Травяной венок. Том 2 [Колин Маккалоу] (fb2) читать онлайн

Колин Маккалоу Травяной венок Том 2

Часть V

Глава 1

Квинт Поппедий Силон узнал о смерти Друза из письма Корнелии Сципионы. Оно дошло до него в Маррувии меньше чем через два дня после несчастья, хотя и было еще одним испытанием стойкости и силы духа, присущих матери Друза. Она не забыла об обещании, данном сыну, и сообщила весть Силону раньше, чем он узнал бы о событиях окольным путем.

Силон прослезился, но не ощутил настоящего потрясения. Известие не было для него неожиданным. Полный новых замыслов, он даже почувствовал облегчение; время ожидания и недоумений наконец кончилось. Со смертью Марка Ливия Друза исчезла всякая надежда на достижение италийской независимости мирным путем.

Были отправлены письма: к самнитам – Гаю Папию Мутилу, к марруцинам – Герию Асинию, к пелигнам – Публию Презентею, к пиценам – Гаю Видацилию, к френтанам – Гаю Понтидию, к вестинам – Титу Лафрению и к тому, кто в настоящее время возглавлял гирпинов – народ известный тем, что часто менял своих преторов. Но где устроить встречу? Все италийские народы настороженно следили за двумя римскими преторами, объезжавшими весь полуостров, «вникая в италийский вопрос», и подозрительно относились к любому месту, обладавшему римским или латинским статусом. Ответ удалось найти почти сразу же: стоящий на неприветливых скалах, и окруженный высокими стенами, и надежно снабжаемый водой, на склоне Центральных Апеннин возле Валериевой дороги и реки Атерн приютился Корфиний – пелигнский город, примыкающий к землям марруцинов.

Здесь, в Корфиний, всего через несколько дней после смерти своего вождя, встретились представители восьми италийских народов: марсов, самнитов, марруцинов, вестинов, пелигнов, френтанов, пиценов, гирпинов и множество их сторонников. Все были возбуждены и полны решимости.

– Это война! – с самого начала заявил на собрании Мутил. – Это будет война, друзья-италики! Если Рим отказывается признать наши права и документы, подтверждающие их, то мы должны добиться этого силой. Мы создадим свое независимое государство, не поддерживающее отношений ни с Римом, ни с римлянами, уберем римские и латинские колонии, основанные в пределах наших границ. Мы будем строить свою судьбу с помощью своих людей и своих денег!

Приветственные возгласы и топот ног были ответом на это воинственное заявление. Такая реакция обрадовала Мутила и ободрила Силона. Первый увидел в ней выражение ненависти к Риму, а второй – падение веры в могущество Рима.

– Никаких налогов Риму! Никаких солдат для Рима! Не гулять больше римским плетям по спинам италиков! Долой римское долговое рабство! Хватит кланяться, пресмыкаться и восхвалять Рим! – кричал Мутил. – Мы сами возьмем свои права! Мы заменим собою Рим! Потому что Рим, друзья мои италики, обратится в пепел!

Люди собрались на рыночной площади Корфиния, так как здесь не было зала или форума, достаточно большого, чтобы вместить две тысячи человек. Крики, которыми была встречена вторая часть короткой речи Мутила, волной прокатились через городские стены, пугая птиц и внушая благоговейный страх окрестному населению.

«Вот и свершилось, – подумал Силон, – решение принято».

Однако следовало решить еще много вопросов. Сначала надо было дать имя новой стране.

– Италия! – выкрикнул Мутил.

А теперь – новое имя Корфинию, новой столице Италии.

– Италика! – провозгласил Мутил.

И, наконец, каково будет правительство.

– Совет из пятисот человек, избранных поровну от каждого из народов, объединившихся в Италию, – сказал Силон, и Мутил с ним охотно согласился; ведь если Мутил был сердцем Италии, то Силон – ее мозгом. – Все наши гражданские законы, включая и конституцию, будет принимать и устанавливать этот consilium Italiae,^[1] постоянно находящийся здесь, в нашей новой столице – Италике. Однако, как вам всем хорошо известно, мы начнем войну с Римом прежде, чем Италия будет создана как государство. Поэтому пока война с Римом не завершится победой, – а это так и будет! – в Италии должен быть учрежден внутренний или военный совет, состоящий из двенадцати преторов и двух консулов. Это римские названия, но ради простоты и за неимением других – воспользуемся ими. Всегда действуя с ведома и согласия самого consilium Italiae, этот военный совет будет отвечать за ведение нашей войны против Рима.

– Никто в Риме в это не поверит! – крикнул Тит Лафрений, предводитель вестинов. – Два названия? Это все, что мы можем предложить! Одно – для несуществующей страны и другое – для старого города!

– Рим поверит в это, – твердо сказал Силон, – если мы начнем чеканить монету и созовем архитекторов, чтобы создать центр величественного города. На нашей первой монете будут изображены восемь мужей с обнаженными мечами, которые станут символизировать восемь народов-основателей, собирающихся принести в жертву свинью, то есть Рим, а на обратной стороне – лик новой богини италийского Пантеона – самой Италии. Нашим священным животным будет самнитский бык, главным богом – Либер Патер, отец свободы, ведущий на поводке пантеру, показывая тем самым, как мы укротим Рим. Не пройдет и года, как в нашей новой столице будут форум, такой же большой, как в Риме; здание совета, вмещающее пятьсот человек; храм Италии, более величественный, чем храм Цереры в Риме; и храм Юпитера Италийского грандиознее, чем римский храм Юпитера Величайшего и Превосходного. Мы ничем не будем обязаны Риму, и Рим в этом скоро убедится!

Вновь поднялась волна криков; Силон стоял на судейском месте, и, не сдерживая улыбки, ожидал, пока наступит тишина.

– Риму никогда не удастся разделить нас! – произнес он. – В этом я клянусь каждому из вас и каждому человеку в свободной Италии. Мы объединим все наши ресурсы, людские и продовольственные! И все, кто станет вести войну против Рима во имя Италии, будут сотрудничать друг с другом теснее, чем любые полководцы во всей истории войн! По всей Италии наши воины ждут призыва к оружию! За несколько дней мы можем собрать армию в сто тысяч человек – и придут еще больше, намного больше людей! – Он помолчал, затем громко рассмеялся: – Я уверяю вас, друзья мои италики, что через два года римляне со слезами будут упрашивать нас принять их в число свободных граждан Италии!

Поскольку вопрос был настолько же ясен, насколько и важен, а дело столь же желанно, сколь необходимо, то практически не было причины для стычек из-за постов и внутренних раздоров. И совет пятисот с рвением принялся за свои гражданские дела, а внутренний совет сел обсуждать военные вопросы. Судебные органы внутреннего совета были избраны по-гречески – простым поднятием рук, и в них вошли даже представители народов, только собиравшихся присоединиться к Италии – так уверены были выборщики, что луканы и венусины будут с ними вместе.

Консулами стали Гай Папий Мутил от самнитов и Квинт Поппедий Силон от марсов. Преторами были выбраны Герий Асиний от марруцинов, Публий Веттий Скатон от марсов, Публий Презентей от пелигнов, Гай Видацилий от пиценов, Марий Эгнатий от самнитов, Тит Лафрений от вестинов, Тит Герений от пиценов, Гай Понтидий от френтанов, Луций Афраний от венусинов и Марк Лампоний от луканов.

Военный совет, заседавший в небольшой палате собраний Корфиния-Италики, также немедленно принялся за дело.

– Мы должны склонить на нашу сторону этрусков и умбров, – заявил Мутил. – Пока они не присоединятся к нам, мы не сможем изолировать Рим с севера. А если мы не отрежем его от севера, он будет по-прежнему пользоваться ресурсами Италийской Галлии.

– Этруски и умбры – странные люди, – отозвался марс Скатон. – Они никогда не считали себя италиками, такими как мы, хотя римляне их, глупцов, таковыми считают.

– Они выступали с протестами против ager publicus – притязаний Рима на их земли, – подал голос Герий Асиний. – Значит ли это, что они наверняка присоединятся к нам?

– Я думаю, нет, – фыркнув, заметил Силон. – Из всех италийских народов наиболее тесно связаны с Римом этруски, а умбры попросту слепо подражают им. Кого, к примеру, из них мы знаем по имени? Никого! Вся беда в том, что Апеннины всегда отделяли их от нас с востока, на севере у них Италийская Галлия, а Рим и Лаций граничат с ними на юге. Они шлют свою сосновую древесину и своих свиней именно в Рим, а не другим италийским народам.

– Ну, сосны – это я понимаю, а что могут значить несколько свиней? – спросил пицен Видацилий.

– Есть свиньи и свиньи, Гай Видацилий! – ухмыльнулся Силон. – Одни свиньи хрюкают, а другие свиньи делают превосходные кольчуги.

– Пиза и Папулония! – догадался Видацилий. – Я понял.

– Ну хорошо, Этрурию и Умбрию оставим на будущее, – сказал Марий Эгнатий. – А пока предлагаю направить наиболее красноречивых из пятисот членов нашего совета на встречу с их предводителями, в то время как мы займемся вопросами, более соответствующими нашей задаче. Войной. Как мы ее начнем, эту войну?

– Что скажешь ты, Квинт Поппедий? – спросил Мутил.

– Мы призовем наших воинов к оружию. Но, пока будет идти мобилизация, советую усыпить бдительность Рима, послав депутацию в римский сенат с просьбой о признании гражданства.

– Пусть они воспользуются своим гражданством, как грек мальчиком, – съязвил Марий Эгнатий.

– Ну конечно же, – с удовольствием согласился Силон. – Однако нет нужды давать знать об этом раньше, чем мы не вдолбим им этого с помощью наших армий. Да, мы готовы, но мобилизация займет около месяца. Я знаю точно, что почти все в Риме думают, что нам потребуются годы, чтобы выступить. Зачем разочаровывать их? Следующая депутация уверит их, что они правы в своем мнении о нашей подготовленности.

– Я согласен, Квинт Поппедий, – сказал Мутил.

– Хорошо. Тогда я предлагаю отобрать из наших пятисот членов совета вторую депутацию, которая отправится в Рим под руководством одного из членов военного совета.

– В одном я уверен, – заметил Видацилий, – что если мы должны выиграть эту войну, то сделать это нужно быстро. Нам следует ударить по римлянам сильно и быстро, и с как можно большего числа сторон. У нас прекрасно обученные войска, и мы хорошо снабжены всем необходимым для войны. У нас превосходные центурионы. – Он помолчал, глядя на всех несколько мрачно, – но нет ни одного полководца.

– Я не согласен! – резко возразил Силон. – Если ты хочешь этим сказать, что у нас нет под рукой Гая Мария, то ты прав. Но он уже стар, а кто еще, кроме него, есть у римлян? Квинт Лутаций Катул Цезарь, который болтает, что он разбил кимвров в Италийской Галлии, когда все знают, что это сделал Гай Марий? У них есть Тит Дидий, но он не Марий. Более важно то, что у них есть его легионы в капуанском лагере – четыре легиона – и все они ветераны. Лучшие их боевые полководцы Сентий и Брутт Сурра сейчас в Македонии, но никого из них римляне не решатся перебросить сюда, ибо они там слишком заняты.

– Прежде чем Рим обнаружит, что его побеждают такие, как мы, он бросит к чертям все свои провинции и поднимет на войну массу народа. Вот почему мы должны выиграть эту войну очень быстро! – горько усмехнулся Мутил.

– Я вот еще что хочу сказать по поводу полководцев, – терпеливо продолжал Силон. – В действительности не имеет значения, кто из них находится в распоряжении Рима, – и вы это знаете. Потому что Рим поступит так, как поступал всегда: консул этого года будет полевым главнокомандующим. Я думаю нам не следует принимать во внимание Секста Юлия Цезаря и Луция Марция Филиппа – их сроки почти закончились. Кого изберут консулами в следующем году, я не знаю. Однако к нынешнему моменту кого-то они должны выбрать. Потому я и не согласен с тобой, Гай Видацилий, и с тобой, Гай Папий. Мы, собравшиеся здесь, все были на военной службе не меньше, чем любой из группы кандидатов в консулы в Риме. Я, например, видел множество сражений и присутствовал при ужасном поражении Рима при Араузионе! Мой претор Скатон, ты сам Гай Видацилий, Гай Папий, Герий Асиний, Марий Эгнатий – здесь нет никого, кто не служил бы в шести кампаниях! Нам знакома практика командования по меньшей мере так же, как и любому, кто будет стоять во главе римских войск – будь это легат или командующий.

– К тому же мы имеем большое преимущество, – добавил Презентей. – Мы знаем местность лучше, чем римляне. Мы обучали людей по всей Италии годами. А римляне обладают военным опытом, приобретенным за границей, а не в Италии. Как только легионеры выходят из рекрутских школ в Капуе, их сразу отправляют в провинции. Жаль, что войска Дидия пока не отправлены, но эти четыре легиона ветеранов – почти все, что имеет в распоряжении Рим, которому трудно вернуть армии из-за моря.

– Но разве Публий Красс не переправил войска из Дальней Испании, когда праздновал свой триумф? – спросил Герий Асиний.

– Да, но они были отправлены назад, когда Испания, как всегда, восстала, – возразил Мутил, лучше знавший, что происходило в Капуе. – Четыре легиона Тита Дидия держат там на случай, если они понадобятся в провинции Азия или в Македонии.

В этот момент явился посланец с рыночной площади с запиской от совета. Мутил прочитал ее, бормоча что-то себе под нос, и громко рассмеялся.

– Так вот, полководцы военного совета, кажется, наши друзья на площади также полны решимости добиться завершения нашего дела! Вот документ, в котором говорится, что все члены consilium Italiae согласились, что каждый крупный город в Италии обменяется с городом подобной величины другой италийской земли заложниками: не менее чем пятьюдесятью детьми из всех слоев общества.

– Я бы назвал это свидетельством недоверия, – сказал Силон.

– Полагаю, что это так, и тем не менее это также испытание на самопожертвование и решимость. Я предпочел бы назвать это актом веры в то, что каждый город в Италии готов подвергнуть риску жизни пятидесяти своих детей, – ответил Мутил. – Пятьдесят из моего города Бовиана отправятся в Маррувий, а из Маррувия – пятьдесят детей в Бовиан. Я знаю, что еще несколько обменов уже предрешены: Аскул и Сульмо, а также Теате и Сапиний. Это хорошо!

Силон и Мутил вышли, чтобы переговорить с большим советом, а когда вернулись, то обнаружили, что в их отсутствие обсуждались вопросы стратегии.

– Сначала мы пойдем на Рим, – предложил Тит Лафрений.

– Да, но мы не пошлем туда всех своих сил, – сказал Мутил, садясь. – Если мы будем действовать, исходя из предположения, что не получим поддержки из Этрурии и Умбрии – а я считаю, нам нужно ее обеспечить, – то мы ничего не сможем предпринять к северу от Рима. К тому же, нам не следует забывать что Северный Пицен слишком хорошо контролируется римскими Помпеями, чтобы он смог оказать нам помощь. Гай Видацилий, Тит Герений, вы согласны со мной?

– Как не согласиться, – мрачно ответил Видацилий. – Северный Пицен в руках Рима. Помпей Страбон лично владеет большей его частью, а то, что не принадлежит ему, досталось Помпею Руфу. У нас только маленький клин между Сентином и Камерином, и ничего больше.

– Прекрасно, нам придется почти полностью оставить север, – заключил Мутил. – К востоку от Рима мы будем в гораздо выгодном положении, разумеется, там, где начинаются Апеннины. А на юге полуострова нам представляется превосходный шанс полностью отрезать Рим от Тарента и Брундизия. Если Марк Лампоний присоединит Луканию к Италии – а я уверен, что он это сделает, – мы также сможем изолировать Рим от Регия, – он замолчал, лицо его исказила гримаса. – Правда, еще остаются низины Кампании, тянущиеся через Самний до апулийской Адриатики. И именно здесь мы можем нанести самый мощный удар по Риму, исходя из нескольких соображений. Главным образом потому, что римляне считают Кампанию покоренной, неоспоримо принадлежащей Риму. Но это не так, друзья! Они могут положиться на Капую, могут положиться на Путеолы. Но я считаю, что мы можем отобрать остальную часть Кампании у Рима. И если мы это сделаем, то получим их лучшие порты поблизости от Рима, мы отрежем им доступ к большим и жизненно важным морским портам на крайнем юге, мы лишим их лучших местных земельных угодий – и блокируем Капую. Как только мы заставим Рим принять оборонительную тактику, Этрурия и Умбрия затеют на своей территории схватку, поддерживая нас. Нам нужно контролировать каждую дорогу, ведущую в Рим с востока и с юга, и предпринять попытку взять под контроль как Фламминиеву, так и Кассиеву дороги. Как только Этрурия перейдет на нашу сторону, в наших руках окажутся все римские дороги. И тогда, при необходимости, мы сможем уморить Рим голодом.

– Ну вот, Гай Видацилий, ты видишь?! – торжествующе произнес Силон. – Кто сказал, что у нас нет полководцев?

– Сдаюсь. Ты прав, Квинт Поппедий! – Видацилий поднял руки. – У нас есть полководец в лице Гая Папия.

– Я думаю, все вы поняли, – сказал Мутил, – что мы можем найти дюжину полководцев, не выходя отсюда.

Глава 2

В тот же день, когда была создана новая страна – Италия, и ее выдающиеся люди заседали в ее новой столице – Италике, претор Квинт Сервилий из семьи Авгуров ехал по Via Solaria из портового города Фирмы в направлении Рима. С июня он объезжал земли к северу от Рима, двигаясь через плодородные возделанные холмы Этрурии к реке Арн, служившей границей Италийской Галлии. Оттуда он отправился на восток, в Умбрию, затем на юг, в Пицен, и к Адриатическому побережью. Квинт Сервилий был доволен собой, так как с возложенной на него задачей он справился превосходно. Перевернув каждый камешек в Италии, он не обнаружил никаких скрытых заговоров и был уверен, что не обнаружил их потому, что их не было.

Его путешествие было в полном смысле этого слова королевским. Облеченный proconsular imperium,^[2] он наслаждался роскошной возможностью ехать позади двенадцати ликторов в малиновых одеждах, перепоясанных черными с золотом ремнями и несущих свои топоры, воткнутые в пучки прутьев. Сидя на своей белоснежной лошадке, приличной больше для дамы, в посеребренном панцире поверх туники с пурпурной каймой, Квинт Сервилий из семьи Авгуров, несомненно, следовал примеру Тиграна, царя Армении, приказав рабу ехать рядом и держать зонтик, защищая хозяина от солнца. Если бы только Луций Корнелий Сулла мог видеть его – этот чудной человек смеялся бы до колик. А может быть, перешел бы к действиям и стащил бы Квинта Сервилия с его дамской лошадки да уткнул бы лицом в грязь.

Каждый день несколько слуг Квинта Сервилия опережали его, чтобы найти достойное место для размещения на квартире – обычно вилле какого-нибудь магната или магистрата, поскольку ему было небезразлично, как будет пристроено его окружение. Кроме ликторов и большой группы рабов, его эскортировали двенадцать тяжеловооруженных солдат на хороших конях. Для компании в это путешествие в качестве легата он взял с собой некого Фонтея, человека богатого, но ничтожного, снискавшего себе некоторую известность тем, что отдал свою семилетнюю дочь в коллегию весталок-девственниц (сопроводив этот шаг крупными дарами).

Казалось, что Квинту Сервилию из семьи Авгуров, который наделал в Риме много шума из ничего, не на что было жаловаться – ведь осмотрев большую часть Италии, он увидел то, что и ожидал увидеть, причем, в чрезвычайно приятной обстановке. Где бы он ни появлялся, в честь него устраивали праздники, его денежный ящик всегда был более чем наполовину полон благодаря щедрости принимавших его хозяев и устрашающему могуществу proconsular imperium, а это означало, что он может закончить год своего преторства с туго набитым кошельком, причем, за счет государства.

Via Solaria, разумеется, была той старой Соляной дорогой, которая открыла путь к процветанию Рима еще в те далекие времена, когда соль, добывавшуюся из залежей в Остии, просыпали вдоль дороги латинские солдаты-торговцы. Однако в эти новые времена Via Solaria потеряла свое значение и не содержалась в порядке забывшим о ней государством, что и обнаружил Квинт Сервилий сразу, как только покинул Фирму. Промоины, образовавшиеся в результате последнего наводнения, попадались ему каждые несколько миль. Поверхностный слой был без остатка смыт с булыжного основания и в довершение всего, когда он вступил в ущелье, ведущее к следующему крупному городу – Аскулу, дорога оказалась перегороженной оползнем. Его людям потребовалось полтора дня, чтобы расчистить безопасный проход. Это время бедный Квинт Сервилий провел на краю оползня в условиях весьма некомфортабельных.

Дорога от берега поднималась круто вверх, потому что восточная прибрежная полоса была узкой, а хребет Апеннин был высок и подступал близко к морю. Тем не менее удаленный от него Аскул был самым крупным и наиболее важным городом во всем Южном Пицене. Устрашающее кольцо каменных высоких стен словно повторяло цепь горных вершин, которыми был окружен город. Поблизости протекала река Труент, в эту пору года превратившаяся в цепочку луж, но сообразительные аскуланцы наладили снабжение водой из слоя галечника, расположенного значительно ниже ложа реки.

Посланные вперед слуги отлично справились со своей задачей. Когда Квинт Сервилий достиг главных ворот Аскула, то увидел, что его вышла приветствовать небольшая толпа, по-видимому, процветающих торговцев, которые говорили не по-гречески, а по-латински, и все были в тогах, как римские граждане.

Квинт Сервилий слез со своей белоснежной женской лошади, перебросил пурпурный плащ через левое плечо и принял приветствие депутации с милостивой снисходительностью.

– Это римская или латинская колония, не так ли? – спросил он нерешительно.

Его познания в таких вопросах были не так хороши, как следовало бы, если принять во внимание то, что он был римским претором, путешествующим по Италии.

– Нет, Квинт Сервилий, но здесь живут римские торговцы: около ста человек, – ответил глава депутации, которого звали Публий Фабриций.

– Тогда где же вожди пиценов? – одновременно удивился и возмутился Квинт Сервилий. – Я ожидал, что меня будут встречать и туземцы!

– Пицены последние несколько месяцев избегают общаться с нами, римлянами, – с виноватым видом ответил Фабриций. – Я не знаю, почему, Квинт Сервилий! Но, кажется, они питают по отношению к нам весьма недобрые чувства. К тому же сегодня местный праздник в честь Пикуса.

– Пикуса? – Квинт Сервилий удивился еще больше. – У них праздник в честь дятла?

Они прошли через ворота на небольшую площадь, украшенную гирляндами из осенних цветов. Камни ее были усыпаны лепестками роз и маргаритками.

– В этих местах Пикус – это что-то вроде пиценского Марса, – объяснил Фабриций. – Он был царем древней Италии, как они считают, и привел их из сабинских земель, откуда они родом, через горы сюда, в Пицен. Когда они появились здесь, Пикус превратился в дятла и обозначил их границы, продолбив деревья.

– А-а-а… – лишь произнес Квинт Сервилий, потеряв интерес к рассказу.

Фабриций провел Квинта Сервилия и его легата Фонтея к своему роскошному особняку, расположенному на самой высокой точке внутри стен города, устроив так, что ликторы и солдаты были расквартированы поблизости в соответствующих условиях, и распорядившись, чтобы рабы гостя были поселены в его собственных помещениях для рабов. Квинт Сервилий пришел в доброе расположение духа, ощутив такое разностороннее и роскошное гостеприимство, особенно после того, как осмотрел свою комнату, по-видимому, лучшую в этом прелестном доме.

День был жаркий, солнце стояло над головой. Двое римлян искупались, потом присоединились к хозяину и из лоджии оглядывали город, его впечатляющие стены, и еще более впечатляющие горы за ними – вид, каким могут похвастаться немногие города.

– Если ты пожелаешь, Квинт Сервилий, – предложил Фабриций, – мы могли бы пойти этим вечером в театр. Сегодня играют «Вакхидов» Плавта.

– Неплохое предложение, – отозвался Квинт Сервилий, сидя в тени, в кресле, устланном подушками. – Я не был в театре с тех пор, как выехал из Рима. – Он томно вздохнул. – Я обратил внимание, везде цветы, но на улицах почти ни души. Это что, из-за праздника дятла?

– Нет, – нахмурился Фабриций. – Вероятно, надо что-то предпринять по поводу странной новой политики, которую проводят италики. Пятьдесят аскуланских детей – все италики – отправлены этим утром в Сульмо, а в Аскуле, в свою очередь, ожидают прибытия пятидесяти детей из Сульмо.

– Это необычно! Можно предположить, что они обмениваются заложниками, – сказал разнежившийся Квинт Сервилий. – По-видимому, пицены собираются воевать с марруцинами? Похоже, так оно и есть.

– Я не слыхал никаких разговоров о войне, – ответил Фабриций.

– Хорошо, тогда, во всяком случае, можно сказать, что факт отправки пятидесяти аскуланских детей из города к марруцинам и то, что взамен ожидают пятьдесят марруцинских детей, говорит о непростых отношениях между пиценами и марруцинами, – Квинт Сервилий захихикал: – О, разве было бы не замечательно, если бы они передрались между собой? Это отвлекло бы их от мысли приобрести наше гражданство, не так ли? – Он отхлебнул вина и с удивлением поднял глаза: – Дорогой Публий Фабриций! Охлажденное вино?

– Неплохая выдумка, правда? – обрадовался Фабриций, довольный тем, что ему удалось изумить римского претора, носящего столь древнее и знаменитое патрицианское имя Сервилий. – Я посылаю людей в горы каждые два дня, и мне приносят достаточно снега, чтобы охлаждать вино в течение всего лета и осени.

– Восхитительно, – Квинт Сервилий откинулся в кресле. – А чем ты вообще занимаешься? – вдруг спросил он.

– У меня заключен договор с большинством садоводов в окрестности, – отвечал Публий Фабриций. – Я скупаю у них яблоки, груши и айву. Самые лучшие фрукты отсылаю прямо в Рим, остальные перерабатываю в джем на моем заводике, а потом и джем посылаю в Рим.

– О, это превосходно!

– Да, должен сказать, дела идут очень хорошо, – похвастался Фабриций. – Заметьте, если италики увидят, что человек с римским гражданством начинает жить лучше, чем они, то они обычно поднимают шум о монополиях и нечестном ведении торговли, в общем несут чепуху, как всякие лодыри. На самом деле они просто не хотят работать, а те, что работают, ничего не смыслят в торговле! Если мы оставим им их урожай, фрукты так и сгниют на земле. Я явился в эту холодную и забытую богами дыру не для того, чтобы отобрать у них их дело, а для того, чтобы основать свое! Когда я только начинал, они не знали, как отблагодарить меня, и были мне признательны. А теперь я персона нон грата для каждого италика в Аскуле. И мои римские друзья здесь могут рассказать то же самое, Квинт Сервилий!

– Эта история из тех, что я слышал и раньше, от Сатурнии до Ариминума, – сказал претор, посланный «вникнуть в италийский вопрос».

Когда солнцу оставалось пройти примерно треть пути по западному небосклону, и жара в этом прохладном горном воздухе стала ощущаться слабее, Публий Фабриций и его важные гости отправились в театр, к временной деревянной постройке, расположенной возле городской стены таким образом, что зрительские места оказались в тени, в то время как солнце освещало сцену, на которой должна была быть представлена пьеса. Несмотря на то что пять тысяч пиценов уже заняли места, два первых ряда полукруглого амфитеатра оставались свободными – они предназначались для римлян.

Фабриций в последнюю минуту сделал кое-какие перестановки в центре самого первого ряда. Там нашлось достаточно места, чтобы поставить курульное кресло для Квинта Сервилия, кресло для его легата и третье кресло для самого Фабриция. То, что они мешали смотреть тем, кто сидел непосредственно за ними, Фабриция не волновало. Его гость был римским претором, облеченным proconsulum imperium – человеком, значительно более важным, чем любой из италиков.

Вся компания вошла через тоннель, расположенный под закругленной cavea,^[3] и появилась в проходе примерно в двенадцати рядах от помоста, обращенного к орхестре, незанятому полукруглому пространству между зрительскими рядами и сценической площадкой. Впереди надменно шествовали ликторы, неся на плече фасции с топорами, за ними претор со своим легатом и сияющий Фабриций, а позади – двенадцать солдат. Жена Фабриция, которой гости не были представлены, села с правой стороны со своими подругами, но в следующем ряду; первый ряд предназначался исключительно для римских граждан – мужчин.

Когда процессия появилась, громкий ропот пробежал по рядам пиценов. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть гостей. Ропот перешел в ворчание, рык, рев, сопровождаемый выкриками и шиканьем. Скрывая свой испуг и изумление, вызванные таким враждебным приемом, Квинт Сервилий из семьи Авгуров взошел на помост, гордо подняв голову, и по-королевски уселся в свое кресло из слоновой кости, будто и не был всего лишь патрицием. Фонтей и Фабриций последовали его примеру, а ликторы и солдаты заняли места по бокам и рядом с помостом, зажав фасции и копья между голых коленей.

Началась одна из лучших и забавнейших пьес Плавта в прелестном музыкальном сопровождении. Труппа была странствующей, но хорошей. По причине ее сборности в ней были римляне, латиняне и италики; греков не было, потому что труппа специализировалась на латинских комедиях. На празднике Пикуса в Аскуле они выступали каждый год, но на этот раз обстановка была иной; подспудные антиримские настроения, прорвавшиеся наружу у пиценских зрителей, были чем-то совершенно новым. Поэтому актеры с еще большим рвением приступили к своим обязанностям, расширяя комедийные линии дополнительными нюансами, походками и жестикуляцией, решив, что до конца спектакля они сумеют развеселить пиценов и развеять их дурное настроение.

К несчастью, в рядах артистов также произошел раскол. В то время как римляне умышленно играли только для людей, сидевших в первом ряду на помосте, латиняне и италики сосредоточили внимание на коренных аскуланцах. После пролога наступили завязка сюжета, веселый обмен репликами между главными персонажами, и под трели флейты спел прелестный дуэт. Затем подошел черед первого canticum,^[4] арии славного тенора, исполняемой под аккомпанемент лиры. Певец, италик из Самния, известный как своим голосом, так и способностью изменять авторский текст пьесы, выступил на авансцену и обратился прямо к сидящим на почетном помосте:

Ему не удалось продолжить свою импровизированную песню. Один из телохранителей Квинта Сервилия вытащил торчавшее у него между коленей копье и, не удосужившись даже встать, метнул его. Самнитский тенор упал бездыханным, копье пробило его грудь и вышло из спины, на лице его так и застыло выражение крайнего презрения.

Воцарилась глубокая тишина. Пиценская публика, не веря, что такое могло случиться, не знала, что теперь делать. Пока все сидели, остолбенев, актер-латинянин Саунион, любимец толпы, перебежал в дальний конец сцены и лихорадочно стал говорить, пока четверо его товарищей уносили труп, а двое актеров-римлян в спешке удирали.

– Дорогие пицены, я не римлянин! – кричал Саунион, вцепившись, как обезьяна, в одну из колонн и ерзая по ней вверх и вниз, а маска болталась на его пальцах. – Умоляю вас не смешивать меня с этой публикой, – он указал на римский помост. – Я всего лишь латинянин, дорогие пицены, я так же страдаю от фасций, гуляющих вдоль и поперек по нашей любимой Италии. Я так же сожалею о поступках этих самонадеянных римских хищников!

В этот момент Квинт Сервилий встал со своего курульного кресла, сошел с помоста, пересек площадку орхестры и поднялся на сцену.

– Если ты не хочешь, актер, чтобы копье пронзило твою грудь, убирайся отсюда! – сказал Квинт Сервилий Сауниону. – Никогда в жизни я не терпел таких оскорблений! Будьте довольны, италийские подонки, что я не приказал моим людям истребить вас в изрядном количестве!

Он повернулся к публике, акустика была настолько хороша, что Квинт Сервилий мог говорить, не повышая голоса, и его слышали люди на самом верху cavea.

– Я никогда не забуду того, что здесь было сказано! – резко выговорил он. – Авторитету Рима нанесено смертельное оскорбление! Жители этой италийской навозной кучи дорого заплатят, это я вам обещаю!

То, что случилось дальше, произошло так стремительно, что после никто ничего не мог понять и толком восстановить события. Все пять тысяч пиценов ринулись одной вопящей массой на два первых римских ряда, спрыгнули на свободный полукруг орхестры и оттуда бросились на солдат, ликторов, римских граждан в тогах и их разукрашенных женщин плотной волной тел и дергающих, тянущих, хватающих рук. Ни одно копье не успело подняться, ни один меч не был вынут из ножен, ни один топор не был вытащен из пучков прутьев. Солдаты и ликторы, люди в тогах и их женщины – все буквально оказались разорванными на куски. Театр представлял собой кровавый хаос; куски тел перебрасывались, как мячики, с одной стороны орхестры на другую. Толпа пронзительно вопила и визжала, рыдала от радости и ненависти и превратила сорок римских чиновников, двести римских торговцев и их жен в кучи кровавого мяса. Фонтей и Фабриций погибли одними из первых.

Не избежал подобной участи и Квинт Сервилий из семьи Авгуров. Несколько человек из толпы кинулись на сцену, прежде чем он успел двинуться с места, и с большим удовольствием сначала оборвали ему уши, потом свернули нос, выцарапали глаза и сломали пальцы. Затем его, вопящего без перерыва, подняли за руки и за ноги и без особых затруднений разорвали на шесть частей, подбросив в воздух.

Когда все было кончено, пицены из Аскула веселились и танцевали, собрав куски тел римлян, убитых в театре, в кучу на форуме, и бегали по улицам, терзая до смерти тех римлян, которые не пошли на представление. К ночи никого из римских граждан и их родственников не осталось в живых в Аскуле. Город закрыл свои массивные ворота, и люди стали обсуждать, как им обеспечить себя запасами и выжить. Никто не сожалел о безумии, овладевшем ими в тот момент. Это было, пожалуй, действием, вскрывшим наконец нагноившийся нарыв ненависти, зревший внутри них, и теперь они радовались и давали клятву никогда больше не терпеть власть Рима.

Глава 3

Четыре дня спустя весть о событиях в Аскуле достигла Рима. Двое римских актеров сбежали со сцены и, спрятавшись, наблюдали страшную бойню в театре, а потом бежали из города перед самым закрытием ворот. Четыре дня им потребовалось, чтобы добраться до Рима, часть пути они проделали пешком, а часть на повозках, запряженных мулами, или сидя вдвоем на одной лошади. Упрашивая хозяев подвезти их, они ни словом не обмолвились об Аскуле – так были напуганы – и развязали языки, только очутившись в безопасности. Все в Риме содрогнулись от ужаса, не веря своим ушам. Сенат объявил траур по утраченному претору, а весталки устроили поминки по Фонтею, отцу их маленького новоприобретения.

Если из этого побоища можно было сделать какие-то положительные выводы, то (хотя выборы в Риме уже прошли) оно избавило сенат от необходимости управиться с Филиппом без посторонней помощи. Луций Юлий Цезарь и Публий Рутилий Лупус стали новыми консулами. Порядочный Цезарь по экономическим соображениям оказался связанным с тщеславным и богатым, но некомпетентным Лупусом. Это был еще один восьмипреторный год с обычной мешаниной патрициев и плебеев, людей подходящих и неподходящих, пролазов. Косоглазый младший брат нового консула Луция Юлия Цезаря, Цезарь Страбон, стал курульным эдилом. В число квесторов включен был не кто иной, как Квинт Серторий, завоевавший Травяной венок в Испании, что давало ему право на любой официальный пост. Гай Марий, двоюродный брат его матери уже обеспечил для Сертория сенаторский ценз, и, когда избиралась новая пара цензоров, тот был уверен, что войдет в сенат. В судебных делах он, может быть, понимал мало, но для своих лет имел достаточно славное имя и обладал таким же магическим влиянием на основное население, какое имел Гай Марий.

Среди необычайно впечатляющей группы плебейских трибунов особенно зловреден был Квинт Варий Север Гибрида Сукроненс, который поклялся, что, когда новая коллегия займет свои должности, те, кто поддерживал идею гражданства для Италии, заплатят за это, все – от мала до велика. Когда весть о бойне в Аскуле достигла Рима, она дала Варию в руки превосходное оружие. Не будучи еще в должности, он неутомимо собирал голоса всадников и завсегдатаев форума в поддержку его программы возмездия, выдвигаемой в плебейской ассамблее. Что же касается сената, то, раздраженные постоянными упреками со стороны Филиппа и Цепиона, избранники старого года не могли расслабиться слишком быстро.

Вскоре после событий в Аскуле из новой столицы Италики в Рим прибыла депутация, состоящая из двенадцати италийских аристократов. Они конечно не упоминали ни Италии, ни Италики, а лишь требовали, чтобы их приняли в сенате по вопросу признания гражданства для каждого человека, живущего южнее – не рек Арн и Рубикон, но – Падуса в Италийской Галлии! Эта новая граница была точно рассчитана, чтобы перессорить всех в Риме – от сената до самых нижних слоев, поскольку в действительности предводители новой страны Италии вовсе не хотели теперь признания гражданства. Они хотели войны.

Уединившись с делегацией в Сенакуле, небольшом доме по соседству с храмом Согласия, глава сената Марк Эмилий Скавр попытался договориться с этими крикливыми наглецами. Он был лояльным сторонником Друза, но после его смерти не видел смысла в упорной борьбе за признание гражданства; ему хотелось остаться в живых.

– Вы должны передать вашим хозяевам, что не может быть и речи о переговорах, пока не будут получены репарации от Аскула, – надменно заявил Скавр. – Сенат не желает вас видеть.

– Аскул – лишь доказательство того, как решительно настроена вся Италия, – ответил глава депутации Публий Веттий Скатон, представитель марсов. – Не в нашей власти требовать чего бы то ни было от Аскула. Это должны решать сами пицены.

– Подобное решение, – сурово сказал Скавр, – принято Римом.

– Мы снова настаиваем на встрече с сенатом, – сказал Скатон.

– Сенат не намерен встречаться с вами, – непреклонно ответил Скавр.

После этих слов двенадцать посланцев встали и направились к выходу, причем, как заметил Скавр, вовсе не выглядели удрученными. Прежде чем выйти, Скатон сунул в руку Скавра свернутый документ.

– Прошу тебя, Марк Эмилий, возьми это от имени народа марсов.

Скавр не заглянул в документ, пока не пришел домой, где его писец, которому он доверил письмо, принес его для прочтения. Развернув документ с некоторой досадой, потому что успел забыть о нем, Скавр начал разбирать его содержание со все возрастающим удивлением.

На рассвете он созвал заседание сената. Филипп и Цепион, как обычно, не удосужились прийти. Однако Секст Цезарь явился, как и все вступающие в должность консулы и преторы, пришли все уходящие плебейские трибуны и большинство новых – при подозрительном отсутствии Вария. Бывшие консулы тоже присутствовали. Подсчитав по головам, Секст Цезарь с удовлетворением заключил, что кворум все-таки есть.

– Вот документ, – сказал глава сената Скавр, – подписанный тремя людьми от имени марсов – Квинтом Поппедием Силоном, который именует себя консулом, Публием Веттием Скатоном, называющим себя претором, и Луцием Фравком, который именует себя членом совета. Я должен ознакомить вас с ним.

«Сенату и народу Рима! Мы, избранные представители народа марсов, действуя от имени нашего народа, объявляем об отмене нашего статуса союзников Рима. Исходя из этого, мы не будем платить Риму ни налогов, ни десятины, не станем исполнять никаких повинностей, которые могут быть потребованы от нас. Мы не будем предоставлять войск для Рима. Мы намерены забрать назад у Рима город Альба Фуцения со всеми его землями. Просим считать данное объявлением войны.»

Палата загудела. Гай Марий протянул руку к документу, и Скавр передал ему письмо. Присутствующие, не спеша, ознакомились с текстом, и каждый сам смог убедиться, что он подлинный и недвусмысленный.

– Кажется, нам предстоит война, – произнес Марий.

– С марсами? – удивился верховный понтифик Агенобарб. – Когда я говорил за Коллинскими воротами с Силоном, он сказал, что будет война – но ведь марсы не могут победить нас! У них нет достаточного количества людей, чтобы воевать с Римом! Те два легиона, которыми располагает Силон, – это все, что могли бы наскрести марсы.

– Это выглядит смешно, – согласился Скавр.

– Пока – да, – заметил Секст Цезарь, – но есть и другие италийские народы, замешанные в это дело.

Однако никто не мог поверить всерьез в объявление войны, включая и Мария. Заседание закончилось, решение так и не было принято, если не считать того, что все согласились с необходимостью уделять более пристальное внимание Италии – но не с помощью еще одной пары странствующих преторов! Сервий Сульпиций Гальба, претор, назначенный для «расследования италийского вопроса» к югу от Рима, получил указание ехать в Рим. Когда он прибудет, палата решит, какие действия следует предпринять. Воевать в Италии? Возможно. Но не теперь.

– Когда Марк Ливий был еще жив, я был абсолютно уверен, что война с Италией не за горами, – обратился Марий к Скавру после заседания. – Но теперь, когда его нет, я не могу в это поверить. Я спрашивал себя, не тот ли это вариант, на который он рассчитывал? И сейчас честно скажу – не знаю. Одни ли марсы здесь замешаны? Получается, что так! И все же – я никогда не считал Квинта Поппедия Силона дураком.

– Я готов повторить все, что ты сказал, Гай Марий, – согласился Скавр. – О, почему я не прочитал этот документ, пока Скатон был еще в пределах Рима? Боги играют с нами, я явственно чувствую это.

Разумеется, время года «работало» против любых сенаторских замыслов, затеваемых вне Рима, невзирая на то, сколь серьезны и головоломны они были. Никто не хотел принимать решений в момент, когда одна пара консулов почти закончила свой срок, а новая пара еще только пробовала свой курс относительно сенатских объединений.

Поэтому внутренние проблемы занимали основное место как в сенате, так ина форуме в течение всего декабря. Самые обычные дела, близкие и исключительно римские, легко оттеснили марсийское объявление войны. Среди таких повседневных вопросов был вопрос о вакансии жреческого места Марка Ливия Друза. Даже много лет спустя верховный понтифик Агенобарб все еще чувствовал обиду из-за того, что это место досталось не ему, а Друзу. Поэтому он поспешил выдвинуть на этот пост своего старшего сына, Гнея, ранее обручившегося с Корнелией Цинной, старшей дочерью патриция Луция Корнелия Цинны. Понтификат, разумеется, предназначается для плебеев, поскольку Друз был плебеем. К моменту, когда список кандидатов был завершен, он читался как плебейский свиток почета. В него был включен Квинт Цецилий Метелл Пий по прозвищу Поросенок, еще один человек, в котором тлел огонек негодования, поскольку место его отца в результате выборов ушло к Гаю Аврелию Котте. И в самый последний момент глава сената Скавр ошеломил всех, добавив патрицианское имя – Мамерка Эмилия Лепида Ливиана, сводного брата Друза.

– Это незаконно по двум причинам, – проворчал верховный жрец Агенобарб. – Во-первых, он патриций, во-вторых, он из рода Эмилиев, а ты уже являешься понтификом, Марк Эмилий, и это значит, что еще один Эмилий не может к ним принадлежать.

– Ерунда, – резко возразил Скавр. – Я выдвинул его не как приемного Эмилия, а как брата умершего жреца. Мамерк тоже Ливий Друз, и я считаю, что он должен быть выдвинут.

Коллегия жрецов-понтификов в конце концов решила, что Мамерк в этой ситуации может считаться Ливием Друзом, и допустила, чтобы его имя было присоединено к списку кандидатов. Скоро всем стало ясно, как любили выборщики Друза; Мамерка поддержали все семнадцать триб, и он унаследовал жреческое место своего брата.

Более решительно – или так казалось в то время – повел себя Квинт Варий Гибрида Сукроненс. Когда новая коллегия плебейских трибунов приступила к своим обязанностям на десятый день декабря, Квинт Варий немедленно выдвинул закон о государственной измене, по которому подвергались преследованию все граждане, поддерживавшие предоставление гражданства италикам. Все девять его коллег немедленно наложили вето даже на обсуждение этого акта. Однако Варий, извлекший урок из мятежа Сатурнина, заполнил комицию продажными низкопоклонниками и преуспел в устрашении остальных ее членов, заставив их снять свои вето. Он сумел так запугать оставшуюся оппозицию, что к новому году был создан специальный суд. Все римляне стали называть его комиссией Вария, и он был уполномочен судить только тех людей, которые поддерживали предоставление гражданства италикам. Суд толковал законы гибко и неопределенно, в результате каждый мог быть привлечен к ответу. Его жюри состояло исключительно из всадников.

– Он использует суд для преследования своих собственных врагов, а также врагов Филиппа и Цепиона, – говорил глава сената Скавр, который не скрывал своего мнения. – Подождите и увидите! Это один из самых позорных законов, из всех когда-либо навязанных нам!

То, что Скавр был прав, Варий доказал выбором своей первой жертвы. Ею оказался чопорный формалист, крайний консерватор Луций Аврелий Котта, бывший претором пять лет назад. Он доводился сводным братом Аврелии со стороны ее отца. Котта никогда не был горячим сторонником гражданства для италиков, но склонен был поддержать его, как и многие другие, в то время, когда Друз яростно боролся за него в палате. И одной из причин этого было его отвращение к Филиппу и Цепиону. Но тогда он совершил ошибку, проигнорировав Квинта Вария.

Луций Котта, старший в своем роду, прекрасно подходил на роль первой жертвы комиссии Вария – его положение не было столь высоким, как у консуларов, бывших консулов, и не столь низким, как у педариев, сенаторов без права выступления. Если бы Варий добился его осуждения, его суд стал бы орудием террора для сената. Первый день слушания показал, что судьба Луция Котты предрешена, потому что среди присяжных было полно его сенатских ненавистников, а попытки защиты отвести состав жюри были отклонены Председателем суда, чрезвычайно богатым всадником-плутократом Титом Помпонием.

– Мой отец неправ, – сказал молодой Тит Помпоний, стоявший в толпе, которая собралась, чтобы посмотреть, как комиссия Вария приступает к работе.

Его собеседником был еще один член группы юридических помощников Сцеволы Авгура, Марк Туллий Цицерон, который, будучи моложе Помпония на четыре года, казался старше его на сорок лет по интеллекту, если не по здравому смыслу.

– Ты так считаешь? – спросил Цицерон, который тянулся к молодому Титу Помпонию после смерти сына Суллы. Это была первая трагедия в жизни Цицерона: даже спустя много месяцев он все еще оплакивал своего дорогого умершего друга и скучал по нему.

– Я имею в виду его неудержимое желание попасть в сенат, – мрачно ответил молодой Тит Помпоний. – Оно его просто съедает, Марк Туллий! Каждое его действие направлено к одной цели – к сенату. Оттого он так вцепился в наживку Квинта Вария и стал председателем этого суда. Признание недействительными законов Марка Ливия Друза лишило его возможности наверняка быть отобранным кандидатом в сенат, и Квинт Варий использовал это, чтобы заманить его в свой суд. Ему было обещано, что если он сделает все, как ему скажут, то получит свое место в сенате при первых же выборах новых цензоров.

– Но твой отец еще и занят делами, – возразил Цицерон. – Ему пришлось бы бросить все, кроме владения землей, если бы он стал сенатором.

– Не беспокойся, он бросит! – горько отозвался молодой Тит Помпоний. – Ведь это я, едва достигнув двадцати лет, веду большинство его дел – и почти не слышу слов благодарности! Уверяю тебя, он на самом деле стыдится заниматься делами!

– Так в чем же тогда твой отец не прав? – спросил Цицерон.

– Да во всем, остолоп! – рассердился молодой Тит. – Ему надо попасть в сенат! Но он не прав, желая этого. Он всадник, один из десяти самых важных всадников Рима. Я ничего не вижу плохого в том, чтобы быть одним из десяти самых важных всадников Рима. Он имеет Общественную лошадь,^[5] которую намерен передать мне. Все спрашивают у него совета, он обладает большой силой в комиции и является советником трибунов казначейства. Чего еще ему нужно? Стать сенатором! Одним из тех дураков на задних рядах, которым никогда не выпадает шанс выступить, – пусть говорят себе в одиночестве.

– Ты думаешь, он карьерист? – сказал Цицерон. – Что ж. Я не вижу в этом ничего дурного. Я сам такой.

– У моего отца с общественным положением и так все в порядке, Марк Туллий! И по рождению, и по богатству. Помпоний в очень близком родстве с Цецилиями по ветви Пилия, и тут ничего лучшего не придумаешь, не будучи патрицием. Рожденный в высших всаднических слоях, – Тит продолжал, не осознавая, как глубоко могут ранить его слова, – могу понять, почему ты хочешь сделать общественную карьеру, Марк Туллий. Если ты попадешь в сенат, то станешь Новым человеком, а если сделаешься консулом, то вознесешь свою семью. Это значит, что нужно совершенствовать, взращивать славных людей, по мере возможностей, как плебеев, так и патрициев. Мой же отец, став сенатором-педарием, на самом деле сделает шаг назад.

– Вступление в сенат никогда не бывает шагом назад, – с болью произнес Цицерон.

Слова молодого Тита ранили его еще и потому, что в эти дни Цицерон понял: в тот момент, когда он сказал, что пришел из Арпина, он был немедленно измазан той же грязью, что была предназначена для самого главного гражданина Арпина, Гая Мария. Если Гай Марий был италиком без примеси греческой крови, то кем мог быть Марк Туллий Цицерон, как не более образованной копией Гая Мария? Туллии Цицероны всегда не слишком любили Мариев, несмотря на случавшиеся изредка межклановые браки, но после прибытия в Рим молодой Марк Туллий Цицерон научился ненавидеть Гая Мария. И ненавидеть место, где он родился.

– Во всяком случае, – продолжал молодой Тит Помпоний, – когда я стану главой семьи, я буду совершенно доволен моей всаднической долей. И если даже оба цензора встанут передо мной на колени, они будут напрасно умолять меня! Потому что я клянусь тебе, Марк Туллий, что я никогда, никогда не стану сенатором!

Тем временем отчаяние Луция Котты становилось все более заметным. Поэтому никого не удивило, когда суд, собравшись на следующий день, сообщил, что Луций Аврелий Котта предпочел добровольно отправиться в изгнание, не дожидаясь неизбежного обвинительного приговора. Эта уловка, по крайней мере, давала человеку возможность собрать большую часть своего имущества и взять его с собой в изгнание, а если бы он ожидал приговора и был осужден, его имущество было бы конфисковано по суду, и последующее изгнание трудно было бы вынести из-за отсутствия средств.

Это было неудачное время для ликвидации капитальных владений в связи с тем, что пока сенат, колеблющийся в полном недоверии, и комиция были поглощены созерцанием действий Квинта Вария, деловые круги держали нос по ветру и уловили нечто скверное, а потому приняли надлежащие меры. Деньги немедленно прятались, долговые расписки упали в цене, мелкие группы коммерсантов собирались на экстренные собрания. Мануфактурщики и торговцы привозными предметами роскоши обсуждали вопрос о возможном введении налога на их товары в случае войны и строили планы, как исключить их продукцию из числа товаров, необходимых для военных целей.

Не произошло никаких событий, способных убедить сенат в том, что объявление войны марсами было подлинным. Не было никаких сообщений о движущейся армии, а также о каких-либо военных приготовлениях среди италийских народов. Беспокоило только то, что Сервий Сульпиций Гальба, претор, посланный разобраться в обстановке на юге полуострова, не вернулся в Рим. К тому же от него не поступало никаких вестей.

Комиссия Вария действовала все активнее. Луций Кальпурний Бестия был осужден и отправлен в изгнание, собственность его была конфискована; то же произошло с Луцием Меммием, который отправился в Делос. В середине января к суду был привлечен Антоний Оратор. Он произнес столь блестящую речь и удостоился таких приветствий толпы на форуме, что присяжные благоразумно оправдали его. Разозленный таким переменчивым поведением Квинт Варий отплатил тем, что обвинил в измене главу сената Марка Эмилия Скавра.

Скавр явился в суд, одетый в тогу с пурпурной каймой, излучая устрашающую ауру своего достоинства и авторитета. Он вовсе не имел намерения отвечать на обвинения. С безразличным видом Скавр выслушал Квинта Вария (который сам каждый раз представлял обвинение), огласившего длинный список враждебных действий Скавра в пользу италиков. Когда Варий наконец закончил, Скавр обратился не к присяжным, а к толпе:

– Вы слышали это, квириты? – прогремел он. – Полукровка из Сукро, что в Испании, обвиняет Скавра, главу сената, в измене! Скавр отклоняет обвинение! Кому из нас вы верите?

– Скавр, Скавр, Скавр! – скандировала толпа. Присяжные в полном составе посадили Скавра на плечи и с триумфом пронесли вокруг нижнего форума.

– Какой идиот! – говорил позже Марий Скавру. – Неужели он и вправду думал, что может обвинить тебя в измене? Поддерживают ли его всадники?

– После того как всадники осудили бедного Публия Рутилия, я подумал, что они смогут осудить любого, если им только представится возможность, – ответил Скавр, поправляя тогу, которая пришла в некоторый беспорядок после чествования.

– Варию следовало бы начать кампанию против более опасных консуларов – с меня, а не с тебя, – сказал Марий.

– Когда уехал Марк Антоний, появились серьезные признаки такого поворота событий. Теперь путь для этого наверняка закрыт! Могу предсказать, что Варий на пару недель поубавит свою активность, а затем начнет снова – с менее важных персон. Бестия не в счет, всем известны его волчьи повадки. И бедный Луций Котта не получил тех оплеух, что ему положены. Аврелии Котты сильны, но не любят Луция. Им по душе дети его дяди Марка Котты, рожденные от Рутилии, – Марий умолк, брови его непроизвольно двигались. – Конечно же, реальное уязвимое место Вария – то, что он не римлянин. Я римлянин. Ты тоже. Он – нет. Он не понимает этого.

Скавр не клюнул на его наживку.

– Этого не понимают ни Филипп, ни Цепион, – сказал он презрительно.

Глава 4

Месяца, который выделили Силон и Мутил на мобилизацию, оказалось достаточно. Однако к концу его ни одна армия италиков не выступила, и произошло это по двум причинам. С первой Мутил согласился, а вторая приводила его в отчаяние. Переговоры с предводителями Этрурии и Умбрии шли черепашьими шагами, и никто в военном совете, так же как и в большом совете, не хотел начинать агрессию, пока не будет иметь представление, к каким результатам она может привести. Мутил это понимал. Но была здесь и странная нерешительность – кому выступить первыми – не из трусости, а от застарелого многовекового благоговейного страха перед Римом, и это Мутил считал предосудительным.

– Давайте подождем, пока Рим не сделает первый шаг, – сказал Силон на военном совете.

– Давайте подождем, пока Рим не сделает первый шаг, – сказал Луций Фравк на большом совете.

Узнав о том, что марсы передали сенату документ с объявлением войны, Мутил пришел в бешенство, решив, что Рим сразу же объявит мобилизацию. Но Силон ни в чем не раскаивался.

– Это нужно было сделать, – утверждал он. – Есть законы войны, но есть и законы, определяющие каждый аспект человеческого поведения. Рим не сможет заявить, что не был предупрежден.

Следуя этой логике, Мутил не смог бы ни сказать, ни сделать ничего, что заставило бы его коллег – италийских вождей изменить свое мнение: Рим должен рассматриваться как страна, первой совершившая агрессию.

– Если мы двинемся сейчас, мы перебьем их! – кричал Мутил на военном совете.

В то же время и с теми же словами его представитель Гай Требатий выступал на большом совете.

– Вы же понимаете, что чем больше времени мы дадим Риму на приготовления, тем меньше вероятность нашей победы! Тот факт, что никто в Риме не получает никаких известий от нас, является самым большим нашим преимуществом! Мы должны выступить! Мы должны выступить завтра! Если мы промедлим, мы проиграем!

Но все остальные с серьезным видом покачали головами, кроме самнита Мария Эгнатия, коллеги Мутила по военному совету. Не поддержал Мутила и Силон, хотя и признал правоту его слов.

Как ни настаивали самниты, ответ был один: это было бы неправильно.

Побоище в Аскуле также не произвело должного впечатления. Глава пиценов Гай Видацилий отказался послать гарнизон в город для отражения ответных мер Рима. Ответные меры римлян будут приняты нескоро или же, по его мнению, их может не быть вовсе.

– Мы должны выступить! – снова и снова призывал Мутил. – Крестьяне говорят, что это нужно сделать в течение зимы, нет причин откладывать до весны! Мы должны выступить!

Но выступать не хотел никто, и никто не двинулся с места.

Именно поэтому первые признаки бунта были замечены среди самнитов. Никто не рассматривал событие в Аскуле как восстание. Город просто устал терпеть гнет и отомстил. Самнитское же население, достаточно многочисленное в Кампании и сильно перемешавшееся с римлянами и латинянами, в течение поколений накапливало свое недовольство и ненависть, которые вылились в восстание.

Сервий Сульпиций Гальба доставил первые конкретные сведения о нем, явившись в Рим в феврале потрепанным и без свиты.

Новый старший консул, Луций Юлий Цезарь, сразу же созвал сенат для слушания сообщения Гальбы.

– Я был узником в Ноле в течение шести недель, – поведал Гальба притихшей палате. – Я послал весть о моем возвращении, прежде чем доехал до Нолы. В мои намерения не входило посещение Нолы, но поскольку я находился поблизости, а в Ноле многочисленное самнитское население, в последний момент я решил завернуть туда. Остановился у одной старой женщины, матери моего лучшего друга – римлянки, разумеется. И она рассказала, что в Ноле творятся странные вещи. Вдруг римлянам и латинянам стало невозможно покупать на рынке товары, даже продукты! Ее слугам пришлось на повозке отправиться в Ацерру за припасами. Когда мы шли по городу, вид моих ликторов и солдат вызывал у толпы крики и шиканье, но никак нельзя было установить, кто ответствен за такое поведение.

Гальба был подавлен, опасаясь, что повесть о его приключениях окажется не слишком воодушевляющей.

– Ночью, после моего прибытия в Нолу, самниты закрыли городские ворота и полностью заняли город. Все римляне и латиняне были арестованы и находились в своих домах под охраной. Самниты стояли у всех входов и выходов. И там я оставался до тех пор, пока принимавшей меня женщине не удалось три дня назад отвлечь внимание стражи от задних ворот, чтобы на время выскользнуть из дома. Одетый самнитским торговцем, я сумел бежать через городские ворота прежде, чем была послана погоня.

Скавр наклонился вперед.

– Видел ли ты кого-нибудь из начальников во время твоего заключения, Сервий Сульпиций?

– Никого, – ответил Гальба. – Я разговаривал только со стражниками у главных дверей.

– И что же они тебе говорили?

– Только то, что в Самние восстание, Марк Эмилий. Я не могу ручаться за то, что они говорили правду, поскольку, когда я предпринял попытку бежать, то в дневное время прятался от каждого, кто выглядел, как самнит. Но когда я добрался до Капуи, то обнаружил, что там никто не знает о восстании, по крайней мере в этой части Кампании. Днем ноланские самниты держали одни ворота открытыми и делали вид, что все в порядке. Когда я рассказал в Капуе, что со мной случилось, они были изумлены. И обеспокоены, должен добавить! Дуумвиры Капуи попросили меня прислать им дальнейшие распоряжения сената.

– Как ты питался во время заключения? Что, твоей хозяйке разрешили делать закупки в Ацерре? – спросил Скавр.

– О, пищи было очень мало. Хозяйке действительно разрешили покупать ее в Ноле, но только некоторые продукты и по разорительным ценам. Ни одному римлянину или латинянину не позволили выйти из города, – отвечал Гальба.

Во время слушания сенат был заполнен. Когда комиссия Вария бездействовала, это сказывалось на объединении рядов сенаторов в стремлении к какому-нибудь драматическому зрелищу, которое могло бы заменить яркие впечатления от комиссии Вария.

– Можно мне сказать? – спросил Гай Марий.

– Если никто более старший не пожелает говорить, – холодно отвечал младший консул Публий Рутилий Лупус. Он получил фасции в феврале и не был сторонником Мария.

Никто не вызвался выступать раньше Мария.

– Если Нола держит под арестом своих римских и латинских граждан и подвергает их лишениям, то не может быть сомнений – Нола подняла восстание против Рима. Давайте разберемся: в июне прошлого года сенат направил двух своих преторов, чтобы они расследовали то, что наш уважаемый консулар Квинт Лутаций назвал «италийским вопросом». Около трех месяцев назад претор Квинт Сервилий был убит в Аскуле, как и все римские граждане города. Около двух месяцев назад претор Сервий Сульпиций был схвачен и подвергнут заключению в Ноле, как и все прочие римские граждане города.

Два претора и два ужасных инцидента: один на севере, другой на юге. Вся Италия, даже в самых ее глухих уголках знает и понимает значение и важность римского претора! Хотя в одном случае, отцы сената, совершено убийство, а в другом случае – долговременный арест. Благополучный конец заключения Сервия Сульпиция целиком зависел от стечения обстоятельств, позволивших ему бежать. Однако, как мне кажется, Сервий Сульпиций также должен был умереть. Два римских претора – и оба с полномочиями proconsular imperium! И на них напали, не боясь ответных мер. О чем это свидетельствует? Только об одном, отцы сената! Аскул и Нола отважились на это, чувствуя свою защищенность от ответных мер!

Палата сидела, стараясь не упустить ни одного слова, сказанного Марием. Делая паузы, он переводил взгляд с одного лица на другое, отыскивая отдельных слушателей, например, Луция Корнелия Суллу, глаза которого заблестели, или Квинта Лутация Катула Цезаря, на чьем лице запечатлелся забавный испуг.

– Я был виновен в том же самом преступлении, что и все вы, отцы сената. После смерти Марка Ливия Друза ни один не сказал мне, что может разразиться война. Я начал плохо о нем думать. Когда ничего не произошло после марша Силона на Рим, я начал считать, что это еще одна уловка, чтобы добиться гражданства. Когда марсийский Делегат передал главе нашего сената объявление войны, я не обратил на это внимания, потому что оно исходило только от одного из италийских народов, хотя в делегации были представлены восемь народов. И я – честно признаюсь – не мог в глубине души поверить, что в наши дни какой-либо из италийских народов может начать войну против нас.

Он сделал несколько шагов, пока не оказался у закрытых дверей, откуда мог видеть всю палату.

– То, что рассказал Сервий Сульпиций, полностью меняет дело и проливает свет также на события в Аскуле. Аскул – город пиценов. Нола – город кампанских самнитов. Ни тот, ни другой не являются римской или латинской колонией. Я думаю, мы должны прийти к заключению, что марсы, пицены и самниты объединились против Рима. А может быть, и все восемь народов, приславших к нам депутацию некоторое время назад, участвуют в этом союзе. Я думаю, что, передавая главе сената формальное объявление войны, марсы предупреждали нас об этом событии, в то время как другие семь народов не позаботились о таком предупреждении. Марк Ливий Друз неоднократно говорил нам, что италийские союзники находятся на грани войны. Теперь я верю ему и, кроме того, думаю, что италийские союзники уже переступили эту грань.

– Ты действительно веришь, что опасность войны существует? – спросил верховный понтифик Агенобарб.

– Да, Гней Домиций.

– Продолжай, Гай Марий, – сказал Скавр. – Я хотел бы выслушать тебя, прежде чем выступлю сам.

– Я мало что могу добавить, Марк Эмилий, кроме того, что мы должны провести мобилизацию, причем очень быстро. К тому же необходимо приложить усилия, чтобы выяснить масштабы этого союза, созданного против нас. Мы должны двинуть все имеющиеся у нас сейчас войска на защиту наших дорог и доступа в Кампанию. Следует также разведать отношение к нам латинян и то, как наши колонии во враждебных регионах собираются выжить, если начнется война. Тебе ведь известно, что у меня большие земли в Этрурии, как и у Квинта Цецилия Метелла Пия и у многих других в семье Цецилиев. Квинт Сервилий Цепион также обладает большими участками земли в Умбрии, а Гней Помпей Страбон и Квинт Помпей Руф владеют Северным Пиценом. По этим соображениям мы должны удержать Этрурию, Умбрию и Северный Пицен в нашем лагере, если, конечно, немедленно начнем переговоры с их местными предводителями. Кстати, что касается Северного Пицена, то его местные предводители сидят здесь, в палате, – Марий слегка повернулся к главе сената Скавру. – Не говорю уже о том, что я должен лично командовать военными силами Рима.

Скавр поднялся.

– Я абсолютно согласен со всем, что сказал Гай Марий, отцы сената. Мы не можем больше терять время. И хотя сейчас только февраль, я предлагаю, чтобы фасции были переданы от младшего консула старшему консулу. Это главный консул, который должен руководить нами во всех делах, столь же серьезных, как это.

Рутилий Лупус негодующе выпрямился, но популярность его в палате была невелика, и хотя он настаивал на формальном разделении власти, сенаторы высказались против него подавляющим большинством. Он уступил, кипя от злости, первую должность в Риме Луцию Юлию Цезарю, старшему консулу. Друг Лупуса Цепион присутствовал при этом, но двух других его приятелей, Филиппа и Вария, в зале не было.

Довольный Луций Юлий Цезарь вскоре продемонстрировал, что доверие главы сената было оказано ему не напрасно; в течение того же дня он принял все главные решения. Оба консула отправятся на войну, оставив городского претора Луция Корнелия Цинну управлять Римом. В первую очередь нужно было уделить внимание провинциям, потому что новый кризис, хотя и не должен был, но все же изменил предпринятые ранее диспозиции. Как было уже раньше решено, Сентий оставался в Македонии, испанских губернаторов также не следовало трогать. Луцию Луцилию поручалось управлять провинцией Азия. Но чтобы не предоставлять царю Митридату новых возможностей, пока Рим вовлечен во внутренние беспорядки, в Киликию был немедленно послан Публий Сервилий Ватия с задачей обеспечить спокойствие в этой части Анатолии. И важнее всего – консулару Гаю Целию Кальду было поручено особое губернаторство в составе Цизальпийской и Италийской Галлии совместно.

– Поскольку ясно, – сказал Луций Юлий Цезарь, – что в Италии вспыхнуло восстание, мы не найдем достаточно свежих войск, верных нам, среди тех, что находятся на полуострове. В Италийской Галлии много латинских и мало римских колоний. Гай Целий сам будет находиться в Италийской Галлии и руководить вербовкой и обучением солдат для нас.

– Если бы я мог дать совет, – громогласно объявил Гай Марий, – то хотел бы, чтобы квестор Квинт Серторий отправился вместе с Гаем Целием. Его деятельность в этом году касается налогов, и он пока еще не является членом сената. Однако я уверен, что все мы, здесь присутствующие, хорошо знаем Квинта Сертория как настоящего военного. Дадим же ему возможность использовать там свой опыт как в налоговой, так и в военной области.

– Согласен, – немедленно отозвался Луций Цезарь.

Возникла необходимость в решении огромных финансовых проблем. Казначейство было платежеспособно, и обладало ресурсами, превышавшими обычные запросы, но…

– Если эта война окажется более ожесточенной, чем мы сейчас думаем, или более затяжной, нам понадобится значительно больше средств, чем мы имеем на данный момент, – сказал Луций Цезарь. – И я хотел бы, чтобы мы начали действовать сейчас, а не позднее, и потому предлагаю установить прямое обложение налогом всех римских граждан и всех обладающих латинскими правами.

Это, разумеется, вызвало бурные возражения среди определенных кругов палаты, однако Антоний Оратор, а также глава сената Скавр произнесли прекрасные убедительные речи, и в конце концов эти меры были согласованы. Tributum^[6] никогда не налагался непрерывно, а только по мере необходимости. После победы великого Эмилия Павла над Персеем Македонским он был отменен и вместо него введен tributum, которым облагались люди неримского происхождения и гражданства.

– Если нам потребуется для войны более шести легионов, зарубежных поступлений будет недостаточно, – сказал главный трибун казначейства. – Весь груз расходов на их вооружение, питание, жалование и поддержание боеспособности теперь ляжет на плечи Рима и римского казначейства.

– Прощайте, италийские союзники! – жестоко пошутил Катул Цезарь.

– Предположим, нам нужно будет содержать, скажем, пятнадцать легионов, – какой tributum следует в таком случае установить? – спросил Луций Цезарь, которому не нравилась эта часть его распоряжений.

Главный трибун казначейства и его канцелярская команда некоторое время посовещались и, наконец, ответили:

– Один процент дохода каждого человека по спискам.

– Те, кого считают по головам (низшие слои), опять не войдут в это число! – выкрикнул Цепион.

– Те, кого считают по головам, – заметил Марий с мрачной иронией, – по большей части будут участвовать в сражениях, Квинт Сервилий.

– Если уж мы заговорили о финансовых вопросах, – сказал Луций Юлий Цезарь, не обращая внимания на этот обмен колкостями, – то нам хорошо было бы направить несколько старших членов сената для надзора за снабжением армии, особенно доспехами и оружием. Обычно этим занимается praefectus fabrum,^[7] но в настоящий момент мы не имеем понятия, как будут размещены наши легионы и сколько их нам понадобится. Я думаю, нужно, чтобы сенат контролировал снабжение армии, по крайней мере сейчас. У нас есть в Капуе четыре легиона ветеранов, готовые к бою, и еще два здесь комплектуются и обучаются. Они предназначались для службы в провинциях, но сейчас вопрос об этом даже и не ставится. Того количества войск, которые имеются в провинциях, должно хватить.

– Луций Юлий, – сказал Цепион, – это же смешно. Не имея других доказательств, кроме двух инцидентов в двух городах, мы сидим здесь, налагаем tributum, говорим об отправке на войну пятнадцати легионов, выделяем сенаторов для закупки многих тысяч кольчуг и мечей и всего остального, посылаем людей управлять провинциями и не удосуживаемся даже созвать представителей провинций. Следующим вашим предложением будет мобилизация всех мужчин римлян и латинян до тридцати пяти лет!

– Я это сделаю, – прочувствованно ответил Луций Цезарь. – Однако, дорогой мой Квинт Сервилий, тебе нечего опасаться – ты ведь старше тридцати пяти лет, – он сделал паузу и добавил: – По крайней мере, по годам.

– Мне кажется, – заносчиво сказал Катул Цезарь, – что Квинт Сервилий может оказаться прав – я только говорю, может! – Действительно, мы могли бы ограничиться теми людьми, которые сейчас находятся в строю, и провести дальнейшие приготовления, как наметили, при условии, если сведения о крупном восстании подтвердятся или не подтвердятся.

– Когда нам нужны солдаты, Квинт Лутаций, они должны быть готовы к сражениям и снабжены для этого всем необходимым, – раздраженно ответил Скавр. – Сейчас их нужно уже обучать. – Он повернулся к сидевшему справа. – Гай Марий, сколько потребуется времени для того, чтобы превратить новобранца в хорошего солдата?

– Для того чтобы послать в битву – сто дней. Но это еще не будет хороший солдат. Таким его сделает только его первое сражение, – сказал Марий.

– Можно ли уложиться в срок, меньший, чем сто дней?

– Можно, имея хороший исходный материал и обучающих центурионов выше среднего уровня.

– В таком случае нам легче найти хороших центурионов для выучки солдат, – сурово сказал Скавр.

– Я предлагаю вернуться к более насущным делам, – напомнил Луций Цезарь. – Мы говорили о сенатском надзоре за организацией снабжения и экипировки легионов, которых у нас пока еще нет. Мне кажется, нам надо назначить несколько сенаторов на руководящие посты, и пусть каждый из них наберет свою команду – я имею в виду сенаторскую группу. Видимо, следует подбирать только таких людей, которые по той или иной причине не пригодны для участия в боях. Прошу предлагать кандидатуры.

Речь зашла о сыне старшего легата Гая Кассия, умершего в Бургудалии в плену у германцев – Луцие Кальпурнии Пизоне Цезонине. В результате неизвестной болезни, которая поражала детей летом, у него усохла левая нога, и он был признан негодным к военной службе. Он был женат на дочери Публия Рутилия Руфа, ныне находившегося в изгнании. Пизон был умен и очень страдал по поводу преждевременной смерти своего отца, а особенно из-за денег, к которым тот имел отношение. Когда он узнал, что на него возлагаются обязанности по всем военным закупкам, глаза его заблестели. Теперь он мог одновременно сослужить хорошую службу Риму и наполнить свой кошелек вместо того, чтобы пропадать в безвестности! Улыбаясь, он сидел в полной уверенности, что справится с обеими этими задачами.

– Ну а сейчас перейдем к распоряжениям и диспозиции, – сказал Луций Цезарь; он уже утомился, но не собирался заканчивать заседание, пока не будет рассмотрен последний вопрос. – Так как же нам лучше всего организовать наши действия? – спросил он.

Согласно правилам он должен был адресовать этот вопрос непосредственно Гаю Марию. Но он не был поклонником Мария и, вместе с тем, чувствовал, что Марий не тот человек. К тому же Марий уже выступал и сказал свое слово. Глаза Луция Цезаря испытующе перебегали с одного лица на другое. Затем он резко повернулся к тому, первому, кто мог ответить вместо Мария:

– Луций Корнелий, именуемый Сулла, я хотел бы выслушать твое мнение, – произнес старший консул, стараясь говорить как можно внятнее, потому что городским претором был также Луций Корнелий, именуемый Цинна.

Неожиданно названный Сулла вздрогнул, тем не менее был готов к ответу:

– Если нашими врагами являются те восемь народов, которые прислали к нам депутацию, то, возможно, нам придется воевать на два фронта: на востоке – по Соляной и Валериевой дорогам и на юге, где самнитское влияние простирается от Адриатики до Тускана в заливе Кратер. Сначала взглянем на юг: если апулийцы, луканы и венусины присоединятся к самнитам, так же как гирпины и френтаны, юг станет самым решающим и опасным театром военных действий. Мы должны выделить еще две зоны: северную, включающую территории к северу и востоку от Рима, и центральную, расположенную к северу и западу от Рима. На центральном театре военных действий против нас будут действовать марсы, пелигны, марруцины, вестины и пицены. Заметьте, что я не принимаю во внимание в данный момент Этрурию, Умбрию и Северный Пицен.

Сулла перевел дух, он спешил, потому что все кристально ясно виделось уже его мысленному взору.

– На юге наши противники будут стараться отрезать нас от Брундизия, Тарента и Регия. В центре или на севере они предпримут попытку отрезать нас от Италийской Галлии, очевидно, вдоль Фламминиевой дороги, а может быть, вдоль Кассиевой. Если им это удастся, то единственным путем, связывающим нас с Италийской Галлией станут Аврелиева дорога и дорога Эмилия Скавра до Дертоны, а далее до Плаценции.

– Сойди на ораторское место, Луций Корнелий, именуемый Сулла, – прервал его Луций Цезарь.

Сулла спустился вниз, незаметно подмигнув Марию; ему было приятно вот так украсть этот анализ у старого хозяина. То, что он вообще так поступил, имело сложные причины – это было сочетание горькой обиды за то, что сын Мария жив, а его сын умер, за то, что когда он вернулся из Киликии, никто в палате, включая Мария, не пригласил его сделать полный доклад о его деятельности на Востоке, и мгновенное осознание того, что самим фактом своего выступления именно в этот момент он, наверное заходит слишком далеко. «Плохо дело, Гай Марий, – подумал он, – я не хотел причинять тебе боль, но так уж выходит».

– Я считаю, – продолжал он с ораторского места, – что нам понадобятся на поле боя оба консула, как уже говорил Луций Юлий. Один консул направится на юг, поскольку Капуя жизненно важна для нас. Если бы мы потеряли Капую, то лишились бы наших лучших учебных лагерей, равно как и города, прекрасно приспособленного для снабжения и обучения солдат. В Капуе, разумеется, должен находиться главный консулар по рекрутскому набору и подготовке вместе с консулом, командующим войсками. Кто бы из консулов ни пошел на юг, ему придется сдерживать все силы, которые бросят на него самниты и их союзники. Что могут предпринять самниты – это двинуться на запад по своим излюбленным путям, в обход Ацерры и Нолы к морским портам на южной стороне залива Кратер – Стабии, Салернию, Помпеям и Геркулануму. Если они захватят один из них или же все, то получат на Тусканском море преимущества гораздо большие, чем от захвата любого порта на Адриатике к северу от Брундизия. И таким образом они отрежут нас от крайнего юга.

Сулла не был великим оратором, познания в риторике он получил минимальные, и его карьера в палате продвигалась от одной войны до другой. Но это не было выступлением напоказ. Все, что от него требовалось – это говорить откровенно.

– Северный или центральный театр военных действий более сложен. Нам следует полагать, что все земли между Северным Пиценом и Апулией, включая горную часть Апеннин, находятся в руках противника. Здесь сами Апеннины являются для нас главнейшим препятствием. Если мы будем держаться за Этрурию и Умбрию, то с самого начала нашей кампании следует произвести хорошее впечатление на их италийское население. Если мы этого не сделаем, Этрурия и Умбрия переметнутся к противнику, и мы потеряем наши дороги и Италийскую Галлию. Один из консулов будет командовать на этом театре военных действий.

– Но, конечно же, нам нужен верховный командующий, – вмешался Скавр.

– Из этого ничего не выйдет, глава сената. Наши собственные земли разделяют два театра военных действий, как я уже описал, – твердо сказал Сулла. – Лаций длинен, он протянулся до Северной Кампании, поэтому в этой части Кампании мы с большей вероятностью можем ожидать лояльного к нам отношения. Сомневаюсь, что Южная Кампания будет к нам лояльна, если восставшие выиграют хотя бы одну битву. Это маловероятно в отношении самнитов и гирпинов. Стоит припомнить пример с Нолой. Восточнее Лация Апеннины непроходимы, а рядом с ними находятся помптинские болота. Один верховный командующий должен был бы отчаянно метаться между двумя далеко отстоящими друг от друга зонами конфликта и не смог бы соответствующим образом держать их под контролем. Да, мы будем сражаться на двух отдельных фронтах! Если не на трех. На юге, возможно, будет проходить одна кампания, поскольку Апеннины ниже всего там, где смыкаются Самний, Апулия и Кампания. Однако на северном и центральном театрах военных действий горы настолько высоки, что здесь образуются две зоны: северная и центральная. Земли марсов, пелигнов и, возможно, марруцинов составят отдельный театр, отдельный от пиценов и вестинов. Я не представляю себе, как мы сможем сдерживать всех италиков, сражаясь только в центре. Вероятно, окажется необходимым направить армию в восставшую часть Пицена через Умбрию и Северный Пицен, проведя ее по адриатическому склону гор. В то же самое время мы должны продвинуться восточнее Рима в земли марсов и пелигнов.

Сулла сделал паузу. Он не мог уже ничего исправить и ненавидел себя за эту слабость. Что ощущает Гай Марий? Если ему не нравится то, что сказал Сулла, то сейчас самое время высказать это. И Гай Марий заговорил. Сулла напрягся.

– Пожалуйста, продолжай, Луций Корнелий, – сказал старый хозяин. – Я сам не смог бы сказать лучше.

Светлые глаза Суллы блеснули, легкая улыбка тронула уголки губ и пропала. Он пожал плечами:

– Я закончил. Но прошу учесть, что мои слова основаны на том факте, что в восстание вовлечены, по крайней мере, восемь италийских народов. Не думаю, что в мои обязанности входит определять, кто из консулов куда пойдет. Однако я хотел бы заметить, что у того, кто будет послан на северо-центральный театр действий, должно быть много клиентов в этой зоне. Если, к примеру, Гней Помпей Страбон будет маневрировать в Пицене, то там у него есть база и тысячи его клиентов. То же самое можно сказать и о Квинте Помпее Руфе, хотя и в меньшей степени, как мне известно. В Этрурии Гай Марий является крупнейшим землевладельцем, имея тысячи клиентов, так же, как и Цецилии Метеллы. В Умбрии главенствует Квинт Сервилий Цепион. Если эти люди свяжутся с северными и центральными регионами, это даст нам дополнительную поддержку.

Сулла склонил голову в сторону сидевшего в кресле Луция Юлия Цезаря и вернулся на свое место под ропот, как ему представлялось, во всяком случае, одобрения. Его попросили высказать свое мнение раньше кого бы то ни было в палате, и в такой обстановке это был крупный шаг к видному положению. Невероятно! Возможно ли, что он наконец нашел свой путь?

– Мы все должны поблагодарить Луция Корнелия Суллу за его блестящее и продуманное освещение фактов, – сказал Луций Цезарь; его улыбка, адресованная Сулле, обещала дальнейшие отличия. – Что касается меня, я согласен с ним. Но что скажет палата? Есть у кого-нибудь другие соображения?

Оказалось, что таковых нет.

Глава сената Скавр хрипло прокашлялся.

– Ты можешь разрабатывать свою диспозицию, Луций Юлий, – сказал он. – Если это не вызовет неудовольствия отцов сената, я хотел бы только сказать, что сам я предпочитаю оставаться в Риме.

– Я думаю, ты будешь необходим в Риме, когда оба его консула будут отсутствовать, – благосклонно сказал Луций Цезарь. – Глава сената окажет неоценимую помощь нашему городскому претору Луцию Корнелию, именуемому Цинной, – он бросил взгляд на своего коллегу Лупуса. – Публий Рутилий Лупус, не пожелал бы ты взять на себя бремя командования на северном и центральном театрах военных действий? – спросил он. – Как старший консул, я считаю необходимым командовать на том театре, где находится Капуя.

Лупус, вспыхнув, поднялся.

– Я приму на себя это бремя с большим удовольствием, Луций Цезарь.

– Тогда, если у палаты не будет возражений, я возьму на себя командование в Кампании. В качестве главного легата я хочу видеть Луция Корнелия, именуемого Суллой. Командовать в самой Капуе и осуществлять надзор за всей деятельностью, проводимой там, будет консулар Квинт Лутаций Катул Цезарь. Другими моими старшими легатами я назначаю Публия Лициния Красса, Тита Дидия и Сервия Сульпиция Гальбу, – объявил Луций Цезарь. – Коллега Публий Рутилий Лупус, кого хочешь назначить ты?

– Гнея Помпея Страбона, Секста Юлия Цезаря, Квинта Сервилия Сципиона, а также Луция Порция Катона Лициниана, – громко сказал Лупус.

Наступило тягостное молчание, которое никто из присутствующих не решался прервать. Тогда подал голос Сулла:

– А как же Гай Марий? – спросил он. Луций Цезарь моргнул.

– Я должен признаться, что не выбрал Гая Мария по одной причине: если иметь в виду то, что ты говорил, Луций Сулла, то мне вполне естественным представлялось, что Гая Мария выберет мой коллега Публий Рутилий.

– Да, я не хотел выбирать его! – сказал Лупус. – Я также не хочу, чтобы он навязывался ко мне! Пусть останется в Риме вместе с немощными людьми его возраста. Он слишком стар и болен для ведения войны.

В этот момент с места поднялся Секст Юлий Цезарь.

– Можно мне сказать, старший консул, – спросил он.

– Пожалуйста, говори, Секст Юлий.

– Я не стар, – хрипло произнес Секст Цезарь, – но я болен, и об этом знают все в палате. У меня одышка. У меня был более чем достаточный военный опыт в молодые годы, главным образом, в Африке с Гаем Марием и в Галлии против германцев. Я также был при Араузионе, где мое нездоровье спасло мне жизнь. Однако с приходом зимы я могу пригодиться в Апеннинской кампании. Я не молод, у меня слабая грудь, но я, разумеется, смогу нести свою службу. Я римлянин из славной семьи. Никто из нас пока не упомянул кавалерию, а нам нужны конные войска. Я просил бы палату временно освободить меня от командования в горах, а вместо этого разрешить мне собрать флот и привести привычную к холодным горам кавалерию из Нумидии, Цизальпинской Галлии и Фракии. Я мог бы также вербовать римских граждан, живущих там, в нашу пехоту. С этим делом я бы справился. А после возвращения я буду счастлив принять любой командный пост,который вы решите мне доверить, – он прокашлялся, задыхаясь: – Мое место легата я прошу палату передать Гаю Марию.

– Эй, свояки! – выкрикнул, вскакивая, Лупус. – Я так не буду работать, Секст Юлий, так не годится! Слушая тебя в течение многих лет я подумал, что ты будешь для меня самой подходящей поддержкой. Все приходят и уходят в свое время. Послушай, я тоже могу так поступить! – Лупус шумно задышал.

– Тебе, может быть, надоело слушать мою одышку, Публий Лупус. Но меня ты вовсе не слушал, – мягко сказал Секст Цезарь. – Я не делаю шума, когда вдыхаю. Я издаю шум, лишь когда выдыхаю.

– Для меня не имеет значения, когда ты производишь свои несчастные шумы, – закричал Лупус. – Ты не должен уклоняться от службы со мной, и тем более я не должен брать на твое место Гая Мария!

– Одну минуту, погодите! – сказал глава сената Скавр, вставая. – Я хочу кое-что сказать по этому вопросу, – он посмотрел на Лупуса почти с таким же выражением лица, какое было у него, когда Варий обвинил его в измене. – Ты не из тех людей, которых я люблю, Публий Лупус! И меня глубоко огорчает, что ты носишь то же имя, что и мой дорогой друг Публий Рутилий, именуемый Руф. Что ж, может быть, вы и родственники, но между вами нет никакого сходства. Рыжий Руф был украшением этой палаты, и мы скучаем и сожалеем о нем. Лупус^[8] – Волк – это одна из зловреднейших язв нашей палаты, к великому моему сожалению!

– Ты оскорбляешь меня! – Лупус задохнулся. – Как ты можешь? Я консул!

– Я глава сената, Публий Человек-Волк, и считаю, что в моем возрасте я уже доказал без тени сомнения, что могу делать то, что хочу, поскольку когда я делаю что-либо, я всем сердцем стремлюсь к добру и к соблюдению интересов Рима! А теперь, жалкий, ничтожный червь, сядь на место и не высовывай голову. Потому что я не считаю, что эта часть твоего организма хорошо прикреплена к твоей шее! Кем ты себя вообразил? Ты сидишь здесь на особом кресле только потому, что у тебя есть деньги, чтобы подкупить выборщиков!

Красный от гнева, Лупус попытался было открыть рот.

– Не делай этого, Лупус! – прорычал Скавр. – Сиди тихо!

Затем Скавр повернулся к Гаю Марию, который сидел выпрямившись на своей скамье; никто не мог бы сказать, что он чувствовал, когда его имя было обойдено.

– Вот перед вами великий человек, – сказал Скавр. – Одни боги знают, сколько раз за мою жизнь я ругал и проклинал его! Только боги знают, сколько раз я желал, чтобы его никогда не было! Только боги знают, сколько раз за мою жизнь я был его злейшим врагом! Но время бежит все быстрее и быстрее, и нить моей жизни становится все более тонкой и непрочной. И я обнаружил, что вспоминаю с привязанностью все меньше и меньше людей. Это не только фактор, связанный с возрастающим ощущением присутствия смерти и угасанием жизни. Это и результат накопленного опыта, который говорит мне, кого стоит вспомнить с привязанностью и любовью, а кого – нет. Кого-то я любил больше всего, теперь я этого не ощущаю. Кого-то я ненавидел больше всего – я чувствую это до сих пор.

Прекрасно зная, что Марий сейчас смотрит на него и глаза его блестят, Скавр намеренно не смотрел назад, он знал, что если сделает это, то рассмеется. А эта речь должна была прозвучать от всей его души и от всего сердца. Острое восприятие юмора могло привести к ужасной обиде!

– Гай Марий и я всегда оказывались вместе, – произнес он, в упор глядя на обозленного Лупуса. – Я и он сидели в этой палате бок о бок еще задолго до того, как ты, Человек-Волк, надел свою взрослую тогу. Мы боролись и скандалили, таскали и толкали друг друга. Но мы также вместе сражались против врагов Республики. Мы видели трупы тех, кто хотел разрушить Рим. Мы стояли тогда плечом к плечу. Мы смеялись и плакали вместе. Я повторяю. Перед вами великий человек. Великий римлянин!

Скавр спустился и стал перед дверьми.

– Как Гай Марий, как Луций Юлий, как Луций Корнелий Сулла, я теперь убежден, что нам предстоит ужасная война. Еще вчера я не был в этом уверен. В чем причина перемены? Одним богам известно. Когда установленный порядок вещей говорит нам, что дела складываются определенным образом потому, что так они и шли в течение долгого времени, нам трудно изменить свои ощущения, и наши ощущения затемняют наш разум. Но затем в малейшую долю времени пелена спадает с наших глаз, и мы начинаем видеть все ясно. Так случилось и со мной сегодня. И с Гаем Марием тоже. Возможно, это произошло и со многими из нас, сидящими в палате. Сделались видимыми тысячи мелких знаков, которых мы не замечали вчера.

Я решил остаться в Риме, поскольку знаю, что буду более всего полезен внутри его главного политического органа. Но это не было бы верно для Гая Мария. Если – как и я! – вы были не согласны с ним гораздо чаще, чем соглашались, или же – как Секст Юлий! – связаны с ним семейно-родственными отношениями и чувствами, все вы должны признать – как и я признаю! – в Гае Марии исключительный военный талант и то, что его опыт в этой области значительно богаче, чем у нас всех вместе взятых. Я не был бы обеспокоен, если бы Гаю Марию сейчас было бы девяносто лет, и он перенес бы три удара. Я бы точно так же стоял здесь и говорил то же самое, что говорю сейчас. – Если человек может сопоставлять слова и идеи так, как это делает он, то мы должны использовать его там, где он проявил себя во всем блеске – на театре военных действий! Сдержите вашу нетерпимость, отцы сената, Гай Марий находится в том же возрасте, что и я, и единственный удар, который он перенес, случился с ним десять лет назад. Как ваш глава сената, я твердо заявляю вам, что Гай Марий может служить старшим легатом при Публии Лупусе и найти своим многочисленным талантам достойное применение.

Никто ничего не сказал в ответ. Все затаили дыхание, даже Секст Цезарь. Скавр сел между Марием и Катулом Цезарем. Луций Цезарь взглянул на эту троицу, затем прошел вдоль того же ряда к дверям, возле которых сидел Сулла. Их глаза встретились. Луций Цезарь почувствовал, как часто забилось его сердце. О чем говорили глаза Суллы? Столь многих вещей невозможно передать словами.

– Публий Рутилий Лупус, я предоставляю тебе возможность добровольно принять Гая Мария в качестве твоего старшего легата. Если ты откажешься, я поставлю вопрос перед палатой о разделении между вами власти.

– Хорошо, хорошо! – крикнул Лупус. – Но не единственным моим старшим легатом! Пусть он разделит этот пост с Квинтом Сервилием Цепионом!

Марий закинул голову и захохотал.

– Дело сделано – Октябрьского Коня запрягли вместе с клячей!

Юлия ждала Мария с тем беспокойством, с которым только могла ждать политика его преданная жена. Мария всегда восхищало, как она, словно интуитивно, чувствовала, что в сенате собираются обсуждать что-то ужасное. Он, по правде говоря, не знал, что, отправляясь сегодня в Гостилиеву курию. Но она знала!

– Это война? – спросила Юлия.

– Да.

– Очень плохо? Только марсы или другие тоже?

– Я сказал бы, половина италийских союзников, но, возможно, еще многие присоединятся. Мне следовало это предвидеть! Но Скавр был прав. Эмоции заслоняют факты. Друз все знал. О, если бы только он был жив, Юлия! Если бы он был жив, италики получили бы свое гражданство. И нам не предстояла бы война.

– Марк Ливий умер потому, что существуют люди, которые не хотят вообще допустить) чтобы италики получили гражданство.

– Да, ты права. Разумеется, ты права, – он переменил тему. – Как ты думаешь, нашего повара не хватит апоплексический удар, если мы попросим его приготовить завтра роскошный обед для кучи народу?

– Я бы сказала, что он придет в неистовый экстаз. Он все время жалуется, что мы мало развлекаемся.

– Хорошо! Потому что я пригласил целую трибу пообедать у нас завтра.

– Почему, Гай Марий?

Он покачал головой и нахмурился.

– Хотя бы потому, что у меня странное ощущение, что это будет последний раз для многих из нас, mea vita. Meum mel.^[9] Я люблю тебя, Юлия.

– Я тебя тоже, – серьезно сказала она. – Так кто же придет на обед?

– Квинт Муций Сцевола, который, надеюсь, будет тестем нашего мальчика, Марк Эмилий Скавр, Луций Корнелий Сулла, Секст Юлий Цезарь, Гай Юлий Цезарь и Луций Юлий Цезарь.

Юлия выглядела несколько встревоженной.

– И жены тоже?

– Да, жены тоже.

– О, дорогой!

– В чем дело?

– Жена Скавра, Далматика! И Луций Корнелий!

– О, это случилось много лет назад, – сказал Марий пренебрежительно. – Мы разместим мужчин на ложах в строгом соответствии с их рангом, а затем ты рассадишь женщин там, где они наделают меньше всего вреда. Как ты на это смотришь?

– Ладно, хорошо, – ответила Юлия, все еще полная сомнений. – Я посадила бы Далматику и Аврелию напротив Луция и Секста Юлия, Элию и Лицинию напротив lectus medius,^[10] Клавдия и я будем сидеть лицом к Гаю Юлию и Луцию Корнелию, – она хихикнула. – Я не думаю, что Луций Корнелий переспал с Клавдией!

Марий непроизвольно задвигал бровями.

– Ты хочешь сказать, что он все же переспал с Аврелией?

– Нет! Честное слово, ты порой бываешь невыносим!

– А временами ты, – отпарировал Марий. – В конце концов, куда ты собираешься приткнуть нашего сына. Ты же знаешь, ему уже исполнилось девятнадцать!

Юлия нашла место для молодого Мария на lectus imus^[11] в изножье – самое низшее место, которое можно занять на нем. Но молодой Марий был не в обиде; следующее низшее место занял городской претор, его дядя Гай Юлий, а за ним – другой городской претор, его дядя Луций Корнелий. Остальные мужчины были консуларами, во главе с его отцом, который занимал на два консульских поста больше, чем остальные вместе взятые. Молодому Марию было приятно это сознавать, – хотя как он мог надеяться улучшить отцовский рекорд? Единственным путем было бы стать консулом в самом юном возрасте, еще раньше, чем Сципион Африканский или Сципион Эмилиан.

Молодой Марий знал, что ему предстоит брак с дочерью Сцеволы. Он еще не встречался с Муцией, потому что она была слишком молода, чтобы появляться на обедах, однако он слышал, что она очень хороша собой. И не удивительно; ее мать, Лициния все еще была очень красивой женщиной. Она теперь была замужем за Метеллом Целером, сыном Метелла Балеарикура, рожденным в результате адюльтера. У маленькой Муции теперь было два сводных брата – Цецилии Метеллы. Сцевола женился на другой Лицинии, менее красивой. Именно эта Лициния должна была прийти с ним на обед и прекрасно провести время.

Впрочем, вот как описал этот обед Луций Корнелий Сулла в письме к Публию Рутилию Руфу в Смирну.

«Я считал, что это ужасная затея. Тем, что она не оказалась совершенно кошмарным бедствием, мы были полностью обязаны Юлии, которая расположила всех мужчин в строгом соответствии с протоколом, а женщин там, где они не могли попасть в неприятное положение. В результате все, что я разглядел у Аврелии и жены Скавра Далматики – это их спины.

Я знаю, что Скавр тоже пишет тебе, потому что наши письма идут с одним и тем же курьером, так что я не буду ни повторять новости о нашей неизбежной войне с италиками, ни пересказывать речь Скавра, произнесенную им в палате, где он восхвалял Гая Мария, – я почти уверен, что Скавр выслал тебе ее копию! Скажу только, что счел действия Лупуса позорными, и не мог сидеть и молчать, когда понял, что Лупус не собирается воспользоваться услугами старого хозяина. Какая досада, что такой осел, как Лупус, – осел, а не волк – будет командовать на целом театре военных действий, в то время как Гай Марий поставлен на подчиненную должность. Что больше всего меня интригует, так это вежливость, с которой Гай Марий принял известие о том, что ему придется разделить пост старшего легата с Цепионом. Интересно, что арпинская лиса готовит для этого разборчивого осла. Думаю, что-нибудь очень неприятное.

Однако я отвлекся от обеда. Мы со Скавром договорились разделить темы, которых каждый из нас коснется в своем письме. Мне досталась вся болтовня. Скавр самый большой сплетник из всех, кого я знаю, исключая тебя, Публий Рутилий. Сцевола был приглашен, потому что Гай Марий занят устройством брака своего сына на дочери Сцеволы от первой из его двух Лициний. Муции (которую назвали Муцией Терцией для того, чтобы отличать от других двух Муций, старших дочерей Сцеволы Авгура) теперь около тринадцати лет. Мне жаль эту девочку. Марий-младший не из тех людей, которые мне нравятся. Высокомерный, тщеславный, честолюбивый щенок. Каждый, кому придется в дальнейшем иметь с ним дело, получит кучу неприятностей. Он вовсе не из того теста, что был мой дорогой умерший сын.

Публий Рутилий, для меня, мало вкусившего семейной жизни – и в детстве, и потом – сын был существом бесконечно дорогим. С первого момента, когда я увидел его, смеющегося голого малыша в детской, я полюбил его всем сердцем. В общении он был для меня самим совершенством. Что бы я ни делал, для него это казалось чудом. Во время моего путешествия на Восток, он в полной мере проявил свой энтузиазм и интерес. Здесь не имело значения то, что он не мог дать мне совет или выразить мнение, которое я мог бы услышать от взрослого человека моего возраста. Но он всегда понимал меня. Он был близок мне по духу. А потом он умер. Так внезапно, так неожиданно! Если бы только было время, говорил я себе, если бы я только мог подготовиться… Но как может отец подготовиться к смерти сына?

С тех пор как он умер, старый мой друг, жизнь для меня стала серой. Мне кажется безразличным все, чем я занимаюсь. Прошел уже почти год, и я в какой-то степени, думается, научился смиряться с его отсутствием. Но целиком я не смогу справиться с этим никогда. Я потерял часть своей внутренней сути, там возникла пустота, которая никогда не сможет быть заполнена. Я совершенно не могу, например, говорить о нем с кем бы то ни было. Я скрываю его имя, как будто его никогда не существовало. Потому что боль слишком велика и непереносима. Когда я пишу о нем сейчас, я плану.

Но я даже не собирался писать о моем мальчике. Я взялся за перо, чтобы описать этот несносный обед! Однако мысли о сыне (хотя, признаюсь, они не покидают меня никогда) были вызваны тем, что она там была. Маленькая Цецилия Метелла Далматика, жена Скавра. Полагаю, что ей сейчас лет двадцать восемь или около того. Она вышла за Скавра в семнадцать лет – в начале того года, когда мы разбили кимвров, как мне помнится. У нее сейчас дочь десяти лет и сын примерно пяти лет. Оба без тени сомнения дети Скавра, поскольку я видел этих бедняжек – они так же некрасивы, как вид на одну из ферм Катона Цензора. Скавр уже говорил, что собирается отдать дочь за большого друга Сцеволы Авгура, Мания Ацилия Глабриона. Хотя они были консуларами уже достаточно давно, чтобы избегать возможности запятнать себя связью с homo novus, думаю, главной приманкой здесь является не их родословная. Скорее всего это семейное богатство, почти утерянное Сервилиями Цепионами. Но мне безразличны Ацилии Глабрионы, даже если прадедушка этого Мания Ацилия Глабриона был на стороне Гая Гракха. Как и остальные сторонники Гая Гракха, он умер за это! Ну ладно, хватит сплетен, не так ли? Или тебе недостаточно? Ламия тебя тогда побери!

Красивая женщина, эта Далматика. Как она околдовала меня, когда в первый раз я стал добиваться звания претора! Ты помнишь? С удивлением я осознал, что это было почти десять лет назад. Я разменял пятый десяток, Публий Рутилий, и не стал ближе к консульскому посту, как мне кажется, чем был в дни Субуры. Было искушение поразмышлять, что сделал с нею Скавр в результате всего этого идиотизма, имевшего место девять лет назад. Но она хорошо все скрывает. Единственное, чего я дождался от нее, когда мы встретились, холодного приветствия и такой же холодной улыбки. Она избегала смотреть мне в глаза. Я не осуждаю ее за это. Она была напугана тем, что Скавр может посчитать ее поведение постыдным и поступала соответственно. Разумеется, он не смог бы высказать ей ничего, кроме одобрения, потому что, сразу же, едва поздоровавшись, она села на свое место спиной ко мне и ни разу не обернулась. Чего я не могу сказать о нашей дражайшей Аврелии, которая довела нас до головокружения тем, как она вертелась и крутилась. Она снова счастлива, потому что Гай Юлий вскоре отправляется в новую экспедицию. Его будет сопровождать брат, Секст Юлий, с заданием найти для Рима кавалерию в Африке и в глубине Галлии.

Я не злой человек, хотя и пользуюсь такой репутацией – и в большой степени заслуженно. Мы оба знаем эту женщину очень хорошо, и я не могу тебе сообщить о ней ничего, что могло бы тебя удивить. Несомненно, между нею и ее супругом существует любовь, но эту любовь нельзя назвать ни счастливой, ни спокойной. Он стесняет ее свободу, а она негодует. Узнав о том, что он снова уезжает, по крайней мере, на несколько месяцев, она в тот вечер была оживлена, смешлива, находилась в приподнятом настроении. Это не ускользнуло от внимания Гая Юлия, моего соседа по пиршественному ложу! Потому что, если Аврелия оживилась, все мужчины приходят в состояние оцепенения. Елена Троянская в подметки ей не годится. Вообрази себе главу сената, ведущего себя, как глупый подросток! О Сцеволе и даже о Гае Марии нечего и говорить. Таким уж воздействием она обладает. Среди других женщин не было дурнушек, некоторые были просто красивы. Но даже Юлия и Далматика не могли бы состязаться с ней – факт, который Гай Юлий сразу же отметил. Могу предсказать, что когда они возвратятся домой, будет еще один скандал.

Да, в самом деле, это был странный обед, все чувствовали себя неловко. И потом, ты спросишь, зачем он был устроен? Я не вполне уверен, но у меня создалось впечатление, что у Гая Мария было какое-то предчувствие.

Возможно того, что мы никогда больше не встретимся в подобных обстоятельствах. Он говорил об этом с печалью, сожалея, что компания наша не полна без тебя. Он с печалью говорил о себе и о Скавре. И даже, это поразило меня, о молодом Марии! Что касается меня, то я, кажется, унаследовал большую долю этой печали. Хотя мы постепенно отдалились после смерти Юлиллы, я никак не могу понять этого в нем. Мы знаем, что эту войну будет очень трудно выиграть, и мне стало ясно, что Гай Марий и я будем работать вместе в прежнем согласии. Единственным заключением, к которому я пришел логическим путем, было то, что он боится за себя. Боится, что не переживет этой войны. И боится того, что без массивной колонны его присутствия, поддерживающего нас, все мы пострадаем.

Согласно моей договоренности со Скавром, я ничего не буду писать о надвигающейся войне. Однако я могу предложить тебе один маленький фрагмент, которого не знает Скавр. Недавно меня посетил Луций Кальпурний Пизон Цезонин, посланный организовывать поставку вооружения и припасов для наших новых легионов. Не он ли женат на твоей дочери? Да, чем больше я задумываюсь об этом, тем более убеждаюсь, что это так. Во всяком случае, он рассказал интересную историю. Очень жаль, конечно, что Апеннины совершенно отрезают нас от Италийской Галлии, особенно в ее адриатической части. Мы вовремя преобразовали Италийскую Галлию в провинцию и послали туда губернатора, исполняющего обязанности на регулярной основе, а также другого губернатора в Цизальпинскую Галлию. Для задач, связанных с этой войной, мы послали человека, который должен править обеими Галлиями, но поместили его в Италийской Галлии – это консулар Гай Целий Кальд. Квинт Серторий – его квестор. Это очень обнадеживающее назначение. В нем есть поразительная военная жилка Мариев. Я убежден в этом, потому что Серторий в родстве с Мариями по материнской линии. И вдобавок он сабинянин.

Но я уклонился от нити своего рассказа. Пизон Цезонин предпринял короткую поездку на север, чтобы заказать оружие и доспехи для Рима. Он начал с привычных городов, Папулонии и Пизы. Но там он услышал рассказы о новых городках литейщиков на востоке Италийской Галлии, работающих на компанию, базирующуюся в Плаценции. Он отправился в Плаценцию. И ничего не нашел. Нет, компанию-то он нашел, но там все держали язык за зубами; они оказались более скрытными, чем ты можешь себе вообразить. Тогда он поехал на восток, к Патавии и Аквилее, и обнаружил, что все эти городки литейщиков делают оружие и доспехи для италийских союзников по исключительному договору уже почти десять лет! С кузнецами заключен был исключительный договор, им прилично платили, а они – изготовляли! Хотя сталеплавильни все были в частных руках, сами городки были построены землевладельцем, который обладал всем, кроме самого дела. И землевладелец этот, по словам местных жителей, – римский сенатор! И вдобавок, для еще большего затемнения дела, оказалось, что кузнецы считают, что делают оружие для Рима, и что человек, подписавший с ними договор, был римский praefectus fabrum!

Когда Пизон Цезонин заставил их дать описание этого таинственного человека, они обрисовали внешность не кого иного, как Квинта Поппедия Силона, марса!

Но теперь интересно, как Силон нашел, куда обратиться, когда мы в Риме ничего не знали об этой восточной сталелитейной промышленности? И забавное объяснение пришло мне в голову, только его трудно доказать, как я подозреваю. Поэтому я не сообщил его Пизону Цезонину. Квинт Сервилий Цепион жил вместе с Марком Ливием Друзом в течение нескольких лет, пока его жена не сбежала с Марком Катоном Салонианом. Теперь вернемся к тому времени, когда я собирал голоса во время своей первой попытки стать претором. Цепион тогда уехал в дальнее путешествие. Ты в предыдущих письмах уверял меня, что золото Толозы больше не находится в Смирне, что Цепион появился в Смирне во время той самой отлучки из Рима и перевез его, к большому огорчению местных банкиров. Тогда Силон стал часто бывать в этом доме. И завязал значительно более дружеские отношения с Друзом, чем те, что были у Друза с Цепионом. Что, если он услышал о том, как Цепион употребил часть этих денег, вложив их в создание сталелитейных городков в восточной части Италийской Галлии? Силон мог тогда опередить Рим, связав договором эти новые городки, чтобы они делали оружие и доспехи для его собственного народа прежде, чем кому-то в регионе понадобятся заказчики.

Я догадался, что Цепион и есть тот римский сенатор, землевладелец, и что компания в Плаценции принадлежит ему. Однако я сомневаюсь, что смогу доказать это, Публий Рутилий. Во всяком случае, Пизон Цезонин оказал давление на этих сталелитейщиков, в результате чего они не будут делать оружие для италиков, а вместо этого станут поставлять его нам.

Рим готовится к войне. Но никто не может чувствовать себя непринужденно, воюя в Италии, в том числе и противник, как мне кажется. Они могли бы выступить против нас еще три месяца назад, по донесениям моей разведки. О, забыл сказать тебе, что сейчас я занят созданием разведывательной сети и, готов поклясться, что если не этим, то другим путем наша осведомленность об их передвижениях превзойдет их знания о наших.

Эта часть моего письма, кстати, несколько более поздняя по времени, чем первая. Курьер Скавра еще не отправился в путь.

На данный момент мы обезопасили Этрурию и Умбрию. Там, конечно, есть недовольные, но они не могут собрать достаточную ударную силу, чтобы отколоться от нас. И это, главным образом, благодаря экономике латифундий. Гай Марий появляется везде, вербуя и усмиряя население, – и, нужно отдать должное Цепиону, он также очень активен в Умбрии.

Отцы сената все еще плавали в своем уютном старом садке, а моя разведка уже обнаружила, что у италиков примерно двадцать легионов обучены и вооружены. Поскольку у меня имелись доказательства, подтверждающие мою точку зрения, им пришлось мне поверить. А у нас всего шесть легионов! К счастью, мы имеем оружия и доспехов по меньшей мере еще на десять легионов, благодаря тем бережливым людям, которых мы посылаем собирать на полях сражений вещи убитых: как наших, так и вражеских. Так же пригодились и доспехи пленных. Все это собрано в Капуе на множестве складов. Но как нам теперь за то время, которое у нас осталось, набрать и обучить новые войска? Этого не знает никто.

Я должен сообщить тебе, что в конце февраля в палате было решено: примерно наказать италиков так, как это было сделано в Нуманции. Поэтому там открываются северный и центральный театры военных действий. Командование на севере поручено Помпею Страбону. Ему и намечена эта цель – Аскул. И он, как говорят, будет готов выступить к маю. Сейчас еще ранняя весна, но в этом году наш медлительный верховный понтифик наконец добавил еще двадцать дней к концу февраля^[12] и поэтому дата этой последней части моего письма – все еще март. Между прочим, я сейчас пишу в одиночку – Скавр говорит, что у него нет времени. Как будто у меня оно есть! Однако, Публий Рутилий, для меня это не лишнее бремя. Много раз в прошлом ты находил время написать мне, когда я уезжал. Я отплачиваю тебе не большим, чем ты сделал для меня…

Лупус относится к тем начальникам, которые не делают ничего, что они считают ниже своего достоинства. Поэтому, когда было решено, что он и Луций Цезарь поделят между собой легионы ветеранов Тита Дидия и каждый получит также по легиону новобранцев, Лупус не взял на себя труда покинуть Карсеоли (где он расположил свой штаб центральной кампании) и отправиться в Капую, чтобы принять свою половину войск. Он послал вместо себя Помпея Страбона. Ему не нравится Помпей Страбон – а кому он, честно говоря, нравится?

Однако Помпей Страбон ему отплатил! Собрав два легиона ветеранов и один легион новичков из Капуи, он отправился не куда-нибудь, а в Рим. Лупус приказывал ему со свежим легионом идти на север к Пицену, а два легиона ветеранов доставить ему, Лупусу, в Карсеоли.

Над тем, что сделал Страбон, Скавр смеялся целую неделю. Он послал легион новобранцев под командованием Гая Перперны в Карсеоли Лупусу, в то время как сам с двумя ветеранскими легионами поспешил на север по Фламминиевой дороге! Он сделал не только это. Когда Катул Цезарь прибыл в Капую, чтобы занять свой пост, то обнаружил, что Помпей Страбон также покопался на складах оружия и доспехов и извлек оттуда достаточное их количество, чтобы экипировать четыре легиона! Скавр все еще смеется. Однако, мне не до смеха. Что мы сейчас можем с этим поделать? Ничего. Помпей Страбон взял на себя бремя стража. В нем слишком много от галлов.

Когда Лупус сообразил, как ловко его надули, он потребовал, чтобы Луций Цезарь отдал ему один из двух своих ветеранских легионов! Естественно, Луций Цезарь ответил отказом, заявив, что если Лупус не может контролировать своих собственных легатов, то ему лучше не ходить плакаться по этому поводу к старшему консулу. К несчастью, Лупус вымещает обиду на Марии и Цепионе, заставляя их производить набор и обучение с удвоенной энергией. Сам он сидит в Карсеоли и дуется.

Целий и Серторий в Италийской Галлии сворачивают горы, чтобы доставить оружие, доспехи и войска, и каждая кузница и сталелитейня на римских территориях, где бы они ни находились, занята по горло. Поэтому я полагаю, что в действительности не имеет большого значения то, что сталелитейные городки Цепиона работали на италиков все эти годы. Не нужно особой сообразительности, чтобы в любом случае обнаружить, что работа идет для них. Теперь они работают для нас столько, сколько могут.

До мая мы должны получить шестнадцать легионов. Это означает, что мы должны создать десять легионов в придачу к тем, что имеем сейчас. О, мы сделаем это! Чем всегда отличался Рим, так это умением завершать свое дело, когда обстоятельства складываются не в его пользу.

Добровольцы приходят отовсюду и из всех слоев. И люди, обладающие латинскими правами, доказали, что могут быть поддержкой для нас. Из-за спешки мы не делаем различия между римскими и латинскими добровольцами, так что это выглядит как своеобразная гегемония, создавшаяся непроизвольно. Тем самым я хочу сказать, что в этой войне не будет вспомогательных легионов. Все они будут считаться и рассматриваться как римские.

Мы с Луцием Юлием Цезарем выезжаем в Кампанию в начале апреля, примерно дней через восемь. Квинт Лутаций Катул Цезарь уже находится на посту коменданта Капуи и, по моему мнению, справляется со своей работой хорошо. Я в глубине души доволен, что он не будет командовать никакой армией. Наш легион рекрутов разделится на две части по пять когорт каждая – Луций Цезарь и я думаем, что они понадобятся в качестве гарнизонов для Нолы и Эзернии. Войска смогут выполнять эту задачу, им не нужно завоевывать венок. Эзерния – это настоящий аванпост на вражеской территории, но она остается лояльной к нам, и нам это известно. Сципион Азиаген и Луций Ацилий – оба младшие легаты (и оба не самых лучших качеств) – сразу берут пять когорт в Эзернию. Претор Луций Постумий забирает другие пять когорт в Нолу. Что касается Постумия, то это твердый человек. Мне он нравится. Ты скажешь, что это потому, что он не из Альбинов.

Ну вот, дорогой Публий Рутилий, на данный момент это все. Курьер Скавра уже стучит в мою дверь. Когда будет возможность, я напишу еще, но, боюсь, нам придется поддерживать обмен новостями через наших женщин, Юлия обещала, что будет писать часто.»

Сулла со вздохом отложил перо. Письмо получилось длинным, но он испытал что-то вроде катарсиса. Это стоило затраченных усилий, даже если пришлось пожертвовать сном. Он знал, что тот, кому он пишет, никогда этого не забудет, хотя и считал, что только на бумаге способен высказать такие вещи, которые никогда не смог бы сказать Публию Рутилию лично. Это, разумеется, потому, что Публий Рутилий Руф был слишком далеко, чтобы представлять какую-либо опасность.

Однако он не упомянул о своем внезапном возвышении в сенате при поддержке Луция Юлия Цезаря. Оно было слишком ново и слишком тонко сбалансировано, чтобы искушать судьбу, говоря о нем, как о свершившемся факте. Всего лишь случай послужил поводом для него, Сулла был в этом уверен; недолюбливая Гая Мария, Луций Цезарь искал кого-нибудь другого, чтобы задать свой вопрос. По правилам он должен был спросить Тита Дидия или Публия Красса или какого-нибудь другого триумфатора. Но взгляд его остановился на Сулле, и он решил, что ответить должен Сулла. Разумеется, он не ожидал от него такого понимания ситуации, но получив ответ, Луций Цезарь поступил вполне логично; он выделил Суллу в качестве эксперта в палате. Консультации с Марием или Крассом не пошли бы ему на пользу – он выглядел бы как новичок, постоянно спрашивающий совета у своих хозяев. Спросив же бывшего «никем» Суллу, консулар проявил свой гений. Теперь Луций Цезарь мог заявлять, что он «открыл» Суллу. А когда он опирался на Суллу, это выглядело как покровительство с его стороны.

В этот момент Сулла был доволен таким положением вещей. Пока он будет вести себя мило и почтительно с Луцием Цезарем, он сможет получать командование и работу, в которой нуждается, чтобы затмить Луция Цезаря. Сулла быстро разглядел в нем склонность к болезненному пессимизму и понял, что он вовсе не настолько компетентен, как казалось сначала. Когда они вдвоем отправились в Кампанию в начале апреля, Сулла предоставил Луцию Цезарю принятие всех военных решений и диспозиций, а сам с достойным похвалы рвением и энергией занялся набором и обучением новых легионов. Среди центурионов в двух ветеранских легионах было много людей, служивших ранее под командованием Суллы, и еще больше их оказалось среди вновь набираемых центурионов, которых включали в списки для обучения новых легионов. Их мнения распространялись повсюду и репутация Суллы повышалась. Теперь ему нужно было только, чтобы Луций Цезарь сделал несколько ошибок или же настолько застрял на одном участке текущей кампании, что не осталось бы другого выбора, как предоставить Сулле свободу командования. Сулла был абсолютно готов к действиям; когда выпадет его шанс, он не должен будет допустить ни одной ошибки.

Подготовившись лучше других военачальников, Помпей Страбон вооружил два новых легиона, набрав их в своих обширных владениях в Северном Пицене, и взял для них центурионов из двух украденных им ветеранских легионов. Ему удалось привести свои новые войска в приличное состояние за пятьдесят дней. Во второй неделе апреля он выступил из Цингула с четырьмя легионами – двумя ветеранскими и двумя свежими. Это было хорошее соотношение. Хотя его военная карьера не была особенно блестящей, он обладал необходимым опытом командования и успел создать себе репутацию весьма жесткого человека.

Инцидент, произошедший с ним, когда он был в возрасте тридцати лет квестором на Сардинии, к сожалению, способствовал его изоляции и презрительному отношению к нему коллег по сенату. Помпей Страбон написал с Сардинии в сенат, требуя полномочий, чтобы сместить своего начальника, губернатора Тита Анния Абуция и предъявить ему обвинение после возвращения в Рим. Сенат под руководством Скавра отреагировал на письмо претора Гая Меммия, который включил в него копию речи Скавра, где тот назвал Помпея Страбона ядовитым грибом, полным ничтожеством, тупицей, плохо воспитанным самодовольным идиотом и беспородным животным. Что касается Помпея Страбона, то он поступил правильно, подав на своего начальника в суд. Для Скавра же и других предводителей палаты то, что сделал Помпей Страбон, выглядело совершенно непростительным поступком. Еще никто и никогда не обвинял своего начальника! И, обвинив своего начальника, никто не настаивал, чтобы ему поручили государственное обвинение! Тогда Луций Марк Филипп высмеял отсутствующего Помпея Страбона, предложив, чтобы сенат выдвинул другого косоглазого обвинителя в суде, перед которым должен был предстать Тит Абуций, и назвал Цезаря Страбона.

В Помпее Страбоне отчасти текла кровь кельтских царей, вопреки его заверениям о том, что он чистокровный римлянин. Главным аргументом в защиту своего римского происхождения он выдвигал название своей трибы, Клустимина, – это было довольно древнее племя, жившее в восточной части долины Тибра. Однако мало кто из знатных римлян, хотя бы на минуту усомнился в том, что Помпеи были в Пицене задолго до момента завоевания его Римом. Триба, созданная для новых пиценских граждан, называлась Велина, и большинство вассалов, которые жили на землях Помпеев в Северном Пицене и Восточной Умбрии были из трибы Велина. Среди видных римлян считалось, что Помпеи были пиценами, владели вассалами задолго до установления римского влияния в этой области и купили себе членство в более престижной трибе, чем Велина. Пицен был областью, в которой в большом количестве поселились галлы после неудачного вторжения в Центральную Италию и Рим под водительством своего царя Бренна триста лет назад. А поскольку Помпеи внешне совершенно были похожи на кельтов, видные люди в Риме считали их галлами. Так это или не так, но семьдесят лет назад один из Помпеев предпринял неизбежное путешествие на юг по Фламминиевой дороге до Рима и, беззастенчиво подкупив выборщиков, был избран консулом двадцать лет спустя. Сначала этот Помпей – к которому по родству ближе Квинт Помпей Руф, чем Помпей Страбон, – оказался в ссоре с великим Метеллом Македоником, но они уладили свои разногласия и в конечном счете разделили консульские полномочия. Таким образом, Помпеи вступили на свою римскую дорогу.

Первым Помпеем из ветви Страбона, который проделал свой путь на юг, был его отец, который обеспечил себе место в сенате и женился не на ком-нибудь, а на дочери знаменитого сатирика, писавшего по-латински, Гая Луцилия. Луцилии были из Кампании, уже в течение многих поколений обладали римским гражданством и большим богатством, в их семье имелись консулы. Временные трудности с наличными превратили Помпея Страбона-отца в желательного кандидата в мужья – особенно если соединить крайнюю непривлекательность Луцилии с финансовыми проблемами Луцилиев. К несчастью, Помпей Страбон-отец умер, не успев получить пост старшего магистрата – но до этого Луцилия произвела на свет маленького косоглазого Гнея Помпея тут же именованного Страбоном. Она родила еще одного мальчика, названного Секстом, намного моложе Помпея Страбона и много хуже «качеством». Так что именно Помпей Страбон воплотил в себе мечты семьи о великих деяниях.

Страбон по натуре был не любителем науки, а только школяром, хотя воспитывался в Риме и обучался у ряда превосходных учителей. Познакомившись с великими греческими идеями и идеалами, малыш Помпей Страбон отбросил их, как пустую болтовню, из-за их непрактичности.

Его привлекали военачальники и международные проходимцы, которых в изобилии отмечала римская история. Он служил в качестве контуберналия^[13] – кадета – при многих командующих и не снискал популярности у своих ровесников – таких, как Луций Цезарь, Секст Цезарь, его второсортный кузен Помпей Руф, Катон Лициниан, Луций Корнелий Цинна. Они использовали его как мишень для насмешек, конечно же из-за его ужасно скошенных глаз, а также из-за того, что он от рождения был неуклюж и в нем полностью отсутствовал римский блеск, чего он и не скрывал. Первые дни его в армии были несчастными, и его служба в качестве солдатского трибуна вряд ли более счастливой. Никто не любил Помпея Страбона!

Все это он должен был позже рассказать своему сыну, ярому стороннику своего отца. Этот сын (теперь ему было пятнадцать) и дочь Помпея были плодами еще одного луцилианского брака. Следуя примеру отца, Помпей Страбон также женился на некрасивой Луцилии, но эта Луцилия была дочерью старшего брата знаменитого сатирика, Гая Луцилия Гирра. К счастью, кровь Помпеев оказалась способной пересилить луцилианскую невзрачность, поскольку ни сам Страбон, ни его сын невзрачными не были, если не считать косоглазия Страбона. Как и многие поколения Помпеев до них, они обладали приятной внешностью и хорошим цветом лица и волос, голубоглазые с сильно вздернутым носом. В семейной ветви Руфа волосы преобладали рыжие; в ветви Страбона – золотистые.

Когда Страбон с четырьмя легионами выступил на юг через Пицен, он оставил своего сына в Риме с матерью, чтобы тот продолжил свое образование. Но сын также не был интеллектуалом, к тому же во многом сформировался под влиянием отца, так что он уложил свои вещи и поехал домой, в Северный Пицен, чтобы замешаться в среду центурионов, оставленных там для превращения помпеевых клиентов в легионеров, и самому пройти суровую школу военной подготовки, прежде чем надеть мужскую тогу. В отличие от своего отца, молодой Помпей был всеми любим. Он называл себя просто Гней Помпей, без последнего имени. Никто в этой ветви не носил этого имени, кроме его отца, и молодой Помпей не принял имя Страбон, потому что глаза у него не были косыми. Глаза у молодого Помпея были большие, широко открытые, очень голубые, просто замечательные. Как говорила безумно любящая его мать, – глаза поэта.

В то время, когда молодой Помпей удирал домой, Помпей Страбон продолжал двигаться на юг. Когда он переходил реку Тинна вблизи Фалерна, на него из засады напали шесть легионов пиценов под командованием Гая Видацилия, и ему пришлось обороняться на заболоченной местности, которая не давала возможности для маневра. Чтобы еще больше затруднить его положение, подошел Тит Лафрений с двумя легионами вестинов, а Публий Веттий Скатон привел два легиона марсов! Каждый италик хотел принять хоть какое-то участие в первом сражении этой войны.

Битва не принесла победы ни одной из сторон. Столкнувшись с огромным численным превосходством сил противника, Помпей Страбон сумел выбраться из реки почти без потерь и загнал свою драгоценную армию в приморский город Фирму, где заперся и приготовился к длительной осаде. По всем правилам италики должны были уничтожить его, но пока они еще не усвоили того, что одно из самых неизменных воинских качеств римлян – быстрота. В данном случае Помпей Страбон оказался победителем, даже если битва и окончилась в пользу италиков.

Видацилий оставил Тита Лафрения под стенами Фирмы, чтобы удержать римлян в городе, и отправился вместе со Скатоном сеять повсюду смуту, в то время как Помпей Страбон послал гонца к Целию в Италийскую Галлию с просьбой оказать помощь как можно быстрее. Его положение не было совсем уж отчаянным; он достиг моря и небольшого римского флота, который, забытый всеми, стоял тут. Фирма была латинской колонией и лояльна к Риму.

Глава 5

Как только италики узнали, что Помпей Страбон выступил, их чувство чести было удовлетворено. Рим оказался агрессором. Мутил и Силон теперь получили в большом совете полную поддержку, на которую рассчитывали. Пока Силон оставался в Италике, послав Видацилия, Лафрения и Скатона на север сражаться с Помпеем Страбоном, Гай Папий Мутил повел шесть легионов к Эзернии. Никакие римские поселения не должны были нарушать автономию Италии! Эзерния должна была пасть.

Сущность двух младших легатов Луция Цезаря сразу же проявилась самым неловким образом: Сципион Азиаген и Луций Ацилий переоделись рабами и бежали из города еще до появления самнитов. Их дезертирство вовсе не смутило защитников Эзернии. Прекрасно укрепленный и хорошо снабженный город закрыл свои ворота и вывел на стены пять когорт рекрутов, брошенных младшими легатами, забывшими обо всем от страха. Мутил сразу же понял, что осада может затянуться, поэтому он оставил Эзернию под угрозой двух своих легионов и с двумя другими двинулся к реке Волтурн, пересекающей Кампанию с востока на запад.

Когда новости о передвижении самнитов дошли до Луция Цезаря, он решил переместиться из Капуи в Нолу, где пять когорт Луция Постумия подавляли мятеж.

– Пока я не выясню, каковы планы Мутила, думаю, нужно стать гарнизоном в Ноле с нашими двумя легионами ветеранов, – сказал он Сулле, готовясь покинуть Капую. – Продолжай работу. У них огромный численный перевес. Сразу же, как только сможешь, пошли войска под командованием Марселла в Венафр.

– Это уже сделано, – лаконично ответил Сулла. – Кампания всегда была излюбленным местом поселения ветеранов после отставки, и они валят толпой, чтобы присоединиться к нам. Все, что им нужно, это шлем на голову, кольчуга, меч и щит. Я экипирую их быстро, как только могу, и отбираю наиболее опытных в качестве центурионов. Я посылаю их в те места, где вы хотите иметь гарнизоны. Публий Красс и его двое старших сыновей отправились вчера в Луканию с легионом отставных ветеранов.

– Ты должен был сообщить об этом мне! – сказал Луций Цезарь с некоторым раздражением.

– Нет, Луций Цезарь, не должен, – твердо ответил Сулла, не теряя спокойствия. – Я нахожусь здесь для выполнения твоих планов. Ты говоришь мне, кто, куда и с чем должен идти, а моя задача состоит в наблюдении за тем, чтобы твои приказы были выполнены. Тебе незачем спрашивать, а мне, тем более, незачем докладывать.

– Тогда скажи, когоя послал в Беневент, – спросил Луций Цезарь, поняв, что его слабости начинают проявляться; задачи командования оказались для него чрезвычайно обширными.

Но они не были таковыми для Суллы, который ничем не выдал своего удовлетворения. Раньше или позже дела окажутся не под силу Луцию Цезарю – и тогда придет его черед. Он не стал мешать перемещению Луция Цезаря в Нолу. Сулла знал, что когда придет весть об осаде Эзернии, Луций Цезарь вернется в Капую, сочтя, что лучшим ходом будет двинуться на выручку Эзернии. Однако центральные области Кампании были охвачены открытым восстанием. Легионы самнитов были повсюду и, по слухам, сам Мутил двинулся в направлении Беневента.

Северная Кампания была все еще безопасной и сохраняла лояльность по отношению к Риму. Но Луций Цезарь повел два своих ветеранских легиона через Теан Сидицин и Интерамну, намереваясь приблизиться к Эзернии по вражеским землям. Кто мог знать, что марс Публий Веттий Скатон отделился от сил, осаждающих Помпея Страбона в Фирме, и пошел по западному берегу вокруг Фуцинского озера, также направляясь к Эзернии. Он спустился с водораздела Лирис, обошел Сору и встретил Луция Цезаря между Атиной и Касинумом.

Ни одна из сторон не ожидала этого. Оба войска вступили в случайный бой, затрудненный узким проходом, в котором они столкнулись, и Луций Цезарь потерпел поражение. Он отступил назад, к Теан Сидицину, потеряв убитыми две тысячи драгоценных солдат-ветеранов, а Скатон беспрепятственно прошел к Эзернии. На этот раз италики имели все основания объявить о крупной победе – и они сделали это.

До конца не примирившиеся с римским правлением, города Южной Кампании один за другим присоединялись к Италии, в том числе Нола и Венафр. Марк Клавдий Марцелл выбрался со своими войсками из Венафра, не дожидаясь приближающейся самнитской армии. Но вместо того, чтобы отступить в безопасные римские земли, например, в Капую, Марцелл и его люди решили пойти к Эзернии. Они обнаружили, что она полностью окружена италиками; с одной стороны марсами Скатона, а с другой – самнитами. Однако сторожевая служба у италиков была налажена слабо, и Марцелл сумел этим воспользоваться. Всем римлянам удалось ночью проникнуть в город. У Эзернии теперь были храбрый и способный комендант и десять когорот римских легионеров.

На подавленного и пришедшего в смятение Луция Цезаря, мрачно зализывавшего раны в Теан Сидицине, как старый пес, проигравший схватку, одна за другой обрушивались недобрые вести: Венфар пал, Эзерния в тяжелой осаде, в Ноле попали в плен две тысячи римских солдат вместе с претором Луцием Постумием, а Публий Красс и его сыновья загнаны в Грумент луканами, также примкнувшими к восстанию под весьма способным руководством Марка Лампония. В довершение всего лазутчики Суллы донесли, что апулийцы и венусины готовы провозгласить присоединение к Италии.

Но все это не шло ни в какое сравнение с положением Публия Рутилия Лупуса восточнее Рима. Все началось, когда Гай Перперна появился с одним легионом новобранцев вместо двух легионов ветеранов в том, удлиненном, феврале. После этого дела пошли хуже и хуже. В то время, как Марий и Цепион были погружены в работу по набору и обучению, Лупус занялся бумажной битвой с сенатом в Риме. В его войсках и даже среди его легатов, как с бешенством писал Лупус, отмечались враждебные настроения – и что же сенат намерен с этим делать? Как он собирается вести войну, если его собственные люди выходят из-под контроля? Хочет ли Рим или не хочет, чтобы Альба Фуцения была защищена? И как он сможет это сделать, не имея ни одного опытного легионера? И когда будут приняты меры к отзыву Помпея Страбона? И когда сенат привлечет Помпея Страбона к суду за измену? Когда сенат заберет у Помпея Страбона два легиона ветеранов? И когда, наконец, сенат снимет с должности это невыносимое насекомое, Гая Мария?

Лупус и Марий разбили лагерь на Валериевой дороге вне стен Карсеоли. Город был надежно защищен – благодаря Марию, который заставлял рекрутов копать – для укрепления мускулов, как он невинно объяснял, когда Лупус жаловался, что солдаты все время копают землю вместо того, чтобы проходить муштру. Цепион расположился позади них, также на Валериевой дороге возле города Варий. В одном отношении Лупус был прав; никто не признавал ничью другую точку зрения. Цепион держался как можно дальше от Карсеоли и своего командующего потому, что, по его собственным словам, не выносил атмосферу желчной язвительности, царившую в командном шатре. А Марий – которому в голову пришла прекрасная идея, что его командир смог бы выступить против марсов, как только насчитает достаточно солдат на параде – не ослаблял придирок ни на минуту. Войска неопытны до беспомощности, говорил он. Необходимы полные сто дней обучения для того, чтобы они могли выдержать любую битву, большая часть их экипировки была ниже стандартного уровня требований. Лупусу следовало угомониться и принять порядок вещей таким, каков он есть, а не пребывать в бесконечной претензии к Помпею Страбону по поводу украденных ветеранских легионов.

Однако, если Луций Цезарь был нерешителен, то Лупус совершенно некомпетентен. Военным опытом он обладал минимальным и принадлежал к той школе кабинетных военачальников, которые считают, что в тот момент, когда противник увидит римский легион, битву сразу можно считать оконченной – в пользу римлян. Кроме того, он презирал италиков, считая их всех без исключения сельскими простолюдинами. Пока он занимался своими делами, и они могли выступать. Однако к этому выводу он пришел без Мария. Марий упрямо держался своего мнения, что солдат не следует пускать в бой, пока они не будут по-настоящему обучены. Когда Лупус отдал прямое приказание Марию выступить в Альбу Фуцению, Марий наотрез отказался его выполнить. То же самое сделали и младшие легаты.

Было выслано еще много писем в Рим, в которых Лупус обвинял своих легатов в бунте, а не просто в нарушении субординации. И за всем этим стоял, конечно, Марий, всегда тот же Гай Марий.

Вот поэтому Лупус и не двинулся с места до конца мая. Тогда он созвал совет и велел Гаю Перперне взять капуанский легион рекрутов, первый попавшийся легион в придачу к нему и наступать через западный проход вдоль Валериевой дороги в глубь земель марсов. Целью его являлась Альба Фуцения, которой нужно оказать помощь, если марсы подвергнут ее осаде, или дополнить гарнизон, чтобы противостоять штурму с их стороны. Марий снова возразил, но его протест не был принят. Как справедливо заметил Лупус, рекруты уже прошли курс обучения. Перперна и его два легиона отправились в путь по Валериевой дороге.

Западный проход представлял собой скалистую теснину, расположенную на высоте четырех тысяч футов, и зимний снег там еще не полностью растаял. Солдаты роптали и жаловались на холод, поэтому Перперна не сумел выставить на высоких точках столько наблюдательных постов, сколько следовало, заботясь больше о том, чтобы все были довольны, чем о том, чтобы они остались в живых. Публий Презентей атаковал его колонну, как только она полностью втянулась в ущелье, бросив четыре легиона пелигнов, алчущих победы. И они получили свою полнейшую и столь же сладкую победу. Четыре тысячи солдат Перперны полегли в ущелье, отдав свое оружие и доспехи Презентею. Пелигны еще получили доспехи шести тысяч воинов, оставшихся в живых, потому что те сбросили их, чтобы быстрее убежать прочь. Сам Перперна оказался среди самых быстрых бегунов.

В Карсеоли Лупус лишил Перперну его должности и с позором отослал в Рим.

– Это была глупость, Лупус, – сказал Марий, который в отношениях с командующим давно оставил вежливую привычку именовать его Публием Рутилием; больно было называть этим милым сердцу именем того, кто был его недостоин. – Ты не можешь обвинять во всем Перперну, он не профессионал. Вина в этом твоя и только твоя. Я говорил тебе – люди не готовы. И их должен был повести человек, который понимает, как обращаться с неопытными солдатами, – я.

– Занимайся своими делами! – огрызнулся Лупус. – И постарайся запомнить, что главное твое дело – говорить мне «да»!

– Я не стану говорить тебе «да», Лупус, разве если только ты явишься передо мной с голой задницей, – сказал Марий, его брови сошлись на переносице, отчего он выглядел особенно свирепо. – Ты абсолютно некомпетентный идиот!

– Я отошлю тебя обратно в Рим! – заорал Лупус.

– Ты не сможешь послать и свою бабушку сделать десять шагов по дороге, – сказал Марий с презрением. – Четыре тысячи человек, которые за один день могли превратиться в хороших солдат, погибли, а в живых остались шесть тысяч голых беглецов, которых следовало бы выпороть! Не вини Гая Перперну, вини только самого себя! – Он потряс головой, хлопнув себя по дряблой левой щеке. – 0, мне кажется, как будто я вернулся на двадцать лет назад! Ты делаешь то же самое, что и остальные дураки-сенаторы, убивая хороших людей!

Лупус вытянулся во весь рост, который был не очень впечатляющим.

– Я не только консул, я главнокомандующий на этом театре военных действий, – сказал он надменно. – Ровно через восемь дней – сегодня, напоминаю тебе, июньские календы – ты и я, оба двинемся к Нерсам и приблизимся к землям марсов с севера. Мы пойдем двумя колоннами по два легиона в каждой. Есть только два моста между нашей позицией и Реатой, и ни один из них не пропустит более восьми человек, идущих в ряд. Поэтому мы и будем двигаться двумя колоннами. В противном случае, переход займет слишком много времени. Я воспользуюсь тем мостом, что ближе к Клитерне. Мы соединимся в Гимелле за Нерсой и выйдем на Валериеву дорогу перед Антином. Ты понял меня, Марий?

– Я понял, – сказал Марий. – Это глупость! Но я ее понял. А вот чего ты не понял, Лупус, так это того, что к западу от марсийских земель могут быть италийские легионы.

– Нет никаких италийских легионов к западу от марсийских земель, – заявил Лупус. – Пелигны, поймавшие в засаду Перперну, ушли обратно на восток.

Марий пожал плечами.

– Думай как хочешь. Но не говори, что я не предупреждал тебя.

Они выступили через восемь дней. Лупус шел впереди со своими двумя легионами, Марий следовал за ним, пока не наступил момент разделения и Лупус не свернул к мосту через быстрый ледяной Велин, раздувшийся от снегов. Когда колонна Лупуса скрылась из виду, Марий повел свои войска в ближайший лес и приказал разбить там бездымный лагерь.

– Мы двинемся вдоль Велина к Реате, а за нею по ту сторону реки находятся превосходные высоты, – сказал он своему старшему легату, Авлу Плотию. – Если бы я был хитрым италиком, намеревавшимся побить Рим в войне, я посадил бы на этот гребень своих самых зорких людей наблюдать за перемещением войск. Италики должны знать, что Лупус сидит в Карсеоли уже несколько месяцев, так почему бы им не ждать его наступления и не наблюдать за ним. Они сорвали его первую попытку. Теперь они ждут следующей, попомни мои слова. Поэтому мы останемся до темноты в этом прекрасном густом лесу, а затем ночью пойдем быстро, как только сможем, до рассвета, и потом спрячемся в другом густом лесу. Я не собираюсь выставляться на показ, пока они не переберутся по мосту на ту сторону.

Плотий, конечно, был молод, но достаточно зрел, чтобы участвовать в качестве младшего трибуна в кампании против кимвров в Италийской Галии. Он был прикомандирован к Катулу Цезарю, но как и все, кто участвовали в этой кампании, знал, кому принадлежит главная заслуга. И, слушая Мария, он был чрезвычайно счастлив, что ему выпала удача, и он оказался в колонне Мария, а не Лупуса. Еще до того, как они покинули Карсеоли, он в шутку выразил сочувствие легату Лупуса, Марку Валерию Мессале, который тоже хотел бы идти с Марием.

Гай Марий наконец дошел до своего моста на двенадцатый день июня, проделав мучительно долгий путь, потому что ночи были безлунные и местность лишена дорог, кроме извилистых тропинок, по которым он предпочитал не идти. Он тщательно выверял свои места расположения, убедившись, что никто не наблюдает за ним с высот на противоположной стороне, – и обошел их. Два его легиона были бодры и готовы сделать все, что потребует от них Марий. Они были такими же людьми, как и те, что пошли с Перперной через западный проход, ворча на холод и чувствуя себя несчастными оттого, что попали в такие места, они были из тех же городов и из тех же местностей. Но эти солдаты ощущали уверенность, готовность ко всему, включая битву, и точно выполняли команды, когда они начали переваливать через маленький мост. «Это потому, – думал Авл Плотий, – что они солдаты Мария, даже если это означало то, что они должны быть также и мулами Мария». Ибо, как всегда, Марий шел без обоза, Лупус же, напротив, настоял на транспорте для груза. Плотий прошелся вдоль реки к югу от моста, чтобы найти точку, с которой он мог бы полюбоваться на этих прекрасных людей, под чьими шагами дрожали и звенели бревна моста, когда они перебегали через него. Река поднялась и шумела, но благодаря тому, что Плотий намеренно подошел к небольшому выступу, вдававшемуся в русло потока с южной стороны участка, на котором он стоял, он заметил небольшой заливчик, заполненный какими-то предметами, загнанными туда водоворотом. Сначала он смотрел на эти предметы без интереса, не понимая что это такое, но потом со все возрастающим чувством ужаса. Это были тела солдат! Две или три дюжины трупов! И, судя по перьям на их шлемах, это были римляне.

Он сразу же побежал к Марию, который лишь бросил взгляд и все сразу понял.

– Лупус, – сказал он безжалостно. – Его заставили сражаться на той стороне реки. Пойди сюда, помоги мне.

Плотий спустился вниз к берегу вслед за Марием и помог ему вытащить одно из тел, которое Марий перевернул и посмотрел в белое, как мел, искаженное ужасом лицо.

– Это произошло вчера, – молвил он, опустив тело. – Мне надо было бы сделать остановку и прибрать этих бедных ребят, но на это нет времени, Авл Плотий. Собери трупы на той стороне по пути следования войск в бой. Я обращусь к легионерам с речью, когда ты будешь готов. Думаю, италики не знают, что мы здесь. Поэтому у нас есть шанс молниеносно с ними расправиться.

Публий Веттий Скатон во главе двух легионов марсов покинул окрестности Эзернии месяц назад. Он пошел к Альбе Фуцении, чтобы найти там Квинта Поппедия Силона, осаждавшего этот обладавший латинскими правами город, хорошо укрепленный и полный решимости выдержать осаду. Сам же Силон решил держаться в пределах марсийских территорий, чтобы поддерживать там военные действия на их высшей точке напряженности, но разведка давно уже сообщила ему, что римляне собирают и обучают войска в Карсеоли и Варий.

– Пойди и посмотри, – велел он Скатону.

Встретившись с Презентеем и его пелигнами возле Антина, он получил полную информацию о разгроме Перперны в западном проходе. Презентей шел назад, на восток, чтобы передать свою добычу для призывной кампании, проводимой пелигнами. Скатон пошел на запад и сделал в точности то, что, по предположению Мария, должен был сделать хитрый италик: посадил зорких людей на вершине гребня высот на восточном берегу Велина. В то время как он разбил свой лагерь на полпути между мостами на восточном берегу и уже подумывал перебраться поближе к Карсеоли, прибежал вестник и сообщил, что римляне продвигаются южнее двух мостов.

С нескрываемым удовольствием наблюдал Скатон, как Лупус переправлял своих солдат с одного берега реки на другой, делая при этом все возможные ошибки. Прежде чем они приблизились к мосту, он позволил нарушить строй и оставаться беспорядочной толпой после того, как они перешли на другую сторону. Всю собственную энергию Лупус направил на обоз; он стоял на мосту в одной тунике, когда Скатон со своими марсами напал на его армию. Восемь тысяч римских легионеров погибли в этом бою, включая Публия Рутилия Лупуса и его легата Марка Валерия Мессалу. Примерно двум тысячам удалось бежать в Карсеоли, сбросив телеги, запряженные быками, с моста, скинув кольчуги, шлемы и мечи. Это случилось на одиннадцатый день июня.

Битва – если можно это назвать битвой – произошла ближе к вечеру. Скатон решил остаться на месте вместо того, чтобы отправить своих людей на ночь в лагерь. На рассвете следующего дня они должны были собрать оружие и сжечь трупы, перевезти брошенные телеги и повозки, запряженные быками и мулами, на восточный берег. В них наверняка была пшеница и другие съестные припасы. На них также можно было увезти захваченные доспехи и оружие. Замечательная добыча! «Побить римлян, – подумал Скатон, – оказалось так же легко, как справиться с ребенком. Они даже не знали, как защитить себя, находясь на вражеской территории! И это было очень странно. Как же они сумели завоевать полмира и держать остальную его часть в смятении?»

Он был близок к раскрытию этой тайны, потому что Марий уже подошел вплотную, и Скатон со своими людьми, в свою очередь, подвергся атаке.

Марий сначала овладел марсийским лагерем, совершенно пустынным. Он забрал из него все, что там было: вещи, продовольствие, деньги – причем в больших количествах. Но действовал он не беспорядочно. Большинство своих нестроевиков он оставил позади, чтобы они все собрали и рассортировали, а сам поспешил вперед со своими легионами. Около полудня он достиг места вчерашней битвы и увидел, что марсийские войска собираются обдирать доспехи с трупов.

– О, прекрасно, – прорычал он Авлу Плотию. – Мои люди получат крещение кровью самым лучшим способом, – разгромив врага! Это придаст им уверенность во всех ситуациях. Они уже ветераны, хотя сами этого не знают!

Это в самом деле был разгром. Скатон бежал в холмы, оставив убитыми две тысячи марсов, почти всех, которые у него были. «Но честь, – мрачно подумал Марий, – осталась все-таки за италиками, которые победили, если считать по количеству убитых солдат. Все эти месяцы набора и подготовки пошли насмарку. Восемь тысяч хороших людей погибли потому, что их вел дурак.»

Они отыскали тела Лупуса и Мессалы возле моста.

– Мне жаль Марка Валерия. Я думал, что он выберется живым, – сказал Марий Плотию. – Но я до глубины души рад, что фортуна наконец отвернулась от Лупуса! Если бы он остался в живых, мы потеряли бы еще больше людей.

На это нечего было ответить, и Плотий промолчал.

Марий отослал тела консула и его легата в Рим под охраной своего собственного конного эскадрона, доставившего также письмо с объяснениями. «Настало время, – подумал Марий с раздражением, – чтобы Рим как следует испугался. В противном случае никто из живущих там не поверит, что в Италии действительно ведется война, и никто не сможет поверить, что италики действительно грозны.»

Глава сената Скавр прислал два ответа, один от имени сената, а другой от своего собственного.

«Я искренне сожалею о том, о чем говорится в официальном донесении, Гай Марий. Это не моих рук дело, уверяю тебя. Но вся неприятность в том, что я совсем не располагаю запасом энергии, которая нужна для того, чтобы изменить устоявшееся мнение трехсот человек без посторонней помощи. Я сделал это более двадцати лет назад в войне с Югуртой – но эти последние двадцать лет заставляют с собой считаться. В эти дни в сенате не было трех сотен человек, самое большое – сотня. Все сенаторы, моложе тридцати пяти лет, несут какую-то военную службу, а вместе с ними и несколько стариков, включая человека по имени Гай Марий.

Когда посланная тобой маленькая похоронная процессия появилась в Риме, она вызвала переполох. Весь город высыпал навстречу, плача и вырывая у себя волосы. Неожиданно война стала реальностью. Уже больше никто не смог бы счесть ее частным делом. Моральный дух упал, сразу же, с молниеносной быстротой. Пока тело консула не очутилось в форуме, я думаю, все и каждый в Риме – включая сенаторов и всадников! – считали эту войну синекурой. Но вот здесь лежит Лупус, мертвый, убитый италиком на поле боя всего лишь в немногих милях от самого Рима. Ужасен был тот момент, когда мы выбежали из Гостилиевой курии и стояли, глядя на Лупуса и Мессалу – ты ведь приказал эскорту раскрыть их тела еще до того, как они достигнут форума? Держу пари – Ты велел!

Во всяком случае, все в Риме впали в траур, везде темные и мрачные одежды. Все мужчины, оставшиеся в сенате, носят sagum^[14] вместо тоги и всадническую узкую полоску на тунике вместо latus clavus.^[15] Курульные магистраты сняли знаки своей должности, и даже сидят на простых деревянных скамьях в курии и в своих трибуналах. На закон о роскоши намекают при виде богатых одежд и украшений. От полной беззаботности Рим кинулся в противоположную крайность. Куда бы я ни пошел, везде люди громко выясняют, действительно ли мы стоим на пороге поражения.

Как ты увидишь, официальный ответ касается двух отдельных вопросов. О первом решении я лично сожалею, но меня задушили криком во имя крайней необходимости для нации. А именно: в будущем все и всяческие жертвы войны от последнего рядового до командующего будут погребаться по возможности с соблюдением обряда на поле боя. Ни один из них не должен быть возвращен в Рим из опасения, что это может дурно повлиять на моральный дух. Ерунда, ерунда, ерунда! Но они захотели, чтобы было так.

Второе дело гораздо хуже, Гай Марий. Зная тебя, я хотел бы, чтобы ты прочел это раньше, чем официальный текст. Лучше уж я расскажу тебе без лишнего шума, что палата отказалась передать тебе верховное командование. Они не смогли абсолютно обойти тебя вниманием – им не хватило бы на это храбрости. Вместо этого передали командование совместно тебе и Цепиону. Более ослиного, идиотского, бесполезного решения они не могли бы принять. Даже назначить Цепиона выше тебя на его полную ответственность было бы остроумнее. Но, я полагаю, ты будешь управляться с ним в своем неповторимом стиле.

О, как я был зол! Но беда в том, что оставшиеся в палате, в большинстве прилипнувшие к заду овцы куски высохшего помета. Хорошая чистая шерсть – на поле боя, или как я. Эти люди заняты своей работой в Риме, но здесь нас горстка в сравнении с количеством этого дерьма. В данный момент я чувствую себя почти ненужным. Филипп баллотируется на это место. Ты можешь такое вообразить? Было достаточно скверно иметь с ним дело как с консулом в те ужасные дни, которые привели к убийству Марка Ливия, но теперь он еще хуже. И всадники в комиции кормятся из сальных рук. Я писал Луцию Юлию, чтобы он вернулся в Рим и занял место консула suffectus,^[16] заменив Лупуса, но он ответил, что слишком занят, чтобы покинуть Кампанию хотя бы на один день, а нам пожелал разобраться на месте самим. Я делаю все, что могу, но, говорю тебе, Гай Марий, я становлюсь слишком старым.

Разумеется, Цепион станет нетерпим, когда услышит эти новости. Я попытаюсь распорядиться курьерами так, чтобы ты узнал это раньше него. Даю тебе время решить, как ты поступишь с ним, когда он, как павлин, станет красоваться перед тобой. Могу только дать тебе один совет: поступи с ним в своей манере.»

Но в конце концов Фортуна распорядилась сама – изящно, окончательно и иронично. Цепион принял свою часть объединенного командования с большим удовлетворением, поскольку разбил возле Варий рейдовый легион марсов, пока Марий разделывался со Скатоном у реки Велин. Сравнивая свой огромный успех с победой Мария, он сообщил сенату, что одержал первую победу в этой войне, поскольку это случилось на десятый день июня, тогда как битва Мария произошла двумя днями позже. И в промежутке между ними имело место ужасное поражение, в котором Цепион обвинял скорее Мария, чем Лупуса. К его огорчению, Марий, казалось, вовсе не был озабочен тем, кому принадлежит в этом заслуга, и чего хотел Цепион в Варий. Когда Цепион велел ему вернуться в Карсеоли, Марий проигнорировал его приказ. Он занял лагерь Скатона возле Велина, основательно укрепил его и разместил там все свои войска до последнего человека, обучая и переучивая их, пока шли дни, а Цепион раздражался, не имея возможности вторгнуться в земли марсов. Кроме полученных в наследство от Лупуса примерно пяти когорт оставшихся в живых солдат, у Мария были еще две трети от шести тысяч людей, бежавших после разгрома Презентея в западном проходе; теперь всех их надо было заново экипировать. Это давало ему в итоге три укомплектованных с превышением численности легиона. Но перед тем, как сдвинуться хотя бы на дюйм, они должны были быть полностью готовы, к его удовлетворению, а не к радости какого-нибудь кретина, который не может разобраться, где у него авангард, а где фланги.

У Цепиона было полтора легиона, причем половину войск он перераспределил, чтобы создать два недоукомплектованных легиона, и поэтому не был достаточно уверен в себе, чтобы двигаться вообще. Когда Марий муштровал своих людей в нескольких милях к северо-востоку, Цепион сидел в Варий и бесился. Как ранее у Лупуса, большую часть времени у него занимало писание писем с жалобами в сенат, где Скавр и верховный понтифик Агенобарб, а также Квинт Муций Сцевола и несколько других крепких людей выдерживали подхалимство Луция Марция Филиппа, отбиваясь каждый раз, когда он предлагал лишить командования Гая Мария. Примерно в середине квинктилия^[17] к Цепиону явился посетитель. Это был не кто иной, как Квинт Поппедий Силон, марс. Силон появился в лагере Цепиона с двумя испуганными рабами, одним тяжело нагруженным ослом, и двумя детьми, по-видимому, близнецами. Вызванный из шатра Цепион вышел на форум своего лагеря, где Силон стоял в полном вооружении впереди своей маленькой свиты. Дети, которых держала на руках рабыня, были завернуты в пурпурные одеяла с золотой вышивкой.

При виде Цепиона Силон просиял:

– Квинт Сервилий, как я рад тебя видеть! – произнес он, подходя и протягивая ему руку.

Сознавая, что находится в центре всеобщего внимания, Цепион с надменным видом остановился и руки не подал.

– Чего тебе надо? – спросил он презрительно. Силон опустил руку, стараясь, чтобы этот жест выглядел независимо и в нем не чувствовалось униженности.

– Я ищу защиты и убежища в Риме, – сказал он. – И ради памяти Марка Ливия Друза я предпочел бы сдаться тебе, чем Гаю Марию.

Слегка смягчившись от такого ответа и сгорая от любопытства, Цепион заколебался.

– Почему ты нуждаешься в покровительстве Рима? – спросил он, переводя взгляд то на Силона, то на завернутых в пурпур детей, то на мужчину-раба и его подопечного, перегруженного осла.

– Как тебе известно, Квинт Сервилий, марсы передали Риму формальное объявление войны, – сказал Силон. – Но тебе неизвестно, что именно благодаря марсам италики откладывали свое наступление в течение такого долгого срока после объявления войны. На совещаниях в Корфиний – теперь этот город называется Италика – я постоянно просил об отсрочке и втайне надеялся, что удары так и не будут нанесены, потому что считаю эту войну бессмысленной, ужасной, опустошительной. Италия не может победить Рим! Некоторые члены совета стали обвинять меня в проримских симпатиях – я отверг эти обвинения. Тогда Публий Веттий Скатон – мой собственный претор! – прибыл в Корфиний после своей битвы с консулом Лупусом и последующего столкновения с Гаем Марием. В результате Скатон обвинил меня в сговоре с Гаем Марием, и все поверили ему. Я неожиданно оказался в изоляции. Тем, что я не был убит в Корфиний, я обязан только численности суда – это были все пятьсот членов италийского совета. Пока они совещались, я покинул город и поспешил в свой собственный город Маррувий. Я добрался туда раньше преследователей – погоню возглавил не кто иной, как Скатон. Я понял, что не смогу быть в безопасности среди марсов. Поэтому я забрал моих сыновей-близнецов и решил бежать в Рим и просить там убежища.

– Почему ты думаешь, что мы захотим защитить тебя? – спросил Цепион, раздувая ноздри. Что за странный запах! – Ты же ничего не сделал для Рима.

– О, я кое-что сделал, Квинт Сервилий! – сказал Силон, указывая на осла. – Я украл содержимое марсийской сокровищницы и хотел бы передать его Риму. Здесь, на этом осле, – лишь небольшая его часть. Очень небольшая часть! В нескольких милях позади меня, хорошо спрятанные в укромной долине, находятся еще тридцать ослов, все нагруженные по меньшей мере таким же количеством золота, как и этот.

Золото! Вот что унюхал Цепион! Все утверждают, что золото ничем не пахнет, но Цепион знал лучше, пахнет оно или нет, так же, как знал это его отец. Не было никого из Квинтов Сервилиев Цепионов, кто бы не мог унюхать золото.

– Дай-ка я посмотрю, – проговорил Цепион, направляясь к ослу.

Корзины были хорошо укрыты покрывалом, которое он сдернул – и оно было там. Золото. Пять грубых круглых слитков, разместившихся в каждой из корзин, засверкали на солнце. На каждом из слитков была выбита марсийская змея.

– Здесь около трех талантов, – сказал Силон, закрывая корзины и опасливо осматриваясь по сторонам, не видел ли кто. Завязывая ремни, которые удерживали покрывало, Силон молча взглянул на Цепиона своими удивительными желто-зелеными глазами, и ослепленному блеском Цепиону показалось, что в них мелькнули огоньки.

– Этот осел твой, – сказал Силон. – И возможно, еще двух или трех ты смог бы взять себе, если бы обеспечил мне свое личное покровительство наряду с покровительством Рима.

– Оно тебе гарантировано, – тотчас пообещал Цепион и улыбнулся алчной улыбкой. – Но я возьму пять ослов.

– Как пожелаешь, Квинт Сервилий. – Силон глубоко вздохнул. – О, как я устал! Я бежал целых три дня.

– Так отдохни, – посоветовал Цепион. – Завтра ты сможешь повести меня к тайной долине. Я хочу увидеть все это золото!

– Было бы разумно взять с собой армию, – сказал Силон, когда они направились к шатру командующего, сопровождаемые женщиной с детьми. Хорошие это были дети, они не кричали и не плакали. – Теперь они знают, что я сделал, и трудно сказать, кого они послали вслед за мной. Я думаю, они догадались, что я обратился за покровительством к Риму.

– Пусть себе гадают, – весело отозвался Цепион. – Мои два легиона управятся с марсами! – он открыл полог шатра, пропуская своего просителя внутрь. – Ах, разумеется, я вынужден попросить тебя оставить твоих сыновей в лагере, когда мы отправимся в путь.

– Я понимаю, – сказал Силон с достоинством.

– Они похожи на тебя, – заметил Цепион, когда рабыня положила младенцев на ложе, собираясь сменить им пеленки. И они действительно были похожи: у обоих были глаза Силона. Цепион вздрогнул. – Постой! – остановил он рабыню. – Здесь не место для грязных пеленок! Ты должна подождать, пока я размещу твоего хозяина, а потом сделаешь все, что тебе нужно.

Так получилось, что когда Цепион повел два своих легиона из лагеря на следующее утро, рабыня Силона осталась вместе с царственными близнецами, золото также осталось в лагере, разгруженное с осла и спрятанное в шатре Цепиона.

– Известно ли тебе, Квинт Сервилий, что Гай Марий в этот самый момент окружен десятью легионами пиценов, пелигнов и марруцинов? – спросил Силон.

– Нет, – раскрыл рот Цепион, ехавший рядом с Силоном во главе своей армии. – Десять легионов? И он сможет победить?

– Гай Марий всегда побеждает, – галантно ответил Силон.

Цепион только хмыкнул.

Они ехали, пока солнце не поднялось над головой, почти сразу же покинув Валериеву дорогу и направляясь в сторону Сублаквея вдоль реки Анио. Силон настоял, чтобы они держали шаг своих лошадей так, чтобы пехота могла поспевать за ними, хотя Цепион, стремясь увидеть остальное золото, негодовал на бесцельную трату времени.

– Все в безопасности и никуда не денется, – успокаивал его Силон. – Но я бы предпочел, чтобы твои войска были там с нами и не запыхались к моменту, когда мы прибудем на место, Квинт Сервилий, – для блага нас обоих.

Местность была неровной, но вполне проходимой. Они проехали еще несколько миль, и неподалеку от Сублаквея Силон остановился.

– Здесь! – сказал Силон, указывая на холм на том берегу Анио. – За ним находится та укрытая долина. Тут недалеко есть хороший мост. Мы спокойно перейдем реку.

Мост был действительно хорошим, каменным; Цепион приказал своей армии переходить его ускоренным шагом, но сам остался во главе колонны. Эта дорога шла от Анагнии до Сублаквея, пересекала в этой точке реку Анио и заканчивалась в Карсеоли. Сразу, как только войска перешли мост, они оказались на хорошей дороге и пошли широким шагом, почти испытывая удовольствие от своего путешествия. Настроение Цепиона подсказало им, что это будет увеселительная прогулка, а не военный набег, поэтому они закинули свои щиты за спину и использовали копья как подпорки, чтобы облегчить вес своих кольчуг. Время тянулось медленно, им, возможно, предстояло сделать привал этой ночью без пищи и под открытым небом, но стоило проделать этот путь без груза, а поведение командира обещало непременную награду.

Когда два легиона растянулись вокруг подножия холма, поскольку дорога выгибалась в этом месте к северо-востоку, Силон наклонился в седле и заговорил с Цепионом.

– Я поеду вперед, Квинт Сервилий, – сказал он, – только для того, чтобы проверить, все ли в порядке. Я не хочу, чтобы погонщики испугались и попытались сбежать.

Продолжая ехать тем же шагом, Цепион наблюдал, как Силон пустил своего коня в галоп и быстро стал уменьшаться в размерах, удаляясь; в нескольких сотнях шагов Силон свернул с дороги и скрылся за небольшим утесом.

Марсы напали на колонну Цепиона отовсюду – спереди, оттуда, где скрылся Силон, сзади, из-за каждой скалы и из-за каждого камня с обеих сторон дороги. Ни у кого не было шанса спастись. Прежде чем щиты были вытащены из чехлов и повернуты вперед, прежде чем были вынуты мечи и на головы надеты шлемы, четыре легиона марсов оказались в середине колонны, нанося удары направо и налево, как на учении. Армия Цепиона погибла вся до единого человека. И этим одним человеком оказался сам Цепион, который был захвачен в самом начале атаки и вынужден был наблюдать, как умирают его солдаты.

Когда все римские солдаты лежали бездыханными на дороге и по обеим ее сторонам, Квинт Поппедий Силон подошел к Цепиону, окруженный своими легатами, среди которых были Скатон и Фравк. Силон широко улыбался.

– Ну, Квинт Сервилий, что ты скажешь теперь? Бледный и дрожащий, Цепион ухватился за последний шанс.

– Ты забыл, Квинт Поппедий, – сказал он, – что я все еще держу в заложниках твоих сыновей!

В ответ раздался смех.

– Моих сыновей? Нет! Это дети тех раба и рабыни, которых ты держишь у себя. Но я заберу их – и моего осла. Там не осталось никого, кто мог бы возразить мне, – его чудовищные глаза пылали холодным золотым блеском. – Но я не намерен возиться с грузом осла. Можешь оставить его себе.

– Но это же золото! – ошеломленно произнес Цепион.

– Нет, Квинт Сервилий, это не золото. Это свинец, покрытый тончайшим слоем золота. Если бы ты поскреб слиток, ты раскрыл бы эту уловку. Но я знал Цепиона лучше, чем ты знал себя сам! Ты не решился бы поцарапать кусок золота даже если бы твоя жизнь зависела от этого – а она зависела.

Он вытащил свой меч, сошел с лошади и приблизился к Цепиону. Фравк и Скатон подошли к лошади Цепиона и сняли его с седла. Не говоря ни слова, они стащили с него панцирь и толстую кожаную подкладку. Поняв все, Цепион безутешно заплакал.

– Я хотел бы послушать, как ты станешь умолять сохранить тебе жизнь, Квинт Сервилий Цепион, – сказал Скатон, подойдя на расстояние удара мечом.

Но этого Цепион не мог себе позволить. При Араузионе он бежал и никогда с тех пор не попадал по-настоящему в опасную ситуацию, даже в случае, когда отряд марсов напал на его лагерь. Теперь он понял, почему они напали. Они потеряли горсточку людей, но посчитали, что эти потери не напрасны. Силон разведал местность и построил свои планы в соответствии с ней. Если бы Цепион поискал в своем сознании причину сегодняшнего испытания, то мог бы прийти к заключению, что стоило бы действительно просить сохранить ему жизнь. Но теперь, когда испытание наступило, он понял, что не может этого сделать. Квинт Сервилий Цепион, может быть, и не был храбрейшим из римлян, тем не менее он был римлянином, и римлянином высокого ранга, патрицием, аристократом. Квинт Сервилий Цепион плакал, и кто знает, плакал ли он больше по заканчивающейся своей жизни, или по золоту, которое он потерял. Однако Квинт Сервилий Цепион не попросил пощады.

Цепион поднял подбородок и затуманенным взглядом уставился в никуда.

– Я мщу тебе за Друза, – сказал Силон. – Ты убил его.

– Я не убивал, – отозвался Цепион, будто издалека, – но убил бы. Просто в этом не было необходимости. Все организовал Квинт Варий. И это тоже было хорошо. Если бы Друз не был убит, ты, и твои грязные приятели стали бы гражданами Рима. Но вы не стали ими. И никогда не станете. Таких, как я, много в Риме.

Силон поднял свой меч, так что рука, державшая рукоять, оказалась чуть выше его плеча.

– За Друза, – повторил он.

Меч опустился на шею Цепиона в том месте, где она переходила в плечо; большой кусок кости отлетел и ударил Фравка в щеку, поранив ее, но разумеется, не так глубоко, как меч Силона, который разрубил Цепиону верхнюю часть грудины, перерезав вены, артерии и нервы. Кровь брызнула во все стороны. Но Силон еще не закончил, и Цепион не упал. Силон чуть передвинулся, поднял руку во второй раз и снова нанес удар с другой стороны. Цепион упал, и Силон, наклонившись, нанес третий удар, который отделил голову от туловища. Скатон подобрал ее и грубо насадил на копье. Когда Силон снова взобрался в седло, Скатон передал ему копье. Армия марсов двинулась по направлению к Валериевой дороге. Голова Цепиона плыла перед нею, глядя вперед невидящими глазами.

Прочие останки Цепиона марсы оставили позади вместе с его армией; это была римская территория, пусть римляне сами займутся уборкой. Более важно было убраться самим, прежде чем Гай Марий узнает, что произошло. Разумеется, история Силона о десяти легионах, рассказанная им Цепиону, была выдумкой – он просто хотел посмотреть, как отреагирует на него Цепион. Но Силон действительно послал людей в опустевший лагерь возле Варий и забрал своих раба и рабыню с их по-королевски одетыми детьми-близнецами. И своего осла. Но не «золото». Когда римляне откопали его внутри шатра Цепиона, они подумали, что это часть золота Толозы и стали строить догадки по поводу того, где находится остальное. Но тут вперед выступил Мамерк и, выслушав его, кто-то поскреб поверхность «золота» и обнаружил под позолотой свинец, подтвердив правдивость странного рассказа Мамерка.

Силону совершенно необходимо было сообщить кому-то о том, что произошло на самом деле. Не ради себя. Ради Друза. Поэтому он написал брату Друза, Мамерку.

«Квинт Сервилий Цепион мертв. Вчера я завел его и его армию в западню на дороге между Карсеоли и Сублаквеем, выманив из-под Варий небылицей о том, что я сбежал от марсов и украл содержимое марсийской сокровищницы. Я взял с собой осла, нагруженного свинцовыми слитками, покрытыми тонким слоем позолоты. Тебе известна слабость всех Сервилиев Цепионов! Потряси золотом перед их носом – и они забудут обо всем на свете.

Римские солдаты Цепиона убиты все до одного. Но Цепиона я оставил в живых, а затем убил его своей рукой, отрубив ему голову и надев ее на копье. Я отомстил за Друза. За Друза, Мамерк Эмилий. И за детей Цепиона, которые теперь унаследуют золото Толозы, как и львиную долю имущества, отходящую к рыжей кукушке из гнезда Цепионов. Ради справедливости. Если бы Цепион остался в живых, он нашел бы способ лишить детей наследства, пока они не выросли. А теперь они унаследуют все. Я сделал это за Друза с большим удовольствием, потому что очень хотел угодить ему. За Друза. Его память надолго останется чтимой всеми добрыми людьми. Римлянами и италиками.»

Поскольку в этой несчастной семье ощущение несчастья не было ничем смягчено, оно не притупилось, и за него не последовало милостивого воздаяния. Письмо Силона пришло через считанные часы после того, как Корнелия Сципиона упала и умерла, еще более осложнив ужасную проблему, вставшую перед Мамерком. После кончины Корнелии Сципионы и Квинта Сервилия Цепиона все родственные нити, поддерживавшие шестерых детей, которые жили в доме Друза, были прерваны. Теперь они стали круглыми сиротами, у них больше не было ни отца, ни бабушки. Единственным их живым родственником остался дядя Мамерк.

По обычаю это означало бы, что он должен взять их в свой дом и заняться их воспитанием; они составили бы компанию его маленькой дочери Эмилии Лепиде, только начавшей учиться ходить. За несколько месяцев, прошедших со смерти Друза, Мамерк успел полюбить всех этих детей, даже упрямого молодого Катона, чей непреклонный характер Мамерк находил достойным сожаления и чью любовь к брату, молодому Цепиону, считал трогательной до слез. Мамерк и вообразить не мог, что не сможет взять детей к себе домой – до того момента как он возвратился после приготовлений к похоронам своей матери и рассказал обо всем жене. Они прожили вместе всего около пяти лет, и он все еще был влюблен в нее. Не нуждаясь в браке ради денег, он выбрал себе невесту по любви, безрассудно понадеявшись, что и она выходит замуж по любви. Будучи из меньших Клавдиев, потерявших состояние и отчаявшихся, жена Мамерка ухватилась за него. Но она его не любила. Она также не любила и детей. Даже свою собственную дочь она считала надоедливой и оставляла в обществе нянек, так что маленькая Эмилия Лепида росла избалованной.

– Они не переедут сюда! – отрезала Клавдия Мамерция, прежде чем муж успел закончить свой рассказ.

– Но они должны жить у нас! Им некуда больше идти! – сказал он возмущенно.

Его собственная мать умерла так недавно, что он никак не мог еще оправиться от этого потрясения.

– На наше счастье, у них есть этот огромный великолепный дом, пусть в нем и живут! Денег там так много, что неизвестно, что с ними делать. Найми им кучу учителей и наставников и оставь их там, где они есть. – Рот ее сжался, уголки губ опустились вниз. – Выбрось это из головы, Мамерк! Они не должны переселяться сюда.

Так в его идоле появилась первая трещина, но он чего-то еще не понимал. Мамерк стоял перед своей женой, изумленно глядя на нее. Теперь сжались и его губы.

– Я настаиваю, – сказал он. Жена подняла брови.

– Ты можешь настаивать, пока вода не превратится в вино, муж мой! Все равно они не переедут сюда. Или решим таким образом: если они придут – я уйду.

– Клавдия, имей хоть немного жалости! Они так одиноки!

– Почему я должна жалеть их? Им не грозит ни голод, ни недостаток образования. Да никто из них и не знает, что значит иметь родителей, – заявила Клавдия Мамерция. – Оба Сервилия коварны и чванливы, Друз Нерон придурковат, а остальные ведут свое происхождение от раба. Оставь ихтам, где они есть.

– У них должен быть достойный дом, – возразил Мамерк.

– Он у них уже есть.

То, что сделал Мамерк, не было признаком его слабости, просто он был практичным человеком и понимал, что переубедить Клавдию невозможно. Если бы он забрал их к себе после этого объявления войны, их положение стало бы еще хуже. Ему пришлось бы все время присутствовать в доме, а реакция Клавдии показала, что она может взять манеру срывать на них свое негодование по поводу своей обремененности семьей при каждом удобном случае.

Он отправился к главе сената Марку Эмилию Скавру, который, правда, не был Эмилием Лепидом, но был старшим из Эмилиев. Скавр был также одним из душеприказчиков Друза и единственным душеприказчиком Цепиона. Поэтому в его обязанности входило сделать все, что можно для детей. Мамерк чувствовал себя несчастным. Смерть матери оказалась колоссальным ударом для него, потому что он всегда жил вместе с ней до тех пор, пока она не перебралась к Друзам – сразу же после того, как он женился на Клавдии и привел ее в дом. Она никогда не проронила ни единого слова в осуждение Клавдии. Но, оглядываясь назад, он подумал о том, как счастлива была бы Корнелия Сципиона, получив доказательства, оправдывавшие ее уход.

К тому моменту, когда Мамерк достиг дома Марка Эмилия Скавра, он уже не был влюблен в Клавдию Мамерцию и никогда это чувство в нем не сменилось более дружеской, спокойной любовью. До этой минуты он считал невозможным разлюбить ее – так быстро, так окончательно; однако вот он стоит, стучась в двери Скавра, опустошенный потерей матери и потерей любви к своей жене.

Поэтому Мамерку ничего не стоило объяснить Скавру свою ситуацию в самых откровенных выражениях.

– Что мне делать, Марк Эмилий? – спросил он, закончив рассказ.

Глава сената Скавр откинулся в кресле, глядя своими ярко-зелеными глазами в лицо Мамерка – типичное лицо Ливиев: нос, похожий на клюв, темные глаза, выдающиеся скулы. Мамерк был последним из двух семейств. Ему надо было помогать и опекать как только возможно.

– Я думаю, что ты должен принять во внимание желание твоей жены, Мамерк. Следовательно, ты оставишь детей в доме Марка Ливия Друза. Но с другой стороны, тебе придется найти достойного человека, который жил бы там вместе с ними.

– Кого?

– Поручи это мне, Мамерк, – живо ответил Скавр. – Я что-нибудь придумаю.

Два дня спустя Скавр нашел такого человека. Очень довольный собой, он послал за Мамерком.

– Помнишь ли ты некоего Квинта Сервилия Цепиона, который был консулом за два года до того, как наш замечательный родственник Эмилий Павел сразился с Персеем Македонским при Пидне? – спросил Скавр.

Мамерк усмехнулся:

– Лично я его не знал, Марк Эмилий! Но я знаю, кого ты имеешь в виду.

– Хорошо, – сказал Скавр, ухмыльнувшись в ответ. – У этого некоего Квинта Сервилия Цепиона было три сына. Старшего он усыновил от Фабиев Максимов и последствия были горькими – Эбурнус и его несчастный сын, – Скавр получал удовольствие от таких разговоров; он был одним из самых главных экспертов в Риме по генеалогии благородных семейств и мог проследить разветвления родословного древа любого значительного человека. – Младший сын, Квинт, произвел на свет консула Цепиона, который украл золото Толозы и проиграл битву при Араузионе. Он также произвел на свет девочку, Сервилию, которая вышла замуж за нашего уважаемого консулара Квинта Лутация Катула Цезаря. От Цепиона консула произошли тот Цепион, который на днях был убит марсом Силоном, а также девочка, которая вышла за твоего брата, Друза.

– Ты ничего не сказал о среднем сыне, – заметил Мамерк.

– Намеренно, Мамерк, намеренно! Именно он интересует меня сегодня. Имя его Гней. Он женился намного позже, чем его младший брат Квинт, поэтому его сын, разумеется, тоже Гней, по возрасту мог быть лишь квестором, когда его первый двоюродный брат был уже консуларом и проигрывал битву при Араузионе. Молодой Гней был квестором в провинции Азия. Он тогда только что женился на Порции Луциниане – бесприданнице, но Гней и не нуждался в невесте с большим приданым. Он был, как и все Сервилии Цепионы, очень богатым человеком. Уехав в провинцию Азия, Гней квестор произвел на свет ребенка – девочку, которую я буду называть Сервилией Гнеей в отличие от других Сервилий. Ныне пол этого ребенка Гнея и Порции Луцинианы сыграл весьма неблагоприятную роль.

Скавр замолчал, чтобы перевести дух и лучезарно улыбнулся:

– Разве не удивительно, дорогой мой Мамерк, как замысловато переплетены все наши семьи?

– Я бы сказал, это устрашает, – ответил Мамерк.

– Но вернемся к нашей двухлетней девочке, Сервилий Гнее, – сказал Скавр, с удовольствием погружаясь в свое кресло. – Я употребил слово «неблагоприятную» не без основания. Гней Цепион перед отъездом в провинцию Азия и началом своего квесторства составил завещание, но, я полагаю, даже и не думал в тот момент, что его придется исполнить. Согласно lex Voconia de mulierum hereditatibus,^[18] Сервилия Гнея – девочка! – не может иметь право на наследство. По его завещанию очень большое состояние достается его первому двоюродному брату, Цепиону, который проиграл битву при Араузионе и украл золото Толозы.

– Я должен заметить, Марк Эмилий, что ты чрезвычайно откровенно выражаешься по поводу судьбы золота Толозы, – сказал Мамерк. – Все и всегда говорят, что он украл его, но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из наших авторитетов раньше высказывался так определенно.

Скавр нетерпеливо хлопнул рукой.

– О, мы все знаем, что он украл его, так почему же не сказать об этом? Ты никогда не казался мне болтуном, потому я думаю, что могу считать себя в безопасности, говоря тебе об этом.

– Да, можешь.

– Я полагаю, что Цепион, известный по битве при Араузионе и золоту Толозы, должен был бы вернуть состояние Сервилий Гнее, если бы она его унаследовала. Разумеется, Гней Цепион предусмотрел для девочки содержание в полном объеме, допускаемом законом по завещанию, но это ничтожная доля по сравнению со всем состоянием. А затем он отправился в качестве квестора в провинцию Азия. На обратном пути его корабль потерпел крушение, и он утонул. Наследство получил Цепион, ставший знаменитым благодаря. Араузиону и золоту Толозы. Но он не вернул девочке ее состояние. Он просто присоединил его к своему собственному, уже астрономическому богатству, хотя вовсе в нем не нуждался. И, по прошествии времени, наследство бедной Сервилий Гней перешло к Цепиону, которого убил несколько дней назад Силон.

– Это мерзко, – возмутился Мамерк.

– Я согласен. Но такова жизнь, – заключил Скавр.

– Что же случилось с Сервилией Гнеей? И с ее матерью?

– О, разумеется, живы. Они живут очень скромно в доме Гнея Цепиона, в котором Цепион консул, а потом его сын разрешили жить этим двум женщинам. Не как владелицам, а просто дали жилище. Когда была оглашена последняя воля Квинта Цепиона – я сейчас разбираюсь с этим вопросом, – дом был записан именно так. Как тебе известно, все, чем обладал Цепион, за исключением щедрого приданого для его двух девочек, отойдет к маленькому мальчику, Цепиону с рыжими волосами, ха, ха! К большому моему удивлению, я был назначен единственным душеприказчиком! Я думал, что будет названо имя кого-нибудь наподобие Филиппа, но мне следовало бы знать Цепионов лучше. Ни один из когда-либо живших Цепионов не пренебрегал тщательной заботой о семейном состоянии. Наш недавно скончавшийся Цепион, по-видимому, решил, что если душеприказчиком будет Филипп или Варий, слишком многое пропадет. Мудрое решение! Филипп повел бы себя, как свинья среди желудей.

– Все это прекрасно, Марк Эмилий, – сказал Мамерк, ощущая волнение и прилив любопытства к генеалогии. – Но я до сих пор не понял, к чему ты клонишь.

– Терпение, терпение, Мамерк, я уже подхожу к сути дела, – успокоил его Скавр.

– Кстати, я полагаю, – сказал Мамерк, вспомнив, что ему говорил его брат, Друз, – что одной из причин, по которым ты был назначен душеприказчиком, было то, что мой брат Друз располагал кое-какими сведениями о Цепионе и обещал раскрыть их, если Цепион в своем завещании оставит детей без достойного содержания на будущее. Может быть, Друз оговорил заранее и то, кто будет душеприказчиком. Цепион ужасно боялся любых сведений, которыми мог обладать Друз.

– В том числе и золото Толозы, – с довольным видом сказал Скавр. – Так оно и должно быть и было. Мое расследование дел Цепиона, хотя я веду его всего два-три дня, оказалось ошеломляющим. Такая уйма денег! Две его девочки получат приданое по двести талантов каждая – и это еще не достигает тех пределов, в которых заключается их доля наследства, даже если считать ее по lex Voconia. Рыжеволосый молодой Цепион стал самым богатым человеком в Риме.

– Прошу тебя, Марк Эмилий, заканчивай свою историю!

– А, да, да! Ох уж это нетерпение молодости! По нашим законам, исходя из того, что наследником является несовершеннолетний, я обязан принимать во внимание даже такие мелочи, как дом, в котором до сих пор живут Сервилия Гнея – теперь ей семнадцать – и ее мать Порция Луциниана. Сейчас мне трудно предугадать, каким человеком вырастет рыжеволосый молодой Цепион, и я не хочу, чтобы у моего собственного сына были неприятности из-за этого завещания. Не исключено, что молодой Цепион, достигнув совершеннолетия, захочет узнать, почему я позволил Сервилий Гнее и ее матери задаром жить в этом доме. Исходное право собственности к тому времени, когда молодой Цепион станет мужчиной, будет столь отдаленным, что он может никогда и не узнать о нем. Но по закону это его дом.

– Я понимаю, о чем ты хочешь сказать, Марк Эмилий, – прервал его Мамерк. – Продолжай же! Это очень интересно.

Скавр подался вперед:

– Я бы посоветовал тебе, Мамерк, предложить Сервилий Гнее – но не ее матери! – некую службу. У бедной девушки вовсе нет приданого. Все ее небольшое наследство ушло на то, чтобы обеспечить ей и ее матери спокойную жизнь в течение пятнадцати лет с момента смерти ее отца. Порции Луцинианы не в состоянии им помочь, должен добавить. Или же не хотят помочь, что в данном случае не меняет дела. В промежутке между нашим первым разговором и сегодняшним я зашел к Сервилий Гнее и Порции Луциниане, официально представившись как душеприказчик Цепиона. Но затем я разъяснил свое затруднительное положение, и они были вне себя, осознав, что может ожидать их в будущем. Я объяснил, как ты понимаешь, что собираюсь продать этот дом, потому что в счетах на недвижимость отсутствует плата за последние пятнадцать лет.

– Это было сделано так умно и изворотливо, что ты мог бы претендовать на должность казначея царя Птолемея Египетского, – заметил Мамерк, смеясь.

– Верно, – согласился Скавр, переведя дух. – Сервилий Гнее теперь семнадцать лет, как я уже говорил. Это значит, что она достигнет брачного возраста примерно через год. Но, увы, она не красавица. Без приданого – а его у нее нет – она никогда не получит мужа, хотя бы отдаленно относящегося к ее классу. Ее мать – истинную представительницу Катонов Луцинианов, никак не прельщает ни богатый всадник из простых, ни разбогатевший деревенщина – владелец фермы в роли мужа ее дочери. Но как удовлетворить амбиции, когда нет приданого!»

«Замечательно закручено!» – подумал Мамерк, внимательно слушая Скавра.

– Вот почему я советую тебе так поступить, Мамерк. После моего тревожного визита, женщины уже будут настроены выслушать тебя. Я советую тебе предложить, чтобы Сервилия Гнея и ее мать, – но только в качестве ее гостьи! – приняли твое предложение присматривать за шестью детьми Марка Ливия Друза. И жить в доме Друза. Пользоваться щедро предоставленным содержанием, обеспечивающим расходы на хозяйство и питание при условии, что Сервилия Гнея не выйдет замуж, пока последний из детей благополучно не достигнет юношеского возраста. Последнему из них, молодому Катону, сейчас три года. От шестнадцати отнимем три, получится тринадцать. Значит, Сервилия Гнея должна будет оставаться незамужней в течение тринадцати – четырнадцати лет. Следовательно, к концу срока действия договора ей будет около тридцати. Возраст, когда замужество вполне возможно! Особенно, если ты пообещаешь ей приданое такого же размера, как и у двух ее юных двоюродных сестер, за которыми она также будет присматривать, когда выполнит свою задачу. Состояние Цепиона достаточно велико, чтобы обеспечить ей двести талантов, уверяю тебя, Мамерк. И для абсолютной уверенности – я ведь в конце концов далеко не молод – выделю теперь же двести талантов и положу их на имя Сервилий Гней на срок до ее тридцать первого дня рождения. При условии, что она будет хорошо себя вести, к моему и твоему удовлетворению.

Насмешливая ухмылка растянула губы Скавра. – Она не хороша собой, Мамерк! Но я гарантирую, что когда Сервилия Гнея достигнет тридцати одного года, то сможет выбирать из дюжины претендентов на ее руку, принадлежащих к ее классу. Двести талантов – это неодолимая сила! – он повертел в руке перо, затем посмотрел прямо в глаза Мамерку. – Я не молод. И я единственный Скавр, оставшийся среди Эмилиев. У меня молодая жена, дочери только что исполнилось одиннадцать, а сыну три года. Сейчас я – единственный душеприказчик самого большого в Риме частного состояния. На случай, если что-то случится со мной до того, как мой сын достигнет совершеннолетия, кому я могу доверить состояния любимых мною людей и этих трех детей? Ты и я совместно являемся душеприказчиками Друза, а следовательно, мы разделяем заботу и об этих трех порцианских детях. Не хотел бы ты выступить в роли поручителя и душеприказчика в случае моей смерти? Ты – Ливий по рождению и приемный Эмилий. Мне было бы спокойнее, Мамерк, если бы ты сказал «да». Я нуждаюсь в подстраховке и хочу иметь за своей спиной честного человека.

Мамерк не замедлил с ответом:

– Я говорю тебе «да», Марк Эмилий.

На этом их беседа окончилась. Из дома Скавра Мамерк отправился непосредственно к Сервилий Гнее и ее матери. Они жили в прекрасном месте на стороне Палатина, обращенной к Большому цирку, но Мамерк сразу заметил, что Цепион, хотя и разрешил женщинам жить в этом доме, но был не настолько щедр, чтобы платить за его ремонт.

Краска на оштукатуренных стенах шелушилась, потолок в атриуме был покрыт большими пятнами от сырости и плесени, в углу протечка была так велика, что гипс отвалился, обнажив войлок и дранку. Росписи, некогда весьма привлекательные, потускнели и потемнели от времени и небрежения. Однако порядок в садике, находившемся в перистиле, где он ожидал приема, показывал, что женщины вовсе не ленивы; садик был ухожен, полон цветов, выполот от сорняков.

Он хотел увидеться с ними обеими, и обе вышли к нему. Порция была полна любопытства. Разумеется, она знала, что он женат; ни одна благородная римская мать, имеющая дочь на выданье, не преминет разузнать все о каждом молодом человеке ее круга.

Обе женщины были темноволосы, Сервилия Гнея даже темнее, чем ее мать. И некрасивее, хотя у матери был большой, истинно катоновский клювоподобный нос, а у дочери нос был маленьким. Сервилия Гнея была ужасно прыщава, глаза ее, близко поставленные, напоминали свиные, а тонкогубый рот был бесформенно широк. Мать держалась гордо и высокомерно. Дочь выглядела просто мрачной; ее категоричный характер, напрочь лишенный чувства юмора отпугнул бы и более отважного молодого человека, чем Мамерк, который, кстати, и не решился бы попытать удачи.

– Мы ведь родственники, Мамерк Эмилий, – милостиво произнесла мать. – Моя бабушка была Эмилия Терция, дочь Павла.

– Да, разумеется, – подтвердил Мамерк и сел там, где ему указали.

– Мы также в родстве с Ливиями, – продолжала она, присев на кушетку напротив него. Дочь села рядом с нею.

– Я знаю, – сказал Мамерк, будучи в затруднении, каким образом сообщить причину своего прихода.

– Чего ты хочешь? – спросила Порция, сразу решив его проблемы.

Мамерк не любил много говорить, прежде всего потому, что его мать была Корнелией из рода Сципионов. Порция и Сервилия Гнея слушали очень внимательно, ничем не выдавали своих мыслей.

– Ты хотел бы, чтобы мы жили в доме Марка Ливия Друза в течение следующих тринадцати – четырнадцати лет, это так? – спросила Порция, когда он замолчал.

– Да.

– И после этого моя дочь, получив двести талантов в приданое, сможет выйти замуж?

– Да.

– А я?

Мамерк моргнул. Он всегда считал, что матери остаются в доме, принадлежащем paterfamilias – но тут речь шла о доме, который Скавр собирался продать. «Каким храбрым должен быть тот зять, который пригласит такую тещу к себе в дом!» – подумал Мамерк, усмехнувшись про себя.

– Что бы ты сказала о пожизненном проживании на прибрежной вилле в Мизене или в Кумах с обеспечением, соответствующим нуждам матроны на покое? – спросил он.

– Я согласна, – немедленно ответила она.

– Тогда, если все это будет оформлено законным и обязующим договором, могу ли я полагать, что вы возьмете на себя труд присматривать за детьми?

– Да, можешь. – Порция опустила свой удивительный нос. – У детей есть педагог?

– Нет. Старшему мальчику уже около десяти лет, и он ходил в школу, молодому Цепиону нет еще семи, а молодому Катону только три, – сказал Мамерк.

– Тем не менее, Мамерк Эмилий, я считаю, что совершенно необходимо, чтобы ты нашел хорошего человека, который жил бы у нас в качестве наставника всех трех детей, – заявила Порция. – Ведь в доме не будет мужчины. Даже не говоря о защите от опасностей, для блага детей, я считаю, в доме должен быть авторитетный человек, жилец дома, не имеющий статуса раба. Педагог должен быть идеальным.

– Ты совершенно права, Порция. Я сразу же займусь его поисками, – сказал Мамерк, собираясь уходить.

– Мы придем завтра, – пообещала Порция, провожая его до дверей.

– Так скоро? Я конечно очень рад, но разве вам не нужно что-то уладить, собраться?

– У меня и моей дочери, Мамерк Эмилий, нет ничего, только кое-что из одежды. Даже слуги принадлежали хозяйству Квинта Сервилия Цепиона, – она придержала дверь. – Счастливого пути. И благодарю тебя, Мамерк Эмилий. Ты спас нас от еще худшей нужды.

«Да, – подумал Мамерк, спеша к базилике Семпрония, где он надеялся купить подходящего педагога. – Я счастлив, что я не один из этих шести бедных детей! Хотя это будет для них гораздо лучше, чем жить вместе с моей Клавдией!»

– У нас в списках мало подходящих людей, Мамерк Эмилий, – сказал Луций Дуроний Постумий, владелец одной из двух лучших в Риме контор, поставлявших педагогов.

– А какова на сегодня цена превосходного педагога? – спросил Мамерк, которому до сих пор не приходилось заниматься подобными делами.

Дуроний поджал губы:

– Повсюду берут от ста до трехсот тысяч сестерциев, – и даже больше, если товар особенно хорош.

– Фью! – присвистнул Мамерк, – Катону-цензору это не показалось бы забавным!

– Катон-цензор был занудным старым скупердяем, – сказал Дуроний, – даже в его время хороший педагог стоил гораздо больше, чем несчастные шесть тысяч.

– Но я покупаю наставника для трех его прямых наследников!

– Так ты берешь или нет? – спросил Дуроний со скучающим видом.

Мамерк подавил вздох. Присмотр за этими шестью детьми оказался довольно дорогим делом!

– О, разумеется, возьму. Когда я смогу посмотреть на кандидатов?

– Как только я соберу всех готовых на продажу рабов со всего Рима, я пошлю их по кругу к твоему дому с утра. Какая твоя самая высокая цена?

– Откуда я знаю? Как насчет лишней сотни тысяч сестерциев? – воскликнул Мамерк, подняв кверху руки. – Делай, что хочешь, Дуроний! Но если ты подсунешь мне болвана или сумасшедшего, я кастрирую тебя с превеликим удовольствием!

Он не сообщил Дуронию, что намерен дать свободу человеку, которого купит, это только повысило бы запрашиваемую цену. Но кто бы это ни был, его надо было частным образом освободить и зачислить в собственную клиентуру Мамерка. А это означало, что он не сможет легко оставить свою профессию так же, как если бы он оставался рабом.

Клиент-вольноотпущенник^[19] принадлежал его бывшему хозяину.

В конце концов был найден единственный подходящий человек – и он, разумеется, был самым дорогим. Дуроний знал свое дело. Принимая во внимание то, что в доме намеревались жить две взрослые женщины при отсутствии paterfamilias, который присматривал бы за ними, наставник должен был обладать моральной чистоплотностью, будучи одновременно любезным, понимающим человеком.

Подходящего кандидата звали Сарпедоном и родом он был из Ликии, с юга римской провинции Азия. Как и большинство людей его профессии, он добровольно продался в рабство, считая, что спокойная сытая старость будет ему обеспечена, если он проведет оставшиеся до нее годы на службе у богатых и знатных римлян. В конечном счете он или получит свободу или за ним будет надлежащий уход.

Поэтому он отправился в Смирну, в одну из контор Луция Дурония Постумия, куда и был принят. Это должно было быть его первое место службы и первый раз, когда его продавали. В свои двадцать пять лет он был исключительно хорошо начитан как по-гречески, так и по-латински; он разговаривал по-гречески на чистейшем аттическом диалекте, а слушая его латинскую речь, можно было подумать, что он настоящий римлянин. Но не эти качества оказались решающими в вопросе о его пригодности. Он получил должность, потому что был потрясающе безобразен – низенький, ростом по грудь Мамерку, худой до истощенности и покрытый шрамами от ожогов, полученных в детстве. Голос его, правда, был красив, и на его изуродованном лице сияли добротой прекрасные глаза. Когда ему сообщили, что он немедленно получит свободу и что его имя с этих пор будет Мамерк Эмилий Сарпедон, он счел себя счастливейшим из людей. Его жалование должно быть достаточно высоким, и ему предстояло получить римское гражданство. В один прекрасный день он сможет вернуться в свой родной город Ксант и жить там, как настоящий вельможа.

– Это дорогое занятие, – сказал Мамерк, бросая на стол Скавра свиток бумаги. – И я предупреждаю тебя, как душеприказчика со стороны Сервилия Цепиона, что ты не должен пренебрегать тем, что мы оба являемся душеприказчиками Друза. Вот счет. Я предлагаю расходы по нему разделить поровну между двумя хозяйствами. Скавр взял бумагу и развернул ее:

– Наставник… Четыреста тысяч?

– Пойди и скажи об этом Дуронию! – огрызнулся Мамерк. – Я сделал все так, как ты хотел! Речь идет о том, что две благородные римские женщины будут жить в доме, где их добродетель должна быть обеспечена, поэтому там не должно быть наставников с привлекательной внешностью. Новый педагог отталкивающе безобразен.

– Хорошо, хорошо, я верю тебе, – захихикал Скавр. – Но, боги, что за цены! – он стал внимательно читать дальше: – Приданое для Сервилий Гней, двести талантов – ладно, могу ли я ворчать по этому поводу, если сам посоветовал. Домашние расходы на год без учета ремонта и содержания дома, сто тысяч сестерциев… Да, это достаточно скромно… Так, так, так… Вилла в Мизене или Кумах? А это еще зачем?

– Для Порции, когда Сервилия Гнея сможет выйти замуж.

– О, merda! Я и не подумал об этом! Разумеется, ты прав. Никто не возьмет ее к себе, женившись на таком сокровище, как Сервилия Гнея… Да, да, ты хорошо поработал! Мы разделим расходы пополам.

Они оба ухмыльнулись.

– Думаю, надо выпить по чаше вина, Мамерк! – Скавр поднялся. – Какая жалость, что твоя жена не пожелала поучаствовать в наших трудах! Это могло бы сэкономить нам как душеприказчикам этих состояний целую кучу денег.

– Поскольку расходы идут не из нашего кошелька, и наследуемые состояния достаточны, чтобы оплатить их, Марк Эмилий, зачем нам беспокоиться? Мир в доме стоит любых расходов, – он выпил вина. – В любом случае я покидаю Рим. Настало время идти на военную службу.

– Я понимаю, – сказал Скавр, снова садясь.

– Пока была жива моя мать, я думал, что главной моей обязанностью будет оставаться в Риме и помогать ей управляться с детьми. Она была нездорова с тех пор, как умер Друз. Это разбило ей сердце. Но теперь дети прилично устроены, и у меня нет причины оставаться здесь. Поэтому я иду на войну.

– К кому?

– К Луцию Корнелию Сулле.

– Хороший выбор, – кивнул Скавр. – Он человек с будущим.

– Ты так думаешь? А не слишком ли он стар?

– То же можно сказать и о Гае Марии. Но посмотри, Мамерк, кто еще у нас есть кроме них? Рим сейчас беден великими людьми. Если бы не Гай Марий, у нас не было бы ни одной победы – и та, как он справедливо пишет в своем рапорте, была в большой степени Пирровой победой. Он победил. Но Лупус проиграл днем раньше, и поражение было гораздо более тяжким.

– Это так. Я разочаровался в Публии Рутилий Лупусе, я считал, что он способен на великие дела.

– Он слишком высоко полез, Мамерк.

– Я слышал, что эту войну в сенате называют Марсийской.

– Да, похоже, что она войдет в историю под названием Марсийской войны, – озорно глянул Скавр. – Но в конечном счете ее следовало бы назвать Италийской войной! От этого все в Риме впали бы в панику – они могли бы подумать, что мы сражаемся сейчас со всей Италией! Но ведь марсы формально объявили нам войну. Так что будучи названа Марсийской, она выглядит не такой большой, менее важной.

– Кто так думает? – Мамерк посмотрел на него в изумлении.

– Филипп, разумеется.

– О, я рад, что иду на войну, – сказал Мамерк, вставая. – Если бы я остался, кто знает, может быть, я был бы введен в сенат!

– Ты должен был бы достигнуть возраста, необходимого для должности квестора.

– Я уже достиг его, но не буду претендовать. Подожду должности цензора, – заявил Мамерк Эмилий Лепид Ливиан.

Глава 6

Пока Луций Цезарь зализывал раны в Теане Сидицине, Гай Папий Мутил пересек реки Волтурн и Калор. Когда он достиг Нолы, его приветствовали там с истерической радостью. Город только что управился с разгромом двухтысячного гарнизона, оставленного уходившим Луцием Цезарем, и с гордостью показывал Мутилу импровизированную тюрьму, куда были согнаны римские когорты.

Это был небольшой загон внутри городских стен, где овец и свиней держали перед отправкой на бойню, теперь загороженный высокой каменной баррикадой, покрытой сверху битыми черепками и постоянно охраняемой. Чтобы держать римлян в послушании, сообщили ноланцы, их кормят раз в восемь дней и дают воду через каждые три дня.

– Прекрасно! – воскликнул довольный Мутил. – Я обращусь к ним сам.

Для произнесения своей речи он воспользовался деревянным помостом, с которого ноланцы бросали узникам вниз, в грязь, еду и воду.

– Меня зовут Гай Папий Мутил! – крикнул он. – Я самнит. И к концу этого года я буду править всей Италией, включая и Рим! Вы не сможете противостоять нам. Вы слабы, истощены, измучены. Горожане победили вас! Теперь вы здесь, запертые, как те животные, которые содержались тут обычно, но в гораздо большей тесноте, чем они. Вас две тысячи в загоне, где держали двести свиней. Не очень удобно, правда? Вы больны, вы голодны. Вам хочется пить. Но я пришел сюда сказать, что вас ожидает еще худшее. С сегодняшнего дня вас не будут кормить вовсе, а воду будут давать раз в пять дней. Однако у вас есть выбор. Вы можете записаться в легионы Италии. Подумайте об этом.

– Тут нечего думать! – крикнул в ответ Луций Постумий, командир гарнизона. – Мы останемся здесь!

Папий, улыбаясь, сошел с помоста:

– Я даю им шестнадцать дней, – сказал он. – Они сдадутся.

Дела складывались очень хорошо для Италии. Гай Видацилий вторгся в Апулию и находился там на бескровном театре военных действий – Ларин, Теан Апул, Луцерия и Аскул присоединились к италийскому делу, люди оттуда валом валили записываться в италийские легионы. И когда Мутил достиг берега у бухты Кратер, морские порты Стабия, Салерна и Суррента провозгласили себя италийскими так же, как и речной порт Помпеи.

Оказавшись обладателем четырех флотов военных кораблей, Мутил решил перенести кампанию на море, предприняв атаку против Неаполя. Но Рим имел гораздо больший опыт войны на море. Командующий римским флотом Отацилий загнал италийские суда обратно в их порты. Решившие не сдаваться, неаполитанцы мужественно боролись с пожарами, вызванными тем, что Мутил бомбардировал прибрежные склады из корабельных катапульт наполненными нефтью зажигательными снарядами.

В каждом городе, где населению удавалось вступить в союз с Италией, римляне уничтожались. Среди таких городов была и Нола. Храбрая хозяйка, давшая приют Сервию Сульпицию Гальбе, погибла, разделив участь остальных.

Даже будучи осведомленными об этом избиении, умирающий от голода гарнизон Нолы держался, пока Луций Постумий не собрал в тюрьме совет, что было вовсе нетрудным делом; две тысячи людей в загоне для двух сотен свиней были скучены так тесно, что не хватало даже места, чтобы лечь.

– Я считаю, что все легионеры должны сдаться, – сказал Постумий, глядя измученными глазами на их изнуренные лица. – Италики хотят убить нас, мы можем быть в этом уверены. Но я не должен сдаваться им, пока жив. Потому что я легат. И таков мой долг. Однако у вас, легионеров, долг по отношению к Риму другого рода. Вы должны остаться в живых, чтобы сражаться в других, внешних войнах. Поэтому присоединяйтесь к италикам, умоляю вас! Если сможете после этого перебежать к своим, бегите. Но любой ценой останьтесь в живых. Останьтесь в живых ради Рима. – Он помолчал. – Центурионы тоже могут сдаться. Без своих центурионов Рим проиграет. Что касается моих офицеров, то, если кто пожелает капитулировать, я его пойму. Если откажется, то я также пойму.

Луцию Постумию понадобилось много времени, чтобы убедить легионеров исполнить то, что он от них требовал. Все хотели умереть, чтобы только показать италикам, что они настоящие римляне. Но в конце концов Постумий победил, и легионеры сдались. Однако, как он ни пытался, ему не удалось убедить центурионов, а также военных трибунов. Они все погибли – центурионы, военные трибуны и сам Луций Постумий.

Еще до того, как последний человек умер в ноланском свином загоне, Геркуланум перешел на сторону италиков и перебил своих римских граждан. Радостный, уверенный в себе, Мутил начал развивать морскую войну. Молниеносные рейды были предприняты против Неаполя во второй раз, а также против Путеол, Кум и Таррацины; это создало на побережье Лация конфликтную ситуацию и обострило назревшие противоречия между римлянами, латинянами и италиками, живущими в Лацие. Командир флота Отацилий упорно отбивался, и ему удалось предотвратить захват италиками портов за Геркуланумом, хотя многие строения на побережье сгорели и погибло большое число людей.

Когда стало ясно, что вся территория полуострова к югу от Северной Кампании занята италиками, Луций Юлий Цезарь стал держать совет со своим старшим легатом Луцием Корнелием Суллой.

– Мы полностью отрезаны от Брундизия, Тарента и Регия, – мрачно заметил Луций Юлий Цезарь, – в этом нет никакого сомнения.

– Если это так, то нам нужно забыть о них, – ободряюще ответил Сулла. – Нам лучше сконцентрировать внимание на Северной Кампании. Мутил осадил Ацерру, а это означает, что он движется к Капуе. Если Ацерра сдастся, Капуя также падет – ее средства к существованию римские, но сердцем она с италиками.

Луций Цезарь обиженно сел:

– Как ты можешь быть таким, – таким веселым, если нам не удается сдержать Мутила или Видацилия? – спросил он.

– Я весел, потому что мы победим, – решительно сказал Сулла, – Поверь мне, Луций Юлий, мы победим! Ты же знаешь, это не выборы. На выборах досрочное голосование решает их результат. Но на войне победа в конечном счете достается той стороне, которая не сдается. Италики сражаются за свою свободу, как они говорят. Сейчас, при поверхностном взгляде, это может показаться лучшим из всех побуждений. Но это не так. Это смутное представление. Это идея, Луций Юлий, и не более того, в то время как Рим сражается за свою жизнь. И именно поэтому Рим победит. Италики вовсе не борются за свою жизнь в том же смысле. Они знают ту жизнь, которую вели из поколения в поколение. Она не может быть идеалом, не может быть тем, чего они хотят. Но она осязаема. Погоди, Луций Юлий! Когда италийский народ устанет сражаться за мечту, баланс сил сложится не в пользу Италии. Они не представляют собой единого организма! У них нет общей истории и традиций, как у нас. Они не имеют mos maiorum! Рим реален, Италия – нет.

Хотя Луций Цезарь и слушал эти речи, разум его, очевидно, был к ним глух.

– Если нам не удастся удержать италиков, и мы пропустим их в Лаций, мы погибли. И я не думаю, что нам удастся их удержать.

– Мы не пропустим их в Лаций! – настаивал Сулла, ни на йоту не теряя своей уверенности.

– Каким образом? – спросил болезненный человек, сидя в кресле командующего.

– А вот каким, Луций Цезарь. Я принес тебе добрые вести. Твой двоюродный брат Секст Цезарь и его брат Гай Цезарь высадились в Путеолах. Их корабли привезли две тысячи нумидийской кавалерии и двенадцать тысяч пехоты. Вдобавок ко всему большинство пехотинцев – ветераны. Африка выделила для нас тысячи старых солдат Гая Мария – слегка поседевших, но полных решимости драться за родную землю. На этих днях они должны прибыть в Капую, чтобы довооружиться и пройти переподготовку. Квинт Лутаций считает, что четыре легиона лучше, чем пять недоукомплектованных, и я с ним согласен. С твоего позволения, я пошлю два легиона Гаю Марию на север, поскольку он теперь главнокомандующий, а два других мы будем держать здесь, в Кампании, – Сулла вздохнул, торжествующе улыбаясь.

– Не лучше ли было бы держать их все здесь, в Кампании? – спросил Луций Цезарь.

– Я не считаю, что мы можем так поступить, – ответил Сулла спокойно, но очень твердо. – Потери войск на севере были значительно большими, чем у нас, и только два закаленных в боях легиона заперты в Фирме вместе с Помпеем Страбоном.

– Я полагаю, ты прав, – Луций Цезарь старался скрыть свое разочарование. – Несмотря на все мое отвращение к Гаю Марию, должен признать, что сплю спокойнее, с тех пор, как он взял на себя командование. Дела на севере, может быть, пойдут лучше.

– Они пойдут лучше и здесь! – радостно воскликнул Сулла, пытаясь скрыть свое раздражение. – Боги, дали же вы мне, как второму по должности, такую бесцветную личность в качестве командующего! – Он наклонился через стол к Луцию Цезарю, лицо его вдруг посуровело. – Мы должны оттянуть Мутила от Ацерры еще до того, как новые войска будут готовы, и у меня есть план, как это сделать.

– Какой?

– Позволь мне взять два лучших легиона из тех, что есть у нас сейчас, и пойти к Эзернии.

– Ты уверен?

– Поверь мне, Луций Юлий, поверь мне!

– Ну, хорошо…

– Мы должны оттянуть Мутила от Ацерры! Ложный ход к Эзернии – лучший способ для этого. Верь мне, Луций Юлий! Я все сделаю и при этом не потеряю своих людей.

– Как ты пойдешь? – спросил Луций Цезарь, припомнив разгром в ущелье, когда он столкнулся со Скатоном.

– Тем же путем, что и ты. По Латинской дороге до Аквина, а затем через теснину Мельфы.

– Тебе устроят засаду.

– Не беспокойся. Я буду готов, – с беспечным видом успокоил его Сулла, отмечая, что чем подавленнее становится Луций Цезарь, тем выше подымается его настроение.

Однако самнитскому предводителю Дуилию два аккуратных легиона, появившихся на дороге, ведущей из Аквина, не показались готовыми справиться с засадой. К концу дня голова римской колонны беспечно входила внутрь теснины, и он отчетливо слышал крики центурионов и трибунов, приказывавших солдатам, чтобы они быстрее двигались в глубь ущелья и разбили лагерь до темноты, в противном случае всем им угрожали штрафные работы.

Дуилий вглядывался вниз с вершины утеса, нахмурившись и непроизвольно кусая ногти. Было ли нахальство римлян верхом идиотизма или блестящей уловкой? Как только первые ряды римлян стали хорошо видны, он узнал того, кто вел их, шагая пешком впереди – это был Луций Корнелий Сулла, легко узнаваемый по своему большому головному убору с обвисшими полями. Но Суллу никто не считал идиотом, хотя его участие в военных действиях пока было минимальным: его энергичные распоряжения о строительстве сильно укрепленного лагеря говорили о намерении перекрыть ущелье и выгнать оттуда самнитский гарнизон.

– Ему это не удастся, – произнес наконец Дуилий, все еще хмурясь. – Тем не менее мы сделаем сегодня вечером все, что в наших силах. Слишком поздно атаковать, но я устрою так, чтобы он не смог отступить, когда я атакую его завтра. Трибун, поставь легион позади него на дороге и сделай это тихо, ты меня понял?

Сулла вместе со своим помощником стоял на дне ущелья, наблюдая за напряженно работающими легионерами.

– Надеюсь, это сработает, – сказал его помощник, которым был не кто иной, как Квинт Цецилий Метелл Пий Поросенок.

С момента смерти его отца, Квинта Цецилия Меттелла Нумидийского Хрюшки, привязанность Поросенка к Сулле не только не уменьшилась, но даже возросла. Он отправился на юг, в Капую, с Катулом Цезарем и провел первые месяцы войны, помогая переводить Капую на военное положение. Это назначение к Сулле было его первым настоящим военным заданием со времени германской кампании, и он, горя желанием отличиться, проявил такую решимость, что у Суллы не было оснований жаловаться на его поведение. Какие бы приказания он ни получал – выполнял их неукоснительно.

Красивые брови Суллы, выгоревшие за эти дни, приподнялись.

– Это сработает, – сказал он невозмутимо.

– А может быть лучше остаться здесь и выбросить самнитов из ущелья? Тогда мы обеспечили бы себе беспрепятственный проход на восток, – предложил Поросенок, всем видом выражая готовность.

– Это не сработает, Квинт Цецилий. Мы могли бы освободить ущелье. Но у нас нет дополнительных двух легионов, которые удерживали бы его постоянно. Следовательно, самниты вернутся сюда, как только мы уйдем. У них есть эти дополнительные два легиона. Поэтому гораздо важнее показать им, что их непреодолимый заслон вовсе не обязательно таковым является, – довольным тоном проворчал Сулла. – Ну, хорошо, стало достаточно темно. Зажигайте факелы и сделайте так, чтобы все выглядело убедительно.

Метелл Пий постарался, чтобы у самнитских наблюдателей наверху сложилось впечатление, что работы по укреплению лагеря Суллы идут бешеными темпами.

– Они решили очистить от нас ущелье, в этом нет сомнения. – Уверял Дуилий. – Глупцы! Они заперты здесь навсегда! – в его голосе тоже чувствовалось удовлетворение.

Однако с восходом солнца Дуилий понял свою ошибку. Позади гигантских куч камней и земли, набросанных до самых склонов скал, вовсе не было солдат. Приманив самнитского быка, римский волк ускользнул прочь. Но не на запад, а на восток. Со своего наблюдательного пункта Дуилий мог видеть хвост римской колонны, исчезающей в облаке пыли на дороге, ведущей в Эзернию. И он ничего не мог поделать. Дуилий имел определенное задание: занимать теснину Мельфы, а не преследовать маленькую, но грозную силу на равнине, где не было никаких укрытий. Лучшее, что он мог сделать, – послать предупреждение в Эзернию.

Но это извещение оказалось бесполезным. Сулла пробил брешь в позициях осаждающих и провел свою экспедицию в город с ничтожными потерями.

«Он оказался слишком умен, – гласило следующее италийское донесение, отправленное Гаю Папию Мутилу, атакующему Ацерру, на этот раз от Гая Требатия, командовавшего самнитской осадой, – Эзерния слишком велика, чтобы окружать ее с теми людьми, которые у меня есть. Я не мог ни достаточно развернуть свои силы, чтобы воспрепятствовать его проникновению внутрь, ни сосредоточить их, чтобы сдержать его вторжение. И я думаю, что не смогу удержать его, если он решит выйти из города.

Сулла вскоре обнаружил, что осажденный город бодр и не удручен; там располагались десять когорт хороших солдат, из числа брошенных Сципионом Азиагеном и Ацилием. К ним присоединились беглецы из Венафра и Беневента. В городе находился опытный полководец Марк Клавдий Марцелл.

– Припасы и дополнительное оружие, которые вы нам доставили, очень пригодятся, – заверил Марцелл. – Мы можем выдержать здесь еще много месяцев.

– Сам ты намерен оставаться в городе?

– Разумеется! – Марцелл кивнул, свирепо усмехнувшись. – После того, как меня выбили из Венафра, я решил, что не уйду из Латинской Эзернии, – его улыбка поблекла. – Все римские граждане Венафра и Беневента мертвы, убиты горожанами. Как они ненавидят нас, эти италики! Особенно самниты.

– И не без основания, Марк Клавдий, – Сулла пожал плечами. – Но так было раньше и так будет. Все, что занимает нас – это победа на поле боя – удержание городов, которые представляют собой непокорившиеся римские островки в море италиков, – он наклонился к Марцеллу. – Это ведь также и война духа. Италики должны убедиться, что Рим и римляне непоколебимы. Я отдал на разграбление все поселения между тесниной Мельфы и Эзернией, даже если это были всего несколько домов. Почему? Чтобы показать италикам, что Рим готов вести действия на вражеской земле и пользоваться плодами италийской земли и снабжать продовольствием такие города, как Эзерния. Если ты удержишься здесь, дорогой мой Марк Клавдий, то и ты можешь преподать италикам такой урок.

– Пока я в силах, я буду удерживать Эзернию, – пообещал Марцелл, взвешивая каждое слово.

Сулла, спокойный и уверенный, покинул город, а Эзерния смогла продолжать сопротивление. Он двигался по италийской территории открыто, надеясь на свою удачу, на ту магическую связь, которая была у него с богиней Фортуной, поскольку не имел ни малейшего понятия, где находятся как самнитские, так и пиценские армии. И удача сопутствовала Сулле даже тогда, когда он проходил мимо таких городов, как Венафр, где активно поощрял своих солдат криками и жестами оскорблять стражу на стенах. Когда его войска входили в ворота Капуи, солдаты пели, и вся Капуя снова приободрилась.

Луций Цезарь, как сообщили Сулле, пошел на Ацерру, в то время как Мутил вывел часть своих войск, выполняя действия, которые выглядели как большое развертывание на фоне осады Эзернии – но, по счастью, сам Мутил остался в Ацерре. Оставив Катула Цезаря с заданием обеспечить солдатам заслуженный ими отдых, Сулла оседлал мула и рысью направился к месту расположения своего командующего.

Он нашел Луция Цезаря в дурном расположении духа после того, как лишился нумидийской кавалерии, которую Секст Цезарь привез из-за моря.

– Ты знаешь, что сделал Мутил? – спросил Луций Цезарь, увидев Суллу.

– Нет, – ответил Сулла, небрежно опершись на колонну, сделанную из захваченных вражеских копий, и приготовившись выслушать жалобную историю.

– Когда Венусия капитулировала и венусины присоединились к Италии, пицен Гай Видацилий обнаружил вражеского заложника,жившего в Венусии в совершенном забвении, – Оксинта, одного из сыновей нумидийского царя Югурты. Видацилий послал этого нумидийца сюда, в Ацерру. Когда я напал на них, то использовал нумидийскую кавалерию в качестве авангарда. И знаешь ли, что сделал Мутил? Он надел на Оксинта мантию с пурпурной каймой и выставил его на стене! И я увидел, что мои две тысячи конников встали на колени перед врагом Рима! Подумать только, чего стоила их перевозка сюда из такой дали! Пустое, бесполезное предприятие!

– И что же ты сделал?

– Велел окружить их, скорым маршем отправил в Путеолы и отослал домой в Нумидию. Пусть их царь там с ними разбирается!

Сулла выпрямился.

– Это ты хорошо придумал, Луций Юлий Цезарь, – сказал он искренне, повернувшись и погладив колонну из захваченных копий. – Ну что ж, ты явно не потерпел военных поражений, несмотря на появление Оксинта. Ты должен одержать здесь победу.

Естественный в этом положении пессимизм начал таять, но Луций Цезарь все еще не находил сил улыбнуться.

– Да, я выиграл битву – можешь поверить. Мутил атаковал нас три дня назад, как я полагаю, получив известие о том, что ты проник через ряды осаждающих в Эзернию. Я обманул его, выведя войска из задних ворот моего лагеря, и мы убили шесть тысяч самнитов.

– А Мутил?

– Он отступил сразу же. В данный момент Капуя находится в безопасности.

– Превосходно, Луций Юлий!

– Надеюсь, что это так, – скорбно произнес Луций Цезарь.

– Что-нибудь еще случилось? – сдерживая вздох, спросил Сулла.

– Публий Красс потерял своего старшего сына под Грументом и надолго был заперт внутри города. Однако луканцы, к счастью Красса и его среднего сына, столь же непостоянны, сколь не склонны к дисциплине. Лампоний отвел своих людей, и Публий и Луций Крассы выбрались, – командующий тяжело вздохнул. – Эти идиоты в Риме хотят, чтобы я бросил все и появился там, чтобы наблюдать за назначением консула suffectus взамен Лупуса до следующих выборов. Я послал их, куда следовало, и посоветовал заменить его своим городским претором. Цинне там в Риме нечего делать, – он еще раз вздохнул и шмыгнул носом, задумавшись о чем-то другом. – Гай Целий послал прекрасную небольшую армию в Италийскую Галию под командованием Публия Сульпиция, чтобы помочь Помпею Страбону вытащить свой уважаемый пиценский зад из Фирмы. Я желаю Публию Сульпицию удачи в делах с этим косоглазым полуварваром! Однако, должен сказать, Луций Корнелий, что вы с Гаем Марием были правы в отношении молодого Квинта Сервилия. Сейчас он правит Италийской Галлией совершенно самостоятельно и делает это лучше, чем Гай Целий. Целий спешно отправился в Цизальпинскую Галлию.

– Что там случилось?

– Саллювии продолжают справлять свои праздники охоты за головами. – Луций Цезарь скривился. – На что мы надеемся, пытаясь сделать цивилизованными людей, на которых несколько веков знакомства с греческой и римской культурами не произвели никакого впечатления? Сейчас, подумав, что нам не до них, они снова взялись за свои варварские обычаи. Охота за головами! Я послал Гаю Целию личное письмо, в котором советую ему действовать беспощадно. Мы можем ожидать большого восстания в Цизальпийской Галлии.

– Значит, молодой Квинт Серторий держит верх в Италийской Галлии? – спросил Сулла. Необычное выражение усталости, смешанной с раздражением и горечью отразилось на его лице. – Прекрасно, чего еще следовало ожидать? Получить Травяной венок еще до тридцатилетия.

– Завидуешь? – лукаво заметил Луций Цезарь. Сулла обернулся:

– Нет, я не завистлив! Удачи ему, пусть он процветает! Мне нравится этот молодой человек. Я знаю его с тех пор, когда он был еще кадетом у Мария в Африке.

Луций Цезарь неопределенно хмыкнул и снова принял мрачный вид.

– Что еще случилось? – напомнил ему Сулла.

– Секст Юлий Цезарь взял свою половину войск из тех, что он привез из-за моря, и пошел по Аппиевой дороге в Рим, где, как я полагаю, он собирается провести зиму, – Луций Цезарь не очень интересовался своим двоюродным братом. – Он болен, как обычно. К счастью, он взял с собой своего брата Гая, вместе они составляют одного приличного человека.

– А, значит моя подруга Аврелия на некоторое время получит мужа, – сказал Сулла, мягко улыбнувшись.

– Знаешь, Луций Корнелий, ты странный человек. Какое это имеет значение?

– Никакого, вовсе никакого, и тем не менее ты прав, Луций Юлий. Я странный человек.

Луций Цезарь заметил в выражении лица Суллы нечто такое, что заставило его сменить тему разговора:

– Мы с тобой очень скоро опять выступаем.

– Да? На кого? Куда?

– Твой поход на Эзернию убедил меня в том, что Эзерния – ключ ко всему этому театру войны. Мутил направляется туда сам, потерпев поражение тут. Во всяком случае, так доносит мне разведка. Я думаю, нам нужно двинуться туда же. Эзерния не должна пасть.

– О, Луций Цезарь! – воскликнул в отчаяньи Сулла. – Эзерния больше не является занозой в италийской лапе! Даже взяв ее, италики все равно будут сомневаться в своей способности выиграть эту войну. И кроме того, Эзерния не имеет большого значения! К тому же она хорошо снабжена, и ее комендант, Марк Клавдий Марцелл, – человек способный и решительный. Пусть сидят себе, ковыряя в носу и поглядывая на осаждающих, а нам не следует беспокоиться по этому поводу! Единственный доступный для нас путь наступления, если Мутил отошел в глубь страны, – это теснина Мельфы. Зачем рисковать нашими драгоценными солдатами в этой ловушке?

– Но ты же прошел! – побагровел Луций Цезарь.

– Да, я обманул их. Но я не смогу сделать это во второй раз.

– Тогда я пройду, – отрезал Луций Цезарь.

– Со сколькими легионами?

– Со всеми, что у нас есть. С восемью.

– О, Луций Юлий, забудь об этом плане, – умоляюще сказал Сулла. – Намного умнее и эффективнее было бы сосредоточиться на вытеснении самнитов из Западной Кампании. С восемью легионами, действующими, как единое целое, мы можем отобрать все порты у Мутила, снова усилить Ацерру и взять Нолу. Нола для италиков значительно важнее, чем Эзерния для нас!

Губы Луция Цезаря поджались в гримасе неудовольствия:

– Я занимаю шатер командующего, а не ты! И я говорю: Эзерния.

– Как скажешь, разумеется, – Сулла пожал плечами, сдаваясь.

Семь дней спустя Луций Юлий Цезарь и Луций Корнелий Сулла выступили по направлению к Теану Сидицину с восемью легионами – всеми силами, которыми они обладали на южном театре военных действий. Суеверная душа Суллы всеми фибрами вопила об опасности, но у него не было выбора, кроме как поступить в соответствии со сказанным. Луций Цезарь был командующим. «К великому сожалению», – думал Сулла, шагая во главе своих двух легионов, тех самых, которые он водил в Эзернию, и наблюдая длинную колонну впереди, змеившуюся вверх и вниз, по невысоким холмам. Луций Цезарь поместил Суллу в хвосте колонны, достаточно далеко от себя, так, чтобы он не мог принимать участия ни в его бивуаках, ни в беседах. Метелл Пий Поросенок был теперь возвышен до этой чести, но это выдвижение в конечном счете не радовало его. Он предпочел бы остаться с Суллой.

Командующий послал за Суллой в Аквину, и когда тот появился, он с презрительным видом швырнул ему письмо. «Вот так падают могущественные!» – подумал Сулла, вспомнив, как в Риме именно к нему Луций Цезарь обратился за советом и именно он стал «экспертом» Луция Цезаря. А теперь Луций Цезарь пренебрегает им и его советами.

– Прочти это, – отрывисто сказал Луций Цезарь. – Только что пришло от Гая Мария.

Вежливость обычно требует, чтобы человек, получивший письмо, прочитал его тем, с кем он позже разделит все его последствия; сознавая это, Сулла криво усмехнулся и усердно принялся разбирать сообщение Мария.

«Как главнокомандующий на северном театре военных действий, я считаю, что пришло время проинформировать тебя, Луций Цезарь, о моих планах. Я пишу это в календы секстилия^[20] в лагере вблизи Реаты.

Я намереваюсь вторгнуться в земли марсов. Моя армия наконец достигла наилучшего состояния, и я абсолютно уверен, что она проявит себя столь же великолепно, как и все мои армии раньше, для блага Рима и своего главнокомандующего».

«Ого! – подумал Сулла, чувствуя, что мурашки пробегают у него по коже. – Я никогда не слышал, чтобы старик говорил о себе в таких выражениях! «Для блага Рима и своего главнокомандующего.» Какой комар зудит сейчас у него в голове? Почему он отождествляет себя лично с Римом? Моя армия! Не армия Рима, а моя армия! Я бы и не заметил – мы все так говорим, – если бы не эта ссылка на себя, как на главнокомандующего. Это сообщение войдет в анналы этой войны. И в нем Гай Марий ставит себя на одну доску с Римом!»

Сулла быстро поднял голову и взглянул на Луция Цезаря, но если его главнокомандующий и отметил эту фразу, то притворился, что не заметил ничего. «А такой изощренной хитростью, – решил Сулла, – Луций Цезарь никогда не обладал.» И он продолжил чтение письма Мария.

«Я думаю, ты согласишься со мной, Луций Юлий, что нам нужна победа – полная и решительная победа – на моем театре войны. Рим назвал нашу войну против италиков Марсийской. Следовательно, мы должны победить марсов на поле боя и по возможности разбить их так, чтобы они не смогли подняться вновь.

Теперь я могу это сделать, мой дорогой Луций Юлий, но для того, чтобы справиться с такой задачей, я нуждаюсь в услугах моего старого друга и соратника, Луция Корнелия Суллы. И еще в двух дополнительных легионах. Я прекрасно понимаю, что ты болезненно воспримешь потерю Луция Корнелия, не говоря уже о двух легионах. Если бы я не считал это совершенно необходимым, я не стал бы просить тебя о таком одолжении. И, уверяю тебя, этот перевод будет сделан не навсегда. Считай это займом, а не подарком. Мне нужно только два месяца.

Если ты найдешь возможным удовлетворить мою просьбу, Рим будет чувствовать себя много лучше благодаря твоей доброте по отношению ко мне. Если ты такой возможности не усматриваешь, я буду вынужден остаться в Реате и придумать что-нибудь еще.»

Сулла поднял голову и посмотрел на Луция Цезаря с недоумением.

– Ну и что? – спросил он, осторожно положив письмо на стол командующего.

– Конечно же, отправляйся к нему, Луций Корнелий, – безразлично произнес Луций Цезарь. – Я управлюсь с Эзернией и без тебя. Гай Марий прав. Нам нужна решительная победа на поле боя над марсами. Этот южный театр военных действий – просто бойня. Почти невозможно удерживать самнитов и их союзников или собрать их в достаточном количестве в одном месте, чтобы одержать решающую победу над ними всеми. Все, что я могу сделать здесь, – это демонстрировать силу и упорство римлян. Здесь, на юге, нет даже возможности для решительной битвы. А на севере это должно произойти.

И снова по телу Суллы пробежали мурашки. Один из двух главнокомандующих мыслит о себе, как о Риме, а другой находится в постоянном унынии, не будучи способным увидеть хотя бы маленький просвет ни на востоке, ни на западе, ни на юге. И вот теперь он счастлив, усмотрев маленькую искорку надежды на севере! «Как мы можем добиться успеха в Кампании с таким человеком, как Луций Цезарь во главе? – спросил себя Сулла. – Боги, почему мне всегда мешает возраст? Я же лучше Луция Цезаря! Я, может быть, даже лучше, чем Гай Марий! С тех пор как я вступил в сенат, я провожу свою жизнь, служа меньшим Людям. Даже Гай Марий меньший человек, потому что он не патриций, в отличие от патриция Корнелия. Метелл Хрюшка, Гай Марий, Катул Цезарь, Тит Дидий, а теперь этот, страдающий хронической депрессией отпрыск древнего рода! А кто шагает от одной удачи к другой, добывает Травяной венок и в конце концов получает в управление целую провинцию в зрелом возрасте тридцати лет? Квинт Серторий. Сабинское ничтожество. Двоюродный брат Мария!»

– Луций Цезарь, мы победим! – сказал Сулла очень серьезно. – Говорю тебе, я слышу шелест крыльев победы в воздухе вокруг нас! Мы сотрем италиков в порошок. Побить нас в одной или двух битвах италики могут, но победить нас в войне – никогда! Этого не может никто! Рим это Рим, мощный и вечный. Я верю в Рим!

– О, я тоже, Луций Корнелий, я тоже! – ответил Луций Цезарь брюзгливо. – А теперь уходи! Будь полезным для Гая Мария, поскольку, клянусь, для меня ты не слишком полезен!

Сулла встал и, уже подойдя к наружным дверям дома, где расположился командующий, вдруг повернул назад. Письмо произвело на него такое впечатление, что физическое состояние Луция Цезаря не смогло отвлечь его внимание от Гая Мария. Но теперь новый страх охватил его. Командующий был изжелта-бледным, апатичным, дрожал и потел.

– Луций Юлий, здоров ли ты? – спросил Сулла.

– Да, да!

– Ты болен, ты же знаешь, – Сулла снова сел.

– Я достаточно здоров, Луций Корнелий.

– Позови врача!

– В этой деревне? Это будет какая-нибудь грязная старуха, которая пропишет мне отвар из свиного навоза и припарки из толченых пауков.

– Я буду проезжать мимо Рима. Я пришлю тебе сицилийца.

– Тогда пришли его в Эзернию, Луций Корнелий, потому что именно там он найдет меня, – на бровях Луция Цезаря блестели капельки пота. – Ты свободен.

– Что ж, пеняй сам на себя. – Сулла, пожав плечами, поднялся. – У тебя лихорадка.

«Так и есть, – рассуждал он, выходя из дома на улицу и на этот раз не оглядываясь. – Луций Цезарь пойдет к теснине Мельфы, будучи не в состоянии организовать даже танцы на празднике урожая. Он пойдет, чтобы попасть в засаду, а потом зализывать раны в Теане Сидицине, куда он отступит во второй раз, оставив мертвыми на дне этого предательского ущелья слишком много драгоценных людей. Ну почему они всегда такие безмозглые, такие тупые?»

На улице он встретил Поросенка, выглядевшего столь же мрачно.

– У вас там больной, – сказал Сулла, кивком указывая на дом.

– Не растравляй мою рану! – воскликнул Метелл Пий. – И в лучшие времена ему невозможно было поднять настроение, а тут приступ лихорадки – я просто в отчаяньи! Что делал ты, чтобы он ободрился и не обращал на тебя внимания?

– Убеди его забыть об Эзернии и сосредоточиться на вытеснении самнитов из Западной Кампании.

– Да, конечно, это можно было бы объяснить нашему главнокомандующему в его теперешнем состоянии, – сказал Поросенок, находя в себе силы улыбнуться.

Заикание Поросенка всегда приводило в восторг Суллу, который не преминул похвалить его.

– У тебя в последнее время с заиканием все в порядке.

– Ну за-за-зачем ты это сказал, Луций Корнелий? Оно в по-по-по-порядке, только когда я о нем не думаю, б-б-б-будь ты проклят!

– В самом деле? Это интересно. Ты ведь не заикался до какого времени? До Араузиона, не так ли?

– Да. Это спа-па-па – спазмы в заднице! – Метелл Пий набрал воздуха и постарался изгнать мысль о своем речевом недостатке из своего сознания. – При в-в-ваших теперешних неприязненных отношениях, полагаю, он не сказал тебе, ч-ч-что он собирается сделать, когда вернется в Рим?

– Нет. И что же он собирается сделать?

– Предоставить гражданство всем италикам, которые и пальцем о палец для этого не ударили, не выступив против нас.

– Ты шутишь!

– Я не шучу, Луций Корнелий! В его компании я забыл, что такое шутка. Это правда, клянусь тебе, это правда. Как только дела здесь пойдут на убыль – а это всегда так бывает к концу осени – он снимет доспехи командующего и наденет свою т-т-тогу с пурпурной каймой. Его последним актом в качестве консула, по его словам, будет признание римского гражданства для каждого италика, который не вышел на войну против нас.

– Но это же измена! Ты хочешь сказать, что он и другие недоумки в командовании потеряли тысячи людей ради тех, у кого даже не хватило мужества при этом присутствовать? – Суллу трясло. – Ты хочешь сказать, что он ведет шесть легионов в теснину Мельфы, зная, что каждая понесенная жертва бессмысленна? Зная это, он собирается открыть заднюю дверь Рима любому последнему италику на полуострове? Знаешь, что произойдет в результате? Они все получат гражданство, начиная с Силона и Мутила и кончая последним вольноотпущенником, которые числятся среди клиентов Силона и Мутила! О, он не смеет!

– Нечего кричать на меня, Луций Корнелий! Я один из тех, кто будет бороться против предоставления гражданства до конца.

– Ты даже не будешь иметь возможности бороться, Квинт Цецилий. Ты будешь на поле боя, а не в сенате. Только Скавр может сражаться там, но он слишком стар, – сжав губы, Сулла невидящим взглядом смотрел на оживленную улицу. – Это Филипп и остальные комедианты будут голосовать. И все они скажут «да». И комиция тоже.

– Ты тоже будешь на поле боя, Луций Корнелий, – уныло сказал Поросенок. – Я с-с-слышал, что ты назначен в помощники к Гаю Марию, этой старой жирной италийской репе! Ручаюсь, что он не осудит закон Луция Юлия!

– Я в этом не уверен, – сказал Сулла и вздохнул. – Одно ты должен признать, Квинт Цецилий, – Гай Марий прежде всего – солдат. Раньше, чем его служба на поле боя окончится, там будет очень много мертвых марсов, которые уже никогда не смогут обратиться за гражданством.

– Будем надеяться, Луций Корнелий. Потому что в тот день, когда Гай Марий войдет в сенат, наполовину заполненный италиками, он снова будет Первым человеком в Риме. И консулом в седьмой раз.

– Если я не предприму чего-нибудь, – заметил Сулла.

На следующий день Сулла отделил свои два легиона от хвоста колонны Луция Цезаря, направившейся прямо по дороге к Мельфе. Сам он пошел к Латинской дороге, перейдя Мельфу на участке пути до старых развалин городка Фрегеллы, разрушенного до основания Луцием Оптимием после подавления восстания сорок пять лет назад. Легионы Суллы расположились в удивительно мирных впадинах, заросших цветами, которые образовались между остатками павших стен и башен Фрегелл. Не будучи в настроении наблюдать, заняты ли его трибуны и центурионы чем-то столь фундаментальным, как устройство укрепленного лагеря, Сулла решил в одиночестве пройтись по пустынным развалинам городка.

«Вот здесь, – подумал он, – покоится все, за что мы воюем сейчас. Здесь можно увидеть, каким образом эти ослы из сената устроили так, что со временем нам пришлось подавлять это новое всеиталийское восстание. Нам приходится отдавать свое время, свои налоги, свою жизнь, чтобы обратить всю Италию в сплошные пустынные Фрегеллы. Мы заявили, что каждый италик может поплатиться своей жизнью. Красные маки будут расти на земле, багровой от италийской крови. Мы сказали, что черепа италиков выцветут до белизны белых роз, а желтые глаза ромашек будут глядеть на солнце из их пустых глазниц. Зачем мы это делаем, если все напрасно? Зачем мы умирали и продолжаем умирать, если все впустую? Он хочет дать гражданство этим полубунтовщикам в Умбрии и Этрурии. Но после этого он не сможет остановиться. Или тот, кто поднимет жезл правления, который он роняет. Они все получат гражданство, еще не отмыв руки от нашей крови. Зачем мы все это делаем, если все ни к чему? Мы, потомки троянцев, которым должно быть хорошо знакомо чувство тревоги, когда предатели готовы открыть ворота врагу. Мы, римляне, а не италики. А он хочет, чтобы они стали римлянами. Благодаря ему и таким, как он, они разрушат все, что защищает Рим. Их Рим не будет ни Римом их предков, ни моим Римом. Этот сад на италийских руинах здесь, во Фрегеллах – это мой Рим, Рим моих предков – достаточно сильных и уверенных, чтобы выращивать цветы на улицах мятежных городов, освободив их для тишины, жужжания пчел и щебета птиц.»

Сулла не мог разобрать, чем вызвано мерцание перед его глазами – то ли печалью, овладевшей им, то ли бликами от булыжников под его ногами. Но сквозь его поток он вдруг различил приближающуюся фигуру, голубоватую и громоздкую – фигуру римского полководца, идущего к другому римскому полководцу. Теперь она стала более темной, чем голубоватой, и на ее панцире и шлеме сверкнули отблески солнца. Гай Марий! Гай Марий, италик.

Дыхание Суллы сделалось прерывистым, сердце в груди застучало с перебоями. Он остановился, ожидая Мария.

– Луций Корнелий!

– Гай Марий!

Они не коснулись друг друга. Затем Марий повернулся и пошел рядом с Суллой в гробовом молчании. И все-таки Марий, который не терпел невысказанных эмоций, первым спросил:

– Я полагаю, Луций Юлий уже на пути в Эзернию?

– Да.

– Он должен был в бухте Кратер снова занять Стабий и Помпеи. Отацилий строит небольшой, но хороший флот и сейчас получает новых рекрутов. Флот всегда на последнем месте в списке забот сената. Однако я слышал, что сенат намерен организовать из всех здоровых римских вольноотпущенников специальные войска для создания гарнизонов, которые защищали бы побережье от Северной Кампании до Южного Лация. Поэтому Оталиций сможет набрать в свой флот все нынешнее береговое ополчение.

– Ну и когда же отцы сената собираются утвердить это решение? – проворчал Сулла.

– Кто знает? По крайней мере они уже приступили к обсуждению вопроса.

– Чудо из чудес!

– Ты что-то очень сердит. Это Луций Цезарь так подействовал тебе на нервы? Тогда я не удивляюсь.

– Да, Гай Марий, я действительно сердит, – сказал Сулла тихо. – Я гулял по этой красивой дороге, думая о судьбе Фрегелл и о будущей судьбе здешних враждебных италиков. Ты знаешь, что Луций Цезарь намерен предоставить римское гражданство всем италикам, которые склонны к мирным отношениям с Римом? Недурно, правда?

Марий на секунду сбился с шага, затем продолжил прогулку все в том же тяжеловесном ритме.

– Он хочет это сделать сейчас? Когда? До или после того, как он выбросится на скалы Эзернии?

– После.

– И это заставило тебя молить богов, чтобы они поведали тебе, во имя чего идет вся эта потасовка, не так ли? – спросил Марий, не зная того, что повторяет мысли Суллы. Затем последовал раскат смеха. – Да, я все еще люблю сражаться, это правда. Надеюсь, довольно будет еще одной или двух битв, чтобы сенат и народ Рима были полностью побеждены. Каков поворот! Если бы мы могли воскресить из мертвых Марка Ливия Друза. Тогда ничего этого не случилось бы. Казна была бы полна, вместо того, чтобы быть пустой, как голова кретина, и полуостров был бы мирным, счастливым, ко всеобщему удовлетворению, заполненным законными гражданами Рима.

– Да.

Они замолчали, войдя в раковину фрегелловского форума, где случайно уцелевшие колонны и лестничные марши, ведущие в никуда, торчали из травы и цветов.

– У меня есть для тебя работа, – сказал Марий, усаживаясь на каменную глыбу. – Пойди сюда, встань в тени или сядь рядом со мной, Луций Корнелий! И сними ты эту гнусную шляпу, чтобы я мог видеть, что кроется в твоих глазах.

Сулла послушно перешел в тень и послушно стащил шляпу, но не сел и не произнес ни слова.

– Ты, конечно, удивлен тем, что я пришел во Фрегеллы навстречу тебе, вместо того, чтобы ждать в Реате.

– Я полагаю, что ты и не ждал меня в Реате. Гай расхохотался:

– Ты всегда разгадываешь мои уловки, Луций Корнелий, не так ли? Правильно. Я не ждал тебя в Реате, – улыбка медленно сошла с лица Мария. – Но я также не хотел выдавать своих планов в письме. Чем меньше людей знают, что ты собираешься сделать, тем лучше. Не то, чтобы я предполагал наличие лазутчика в командном шатре Луция Юлия – просто я осторожен.

– Лучший способ сохранить секрет – это не говорить о нем никому.

– Верно, верно, – Марий вздохнул так глубоко, что ремни и пряжки его панциря заскрипели. – Ты, Луций Корнелий, сойдешь здесь с Латинской дороги. Пойдешь вверх вдоль реки Лирис к Соре, где свернешь далее по руслу Лирис до ее истоков. Другими словами, я хочу, чтобы ты был на южной стороне водораздела в нескольких милях от Валериевой дороги.

– Пока я понял свою часть задачи. Что собираешься делать ты?

– В то время как ты будешь продвигаться вверх вдоль реки, я пойду от Реаты к западному проходу на Валериевой дороге. Я намерен открыть дорогу за Карсеоли. Этот город сильно разрушен, и в нем находится вражеский гарнизон. Как мне сообщили мои разведчики, это марруцины под командованием самого Герия Асиния. Может быть, мне придется вступить с ним в битву за обладание Валериевой дорогой перед ее входом в ущелье. На этой фазе ты должен находиться на одном уровне со мной – но южнее водораздела.

– К югу от водораздела и тайно от противника, – сказал Сулла, понемногу смягчаясь.

– Точно. Это означает, что ты убьешь всех, кого увидишь. Поскольку всем хорошо известно, что я нахожусь к северу от Валериевой дороги, я надеюсь, что никому из марруцинов или марсов не придет в голову, что еще одна армия может подойти с южного фланга. Я попытаюсь привлечь все их внимание к моим собственным перемещениям, – Марий усмехнулся: – А ты, разумеется, находишься вместе с Луцием Цезарем на пути в Эзернию.

– Ты не утратил свой дар командования, Гай Марий.

– Надеюсь, что не утратил! – Свирепые карие глаза блеснули. Потому что, скажу тебе откровенно, Луций Корнелий, если я потеряю дар командования, то во всем этом военном пожаре не найдется никого, кто занял бы мое место. И мы кончим тем, что будем предоставлять гражданство тем, кто борется против нас с оружием в руках.

Часть сознания Суллы зацепилась за тему гражданства, но верх взял все же интерес к другому предмету.

– Ну а если это буду я? – выпалил он. – Я могу командовать.

– Да, разумеется, ты можешь, – сказал Марий успокаивающим тоном. – Я не отрицаю этого сейчас. Но ты не командир до мозга костей, Луций Корнелий, ты никогда не поднимешься выше хорошего командующего, – сказал Марий, совершенно забыв о том, что своими словами он унижает Суллу. – Иногда быть неплохим командующим – этого мало. Нужно быть командиром от Бога. А это или есть или этого нет.

– Однажды, – молвил Сулла задумчиво, – Рим останется без тебя, Гай Марий. И тогда, может быть, я возьму в свои руки верховное командование.

Марий все еще не понимал, что скрывается за рассуждениями Суллы. Он только весело фыркнул:

– Ладно, Луций Корнелий, будем надеяться, что когда этот день наступит, все, что будет нужно Риму, – найти хорошего полководца. Не так ли?

– Очень может быть! – ответил Луций Корнелий Сулла.

Хотя Гай Марий раздражал Суллу, но, что – само собой разумеется! – план его был превосходен. Сулла со своими двумя легионами проник до Соры, вовсе не столкнувшись с врагом, а затем – это можно было назвать не более чем стычкой – разгромил небольшие силы пиценов под командованием Тита Герения. От Соры до истоков Лирис он встречал только латинских и сабинских крестьян, которые приветствовали его появление с такой неприкрытой радостью, что он воздержался от выполнения приказов Мария и не стал их убивать. Те пицены, которые бежали в Сору, по всей вероятности, не собирались доносить о его присутствии, потому что он создал впечатление, что задача зайти в Сору поставлена перед ним Луцием Цезарем, и что теперь он уходит, чтобы встретиться с Луцием Цезарем восточнее теснины Мельфы. Так что, скорее всего, остатки пиценов Тита Герения и пелигны засели теперь в ожидании Суллы в совершенно ошибочном месте.

Марий, как было известно Сулле из его постоянных сообщений, поступил так, как обещал, и освободил Валериеву дорогу за Корсеоли. Герий Асиний со своими марруцинами решил бороться за дорогу и потерпел сокрушительное поражение после того, как Марий обманул его, сделав вид, что не хочет вступать в битву здесь. Герий Асиний погиб, как и большая часть его армии. Тогда Марий вошел в западный проход, вовсе не подвергаясь опасности, направляясь на этот раз к Альбе Фуцении с четырьмя легионами, состоявшими из людей, уверенных в победе, – и как бы они могли проиграть, если их ведет старый арпинский лис? Они уже прошли крещение кровью и прошли его хорошо.

Два легиона Суллы прикрывали Мария со стороны Валериевой дороги, пока водораздел, разделявший их, не перешел в плоскую марсийскую возвышенность вокруг Фуцинского озера, но даже и теперь Сулла выдерживал десятимильное расстояние между собой и Марием, и крался, используя удивительно простые укрытия. Ему следовало поблагодарить марсов за их любовь к производству собственного вина. К югу от Валериевой дороги местность представляла собой сплошной виноградник. Виноградная лоза росла в садах, окруженных высокими оградами, защищающими ее от резких ветров с гор, дувших как раз в то время года, когда нежные соцветия винограда только формируются, и насекомым необходим спокойный воздух, чтобы их опылять. На этот раз Сулла убивал всех, кто ему попадался на пути, – это были главным образом женщины и дети. Все остальные, кроме дряхлых стариков, ушли из приозерных ферм служить в армии.

Сулла точно рассчитал момент, когда Марий вступил в битву с марсами, потому что ветер в этот день дул с севера и доносил звуки через огороженные виноградники так ясно, что люди Суллы подумали: битва происходит по соседству. Курьер, прибывший на рассвете, сообщил, что битва, вероятнее всего, будет сегодня, поэтому Сулла построил свои войска в линию глубиной в восемь рядов за десятифутовыми оградами виноградников и стал ждать.

Через четыре часа после того, как послышался шум битвы, убегающие марсы стали переваливаться через каменные ограды в уверенности, что спаслись, и попадали на обнаженные мечи легионеров Суллы, жаждущих принять участие в бою. В нескольких местах завязалась жаркая схватка – это были отчаянные люди – но нигде даже не сложилась опасная обстановка.

«Как всегда я выступаю в роли обученного лакея Мария, – думал Сулла, стоя на высоком месте и наблюдая. – Его ум задумал стратегию, его рукой направлялась тактика, его воля все успешно завершила. А я у какой-то несчастной стены подбираю за ним остатки, словно голодный. Как хорошо он знает себя – и как хорошо он знает меня.»

Не имея желания радоваться, Сулла взобрался на мула после того, как его часть битвы была завершена, и поехал на Валериеву дорогу, чтобы сообщить Гаю Марию, что все прошло точно по плану и что вступившие в бой марсы фактически уничтожены.

– Я видел не кого-нибудь, а самого Силона! – сказал Марий своим обычным после битвы рыком, хлопая Суллу по спине, и ввел его в шатер командующего, положив руку на плечи своего высокоценимого помощника. – Представь себе, я застал их врасплох, – сказал он радостно. – Мое нападение было для них подобно грому среди ясного неба. Думаю, это потому, что они здесь у себя дома. Они и поверить не могли, что Асиний может потерпеть поражение! Никто не сообщил им об этом. Все знали, что он выступил, поскольку я вышел наконец из Реаты. И тут я появился, словно из-за угла, прямо перед их носом. Они направлялись, чтобы поддержать Асиния. Я выдвинулся достаточно далеко, якобы вынужденный вступить в бой, построил своих людей квадратом и сделал вид, что собираюсь защищаться, а не нападать.

«Если ты такой великий полководец, Гай Марий, выйди и сразись со мной!» – кричал Силон, сидя на лошади.

«Если ты такой великий полководец, Квинт Поппедий, победи меня!» – крикнул я ему в ответ.

Что он хотел предпринять после этого, навсегда останется неизвестно, потому что его люди «закусили удила» и кинулись в атаку, не дожидаясь команды. Этим они облегчили мне задачу. Я знаю, что делаю. А Силон не знает. Я говорю не знает, потому что он ушел невредимым. Когда его солдаты впали в панику, он повернул лошадь на восток и галопом ускакал. Я сомневаюсь, что он сделал остановку, пока не добрался до Мутила. Во всяком случае, я теснил отступающих марсов только в одном направлении – к виноградникам, зная, что с той стороны ограды ты прикончишь их. Так оно и произошло.

– Это было проделано очень хорошо, Гай Марий, – сказал Сулла совершенно искренне.

Они отпраздновали победу – Марий, Сулла и их помощники, а также молодой Марий, сияющий от гордости за своего отца, при котором он теперь служил в качестве кадета. «Этот щенок несет здесь наблюдение!» – подумал Сулла и постарался не замечать его.

Битву вспоминали целиком и в деталях, и ее разбор занял даже, может быть, больше времени, чем она сама; но неизбежно, по мере того, как понижался уровень вина в амфоре, разговор перешел на политику. Законопроект Луция Цезаря был предметом обсуждения и вызвал шок у подчиненных Мария; он не рассказывал им о своем разговоре с Суллой во Фрегеллах. Реакция была неоднозначной, но большинство было против. Они были солдатами и, сражаясь в течение шести месяцев, видели гибель тысяч своих товарищей, и теперь чувствовали, что малодушные старцы в Риме не дают им шанса как следует взяться за дело, начать побеждать. Те, сидящие в Риме в безопасности, представлялись им гусиной стаей старых высохших дев-весталок, куда они зачисляли и Филиппа, подвергнув его сокрушительной критике. Недалеко от них, по общему мнению, ушел и Луций Цезарь.

– Все Юлии Цезари – слишком чистокровные пучки нервов, – заявил раскрасневшийся Марий. – Жаль, что во время этого кризиса в роли старшего консула у нас оказался Юлий Цезарь. Я знал, что он сломается.

– По-твоему, Гай Марий, мы не должны делать абсолютно никаких уступок италикам? – спросил Сулла.

– Я, пожалуй, не хотел бы, чтобы мы их сделали, – сказал Марий. – Пока не дошло до открытой войны – это было другое дело. Но если народ объявляет себя врагом Рима, он становится и моим врагом. Навсегда.

– Я тоже так считаю, – согласился Сулла. – Однако, если Луций Юлий сумеет убедить сенат и народ Рима принять его закон, это уменьшит вероятность отделения Этрурии и Умбрии. Я слышал о новых волнениях в обеих этих землях.

– Это правда. Вот поэтому Луций Катон Лициниан и Авл Плотий забрали войска у Секста Юлия и выступили: Плотий в Умбрию, а Катон Лициниан в Этрурию, – сказал Марий.

– Что же в таком случае делает Секст Юлий?

– Он поправляет здоровье в Риме. У него очень скверно обстоит дело с грудной клеткой, как пишет моя мать в последнем письме, – громко ответил молодой Марий.

Сулла бросил на него уничтожающий взгляд, но тому было все нипочем. Тем не менее, если даже у кого-то отец – главнокомандующий, ему все равно не следует вмешиваться в беседу, будучи всего-навсего контуберналием!

– Без сомнения кампания в Этрурии даст Катону Лициниану шанс выиграть консульский пост на следующий год, – заявил Сулла, – при условии, что он хорошо ее проведет. Я думаю, он сможет.

– Я тоже так думаю, – сказал Марий, рыгнув. – Это дело величиной с горошину – как раз под стать такой горошине, как Катон Лициниан.

– Что, Гай Марий, он не произвел на тебя впечатления? – ухмыльнулся Сулла.

– А на тебя?

– Ни малейшего, – Сулла чувствовал, что с него довольно вина и переключился на воду. – Тем временем, что будем делать мы сами? Сентябрь – это период ярмарок, а потом я должен буду успешно вернуться в Кампанию. Я хотел бы наверстать то, что упустил, если это возможно.

– Я не могу поверить, что Луций Юлий позволит Эгнатию одурачить его в теснине Мельфы! – вмешался молодой Марий.

– Ты еще слишком молод, сынок, чтобы постигнуть пределы человеческого идиотизма, – сказал Марий, скорее одобряя само замечание, нежели осуждая то, как оно было сделано. Затем он повернулся к Сулле: – Мы не можем ожидать от Луция Юлия ничего иного, кроме его возвращения в Теан Сидицин во второй раз после потери четверти его армии убитыми – так зачем же тебе возвращаться в такой спешке, Луций Корнелий? Чтобы подержаться с ним за руку? Я полагаю, что там и без тебя достаточно желающих. Давай-ка лучше вместе пойдем в Альбу Фуцению, – сказал он, закончив фразу странным звуком – чем-то средним между смехом и рыганием.

Сулла застыл.

– С тобой все в порядке? – спросил он с испугом.

В этот момент цвет лица Мария из пунцового стал пепельно-серым. Но затем румянец вернулся, и смех прозвучал естественнее.

– После такого дня я чувствую себя превосходно, Луций Корнелий! Теперь, как я уже сказал, мы пойдем на выручку Альбы Фуцении, после чего я готов прогуляться по Самнию вместе с тобой. Мы оставим Секста Юлия блокировать Аскул, в то время как сами отвлечем самнитского быка. Блокировать города – скучное занятие и не в моем стиле, – он пьяно захихикал. – Неплохо было бы появиться в Теане Сидицине с Эзернией в подоле тоги в качестве подарка для Луция Юлия? Представляешь, как он будет благодарен!

– Действительно, благодарен, Гай Марий.

Вечеринка закончилась. Сулла и молодой Марий отвели Мария спать и без суеты уложили на кровать. Затем молодой Марий исчез, виновато взглянув на Суллу, который задержался, чтобы более внимательно проверить состояние горы мяса, возвышавшейся на ложе.

– Луций Корнелий, – произнес Марий невнятно. – Приди завтра и разбуди меня, ладно? Мне нужно поговорить с тобой лично. Сегодня вечером я не мог. Ох, это вино!

– Спокойной ночи, Гай Марий. Утром поговорим.

Но утром разговор не получился. Когда Сулла – сам еще не вполне придя в себя, явился в шатер командующего, он нашел гору на кровати в том же положении; как он оставил ее ночью. Нахмурившись, он быстро приблизился, чувствуя нарастающее колющее ощущение. Нет, это был не страх от того, что Марий умер; шум его дыхания был слышен отчетливо. Взглянув на лежащего, Сулла увидел, что его правая рука слабо дергается, цепляясь за простыню, а в вытаращенных глазах Мария был такой глубокий ужас, что они казались безумными. От опавшей щеки до вялой ступни его левая сторона была беспомощна, недвижима, парализована. Безропотно упал могучий ствол, бессильный отразить удар, невидимый и неощутимый.

– Удар, – пробормотал Марий.

Рука Суллы против воли опустилась, чтобы погладить намокшие от пота волосы; теперь его можно было любить. Теперь его больше не было.

– О, бедный мой, старина! – Сулла прикоснулся щекой к щеке Мария, прижался губами к влажному ручейку его слез. – Бедный старик! Ты сломался в конце концов.

И немедленно последовали слова, ужасно искаженные, но достаточно разборчивые, чтобы услышать их, прижав лицо к лицу:

– Еще… не… сделано… Семь… раз.

Сулла отодвинулся так, словно Марий поднялся с ложа и ударил его. Затем, смахнув рукой собственные слезы, он закатился коротким пронзительным смехом, который прекратился так же резко, как и начался.

– Если бы я мог что-то сделать с этим, Гай Марий, – с тобой все кончено!

– Не… кончено, – произнес Марий, его умные глаза больше не были испуганными, они были злыми. – Семь… раз.

Одним прыжком Сулла оказался у завесы, отделявшей переднюю часть шатра от задней, призывая на помощь, словно пес Гадеса множеством своих голов кусал его за пятки.

Только после того, как пришел и ушел армейский хирург, и Мария устроили по возможности удобно, Сулла собрал всех толпившихся вокруг шатра, куда их не пускал неутешно плачущий молодой Марий.

Сулла назначил собрание на форуме лагеря, сочтя разумным, чтобы и рядовые знали о происшедшем; слухи о несчастье с Марием распространились, и молодой Марий был не единственным, кто проливал слезы.

– Я беру на себя командование, – спокойно сказал Сулла десяткам людей, столпившимся вокруг него.

Никто не возразил.

– Мы сразу же возвращаемся в Лаций, прежде чем весть об этом дойдет до Силона или Мутила.

На этот раз возразил Марк Цецилий, именуемый Корнутом.

– Но это же смешно! – возмущенно воскликнул он. – Мы здесь меньше чем в двадцати милях от Альбы Фуцении, а ты говоришь, что мы должны повернуться и уйти?

Поджав губы, Сулла широко развел руками, показав на солдат, которые стояли и плакали.

– Посмотри на них, глупец! – вскричал он. – Идти по вражеской территории с ними? У них уже не хватит для этого духу! Мы должны успокоить их, пока будем в безопасности в пределах наших границ, Корнут, – а потом нужно будет найти полководца, к которому они питали бы хотя бы одну десятую часть любви, что чувствовали к Марию.

Корнут открыл было рот, но смолчал, беспомощно пожав плечами.

– Кто-нибудь еще хочет что-то сказать? – спросил Сулла.

Оказалось, что таких нет.

– Быстро сворачивайте лагерь. Я послал распоряжение моим легионам на дальний конец виноградника. Они будут ждать нас на дороге.

– А как быть с Гаем Марием? – спросил молоденький Лициний. – Он может умереть, если мы тронем его.

Хохот, которым разразился Сулла, шокировал его.

– Гай Марий? Ты не смог бы убить его и жертвенным топором, мальчик! – Видя общую реакцию, Сулла совладал со своими эмоциями, прежде чем продолжать: – Не бойтесь, друзья, Гай Марий меньше чем два часа назад заверил меня, что мы виделись с ним не в последний раз. И я ему поверил. Поэтому мы возьмем его с собой. Думаю не будет недостатка в желающих нести его носилки.

– Мы все идем в Рим? – несмело спросил молодой Лициний.

Только теперь, взяв себя в руки, Сулла ощутил, как они все испуганы и потеряны; но они были благородными римлянами, а это значило, что они сомневаются во всем, взвешивают все в зависимости от своего положения. По справедливости ему следовало бы обращаться с ними нежно, как с новорожденными котятами.

– Нет, мы не все идем в Рим, – и в его голосе не было и следа деликатности. – Когда мы достигнем Карсеоли, ты, Марк Цецилий Корнут примешь командование над армией. Ты отведешь ее в лагерь возле Реаты. Гая Мария в Рим доставлю я вместе с его сыном в сопровождении пяти когорт почетного эскорта.

– Очень хорошо, Луций Корнелий, если ты хочешь, чтобы все было сделано так, я полагаю, так оно и будет сделано, – сказал Корнут.

От взгляда, брошенного на него этими странными светлыми глазами, ему вдруг показалось, что тысяча личинок шевелится между его челюстями.

– Ты не ошибся, Марк Цецилий, решив, что все должно быть сделано так, как я пожелал, – сказал Сулла мягко, ласковым голосом. – И если это не будет сделано в точности, как я этого пожелал, ты у меня пожелаешь, чтобы ты лучше никогда и не рождался! Это тебе ясно? Тогда двигайся.

Часть VI

Глава 1

Когда известия о поражении, нанесенном Луцием Цезарем Мутилу под Ацеррой, достигли Рима, настроение сенаторов ненадолго поднялось. В прокламации, обнародованной по этому поводу, говорилось, что римлянам нет больше необходимости носить sagum. Когда же пришло сообщение о том, что Луций Цезарь во второй раз потерпел поражение в теснине Мельфы, причем число потерь оказалось примерно равным вражеским потерям под Ацеррой, никто в сенате не решился отменить прежнюю прокламацию; это только подчеркнуло бы новое поражение.

– Все напрасно, – заявил Марк Эмилий, глава сената, тем немногим сенаторам, которые собрались обсудить этот вопрос. – Но мы стоим перед еще более серьезным фактом – мы проигрываем эту войну.

Филипп отсутствовал и не мог возразить. Не было также и Квинта Вария, все еще занятого преследованием за измену менее значительных личностей. Теперь, когда он избегал преследовать таких людей, как Антоний Оратор и глава сената Скавр, число жертв его специального суда росло.

Лишенный поддержки оппозиции, Скавр не захотел продолжать говорить и тяжело опустился на скамью. «Я слишком стар, –подумал он, – и как это Марий справляется на театре военных действий, будучи в том же возрасте, что и я?»

На этот вопрос он получил ответ в конце секстилия, когда прибыл курьер с сообщением сенату о том, что Гай Марий со своими войсками разбил Герия Асиния, уничтожив семь тысяч марруцинов, включая и самого Асиния. Но так глубока была подавленность в Риме, что никто не счел разумным праздновать победу, наоборот, в течение нескольких последующих дней город ждал вестей о равноценном поражении. И вот, несколько дней спустя, прибыл курьер и предстал перед сенатом, члены которого с каменными лицами, вытянувшись, приготовились выслушать дурные вести. Из консуларов пришел только Скавр.

«Гай Марий имеет честь сообщить сенату и народу Рима, что в этот день он и его армия нанесли сокрушительное поражение Квинту Поппедию Силону и его марсам. Пятнадцать тысяч марсов убиты и пять тысяч захвачены в плен.

Гай Марий хочет отметить неоценимые заслуги Луция Корнелия Суллы в этой победе и просит извинить его за то, что полный отчет о событиях он сделает только тогда, когда сможет сообщить сенату и народу Рима, что Альба Фуцения освобождена от осады. Да здравствует Рим!»

После первого прочтения никто не поверил. Шевеление пробежало по редким белым рядам, слишком неплотно занимавшим ярусы, чтобы иметь внушительный вид. Скавр прочитал письмо еще раз дрожащим голосом. И, наконец, раздались возгласы приветствия. В течение часа скандировал весь Рим. «Гай Марий сделал это! Гай Марий перевернул судьбы Рима! Гай Марий! Гай Марий!»

– Ну вот, он уже опять всенародный герой, – сказал Скавр жрецу Юпитера, flamen dialis'y, Луцию Корнелию Меруле, который не пропустил ни одного заседания сената с самого начала войны, невзирая на огромное количество табу, ограничивавших поведение flamen dialis'a. Единственный из равных ему, flamen dialis не имел права носить тогу. Вместо нее он заворачивался в тяжелую двухслойную шерстяную накидку, laeha, вырезанную в форме полного круга, а на голове он должен был носить плотно прилегающий шлем из слоновой кости, украшенный символами Юпитера и увенчанный жестким шерстяным диском, пронзенным шпилькой из слоновой кости. Один из всех, равных ему, он был волосат, потому что предпочитал позволять своим волосам ниспадать на спину и бороде стелиться по груди, нежели выдерживать пытку бритья и стрижки с помощью костяных или бронзовых инструментов. Flamen dialis не мог телесно соприкасаться с железом в любых видах – это означало, что он не может послужить своему отечеству. Луций Корнелий Мерула возмещал это усердным посещением сената.

– Да, Марк Эмилий, – вздохнул Мерула, – мы, аристократы, думаю, должны признаться, что наши роды настолько истощены, что мы не можем произвести на свет популярного героя.

– Ерунда! – огрызнулся Скавр. – Гай Марий – урод!

– Не будь его, где бы мы были?

– В Риме и настоящими римлянами!

– Ты не одобряешь его победу?

– Конечно же одобряю! Я только хотел бы, чтобы под письмом стояла подпись Луция Корнелия Суллы.

– Он был хорошим praetor urbanus,^[21] это я знаю, но я никогда не слышал, что он равен Марию на поле боя, – сказал Мерула.

– Пока Марий не оставит поле боя, как мы сможем это узнать? Луций Корнелий Сулла был рядом с Марием со времени войны против Югурты. И всегда вносил большой вклад в победы Гая Мария, в то время как Марий приписывает их только себе.

– Будь справедлив, Марк Эмилий! В письме Гая Мария особо отмечены заслуги Луция Суллы! Что касается меня, то я думаю, что похвала эта искренняя. Я также не могу слушать поношения в адрес человека, который воплотил в жизнь мои молитвы, – произнес Мерула.

– Человек откликнулся на твои молитвы, flamen dialis? Странно ты выражаешься.

– Наши боги не отвечают нам напрямую, глава сената. Если они недовольны, то посылают нам какие-либо явления, а когда они действуют, то делают это через посредство людей.

– Я знаю об этом так же, как и ты, – раздраженно крикнул Скавр, – я люблю Гая Мария так же сильно, как и ненавижу его. Но все еще хотел бы, чтобы подпись в конце письма принадлежала другому.

Один из служащих сената вошел в палату; в ней оставались теперь только Скавр и Мерула, который задержался позже других.

– Глава сената, срочное сообщение только что пришло от Луция Корнелия Суллы.

– Ну вот и ответ на твои молитвы! – хихикнул Мерула. – Письмо, подписанное Луцием Суллой!

Уничтожающий взгляд был ответом на слова Мерулы. Скавр взял маленький свиток и расправил его в руках. В полном изумлении он увидел всего две строчки, тщательно написанные большими буквами. Между словами были поставлены точки. Сулла хотел избежать неправильного истолкования.

С. ГАЕМ. МАРИЕМ. СЛУЧИЛСЯ. УДАР. АРМИЯ. ДВИЖЕТСЯ. К. РЕАТЕ. Я. ВОЗВРАЩАЮСЬ. В. РИМ. СРАЗУ. ЖЕ. НЕСЯ. МАРИЯ. СУЛЛА.

Лишившись дара речи, глава сената Скавр передал листок Меруле и тяжело опустился на скамью пустого нижнего яруса.

– Edepo!^[22] – Мерула тоже сел. – О, если бы хоть что-нибудь в этой войне шло как надо! Как ты думаешь, Гай Марий умер? Сулла именно это имел в виду?

– Я думаю, он жив, но не может командовать, и об этом знают его войска, – ответил Скавр.

Он перевел дух и кликнул служителя. Остановившись в дверях, писец немедленно вернулся и подошел к Скавру. Он просто сгорал от любопытства.

– Позови глашатаев. Вели им огласить весть о том, что с Гаем Марием случился удар и что его доставит в Рим его легат Луций Корнелий Сулла.

У служителя перехватило дух, он побледнел и поспешил выйти.

– Мудро ли ты поступил, Марк Эмилий? – спросил Мерула.

– Один только великий Бог это знает, flamen dialis. Я не знаю. Все, что я знаю, это то, что если я соберу сенат, чтобы обсудить это, они проголосуют за сокрытие новости. А я этого не хочу, – сказал Скавр решительно.

Он встал.

– Пойдем со мной. Я должен сказать Юлии об этом до того, как глашатаи начнут вопить с ростры.

Вот почему когда пять когорт почетного эскорта, сопровождавшего носилки Мария, входили через Коллинские ворота, их копья были оплетены ветками кипариса, их мечи и кинжалы направлены в противоположную сторону. Они вступили на рыночную площадь, украшенную гирляндами цветов и заполненную молчаливым народом – это выглядело как праздник и похороны одновременно. И так было на всем пути до форума, где опять отовсюду свисали цветы, но толпа стояла тихо и безмолвно. Цветами отмечалась великая победа Гая Мария; молчанием встречалось поражение, нанесенное ему болезнью.

Когда позади солдат появились плотно занавешенные носилки, по толпе пробежал громкий шепот:

– Он должен жить! Он должен жить!

Сулла и его солдаты остановились на нижнем форуме вдоль ростры, в то время как Гай Марий был отнесен по Серебряническому спуску в свой дом. Глава сената Марк Эмилий Скавр в одиночестве поднялся на ростру.

– Третий основатель Рима жив, квириты! – прогремел Скавр. – Как всегда, он повернул ход войны в пользу Рима, и любая благодарность Рима будет меньше его заслуг. Принесем же жертвы ради его здоровья, потому что, возможно, настало время Гаю Марию покинуть нас. Он в тяжелом состоянии. Но благодаря ему, квириты, наше положение улучшилось неизмеримо.

Никто не закричал. Но никто и не плакал. Слезы берегли для его похорон, на момент, когда не будет надежды. Скавр сошел с ростры, и народ начал расходиться.

– Он не умрет, – сказал с усталым видом Сулла.

– Я никогда и не думал, что он умрет, – фыркнул Скавр. – Он пока еще не стал консулом в седьмой раз, и он не позволит себе умереть.

– Это в точности то, что он сам говорил.

– Что, он все еще может говорить?

– Немного. Это даже не слова, а какие-то обрывки. Наш армейский хирург считает, это из-за того, что у него парализована левая сторона, а не правая, хотя я не могу объяснить, почему. Не знает этого и армейский хирург. Он лишь утверждает, что это обычная картина, которую хирурги видят на поле боя при ранениях в голову. Если отнимается правая сторона тела, речь пропадает. Если же парализована левая сторона, речь сохраняется.

– Как странно! Почему же об этом не говорят наши городские врачи? – спросил Скавр.

– Я думаю, они просто мало видели пробитых голов.

– Верно, – Скавр дружески взял Суллу за руку. – Пойдем со мной, Луций Корнелий. Выпьем немного вина, и ты расскажешь мне абсолютно все о том, что случилось. Я ведь думал, что ты все еще с Луцием Цезарем в Кампании.

Никакого усилия воли не потребовалось Сулле, чтобы отказ его выглядел естественно.

– Я предложил бы пойти в мой дом, Марк Эмилий. Я все еще в доспехах, а становится жарко.

– Пора нам обоим забыть о том, что произошло там много лет назад, – искренне сказал Скавр, вздохнув. – Моя жена стала старше, степеннее и очень занята детьми.

– Ну, тогда пусть будет твой дом.

Она ожидала их в атриуме, так же обеспокоенная состоянием Гая Мария, как и все в Риме. Теперь ей было двадцать восемь лет, и она сознавала счастливый дар своей скорее расцветающей, нежели увядающей красоты, прелести своих каштановых волос, богатых, как дорогой мех, хотя глаза ее, взглянувшие в лицо Суллы, были серыми, как море в облачную погоду.

От Суллы не ускользнуло и то, что хотя Скавр улыбался ей с подлинной и несомненной любовью, она явно боялась мужа и не понимала его чувств.

– Приветствую тебя, Луций Корнелий, – сказала она бесцветным голосом.

– Благодарю тебя, Цецилия Далматика.

– Стол накрыт в твоем кабинете, муж мой, – тем же тоном сказала она Скавру. – Гай Марий умирает?

Ей ответил Сулла, улыбнувшись, потому что первый момент благополучно миновал; все это сильно отличалось от того, что было тогда на обеде в доме Мария.

– Нет, Цецилия Далматика, мы не будем свидетелями кончины Гая Мария, это я могу тебе обещать.

– Тогда я покину вас, – она вздохнула с облегчением. Двое мужчин постояли в атриуме, пока она не вышла, а затем Скавр повел Суллу в свой tablinum.^[23]

– Ты хочешь командовать на марсийском театре? – спросил Скавр, предлагая Сулле вина.

– Я сомневаюсь, что сенат позволит мне это, глава сената.

– Откровенно говоря, я тоже. Но хочешь ли этого ты?

– Нет, не хочу. Моя карьера в течение этого года войны была связана с Кампанией, если не считать особого случая с Гаем Марием, и я предпочел бы остаться на том театре, который я знаю. Луций Юлий ожидает моего возвращения, – пояснил Сулла, хорошо представляя себе, что он намеревался сделать, когда новые консулы будут у власти, но не хотел участия Скавра в этих планах.

– Эскорт Мария – это твои войска?

– Да. Остальные пятнадцать когорт я послал прямо в Кампанию. Эти пять когорт я завтра приведу сам.

– О, я хотел бы, чтобы ты выставил свою кандидатуру в консулы! – воскликнул Скавр. – Тут у нас самая прискорбная картина за последние годы.

– Я и так стою вместе с Квинтом Помпеем Руфом на конец следующего года – твердо ответил Сулла.

– Да, я слышал. Жаль.

– Я не смог бы выиграть выборы в этом году, Марк Эмилий.

– Ты смог бы, если бы я положил свой авторитет на твою чашу весов.

Сулла кисло усмехнулся.

– Предложение поступило поздно, я буду слишком занят в Кампании, чтобы надеть toga candida.^[24] Кроме того, я должен попытать удачи вместе со своим коллегой, поскольку Квинт Помпей и я выступаем в одной упряжке. Моя дочь собирается замуж за его сына.

– Тогда я забираю назад свое предложение. Ты прав. Рим как-нибудь перебьется в наступающем году. Приятно будет через год видеть консулами родственников. Гармония в управлении – чудесная вещь. А ты будешь главенствовать над Квинтом Помпеем столь же просто, как он будет принимать твое главенство.

– Я тоже так думаю, глава сената. Единственное время, которое даст мне Луций Юлий, – это время выборов, поскольку он намерен свернуть военные действия, чтобы самому вернуться в Рим. Я думаю выдать свою дочь за сына Квинта Помпея в декабре этого года, хотя ей не исполнится еще шестнадцати лет. Она с нетерпением ожидает этого, – вежливо лгал Сулла, превосходно зная, что она – совершенно нерасположенное к браку дитя, но веря в Фортуну.

Его понимание позиции дочери еще более укрепилось, когда через два часа он вернулся домой. Элия встретила его известием о том, что Корнелия Сулла пыталась бежать из дома.

– К счастью, ее служанка так перепугалась, что не могла не сообщить об этом мне, – мрачно закончила Элия, потому что она нежно любила свою падчерицу и хотела, чтобы та вышла замуж по любви – за молодого Мария.

– И что же она собиралась делать, блуждая по сельской местности, охваченной войной? – спросил Сулла.

– Понятия не имею, Луций Корнелий. Я думаю, что она тоже. Предполагаю, что это был порыв души.

– В таком случае чем раньше она выйдет замуж за молодого Квинта Помпея, тем лучше, – сурово сказал Сулла. – Я хочу ее видеть.

– Здесь, в твоем кабинете?

– Здесь Элия. В моем кабинете.

Понимая, что он не оценил ее – не оценил ее сочувствия к Корнелии Сулле, Элия посмотрела на своего супруга со смешанным чувством страха и сожаления.

– Прошу тебя, Луций Корнелий, попытайся не быть с ней слишком строгим!

На эту просьбу Сулла не обратил внимания, повернувшись к жене спиной.

Корнелия Сулла, которую привели к нему, выглядела как пленница, стоя между двумя слугами-рабами.

– Можете идти, – отрывисто бросил он ее охранникам и холодным взглядом посмотрел в непокорное лицо своей дочери, в котором изысканно перемешались цвет его кожи и волос и очарование ее матери. Разве только глаза у нее были свои, очень большие и ярко голубые.

– И что ты собираешься сказать в свою защиту, девочка?

– Я готова, отец. Ты можешь бить меня, пока не убьешь – мне все равно! Потому что я не выйду за Квинта Помпея, и ты не сможешь заставить меня!

– Если я велю привязать тебя и всыпать тебе как следует, моя девочка, ты выйдешь за Квинта Помпея, – сказал Сулла тем мягким тоном, который предшествовал у него взрыву неистовой ярости.

Но несмотря на все ее слезы и вспышки раздражения, она была в большей степени ребенком Суллы, чем Юлиллы. Она крепко уперлась ногами в пол, словно ожидая ужасного удара, и сапфировые огоньки вспыхнули в ее глазах.

– Я не выйду за Квинта Помпея!

– Клянусь всеми богами, Корнелия, выйдешь!

– Не выйду!

Обычно такое демонстративное неповиновение могло вызвать неудержимое бешенство у Суллы, но сейчас, может быть, потому, что он увидел в ее лице что-то от своего умершего сына, он не смог по-настоящему рассердиться. Сулла только зловеще засопел носом.

– Дочка, ты знаешь, кто такая Пиета? – спросил он.

– Конечно знаю, – осторожно сказала Корнелия Сулла. – Это Долг.

– Ответь подробнее, Корнелия.

– Это богиня обязанностей.

– Каких обязанностей?

– Всяких.

– Включая и обязанности детей перед их родителями, не так ли? – спросил Сулла сладким голосом.

– Да, – сказала Корнелия Сулла.

– Непокорность по отношению к paterfamilias – это ужасная вещь, Корнелия. Это не только оскорбление Пиеты. Согласно закону ты должна повиноваться главе твоей семьи. Я – paterfamilias, – сурово произнес Сулла.

– Самая первая обязанность у меня – перед самой собой, – заявила она героически.

– Это не так, дочка, – губы Суллы задрожали. – Первая твоя обязанность – повиноваться мне. Ты в моих руках.

– В руках или не в руках, отец, себя я не предам! Губы его перестали трястись и раскрылись; Сулла разразился громким хохотом.

– О, пойди прочь! – сказал он, и, все еще смеясь, крикнул ей вслед. – Ты выполнишь свою обязанность, или я продам тебя в рабство! Я сделаю это, и ничто не остановит меня!

– Я и так уже рабыня! – донеслось до него. Какого солдата она могла бы произвести на свет! Когда его веселье улеглось и позволило сосредоточиться, Сулла сел и принялся за письмо жителю города Смирны Публию Рутилию Руфу.

«Вот что произошло, Публий Рутилий. Нахальная маленькая дрянь сокрушила меня. И не оставила выбора, кроме как исполнить угрозы, которые не могут способствовать моему намерению быть избранным в качестве консула в союзе с Квинтом Помпеем. Девчонка не нужна мне ни мертвая, ни проданная в рабство – и не нужна молодому Квинту Помпею, если я буду вынужден связать и отхлестать ее, чтобы заставить выйти за него замуж! Так что же мне делать? Я спрашиваю тебя серьезно, будучи в отчаянном положении – что мне делать? Я помню легенду о том, что именно ты помог разрешить дилемму Марка Аврелия Котты, когда ему нужно было найти мужа для Аврелии. Так вот тебе еще одна дилемма для разрешения, о, обожаемый и почитаемый советчик!

Признаюсь, дела здесь обстоят так, что если бы не моя неспособность выдать свою дочь замуж, в то время как необходимо ее выдать, я никак не смог бы остановиться и сесть писать тебе письмо. Но теперь я его начал и – в надежде, что ты поможешь мне в решении моего вопроса – могу сообщить тебе о том, что происходит.

Наш глава сената, от которого я только что пришел, тоже начал писать тебе письмо, так что я не обязан извещать тебя об ужасной катастрофе, постигшей Гая Мария. Я ограничусь лишь изложением своих опасений и надежд на будущее и могу, по крайней мере, предвкушать возможность надеть мою toga praetexta и сесть на мое курульное кресло из слоновой кости, когда я буду консулом, видя, что сенат приказал своим курульным магистратам надеть все регалии в честь победы Гая Мария – и моей! – над марсами Силона. Это обнадеживает и означает, что мы в последний раз видели все эти глупые и пустые знаки траура и тревоги.

В высшей степени вероятным представляется в данный момент, что консулами следующего года будут Луций Порций Катон Лициниан и – страшно подумать! – Гней Помпей Страбон. Что за ужасная парочка! Сморщенная кошачья задница и заносчивый варвар, который ничего не видит дальше своего носа. Признаюсь, я совершенно перестал понимать, как некоторые люди приходят к консульскому посту. Ясно, что для этого далеко недостаточно быть хорошим городским или иностранным претором. Или иметь военный послужной список, такой же длинный и славный, как родословная царя Птолемея. Я прихожу к твердому заключению, что единственно реально и важно для меня быть вместе с Ordo Equester.^[25] Если ты не нравишься всадникам, Публий Рутилий, ты можешь быть самим Ромулом и не иметь шансов на консульских выборах. Всадники сажали Гая Мария в консульское кресло шесть раз и три раза из них in absentia. И он по-прежнему нравится им! С ним хорошо вести дела. О, им может нравится и человек с родословной, как и у них, но не в такой степени, чтобы голосовать за него, если он не открывает свой кошелек достаточно широко или не предлагает им дополнительных приманок таких, как более легкое получение займов или внутренней информации из сената о том, какие вопросы там предполагается рассматривать.

Я должен был стать консулом несколько лет назад. Если бы я еще раньше стал претором. Да, был еще глава сената, который сорвал мои планы. Но сделал он это, включая в списки всадников, которые толпами бегали за ним, блея, как ягнята. Да, ты можешь сказать, что я начинаю ненавидеть Ordo Equester все больше и больше. Я спрашиваю себя, не правда ли, чудесно было бы оказаться в положении, при котором я смогу сделать с ними, что захочу? О, я покажу им, Публий Рутилий! И отомщу за тебя тоже.

Что касается Помпея Страбона, то он был очень занят, рассказывая всем в Риме, как покрыл себя славой в Пицене. Действительным автором его относительно небольшого успеха, по моему мнению, является Публий Сульпиций, который доставил ему армию из Италийской Галлии и нанес ужасное поражение объединенным силам пиценов и пелигнов еще до того, как вступил в контакт со Страбоном. Наш косоглазый друг подшучивал над ним, запершись в Фирме, где он исключительно комфортабельно устроился на лето. Сейчас, во всяком случае, он выбрался из своей летней резиденции. Помпей Страбон приписывает себе все заслуги в победе над Титом Лафрением, который погиб вместе со своими войсками. О Публии Сульпиций (он был там и выполнил большую часть работы) Помпей Страбон даже не упоминает. И, словно ему этого недостаточно, агенты Помпея Страбона в Риме изображают его битву намного более значительной, чем действия Гая Мария против марруцинов и марсов.

Война вступила в поворотный момент. Я чувствую это всеми своими костями. Уверен, что не должен детально описывать тебе новый закон о признании гражданства, который Луций Юлий Цезарь намерен обнародовать в декабре. Я сообщил весть об этом законе главе сената несколько часов назад, ожидая, что он начнет реветь от возмущения. Вместо этого он был почти доволен. Он считает, что подвешенное гражданство имеет свои достоинства, если обеспечить его нераспространение на тех, кто поднял оружие против нас. Этрурия и Умбрия угнетают его, и он полагает, что волнения в обеих землях прекратятся, как только этруски и умбрийцы получат право голоса. Несмотря на все попытки, я не смог убедить его, что закон Луция Юлия будет только началом и что через короткое время каждый италик сможет стать римским гражданином, невзирая на то, сколько римской крови на его мече и несколько она свежа. Я спрашиваю тебя, Публий Рутилий, – за что мы сражались?

Ответь мне сразу же, посоветуй, что мне делать с девочкой.»

Сулла включил письмо к Рутилию Руфу в пакет главы сената, отправлявшийся в Смирну с особым курьером. Таким образом, Рутилий Руф, по всей вероятности, получит пакет через месяц, а его ответ будет доставлен тем же курьером через такой же период времени.

Действительно, Сулла получил ответ в конце ноября. Он все еще находился в Кампании, поддерживая выздоравливающего Луция Цезаря, который был удостоен триумфа льстецами из сената за победу над Мутилом при Ацерре. То, что обе армии вернулись к Ацерре и к моменту этого решения участвовали в новых военных действиях, сенат предпочел не заметить. Причиной присуждения триумфа именно за это и ни за что другое, как заявил сенат, было то, что войска Луция Цезаря провозгласили его тогда военным императором. Когда Помпей Страбон услышал об этом, его агенты подняли такой шум, что сенат присудил триумф также и Помпею Страбону. «Как же низко мы пали? – подумал про себя Сулла. – Триумф над италиками – это вовсе не триумф».

Эти почести ничуть не взволновали Луция Цезаря. Когда Сулла спросил его, как бы он хотел организовать свой триумф, он посмотрел на него с удивлением и сказал:

– Поскольку нет трофеев, он не нуждается в организации. Я просто проведу свою армию через Рим, и все.

Наступило зимнее затишье, и Ацерра, казалось, была не слишком обеспокоена присутствием двух армий перед ее воротами. Пока Луций Цезарь бился над предварительным вариантом своего закона о гражданстве, Сулла отправился в Капую, чтобы помочь Катулу Цезарю и Метеллу Пию Поросенку реорганизовать легионы, в которых каждый десятый, если не больше, погиб при второй акции в теснине Мельфы; и как раз в Капуе нашло его письмо Рутилия Руфа.

«Дорогой мой Луций Корнелий, ну почему отцы никогда не могут найти правильный путь в руководстве своими дочерьми? Это приводит меня в отчаянье. Замечу тебе, что я не имел хлопот с моей девочкой. Когда я выдал ее за Луция Кальпурния Пизона, она была в восторге. Конечно, это произошло потому, что бедная малышка была некрасива и имела маленькое приданое; больше всего она опасалась, что tata вовсе не станет заниматься поисками жениха для нее. Если бы я привел к ней в дом этого отвратительного сына Секста Перквития, она просто упала бы в обморок. Поэтому, когда я подыскал ей Луция Пизона, она сочла его даром богов и с тех пор не устает благодарить меня за это. И действительно, брак оказался таким удачным, что следующее поколение намерено сделать то же самое: дочь моего сына выйдет за сына моей дочери, когда они достигнут брачного возраста. Да, да, я помню, что говорил старый Цезарь-дедушка, но это будет первая партия первых кузенов с обеих сторон, и они произведут на свет превосходных щенков.

Ответ на твой вопрос, Луций Корнелий, на самом деле до смешного прост. Все, что нужно для успеха, – это молчаливое согласие Элии, а ты сам можешь делать вид, что не имеешь к этому никакого отношения. Пусть Элия начнет с того, что намекнет девочке на то, что ты меняешь свое мнение относительно ее брака, что ты подумываешь приискать жениха в другом месте. Элия должна назвать несколько имен – имен абсолютно отталкивающих парней таких, как сын Секста Перквития. Девушка сочтет их всех в высшей степени неподходящими.

То, что Гай Марий при смерти, – большая удача, потому что молодой Марий не может вступить в брак, пока paterfamilias недееспособен. Видишь ли, очень важно, чтобы Корнелия Сулла получила возможность встретиться частным образом с молодым Марием. После этого она поймет, что ее муж может оказаться значительно хуже, чем молодой Квинт Помпей. Пусть Элия, отправляясь в гости к Юлии, возьмет девушку с собой, в то время, когда молодой Марий будет дома, и не препятствует их встрече – тебе лучше было бы удостовериться, что Юлия понимает вашу затею!

Сейчас молодой Марий очень избалованный и эгоцентричный молодой человек. Поверь мне, Луций Корнелий, он не скажет и не сделает ничего, что бы внушило любовь к нему твоей дочери. Кроме болезни его отца, главная мысль, которая его занимает в данный момент, – кто возьмет на себя честь выносить его присутствие в качестве штабного кадета. Он, пожалуй, достаточно умен, чтобы понимать, что к какому бы командиру он ни попал, его выгонят и за одну десятую того, что терпел его отец, – хотя некоторые командиры более снисходительны, чем другие. Из письма Скавра я сделал заключение, что никто не хочет брать его к себе и никто не хочет лично пригласить его и что его судьба целиком зависит от комиссии контаберналиев. Моя небольшая сеть информаторов сообщает, что молодой Марий сильно увлекся женщинами и вином, хотя не обязательно в указанном порядке. Есть еще одна причина того, что молодой Марий не обрадуется встрече с Корнелией Суллой, – памятью его детства, к которой он, когда ему было пятнадцать-шестнадцать лет, питал нежные чувства, и, возможно, пользовался ее добрым характером так, что она не замечала. Сейчас он мало отличается от того, каким был тогда. Разница заключается в том, что он таковым себя и считает, а она считает его другим. Поверь мне, Луций Корнелий, он сделает немало ошибок и к тому же она будет раздражать его.

Сразу же после ее беседы с молодым Марием вели Элии более энергично твердить о том, что, по ее мнению, ты отказался от идеи брака дочери с Помпеем Руфом-младшим и нуждаешься в поддержке очень богатого всадника.

А теперь я должен сообщить тебе бесценный секрет, касающийся женщин, Луций Корнелий. Женщина может твердо решить, что она не желает определенного поклонника, но если этот поклонник может неожиданно отпасть по иным причинам, нежели те, из-за которых он попал в немилость, женщина неизбежно решает взглянуть поближе на уплывающий улов. К тому же твоя дочь вообще не видела свою рыбку! Элия должна найти убедительную причину для того, чтобы Корнелия Сулла могла присутствовать на обеде в доме Квинта Помпея Руфа, – отец прибыл в Рим в отпуск, или мать больна, или еще что-нибудь. Сможет ли дорогая Корнелия Сулла подавить свою неприязнь и пообедать в присутствии своей отвергнутой рыбки? Даю гарантию, Луций Корнелий, что она согласится. И поскольку я сам видел ее рыбку, то абсолютно уверен, что она изменит свое мнение. Он как раз тот тип, который должен ее привлекать. Она всегда будет хитрее его и без труда поставит себя во главе дома. Она неотразима! Она так похожа на тебя. В некоторых отношениях.»

Сулла отложил письмо и покрутил головой. Просто? Как мог Публий Рутилий составить такой замысловатый план и еще иметь нахальство называть его простым? Маневрировать на войне и то проще! Тем не менее стоит попытаться. И он возобновил чтение письма в несколько более приятном настроении, ему не терпелось узнать, что еще хотел сообщить ему Рутилий Руф.

«Дела в моем маленьком уголке нашего огромного мира нехороши. Я полагаю, ни у кого в Риме в эти дни нет ни времени, ни интереса следить за событиями в Малой Азии. Но, несомненно, где-нибудь в конторах сената лежит отчет, с которым к этому моменту наш глава сената, видимо, уже ознакомится. Он прочтет также и письмо, которое я отправил ему с тем же курьером, что и это.

Теперь на троне Вифинии сидит понтийская марионетка. Да, в тот момент, когда он был уверен, что Рим повернулся спиной, царь Митридат вторгся в Вифинию! Для видимости вождем этого вторжения был Сократ, младший брат царя Никомеда III – поэтому считается, что Вифиния все еще является свободным государством, поменявшим царя Никомеда на царя Сократа. Мне представляется логическим противоречием называть царя Сократом, не так ли? Ты можешь представить себе, чтобы Сократ Афинский позволил себя короновать? Однако никто в провинции Азия не питает иллюзий, что Вифиния «свободна». Под тем же именем Вифиния теперь стала владением Митридата Понтийского – который, между прочим, должен быть недоволен медлительным поведением царя Сократа! Потому что царь Сократ позволил царю Никомеду сбежать. Невзирая на отягощающий его груз лет, Никомед перескочил Геллеспонт резво, как коза; в Смирне ходят слухи, что он находится на пути в Рим, чтобы пожаловаться на потерю трона сенату и народу Рима, которые милостиво позволили ему на этом троне сидеть. Ты увидишь его в Риме еще до конца года, согбенного под тяжестью большей части вифинской казны.

И если тебе этого мало! – появилась еще одна понтийская марионетка, на троне Каппадокии. Митридат и Тигран вместе устроили набег на Эзебию Мазаку и посадили на трон еще одного сына Митридата. Его зовут Ариаратом, но, вероятно, это не тот Ариарат, с которым беседовал Гай Марий. Однако царь Ариобарзан оказался так же прыток, как и царь Вифинии Никомед. Он ускакал, значительно опередив преследователей. И он достигнет Рима со своей петицией вскоре после Никомеда. Увы, он намного беднее его!

Луций Корнелий, в нашей провинции Азия назревают серьезные неприятности, я убежден в этом. И здесь, в провинции Азия, многие не забыли лучшие дни publican.^[26] Многие здесь ненавидят само слово «Рим». Поэтому царь Митридат желанен и почитаем во многих жилищах. Я боюсь, что если – или вернее, когда он предпримет действия, чтобы украсть у нас провинцию Азия, его встретят здесь с распростертыми объятиями.

Все это не твои проблемы, я знаю. Все это свалится на Скавра. А он не очень здоров, как сообщает. К этому моменту ты должен быть на своих военных играх в Кампании. Я согласен с тобой: в делах наступает поворот. Бедные, бедные италики! С гражданством или без, они останутся непрощенными в течение многих поколений…

Дай мне знать, как обернутся события с твоей девочкой.

Я предсказываю, что любовь возьмет свое.»

Вместо того, чтобы объяснять жене хитрости Публия Рутилия Руфа, Сулла попросту отослал соответствующую часть его письма в Рим Элии, сопроводив запиской, где советовал ей поступить в точности так, как указывает Рутилий Руф, полагая, что она сама в этом разберется.

По-видимому, Элия без труда поняла свою задачу. Когда Сулла прибыл в Рим вместе с Луцием Цезарем, он застал в своем доме благоухание семейной гармонии, любящую и улыбающуюся дочь и приготовления к свадьбе.

– Все повернулось в точности так, как должно было быть по словам Публия Рутилия, – сказала счастливая Элия. – Молодой Марий был груб с ней при встрече. Бедняжка! Она пошла со мной в дом Гая Мария, снедаемая любовью и жалостью, уверенная, что молодой Марий прижмет ее к своей груди и разрыдается на ее плече. Вместо этого она застала его в ярости из-за того, что комиссия сената, занимавшаяся кадетами, приказала ему оставаться в штабе прежнего командования. Можно предположить, что командующим, который заменит Гая Мария, будет один из новых консулов, а молодой Марий ненавидит их обоих. Я думаю, что он просил направить его к тебе, но получил от комиссии очень холодный отказ.

– Но не такой холодный, как тот, который встретил бы его, если бы он пришел ко мне, – мрачно проговорил Сулла.

– Я думаю, что еще больше разозлил его тот факт, что никто не захотел взять его к себе. Разумеется, он объясняет непопулярностью своего отца, но в душе подозревает, что это следствие его собственных изъянов. – Элия приплясывала от своего маленького триумфа. – Он не хотел ни сочувствия Корнелии, ни девического обожания. И это – если верить Корнелии – показалось ей крайне отвратительным.

– Так, что, она решилась выйти замуж за Квинта Помпея?

– Не сразу, Луций Корнелий! Я позволила ей поплакать первые два дня. Потом я сказала ей, что судя по всему на нее больше не будут давить, заставляя выйти за молодого Квинта Помпея, и она спокойно может побывать на обеде в его доме. Просто посмотреть, что он из себя представляет. Удовлетворить свое любопытство.

– И что же произошло? – усмехнулся Сулла.

– Они посмотрели друг на друга и прониклись взаимной симпатией. За обедом они сидели напротив и беседовали, как старые друзья. – Элия была так довольна, что схватила мужа за руку и сжала ее. – Ты мудро поступил, не позволив Квинту Помпею увидеть нашу дочь в роли подневольной невесты. Вся семья в восторге от нее.

– Свадьба уже назначена? – спросил Сулла, вырвав у нее руку.

Элия кивнула, лицо ее померкло.

– Сразу же после завершения выборов. – Она посмотрела на Суллу большими печальными глазами. – Дорогой мой Луций Корнелий, почему ты не любишь меня? Я так старалась.

Выражение его лица стало мрачным, он отстранился от нее.

– Откровенно говоря, просто потому, что ты наскучила мне.

Сулла вышел. Элия стояла, почти спокойная, лишь ощущая, что ей испортили хорошее настроение. Он не сказал, что хочет развестись с ней. Черствый хлеб лучше, чем вовсе никакого.

Весть о том, что Эзерния в конце концов сдалась самнитам, пришла вскоре после прибытия Луция Цезаря и Суллы в Рим. Осажденный город буквально заморили голодом. Незадолго до капитуляции горожане съели всех лошадей, ослов, мулов, овец, коз, кошек и собак. Марк Клавдий Марцелл лично сдал город, а затем исчез – куда, не знал никто. Кроме самнитов.

– Он мертв, – сказал Луций Цезарь.

– Наверное, ты прав, – согласился Сулла.

Луций Цезарь, разумеется, возвращаться на войну не собирался. Его консульский срок подходил к концу, и он надеялся весной занять пост цензора, поэтому у него не было желания продолжать свою деятельность в качестве легата при новом главнокомандующем южного театра войны.

Новые плебейские трибуны были несколько сильнее, чем в предыдущие годы, хотя вследствие того, что весь Рим говорил о законе Луция Цезаря о признании гражданства, они были на стороне прогресса, и большинство их высказывалось в пользу терпимого отношения к италикам. Председателем коллегии был Луций Кальпурний Пизон, имевший второе имя Фругий, чтобы отличать его часть клана Кальпурниев Пизонов от тех Кальпурниев Пизонов, которые породнились с Публием Рутилием Руфом и носили второе имя Цезонин. Сильный человек с ярко выраженными консервативными симпатиями, Пизон Фругий, уже заявил, что будет принципиальным оппонентом двух наиболее радикальных трибунов плебса, Гая Папирия Карбона и Марка Плавтия Сильвания, если они попытаются игнорировать ограничения, заложенные в законе Луция Цезаря, и дать гражданство также и тем италикам, которые участвовали в войне. Он согласился не выступать против самого закона Луция Цезаря только после бесед со Скавром и другими уважаемыми им людьми. Интерес к событиям, происходящим на форуме, почти пропавший с началом войны, начал оживать; предстоящий год обещал волнующие политические споры.

Гораздо более удручающими были результаты выборов в центуриат, особенно на консуларском уровне. Два ведущих претендента были объявлены победителями еще два месяца назад и теперь были утверждены. То, что Гней Помпей Страбон стал старшим консулом, а Луций Порций Катон Луциниан – младшим, все объясняли тем, что Помпей Страбон отпраздновал триумф незадолго до выборов.

– Эти триумфы просто жалки, – сказал глава сената Скавр Луцию Корнелию Сулле. – Сначала Луций Юлий, теперь, пожалуйста, – Гней Помпей! Нет, я чувствую себя очень старым.

«Он и выглядит очень старым, – подумал Сулла, ощущая тревогу. – Если отсутствие Гая Мария обещает апатичную и лишенную воображения деятельность на поле боя, то к чему может привести отсутствие Марка Эмилия Скавра на другом поле боя, на римском форуме? Кто, к примеру, будет наблюдать за всеми этими мелкими, но решающими и важными внешними проблемами, в которые постоянно бывает впутан Рим? Кто будет ставить на место таких тщеславных дураков, как Филипп, и таких надменных выскочек, как Квинт Варий? Кто смог бы встретить любое событие с таким бесстрашием, с такой уверенностью в своих способностях и превосходстве?» Правда была в том, что со времени удара, постигшего Гая Мария, Скавр как бы стал менее заметным; хотя они дрались и рычали друг на друга в течение сорока лет, они нуждались друг в друге.

– Береги себя, Марк Эмилий, – сказал Сулла с неожиданной настойчивостью, вызванной предчувствием.

– Когда-нибудь мы все должны будем уйти! – зеленые глаза Скавра блеснули.

– Это так. Но в твоем случае не время для этого. Рим нуждается в тебе, иначе мы будем отданы на милость Луцию Цезарю и Луцию Марцию Филиппу – что за участь!

– Худшая ли это участь из тех, что могут постигнуть Рим? – спросил Скавр, смеясь и наклонил голову на бок, как тощая старая ощипанная птица. – В чем-то я чрезвычайно одобряю тебя, Луций Корнелий. Но, с другой стороны, у меня есть ощущение, что Риму в твоих руках придется хуже, чем в руках Филиппа. – Он пошевелил пальцами руки. – Может быть, ты и не военный от природы, но большую часть службы в сенате ты провел в армии. А я заметил, что годы военной службы делают из сенаторов любителей личной власти. Таких, как Гай Марий. Когда они достигают высших политических постов, то нетерпимо относятся к обычным политическим ограничениям.

Они стояли рядом с книжной лавкой Сосия на улице Аргилетум, где в течение нескольких десятилетий сидели у своих прилавков лучшие торговцы съестным в Риме. Поэтому, беседуя, они ели пирожки с изюмом и сладким кремом на меду; ясноглазый уличный мальчишка внимательно наблюдал за ними, готовый предложить таз с теплой водой и полотенце – пирожки были сочные и липкие.

– Когда мое время придет, Марк Эмилий, то, как будет чувствовать себя Рим в моих руках, будет зависеть от того, каков этот Рим. Одно я обещаю тебе – я не допущу, чтобы Рим подчинялся таким, как Сатурнин, – сурово сказал Сулла.

Скавр кончил есть и дал понять мальчишке, что заметил его присутствие, щелкнув липкими пальцами еще до того, как тот кинулся к нему. Сосредоточенно вымыв и вытерев руки и дав мальчику целый сестерций, он подождал, пока Сулла последовал его примеру (тот дал мальчику значительно более мелкую монету), и только тогда заговорил.

– Когда-то у меня был сын, – сказал он невозмутимо, – но этот сын не удовлетворял меня своими качествами. Он был безволен и труслив, хотя и хорош собой. Сейчас у меня другой сын, но он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Однако мой первый опыт научил меня одному, Луций Корнелий. Не имеет значения, сколь знамениты могли быть наши предки, в конце концов все зависит от наших потомков.

Лицо Суллы скривилось.

– Мой сын тоже умер, но у меня нет другого, – произнес он.

– Поэтому я все и рассказал.

– Не думаешь же ты, что это только дело случая, глава сената?

– Нет, не думаю, – сказал Скавр. – Я был нужен Риму, чтобы сдерживать Гая Мария, – и вот я здесь, руковожу Римом. Сейчас я вижу, что ты больше Марий, чем Скавр. И я не вижу на горизонте никого, кто бы сдерживал тебя. А это может оказаться для mos majorum более опасным, чем тысяча таких людей, как Сатурнин.

– Обещаю тебе, Марк Эмилий, что Риму не угрожает с моей стороны никакая опасность. – Сулла подумал и уточнил: – Я имею в виду твой Рим, а не Рим Сатурнина.

– Искренне надеюсь на это, Луций Корнелий. Они пошли по направлению к сенату.

– Я думаю, Катон Лициниан решил сдвинуть дела с мертвой точки в Кампании, – предположил Скавр. – Он более трудный человек чем Луций Юлий Цезарь – такой же ненадежный, но более властный.

– Он не тревожит меня, – спокойно ответил Сулла. – Гай Марий назвал его горошиной, а его кампанию в Этрурии делом величиной с горошину. Я знаю, как поступить с горошиной.

– Как?

– Раздавить ее.

– Они не хотят давать тебе командование, ты знаешь об этом. Я пытался их убедить.

– В конце концов это не имеет значения, – заметил Сулла, улыбаясь. – Я сам возьму командование, когда раздавлю горошину.

Из уст другого человека это прозвучало бы, как хвастовство, и Скавр залился бы смехом, но у Суллы это звучало как зловещее предсказание. И Скавр только пожал плечами.

Глава 2

Зная, что ему на третий день января исполняется семнадцать лет, Марк Туллий Цицерон своей собственной худой персоной явился в регистрационный пункт на Марсовом поле сразу же после выборов центуриата. Надменный, самоуверенный юноша, который был так дружен с молодым Суллой, в последнее время стал намного скромнее; в свои неполные семнадцать лет он был уверен, что его звезда уже закатилась. Короткая вспышка на горизонте померкла в зареве гражданской войны. Там, где некогда он стоял, в центре внимания большой восхищенной толпы, теперь не было никого. И, наверное, никто и не будет там стоять. Все суды, кроме суда Квинта Вария, были закрыты, городской претор, который должен был заниматься ими, управлял Римом в отсутствие консулов. Италики действовали так умело, что, казалось, суды так никогда и не откроются снова. Кроме Сцеволы Авгура, который в свои девяносто лет уже отошел от дел, все менторы и наставники Цицерона куда-то исчезли. Красс Оратор был мертв, а остальные втянуты военным водоворотом – правовое забвение.

Но больше всего пугало Цицерона то, что ни у кого не было и крупицы интереса к нему и его судьбе. Те немногие большие люди, которых он знал и которые еще жили в Риме, были слишком заняты, чтобы их беспокоить – о, он в действительности беспокоил их, считая свое положение и свою личность уникальными, но не преуспел в попытках добиться разговора ни с кем – от главы сената Скавра до Луция Цезаря. В конце концов он был слишком мелкой рыбешкой, уродец с форума неполных семнадцати лет. На самом деле, почему большие люди должны интересоваться им? Как говорил его отец (теперь клиент умершего человека), нужно забыть об особых должностях и без жалоб идти заниматься чем придется.

Когда Марк Туллий Цицерон появился в регистрационном пункте, который находился на стороне Марсова поля, обращенной к Латинской дороге, он не увидел там ни одного знакомого лица; это все были пожилые сенаторы-заднескамеечники, призванные для исполнения работы, столь же тягостной,сколь важной, работы, которая им явно не доставляла удовольствия. Председатель этой группы был единственным, кто взглянул на обратившегося к нему Цицерона, – остальные были заняты огромными свитками бумаги – и окинул взглядом его плохо развитую фигуру (Марк Туллий выглядел старше своих лет благодаря большой голове, напоминавшей тыкву) без всякого энтузиазма.

– Первое имя и семейное имя?

– Марк Туллий.

– Первое и семейное имя отца?

– Марк Туллий.

– Первое имя и семейное имя деда?

– Марк Туллий.

– Триба?

– Корнелия.

– Прозвище, если есть?

– Цицерон.

– Класс?

– Первый.

– Отец имел Общественную лошадь?

– Нет.

– В состоянии ли ты приобрести собственную сбрую?

– Конечно.

– Твоя триба сельская. В какой области?

– Арпин.

– О, земли Гая Мария! Кто патрон твоего отца?

– Луций Лициний Красс Оратор.

– А в данный момент никто?

– В данный момент никто.

– Можешь отличить один конец меча от другого?

– Если ты спрашиваешь, умею ли я им пользоваться, то нет.

– Ездишь на лошади?

– Да.

Председатель комиссии закончил делать заметки, затем снова поднял голову с кислой улыбкой.

– Придешь за две недели до январских нон, Марк Туллий, и будешь зачислен на военную службу.

И это было все. Ему приказали явиться снова именно в его день рождения. Цицерон вышел на улицу, совершенно униженный. Они даже не поняли, кто он такой! Наверняка они видели или слышали его выступления на форуме! Но если они видели, то искусно это скрыли. Очевидно, они намерены направить его на военную службу. Если бы он попросил направления на религиозный пост, это создало бы ему в их глазах репутацию труса, он был более чем умен, чтобы понять это. Поэтому он молчал, не желая, чтобы много лет спустя кандидат-соперник поставил черную отметку против его имени в борьбе за консульский пост. Его всегда влекло к друзьям старше возрастом, и теперь он не мог найти никого, чтобы поведать им о своих печалях. Все они были на военной службе где-нибудь за пределами Рима, все, от Тита Помпония и до различных племянников и внучатых племянников его покойного патрона и его собственных двоюродных братьев. Молодой Сулла, единственный, на кого он мог рассчитывать, был мертв. Некуда было идти, кроме как домой, и он зашагал к дому своего отца на Каринах, чувствуя себя воплощением отчаянья.

От каждого римского гражданина мужского пола требовалось, чтобы он с семнадцати лет записался для прохождения военной службы, а в такие дни это должны были сделать и те, кого считают по головам. Однако, пока не началась война с италиками, Цицерону и в голову не приходило, что он может быть реально призван для исполнения солдатской службы. Он намеревался воспользоваться своими наставниками с форума, чтобы обеспечить себе назначение на пост, на котором он мог бы блеснуть своими литературными талантами, и надеялся, что ему никогда не придется надевать кольчугу и нацеплять меч, разве что для парада. Но ему не повезло, и он чувствовал всеми своими хилыми костями, что его намереваются подчинить системе, которую он ненавидел. Что он может умереть.

Его отец, никогда не чувствовавший себя в Риме спокойным и счастливым, отправился к себе в Арпин готовить обширные земли к зиме. Цицерон знал, что он не вернется в Рим раньше, чем его старшего сына возьмут в армию. Младший брат Цицерона, Квинт, которому сейчас было восемь лет, поехал с отцом; он не был столь ярок, как Марк, и в душе предпочитал жизнь в деревне. Все заботы по дому и присмотр за сыном свалились на мать Цицерона, Гельвию, и она была этим возмущена.

– С тобой у меня одни неприятности! – заявила она, когда он вошел, одинокий и несчастный, в надежде на то, что она с сочувствием выслушает его. – Не лучше ли было бы для тебя, если бы мы с твоим отцом остались дома и нам не пришлось бы платить за это возмутительно дорогое жилище. Во всем городе не найдется раба, который не был бы вором или мошенником, поэтому то время, которое я не трачу на проверку расходных книг, я вынуждена тратить на то, чтобы следить за каждым шагом слуг. Они разбавляют вино водой, приносят счет за лучшие оливки, а подают худшие, покупают половину количества того хлеба и масла, которое мы заказывали, а сами едят и пьют слишком много. Мне приходится делать все закупки самой, – она сделала паузу, чтобы отдышаться, и продолжала: – Это твоя вина, Марк! Все твои нездоровые амбиции! Я всегда говорила, знай свое место. Но никто не слушает меня. Ты упорно поощряешь отца тратить наши деньги во все большем количестве на твое изысканное образование, но ты никогда не станешь вторым Гаем Марием, ты же знаешь! Более неловкого мальчика я не встречала; и какая тебе польза от Гомера и Гесиода, скажи мне? Ты же не сможешь сделать пищу из бумаги. Не сделаешь ты из нее и карьеру. И я торчу здесь, потому что…

Это было невыносимо. Заткнув уши, Марк Туллий Цицерон убежал в свой кабинет.

Тем, что у него был свой кабинет, он был обязан отцу, который передал комнату, предназначавшуюся ему, в исключительное пользование своему блестящему и чрезвычайно многообещающему сыну. Держать такого потомка в Арпине? Никогда! До рождения Цицерона единственным знаменитым человеком Арпина был Гай Марий. Туллии Цицероны считали себя выше Мариев, потому что Марии не были интеллигентны. И пусть Марии произвели на свет человека войны и действия – Туллии Цицероны могли бы произвести человека мысли. Люди действия приходят и уходят. Люди мысли остаются навсегда.

Эмбрион человека мысли захлопнул дверь своего кабинета, заперся там от своей матери и дал волю слезам.

В свой день рождения Цицерон снова пришел на регистрационный пункт на Марсовом поле с трясущимися коленками и подвергся более краткому варианту исходного опроса:

– Полное имя, включая прозвище?

– Марк Туллий Цицерон Младший.

– Триба?

– Корнелия.

– Класс?

– Первый.

Среди свитков с приказами для тех, кто обязан был явиться сегодня, был найден его свиток; он должен был отдать его своему командиру при представлении. Практичный римский ум предусмотрел и ту возможность, что устным приказом смогут и пренебречь. Поэтому копия уже находилась в пути к офицерам, занимающимся рекрутским набором в Капуе.

Старательно вчитавшись в пространные замечания, написанные на приказе, касающемся Цицерона, председатель комиссии холодно взглянул на него.

– Так, Марк Туллий Цицерон Младший, тут поступило своевременное ходатайство в твою пользу, – сказал председатель. – Первоначально мы намеревались направить тебя служить легионером, и ты должен был бы отправиться в Капую. Однако от главы сената пришел особый запрос, гласящий, что ты должен быть откомандирован на штабную службу к одному из консулов. В соответствии с этим, ты назначаешься в штаб Гнея Помпея Страбона. Доложись ему в его доме завтра на рассвете для получения инструкций. Комиссия отмечает, что ты не должен проходить предварительного обучения, и советует тебе провести все время, оставшееся до твоего вступления в должность, на учебном плацу Марсова поля. Это все. Ты свободен.

Коленки Цицерона тряслись еще больше, хотя в душе он испытал облегчение. Он схватил драгоценный свиток и поспешил вон. Штабная служба! «О, да возблагодарят тебя боги, Марк Эмилий Скавр, глава сената! Спасибо, спасибо тебе! Я докажу свою необходимость Гнею Помпею – я буду историком его армии или буду составлять его речи, и мне никогда не понадобится вынимать меч из ножен!»

Марк Туллий не имел намерения проходить учебные сборы на Марсовом поле, так как он уже предпринимал такую попытку на шестнадцатом году своей жизни, и лишь обнаружил, что не обладает ни быстротой ног, ни ловкостью рук, ни остротой глаз, ни присутствием духа. Через короткое время после того, как он был направлен на муштру с деревянным мечом, он привлек всеобщее внимание, но не такое, как на форуме, где его окружала восхищенная, полная благоговейного почтения толпа. Над его приемами на Марсовом поле присутствовавшие смеялись до колик. Со временем он стал мишенью насмешек всех юношей. Его тонкий визгливый голос передразнивали, подражая его хныкающему смеху, его эрудицию высмеивали, а его старообразность делала его достойным главной роли в фарсе. Марк Туллий Цицерон бросил свою военную подготовку, поклявшись никогда ее не возобновлять. Ни одному пятнадцатилетнему подростку не нравится быть посмешищем, но этот пятнадцатилетний юноша уже успел погреться в лучах одобрения взрослых людей или, во всяком случае, считал себя особенным.

Некоторые люди, говорил он себе с тех пор, не созданы быть солдатами. И он из их числа. Это не трусость! Это скорее полное отсутствие физического совершенства. И это нельзя вменять ему в вину как врожденный недостаток. Мальчики его возраста были глупы, ненамного умнее животных. Они ценили свое тело и вовсе не уважали ум. Понимали ли они, что их ум станет их украшением только после того, как их тела станут немощными? Хотели ли они быть другими? Что привлекательного в том, чтобы воткнуть копье точно в середину мишени или ударить по голове соломенное чучело? Цицерон был достаточно умен, чтобы понимать, насколько велика разница между мишенями, соломенными чучелами и полем боя и что многие из этих малолетних сокрушителей символов возненавидят реальность.

На рассвете следующего дня он, завернувшись в свою toga virilis,^[27] явился представиться в дом Гнея Помпея Страбона на стороне Палатина, обращенной к форуму, и пожалел, что с ним не было его отца, когда увидел, что там собрались сотни людей. Мало кто узнал в нем одаренного оратора, и вовсе никто не пожелал вступить с ним в беседу; постепенно он оказался оттесненным в самый темный уголок обширного атриума Помпея Страбона. Здесь он простоял несколько часов, наблюдая, как редеет толпа, и ожидая, когда кто-нибудь спросит о его деле. Новый первый консул был теперь самым важным лицом в Риме, и все в Риме хотели добиться его милости. У него также была настоящая армия клиентов. Все они были пиценами. Цицерон и понятия не имел, сколько этих клиентов жило в Риме, пока не увидел это огромное скопление в доме Помпея Страбона.

Оставалось примерно сто человек, и Цицерон начинал надеяться, что поймает взгляд одного из семи секретарей, когда парнишка примерно его лет пробрался к нему и прислонился к стене, разглядывая его. Глаза юноши, осмотревшие Цицерона с головы до пят, были холодны, бесстрастны и прекрасны. Таких кареглазый Цицерон не встречал никогда прежде. Широко открытые, они, казалось, выражали непрестанное удивление, цвет у них был небесно-голубой, чистый и глубокий, настолько яркий, что их можно было назвать единственными в своем роде. Взъерошенная копна светло-золотых волос спускалась челкой до широких бровей. Ниже этой забавной копны виднелось свежее, довольно самоуверенное лицо, в котором вовсе не было ничего римского: тонкогубый рот, широкие скулы, короткий вздернутый нос, неровный подбородок, кожа розовая с бледными веснушками, брови и ресницы такие же золотистые, как и волосы. Это было, однако, симпатичное лицо, и его обладатель после изучения внешности Цицерона улыбнулся обезоруживающей улыбкой.

– Кто ты будешь? – спросил он.

– Марк Туллий Цицерон Младший. А ты?

– Я Гней Помпей Младший.

– Страбон?

– Разве я выгляжу косоглазым, Марк Туллий? – молодой Помпей беззлобно рассмеялся.

– Нет. Но разве нет обычая принимать прозвище отца? – спросил Цицерон.

– Но не в моем случае, – сказал Помпей. – Я намерен добиться собственного прозвища. Я уже знаю, каким оно должно быть.

– Каким?

– Магнус.

Цицерон рассмеялся, издав звук, похожий на ржание.

– Это немного слишком, не так ли? Великий? А кроме того, ты не можешь сам присвоить себе прозвище. Тебе должны дать его другие люди.

– Я знаю. И они мне его дадут.

От такой самоуверенности Помпея у Цицерона захватило дух, хотя и сам он не был чужд этого свойства характера.

– Желаю тебе удачи, – сказал он.

– Зачем ты здесь?

– Я назначен в штаб твоего отца кадетом.

– Edepol! Ты ему не понравишься! – присвистнул Помпей.

– Почему?

Глаза Помпея потеряли свой притягательный блеск, сделались снова бесстрастными.

– Потому что ты хвощ.

– Может быть, я и хиляк, Гней Помпей, но с интеллектом у меня получше, чем у любого! – огрызнулся Цицерон.

– Это не произведет впечатления на моего отца, – глядя на него сверху вниз и сознавая превосходство своей хорошо скроенной широкоплечей фигуры, сказал Помпей-младший.

Такой ответ заставил Цицерона униженно замолчать. Его начала охватывать депрессия, которая время от времени нападала на Цицерона более безжалостно, чем обычно это бывает с людьми в его возрасте. Он сглотнул слюну, глядя в землю и желая, чтобы молодой Помпей ушел и оставил его одного.

– Нет причины впадать в отчаяние из-за этого, – бодро заявил Помпей. – Откуда мы знаем, может быть, ты как лев управляешься с мечом и щитом! Вот это – путь к его сердцу!

– Я вовсе не лев в обращении с мечом и щитом, – ответил Цицерон писклявым голосом. – Мои ноги и руки абсолютно ни на что не годны, и я не могу здесь ничего исправить или улучшить.

– Но у тебя все в порядке, когда ты ходишь или становишься в позу на форуме, – заметил Помпей.

– Ты знаешь, кто я такой? – Цицерон разинул рот.

– Разумеется, – блестящие глаза скромно прикрылись густыми ресницами. – Я не слишком силен в произнесении речей, это тоже правда. Мои наставники годами били меня без толку и не добились ничего. Для меня это пустая трата времени. Я так и не смог выучить разницу между sententia^[28] и epigramma,^[29] не говоря уже о color^[30] и description!^[31]

– Но как ты можешь надеяться, что тебя назовут Великим, если ты не знаешь, как произнести речь? – спросил Цицерон.

– А как ты надеешься стать великим, если не можешь пользоваться мечом?

– О, я понял! Ты собираешься стать вторым Гаем Марием.

Такое сравнение не понравилось Помпею, который с сердитым видом проворчал:

– Не вторым Гаем Марием! Я буду самим собой. И я сделаю так, что Гай Марий будет выглядеть новичком по сравнению со мной!

Цицерон захихикал, его темные глаза с тяжелыми веками вдруг сверкнули.

– О, Гней Помпей, я хотел бы этого! – воскликнул он.

Почувствовав чье-то присутствие, оба юноши обернулись. Рядом с ними стоял Гней Помпей Страбон, сложенный так крепко, что казался квадратным, но ему недоставало представительного роста. Внешне они с сыном были похожи, если не считать глаз, которые у него были не такие голубые и настолько сильно скошены, что действительно казалось, что они не видят ничего, кроме переносицы его собственного носа. Они придавали ему столь же загадочный, сколь безобразный вид, потому что никто не мог определить, куда на самом деле он смотрит – так странно и отталкивающе они выглядели.

– Кто это? – спросил он у сына.

И тут молодой Помпей сделал нечто настолько удивительное, что Цицерон никогда не смог ни забыть, ни перестать благодарить его за это – он обвил своей мускулистой рукой плечи Цицерона и притянул его к себе. И весело, как будто это не имело никакого значения, он сказал:

– Это мой друг, Марк Туллий Цицерон Младший. Он назначен в твой штаб, отец, но ты не беспокойся о нем вовсе. Я им займусь.

– Хм! – проворчал Помпей Страбон. – Кто это послал тебя ко мне?

– Марк Эмилий Скавр, глава сената, – тихим голосом ответил Цицерон.

Старший консул кивнул:

– О, он может, этот ехидный cunnus! Сидит себе дома и отделывается шуточками. – Он безразлично отвернулся в сторону. – А что касается тебя, citocacia,^[32] то тебе повезло, что ты друг моего сына. А то бы я скормил тебя своим свиньям.

Лицо Цицерона вспыхнуло. Он происходил из семьи, в которой всегда осуждались крепкие словечки; его отец считал их неприемлемо вульгарными и слушать, как такие слова произносит старший консул, было для него подобно шоку.

– Ты что это, как девица, Марк Туллий? – спросил с ухмылкой молодой Помпей.

– Есть другие, лучшие и более выразительные способы пользоваться нашим великим латинским языком, нежели бранные выражения, – ответил с достоинством Цицерон.

Эти слова заставили его нового друга угрожающе застыть:

– Ты действительно осуждаешь моего отца? – спросил он.

Цицерон спешно пошел на попятную:

– Нет, нет, Гней Помпей! Я только отреагировал на то, что ты назвал меня девицей!

Помпей расслабился и снова заулыбался:

– Уж очень тебе это подходило! Я не люблю, когда находят недостатки у моего отца, – он взглянул на Цицерона с любопытством. – Плохие выражения встречаются повсеместно, Марк Туллий. Даже поэты время от времени их употребляют. Их пишут на городских домах, особенно возле публичных домов и общественных уборных. И если полководец не будет называть своих солдат cunni и mentulae, они подумают, что он – чванливая весталка.

– Я затыкаю уши и закрываю глаза, – сказал Цицерон, меняя тему. – Спасибо тебе за твою протекцию.

– Не думай об этом, Марк Туллий! Мы с тобой подходящая пара, как мне думается. Ты поможешь мне с рапортами и письмами, а я тебе – с мечом и щитом.

– Идет, – согласился Цицерон, продолжая топтаться на месте.

– Ну что еще? – спросил Помпей, собираясь уходить.

– Я не отдал твоему отцу приказ о моем назначении.

– Выбрось его, – небрежно посоветовал Помпей. – С сегодняшнего дня ты принадлежишь мне. Мой отец и не заметил бы тебя.

На этот раз Цицерон последовал за ним, и они направились в садик в перистиле. Юноши сели на скамью, залитую нежарким солнцем, и Помпей принялся демонстрировать, что несмотря на нелюбовь к риторике, он все же неплохой рассказчик и сплетник.

– Ты слышал про Гая Веттиена?

– Нет, – сказал Цицерон.

– Он оттяпал себе пальцы на правой руке, чтобы не идти на военную службу. Городской претор Цинна приговорил его пожизненно быть слугой при капуанских бараках.

Дрожь пробежала по спине Цицерона:

– Забавный приговор, как ты считаешь? – спросил он; в нем пробудился профессиональный интерес.

– Да, они сделали из него что-то вроде примера в назидание! Ему не удалось бы отделаться изгнанием или штрафом. Мы ведь не восточные цари, мы не бросаем людей в тюрьму и не держим их там, пока они не умрут или не состарятся. Мы не сажаем людей в тюрьму даже на месяц! Я действительно считаю, что решение Цинны было очень мудрым, – сказал Помпей с ухмылкой. – Эти парни в Капуе превратят жизнь Веттиена в пожизненное мучение!

– Смею сказать, они это сделают, – молвил Цицерон.

– Ну а теперь давай ты, твоя очередь!

– Моя очередь что делать?

– Расскажи про что-нибудь.

– Мне что-то в голову ничего не приходит, Гней Помпей.

– Как звали вдову Аппия Клавдия Пульхра?

– Я не знаю, – ответил Цицерон.

– С такой головой и ничего не знаешь? Я думал, что говорил тебе. Цецилия Метелла Балеарика. Неплохое имечко.

– Да, это очень достойное имя.

– Но не настолько знаменитое, каким будет мое!

– Ну и что ты хотел сказать про нее?

– Она на днях умерла.

– О!

– Ей приснился сон сразу после возвращения Луция Цезаря в Рим для проведения выборов, – непринужденно продолжал Помпей. – И на следующий день она пришла к Луцию Юлию и рассказала ему, что ей явилась Юнона Соспита и пожаловалась на омерзительный беспорядок в ее храме. Какая-то женщина приползла туда и, видимо, умерла там от родов, и все, что служители сделали – это убрали тело, но не вымыли пол. Тогда Луций Юлий и Цецилия Метелла Балеарика взяли тряпки и ведра и, ползая на коленях, выскребли весь храм. Ты можешь себе это представить? Луций Юлий извозил в грязи свою тогу, потому что не мог ее снять, по его словам, он должен был воздать должные почести богине. Затем он направился прямо в Гостилиеву курию и обнародовал свой закон об италиках; устроил палате изрядный нагоняй по поводу небрежения в храмах и вопросил, как это Рим собирается победить в войне, когда богам в должной мере не оказывается уважение? Так на следующий день вся палата похватала ведра и тряпки, и сенаторы вычистили все храмы, – Помпей умолк. – Ну, какова история?

– Откуда ты все это знаешь, Гней Помпей?

– Я слушаю, что говорят люди, даже если это рабы. А ты что делаешь целый день, читаешь Гомера?

– Я закончил читать Гомера несколько лет назад, – самодовольно сказал Цицерон. – Теперь я читаю великих ораторов.

– И не имеешь понятия о том, что происходит в городе.

– Теперь, когда я познакомился с тобой, я научусь и этому. Я понял, что, увидев сон и вымыв храм Юноны Соспиты, жена Аппия Клавдия Пульхра сделала сенату предостережение своей кончиной.

– Она умерла так внезапно. Это большое несчастье, как считает Луций Юлий. Она была одной из почтеннейших матрон в Риме – шестеро детей, все погодки, а младшему исполнился год.

– Счастливое число – семь, – заметил Цицерон со свойственным ему остроумием.

– Но не для нее, – сказал Помпей, не заметив иронии. – Никто не может понять этого, однако после рождения шести здоровых детей, по словам Луция Юлия, боги становятся ревнивы.

– А он не думает, что его новый закон умиротворит недовольство богов?

– Я не знаю, – пожал плечами Помпей. – И никто не знает. Все, что мне известно, это то, что мой отец в чести, а значит и я в чести. Мой отец собирается предоставить полное гражданство всем колониям, имеющим латинские права, в Италийской Галлии.

– А Марк Плавтий Сильваний вскоре объявит о распространении гражданства на каждого, чье имя занесено в италийский муниципальный список, если он явится лично к претору в течение шестидесяти дней со дня утверждения закона, – сказал Цицерон.

– Да, Сильваний. Но вместе со своим другом Гаем Папирием Карбоном, – поправил Помпей.

– Вот это уже больше похоже на дело! – оживился и просиял Цицерон. – Законы и законотворчество – как я это люблю!

– Я радуюсь делам, – сказал Помпей. – Но мне законы – только досадная помеха. Они всегда низводят до общего уровня выдающихся людей с выдающимися способностями, особенно отличившихся в раннем возрасте.

– Но люди не могут жить без системы законов!

– Выдающиеся люди могут.

Помпей Страбон не сделал попытки покинуть Рим, хотя продолжал говорить людям, что им придется расстаться с ним или с Луцием Катоном, потому что городской претор Авл Семпроний Азеллион весьма способный человек. Однако вскоре стало ясно, что реальной причиной его задержки было его желание понаблюдать за потоком законов, которые последовали за lex Julia. Луций Порций Катон Лициниан, младший консул, оставил Помпея Страбона за этим занятием; это была пара консулов, не поддерживавшая дружеских отношений. Луций Катон отправился в Кампанию, но тут же переменил свои планы и в конце концов разместился на центральном театре войны. Помпей Страбон не делал секрета из своего намерения продолжать войну в Пицене, хотя на осаду Аксула он послал Секста Юлия Цезаря, несмотря на его больную грудь и на то, что зима выдалась такой холодной, какой не могли припомнить и старожилы. Вскоре после отъезда Секста Цезаря пришли вести, что он убил восемь тысяч восставших пиценов, которых он застал при переходе из загаженного лагеря в новый возле Камерина. Помпей Страбон почувствовал себя оскорбленным, но остался в Риме.

Его lex Pompeia прошел через комицию беспрепятственно. Он признавал полное римское гражданство для каждого города, обладавшего латинскими правами, находящегося к югу от реки Падус в Италийской Галлии, и предоставлял латинские права городам Аквилее, Патавии и Медиолану к северу от Падуи. Все люди этого множества больших и процветающих общин становились его клиентурой, и это было причиной того, что он выдвинул этот закон прежде всего. Не будучи в действительности борцом за гражданские права, Помпей Страбон затем позволил Пизону Фругию уравнять эти преимущества, полученные в результате трех законов о предоставлении гражданства. Сначала Пизон Фругий провел закон о создании двух новых триб, в которые должны быть зачислены все новые граждане, где бы они ни жили, сохраняя прежние тридцать пять триб исключительно для старых римлян. Но когда Этрурия и Умбрия начали роптать на то, что их собираются рассматривать как римских вольноотпущенников, Пизон Фругий изменил свой закон, и теперь все новые граждане должны были войти в восемь старых триб, плюс в две вновь созданные.

После чего старший консул провел выборы цензоров. Ими стали Луций Юлий Цезарь и Публий Лициний Красс. Перед тем как сложить священнические обязанности, Луций Цезарь объявил, что в честь своего предка Энея он отменит все налоги, которыми облагается город Троя, возлюбленная его родина Илион. Так как Троя была теперь всего лишь маленькой деревушкой, ему позволили поступить, как он пожелает, без возражений. Глава сената Скавр – который мог бы выступить против – был отвлечен двумя беглыми царями, Никомедом Вифинским и Ариобарзаном Каппадокийским, они с одинаковым рвением вопили и предлагали взятки, находя совершенно непонятным то, что Рим сосредоточен на своей войне с италиками и не замечает надвигающейся войны с Митридатом.

Главным оппонентом закона о признании гражданских прав Луция Цезаря был Квинт Варий, опасавшийся, что он сам станет первой жертвой нового закона. Новые трибуны плебса напали на него, как волки, во главе с Марком Плавтием Сильванием, быстро приняли lex Plautia, и комиссия Вария, до сих пор преследовавшая тех, кто поддерживал гражданство для италиков, превратилась в комиссию Плавтия, преследующую тех, кто пытался остановить признание гражданства для италиков. Младшему брату Луция Цезаря, косоглазому Цезарю Страбону, выпал счастливый жребий подготовить первое дело для комиссии Плавтия – по обвинению Квинта Вария Севера Гибриды Сукроненса.

Техника Цезаря Страбона была как всегда блестящей. Приговор оказался предрешенным задолго до последнего дня суда над Квинтом Варием, особенно потому, что lex Plautia отобрал комиссию у всадников и отдал ее гражданам всех и всяческих классов из тридцати пяти триб. Квинт Варий не стал дожидаться приговора. К печали и огорчению его близких друзей, Луция Марка Филиппа и молодого Гая Флавия Фимбрии, Квинт Варий принял яд. К несчастью, он выбрал неудачное средство и провел в агонии несколько дней, прежде чем скончался. Только немногие его друзья пришли на похороны, во время которых Фимбрия поклялся, что отомстит Цезарю Страбону.

– Вы думаете, я испугался? – спросил Цезарь Страбон своих братьев Квинта Лутация Катула Цезаря и Луция Юлия Цезаря, которые не участвовали в похоронной церемонии, но вместе со Скавром, главой сената, задержались на ступенях сената, чтобы посмотреть, что происходит.

– Тебе следовало бы отважиться принять вызов Геркулеса или Гадеса, – насмешливо глядя на него, заметил Скавр.

– Я скажу вам, на что я отважусь – я выдвину свою кандидатуру в консулы, не побывав сначала квестором, – быстро ответил Цезарь Страбон.

– Но почему тебе захотелось сделать это? – удивился Скавр.

– Чтобы проверить пункт закона.

– Ох уж мне эти адвокаты! – воскликнул Катул Цезарь. – Все вы одинаковы. Вы стали бы проверять и пункт закона, который устанавливает девственность для весталок. Клянусь, вы стали бы проверять.

– Я думаю, мы его уже проверили! – рассмеялся Цезарь Страбон.

– Хорошо, – сказал Скавр. – Пойду посмотрю, как там Гай Марий, а потом отправлюсь домой работать над моей речью. – Он посмотрел на Катула Цезаря. – Когда ты отбываешь в Капую?

– Завтра.

– Не делай этого, прошу тебя, Квинт Лутаций! Останься до конца ярмарочного перерыва и послушай мою речь! Она возможно самая важная во всей моей карьере.

– Это уже само о чем-то говорит, – сказал Катул Цезарь, который прибыл из Капуи, чтобы быть свидетелем того, как его брат Луций Цезарь снимает налоги с Трои. – А можно спросить о содержании речи?

– О, разумеется. О нашей подготовке к войне с царем Митридатом Понтийским, – любезно ответил Скавр.

Все Цезари уставились на него.

– Я вижу, никто из вас не верит, что она начнется. Она начнется, уверяю вас, друзья мои, – и Скавр направился в дом Гая Мария.

Там он застал Юлию вместе с ее невесткой Аврелией. Обе женщины были так истинно по-римски привлекательны, что он подошел, чтобы поцеловать у них руки – почесть со стороны Скавра необычная.

– Ты плохо себя чувствуешь, Марк Эмилий? – спросила с улыбкой Юлия и бросила взгляд на Аврелию.

– Я очень устал, Юлия, но не настолько, чтобы не воспринимать красоту. – Скавр склонил голову в сторону кабинета. – А как себя чувствует сегодня великий человек?

– Гораздо бодрее, благодаря Аврелии, – ответила жена великого человека.

– Да?

– Ему привели компаньона.

– Кто же это?

– Мой сын, молодой Цезарь, – молвила Аврелия.

– Твой мальчик?

Юлия рассмеялась, направляясь к дверям кабинета.

– В свои неполные одиннадцать лет он, конечно, еще мальчик. Но во многих других отношениях, Марк Эмилий, молодой Цезарь не уступит и тебе. Гай Марий явно начинает поправляться. Однако он очень скучает. Паралич затрудняет его движения, а для него невыносимо быть прикованным к постели, – она открыла дверь и сказала: – Тут к тебе пришел Марк Эмилий, муж мой.

Марий лежал на ложе под окном, выходящим в сад внутри перистиля; его неподвижная левая часть была подперта подушками, а ложе повернуто так, чтобы правой стороной он был обращен к комнате. На скамье у его ног сидел, как догадался Скавр, сын Аврелии, которого он раньше никогда не видел.

«Настоящий Цезарь, – подумал Скавр, только что беседовавший с тремя из них. – Высокий, светлый, статный.» А, поднявшись, он оказался еще похожим на Аврелию.

– Глава сената, это Гай Юлий, – представила Юлия сына.

– Сядь, мальчик, – сказал Скавр, наклоняясь, чтобы пожать правую руку Мария. – Ну, как идут дела, Гай Марий?

– Медленно, – ответил Марий, все еще плохо выговаривая слова. – Как видишь, женщины приставили ко мне сторожевого пса. Моего личного Цербера.

– Лучше сказать, сторожевого щенка. – Скавр сел в кресло.

Молодой Цезарь остановился перед ним прежде чем сесть на скамью.

– И в чем состоят твои обязанности, молодой человек?

– Я пока не знаю, – ответил молодой Цезарь без тени стеснительности. – Моя мать только сегодня привела меня.

– Я думаю, женщины считают, что я нуждаюсь в ком-то, кто мог бы читать мне, – предположил Марий. – Что ты думаешь об этом, молодой Цезарь?

– Я лучше стал бы говорить с дядей Марием, чем читать ему, – сказал, нисколько не смутившись, молодой Цезарь. – Дядя Марий не пишет книг, но мне всегда хотелось, чтобы он это делал. Я хочу узнать все о германцах.

– Он задает умные вопросы, – сказал Марий и начал барахтаться, стараясь повернуться.

Мальчик сразу же встал, просунул свою руку под правую руку Мария и подтолкнул его достаточно сильно, чтобы он смог переменить позу. Это было проделано без шума и волнения и показывало заметную силу для столь нежного возраста.

– Вот так лучше! – пропыхтел Марий, которому стало удобнее смотреть на лицо Скавра. – Я начинаю выздоравливать с таким сторожевым щенком.

Скавр оставался с ними еще час, его больше заинтересовал молодой Цезарь, чем болезнь Мария. Хотя мальчик не совался вперед, он отвечал на поставленные ему вопросы со взрослой грацией и достоинством и охотно слушал, когда Марий и Скавр обсуждали вторжение Митридата в Вифинию и Каппадокию.

– Ты хорошо начитан для десятилетнего, молодой Цезарь, – сказал Скавр, вставая, чтобы попрощаться. – Ты случайно не знаешь такого юношу по имени Марк Туллий Цицерон?

– Только по слухам, глава сената. Говорят, что он станет самым лучшим адвокатом, который когда-нибудь рождался в Риме.

– Может быть да, а может быть нет, – заметил Скавр, направляясь к двери. – В настоящий момент Марка Цицерона забирают на военную службу. Я зайду к тебе через два-три дня, Гай Марий. Поскольку ты не можешь прийти в сенат, чтобы послушать мою речь, я опробую ее здесь на тебе – и на молодом Цезаре.

Скавр пошел к себе домой на Палатин, чувствуя себя очень уставшим и более расстроенным состоянием Гая Мария, чем сам себе признавался. В ближайшие шесть месяцев великий человек не сможет выбраться дальше ложа в своем tablinum. Может быть, общение с мальчиком – это хорошая идея! – подтолкнет его к выздоровлению. Но Скавр сомневался, что его старинный друг и враг когда-нибудь поправится настолько, что сможет посещать собрания в сенате.

Длинный подъем по Ступеням Весталок почти совершенно исчерпал его силы, и Скавр был вынужден остановиться на крутой улице Победы и передохнуть перед тем, как пройти последние несколько шагов до дома. Мысли его были полностью заняты теми трудностями, с которыми он столкнется, пытаясь втолковать отцам сената неотложность дел, творящихся в Малой Азии, когда он постучал в дверь, ведущую в дом с улицы и был встречен не привратником, а своей женой.

«Как она чудесна!»– подумал Скавр, с чистым наслаждением глядя на ее лицо. Все старые неприятности давно угасли, она была женщиной его сердца. «Спасибо тебе за этот подарок, Квинт Цецилий», – подумал он, с любовью вспомнив своего умершего друга, Метелла Нумидийского Хрюшку. Ведь именно Метелл Нумидийский отдал ему Цецилию Метеллу Далматику.

Скавр протянул руку, чтобы дотронуться до ее лица, затем наклонил голову, уронив ее ей на грудь, и коснулся щекой ее гладкой молодой кожи. Глаза его закрылись. Он вздохнул.

– Марк Эмилий? – позвала она, неожиданно приняв на себя всю тяжесть его тела и чуть пошатнувшись. – Марк Эмилий?

Она обняла его, закричала и не умолкала, пока не прибежали слуга и не забрали у нее обмякшее тело.

– Что это? Что это? – продолжала спрашивать она. Наконец слуга ответил ей, поднимаясь с колен от ложа, где лежал Марк Эмилий Скавр, глава сената:

– Он умер, domina. Марк Эмилий умер.

Почти в тот же момент, когда весть о кончине Скавра, главы сената, обежала весь город, пришло известие о том, что Секст Юлий Цезарь умер от грудного воспаления во время осады Аскула. Переварив содержание письма, пришедшего от Гая Бебия, легата Секста Цезаря, Помпей Страбон принял решение. Как только пройдут государственные похороны Скавра, он сам отправится в Аскул.

Исключительно редко приходилось сенату голосовать по поводу государственных средств на похороны, но даже во времена, более тяжелые, чем теперь, нельзя было себе представить, чтобы Скавр не был удостоен государственных похорон. Весь Рим обожал его, и весь Рим собрался отдать ему последние почести. Ничто уже не будет по-прежнему без его лысины, отражавшей солнце, как зеркало, без прекрасных зеленых глаз Марка Эмилия, которых он не спускал с римских высокородных негодяев, без его остроумия, юмора и храбрости. Долго еще будет не хватать его.

Для Марка Туллия Цицерона тот факт, что Скавр покидал Рим, увитый ветками кипариса, был предзнаменованием; так и он умер для всего, что было для него дорого – для форума и книг, закона и риторики. Его мать была занята поисками съемщиков для римского дома, ее сундуки были уже уложены для возвращения в Арпин. Поэтому, когда наступила пора отъезда, ее уже не было в Риме, она не собирала вещей Цицерона и ему не с кем было проститься. Он выскользнул на улицу и позволил подсадить себя в седло лошади, которую отец прислал для него из деревни, поскольку семья не обладала почетным правом на Общественную лошадь. Его пожитки были сложены на мула; все, что не поместилось, пришлось оставить. Помпей Страбон не терпел, чтобы его штаб был перегружен багажом. Цицерон знал это благодаря своему новому другу Помпею, с которым он встретился за городом на Латинской дороге часом позже.

Погода была холодная, ветреная, сосульки, свисавшие с балконов и веток деревьев, не таяли, когда маленький штаб Помпея Страбона начал свое путешествие на север, в самую пасть зимы. Часть его армии размещалась на Марсовом поле после участия в его триумфе и теперь была уже в пути, опередив штаб. Оставшаяся часть шести легионов Помпея Страбона ожидала его возле Вейи, неподалеку от Рима. Здесь они остановились на ночь, и Цицерон оказался в одной палатке с другими юношами, прикомандированными к штабу полководца. Это были восемь молодых людей в возрасте от шестнадцати – столько лет было младшему из них, молодому Помпею – и до двадцати трех – столько было старшему, Луцию Волумнию. Во время дневного пути не было ни времени, ни возможности познакомиться с другими кадетами, и с этим испытанием Цицерону пришлось столкнуться, когда они разбивали лагерь. Он не имел понятия ни о том, как ставить палатку, ни о том, что требуется от него, и с несчастным видом держался позади, пока Помпей не сунул ему в руки конец веревки и не приказал держать ее, не двигаясь с места.

Вспоминая свой первый вечер в кадетской палатке много лет спустя с выигрышной позиции возраста, Цицерон удивлялся, как ловко и незаметно помогал ему Помпей, без слов давая понять, что Цицерон находится под его покровительством, не раздражаясь, когда он проявлял физическую неспособность. Сын командующего, без сомнения, был хозяином в палатке, но вовсе не потому, что он являлся сыном полководца. Он не блистал начитанностью и образованностью, но обладал выдающимся умом и непоколебимой уверенностью в себе; он был прирожденным диктатором, непримиримый к ограничениям, нетерпимый к глупцам. Может быть, поэтому он почувствовал симпатию к Цицерону, который никогда не был глупцом и не был склонен приспосабливаться к ограничениям.

– У тебя неподходящая экипировка, – сказал он Цицерону, окинув взглядом кучу имущества Цицерона, сброшенного с его мула.

– Мне никто не сказал, что надо взять, – стуча зубами, ответил посиневший от холода Цицерон.

– У тебя что, нет ни матери, ни сестры? Они обычно знают, что собрать в дорогу, – сказал Помпей.

– Мать есть, сестры нет, – он все еще не мог справиться с дрожью. – Моя мать меня не любит.

– Штаны у тебя есть? А рукавицы? А двойная шерстяная туника? И толстых носков нет? И шерстяной шапки?

– Только то, что здесь. Я не подумал. Все эти вещи, конечно, есть дома, в Арпине.

Думает ли семнадцатилетний мальчишка о теплой одежде? – спрашивал себя годы спустя Цицерон и вспоминал ту радость, которую он испытал, когда Помпей, не спрашивая дозволения, заставил каждого юношу отдать Цицерону что-нибудь из теплых вещей.

– Не скулите, у вас всего достаточно, – сказал Помпей остальным, – Марк Туллий, может быть, и идиот в каких-то вопросах, но в других он умнее всех вас вместе взятых. И он мой друг. Так что благодарите судьбу, что у вас есть матери и сестры, которые знают, что дать вам в дорогу. Волумний, тебе не нужны шесть пар носков, ты их все равно не меняешь! Передай-ка эти рукавицы, Тит Помпей. Эбутий – тунику. Тейдей – тунику. Фундилий – шапку. Майаний, у тебя всего так много, что ты можешь дать по одной вещи всякого рода. Я с легкостью поступлю так же.

Армия вступила в горы сквозь метель и снежные заносы, и утеплившийся Цицерон беспомощно тащился вслед за ней, не зная, что может случиться, если они наткнутся на врага, и что ему тогда делать. Столкновение оказалось случайным и неожиданным. Они только что перешли замерзшую реку Фульгина, когда армия Помпея Страбона встретилась с четырьмя разношерстными легионами пиценов, проходившими через горы из Южного Пицена, очевидно, с намерением устроить волнения в Этрурии. Столкновение окончилось их разгромом. Цицерон не принимал в этом личного участия, потому что тащился в хвосте вместе с обозом. Молодой Помпей решил, что он должен присматривать за объемистым багажом кадетов. Это, как было ясно Цицерону, освобождало Помпея от заботы о его благополучии и местонахождении, когда они шли по вражеской территории.

– Чудесно! – воскликнул Помпей в тот вечер, чистя свой меч в кадетской палатке. – Мы перебили их. Когда они решили сдаться, мой отец только рассмеялся. Так что мы загнали их в горы, отрезав от обоза, – вот так. И если они не умрут от холода, то скоро их прикончит голод, – он поднес лезвие к лампе, чтобы убедиться, что оно отчищено до блеска.

– А мы не могли бы взять их в качестве пленных? – спросил Цицерон.

– При таком главнокомандующем, как мой отец? – Помпей засмеялся – Он не считает нужным оставлять врагов в живых.

Набравшись смелости, Цицерон продолжал настаивать:

– Но это же италики, а не внешние захватчики. Разве они не могут понадобиться для наших легионов, когда эта война закончится?

Помпей задумался:

– Да, я согласен, они могли бы пригодиться. Но сейчас слишком поздно беспокоиться об их судьбе! Италики ужасно взбесили моего отца, – а если он разозлится, то не дает пощады никому, – его голубые глаза уперлись в карие глаза Цицерона. – И я буду таким же.

Прошли месяцы, прежде чем Цицерону перестали сниться эти пиценские батраки, брошенные замерзать в снегу или копающиеся под дубами в поисках желудей – единственной пищи, которую могли предоставить им горы; еще одна кошмарная сторона битвы, увидев ее, нельзя было не возненавидеть войну.

К тому времени, когда Помпей Страбон достиг Адриатики, Цицерон научился быть полезным и даже дорос до ношения кольчуги и меча. В кадетской палатке он вел хозяйство, готовил и делал уборку, а в шатре командующего взял под свой контроль все требующие грамотности работы, которые казались пиценским писцам и секретарям Помпея Страбона выше предела их способностей – донесения сенату, письма в сенат, доклады о битвах и стычках. Внимательно прочитав первое произведение Цицерона – письмо к городскому претору Азеллию, Помпей Страбон взглянул на тощего парнишку своими жутко неопределенными глазами, которые словно хотели что-то высказать.

– Неплохо, Марк Туллий. Может быть, и есть какой-то резон в том, что мой сын привязался к тебе. Не понимаю, почему, но он всегда прав, ты знаешь. Поэтому я и позволил ему поступить по-своему.

– Благодарю тебя, Гней Помпей.

Командующий провел рукой в воздухе, обозначив заваленный бумагами письменный стол.

– Посмотри, что ты сможешь с этим сделать, мальчик. Наконец они остановились на отдых в нескольких милях от Аскула; с момента смерти Секста Цезаря армия все еще находилась возле города. Помпей Страбон решил расположиться в отдалении.

Время от времени командующий и его сын устраивали вылазки, беря с собой войска в количестве, которое они считали необходимым, и отсутствовали в течение нескольких дней. В таких случаях командующий оставлял в лагере своего младшего брата, Секста Помпея, а Цицерон наблюдал за текущей перепиской. Эти периоды относительной свободы могли бы доставлять радость Цицерону, но получалось наоборот. Молодого Помпея не было рядом, чтобы защитить его, а Секст Помпей ни во что его не ставил и мог даже оскорбить – ударить по уху, дать пинка под зад, подставить ногу, когда Цицерон пробегал мимо.

Пока земля была еще твердой от мороза и весенняя оттепель только намечалась, полководеци его сын с небольшими силами отправились на побережье, чтобы разведать перемещения неприятельских войск. На следующий день, вскоре после рассвета, когда Цицерон стоял возле командного шатра и потирал свои несчастные ягодицы, группа марсийских всадников въехала в лагерь, как будто в свой собственный. Они вели себя так спокойно и уверенно, что никто даже не схватился за оружие. Единственным из римлян, кто отреагировал на их появление, был брат Помпея Страбона Секст, который выступил вперед и поднял руку в приветствии, когда группа остановилась возле командного шатра.

– Публий Веттий Скатон, марс, – представился предводитель, спрыгивая с лошади.

– Секст Помпей, брат командующего, временно исполняю его обязанности в его отсутствие.

– Жаль, – лицо Скатона вытянулось. – Я приехал, чтобы встретиться с Гнеем Помпеем.

– Он должен скоро вернуться. Вы согласны подождать?

– Сколько?

– Что-нибудь от трех до шести дней, – сказал Секст Помпей.

– А вы можете накормить моих людей и коней?

– Конечно.

Выполнение задачи выпало на долю Цицерона, единственного контуберналия, оставшегося в лагере. К его большому удивлению, те же самые люди, которые загнали пиценов в горы умирать от голода и холода, вели себя с врагами, оказавшимися среди них, с большим гостеприимством, начиная с Секста Помпея и кончая последним нестроевиком. «Я никак не могу понять этот феномен, именуемый войной», – думал Цицерон, наблюдая за Секстом Помпеем и Скатоном, гуляющими вместе с видом глубочайшей привязанности или выезжающими на совместную охоту на диких свиней, которых зима заставила приблизиться к лагерю в поисках пищи. И когда Помпей Страбон вернулся из своей разведывательной экспедиции, он кинулся на шею Скатону так, будто Скатон был его наилучшим другом.

Угощение перешло в большой пир; удивленный Цицерон стал свидетелем того, как в его представлении Помпеи и должны были себя вести в своих твердынях посреди огромных поместий в Северном Пицене – огромные кабаны на вертелах, блюда, полные еды, все разместились на лавках за столами, а не на ложах. Слуги бегали, разнося больше вина, чем воды. Римлянину – выходцу из латинских земель, такому, как Цицерон, сцена, имевшая место в шатре командующего, представлялась варварской. Не так устраивали пиры люди из Арпина, даже Гай Марий. Разумеется, Цицерону не приходило в голову, что в военном лагере, давая пир на сто или более человек, не стали бы заботиться о ложах и деликатесах.

– Вряд ли ты скоро войдешь в Аскул, – засомневался Скатон.

Помпей Страбон ответил не сразу, он был слишком занят куском поджаристой свиной кожицы. Наконец он покончил с ней, вытер руки о тунику и усмехнулся:

– Не имеет значения, сколько времени на это потребуется, – сказал он, – рано или поздно Аскул падет. И я сделаю так, что им никогда больше не захочется поднимать руку на римского претора.

– Это была крупная провокация, – охотно согласился Скатон.

– Крупная или мелкая, для меня здесь нет большой разницы, – заявил Помпей Страбон. – Я слышал, Видацилий вошел туда. Аскуланцам придется кормить больше едоков.

– В Аскуле нет едоков из войск Видацилия, – возразил Скатон.

– О! – Помпей Страбон поднял лицо, измазанное свиным жиром.

– Видацилий сошел с ума, по нашим предположениям, – заявил Скатон, который ел более аккуратно, чем хозяин.

Предчувствуя интересную историю, весь шатер умолк и приготовился слушать.

– Он появился перед Аскулом с двадцатитысячным войском незадолго до смерти Секста Юлия, – продолжал Скатон. – Очевидно, с намерением действовать совместно с людьми, запертыми в городе. Его идея состояла в том, что как только он атакует Секста Юлия, аскуланцы сделают вылазку и нападут на римлян с тыла. Хороший план. Он мог бы сработать. Но когда Видацилий пошел в атаку, аскуланцы не предприняли ничего. Секст Юлий разомкнул свой строй и пропустил Видацилия и его людей. Аскуланцам не оставалось ничего другого, как открыть ворота и позволить Видацилию войти.

– Я не думал, что Секст Юлий был так искусен в военном деле, – сказал Помпей Страбон.

– Это могла быть и случайность, – пожал плечами Скатон. – Но я в этом сомневаюсь.

– Я полагаю, что аскуланцы не очень обрадовались перспективе кормить еще двадцать тысяч человек?

– Они на месте не могли стоять от бешенства! – ухмыляясь заявил Скатон. – Видацилия встретили не с распростертыми объятиями, а с недобрыми мыслями. Видацилий отправился на форум, взошел на трибунал и высказал городу, что он думает о людях, которые не выполняют приказов. Если бы они сделали то, чего он требовал, армия Секста Юлия Цезаря была бы уже мертва. И очень возможно, что так оно и было бы. Но аскуланцы оказались не готовы это признать. Главный магистрат вышел на трибунал и спросил Видацилия, понимает ли он, что в городе слишком мало продовольствия, и того, что он привез с собой, не хватит, чтобы прокормить его армию?

– Я рад узнать, что между различными группировками врага отсутствует согласие, – сказал Помпей Страбон.

– Не думай, что я рассказываю тебе все это, преследуя иную цель, нежели показать, насколько сильна решимость Аскула держаться, – пояснил Скатон, не повышая голоса. – Ты обязательно услышишь об этом, и я хотел бы, чтобы ты узнал, как было все на самом деле.

– Так что произошло? Схватка на форуме?

– Точно. Видацилий, как стало ясно, сошел с ума. Он назвал горожан тайными союзниками римлян и приказал своим солдатам убить многих из них. Тогда аскуланцы взялись за оружие и отплатили тем же. К счастью, большинство людей Видацилия поняли, что он нездоров, и покинули форум. Когда опустилась темнота, ворота открылись и примерно девятнадцать человек выскользнули из города мимо римских войск – Секст Юлий умер, и его люди были больше заняты траурной церемонией, чем несением караульной службы.

– Хм! – фыркнул Помпей Страбон. – Ну, продолжай!

– Видацилий захватил форум. Он привез с собой много продовольствия и повелел устроить грандиозный пир.

Примерно семьсот или восемьсот человек остались с ним и помогли ему справиться с едой. Видацилий сложил также большой погребальный костер. Когда пир был в разгаре, он выпил чашу с ядом, взобрался на костер и поджег его. Пока его люди пьянствовали, он горел! Они рассказали мне, что это было отвратительное зрелище.

– Сумасшедший, как галльский охотник за головами, – сказал Помпей Страбон.

– Действительно, – согласился Скатон.

– Значит город будет сражаться, судя по твоим словам.

– Он будет сражаться, пока не умрет последний аскуланец.

– Одно я могу обещать тебе, Публий Веттий, – если хотя бы несколько аскуланцев останутся в живых, когда я возьму Аскул, они пожалеют, что не умерли раньше, – сказал Помпей Страбон. Он отбросил кость, которую обгладывал, и снова вытер руки о тунику. – Знаешь ли ты, как они называют меня? – спросил он вежливым тоном.

– Пожалуй, нет.

– Carnifex. Мясник. В этом случае я смогу гордиться этим прозвищем, Публий Веттий, – сказал Помпей Страбон. – За свою жизнь я получил больше прозвищ, чем мне полагалось бы. Ну, Страбон, это понятно само собой. Но когда я был чуть старше, чем мой сын теперь, я служил в качестве контуберналия с Луцием Цинной, Публием Лупусом, с моим двоюродным братом Луцием Луцилием и моим хорошим другом Гнеем Октавием Рузоном. Мы были в той ужасной экспедиции против германцев в Норик. И я не очень нравился моим коллегам кадетам. Всем, кроме Гнея Октавия Рузона, должен добавить. Если бы я ему не нравился, он не был бы сегодня одним из моих старших легатов! Так вот, кадеты добавили к прозвищу Страбон еще одно. Меноэс. Мы посетили мой дом по пути в Норик, и они заметили, что повар моей матери был косоглазым. Его звали Меноэс. И этот остроумный ублюдок Луцилий – ну, никакого уважения к семье, ведь моя мать была его теткой! – назвал меня Гнеем Помпеем Страбоном Меноэсом, подразумевая, что моим отцом был этот повар, – он издал долгий вздох. – Я носил это прозвище несколько лет. Но теперь меня называют Гней Помпей Страбон Карнифекс. Это звучит лучше, чем Меноэс Страбон Мясник.

Выражение лица у Скатона было скорее скучающее, чем испуганное:

– Ладно, что толку в прозвищах, – возразил он. – Меня вот назвали Скатоном не потому, что я родился у истоков красивого и говорливого ручья. Они имели в виду, что я люблю разглагольствовать.

Помпей Страбон улыбнулся и тут же посерьезнел:

– И что же привело тебя ко мне, Публий Веттий Говорун?!

– Условия.

– Устал воевать?

– Честно говоря, да. У меня не пропало желание сражаться – и я буду продолжать воевать, если будет нужно! – но я думаю, что с Италией покончено. Если бы Рим был иноземным врагом, я не пришел бы сюда. Но я марсийский италик, а римляне живут в Италии так же давно, как и марсы. Я думаю, настало время для обеих сторон спасти все, что возможно, от этой заварухи, Гней Помпей. Lex Julia de civitate Latinis et sociis danda^[33] предусматривает большие различия. Хотя он не распространяется на тех, кто борется против Рима с оружием в руках, я отметил, что нет причин, мешающих мне согласно lex Plautia Papizia обратиться за римским гражданством, если я прекращу враждебные действия и лично явлюсь к претору в Риме. То же самое относится и к моим людям.

– О каких условиях ты говоришь, Публий Веттий?

– Нам нужен свободный проход через римские линии как здесь, так и возле Аскула. Между Аскулом и Интерокреей мы разоружимся и побросаем наши доспехи и оружие в Авенс. От Интерокреи мне необходим безопасный путь для меня и моих людей до Рима и преторского трибунала. Я также прошу тебя дать мне письмо к претору, подтверждающее мой рассказ и одобряющее предоставление гражданства мне и всем людям, которые придут со мной.

Наступило молчание. Глядя из дальнего угла, Цицерон и Помпей переводили взгляд то на одно лицо, то на другое.

– Мой отец не согласится, – прошептал Помпей.

– Почему?

– Он задумал большую битву.

– Значит правда, что такие прихоти и фантазии решают судьбы народов и государств? – изумился Цицерон.

– Я понимаю, почему ты об этом просишь, Публий Веттий, – заговорил Помпей Страбон, – но я не могу согласиться. Слишком много римской крови пролито твоим мечом и мечами твоих людей. Если ты хочешь пройти через наши ряды для того, чтобы представиться претору в Риме, тебе придется пробивать с боем каждый дюйм своего пути.

Скатон поднялся.

– Хорошо, попытаться все-таки стоило, – сказал он. – Благодарю тебя за гостеприимство, Гней Помпей, но теперь самое время мне вернуться к своей армии.

Отряд марсов исчез в темноте. Не успел затихнуть топот их коней, как раздались звуки трубы Помпея Страбона. Лагерь, подчиняясь приказам, пришел в движение.

– Они нападут завтра, возможно с двух сторон, – сказал Помпей, сбривая с предплечья светлые волоски лезвием своего меча. – Это будет превосходная битва.

– А что делать мне? – с несчастным видом спросил Цицерон.

Помпей спрятал свое оружие и собрался укладываться на походную постель; другие кадеты занялись приготовлениями к битве, так что они были только вдвоем.

– Надень свою кольчугу и шлем, возьми меч и кинжал и положи свой щит и копье рядом с командным шатром, – ободряюще сказал Помпей. – Если марсы прорвутся, ты должен будешь оборонять последнюю позицию.

Марсы не прорвались. Цицерон слышал крики и гром отдаленной битвы, но не видел ничего, пока не подъехал Помпей Страбон вместе с сыном. Оба были растрепаны и забрызганы кровью, но широко улыбались.

– Легат Скатона Фравк убит, – сказал Помпей Цицерону. – Мы сокрушили марсов – и силы пиценов тоже. Скатон ушел с немногими из своих людей, но мы отрезали ему все подступы к дорогам. Если они захотят вернуться к себе в Маррувий, им придется идти трудным путем – через горы без еды и укрытия.

Цицерон поперхнулся:

– Оставлять людей умирать от холода и голода – это любимейшее занятие твоего отца, – сказал он, как ему казалось, почти героически, но с дрожащими коленями.

– Ты плохо себя чувствуешь, не так ли, бедный Марк Туллий? – спросил Помпей, смеясь, и дружески хлопнул его по спине. – Война есть война, вот и все. Они сделали бы то же самое с нами, ты знаешь. Может быть, если человек так умен, как ты, он теряет охоту к войне? Это удача для меня. Я не хотел бы, чтобы моим противником оказался воинственный человек, столь же умный, как ты. Счастье для Рима и то, что в нем намного больше таких людей, как мой отец и я, чем таких, как ты. Рим стал таким, какой он есть, в битвах. Но кто-то должен двигать дела на форуме – и это, Марк Туллий, твоя арена.

Глава 3

Эта арена была такой же бурной, как и любой театр военных действий в ту весну, поскольку Авл Семпроний Азеллион сцепился с ростовщиками. Финансы в Риме, как общественные, так и частные, были еще в худшем состоянии, чем во время Второй Пунической войны, когда Ганнибал оккупировал Италию и блокировал Рим. Деньги прятались всеми торговыми обществами, казна была фактически пуста и поступления очень малы. Даже те части Кампании, которые находились в руках римлян, были в таком хаотическом состоянии, что не было возможности наладить упорядоченный сбор податей; квесторы затруднялись в ведении какой-либо таможенной службы, поскольку один из двух главнейших портов, Брундизий, был полностью отрезан; италики были теперь повстанцами-неплательщиками, что они оправдывали ссылками на царя Митридата. Провинция Азия оттягивала передачу своих сократившихся доходов Риму; Вифиния не платила вовсе ничего, а поступления из Африки и Сицилии съедались дополнительными закупками пшеницы прежде, чем они могли быть отправлены оттуда. Более того, Рим оказался в долгу у одной из своих собственных провинций – Италийской Галлии, откуда поступала большая часть оружия и доспехов. Серебряные позолоченные денарии, каждый восьмой из выпущенных Марком Ливием Друзом, внушили всем недоверие к деньгам, и слишком много сестерциев было отчеканено, чтобы обойти это затруднение. Займы стали обычным делом среди людей со средним и высоким доходом и ростовщические проценты повысились, как никогда раньше.

Обладая хорошей деловой хваткой, Авл Семпроний Азеллион решил, что самым лучшим способом поправить дела будет закон об освобождении от долга. Его способ был привлекателен и легален; он отыскал древнее установление, которое запрещало назначать плату за предоставление займа. «Другими словами, – заявил Азеллион, – незаконным является получение прибыли от данных взаймы денег. То, что древний закон игнорировался в течение сотен лет и что такая практика превратилась в процветающую отрасль деятельности среди большой группы всадников-финансистов, является еще более предосудительным фактом. Ситуация осложнилась, – процедил Азеллион. – Большое число всадников занимается тем, что скорее берет деньги в рост, нежели дает их. Пока их бедственное положение не будет облегчено, никто в Риме не сможет выпутаться из долгов. Число невыплаченных долгов растет с каждым днем, должники не знают, что им делать, и – так как банкротские суды были закрыты вместе со всеми другими судами – кредиторы стали прибегать к насильственным мерам, чтобы собрать причитающиеся им долги».

Прежде чем Азеллион успел провести в жизнь возрожденный им закон, ростовщики услышали о его намерении и обратились к нему с просьбой снова открыть банкротские суды.

– Что? – вскричал он. – Здесь, в Риме, опустошенном наиболее серьезным кризисом с времен Ганнибала, люди, собравшиеся перед моим трибуналом, просят меня об ухудшении дел? Насколько я понимаю, вы – отвратительная кучка алчных людей, о чем я вам и объявляю. Убирайтесь! Если вы этого не сделаете, то я открою для вас суд! Суд, предназначенный специально для того, чтобы привлечь вас за то, что вы даете деньги под проценты!

С этой точки зрения Азеллиона нельзя было столкнуть. Если бы ему удалось настоять на том, что требование с должников уплаты процентов незаконно, он, без сомнения, в огромной степени облегчил бы бремя их долга – и совершенно легальным путем. Капитал должен быть выплачен во что бы то ни стало. Но не проценты. Семпроний, семья Азеллиона, традиционно защищали бедствующих; горя желанием последовать семейной традиции, Азеллион отдался своей миссии со всем рвением фанатика, отвергая доводы своих противников как бессильные перед лицом закона.

Однако он сделал ошибку, не приняв в расчет того, что не все его враги были всадниками. Среди них были также и сенаторы, занимавшиеся ростовщичеством несмотря на то, что членство в сенате исключало любую чисто коммерческую деятельность – а особенно такую неописуемо отвратительную, как ростовщичество. В числе сенаторов-ростовщиков был и Луций Кассий, плебейский трибун. С началом войны он занялся этим делом, потому что его сенаторского дохода по цензу явно не хватало. Но по мере того, как уменьшались шансы Рима на победу, Кассий обнаружил, что все средства, которые он дал в долг, задерживаются, выплаты не поступают и перспектива расследования со стороны новых цензоров становится все более реальной. Хотя Луций Кассий безусловно, являлся самым крупным заимодавцем в сенате, он впал в отчаяние и был на грани паники, но, будучи по натуре противоречивой личностью, Кассий начал действовать – и не только от своего имени: он выступил в защиту всех ростовщиков.

Азеллион был авгуром. А так как он был к тому же и городским претором, то регулярно наблюдал предзнаменования в интересах города с подиума храма Кастора и Поллукса. Через несколько дней после столкновения с ростовщиками он, как обычно, уже отметил добрые предзнаменования и вдруг обратил внимание, что толпа на форуме у его ног значительно гуще, чем бывает всякий раз, когда люди собираются, чтобы понаблюдать за действиями авгура.

Когда Азеллион поднял чашу, чтобы совершить возлияние богам, кто-то бросил в него камень. Он ударил жреца чуть выше левой брови. Азеллион закружился на месте, чаша выпала из его рук и со звоном покатилась по ступеням храма, брызгая во все стороны освященной водой. Теперь камни полетели отовсюду, туча камней; низко пригнувшись и закрывая голову своей пестрой тогой, Азеллион инстинктивно бросился к храму Весты. Но добропорядочные люди из толпы разбежались, как только поняли, что происходит, и разъяренные ростовщики, напавшие на него, преградили Азеллиону путь к убежищу у священного очага Весты.

У него оставался один только путь – по узкому проулку, называвшемуся спуском Весты и вверх по Ступеням Весталок на Новую улицу, проходившую в нескольких футах выше уровня форума. Преследуемый толпой ростовщиков, Азеллион кинулся, спасая свою жизнь, на Новую улицу, где были расположены таверны, обслуживавшие как форум, так и Палатин. Взывая о помощи, он вбежал в заведение, принадлежавшее Публию Клоатию.

Но помощи он не дождался. Пока два человека держали Клоатия, а двое других – его помощника, остальные все вместе подняли Азеллиона и растянули его на столе в точности так, как прислужники авгура поступают с жертвенным животным. Один из них перерезал Азеллиону горло с таким наслаждением, что нож заскрежетал по шейным позвонкам, и он умер здесь, растянутый на столе, в потоках крови. Публий Клоатий плакал, кричал и клялся, что он не знает никого из этой толпы, ни одного человека!

Оказалось, что их вообще никто не знает в Риме. Возмущенный святотатственным характером этого деяния, так же, как и самим убийством, сенат назначил награду в десять тысяч денариев за информацию, которая помогла бы найти убийц, публично совершивших убиение авгура в полном облачении во время совершения официальной церемонии. После того как в течение восьми дней никаких сведений не поступило, сенат решил увеличить вознаграждение, пообещав: прощение соучастника преступления, освобождение для раба или рабыни, введение в сельскую трибу для вольноотпущенников обоего пола. Ответом было полное молчание.

– А чего вы ожидали еще? – спросил Гай Марий у молодого Цезаря, когда они тащились по перистилю вокруг садика. – Ростовщики, разумеется, покроют это преступление.

– Так говорит Луций Декумий. Марий остановился.

– И ты много беседовал с этим архиплутом, молодой Цезарь? – спросил он.

– Да, Гай Марий. Он глубоко осведомлен во всякого рода делах.

– И большинство из этих сведений, готов поклясться, не годятся для твоих ушей.

– Мои уши росли вместе со всем остальным в Субуре, и я сомневаюсь, что здесь их может что-либо оскорбить, – усмехнулся молодой Цезарь.

– Нахальный мальчишка! – тяжелая рука легонько стукнула мальчика по затылку.

– Этот садик слишком мал для нас, Гай Марий. Если ты хочешь, чтобы твоя левая сторона на самом деле обрела подвижность, нам нужно ходить дальше и быстрее, – это было сказано твердо и авторитетно, тоном, не допускавшим возражений.

– Я не хочу, чтобы Рим увидел меня в таком виде! – проворчал Гай Марий.

Молодой Цезарь решительно отцепился от левой руки Гая Мария и оставил великого человека ковылять без поддержки. Когда перспектива падения стала очевидной, мальчик снова подошел и поддержал Мария с кажущейся легкостью. Марий не переставал удивляться, как много силы таится в этой худенькой фигурке. Не ускользнуло от внимания Мария и то, что молодой Цезарь пользовался своей силой, безошибочным инстинктом чувствуя, где и каким образом он может добиться максимального эффекта.

– Гай Марий, я перестал называть тебя дядей, когда пришел к тебе после того, как с тобой случился удар. Я подумал, что удар поставил нас на один уровень. Твое dignitas уменьшилось, мое возросло. Мы теперь равны. Но в некоторых отношениях я тебя определенно превосхожу, – бесстрашно сказал мальчик. – Благодаря любезности моей матери – и потому, что я думал, что мог бы помочь великому человеку – я тратил свое свободное время на то, чтобы составить тебе компанию и вернуть тебе способность ходить. Ты хочешь лежать на своем ложе и заставляешь меня читать тебе вслух, а запас историй, которые ты мог рассказать мне, исчерпался. Я уже знаю каждый цветок, каждый кустик и каждый сорняк в этом саду! И я прямо тебе скажу: эта затея изжила себя. Завтра мы выйдем через дверь, выходящую на Серебрянический спуск. Мне не важно, пойдем ли мы вверх, на Марсово поле, или вниз, через Фонтинальские ворота, но завтра мы выйдем!

Свирепые карие глаза уставились сверху вниз в холодные голубые, и как ни заставлял себя Марий не обращать на это внимания, глаза молодого Цезаря всегда напоминали ему глаза Суллы.

Это было все равно, что встретиться на охоте с большой дикой кошкой и обнаружить, что глаза ее, которым полагалось бы быть желтыми, на самом деле бледно-голубые в окружении полночной темноты. Таких кошек считают выходцами из преисподней; может быть, таковы и эти люди?

В дуэли взглядов не уступал ни один из них.

– Я не пойду, – сказал Марий.

– Ты пойдешь.

– Разрази тебя гром, юный Цезарь! Я не могу сдаться мальчишке! Ты что, не знаешь более дипломатических способов решать дела?

Искреннее удивление отразилось в этих беспокойных глазах, придав им живость и привлекательность, совершенно несвойственные глазам Суллы.

– Когда имеешь дело с тобой, Гай Марий, нужно забыть о таких вещах, как дипломатия, – заявил юный Цезарь. – Дипломатический язык – это прерогатива дипломатов. Ты не дипломат, к счастью. Каждый знает свое место, когда имеет дело с Гаем Марием. И это мне нравится так же, как нравишься мне ты.

– Ты что, не признаешь слово «нет» в качестве ответа, мой мальчик? – спросил Марий, чувствуя, что его воля сокрушена. Сначала стальные когти, а потом меховые рукавицы. Каков подход!

– Да, ты прав, я не принимаю слово «нет» в качестве ответа.

– Ладно, хорошо, мальчик, посади меня здесь. Если мы собираемся завтра выйти, то сейчас мне нужно отдохнуть. – Марий прокашлялся – А что, если завтра мы отправимся на Прямую улицу? Меня отнесут туда в паланкине, а потом я выберусь из него и мы сможем пойти куда твоей душе угодно.

– Если мы и попадем с тобой на Прямую улицу, Гай Марий, то произойдет это только в результате наших собственных усилий.

Некоторое время они сидели в молчании. Молодой Цезарь держался совершенно спокойно. Он с самого начала понял, что Марий не любит суеты, и когда он сказал об этом своей матери, она просто использовала это как хорошую школу для того, чтобы избавить его от суетливости. Он мог найти способ, как взять верх над Марием, но не мог победить свою мать!

От него требовалось, разумеется, то, чего не хочет делать и обычно не любит делать ни один десятилетний мальчик. Каждый день, после окончания занятий с Марком Антонием Гнифоном, он должен был забыть о своем желании побродить вместе со своим другом Гаем Марцием, жившим по соседству на первом этаже, и вместо этого отправлялся в дом Гая Мария, чтобы составить ему компанию. У него не оставалось времени для себя, потому что мать не давала ему порезвиться ни дня, ни часа, ни минуты.

– Это твой долг, – говорила она в те редкие моменты, когда он упрашивал ее позволить ему пойти с Гаем Марцием на Марсово поле посмотреть какие-нибудь интересные события – отбор боевых коней к Октябрьской скачке или команду гладиаторов, нанятых для похорон, отрабатывающую торжественный шаг.

– Но у меня же никогда не будет времени, свободного от исполнения какого-либо долга. Неужели я ни на минуту не смогу об этом забыть?

– Нет, Гай Юлий, – отвечала она. – Долг будет всегда с тобой, в каждую минуту твоей жизни, при каждом твоем вздохе, и долгом нельзя пренебрегать, чтобы потворствовать себе.

Поэтому он был должен, идя к дому Гая Мария, не спотыкаясь, не замедляя шаг, не забывая улыбаться и здороваться с встречными на шумных улицах Субуры, заставляя себя идти быстрее мимо книжных лавок, чтобы не поддаться соблазну заглянуть внутрь. Все это были плоды терпеливых, но беспощадных уроков его матери – никогда не слоняться без дела, никогда не выглядеть так, будто у тебя есть лишнее время, никогда не потакать себе, даже если дело идет о книгах, всегда улыбаться и здороваться с теми, кто тебя знает, и со многими из тех, кто не знает.

Иногда, прежде чем постучаться в двери Гая Мария, он взбегал по ступенькам Фонтинальской башни и стоял на ее верху, глядя вниз на Марсово поле, мечтая оказаться там вместе с другими ребятами – рубить, колоть и отражать удары деревянным мечом, ткнуть какого-нибудь идиота-задиру носом в траву, воровать редиску с полей рядом с Прямой улицей, быть частицей этой беспорядочной жизни. Но затем – задолго до того, как ему надоедало это зрелище, – он отворачивался, вприпрыжку сбегал по ступенькам башни и оказывался у дверей Гая Мария прежде, чем кто-нибудь мог заметить, что он опоздал на несколько минут.

Гай Юлий Цезарь любил свою тетку Юлию, которая обычно сама открывала ему дверь; у нее для него была припасена особая улыбка, а кроме того, поцелуй. Как замечательно она целовала! Его мать не одобряла этот обычай, она говорила, что он действует развращающе – это слишком по-гречески, чтобы быть моральным. К счастью, его тетя Юлия так не считала. Когда она склонялась, чтобы запечатлеть на его губах этот поцелуй, она никогда, никогда не отворачивала лицо в сторону, целясь в подбородок или щеку, – он прикрывал глаза и вдыхал воздух так глубоко, как только мог, чтобы уловить каждую частичку ее запаха своими ноздрями. Много лет спустя после того, как она уйдет из мира, пожилой Гай Юлий Цезарь почувствует слабый запах ее духов, исходящий от другой женщины, и из глаз его покатятся слезы, которые он не сможет сдержать.

Она всегда сообщала ему о событиях дня: «Сегодня он очень несговорчив», или «К нему приходил друг и это привело его в отличное расположение духа», или «Ему кажется, что паралич усиливается, и он хандрит».

Обычно ближе к вечеру она кормила его обедом, отсылая перекусить в перерыве, наступавшем, когда она собственноручно кормила обедом Мария. Он сворачивался калачиком на ложе в ее рабочей комнате и, пока жевал, читал книгу, – чего никогда не разрешалось ему делать дома – погружаясь в деяния героев и в стихи поэтов. Слова околдовывали его. От них его сердце то взлетало ввысь, то замирало, то скакало галопом; а иногда, как, например, при чтении Гомера, они рисовали перед ним мир, более реальный, чем тот, в котором он жил.

«Даже смерть не могла показать в нем тех черт, что не были прекрасны», – вновь и вновь повторял он про себя описание погибшего молодого воина – такого храброго, такого благородного, такого совершенного, что будь он Ахилл, Патрокл или Гектор, он восторжествовал бы даже над собственной кончиной.

Но тут раздавался голос его тети или слуга стучал в дверь и сообщал, что его зовут, – и книга немедленно откладывалась, и он снова взваливал на плечи груз своего долга. Без разочарования или возмущения.

Гай Марий был тяжелым грузом. Сначала Марий был худым, потом разжирел, теперь, когда стал стар, снова похудел, и его кожа свисала широкими складками и мешками, как этот мясистый оползень с левой стороны его лица. Добавим к этому выражение его ужасных глаз. Он пускал слюну из левого угла рта, казалось, не замечая этого, так что ее струйка дотягивалась до туники, оставляя на ней постоянно мокрое пятно. Время от времени он устраивал разносы, преимущественно своему злополучному сторожевому щенку, единственному индивидууму, который был связан с ним на достаточно долгий период времени, чтобы воспользоваться им для выражения всей своей злости. Иногда он мог начать плакать и плакал до тех пор, пока слезы не смешивались со слюной и из носа у него не начинало омерзительно течь. Иногда он смеялся над какой-нибудь шуткой так, что тряслись стропила и тогда вплывала тетя Юлия с приклеенной улыбкой и ласково выгоняла молодого Цезаря домой.

Поначалу мальчик чувствовал себя беспомощным, не зная, что и как делать. Ему не хватало терпения, хотя уроки его матери сделали его способным скрывать это несовершенство. В конце концов он перестал различать, где настоящее его терпение, а где притворное. Будучи небрезгливым, он научился не замечать слюнотечения Гая Мария. Но он был существом, обладавшим острым умом, так что со временем сообразил, как обращаться с Гаем Марием. И либо это умение, либо первоначальная неразрешимость порученной ему задачи, внушили молодому Цезарю мысль столь невообразимую, что он не мог и представить ее последствий. Никто ему этого не мог подсказать, потому что никто, кроме него, не мог этого понять, даже врачи. Гая Мария нужно было заставить двигаться. Гая Мария нужно было заставить делать упражнения. Гая Мария нужно было заставить понять, что он снова мог бы жить, как нормальный человек.

– И что еще ты узнал от Луция Декумия или от какого-нибудь еще субурского негодяя? – спросил Марий.

Мальчик даже подпрыгнул, так неожиданно прозвучал вопрос и так не созвучен он был его собственным мыслям:

– Сейчас, я припомню, кажется, я кое-что слышал.

– Что же?

– О причине, по которой консул Катон решил оставить Самний и Кампанию Луцию Корнелию, а сам пожелал перебраться на твое старое командное место в войне против марсов.

– Ого! Ну изложи мне свою теорию, молодой Цезарь.

– Она касается того рода людей, к которым принадлежит, по моему мнению, Луций Корнелий, – серьезно сказал молодой Цезарь.

– И что же это за род людей?

– Он из тех, кто может сильно напугать других людей.

– Да, он это может!

– Ему должно было быть известно, что в его руки никогда не отдадут командование на юге. Оно принадлежит консулу. Поэтому он и не потрудился начинать спор по данному поводу. Он просто подождал, когда консул Катон прибудет в Капую, а затем употребил свое колдовство, которое настолько испугало консула Катона, что он решил держаться от Кампании как можно дальше.

– И у кого ты почерпнул данные для своей гипотезы?

– У Луция Декумия. И у моей матери.

– Она может знать, – таинственно произнес Марий. Юный Цезарь, нахмурившись, искоса посмотрел на него и пожал плечами:

– Раз Луций Корнелий получил верховное командование и нет никакого дурака, который мог бы мешать ему, он должен действовать продуманно. Я думаю, что он очень хороший полководец.

– Не такой хороший, как я, – вздохнул, всхлипнув, Марий.

Мальчик тут же уцепился за подобную слабость.

– Ну вот, перестань себя жалеть, Гай Марий! Ты опять сможешь командовать, особенно если мы выберемся из этого дурацкого садика.

Не выдержав этой атаки, Марий переменил тему:

– А что твой субурский сплетник рассказал о том, как консул Катон действует против марсов? – спросил он и фыркнул – Никто не рассказывает мне о том, что происходит, – они думают, что меня это расстроит! А меня больше всего расстраивает то, что я ничего не знаю. Если я ничего не услышу хотя бы от тебя, я просто лопну от злости!

– Мой сплетник говорит, – усмехнулся молодой Цезарь, – что у консула начались неприятности с того момента, как он появился в Тибуре. Помпей Страбон забрал твои старые войска – это он умеет! – поэтому консул Луций Катон остался с одними рекрутами – сельскими парнями, только что получившими гражданство, из Умбрии и Этрурии. Как их обучать, не знает ни он сам, ни даже его легаты, так что он начал их тренировку со сбора всей армии. Он замучил их своим разглагольствованием. Ты знаешь все эти речи – что мол они идиоты и деревенщина, кретины и варвары, жалкая куча червей, из которых он самый лучший, и что все они умрут, если не подтянутся, и тому подобное.

– Ну прямо явились духи Лупуса и Цепиона! – с недоверием воскликнул Марий.

– Во всяком случае одним из тех, кого собрали в Тибуре слушать всю эту чушь, оказался друг Луция Декумия. Его имя Тит Тициний. Он отставной центурион-ветеран, которому ты выделил участок из своих земель в Этрурии после Верцелл. Он говорит, что оказал тебе однажды хорошую услугу.

– Да, я хорошо его помню, – сказал Марий, пытаясь улыбнуться и обильно проливая слезы и слюну.

Тут же появился в руках юного Цезаря «Мариев носовой платок», как он называл его, и слюна была тщательно вытерта.

– Он часто приезжал в Рим и останавливался у Луция Декумия, потому что ему нравится слушать новости о событиях на форуме. Но когда началась война, Тит Тициний записался обучающим центурионом. Долгое время он находился в Капуе, но в начале года был послан в помощь консулу Катону.

– Я полагаю, что Титу Тицинию и другим центурионам не удастся начать обучение, пока консул Катон занимается своей болтовней в Тибуре?

– Конечно. Но он включил их также в число слушателей. И именно по этой причине он попал в неприятное положение. Тит Тициний, слушая, как консул Катон оскорбляет всех и каждого, настолько разозлился, что нагнулся, подобрал большой ком земли и бросил его в консула Катона! А потом все начали забрасывать консула Катона комками земли! Он закончил свою речь, по колени закиданный землей, и с армией, находящейся на грани мятежа. – Мальчик перевел дух и добавил: – Заорал, завяз, заткнулся.

– Перестань играть словами и продолжай!

– Извини, Гай Марий.

– Ну?

– Катон консул остался цел и невредим, но счел, что его dignitas и auctoritas пострадали нестерпимо. И вместо того, чтобы предать инцидент забвению, он заковал Тита Тициния в цепи и отослал в Рим с письмом, в котором требует, чтобы сенат судил его за подстрекательство к мятежу. Он прибыл сегодня утром и сидит в Лаутумийской тюрьме.

Марий начал подниматься.

– Хорошо, это оправдывает наше решение выйти завтра утром, молодой Цезарь, – согласился он с беззаботным видом.

– Мы пойдем посмотреть, как там дела с Титом Тицинием?

– И зайдем в сенат, мальчик, – я во всяком случае собираюсь туда. Ты сможешь подождать в вестибюле.

Юный Цезарь подхватил Мария и машинально придвинулся, чтобы принять на себя вес его беспомощной левой стороны.

– Не надо этого делать, Гай Марий. Он предстанет перед плебейским собранием. Сенат не хочет им заниматься.

– Ты патриций, тебе нельзя находиться в комиции, когда там собирается плебс. И я в моем нынешнем состоянии этого тоже не могу. Поэтому мы найдем себе хорошее место на ступенях сената и будем наблюдать этот цирк оттуда, – сказал Марий. – О, мне это будет полезно. Цирк на форуме гораздо лучше всего, что могут выдумать эдилы, устраивая игры!

Если Гай Марий когда-либо сомневался в том, что он выплыл на волне народной любви, то эти опасения должны были бы полностью развеяться на следующее утро, когда он выбрался из своего дома, чтобы преодолеть крутой Серебрянический спуск, сойдя через Фонтинальские ворота на нижний конец форума. В правой руке у него была палка, а с левой стороны мальчик, Гай Юлий Цезарь, – и вскоре Гая Мария тесной толпой окружили мужчины и женщины со всей округи. Его приветствовали, многие плакали. При каждом его гротескном шаге, при выбрасывании вперед правой ноги и ужасном подволакивании левой, при повороте бедер толпа подбадривала его. Весть стала обгонять их, такая радостная, такая приподнятая:

«Гай Марий! Гай Марий!»

Когда он вступил на нижний форум, приветствия стали оглушительными. Пот стекал на его брови. Навалившись на молодого Цезаря так тяжело, как никогда раньше, хотя об этом не догадывался никто, кроме него и молодого Цезаря, Марий проковылял вокруг комиции по ее краю. Человек двадцать сенаторов кинулись, чтобы поднять его на подиум Гостилиевой курии, но он отстранил их и с ужасным усилием шаг за шагом проделал весь путь наверх. Ему принесли курульное кресло, и он опустился на него, не пользуясь ничьей помощью, кроме мальчика.

– Левая нога, – проговорил он, тяжело дыша.

Юный Цезарь сразу понял, опустился на колени и вытащил беспомощную конечность вперед, пока она не оказалась, как положено при классической позе, впереди правой, затем взял безжизненную левую руку и положил ее поперек коленей, спрятав неподвижно сжатые пальцы в складки тоги.

Гай Марий сидел теперь более величественно, чем любой царь, склонив голову в знак признательности за приветствия, в то время, как пот катился по его лицу и груди, работавшей, словно гигантские меха. Плебс был уже созван, но все до одного мужчины в Колодце комиции повернулись к ступеням сената и приветствовали его, после чего десять плебейских трибунов призвали всех прокричать в честь Мария троекратное «ура».

Мальчик стоял рядом с курульным креслом и смотрел вниз на толпу; он впервые переживал эту необычайную эйфорию, которую могут создавать люди, объединившись в таком количестве. Щекой он словно ощущал щекотание лести, потому что стоял так близко к ее источнику и понимал, что такое быть Первым человеком в Риме. И когда возгласы наконец затихли, его чуткое ухо уловило бормотание и шепот: «Кто этот очаровательный ребенок?»

Гай Юлий Цезарь знал о своей красоте, также о впечатлении, которое он производил на окружающих, и поскольку ему нравилось нравиться, ему нравилось и быть красивым. Однако если бы он забыл, зачем находится здесь, его мать была бы недовольна, а он не любил огорчать ее. Слюна собралась в вялом углу рта Мария, ее нужно было вытереть. Он достал «Мариев носовой платок» из складки своей детской тоги с пурпурной каймой и, пока толпа вздыхала в заботливом восхищении, промокнул пот на лице Мария и одновременно вытер струйку слюны, пока никто ее не заметил.

– Проводите ваше собрание, трибуны! – крикнул Марий, как только его дыхание выровнялось.

– Введите арестованного Тита Тициния! – приказал Пизон Фругий, председатель коллегии. – Члены плебса собрались здесь по своим трибам, чтобы решить судьбу некоего Тита Тициния, центуриона в легионах консула Луция Порция Катона Лициниана. Его дело было передано нам, равным ему, сенатом Рима после должного рассмотрения. Консул Луций Порций Катон Лициниан утверждает, что Тит Тициний пытался поднять мятеж, и требует, чтобы мы поступили с ним по всей строгости закона. Так как мятеж является изменой, мы должны решить: жить ли Титу Тицинию или умереть.

Пизон Фругий замолк, ожидая, пока арестованный, крупный мужчина лет пятидесяти, одетый только в тунику, в цепях, прикрепленных к браслетам на руках и ногах, будет приведен на ростру и поставлен впереди, сбоку от Пизона Фругия.

– Члены плебса, консул Луций Порций Катон Лициниан сообщает в своем письме, что он выступал перед собранием всех легионов его армии и в тот момент, когда он обращался к этому законно созванному собранию, Тит Тициний, арестованный, представший перед вами, поразил его метательным снарядом, брошенным рукой, и тем подстрекнул всех людей, находившихся вокруг него, делать то же самое. Письмо скреплено консульской печатью. Пизон Фругий повернулся к узнику:

– Тит Тициний, что ты на это ответишь?

– Это правда, трибун. Я действительно поразил консула метательным снарядом, брошенным рукой, – центурион помолчал, а потом продолжал – Комком мягкой земли. Таков, трибун, был мой метательный снаряд. И когда я бросил его, все вокруг меня стали делать то же самое.

– Комок мягкой земли, – медленно повторил Пизон Фругий. – И что же заставило тебя метнуть такой снаряд в твоего командира?

– Он называл нас деревенщиной, жалкими червями, тупыми захолустными болванами, непригодным для работы материалом и еще многими оскорбительными именами, – крикнул Тит Тициний своим строевым голосом. – Я не обратил бы внимания, если бы он назвал нас mentulae и cunni, трибун, – это нормальный разговор полководца со своими солдатами, – он набрал воздуха в легкие и прогремел – Если бы мне попались под руку тухлые яйца, я бы с большей охотой забросал его тухлыми яйцами! Но комок мягкой земли тоже подходящая вещь, и земли там было достаточно. Мне все равно, повесите вы меня или сбросите с Тарпейской скалы! Потому что если мне опять попадется Луций Катон, он получит то же самое, но в большем количестве – и это факт!

Тициний повернулся к ступеням сената и, гремя цепями, указал на Гая Мария:

– Вот здесь сидит полководец! Я служил у Гая Мария легионером в Нумидии, а потом в Галлии, уже центурионом! Когда я уходил в отставку, он дал мне участок земли в Этрурии, выделив его из собственных поместий. И я скажу вам, члены плебса, что Гай Марий никогда не оказался бы засыпанным комками земли! Гай Марий любил своих солдат! Он никогда не презирал их, как Луций Катон! И Гай Марий никогда не заковал бы человека в цепи и не отослал бы его на суд гражданских лиц в Рим только за то, что человек чем-то бросил в него! Полководец начистил бы физиономию этому человеку тем же, чем он кинул! Я скажу вам: Луций Катон – не полководец, и с ним Риму не одержать никаких побед! Полководец сам разбирается в своих непорядках. Он не перекладывает своих дел на собрание триб.

Наступила мертвая тишина. Когда Тит Тициний кончил говорить, никто не проронил ни слова. Пизон Фругий вздохнул:

– Гай Марий, что бы ты сделал с этим человеком? – спросил он.

– Это центурион, Луций Кальпурний Пизон Фругий, и я знаю его, он сказал правду. Он слишком хороший человек, чтобы терять его. Но онзасыпал своего командующего комками земли – и это дисциплинарный проступок, независимо от того, какой причиной он вызван. Он не может возвратиться к консулу Луцию Порцию Катону. Это было бы оскорблением для консула, который уволил со службы этого человека, отослав его к нам. Я думаю, мы сослужим наилучшую службу интересам Рима, отправив Тита Тициния к другому командующему. Могу ли я дать вам совет вернуть его в Капую, чтобы он приступил там к своим прежним занятиям?

– Что скажут мои коллеги-трибуны? – спросил Пизон Фругий.

– Я считаю, пусть будет так, как советует Гай Марий, – сказал Сильваний.

– И я, – сказал Карбон.

Остальные семеро последовали их примеру.

– А что скажет совет плебса? Должен ли я назначить формальное голосование или вы просто поднимете руки?

Все руки взметнулись вверх.

– Тит Тициний, наше собрание приказывает тебе явиться к Квинту Лутацию Катулу в Капую, – объявил Пизон Фругий, откровенно улыбаясь. – Ликторы, снимите с него цепи. Он свободен.

Однако центурион не соглашался уйти, пока его не подвели к Гаю Марию, где он упал на колени и заплакал.

– Учи своих капуанских рекрутов хорошенько, Тит Тициний, – напутствовал его Марий, устало опустив плечи. – А теперь, да простят меня присутствующие, я думаю, мне пора идти домой.

Луций Декумий появился из-за колонны, лицо его сморщилось в улыбке. Он протянул руку к Титу Тицинию, но взгляд его был обращен к Гаю Марию:

– Здесь есть паланкин для тебя, Гай Марий.

– Я не поеду домой в паланкине, если мои ноги донесли меня в такую даль! – возразил Марий. – Помоги мне, мальчик.

Его огромная рука ухватилась за тонкую руку молодого Цезаря, так что ниже его захвата она побагровела, но лицо молодого Цезаря не выразило ничего, кроме сосредоточенности. Он приступил к своей задаче – поставить Гая Мария на ноги так, словно это не стоило ему никакого труда. Поднявшись, Марий сразу взял свою палку, мальчик шагнул, поддерживая его левую сторону, и они пошли вниз по ступенькам, как два сцепившихся краба. Казалось, что половина Рима сопровождала их при подъеме на холм, приветствуя каждое усилие Мария.

Слуги, отталкивая друг друга, оспаривали честь провести Мария, лицо которого сделалось серым, в его комнату. Никто не обращал внимания на юного Цезаря, тащившегося позади. Когда он понял, что вокруг никого нет, то, сжавшись в комок, опустился на пол в проходе между дверью и атриумом и лежал неподвижно, закрыв глаза. Юлия нашла его там некоторое время спустя. Лицо ее исказилось от страха, она опустилась рядом с ним на колени, почему-то не решаясь позвать на помощь.

– Гай Юлий! Гай Юлий! Что с тобой?

Когда она обняла его, он прильнул к ней, лицо его побледнело, грудь тяжело дышала. Она взяла его руку, чтобы проверить пульс, и увидела темные синяки – следы пальцев Гая Мария.

– Гай Юлий! Гай Юлий!

Он открыл глаза, вздохнул и улыбнулся, румянец постепенно вернулся на его щеки.

– Я довел его до дома?

– Да, да, Гай Юлий, ты превосходно доставил его домой, – сказала Юлия, едва не плача. – Ты измучился больше, чем он! Эти прогулки по городу становятся слишком тяжелы для тебя.

– Нет, тетя Юлия, я справлюсь с этим, правда. Он не может ходить ни с кем другим, ты же знаешь, – ответил он, поднимаясь.

– Да, к сожалению, это так. Спасибо тебе, Гай Юлий! Я благодарна тебе больше, чем могу выразить, – она внимательно рассмотрела синяки. – Надо приложить что-нибудь, чтобы не болело.

Его глаза оживились и заблестели, а на губах появилась улыбка, растопившая сердце Юлии.

– Я знаю, что может мне помочь, тетя Юлия.

– Что?

– Поцелуй. Один из твоих поцелуев, прошу тебя! Поцелуев он получил множество, и всякой еды, какой только пожелал, и книгу, и ложе в ее рабочей комнате, чтобы отдохнуть; она не отпускала его домой, пока за ним не пришел Луций Декумий.

Сменялись времена этого года, в течение которого ход войны изменился наконец в пользу Рима, а Гай Марий и юный Цезарь сделались одной из неотъемлемых достопримечательностей Рима: мальчик, помогающий мужчине, мужчина, медленно восстанавливающий способность передвигаться самостоятельно. После своего первого выхода в город, они направили свои стопы в сторону Марсова поля, где толпа была пореже, и их передвижение вызывало меньший интерес. По мере того, как Марий восстанавливал силы, их прогулки все удлинялись вплоть до торжественного дня, когда они достигли Тибра там, где кончалась Прямая дорога; после продолжительной передышки Марий искупался.

Как только он начал регулярно плавать, его выздоровление ускорилось. Он также увлекся военными и конными упражнениями, которые они наблюдали во время своих прогулок. Марий решил, что юному Цезарю пора начать свое военное воспитание. Наконец-то! Наконец Гай Юлий Цезарь получил зачатки знаний, которыми так жаждал овладеть. Он был посажен в седло довольно резвого пони и показал, что является прирожденным конником. Он сражался с Марием на деревянных мечах до тех пор, пока Марий уже не смог поймать мальчика на ошибке и вынужден был признать, что теперь тот дерется как надо. Он сразу же научился плавать, так что Марий был уверен, что он без особого труда сможет продержаться на воде. Он также услышал от Мария истории нового рода – его раздумья о полководце, как субъекте командования.

– Большинство командующих проигрывает битву, еще не выходя на поле боя, – объяснял Гай Марий юному Цезарю, когда они сидели рядом на берегу реки, завернувшись в полотняные простыни.

– Каким образом, Гай Марий?

– В основном одним из двух способов. Некоторые понимают в искусстве командования так мало, что на самом деле считают достаточным указать на врага легионам, а потом стать позади и смотреть, как легионы делают свое дело. У других же голова забита наставлениями и советами иных полководцев с самого начала их военной карьеры, что они всегда действуют по правилам, в то время как действовать по правилам – значит напрашиваться на поражение. Каждый противник, каждая кампания, каждая битва, Гай Юлий! – явление неординарное. И к битве надо относиться с уважением, которое должно уделять всему уникальному. Конечно же, ты должен наметить план того, что намерен сделать, на куске пергамента ночью накануне сражения в своем командном шатре, но не рассматривай этот план как жесткое руководство к действиям. Подожди, когда сложится настоящий план после того, как ты увидишь противника, характер местности в начале сражения, построение войск врага, его слабые места. Тогда только принимай решение! Заранее установленные концепции почти всегда фатально влияют на твои возможности. Положение может меняться в самом ходе битвы, потому что каждый момент уникален! Настроения твоих людей могут меняться или местность может раскиснуть быстрее, чем ты предполагал, или поднимется пыль, срывая от глаз поле боя, или вражеский полководец выкинет какой-нибудь сюрприз, или просчеты и недостатки выявятся в твоих планах или в планах противника, – рассуждал, увлекшись, Марий.

– Разве не может быть так, чтобы битва пошла в точности как планировалось накануне ночью? – с горящими глазами спросил юный Цезарь.

– Это случалось! Но примерно так же часто, как снег среди лета, юный Цезарь. Всегда помни – что бы ты ни планировал и как бы сложен ни был твой план, – будь готов изменить его в одно мгновение ока! И вот еще одно жемчужное зерно мудрости, мальчик. Составляй план как можно проще. Простые планы работают всегда лучше, чем тактические монстры, потому что ты, полководец, не можешь осуществить свой план, не воспользовавшись цепочкой команд. И эта цепочка команд становится тем слабее, чем ниже и дальше от командира она тянется.

– Получается так, что полководец должен иметь очень хорошо обученный штаб и армию, вышколенную до совершенства? – задумчиво спросил мальчик.

– Совершенно верно! – воскликнул Марий. – Вот почему хороший полководец всегда проверяет это, когда обращается к войскам перед битвой. Не для того, чтобы поднять их моральный дух, юный Цезарь, а для того, чтобы дать понять рядовым, какую задачу они должны выполнить. Если они знают, чего он от них хочет, они могут правильно истолковывать приказы, которые получают на нижнем конце цепочки команд.

– Хорошее знание своих солдат окупается, не так ли?

– Да, это так. Окупается также и уверенность в том, что солдаты знают тебя. И в том, что ты им нравишься. Если солдаты любят своего командира, они идут ради него на более тяжкие труды и на больший риск." Никогда не забывай то, что сказал Тит Тициний с ростры. Называй своих людей какими угодно словами, но никогда не давай им повода предположить, что ты презираешь их. Если ты знаешь своих рядовых и они знают тебя, двадцать тысяч римских легионеров могут разбить сто тысяч варваров.

– Ты ведь был солдатом до того, как стать полководцем.

– Да, был. И это преимущество, которого у тебя никогда не будет, юный Цезарь, потому Что ты благородный римский патриций. И поскольку ты не будешь солдатом прежде, чем стать полководцем, ты никогда не станешь полководцем в полном смысле этого слова, – Марий наклонился вперед, глаза его будто высматривали что-то далеко за рекой и чистыми лугами Ватиканской равнины. – Лучшие полководцы всегда сначала были солдатами. Посмотри на Катона Цензора. Когда ты подрастешь и станешь кадетом, не прячься позади строя, а, стараясь быть полезным твоему командующему, иди в первых рядах и сражайся! Забудь о своей знатности. Каждый раз, когда происходит сражение, становись рядовым. Если командир возражает и хочет послать тебя разносить приказания по полю битвы, скажи ему, что ты предпочел бы драться. Он позволит тебе это, потому что не часто слышит такое от своего окружения. Ты должен сражаться как обычный солдат, юный Цезарь. Как иначе, став полководцем, ты сможешь узнать, что первые ряды твоих солдат прорвали строй противника? Как ты узнаешь, что пугает их, что их воодушевляет, что заставляет их нападать, словно разъяренных быков? Но я расскажу тебе еще кое-что, мальчик!

– Что? – нетерпеливо спросил юный Цезарь, впитывавший каждое слово, затаив дыхание.

– Пора идти домой! – сказал Марий, смеясь, но, взглянув на изменившееся лицо юного Цезаря, проворчал:

– Ну, не надо зарываться, когда имеешь дело со мной, мальчик.

Его расстроило, что шутка не получилась, и юный Цезарь пришел в бешенство.

– Никогда не дразни меня, разговаривая о таких важных вещах! – предупредил юный Цезарь таким же мягким и тихим голосом, каким сказал бы это Сулла в подобной ситуации. – Это серьезно, Гай Марий! Ты здесь не развлекаешь меня! Я хочу знать все, что ты знаешь, прежде чем вырасту и стану кадетом, – тогда я смогу продолжать свое ученье на более солидной основе, чем кто-либо другой. Я никогда не перестану учиться! Поэтому прекрати свои невеселые шутки и обращайся со мной как с мужчиной!

– Ты еще не мужчина, – заметил Марий слабым голосом, ошеломленный вызванной им бурей и не вполне соображая, как с ней справиться.

– Если речь идет об ученье, то я больше мужчина, чем любой из тех, кого я знаю, включая и тебя, – голос юного Цезаря стал громче.

Некоторые купальщики по соседству повернули головы в его сторону. Взглянув на соседей, юный Цезарь вскочил.

– Я не считаю себя ребенком и не замечаю, когда тетя Юлия обращается со мной, как с ребенком, – сказал он уже спокойным тоном. – Но если ты ведешь себя со мной, как с ребенком, Гай Марий, меня это смертельно оскорбляет! Говорю тебе, я этого не потерплю. – Он протянул руку, чтобы помочь Марию встать. – Вставай, пошли домой. Ты вывел меня сегодня из терпенья.

Марий уцепился за его руку и молча пошел с ним домой.

Вдобавок ко всему, события приняли новый поворот. Когда они уже входили в двери дома, их встретила Юлия, ожидавшая со страхом их возвращения, на лице ее были видны следы слез.

– О, Гай Марий, случилось нечто ужасное! – воскликнула она, совсем забыв, что должна сохранять спокойствие; даже во время его болезни перед лицом бедствия она обращалась к Марию как к спасителю.

– Что произошло, meum mel?

– Молодой Марий! – видя по глазам мужа, что он потрясен вестью, она попыталась исправить ошибку. – Нет, нет, он не убит, дорогой! Он даже не ранен! Прости меня, прости меня, я не должна была говорить тебе таких ужасных вещей – но я не знаю, как быть, что мне делать!

– Сядь, Юлия, и успокойся. Я сяду рядом с тобой, а Гай Юлий сядет с другой стороны, и ты расскажешь нам обоим – спокойно, ясно и не захлебываясь, как фонтан.

Юлия села. Марий и юный Цезарь расположились по обе стороны от нее; каждый из них взял ее за руку и, поглаживая, успокаивал.

– Теперь начинай, – попросил Гай Марий.

– Произошла большая битва с Квинтом Поппедием Силоном и марсами. Где-то возле Альбы Фуцении, кажется. Марсы одержали победу. Но нашей армии удалось отступить без больших потерь, – сказала Юлия.

– Хорошо, я полагаю, что это не самое худшее, – мрачно заметил Марий. – Продолжай, чувствую там произошло что-то еще.

– Консул Луций Катон был убит незадолго до того, как наш сын приказал отступать.

– Наш сын дал приказ об отступлении?

– Да, – Юлия пыталась сдержать подступавшие слезы.

– Как ты узнала об этом Юлия?

– Квинт Лутаций приходил к тебе сегодня. Он отбыл в официальную поездку на марсийский театр военных действий, я думаю, по поводу неприятностей в войсках Луция Катона. Я не знаю – честно говоря, я не уверена, – она отняла свою руку у юного Цезаря и поднесла ее ко лбу.

– Нас не касается причина визита Квинта Лутация на марсийский театр военных действий, – жестко сказал Марий. – Я понял так, что он был свидетелем битвы, проигранной Катоном?

– Нет, он был в Тибуре, куда после сражения отступила наша армия. Очевидно, это был разгром. Солдатами никто не руководил. Единственным, кто сохранил самообладание, был, по-видимому, наш сын, вот почему именно он отдал приказ отступить. По пути в Тибур он пытался восстановить порядок в войсках, но не мог поспеть везде. Бедные парни просто обезумели.

– Тогда почему – что здесь такого ужасного, Юлия?

– В Тибуре его ожидал претор. Новый легат, назначенный к Луцию Катону. Луций Корнелий Цинна… Я уверена, что это имя называл Квинт Лутаций. Когда армия достигла Тибура, Луций Цинна принял командование у молодого Мария и все, казалось, было в порядке. Луций Цинна даже отметил присутствие духа, проявленное нашим сыном, – Юлия вырвала у них руки и крепко сжала, ломая суставы.

– Все, казалось, в порядке. Что же случилось потом?

– Луций Цинна устроил совет, чтобы выяснить причину поражения. Он смог опросить только некоторых трибунов и кадетов – все легаты, по-видимому, были убиты, поскольку никто из них не вернулся в Тибур, – продолжала Юлия, отчаянно Пытаясь сохранять ясность ума. – И когда Луций Цинна подошел к выяснению обстоятельств смерти Луция Катона, один из кадетов обвинил нашего сына в том, что он убил консула Луция Катона!

– Я понял, – сказал Марий с невозмутимым видом. – Хорошо, Юлия, тебе известна вся эта история, а мне еще нет. Продолжай.

– Тот кадет заявил, что молодой Марий пытался убедить Луция Катона отступить. Но Луций Катон обругал его и назвал италийским предателем. Он отказался отдать приказ об отступлении и сказал, что для любого римлянина лучше умереть на поле боя, чем жить в бесчестии, и с отвращением отвернулся от молодого Мария. И тот кадет сказал, что наш сын вытащил свой меч и вонзил его по рукоятку в спину Луция Катона! Затем он взял на себя командование и приказал отступать, – Юлия заплакала.

– Неужели Квинт Лутаций не мог дождаться меня и не взваливать на тебя груз подобных новостей? – резко спросил Марий.

– У него на самом деле не было времени, Гай Марий, – она вытерла слезы, пытаясь взять себя в руки. – Его срочно вызвали в Капую, и он должен был отправляться туда немедленно. Он сказал, что он вообще не имел права задерживаться и заезжать к нам в Рим, так что мы должны его еще и поблагодарить. Он сказал, что ты знаешь, что нужно сделать. И когда Квинт Лутаций сказал это, я поняла, что он поверил в то, что наш сын убил Луция Катона. О, Гай Марий, что нам делать? Что сможешь сделать ты? Что имел в виду Квинт Лутаций, ты знаешь?

– Я должен отправиться в Тибур вместе с моим другом Гаем Юлием, – сказал Марий, поднимаясь на ноги.

– Но ты же не можешь! – задохнулась Юлия.

– На самом деле я могу. Теперь успокойся, жена, и вели Стофанту послать за Аврелией и пригласи Луция Декумия. Он сможет присмотреть за мной в пути и снимет часть нагрузки с мальчика, – говоря это, Марий крепко держал юного Цезаря за плечо – не так, будто он нуждался в его поддержке, а скорее подавая мальчику знак, чтобы он молчал.

– Пусть Луций Декумий отправится с тобой один. Гай Юлий должен идти домой к своей матери.

– Да, ты права, – согласился Марий. – Иди домой, юный Цезарь.

Юный Цезарь возразил:

– Моя мать велела мне находится рядом с тобой. Если бы я покинул тебя в таком положении, она очень рассердилась бы на меня.

Марий стал было настаивать, но Юлия, хорошо зная Аврелию, пошла на попятный:

– Он прав, Гай Марий. Возьми его с собой.

Спустя долгий летний час повозка, запряженная четырьмя мулами, которая везла Гая Мария, юного Цезаря и Луция Декумия, выехала из Рима через Эсквилинские ворота. Будучи хорошим возницей, Луций Декумий пустил мулов бодрой рысью, аллюром, при котором они могут проделать весь путь до Тибра, не растратив сил.

Зажатый между Марием и Декумием, юный Цезарь с удовольствием рассматривал окрестности по обеим сторонам дороги, пока не стемнело. Ему никогда еще не представлялось случая принимать участие в поездке по столь неотложному делу, Но в душе он всегда питал страсть к быстрой езде.

Хотя у них с двоюродным братом разница в возрасте составляла девять лет, юный Цезарь хорошо знал молодого Мария и воспоминания младенчества и раннего детства были у него в большей степени связаны с молодым Марием, нежели с другими детьми, и они не давали ему никаких оснований любить молодого Мария. Не то, чтобы молодой Марий плохо обращался с ним или насмехался над ним. Зато другие, над кем он насмехался и мучил, отвратили юного Цезаря от молодого Мария. Во время постоянного соперничества между молодым Марием и Суллой-младшим юный Цезарь все время чувствовал, что его ощущения верны. Молодой Марий всегда носил как бы две маски для Корнелии Суллы – очаровательную в ее присутствии и язвительную, когда ее не было рядом.

Он не ограничивал свои насмешки ею и своими двоюродными братьями, а обсуждал их и со своими друзьями. Поэтому перспектива бесчестья молодого Мария вовсе не беспокоила юного Цезаря с личной точки зрения. Но поскольку это касалось Гая Мария и тети Юлии, она болезненно его задевала.

Когда темнота спустилась на дорогу и в небе засиял серп луны, Луций Декумий пустил мулов шагом. Мальчик вскоре уснул, склонив голову на колени Мария, расслабившись в безразличном забытьи, которое можно наблюдать только у детей и животных.

– Ну что, Луций Декумий, давай поговорим, – сказал Марий.

– Что ж, это дело, – бодро откликнулся Луций Декумий.

– Мой сын попал в большую неприятность. Луций Декумий сокрушенно поцокал языком:

– Нам этого по возможности хотелось бы избежать.

– Его обвиняют в убийстве консула Катона.

– Те, от кого я слышал про консула Катона, собираются присудить молодому Марию Травяной венок за спасение армии.

Марий затрясся от смеха:

– Я согласен с тобой полностью. Если верить моей жене, обстоятельства были таковы. Этот дурак Катон сам себе подготовил поражение! Я думаю, что оба его легата к тому моменту были убиты, и могу только предполагать, что трибунов тоже не было при нем – они были отправлены с поручениями на поле боя – с ошибочными поручениями, вероятнее всего. Очевидно с консулом Катоном остались одни кадеты. И моему сыну довелось быть тем кадетом, который посоветовал командующему отступить. Катон сказал «нет» и назвал молодого Мария сыном италийского предателя. Вследствие чего – по словам другого кадета – молодой Марий воткнул в спину консула два фута хорошего римского меча и отдал приказ отступать.

– Это было неплохо сделано, Гай Марий!

– Я тоже так думаю – с одной стороны. С другой стороны, я сожалею, что он сделал это, когда Катон стоял к нему спиной. Но я знаю своего сына. Он вспыльчив, не лишен чувства собственного достоинства. Когда он был маленьким, я редко бывал дома, чтобы выбить из него эту необузданность, кроме того, он был достаточно ловок, чтобы не показывать ее при мне. Или он отыгрывался на матери.

– Сколько свидетелей, Гай Марий?

– Только один, насколько мне известно. Но мне и не нужно этого знать, пока я не увижусь с Луцием Корнелием Цинной, который принял теперь командование. Разумеется, молодой Марий должен ответить на обвинения. Если свидетель будет настаивать на своих показаниях, мой сын должен быть наказан розгами, а затем обезглавлен. Ведь убийство консула не просто преступление. Это еще и святотатство.

Луций Декумий опять поцокал языком и не сказал ничего. Разумеется, он знал, почему его взяли в это путешествие. Его воодушевляло то, что сам Гай Марий послал за ним. Гай Марий! Самый прямой, самый благородный человек из всех, кого знал Луций Декумий. Что сказал Луций Сулла несколько лет назад? Что когда даже он выбирает кривую дорожку, Гай Марий проходит это место по прямой. Но в эту ночь дело выглядело так, что Гай Марий решил пройти кривую дорожку по кривой. Это не в его характере. Тут есть и другие пути. Пути, которыми, наверное, Гай Марий по крайней мере попытается пойти сначала.

Луций Декумий пожал плечами. В конце концов Гай Марий – отец. И у него только один сын. Драгоценный, единственный. Неплохой, в сущности, парень, пожалуй, слишком самоуверенный и заносчивый. Наверное, трудно быть сыном великого человека. Особенно для того, кто недостаточно крепок. О, он оказался достаточно храбр. И умен. Но он никогда не будет настоящим великим человеком. Для этого надо прожить трудную жизнь. Потруднее той, которая была у молодого Мария. У него такая милая мать! Если бы у него была такая мать, как у юного Цезаря, сейчас все было бы по-другому. Она с полной уверенностью устроила юному Цезарю трудную жизнь. Никогда он не получал от нее лишней свободы. И в этой семье никогда не было лишних денег.

Местность, до сих пор плоская, постепенно стала подниматься, и усталые мулы не желали идти в гору. Луций Декумий отстегал их своей плеткой, обозвал нехорошими словами и пинками заставил двигаться вперед.

Пятнадцать лет назад Луций Декумий назначил себя опекуном матери юного Цезаря, Аврелии. Примерно в то же самое время он нашел для себя дополнительный источник дохода. По рождению он был коренной римлянин, принадлежал к городской трибе Палатина, по цензу был членом четвертого класса, а по профессии – смотритель коллегии перекрестков, разместившейся в доме, где жила Аврелия. Низенький человечек с неопределенным цветом волос и неброскими чертами лица скрывал под своей непрезентабельной внешностью и отсутствием эрудиции непоколебимую веру в собственный разум и силу воли; он правил своим братством как полководец.

Официально утвержденные городским претором, обязанности этой коллегии включали в себя заботу о городских перекрестках снаружи зданий – от подметания и очистки территории и ухода за должным образом почитавшимся алтарем, посвященным Ларам Перекрестков, а также за Большим фонтаном, который непрерывно изливался в древний бассейн, снабжая водой округу, до проведения празднеств. В коллегию была включена вся гамма местных жителей мужского пола, от второго класса до считаемых по головам среди римлян, и от иноземцев, таких, как евреи и сирийцы, до греческих вольноотпущенников и рабов; второй и третий классы, однако, не принимали участия в деятельности коллегии, если не считать пожертвований, достаточно щедрых, чтобы избежать личного присутствия. Посетителями на удивление чистых помещений коллегии были работники, которые проводили свой свободный день за беседой и дешевым вином. Каждый работник – свободный или раб – имел свободный день через восемь дней, хотя и не в один и тот же день недели; свободным днем был восьмой день с начала его работы. Поэтому количество людей в помещении коллегии в разные дни было различным. Но когда Луций Декумий объявлял, что необходимо что-то сделать, каждый из присутствующих оставлял свое вино и подчинялся приказам смотрителя коллегии.

Братство под эгидой Луция Декумия занималось и деятельностью, несколько отличавшейся от уборки перекрестков. Когда дядя и одновременно отчим Аврелии, Марк Аврелий Котта купил ей инсулу, что означало выгодное вложение ее приданого, эта достойная уважения молодая женщина вскоре обнаружила, что в ее владениях обитает группа людей, проживающих за счет местных торговцев и лавочников, навязав им защиту от вандализма и насилия. Она скоро положила этому конец – вернее Луций Декумий и. его братья перенесли зону влияния своего агентства по защите в другие районы, которых не знала Аврелия, и их жертвы никогда не появлялись в окрестностях ее дома.

Примерно в то же время, когда Аврелия приобрела свою инсулу, Луций Декумий нашел себе занятие, которое не претило его натуре и пополняло его кошелек: он стал наемным убийцей. Хотя о его делах ходили только слухи, те, кто знали его, безусловно, верили в то, что он ответствен за многие смерти в политических и торговых кругах как в Риме, так и за его пределами. То, что никто даже не решался беспокоить его – не то, что задержать, – было следствием его ловкости и смелости. Он никогда не оставлял никаких улик, хотя характер его прибыльного занятия был известен всем в Субуре; как выразился сам Луций Декумий, если никто не знает, что ты убийца, никто не предложит тебе работу. Некоторые дела он отрицал и в этом тоже ему, безусловно, верили. Люди слышали, как он говорил, что убийство Азеллиона было делом рук неумелого любителя, который подверг Рим опасности, убив авгура при исполнении его обязанностей и в священном облачении. И хотя он считал, что Метелл Нумидийский Хрюшка был отравлен, Луций Декумий объявлял всем и каждому, что яд – это женское орудие, недостойное его внимания.

Луций Декумий влюбился в Аврелию с первого взгляда – не романтической и не плотской любовью – он настаивал, что это было инстинктивное признание в ней родственной души, она была такой же решительной, храброй и умной, как он сам. Аврелия сделалась предметом его забот и защиты. Все ее дети также находили убежище под крылом стервятника. Луций Декумий боготворил юного Цезаря и любил его, по правде говоря, больше, чем собственных двух сыновей, которые уже были почти совсем мужчинами и проходили учебу в коллегии перекрестков. В течение многих лет он охранял мальчика, часами составлял ему компанию, давая ему до странности честные оценки того мира, который окружал его, и населявших этот мир людей, рассказывал, как работает его агентство, и как действует хороший убийца. Не было ничего, касающегося Луция Декумия, что не было бы известно юному Цезарю. И не было ничего, что было бы непонятно юному Цезарю. Поведение, подходящее для римского благородного патриция, было вовсе неуместно для римлянина четвертого класса, который был смотрителем коллегии перекрестков.

Каждому свое. Но это не мешало им быть друзьями. И относиться друг к другу с любовью.

– Мы, преступники, низы Рима, – объяснял Луций Декумий юному Цезарю. – Но почему бы нам хорошо не попить и не поесть, и не иметь трех-четырех хорошеньких рабынь, у одной из которых такая cunnis, что есть смысл задирать ей юбку. Даже если мы умно ведем свои дела – что в большинстве случаев не так, – где бы мы могли раздобыть капитал? Никто не станет распарывать тунику, чтобы воспользоваться ее полотном. Это я говорю, и это так и есть. – Он приложил свой правый указательный палец к носу справа и усмехнулся, показав гнилые зубы. – Только ни слова, Гай Юлий! Ни слова никому! Особенно твоей дорогой маме.

Секреты сохранялись и должны были охраняться, в том числе и от Аврелии. Воспитание юного Цезаря было значительно шире, чем можно было подозревать.

К полуночи вспотевшие мулы дотащили повозку до армейского лагеря, расположенного сразу же за маленькой деревушкой Тибур. Гай Марий поднял с постели бывшего претора Луция Корнелия Цинну без всякого зазрения совести.

Они были знакомы только мельком, поскольку разница в их возрасте составляла тридцать лет, но Цинна был известен благодаря своим речам в палате как почитатель Мария. Он был хорошим praetor urbanus – первым в Риме военным правителем по причине отсутствия обоих консулов – но столкновение с Италией лишило его шансов пополнить свое личное состояние за срок правления одной из провинций.

Теперь, два года спустя, он оказался без средств, достаточных, чтобы устроить приданое для своих дочерей, и даже сомневался, что сможет устроить своему сыну карьеру в сенате и продвижение дальше задних скамей. Письмо сената, в котором ему предоставлялись полномочия командовать на марсийском театре военных действий после смерти консула Катона, не взволновало его. Его ожидала лишь тяжелейшая работа по укреплению структуры, расшатанной человеком, который был столь же некомпетентен, сколь самоуверен. «О, где же она, эта плодородная провинция?»

Приземистый человек с обветренным лицом и плохим прикусом, он, несмотря на такую внешность, сумел вступить в брак с наследницей богатого плебейского рода, Аннией, предки которой были консуларами в течение двух столетий. Анния родила Цинне трех детей: девочку – теперь ей было пятнадцать лет, мальчика – ему исполнилось семь лет, и еще одну девочку – сейчас ей было пять лет. Не будучи красавицей, Анния тем не менее была видной женщиной, рыжеволосой с зелеными глазами. Старшая дочь унаследовала цвет ее волос и кожи, в то время как двое младших детей были темными, как их отец. Никто из них не играл никакой важной роли, пока Гней Домиций Агенобарб, верховный понтифик не посетил Цинну и не попросил руки его старшей дочери для своего старшего сына Гнея.

– Мы, Домиции Агенобарбы, любим рыжеволосых жен, – напрямую заявил верховный понтифик. – Твоя девочка, Корнелия Цинна, соответствует всем требованиям, которые я предъявляю к будущей жене своего сына – она достигла нужного возраста, она знатна, и у нее рыжие волосы. Вначале я присматривался к дочери Луция Суллы. Но она выходит замуж за сына Квинта Помпея Руфа, что является позором. Однако твоя дочь подходит нам не хуже ее. Родовитость и, я надеюсь, приданое побольше?

Цинна сдержал гордыню, молчаливо помолился Юноне Соспите и Опсу и возложил свои надежды на губернаторство в какой-нибудь плодородной провинции.

– К тому времени, когда моя дочь станет достаточно взрослой, чтобы вступить в брак, Гней Домиций, у нее будет приданое в размере пятидесяти талантов. Я не могу дать больше. Этого достаточно?

– О, вполне! – обрадовался Агенобарб. – Гней мой главный наследник, так что ваша девочка будет жить хорошо. Я, насколько мне известно, один из пяти-шести богатейших людей в Риме, и у меня тысячи клиентов. Так можем ли мы устроить церемонию обручения?

Все это произошло за год до того, как Цинна стал претором, и настало время, когда ему пришлось бы извиняться за свое предположение, что он смог бы найти деньги, которые дочь должна была получить в приданое, выходя замуж за Гнея Домиция Агенобарба Младшего. Если бы средства Аннии не были так связаны условиями завещания, дела пошли бы успешнее, но отец Аннии контролировал ее деньги, и в случае ее смерти они не могли перейти к ее детям.

Когда Гай Марий разбудил его при свете полумесяца, заходящего на западном небосклоне, Цинна не имел понятия о возможных последствиях этого визита. Он надел тунику, обулся, и с тяжелым сердцем приготовился сообщить неприятные известия отцу того, кто казался наиболее многообещающим юношей.

Великий человек вошел в шатер командующего в сопровождении странного эскорта – весьма заурядно выглядевшего человека лет пятидесяти и очень красивого мальчика. Мальчик выполнял большую часть работы по уходу за ним, и по его манере было видно, что он привычен к такой роли. Цинна мог бы принять его за раба, если бы не отсутствие амулета – bulla – на его шее и если бы он не вел себя с таким достоинством, как патриций более высокого рода, чем Корнелий. Когда Марий сел, мальчик встал по левую сторону от него, а средних лет мужчина – позади.

– Луций Корнелий Цинна, это мой племянник Гай Юлий Цезарь Младший и мой друг Луций Декумий. При них ты можешь говорить совершенно откровенно. – Марий воспользовался своей правой рукой, чтобы разместить левую у себя на коленях.

Он выглядел менее усталым, чем ожидал Цинна, и более владеющим своим телом, чем сообщалось в вестях из Рима – устаревших, надо думать. «Несомненно, все еще внушительный человек. Но, можно надеяться, что не грозный противник», – подумал Цинна.

– Трагическое дело, Гай Марий.

Широко открытые бдительные глаза обежали шатер, желая убедиться, нет ли в нем посторонних, и не найдя никого, остановились на Цинне.

– Мы одни, Луций Цинна?

– Абсолютно.

– Хорошо. – Марий сел поудобнее в кресле. – Я получил информацию из вторых рук. Квинт Лутаций заходил ко мне и не застал дома. Он рассказал всю эту историю моей жене, которая, в свою очередь, сообщила ее мне. Я понял ее так, что мой сын обвинен в убийстве консула Луция Катона во время битвы и что есть свидетель этого – или свидетели. Правильно ли я пересказал эту историю?

– Боюсь, что да.

– Сколько свидетелей?

– Всего один.

И кто он? Честный человек?

– Без сомнения, Гай Марий. Это контуберналий по имени Публий Клавдий Пульхр, – ответил Цинна.

– Ох, эта семья, – проворчал Марий. – Один из них известен тем, что питает ко всем недобрые чувства и поэтому плохо продвигается по службе. К тому же они бедны, как апулийские пастухи. И как ты при этом можешь утверждать, что свидетель не вызывает сомнений?

– Все потому, что этот Клавдий не типичен для своей семьи, – сказал Цинна, решив лишить надежды Мария. – Его репутация в палатке контуберналиев и в последнем штабе Луция Катона безупречна. Ты сам это поймешь, когда встретишься с ним. Он в высшей степени лоялен по отношению к своим товарищам, кадетам; он старший среди них и питал истинную привязанность к твоему сыну. И должен добавить, одобряет действия твоего сына. Луций Катон не был популярен ни в своем штабе, не говоря уже об армии.

– Однако Публий Клавдий обвинил моего сына.

– Он только выполнил свой долг.

– О, я понял! Лицемерный педант. Однако Цинна возразил:

– Нет, Гай Марий, он не таков. Умоляю тебя, взгляни на секунду, как командующий, а не как отец! Этот юноша Пульхр – тип римлянина в чистом виде, как по чувству долга службы, так и по осознанию долга перед семьей. Он выполнил свой долг, хотя это ему было не по душе. И это истинная правда.

Когда Марий с трудом поднялся на ноги, стало видно, как он устал; было ясно, что он уже привык делать это без посторонней помощи, но пока не мог передвигаться без юного Цезаря. Незаметный Луций Декумий вынырнул из-за правого плеча Мария, стал рядом с ним и прокашлялся. По его глазам, устремленным на Цинну, было видно, что ему есть, что сказать.

– Ты хочешь о чем-то спросить? – сказал Цинна.

– Луций Цинна, прошу прощения, слушание дела по обвинению молодого Мария состоится завтра?

Цинна посмотрел удивленно:

– Не обязательно. Оно может состояться и послезавтра.

– Тогда, если ты не возражаешь, пусть оно будет послезавтра. Когда Гай Марий проснется завтра – а это, видимо, будет не слишком рано, – нам придется заняться упражнениями. Он провел очень много времени, сидя согнувшись в повозке, ты понимаешь. – Декумий старался говорить медленно и правильно. – Сейчас основное упражнение для него – верховая езда, три часа в день. Завтра он тоже поедет верхом, ты понимаешь. Ему также должна быть предоставлена возможность лично познакомиться с этим кадетом, Публием Клавдием. Молодой Марий обвиняется в серьезном преступлении, и человек такой значимости, как Гай Марий, должен убедиться во всем сам, не так ли? Думаю, что неплохо было бы, если бы Гай Марий встретился с этим кадетом Публием Клавдием… в более неофициальной обстановке, а не в этом шатре. Никто из нас не хочет, чтобы события оказались еще ужаснее, чем есть на самом деле. Поэтому я считаю, что неплохо было бы, если бы ты организовал конную прогулку завтра утром, и в ней бы приняли участие все кадеты, включая и Публия Клавдия.

Цинна нахмурился, подозревая, что его втягивают в нечто такое, о чем он мог бы потом сожалеть. Мальчик, стоявший с левой стороны от Мария, одарил Цинну очаровательной улыбкой и подмигнул ему.

– Прости, пожалуйста, Луция Декумия, – проговорил юный Цезарь. – Он наиболее преданный клиент моего дяди. Но также и его тиран! Единственный способ осчастливить его – приноровиться к его манере.

– Я не могу позволить Гаю Марию вести частные разговоры с Публием Клавдием до слушания дела, – грустно произнес Цинна.

Марий стоял, с оскорбленным видом наблюдая этот обмен репликами, наконец он повернулся к Луцию Декумию и юному Цезарю с таким подлинным гневом, что Цинна испугался, что с ним случится новый удар.

– Что это за чушь? – прогремел Марий. – Мне незачем встречаться с этим образцом юношеских достоинств и верности долгу, Публием Клавдием, ни при каких обстоятельствах! Все, что мне нужно – это увидеться с моим сыном и присутствовать на слушании его дела!

– Хорошо, хорошо, Гай Марий, только не надо так волноваться, – попросил Луций Декумий елейным голосом. – После прекрасной конной прогулочки завтра утром ты будешь чувствовать себя много лучше перед слушанием дела.

– О, избавьте меня от опеки этих идиотов! – выкрикнул Марий, выбираясь из шатра без посторонней помощи. – Где мой сын?

Юный Цезарь задержался, Луций Декумий погнался за разъяренным Марием.

– Не обращай внимания, Луций Цинна, – сказал он, улыбаясь своей чудесной улыбкой. – Они все время ссорятся, но Луций Декумий прав. Завтра Гай Марий должен отдохнуть и выполнить все необходимые упражнения. Это очень нелегкое дело для него. И мы все обеспокоены: как бы серьезно не нарушить процесс его выздоровления.

– Да, я понимаю, – ответил Цинна, по-отечески похлопав мальчика по плечу. – Теперь мне надо отвести Гая Мария к его сыну.

Он вынул горящий факел из подставки и направился наружу, туда, где маячил силуэт Мария.

– Твой сын там, Гай Марий. Для порядка я заключил его в моей личной палатке до рассмотрения дела. Он находится под охраной, и с ним не разрешено разговаривать никому.

– Ты понимаешь, конечно, что твое слушание не будет окончательным, – сказал Марий, когда они шли между двумя рядами палаток. – Если оно закончится не в пользу моего сына, я буду настаивать, чтобы его судили равные ему в Риме.

– Пожалуй, так, – согласился Цинна.

Когда отец и сын встретились, Марий-младший посмотрел на Мария-старшего несколько испуганно, но внешне, казалось, владел собой. Пока не увидел Луция Декумия и юного Цезаря.

– Зачем ты привел сюда этих несчастных? – спросил он.

– Потому что я не мог проделать этот путь один, – пояснил Марий, бесцеремонным кивком отпуская Цинну, и позволил усадить себя на единственное кресло, стоявшее в маленькой палатке. – Итак, мой сын, твой характер довел тебя до крупных неприятностей, – сказал он, не слишком интересуясь тем, что мог ответить ему сын.

Молодой Марий смотрел на него с явным смущением, казалось, ожидая какого-то сигнала, которого отец так и не подавал. Затем издал всхлипывающий вздох и произнес:

– Я не делал этого.

– Хорошо, – согласился Марий. – Держись своих слов, и все будет в порядке.

– Будет ли, отец? Как это может быть? Публий Клавдий присягнет в том, что это сделал я.

Марий вдруг встал с видом чрезвычайно огорченного человека.

– Если ты будешь настаивать на своей невиновности, сын мой, я обещаю тебе, что с тобой ничего не случится. Совершенно ничего.

Молодой Марий немного успокоился. Он понял, что ему подан сигнал.

– Ты намерен все устроить, не так ли?

– Я могу устроить много дел, но не официальное армейское слушание, проводимое человеком чести, – усталым голосом сказал Марий. – Все может быть устроено только на суде в Риме. А теперь последуй моему совету и ложись спать. Я приду к тебе завтра ближе к вечеру.

– Не раньше? Разве слушание дела не завтра?

– Не раньше. Слушание отложено на день, потому что мне нужно сделать необходимые упражнения – иначе я никогда не смогу достаточно поправиться, чтобы стать консулом в седьмой раз, – он обернулся, выходя из палатки, и улыбнулся своему сыну издевательской усмешкой. – Я должен поехать верхом, эти несчастные так мне велят. И я буду представлен свидетелю обвинения, но не для того, чтобы убедить его изменить его версию, сынок. Мне не разрешается вести с ним частные разговоры, – он перевел дух. – Мне, Гаю Марию, указывает, как себя вести, какой-то претор! Я готов простить тебе убийство военного халтурщика, который допустил, что его армия могла быть уничтожена, молодой Марий, но не могу простить тебе то, что ты поставил меня в положение потенциального пособника!

Когда во второй половине следующего дня группа конников собралась, Гай Марий был чрезвычайно корректен с Публием Клавдием Пульхром, темноволосым молодым человеком довольно отталкивающей внешности, который явно хотел бы быть где-нибудь в другом месте, а не там, где находился теперь. Когда они тронулись, Марий поехал вместе с Цинной и его легатом Марком Цецилием Корнутом, который рядом с юным Цезарем ехал позади них. Кавалькаду замыкали кадеты. Убедившись, что никто из группы толком не знает местность, Луций Декумий взял на себя роль проводника.

– В миле отсюда открывается прекрасный вид на Рим, – сообщил он. – Это как раз то расстояние, которое нужно проехать Гаю Марию.

– Откуда ты так хорошо знаешь Тибур? – спросил Марий.

– Мой отец и мать пришли в Рим из Тибура, – ответил глава экспедиции, участники которой растянулись вдоль тропинки, постоянно и круто поднимавшейся вверх.

– Я и не думал, что в твоем бесчестном теле есть и крестьянская косточка, Луций Декумий.

– На самом деле нет, Гай Марий, – бодро откликнулся Декумий через плечо. – Но ты знаешь, каковы женщины! Моя мать таскала нас сюда каждое лето.

День был погожим, и солнце припекало, но прохладный ветер дул в лицо наездникам, и они могли слышать, как мечется Анио в своей теснине, шум реки то становился громче, то замирал до шепота. Луций Декумий ехал шагом, и время шло почти незаметно, лишь очевидное удовольствие Мария заставляло остальных членов группы признать, что это предприятие чего-то стоило. Публий Клавдий Пульхр думал, что встреча с отцом молодого Мария окажется для него невыносимым испытанием, но после того, как она состоялась,постепенно успокоился и даже принялся беседовать с другими кадетами. Цинна, сопровождавший Мария, поинтересовался, собирается ли тот прозондировать почву в поисках соглашения с обвинителем его сына. Цинна был убежден, что именно в этом состояла цель поездки. Будучи сам отцом, он знал, что предпринял бы любую уловку, которая пришла бы в голову, если бы его сын попал в такую переделку.

– Здесь! – с гордостью объявил Луций Декумий, придержав своего коня, так что остальная часть отряда должна была перегнать его. – Вид, достойный того, чтобы сюда приехать, не так ли?

И это действительно было так. Конники находились на небольшом уступе на склоне горы. Там, где вследствие какого-то мощного катаклизма от откоса отделился большой обломок и этот утес отвесно обрывался в сторону лежавших далеко внизу равнин. Они могли проследить блестевшие солнечными бликами воды Анио вплоть до их слияния с Тибром, голубым змеящимся потоком, текущим с севера. А за точкой, где две реки соединялись, лежал Рим, яркий разлив красочных пятен и кирпично-красных крыш, сверкали статуи на крышах храмов, и в прозрачном воздухе проглядывалось даже Тусканское море на самом обрезе горизонта.

– Мы здесь значительно выше Тибура, – донесся сзади голос Луция Декумия, который слезал со своего коня.

– Как мал город с такого большого расстояния, – с удивлением заметил Цинна.

Все, кроме Луция Декумия, подались вперед, и группа перемешалась.

– О, посмотри! – воскликнул юный Цезарь, пиная свою заартачившуюся лошадь. – Вон акведук Анио! Разве он не похож на игрушку? И разве он не прекрасен? – он адресовал эти вопросы Публию Клавдию, который, казалось, также был в восхищении от открывшегося вида, как и юный Цезарь, и так же охотно выказывал его.

Они оба подъехали так близко к краю обрыва, что их лошади едва могли держаться на нем, и, улыбаясь друг другу, наслаждались удивительным зрелищем.

Поскольку это был поистине величественный вид, вся группа устремила свои взоры вперед. Поэтому никто не заметил, как Луций Декумий вытащил из большого кошелька, притороченного к поясу его туники, некий предмет в форме буквы Y и никто не видел, как он заложил зловредный металлический шип в прорезь посреди ленты из лайковой кожи, соединявшей концы деревянной рогульки. Так же небрежно и открыто, как если бы он хотел зевнуть или почесаться, он поднял деревянный предмет на уровень глаз, растянул лайковый ремешок, насколько мог, тщательно прицелился и отпустил кожу.

Лошадь Публия Клавдия заржала, попятилась, забила передними ногами. Публий Клавдий инстинктивно вцепился в гриву, чтобы удержаться на ее спине. Забыв об опасности, угрожавшей ему самому, юный Цезарь передвинулся на своем седле вперед и ухватился за узду лошади Публия Клавдия. Все произошло так быстро, что никто после не мог быть уверен ни в чем, кроме очевидного факта: юный Цезарь действовал с хладнокровной храбростью, свойственной людям намного старше его лет. Его лошадь также поддалась панике и попятилась, ударив боком Публия Клавдия, ее передние ноги соскользнули в пустоту. Обе лошади с ездоками перевалились через край утеса, но каким-то чудом юный Цезарь, уже во время падения, сбалансировал на наклонном крае своего седла и спрыгнул на уступ. Он сумел удержаться и, как кошка, выкарабкался на безопасное место.

Все столпились на краю пропасти, бледные, с вытаращенными глазами, прежде всего желая убедиться, что с юным Цезарем все в порядке. А затем заглянули за край утеса. Далеко внизу лежали разбитые туши двух лошадей. И Публий Клавдий Пульхр. Наступило молчание. Стараясь расслышать зов о помощи, они улавливали только шум ветра. Все было неподвижно, даже сокол в вышине.

– Отойди оттуда! – раздался чей-то голос. Луций Декумий схватил юного Цезаря за плечо и дернул прочь от обрыва. Опустившись на колени, он дрожащими руками ощупывал мальчика с головы до ног, чтобы убедиться, не сломаны ли у него кости.

– Почему ты это сделал? – шепнул он так тихо, что никто, кроме юного Цезаря не мог его услышать.

– Я должен был это сделать, чтобы все выглядело убедительно, – последовал ответный шепот. – В какой-то момент мне показалось, что его лошадь не пойдет вперед. Надо было удостовериться. Я знал, что выберусь.

– Как ты узнал, что я собираюсь сделать? Ты даже не смотрел в мою сторону!

Юный Цезарь сердито вздохнул:

– О, Луций Декумий! Я знаю тебя! И я знаю, почему Гай Марий послал за тобой незамедлительно. Лично мне все равно, что будет с моим двоюродным братом, но я не хотел бы, чтобы Гай Марий и наша семья были опозорены. Слухи – это одно, а свидетель – совсем другое.

Прижавшись щекой к его светло-золотым волосам, Луций Декумий закрыл глаза, сердясь не меньше, чем сам юный Цезарь.

– Но ты же рисковал своей жизнью!

– Не беспокойся о моей жизни. Я сам позабочусь о ней. Если я откажусь от нее, это будет значить, что она мне больше не нужна.

Мальчик освободился из объятий Луция Декумия и пошел проверить, все ли в порядке с Гаем Марием.

Потрясенный и сконфуженный, Луций Корнелий Цинна налил вина себе и Гаю Марию, как только они вошли в палатку. Луций Декумий увел с собой юного Цезаря удить рыбу на водопадах Анио, а остальная часть группы была переведена в другой отряд, посланный доставить для похорон тело кадета Публия Клавдия Пульхра.

– Должен сказать, что по отношению ко мне и к моему сыну это весьма своевременный несчастный случай, – прямо сказал Марий, отхлебнув большой глоток вина. – Без Публия Клавдия у тебя нет никакого дела, мой друг.

– Это был несчастный случай, – ответил Цинна тоном человека, который очень старается убедить самого себя. – Это не может быть ничем иным, как несчастным случаем!

– Совершенно верно. Это не может быть ничем иным. Я чуть не потерял мальчика, намного лучшего, чем мой сын.

– Мне казалось, что у парня не было надежды спастись.

– Я считаю, что этот особенный парень – сама воплощенная надежда, – сказал Марий мурлыкающим голосом. – Я присмотрю за ним в будущем. Или он затмит меня.

– Но какая неприятность! – вздохнул Цинна.

– Согласен, неблагоприятное предзнаменование для человека, только что занявшего шатер командующего, – вежливо сказал Марий.

– Я должен проявить себя лучше, чем сделал это Луций Катон.

– Трудно было бы действовать хуже, – ухмыльнулся Марий. – Однако я искренне считаю, что ты хорошо справишься, Луций Цинна. И я весьма благодарен за вашу выдержку и терпение. Очень благодарен.

Где-то в отдаленных уголках своего сознания Цинна услышал звон каскада золотых монет – или это журчит Анио, где этот исключительный мальчик благополучно ловит рыбу, словно ничто никогда не нарушало его спокойствия?

– Что является первейшим долгом римлянина, Гай Марий? – вдруг спросил Цинна.

– Первый наш долг, Луций Цинна, это долг перед семьей.

– Не перед Римом?

– Но что такое наш Рим, как не наши семьи?

– Да… да, я думаю, это правда. И те из пас, кто рожден для этого или продвинулся с целью обеспечить такую судьбу нашим детям, должны прилагать усилия, чтобы наши семьи оставались наверху.

– Совершенно верно, – поддержал его Гай Марий.

Часть VII

Глава 1

После того как Луций Корнелий Сулла своим чародейством (как истолковал это юный Цезарь) прогнал консула Катона воевать против марсов, сам он предпринял шаги к освобождению всех римских территорий от италиков. Хотя официально Сулла все еще числился легатом, теперь он исполнял обязанности главнокомандующего на южном театре военных действий и знал, что здесь не будет вмешательства со стороны сената или консулов; предвидя это, он добился определенных результатов. Италия была измучена. Один из двух ее лидеров, марс Силон, мог бы даже предпринять попытку капитуляции, если бы не второй лидер: самнит Гай Папий Мутил, никогда не сдался бы, и Сулла это знал. Поэтому нужно было показать ему, что дело его проиграно.

Первый шаг Суллы был столь же тайным, сколь необычным, но у него был человек, подходящий для работы, которую он не мог выполнить сам. Если бы его замысел удался, это означало бы начало конца для самнитов и их союзников на юге. Не объясняя Катулу Цезарю, почему он отводит два лучших легиона из Кампании, Сулла ночью погрузил их на суда, стоявшие в гавани Путеол.

Их командиром был его легат Гай Косконий, которому были даны недвусмысленные указания. Он должен был проплыть со своими двумя легионами вокруг всего полуострова и высадиться на восточном берегу где-то возле Апенесты в Апулии. Первая треть путешествия – на юг вдоль западного побережья – могла проходить на виду у всех, и любой наблюдатель в Лукании мог предположить, что флот идет в Сицилию, откуда поступали слухи о волнениях. На второй трети маршрута флот должен был держаться ближе к берегу, а для пополнения припасов заходить в такие места, как Кротон, Тарент и Брундизий. Там ему следовало распространить слухи, что они направляются подавлять мятеж в Малой Азии – в эту версию должны были верить и сами солдаты. И флот отплывет из Брундизия, чтобы проделать последнюю – самую короткую – треть пути, весь Брундизий должен быть уверен, что они плывут через Адриатику до Аполлонии в Западной Македонии.

– После Брундизия, – сказал Сулла Косконию, – вы не должны подходить к берегу, пока не достигнете пункта назначения. Решать, где конкретно вы высадитесь, я доверяю тебе самому. Выбери только спокойное место и не нападай, пока не будешь абсолютно готов. Твоя задача – освободить дорогу Минуция к югу от Ларина и Аппиеву дорогу к югу от Аускула Апулия. После этого собери войска в Южном Самние. К тому времени, когда ты сделаешь это, я буду двигаться на восток, чтобы соединиться с тобой.

Взволнованный тем, что ему лично была поручена такая жизненно важная миссия, и уверенный, что он и его люди представляют собой именно тот материал, который обеспечит ее успех, Косконий скрывал свое приподнятое настроение и слушал с серьезным выражением лица.

– Запомни, Гай Косконий, выдерживай время, когда будешь находиться в море, – предупредил Сулла. – Мне нужно, чтобы ты проходил преимущественно не более двадцати пяти миль в день. Сейчас конец марта. Ты должен высадиться где-то к югу от Апенесты через пятьдесят дней. Если высадишься слишком рано, я не успею выполнить мою часть захвата. Эти пятьдесят дней нужны мне на то, чтобы отвоевать назад все порты в заливе Кратер и оттеснить Мутила из Западной Кампании. Тогда я смогу двинуться на восток – но не раньше.

– Поскольку успешные обходы вокруг Италийского полуострова редки, я рад, что у меня будут эти пятьдесят дней, – заметил Косконий.

– Если тебе понадобится грести, двигайся на веслах, – сказал Сулла.

– Я буду там, где мне положено быть, через пятьдесят дней. Ты можешь положиться на меня, Луций Корнелий.

– Без людских потерь, не говоря уже о кораблях.

– На каждом корабле прекрасный капитан и еще лучший лоцман, и тыловое снабжение предусмотрело все возможности в путешествии, какие только можно себе вообразить. Я не подведу тебя. Мы доберемся до Брундизия так быстро, как только сможем, и будем ждать там столько, сколько нужно – ни днем меньше, ни днем больше, – заверил Косконий.

– Хорошо! И запомни еще одну вещь, Гай Косконий, – твоя самая надежная союзница – Фортуна. Приноси ей жертвы каждый день. Если она любит тебя так же, как меня, нас ждет удача.

Флот, везущий Коскония и два его первоклассных легиона, покинул Путеолы, бросив вызов стихиям и в значительной степени положившись на «особую стихию» – удачу. Как только он отплыл, Сулла вернулся в Капую и выступил в Помпеи. Это была комбинированная атака с суши и с моря; поскольку Помпеи были удобным портом на реке Сарнус неподалеку от ее устья, Сулла намеревался бомбардировать город зажигательными снарядами с кораблей, поставив их на якорях на реке.

Одно сомнение не покидало его, хотя он не мог тут ничего исправить: его флотилия находилась под командованием человека, которого он не любил, и не был уверен в том, что тот выполнит его приказы – это был Авл Постумий Альбин. Двадцать лет назад этот самый Авл Постумий Альбин спровоцировал войну против нумидийского царя Югурты. И за эти годы Авл Постумий не изменился.

Получив приказ от Суллы перебросить свои корабли от Неаполя к Помпеям, Авл Альбин решил, что сначала даст понять экипажам и солдатам, кто у них начальник и что с ними случится, если они не будут становиться по стойке «смирно», как только он щелкнет пальцами. Но команды и солдаты десанта все были потомками кампанских греков и сочли то, что говорил им Авл Альбин, нестерпимым оскорблением. Подобно консулу Катону, он был погребен под градом метательных снарядов – но это были уже камни, а не комки земли. И Авл Постумий Альбин умер.

К счастью, Сулла не успел отойти слишком далеко, когда получил известие об убийстве; оставив свои войска на марше под командованием Тита Дидия, Сулла поехал на своем муле в Неаполь, чтобы встретиться с предводителями мятежа. Спокойно и невозмутимо он выслушал страстные доводы и оправдания мятежников, а потом холодно заявил:

– Возможно вы самые лучшие моряки и воины за всю историю римского военного флота. Но, с другой стороны, как я могу забыть, что вы убили Авла Альбина?

Затем он назначил командующим флотом Публия Габиния, и на этом мятеж закончился.

Метелл Пий Поросенок молчал всю дорогу, пока они не догнали армию, и только тут задал мучивший его вопрос:

– Луций Корнелий, намерен ли ты их хоть как-нибудь наказать?

– Нет, Квинт Цецилий, не намерен.

– Тебе следовало бы лишить их гражданства, а затем наказать розгами!

– Да, так поступили бы другие командиры – большая их часть – наиболее глупые. Однако, поскольку ты, несомненно, один из таких глупых командиров, я объясню тебе, почему я поступил именно так. Ты, должно быть, способен уяснить это для себя.

Отгибая пальцы на правой руке, Сулла по пунктам перечислил свои соображения одно за другим:

– Во-первых, мы не должны допустить потери этих людей. Они обучены под командой Отацилия и приобрели опыт. Во-вторых, я восхищен их решимостью избавиться от человека, который управлял ими очень плохо и, возможно, привел бы их к гибели. В-третьих, мне не нужен был Авл Альбин! Но он был консулар, и его невозможно было ни обойти, ни игнорировать.

Подняв три пальца, Сулла повернулся в седле и посмотрел на унылого Поросенка:

– Я хочу сказать тебе кое-что, Квинт Цецилий. Пока я командую, здесь не будет места – не будет! – таким неподходящим и вздорным людям, как Авл Альбин, как недостойный оплакивания консул Лупус и нынешний наш консул Катон Лициниан. Я предоставил Авлу Альбину командование флотом, потому что считал, что он на море принесет нам наименьший вред. Так как же я стал бы наказывать людей, которые сделали именно то, что сделал бы я в подобных обстоятельствах?

Он отогнул еще один палец:

– В-четвертых, эти люди поставили себя в положение, когда я мог бы действительно отобрать у них гражданство и выпороть их; и в этом случае им не остается ничего другого, кроме как отчаянно драться. И, в-пятых, – он отогнул большой палец, – меня не волнует, сколько у меня на флоте воров и убийц при условии, если они будут отчаянно сражаться, – рука его резко опустилась, разрубив воздух, словно варварский топор.

Метелл Пий открыл рот, собираясь возразить, но мудро предпочел не говорить ничего.

В том месте, где дорога на Помпеи разветвлялась, и одна ее ветвь шла к Везувианским, а другая к Геркуланским воротам, Сулла устроил для своих войск сильно укрепленный лагерь. К тому времени, когда он расположился за его рвами и валами, прибыла его флотилия и принялась деловито закидывать связки пылающего горючего материала через стены в самую гущу помпейских построек, причем с таким проворством, которого не мог припомнить даже самый старый и опытный центурион. Испуганные лица горожан, появившихся на стенах, свидетельствовали о том, что они не рассчитывали на возможность применения такого средства ведения войны, которое доставило им значительные неудобства. Огонь оказался страшнее всего.

То, что самниты из Помпей разослали отчаянные призывы о помощи, стало ясно на следующий день, когда самнитская армия, численно превосходящая армию Суллы на добрых десять тысяч человек, появилась и стала располагаться не более чем в двух сотнях шагов перед лагерем Суллы. Треть из двадцати тысяч солдат Суллы находилась в экспедициях за фуражом и теперь была отрезана от него. Сулла с мрачным видом стоял на своих укреплениях вместе с Метеллом Пием и Титом Дидием, слушая оскорбительные выкрики и свист, доносившиеся с городских стен, на которые он реагировал не больше, чем на появление самнитской армии.

– Дайте сигнал к оружию, – приказал он своим легатам.

Тит Дидий повернулся, чтобы идти, когда Метелл Пий вдруг схватил его за руку.

– Луций Корнелий, мы не можем выйти и сразиться с таким количеством противника! – выкрикнул Поросенок. – Нас изрубят на куски!

– Мы не можем не выйти и не сразиться, – ответил Сулла отрывисто, явно показывая, что он раздражен такой постановкой вопроса. – Там Луций Клуентий со своими самнитами, и он намерен закрепиться. Если позволить ему построить такой же сильный лагерь, как наш, получится новая Ацерра. И я не собираюсь с четырьмя хорошими легионами увязнуть в подобном месте на многие месяцы. Мне также не нужно, чтобы Помпеи показали всем остальным мятежным портам, что Рим не в состоянии взять их назад! И если это недостаточная причина для немедленной атаки, Квинт Цецилий, тогда прими во внимание тот факт, что наши фуражные отряды, возвращаясь, будут вынуждены пройти через самнитскую армию и у них не будет шансов остаться в живых!

Тит Дидий посмотрел на Метелла Пия с осуждением.

– Я иду давать сигнал к оружию, – сказал он.

Надев шлем вместо своей обычной шляпы, Сулла поднялся на трибунал лагерного форума, чтобы обратиться к тем примерно тринадцати тысячам человек, которыми он располагал.

– Все вы знаете, что вас ждет! – крикнул он. – Свора самнитов, с численным перевесом три к одному! Но также знайте: Сулла устал от того, что свора самнитов бьет римлян, и Сулле надоело, что самниты владеют римскими городами! Что хорошего быть живым римлянином, если Рим ползает перед самнитами, как угодливая сука? Пусть это делает кто угодно, но не эти римляне! Не Сулла! Если мне придется выйти и драться одному, я пойду! Но должен ли я идти один? Должен ли? Или же вы пойдете со мной, потому что вы тоже римляне и вам так же надоели самниты, как и мне?

Армия ответила ему мощными возгласами. Он неподвижно стоял, ожидая, пока они замолкнут, так как не кончил говорить.

– Все пойдут! – прокричал он еще громче. – Все до единого должны пойти! Помпеи – это наш город! Самниты в его стенах убили тысячу римлян, и теперь перед вами те же самые самниты на стенах Помпей. Они считают себя в безопасности и издеваются над нами, думая, что мы слишком испуганы, чтобы разгромить свору грязных самнитов! Хорошо, мы покажем им, что они ошибаются. Мы всыплем этим самнитам еще до того, как вернутся наши фуражные отряды, и когда они подойдут, наши боевые призывы укажут им путь и позовут на битву! Вы слышите меня? Мы будем сдерживать самнитов, пока фуражиры не возвратятся и не нападут на них с тыла, вспомнив, что они римляне!

Раздался новый мощный крик приветствия, но Сулла уже сошел с трибунала с мечом в руке. По его приказу три колонны вышли через передние и боковые ворота лагеря. Сулла сам повел среднюю колонну.

Развертывание римских войск произошло так быстро, что Клуентий, не ожидавший битвы, едва успел подготовиться к отражению атаки римлян. Хладнокровный и смелый командир, он держался твердо, находясь в первых рядах своих солдат. Не обеспеченный достаточной численностью, натиск римлян утратил уверенность, когда им не удалось прорвать ряды самнитов. Однако Сулла, все еще находясь впереди, не отступал ни на шаг, и его люди не могли оставить его одного. В течение часа римляне и самниты сражались врукопашную, безжалостно, не отступая и не сдаваясь. Это было не просто противоборство; каждая сторона сознавала, что исход данной битвы неизбежно повлияет на исход всей войны.

Слишком много хороших легионеров полегло за этот полуденный час, и когда уже казалось, что Сулла либо должен отдать приказ отступить, либо наблюдать, как они умирают на месте, самнитские ряды дрогнули, заколебались, начали сворачиваться. Причиной тому было возвращение римских фуражных отрядов, которые атаковали самнитов с тыла. С криком о непобедимости Рима Сулла снова повел своих людей в атаку с еще большим энтузиазмом. Но даже теперь Клуентий уступал неохотно. В течение следующего часа ему удавалось держать свою армию в едином строю. Затем, когда стало ясно, что дело проиграно, он рассредоточил свои войска, пробился сквозь нападавших с тыла римлян и стремительно отступил в сторону Нолы. Считая себя символом неповиновения италиков Риму на юге и понимая, что римлянам известно, как она заморила насмерть голодом римских воинов, – Нола не хотела бы подвергать риску свою безопасность. Поэтому, когда Клуентий и более двадцати тысяч его самнитских солдат достигли стен Нолы, всего на какую-то милю опередив преследующего их Суллу, они оказались в ловушке. Глядя на Луция Клуентия и его собратьев-самнитов со своих гладких, высоких, надежно укрепленных бастионов, магистраты Нолы отказались открыть ворота. В конце концов, когда римский авангард появился в тылу у самнитов и приготовился к атаке, ворота, перед которыми стоял Клуентий, – не самые большие ворота города – распахнулись. Но кроме этих маленьких ворот магистраты не открыли больше ни одного прохода в город, несмотря на мольбы столпившихся самнитских солдат.

Под Помпеями произошла битва. Под Нолой же был просто разгром. Ошеломленные предательством ноланцев, охваченные паникой, поскольку оказались зажатыми между выступающими углами северного участка ноланских стен, самниты потерпели полное поражение и были перебиты почти поголовно. Сулла сам убил Клуентия, который не пожелал искать спасения внутри стен Нолы, где смогла бы укрыться лишь горстка его людей.

Это был самый великий день в жизни Суллы. В возрасте пятидесяти одного года он стал наконец полновластным главнокомандующим на театре военных действий и выиграл свою первую великую битву в этом качестве. Он одержал победу – и какую победу! Вымазанный чужой кровью так обильно, что она стекала с него каплями, с мечом, прилипнувшим к ладони от запекшейся крови, пахнувший потом и смертью, Луций Корнелий Сулла окинул взглядом поле боя, сорвал с головы шлем и подбросил его в воздух с торжествующим криком. В его ушах загремел мощный звук, заглушающий вопли и стоны умирающих самнитов, звук неуклонно нарастал, разливаясь, как песня:

«Им-пер-а-тор! Им-пер-а-тор! Им-пер-а-тор!»

Снова, снова и снова его солдаты ревели это слово, означавшее окончательный триумф, провозглашение победителя императором на поле боя. Или это так полагал Сулла, стоя с поднятым над головой мечом и широко улыбаясь, мокрая от пота копна его блестящих волос высыхала под лучами заходящего солнца, его сердце было так полно, что он не мог вымолвить слова в ответ, да и о чем тут было говорить. «Я, Луций Корнелий Сулла, без тени сомнения, доказал, что человек таких способностей, как мои, может показать всем, на что он годен, и выиграть самую трудную битву этой и любой другой войны! О, Гай Марий, погоди! Я ровня тебе! И в будущем я превзойду тебя. Мое имя возвысится над твоим. Как оно и должно быть. Потому что я патриций из рода Корнелиев, а ты селянин с латинских холмов.»

Однако римскому патрицию предстояла еще большая работа. К нему с покорным видом приближались Тит Дидий и Метелл Пий, их блестящие глаза смотрели на него со страхом, с обожанием, которое Сулла раньше видел только в глазах Юлиллы и Далматики. «Но это же мужчины, Луций Корнелий Сулла! Мужчины ценимые и почитаемые – Дидий победитель в Испании, Метелл Пий наследник большого и благородного дома. Женщины это несущественные дурочки. Но мужчины идут в счет. Особенно такие, как Тит Дидий и Метелл Пий. За все годы, что я служил с Гаем Марием, я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь смотрел на него с таким обожанием! Сегодня я не просто одержал победу. Сегодня я выиграл и оправдал всю свою жизнь, сегодня я оправдался за Стихуса, Никополис, Клитумну, Геркулеса Атласа, Метелла Нумидийского Хрюшку. Сегодня я доказал, что все жизни, которые я отнял, чтобы стоять здесь на этом поле битвы, возле Нолы, были менее ценными, чем моя. Сегодня я начал понимать Набопалассара из Халдеи – я величайший человек в мире от Атлантического океана до реки Инд!»

– Мы будем работать всю ночь, – твердо сказал Сулла Дидию и Метеллу Пию. – Так, чтобы к рассвету все самнитские трупы были обобраны и свалены в кучи, а наши убитые приготовлены к сожжению. Я понимаю, это был изнурительный день, но он еще не окончен. Пока все не будет завершено, никто не сможет отдохнуть. Квинт Цецилий, подбери крепких людей и поезжай в Помпеи как можно быстрее. Привези оттуда хлеба и вина, чтобы хватило на всех здесь. Приведи нестроевиков и отправь их на поиски дров и нефти. Нам придется сжечь целую гору трупов.

– Но у нас нет лошадей, Луций Корнелий! – еле слышно сказал Поросенок. – Мы шли на Нолу пешим маршем! Двадцать миль за четыре часа!

– Тогда найдите их, – потребовал Сулла самым холодным тоном. – Я жду вас здесь к рассвету, – он повернулся к Дидию. – Тит Дидий, обойди всех людей и выясни, кто должен быть награжден за подвиги в битве. Как только мы сожжем наши и вражеские трупы, мы вернемся в Помпеи, но один легион из Капуи я хочу оставить здесь, перед стенами Нолы. И вели глашатаям объявить жителям Нолы: Луций Корнелий Сулла дал обет Марсу и Беллоне,^[34] что Нола будет лицезреть здесь римские войска, пока не сдастся, не важно, произойдет это через месяц, через несколько месяцев или через несколько лет.

Не успели еще отправиться Тит Дидий и Метелл Пий, как появился солдатский трибун Луций Лициний Лукулл во главе депутации центурионов; это были восемь солидных пожилых людей, все primipilis^[35] и pili priores.^[36] Они шли тяжело, торжественно, как жрецы в священной процессии консулов, когда они идут на свою инаугурацию в День Нового Года.

– Луций Корнелий Сулла, твоя армия желает выразить тебе свою признательность и благодарность. Без тебя армия потерпела бы поражение, а ее солдаты погибли бы. Ты сражался в первых рядах и показывал нам всем пример. Ты был неутомим во время марша на Нолу. Тебе и только тебе мы обязаны величайшей победой в этой войне. Ты спас больше, чем нашу армию. Ты спас Рим, Луций Корнелий, мы чтим тебя, – произнес Лукулл и отступил назад, давая дорогу центурионам.

Человек, шедший в их середине, самый старый из всех центурионов, поднял руки и протянул их к Сулле. В его руках было довольно неопрятное растрепанное кольцо из побегов травы, сорванных на поле боя, сплетенное наудачу вместе с корнями, землей, листьями и кровью. Corona graminea, Corona obsidionalis. Травяной венок. Сулла инстинктивно вытянул руки, потом опустил их, совершенно не зная, как должен происходить ритуал. Должен ли он взять венок и возложить его на свою голову или primus pilus Марк Канулей возложит его от имени армии?

Поэтому он стоял неподвижно, пока Канулей, высокий мужчина, не поднял Травяной венок обеими руками и не надел его на его рыже-золотистую голову.

Больше не было сказано ни слова. Тит Дидий, Метелл Пий, Лукулл и центурионы благоговейно приветствовали Суллу, застенчиво улыбнулись ему и удалились. Он остался стоять один, лицом к заходящему солнцу. Травяной венок был так нереален, что он совсем не чувствовал его веса, слезы катились по его измазанному кровью лицу, и в душе у него не было места ни для чего после той экзальтации, которую он пережил, и теперь удивлялся, как ему хватило на это сил. Но что было по другую ее сторону? Что теперь готовила ему жизнь? И тут Сулла вспомнил своего умершего сына. Но прежде чем он успел по-настоящему насладиться этой беспредельной радостью, она пропала. Все, что осталось ему – была печаль, такая глубокая, что он упал на колени и безутешно заплакал.

Кто-то помог ему подняться на ноги, вытер грязь и слезы с лица, опоясал мечом и подвел к каменной глыбе на обочине Ноланской дороги. Там его аккуратно посадили на камень, и тогда его провожатый сел рядом с ним. Это был Луций Лициний Лукулл, старший солдатский трибун.

Солнце опустилось в Тусканское море. Подходил к концу самый великий день в жизни Суллы. Он бессильно опустил руки между коленей, глубоко вздохнул и задал себе старый-престарый вопрос: «Почему я никогда не бываю счастлив?»

– У меня нет ни вина, чтобы предложить тебе, Луций Корнелий, ни даже воды на такой случай, – извинился Лукулл. – Мы кинулись от Помпей, думая лишь об одном: как поймать Клуентия.

Сулла снова глубоко вздохнул и выпрямился.

– Я буду жить дальше, Луций Лукулл. Как сказала мне одна моя подруга, всегда найдется какое-нибудь дело.

– Мы сделаем все сами. Ты отдыхай.

– Нет. Я командующий и не могу отдыхать, когда мои люди работают. Еще минута, и я буду в порядке. Я был в порядке, пока не вспомнил о моем сыне. Он умер, ты знаешь.

Лукулл сидел молча.

До сих пор Сулла редко встречался с этим молодым человеком; выбранный солдатским трибуном в декабре прошлого года, Лукулл прибыл в Капую и успел принять под командование свой легион за несколько дней до того, как они выступили к Помпеям. И хотя он изменился чрезвычайно – из юноши превратился в прекрасный образец мужчины, – Сулла узнал его.

– Ты и твой брат Варрон Лукулл обвиняли Сервилия Авгура на форуме десять лет назад, правильно ли я запомнил? – спросил он.

– Да, Луций Корнелий. Авгур был ответствен за позор и смерть нашего отца и потерю нашего семейного состояния. Но он заплатил за это, – сказал Лукулл, его простое удлиненное лицо просветлело, углы улыбчивого рта приподнялись.

– Война с сицилийскими рабами. Сервилий Авгур занял место твоего отца, став губернатором Сицилии. А потом обвинил его.

– Да, это так.

Сулла поднялся, протянул правую руку и пожал руку Луция Лициния Лукулла.

– Хорошо, Луций Лициний, я должен поблагодарить тебя. С Травяным венком была твоя идея?

– О, нет, Луций Корнелий. Это заслуга центурионов! Они сообщили мне, что Травяной венок дается армейскими профессионалами, а не выборными магистратами армии. Центурионы взяли меня с собой, потому что один из выборных магистратов должен быть при этом свидетелем. – Лукулл улыбнулся, затем рассмеялся – К тому же я подозревал, что обращение к командующему формально также не входит в их служебные обязанности! Так что я взял на себя эту часть работы.

Два дня спустя армия Суллы вернулась в свой лагерь возле Помпей. Все настолько устали, что их не привлекла даже еда, и в течение двадцати четырех часов в лагере царила тишина, так как солдаты и их командиры спали, как убитые, которых они сожгли возле стен Нолы, оскорбив этим обоняние изголодавшихся по мясу горожан.

Травяной венок теперь находился в деревянном ящике, изготовленном слугами Суллы. Если бы у Суллы было время, венок был бы надет на его восковое изображение, которое он теперь имел право заказать. Луций Корнелий получил отличие, достаточное, чтобы присоединить свое изображение к imagines^[37] своих предков, даже несмотря на то, что он пока еще не был консулом. И его статуя могла быть помещена на форуме с Травяным венком на голове в память о величайшем герое войны с италиками. Все это казалось нереальным, тем не менее здесь, в этом ящике, находился Травяной венок, свидетельство данной реальности.

Отдохнув и подкрепившись, армия вышла на парад для вручения боевых наград. Сулла надел на голову свой Травяной венок и был встречен долгими оглушительными возгласами, когда поднимался на лагерный трибунал. Организация церемонии была возложена на Луцилия, точно так же, как Марий однажды возложил подобную задачу на Квинта Сертория.

Сулле пришла в голову мысль, которая, по-видимому, не посещала Мария за все те годы в Нумидии и в Галлии, хотя, возможно, и он мог так подумать, будучи командующим в войне против италиков. Море лиц в парадном строю, в парадном убранстве – море людей, принадлежащих ему, Луцию Корнелию Сулле. «Это мои легионы! Они принадлежат мне, прежде чем принадлежат Риму. Я собрал их, я повел их, я дал им величайшую победу этой войны – и я должен буду дать им пособие при их отставке. Когда они вручили мне Травяной венок, то подарили мне нечто более значительное – они отдали мне себя. Если бы я захотел, то мог бы повести их куда угодно. Я мог бы повести их против Рима.» Смешная мысль, но она родилась в сознании Суллы в тот момент, когда он стоял на трибунале. И она свернулась в его подсознании и затаилась.

Помпеи сдались на следующий день после того, как их жители наблюдали со стен церемонию награждения Суллы. Его глашатаи прокричали им новости о поражении Луция Клуентия перед стенами Нолы, и молва подтвердила их. По-прежнему безжалостно бомбардируемые зажигательными снарядами с судов, стоявших на реке, Помпеи сильно пострадали. Казалось, каждое дуновение ветра доносит вести о том, что господство италиков и самнитов рушится, что поражение их неизбежно.

От Помпей Сулла с двумя из своих легионов двинулся против Стабии, в то время как Тит Дидий повел два других к Геркулануму. В последний день апреля Стабия капитулировала, и вскоре ее примеру последовал Суррент. В середине мая Сулла снова был в пути, на этот раз направляясь на восток. Катул Цезарь передал Титу Дидию свежие легионы под Геркуланумом, поэтому собственные два легиона Суллы вернулись к нему. Хотя Геркуланум в свое время дольше всех воздерживался от присоединения к италийскому восстанию, теперь он продемонстрировал, что очень хорошо понимает последствия, к которым привела бы его сдача римлянам. Несмотря на то, что целые улицы сгорели в результате бомбардировок со стороны флота, город продолжал сопротивляться Титу Дидию еще долгое время после того, как остальные морские порты, занятые италиками, сдались.

Сулла со своими четырьмя легионами прошел мимо Нолы, не оглядываясь, хотя и послал Метелла Пия Поросенка к командиру легиона, расположившегося перед Нолой, с указанием о том, что претор Аппий Клавдий Пульхр не должен двигаться с места ни под каким предлогом вплоть до полной капитуляции Нолы. Суровый – и недавно овдовевший – Аппий Клавдий только кивнул в ответ.

В конце третьей недели мая Сулла подошел к гирпинскому городу Эклануму, расположенному на Аппиевой дороге. По донесениям его разведки, гирпины начали здесь сосредоточиваться, но в намерения Суллы не входило допускать дальнейшую концентрацию повстанцев на юге. Взгляд на укрепления Экланума вызвал у Суллы одну из его убийственных улыбок – длинные клыки выставлены напоказ. Стены города, хотя и высокие и добротно построенные, были деревянными.

Хорошо зная, что гирпины уже послали за помощью гонцов к луканцу Марку Лампонию, он разместил свои силы, не позаботившись даже об укрепленном лагере. Вместо этого Сулла послал Лукулла к главным воротам потребовать сдачи Экланума. Ответ города последовал в форме вопроса: не мог бы Луций Корнелий Сулла дать Эклануму один день на обдумывание и принятие решения?

– Они хотят выиграть время в надежде на то, что Лампоний завтра пришлет им подкрепления, – сказал Сулла Метеллу Пию Поросенку и Лукуллу. – Я подумаю насчет Лампония, ему нельзя позволить впредь хозяйничать в Лукании. – Сулла передернул плечами и тут же вернулся к текущему моменту. – Луций Лициний, передай городу мой ответ. У них есть час времени и не более. Квинт Цецилий, возьми сколько нужно людей, прочеши все фермы в округе и собери дрова и масло. Разложи дрова и промасленное тряпье вдоль стен по обе стороны главных ворот. И размести на нескольких позициях наши четыре метательные машины. Как можно быстрее подожги стены и начинай забрасывать горящие снаряды в город. Готов поклясться, что там внутри все тоже построено из дерева. Экланум сгорит, как свечка.

– А если я буду готов начать действия раньше, чем через час? – спросил Поросенок.

– Все равно зажигай, – приказал Сулла. – Гирпины бесчестны. Почему я в таком случае должен держать слово?

Поскольку дерево, из которого были сложены укрепления Экланума, было выдержанным и сухим, они горели бешеным огнем, так же, как и строения внутри города. Все ворота распахнулись, и люди в панике устремились наружу, крича, что сдаются.

– Убейте их всех и разграбьте город, – потребовал Сулла. – Италикам пора понять, что они не дождутся пощады от меня.

– Женщин и детей тоже? – спросил Квинт Гортензий, второй старший солдатский трибун.

– Что, духу не хватает, адвокатик с форума? – насмешливо глядя на него, спросил Сулла.

– Ты неправильно истолковал мои слова, Луций Корнелий, – сказал Гортензий своим ровным красивым голосом. – Я вовсе не чувствую необходимости спасать гирпинское отродье. Но, как любой адвокат с форума, я люблю ясность. В этом случае я точно знаю свою задачу.

– Никто не должен остаться в живых, – проговорил Сулла. – Однако скажите людям, что они могут воспользоваться женщинами. Затем пусть убьют их.

– Ты не хочешь взять пленных, чтобы потом продать их в рабство? – спросил Поросенок, практичный, как всегда.

– Италики не внешние враги. Даже если я разорю их города, они не будут рабами. Я предпочитаю видеть их мертвыми.

От Экланума Сулла повернул на юг по Аппиевой дороге и повел своих довольных солдат к Компсе, второму опорному пункту гирпинов. Ее стены также были деревянными. Однако весть о судьбе, постигшей Экланум, распространялась быстрее, чем продвигался Сулла. Когда он прибыл, Компса ждала его, открыв все ворота, перед которыми стояли городские магистраты. На этот раз Сулла смилостивился. Компса не была разорена.

Из Компсы Луций Корнелий послал письмо Катулу Цезарю в Капую и велел ему отправить в Луканию два легиона под командованием братьев Авла и Публия Габиниев. Им были даны приказы отбирать все города у Марка Лампония и очистить Попилиеву дорогу на всем пути до Регия. Тут Сулла вспомнил еще об одном полезном человеке и добавил в постскриптуме, что Катул Цезарь должен включить в луканскую экспедицию младшего легата Гнея Папирия Карбона.

Находясь в Компсе, Сулла также получил два известия. В одном из них сообщалось, что Геркуланум наконец пал после ожесточенных боев за два дня перед июньскими идами и что Тит Дидий был убит во время штурма.

«Пусть Геркуланум заплатит за это», – написал Сулла Катулу Цезарю.

Второе сообщение пришло через всю страну из Апулии от Гая Коскония:

«После исключительно легкого и спокойного путешествия я высадил мои легионы в зоне соленых лагун вблизи рыбацкой деревушки Салапии ровно через пятьдесят дней после отплытия из Путеол. Все прошло в точности, как планировалось. Мы выгрузились ночью в полной тайне, напали на рассвете на Салапию и сожгли ее дотла. Я убедился, что все жители в этой местности были убиты, так что никто не мог сообщить о нашем прибытии самнитам.

От Салапии я пошел к Каннам и взял их без боя, после чего перешел реку Ауфидий и двинулся на Канузий. Пройдя не более десяти миль, я встретил большое количество самнитов, которых вел Гай Требатий. Битвы нельзя было избежать. Поскольку я уступал им в численности и местность была неудобна для меня, столкновение было кровопролитным и стоило многих жертв. Но и Требатию тоже. Я решил отойти в Канны, прежде чем потеряю больше солдат, чем могу себе позволить, привел войска в порядок и снова перешел Ауфидий, преследуемый Требатием. Тут я понял какую уловку можно применить. Изобразив, что мы впали в панику, я спрятал войска за холмом на каннском берегу реки. Трюк сработал. Уверенный в себе, Требатий начал переходить Ауфидий, несколько нарушив строй своих войск. Мои люди были спокойны и готовы продолжить битву. Я приказал им пробежать полный круг, и мы напали на Требатия, когда он находился в реке. В результате римляне одержали решительную победу. Имею честь сообщить тебе, что пятнадцать тысяч самнитов были убиты при переходе через Ауфидий. Требатий и немногие уцелевшие бежали в Канузий, который приготовился к осаде. Я принудил их к этому.

Я оставил пять когорт моих людей, включая и раненых, перед Канузием под командованием Луция Луццея, а сам, взяв оставшиеся пятнадцать когорт, пошел на север, в земли френтанов. Аускул Апулий сдался без боя, как и Ларин.

В момент, когда я пишу этот рапорт, я получил известие от Луция Луццея о том, что Канузий капитулировал. Следуя данным мною указаниям, Луций Луццей разграбил город и убил всех поголовно, хотя, Гаю Требатию снова удалось ускользнуть. Поскольку мы не имеем возможности возиться с пленными, и я не могу позволить, чтобы в конце моей колонны тащились вражеские солдаты, полное истребление всего в Канузий очевидно было для меня единственным выбором. Надеюсь, это не вызовет твоего неудовольствия. Из Ларина я продолжу движение в сторону френтанов, ожидая известий о твоих собственных перемещениях и твоих дальнейших приказов.»

Сулла отложил письмо с большим удовлетворением и позвал Метелла Пия и его двух старших солдатских легатов, поскольку эти молодые люди себя превосходно проявили.

Сообщив им известия от Коскония и терпеливо выслушав их восторженные излияния (он никому не говорил о путешествии Коскония), Сулла стал отдавать новые приказы.

– Пришло время заняться самим Мутилом, – сказал он. – Если мы этого не сделаем, он нападет на Коскония с таким численным преимуществом, что ни одного римлянина не останется в живых, а это слишком скудное вознаграждение за столь храбро проведенную кампанию. Из моих источников информации известно, что в данный момент Мутил ожидает, что сделаю я, прежде чем примет решение, идти ему на меня или на Гая Коскония. Мутил надеется, что я поверну на юг, на Аппиеву дорогу и сосредоточу свои войска вокруг Венусии, которая достаточно сильна, чтобы привлечь все мое внимание на продолжительное время. Как только он получит подтверждение своим предположениям, он обратится в сторону Гая Коскония. Поэтому сегодня мы снимаемся с места и отправляемся на юг. Однако с наступлением темноты мы сменим направление и совершенно сойдем с дороги. Между нами и верховьями Волтурна расположена неровная и холмистая местность, но именно там мы должны пройти. Самнитская армия уже давно стоит лагерем на полпути между Венафром и Эзернией, но Мутил не подает никаких признаков движения. Нам придется проделать трудный марш, прежде чем мы доберемся до него. Тем не менее, друзья, мы должны быть там через восемь дней и полностью готовыми к битве.

Никто не пытался возражать. Сулла всегда гонял свою армиюнемилосердно, но после Нолы моральный дух солдат поднялся, и они чувствовали, что под командованием Суллы справятся с чем угодно. При разграблении Экланума солдат удивило то, что Сулла не взял из скудной добычи для себя и своих командиров ничего, кроме нескольких женщин, и к тому же не самых лучших.

Поход на Мутила, однако, продолжался двадцать один день вместо намеченных восьми. Дорог здесь не было никаких, а холмы представляли собой утесы с извилистыми проходами между ними. Хотя в душе Сулла был раздражен, он оказался достаточно мудр и позаботился, чтобы в армии сохранялся хоть какой-то уровень удобств. Некоторым образом получение Травяного венка сделало Суллу более мягким человеком, и это было связано с его чувством хозяина армии. Окажись местность такой хорошо проходимой, как ожидал Сулла, он стал бы погонять солдат, но в этой ситуации он считал необходимым поддерживать в них бодрость духа и способность выдержать неизбежные трудности. Если Фортуна по-прежнему была к нему благосклонна, он должен был найти Мутила там, где ожидал его найти, а Сулла считал, что Фортуна все еще на его стороне.

И вот в конце квинктилия Лукулл въехал в лагерь Суллы с явным нетерпением, написанным на его лице.

– Он здесь! – крикнул Лукулл без всяких церемоний.

– Хорошо, – улыбаясь молвил Сулла. – Это означает, что удача ускользнула от него, поскольку моя удача меня не покинула. Ты можешь сообщить это известие войскам. Создается ли впечатление, что Мутил собирается скоро выступить?

– Похоже на то, что он предоставил своим людям длительный отпуск.

– Они вдоволь наелись этой войны, и Мутилу это известно, – сказал Сулла с довольным видом. – Но, вместе с тем, он обеспокоен. Мутил сидит в одном и том же лагере уже больше шестидесяти дней, и каждое известие, которое он получает, заставляет его решать, в какую сторону двинуться, чтобы избежать больших неприятностей. Он потерял Западную Кампанию и начинает терять Апулию.

– Так что же мы будем делать? – спросил Лукулл, который обладал природной военной хваткой и был рад поучиться у Суллы.

– Мы устроим бездымный лагерь на укрытом от него склоне последнего хребта, спускающегося к Волтурну, и будем так ждать, держась очень тихо, – ответил Сулла. – Я хотел бы ударить, когда будет готов выйти. Он должен скоро выйти или проиграет войну без битвы. Если бы это был Силон, тот мог бы выбрать такой исход. Но Мутил? Он самнит. И он ненавидит нас.

Шесть дней спустя Мутил решил двинуться. Сулла не мог знать, что вождь самнитов получил уже известие об ужасной битве под Ларино между Гаем Косконием и Марием Эгнатием. Хотя Мутил и держал свою армию в бездействии, он не позволял Косконию использовать Северную Апулию как плац для парадов. Он послал большую и опытную армию самнитов и френтанов под командованием Мария Эгнатия, чтобы сдержать Коскония. Но маленькая римская армия в состоянии боевой готовности, полностью доверяя своему командующему, привыкла считать себя непобедимой. Марий Эгнатий потерпел поражение и погиб на поле боя вместе с большинством своих солдат, что было ужасной новостью для Мутила.

С наступлением рассвета четыре легиона Суллы вышли из-за скрывавшего их гребня и напали на Мутила. Захваченный в момент, когда его лагерь был наполовину снят, а войска находились в беспорядке, Мутил не имел никаких шансов. Тяжело раненный, он с остатками своих войск бежал в Эзернию и заперся там. Снова этот осажденный город приготовился защищаться, только теперь римляне были вокруг него, а самниты внутри.

В то время как Сулла управлялся с последствиями учиненного им разгрома, ему передали письмо, в котором сам Косконий сообщал о победе над Марием Эгнатием, и это его очень обрадовало. Теперь не имело значения, сколько еще осталось очагов сопротивления, война была окончена. И Мутил знал об этом уже шестьдесят дней.

Оставив несколько когорт возле Эзернии под командованием Лукулла, чтобы держать Мутила взаперти, сам Сулла пошел к древней самнитской столице Бовиану. Это был превосходно укрепленный город, обладавший тремя отдельными цитаделями, соединенными мощными стенами. Каждая из цитаделей была обращена в определенном направлении таким образом, чтобы наблюдать за любой из трех дорог, при пересечении которых находился Бовиан, считавшийся неприступным.

– Знаете, – сказал Сулла Метеллу Пию и Гортензию, – я всегда отмечал одну особенность у Гая Мария на поле боя – он никогда не любил брать города. Для него не было ничего важнее генерального сражения, в то время как я считаю взятие городов увлекательным занятием. Если вы посмотрите на Бовиан, он выглядит неприступным. Но не впадайте в ошибку – он сегодня же падет.

Сулла сдержал свое слово, заставив город поверить, что вся его армия находится у ворот цитадели, обращенной на дорогу к Эзернии, а тем временем один легион проскользнул через холмы и атаковал цитадель, смотрящую на юг, к Сепинию. Когда Сулла увидел огромный столб дыма, поднимающийся от Сепинских ворот – заранее условленный сигнал – он атаковал Эзернийские ворота. Менее чем через три часа Бовиан сдался.

Сулла разместил своих солдат в Бовиане, вместо того, чтобы разбивать лагерь, и использовал город как базу в то время, когда прочесывал местность, чтобы убедиться, что Южный Самний должным образом усмирен и неспособен поставлять повстанцам свежие войска.

Затем, оставив Эзернию осажденной войсками, присланными из Капуи, и объединив снова свои четыре легиона, Сулла беседовал с Гаем Косконием. Это было в конце сентября.

– Восток теперь твой, Гай Косконий, – сказал он весело. – Я хочу, чтобы Аппиева и Минуциева дороги были полностью очищены. Используй Бовиан в качестве твоей ставки, гарнизон там превосходный. И будь столь же безжалостным, сколь милосердным, когда посчитаешь это необходимым. Самое главное – держать Мутила взаперти и не допускать к нему никаких подкреплений.

– Как идут дела к северу от нас? – спросил Косконий, до которого фактически не доходили новости после его отплытия из Путеол в марте.

– Превосходно! Сервий Сульпиций Гальба убрал оттуда большую часть марруцинов, марсов и вестинов. Он говорит, что Силон был на поле боя, но скрылся. Цинна и Корнут заняли все марсийские земли, и Альба Фуцения снова наша. Консул Гней Помпей Страбон довел до краха пиценов и восставшую часть Умбрии. Однако Публий Сульпиций и Гай Бебий все еще сидят перед Аскулом, который наверняка находится на пороге голодной смерти, но продолжает держаться.

– Значит мы победили! – произнес Косконий с некоторым испугом.

– О, да. Мы должны были победить! Италия без гегемонии Рима? Боги не могли бы поддержать этого, – заявил Сулла.

Шесть дней спустя, в начале октября, он прибыл в Капую, чтобы встретиться с Катулом Цезарем и сделать необходимые приготовления для зимовки своих армий. По Аппиевой и Минуциевой дорогам вновь открылось сообщение, хотя города Венусии все еще упорно держались, бессильные что бы то ни было поделать, наблюдая римскую активность на большой дороге, проходящей мимо них. Попилиева дорога была безопасна для прохода армий и конвоев от Кампании до Регия, но все еще небезопасна для небольших групп путешественников, потому что Марк Лампоний продолжал держаться в горах, сконцентрировав свою энергию на вылазках.

– Однако, – обратился Сулла к счастливому Катулу Цезарю, готовясь к отъезду в Рим в конце ноября, – в общем и целом мы можем уверенно сказать, что полуостров снова наш.

– Я предпочел бы подождать, пока Аскул будет наш, прежде чем так говорить, – посоветовал Катул Цезарь, который провел два года, неутомимо выполняя работу. – Все это дело начиналось здесь. И оно еще держится.

– Не забывай Нолу, – проворчал Сулла.

Глава 2

Дни Аскула были сочтены. Восседая на своей Общественной лошади, Помпей Страбон привел армию, чтобы соединиться с войсками Публия Сульпиция Руфа в октябре и растянул цепью римских солдат вокруг всего города. Теперь даже веревку нельзя было незаметно спустить с крепостного вала. Следующим его шагом была изоляция города от источников воды – гигантское предприятие, поскольку вода проходила по слою гравия ниже русла реки Труента, выходя в тысячах отдельных мест. Однако Помпей Страбон располагал значительными инженерными способностями и находил удовольствие в личном наблюдении за работами.

Консула Страбона при этом сопровождал его наиболее презираемый кадет Марк Туллий Цицерон, который умел неплохо рисовать и вел записи стенографическим способом собственного изобретения с большой скоростью и аккуратностью. Консул Страбон считал его весьма полезным в таких ситуациях, как эта – при постепенном лишении воды Аскула. Боясь своего командующего и ужасаясь его полному безразличию к положению горожан, Цицерон делал то, что ему говорили, и помалкивал.

В ноябре магистраты Аскула открыли главные ворота и, еле держась на ногах, вышли, чтобы заявить о сдаче города Гнею Помпею Страбону.

– Наш дом теперь ваш, – сказал главный магистрат с большим достоинством. – Все о чем мы просим, это чтобы вы вернули нам нашу воду.

Помпей Страбон закинул свою желтую с проседью голову и захохотал.

– Зачем? – спросил он откровенно. – Ведь здесь не останется никого, кто бы мог ее пить!

– Мы мучаемся от жажды, Гней Помпей!

– И продолжайте мучиться, – ответил Помпей Страбон. Он въехал в Аскул на своей Общественной лошади во главе группы, в которую входили его легаты – Луций Геллий Попликола, Гней Октавий Рузон и Луций Юний Брут Дамассип, а также солдатские трибуны, его кадеты и отборный контингент войск в количестве пяти когорт.

В то время как солдаты спокойно и дисциплинированно прочесывали город, сгоняя вместе всех жителей и осматривая дома, Страбон проследовал к форуму – рыночной площади. Там еще сохранились следы того времени, когда ее захватил Гай Видацилий; на том месте, где раньше возвышался трибунал магистратов, теперь была лишь куча обугленных головешек, остатки погребального костра, на который взошел Видацилий, чтобы сжечь себя.

Покусывая тонкий прутик, которым он обычно наказывал свою Общественную лошадь, консул Страбон осторожно огляделся по сторонам, потом резко повернулся к Бруту Дамассипу.

– Устрой платформу поверх этого костра – и сделай это быстро, – приказал он легату.

За очень короткое время группа солдат сорвала двери и балки с соседних домов, и Помпей Страбон получил свою платформу с ведущими на нее ступенями. На ней было помещено его курульное кресло из слоновой кости и скамья для писаря.

– Иди за мной, – бросил он Цицерону, поднимаясь по ступенькам и садясь на курульное кресло, все еще не сняв своего панциря и шлема, но теперь с его плеч свисала пурпурная мантия вместо красного плаща командующего.

Разложив восковые таблички на столике, стоявшем рядом с его скамьей, Цицерон склонился, держа одну из них на коленях и приготовив стилус^[38] для письма. Как он полагал, должен был состояться официальный процесс.

– Попликола, Рузон, Дамассип, Гней Помпей Младший, присоединяйтесь ко мне, – сказал консул со своей обычной резкостью.

Сердце Цицерона стало биться ровнее, страх его почти прошел, и он смог записать его первые произнесенные слова. Очевидно, город принял некоторые меры предосторожности, прежде чем открыть ворота, потому что большое количество мечей, кольчуг, копий, кинжалов и других предметов, которые можно было счесть оружием, кучами лежали перед зданием городских собраний.

Магистраты были выведены вперед и поставлены перед импровизированным трибуналом. Помпей Страбон начал слушание дела, превратившиеся в слушание его собственной речи:

– Вы все виновны в измене и убийстве. Вы не являетесь римскими гражданами и будете наказаны розгами и обезглавлены. Радуйтесь, что я не предал вас участи рабов и не приказал распять.

Каждый приговор приводился в исполнение тут же у подножия трибунала, в то время как Цицерон в ужасе сдерживал тошноту, подкатывавшую к горлу, уткнув взгляд в таблички, разложенные на коленях, и машинально чертя каракули на воске.

После того как с магистратами было покончено, консул Страбон вынес тот же самый приговор в отношении каждого горожанина мужского пола в возрасте от тринадцати до восьмидесяти лет, которого удалось разыскать его солдатам. Для экзекуции он назначил пятьдесят солдат на порку и пятьдесят на отрубание голов. Другие солдаты были посланы разбирать кучу оружия возле здания городских собраний в поисках подходящих топоров, а пока исполнителям казни было приказано пользоваться своими мечами. Опытные солдаты так хорошо справлялись с обезглавливанием своих увечных и истощенных жертв, что отказались от топоров. Однако через час удалось разделаться только с тремя тысячами аскуланцев, их головы были насажены на копья и помещены на стене, а тела свалены в кучу на краю форума.

– Вы должны ускорить эту работу, – приказал Помпей Страбон своим командирам и солдатам. – Я хочу, чтобы все было закончено сегодня, а не через восемь дней! Поставьте двести человек на порку и двести на обезглавливание. И поторапливайтесь, у вас не чувствуется ни сработанности, ни системы. Если вы их не добьетесь, то не справитесь.

– Может быть, лучше было бы заморить их голодом? – спросил сын консула, хладнокровно наблюдая за резней.

– Это было бы значительно проще. Но не по закону, – ответил ему отец.

Более пяти тысяч аскуланских мужчин погибли в этот день во время бойни, которая должна была остаться в памяти всех присутствовавших римлян, хотя в тот момент не раздалось ни одного возгласа неодобрения и никто не сказал слова против впоследствии. Площадь была буквально вымыта кровью; специфический запах ее – теплый, сладковатый, с привкусом железа, отвратительный – как туман, поднимался в пронизанном солнечными лучами горном воздухе.

На закате консул встал со своего курульного кресла.

– Всем назад в лагерь, – скомандовал он лаконично. – С детьми и женщинами мы разберемся завтра. Здесь, внутри, охрана не нужна. Закройте только ворота и поставьте стражу снаружи.

Он не дал распоряжений об уборке тел с площади, так что все осталось в нетронутом виде.

Утром консул вернулся на свой трибунал, нисколько не тронутый зрелищем, которое перед ним предстало, в то время как его солдаты собрали оставшихся в живых в группы вне периметра площади. Приговор консула был для всех один:

– Немедленно покинуть город, взять только то, что можно унести с собой. Никакой еды, никаких денег, ни ценностей, ни вещей на память.

Два года осады сделали Аскул прискорбно бедным местом; денег осталось мало, ценностей еще меньше. Но перед тем, как изгнанницы покидали город, их обыскивали и никому из них не позволили зайти в свой дом с того места, куда их согнали. Каждая группа женщин и детей была просто выгнана из ворот, как стадо овец, и выведена сквозь ряды армии Помпея Страбона в местность, полностью обобранную занимавшими ее легионами. На мольбы о помощи, на плачущих старух и вопящих детей никто не обращал внимания. Солдаты Помпея Страбона видали добычу и получше. Красивые женщины достались командирам и центурионам, более или менее привлекательные – солдатам. И когда с этим было покончено, все оставшиеся в живых были выгнаны в опустошенные окрестности через день или два вслед за своими матерями и детьми.

– Отсюда нечего взять в Рим для моего триумфа, – сожалел консул, когда все дела были завершены, и он мог встать со своего курульного кресла. – Отдайте все, что здесь есть, солдатам.

Цицерон вслед за своим командующим спустился с трибунала и, раскрыв рот, уставился на то, что представлялось ему величайшей бойней в мире. Он смотрел теперь на это без тошноты, без сострадания, вообще без всяких чувств. А вот его друг Помпей, которого он обожал и знал, что он столь добр, мог беспечно откидывать с висков назад желтую гриву своих волос и весело насвистывать сквозь зубы, выбирая дорогу между глубокими лужами застывшей крови на площади, и его прекрасные голубые глаза не выражали ничего, кроме одобрения, когда они блуждали между горами обезглавленных трупов.

– Я попросил Попликолу оставить двух хорошеньких женщин для нас, кадетов, – сказал Помпей, уступая дорогу Цицерону, чтобы тот не забрел в лужу крови. – О, мы прекрасно проведем время! Ты уже когда-нибудь видел, как это делается? Если нет, то увидишь этой ночью!

Цицерон издал всхлипывающий вздох.

– Гней Помпей, я не безвольный человек, – ответил он героически, – но у меня нет ни силы духа, ни мужества для войны. А после того, что я увидел за последние два дня, я не удивился бы, даже если бы увидел, как Парис занимается этим делом с Еленой! А что касается аскуланских женщин, то избавь меня от всего этого, пожалуйста! Я буду спать, как колода.

Помпей рассмеялся и положил руку на худые согбенные плечи своего друга.

– О, Марк Туллий, ты самая засушенная весталка из всех, которых я встречал! – сказал он, все еще смеясь. – Враг есть враг! Можно ли чувствовать жалость к людям, которые не только изменили Риму, но убили римского претора и еще сотни римлян, разорвав их на части! В буквальном смысле! Однако спи себе, если тебе так хочется. Я постараюсь за двоих.

Они вышли с площади и по короткой широкой улице направились к главным воротам. И здесь было то же самое: ряд ужасных трофеев с изорванными шеями и серыми, исклеванными вороньем лицами тянулся, насколько хватало глаз вдоль стен в обе стороны. Цицерон поперхнулся, но он уже обладал достаточным опытом, чтобы не опозориться на глазах консула Страбона, поэтому он и теперь избежал позора перед своим другом, который продолжал болтать:

– Здесь нет ничего, что можно было бы показать на триумфе, – говорил Помпей, – но я нашел на самом деле превосходную сеть для ловли диких птиц. А мой отец дал мне несколько томов книг – издание произведений моего прадедушки Луцилия, которых никто из нас даже не видел никогда. Мы думаем, что это работа местного переписчика, достаточно ценная и красивая.

– У них нет еды и теплой одежды, – молвил Цицерон.

– У кого?

– У женщин и детей, изгнанных из города.

– Надеюсь, что действительно нет.

– А что будет с тем ужасом внутри?

– Ты имеешь в виду трупы?

– Да, трупы. И кровь. И головы.

– Со временем они сгниют.

– И вызовут заразу?

– Заразу для кого? Когда мой отец запрет ворота навсегда, ни одного живого существа не останется внутри Аскула. Если кто-нибудь из женщин и детей проскользнет назад, когда мы уйдем, они не попадут внутрь. С Аскулом покончено. Никто не будет тут больше жить, – заявил Помпей.

– Я теперь понимаю, почему твоего отца называют Мясником, – заявил Цицерон, не заботясь о том, что его слова могут быть обидными.

Помпей же воспринял их как комплимент: у него были странные зоны в сознании, где его личные убеждения нельзя было поколебать, не то что изменить.

– Неплохое имечко, не так ли? – спросил он грубовато, боясь, что сила его любви к отцу уже переходит в слабость. Он прибавил шагу. – Прошу тебя, Марк Туллий, пошли быстрее. Я не хотел бы, чтобы другие cunni начали без меня, потому что именно я расстарался, чтобы нам дали женщин в первую очередь.

Цицерон ускорил шаг, но вскоре начал задыхаться.

– Гней Помпей, я должен кое-что сказать тебе.

– Да? – спросил Помпей, мысленно находясь уже в другом месте.

– Я подал рапорт о переводе в Капую, где мой талант будет более полезен при окончании этой войны. Я написал Квинту Лутацию и получил ответ. Он пишет, что был бы очень рад воспользоваться моими услугами. Или же Луций Корнелий Сулла…

Помпей остановился, с удивлением уставившись на Цицерона.

– Для чего ты хочешь это сделать? – спросил он.

– Штаб Гнея Помпея Страбона состоит из солдафонов, Гней Помпей. А я не солдафон, – карие глаза смотрели мягко и очень серьезно в лицо его озадаченного наставника, который не знал, смеяться ему или сердиться. – Пожалуйста, отпусти меня! Я навсегда останусь тебе благодарен и никогда не забуду, как много ты сделал для меня. Ты же не глупый парень, Гней Помпей, и видишь, что штаб твоего отца – неподходящее место для меня.

Грозовые тучи рассеялись. Голубые глаза Помпея глядели весело:

– Поступай, как знаешь, Марк Туллий! – сказал он и вздохнул: – Ты знаешь, я буду по тебе скучать.

Глава 3

Сулла прибыл в Рим в начале декабря, не имея понятия, когда будут проходить выборы. После смерти Азеллиона в Риме не было городского претора, и люди говорили, что единственный консул прибудет, когда ему заблагорассудится, и ни минутой раньше. В обычных обстоятельствах это привело бы Суллу в отчаяние. Но в данном случае ни у кого не вызывало сомнений, кто будет новым старшим консулом. Сулла неожиданно стал поистине знаменит. Люди, которых он не знал, здоровались с ним, как братья, женщины улыбались и бросали искоса завлекающие взгляды, толпа приветствовала его. И он был избран авгуром in absentia взамен умершего Азеллиона. В Риме все твердо верили, что это он, Луций Корнелий Сулла, выиграл войну против италиков. Не Марий, не Гней Помпей Страбон. Сулла! Сулла! Сулла!

Сенат никак не мог решиться формально назначить его главнокомандующим на южном театре войны после смерти консула Катона; все, что он сделал, он сделал в качестве легата умершего человека. Однако Сулла вскоре может быть избран новым старшим консулом, и тогда сенат должен будет дать ему любое командование, какое он запросит. Замешательство среди некоторых сенатских лидеров, таких, как Луций Марций Филипп, вызванное тем, что они просмотрели этого легата, позабавило Суллу, когда он встретился с ними. Они явно считали его легкой фигурой, неспособной творить чудеса. Но теперь он стал всенародным героем.

Одним из первых визитов, которые Сулла сделал в Риме, был визит к Гаю Марию; он застал его настолько поправившимся, что изумился такому прогрессу. Вместе со стариком был одиннадцатилетний Гай Юлий Цезарь Младший, теперь ставший ростом почти что с Суллу, но явно еще не возмужавший. Столь же поразительным и умным, и во многих отношениях уже не мальчиком он показал себя и во время последующих визитов Суллы к Аврелии. Он присматривал за Марием уже в течение года и острым ухом дикого звереныша вслушивался в каждое слово хозяина, слыша все, не забывая ничего.

Сулла узнал от Мария о том, насколько близок к гибели был молодой Марий, все еще сражавшийся вместе с Цинной и Корнутом против марсов, спокойный и более ответственный, чем сын Суллы. Сулла также узнал о смертельной опасности, которой подвергся юный Цезарь, в то время, как тот на протяжении всего рассказа сидел, улыбаясь и глядя в пространство. Присутствие Луция Декумия в части этого эпизода встревожило и удивило Суллу. Это не было похоже на Гая Мария! Что происходит с миром, если Гай Марий опустился до того, чтобы нанимать профессионального убийцу? Столь явной, очевидной случайностью была смерть Публия Клавдия Пульхра, что Сулла понял: это не несчастный случай. Только как это все было проделано? Возможно ли на самом деле, что этот ребенок рисковал своей жизнью, чтобы столкнуть Публия Клавдия Пульхра с утеса? Нет! Даже сам Сулла не обладал такой уверенностью, если речь шла об убийстве.

Обратив свой беспокойный взор на мальчика, в то время, как Марий продолжал болтать (ясно было, что он сам верит в то, что вмешательство Луция Декумия не понадобилось), Сулла сосредоточился, намереваясь нагнать страх на юного Цезаря. Но мальчик, ощутив эти невидимые лучи, смотрел вверх и через Суллу, и в глазах его не было и следа страха. Не было ни малейшей тревоги. Не было уже и улыбки. Юный Цезарь смотрел на Суллу с трезвым и проницательным интересом. «Он знает, кто я такой! – подумал Сулла. – Но и про тебя, юный Цезарь, я тоже знаю, кто ты такой! И спаси великий бог Рим от нас обоих!»

Благородный человек, Гай Марий не испытал ничего, кроме радости, услышав о победе Суллы. Даже награждение Травяным венком, единственной военной наградой, которая ускользнула от Мария, он приветствовал без зависти или обиды.

– Что ты теперь скажешь о полководцах обучаемой «разновидности»? – спросил Сулла вызывающе.

– Я скажу, Луций Корнелий, что я был неправ. О, не по поводу обучаемых полководцев! Нет, я был неправ, говоря, что у тебя нет врожденной военной жилки. Она у тебя есть, есть. Послать Гая Коскония морем в Апулию – это было вдохновение, и твоя операция по взятию в клещи была проведена так, как не смог бы ни один – даже прекрасно обученный – человек, если он не прирожденный полководец до мозга костей.

Это был ответ, который должен был бы сделать Луция Корнелия Суллу абсолютно счастливым и полностью отомщенным. Но не сделал. Потому что Сулла понимал: Марий по-прежнему считает себя лучшим полководцем и убежден, что подчинил бы Южную Италию быстрее, чем он. «Что я должен сделать, чтобы убедить этого старого упрямого осла, что он имеет дело с равным себе?» – кричал про себя Сулла, внешне не выдавая своих чувств. Он ощущал, как шевелятся его волосы, и смотрел на юного Цезаря, читая в его глазах понимание своего невысказанного вопроса.

– О чем ты думаешь, юный Цезарь? – спросил Сулла.

– Я восхищен, Луций Корнелий.

– Простоватый ответ.

– Зато искренний.

– Пойдем, молодой человек, я провожу тебя домой.

Сначала они шли молча, Сулла в своей совершенно белой кандидатской тоге, мальчик в своей детской тоге с пурпурной каймой с амулетом – bulla – на ремешке, надетом на шею для предохранения от зла. Сначала Сулла думал, что все кивки и улыбки встречных предназначены ему, столь знаменитым он сделался, пока вдруг не осознал, что многие из этих приветствий относятся на самом деле к мальчику.

– Откуда здесь все знают тебя, юный Цезарь?

– Это лишь отражение славы, Луций Корнелий. Я же повсюду хожу с Гаем Марием, ты знаешь. Здесь, вблизи форума, я просто мальчик Гая Мария. Но как только мы войдем в Субуру, там меня знают самого.

– Твой отец дома?

– Нет, он все еще под Аскулом вместе с Публием Сульпицием и Гаем Бебием, – ответил мальчик.

– Теперь он скоро будет дома. Эта армия уже отправилась.

– Да, я думаю, скоро.

– С радостью ждешь встречи с отцом?

– Конечно, – просто ответил юный Цезарь.

– Ты помнишь своего двоюродного брата, моего сына? Лицо мальчика осветилось; теперь энтузиазм был неподдельным:

– Как я могу забыть его? Он был такой милый! Когда он умер, я написал о нем стихотворение.

– Что ты сказал? Ты можешь прочитать его мне? Молодой Цезарь покачал головой:

– Мне было нехорошо в те дни, и я не стану читать стихи, если ты не возражаешь. Когда-нибудь я напишу о нем получше, и тогда сделаю копию для тебя.

Глупо было бередить старую рану, Сулла находил это неудобным в беседе с одиннадцатилетним мальчиком! Он замолчал, сдерживая слезы.

Аврелия, как всегда, занималась делами за своим столом, но сразу же вышла, как только Евтихий сказал ей, кто привел ее сына домой. Когда они расположились в комнате для приема гостей, юный Цезарь остался вместе с ними, внимательно приглядываясь к матери. «Что ему еще втемяшилось? – подумал Сулла, раздраженный тем, что присутствие мальчика не позволяло ему спросить Аврелию о важных для него вещах. К счастью, она заметила его недовольство и скоро отослала сына, который покинул их с неохотой.

– Что с ним? – спросил Сулла.

– Я подозреваю, Гай Марий сказал что-нибудь такое, чтобы вызвать у Гая Юлия ошибочную мысль по поводу моей дружбы с тобой, Луций Корнелий, – спокойно сказала Аврелия.

– О, боги! – старый негодяй! Как он смел! Прекрасная Аврелия весело рассмеялась:

– Время, когда меня могли беспокоить такие вещи, прошло, – ответила она. – Я знаю наверняка, что когда мой дядя Публий Рутилий написал Гаю Марию из Малой Азии и сообщил, что его племянница развелась со своим мужем после рождения рыжеволосого сына, Юлия и Гай Марий пришли к заключению, что эта племянница я, а ребенок от тебя.

Теперь уже рассмеялся Сулла:

– Неужели они так мало тебя знают? Твои укрепления труднее преодолеть, чем стены Нолы.

– Это верно. И ты сам имел случай убедиться.

– Я мужчина, такой же, как всякий другой.

– Не скажи. Тебе бы следовало привязать пучок сена к этому рогу.^[39]

Подслушивая из своего укромного места над фальшивым подвесным потолком кабинета, юный Цезарь испытал огромное облегчение – его мать, несмотря ни на что была добродетельной женщиной. Но затем эта мысль была изгнана из его сознания другой, с которой труднее было справиться – почему она никогда не показывала ему этой стороны своей жизни? Она сидела там, смеясь – отдыхая – увлекшись определенным видом поддразнивания, которое он, будучи достаточно взрослым, мог определить, как житейские разговоры взрослых людей. И ей нравился этот отталкивающий человек! Она говорила ему такие вещи, которые свидетельствовали о старой и прочной дружбе. Возможно она и не была любовницей Суллы, но между ними существовала тесная связь, которой не было между нею и ее мужем, его отцом. Раздраженно смахивая слезы, юный Цезарь лежал, вытянувшись, в своем укрытии и заставлял свой разум быть беспристрастным, чего ему удавалось достигать, если он очень сильно старался. «Забудь, что это твоя мать, Гай Юлий Цезарь Младший! Забудь о том отвращении, которое у тебя вызывает ее друг Сулла! Слушай их и учись.»

– Ты очень скоро будешь консулом, – сказала Аврелия.

– В пятьдесят два года. Позже, чем Гай Марий.

– И уже стал дедушкой! Ты видел дитя?

– О, прошу тебя, Аврелия! Рано или поздно я, наверное, пойду в дом Квинта Помпея, взяв Элию под руку, буду на обеде и пощекочу ребенка под подбородком. Но почему меня должно интересовать рождение дочери у моей дочери, тогда как я жду момента, когда смогу наконец взглянуть на мальчишку?

– Маленькая Помпея совершенная красавица.

– Тогда она может вызвать такие же ужасные бедствия, как Елена Троянская!

– Не говори так. Я всегда считала, что бедная Елена прожила в высшей степени несчастную жизнь. Движимое имущество. Игрушка для постели, – решительно заявила Аврелия.

– Женщины и есть движимое имущество, – улыбнулся Сулла.

– Я – нет! У меня есть своя собственность и свои дела. Сулла сменил тон:

– Осада Аскула окончена. На днях Гай Юлий прибудет домой. И что тогда будут значить эти храбрые речи?

– Не надо, Луций Корнелий! Хотя я его очень люблю, я с ужасом жду момента, когда он войдет в дверь. Он отыщет упущения во всем, начиная с детей и кончая моей ролью хозяйки, и я буду отчаянно пытаться угодить ему до тех пор, пока он не отдаст какое-нибудь распоряжение, которое я не смогу поддержать!

– И тогда, моя бедная Аврелия, ты скажешь ему, что он неправ, и начнутся неприятности, – мягко проговорил Сулла.

– А ты женился бы на мне? – свирепо спросила она.

– Только если бы ты была последней женщиной, оставшейся в живых, Аврелия.

– Однако Гай Юлий женился на мне.

– Ну, этого я никак не пойму.

– О, прекрати, ты становишься дерзким! – остановила она его.

– Тогда переменим тему, – попросил Сулла и отклонился назад, опершись на обе руки. – Как поживает вдова Скавра?

Ее фиолетовые глаза блеснули:

– Ecastor! Все еще интересуешься?

– Определенно.

– Полагаю, что она находится под опекой относительно молодого человека – брата Ливия Друза, Мамерка Эмилия Лепида Ливиана.

– Я знаю его. Он помогает Квинту Лутацию в Капуе, но он сражался и в Геркулануме вместе с Титом Дидием и пошел в Луканию с Габиниями. Он из крепких парней, из тех, кого все считают солью земли, – Сулла сел, неожиданно став похожим на кота, завидевшего жертву. – Так вот откуда дует ветер? И что же, она собирается замуж за Лепида Ливиана?

– Я в этом сомневаюсь! – рассмеялась Аврелия. – Он женат на довольно противной женщине, которая держит его под контролем все время. Эта Клавдия – сестра Аппия Клавдия Пульхра. Ты знаешь, его жена заставила Луция Юлия вымыть храм Юноны Соспиты, не снимая тоги. Она умерла от родов двумя месяцами позже.

– Она двоюродная сестра моей Далматики – эта умершая Балеарика, как мне кажется, – сказал Сулла с усмешкой.

– Ей все тут двоюродные сестры, – заметила Аврелия. Сулла приободрился:

– Как ты думаешь, моя Далматика могла бы теперь мною заинтересоваться?

– Не имею понятия! – покачала головой Аврелия. – Говорю тебе это честно, Луций Корнелий. Я не поддерживаю связей с женщинами моего круга, кроме тех, которые входят непосредственно в нашу семью.

– Тогда, может быть, ты разовьешь свое знакомство с ней, когда вернется твой супруг. У тебя определенно будет тогда больше свободного времени, – лукаво сказал Сулла.

– Довольно, Луций Корнелий! Можешь отправляться домой.

Они вместе пошли к дверям. Как только их фигуры исчезли из поля зрения смотрового глазка юного Цезаря, он спустился с потолка и ушел.

– Ты будешь добиваться Далматики для меня? – спросил Сулла, когда хозяйка открыла ему дверь на улицу.

– Нет, не буду, – ответила Аврелия. – Если уж ты так в ней заинтересован, добивайся ее сам. Хотя могу сказать тебе, что развод с Элией сделает тебя весьма непопулярным человеком.

– Я и раньше был непопулярен. Vale.^[40]

Выборы по трибам проходили в отсутствие консула, поэтому сенат возложил обязанности наблюдателя на Метелла Пия Поросенка который был претором и прибыл в Рим вместе с Суллой. То, что трибуны плебса намеревались составить консервативную группу, было ясно по тому, что первым прошел не кто иной, как Публий Сульпиций Руф, а Публий Антистий сразу же за ним. Публий Сульпиций обеспечил себе освобождение от Помпея Страбона. Приобретя превосходную репутацию на поле боя в качестве командующего в действиях против пиценов, Сульпиций хотел теперь приобрести и политическую репутацию. В ораторских и судебных кругах он был известен, сделав еще в юности блестящую карьеру на форуме. Будучи одним из самых многообещающих ораторов среди молодежи, он как и покойный Красс Оратор, предпочитал малоазийский стиль речей. Он был столь же грациозно расчетлив в жестах, сколь изыскан в голосовых, стилистических и риторических приемах. Наиболее знаменитым его делом было обвинение Гая Норбануса в незаконном осуждении консула Цепиона, прославившегося в связи с золотом Толозы; то, что он это дело проиграл, в конце концов не повредило его репутации. Большой друг Марка Ливия Друза – хотя и не поддерживавший предоставление гражданства италикам, – после смерти Друза он сблизился с Квинтом Помпеем Руфом, напарником Суллы на предстоящих выборах консулов. То, что он теперь был председателем коллегии трибунов плебса, не сулило ничего хорошего любителям кривляния в демагогическом стиле.

И в самом деле похоже было, что ни один из десяти избранных не принадлежал к демагогам и что за выборами коллегии не последует поток противоречивых законов. Наиболее многообещающим было введение Квинта Цецилия Метелла Целера в должность плебейского эдила; он был очень богат и ходили слухи, что он собирается устроить чудесные игры для утомленного войной города.

Снова под председательством Поросенка центурии собрались на Марсовом поле, чтобы выслушать представляемых кандидатов в консулы и преторы. Когда Сулла и Квинт Помпей Руф совместно выдвинули свои кандидатуры, возгласы одобрения были оглушительными. Но когда Гай Юлий Цезарь Страбон объявил о своем намерении принять участие в качестве кандидата в консулы, наступило полное молчание.

– Ты не можешь! – крикнул Метелл Пий, задыхаясь. – Ты еще не был претором!

– Я утверждаю, что на этих табличках не написано ничего, запрещающего человеку добиваться консульской должности, если он не побывал в должности претора, – сказал Цезарь Страбон и достал свиток такой длины, что присутствующие охнули. – Здесь у меня трактат, который я прочту с начала и до конца, чтобы доказать, что мое утверждение бесспорно.

– Убирайся отсюда и не мешай нам, Гай Юлий Страбон! – крикнул из толпы, собравшейся перед кандидатским помостом, новый плебейский трибун Сульпиций. – Я налагаю вето! Ты не можешь участвовать.

– О, подойди, Публий Сульпиций! Давай попробуем обратиться к закону, прежде чем обращаться к народу! – прокричал Цезарь Страбон.

– Я налагаю вето на твою кандидатуру, Гай Юлий Страбон. Сойди оттуда и присоединись к равным тебе, – потребовал Сульпиций.

– Тогда я выдвигаю свою кандидатуру в преторы!

– Не на этот год, – сказал Сульпиций. – Я отклоняю ее также.

Младший брат Квинта Лутация Катула Цезаря и Луция Юлия Цезаря порой бывал злобен, и его характер доставлял ему неприятности, но на этот раз Цезарь Страбон только пожал плечами, усмехнулся и почти довольный спустился вниз, встав рядом с Сульпицием.

– Глупец! Зачем ты это сделал? – спросил Сульпиций.

– У меня получилось бы, если бы здесь не было тебя.

– Раньше я убил бы тебя, – произнес рядом чей-то голос.

Цезарь Страбон повернулся и, увидев, что голос принадлежал молодому человеку по имени Гай Флавий Фимбрия, фыркнул:

– Убери свою башку! Ты не можешь убить и мухи, жадный до денег, кретин!

– Нет, нет! – тут же вмешался Сульпиций, становясь между ними. – Уходи, Гай Флавий! Уходи! Не мешай управлять Римом тем, кто старше и лучше тебя.

Цезарь Страбон рассмеялся, Фимбрия ускользнул прочь.

– Неприятный тип, он молод, и от него можно ожидать чего угодно, – сказал Сульпиций. – Он никогда не забудет, что ты обвинял Вария.

– Я этому не удивляюсь, – ответил Цезарь Страбон. – Когда Варий умер, он потерял свой единственный источник средств к существованию.

Больше неожиданностей не было, и, как только все консульские и преторские кандидатуры были названы, все разошлись по домам и набрались терпения, чтобы дождаться прибытия консула Гнея Помпея Страбона.

Он не возвращался в Рим почти до самого конца декабря, а потом настоял на праздновании его триумфа до проведения всех выборов. То, что он откладывал свое появление в Риме, было следствием блестящей идеи, которая пришла ему в голову после захвата Аскула. Его триумфальный парад (а он, конечно, собирался праздновать триумф) оказался бы слишком бедным: ни трофеев, достойных показа, ни сказочных колесниц, изображающих страны и народы, незнакомые обитателям Рима. И по этому поводу у него и возникла блестящая идея. Он представит на своем параде тысячи италийских детей мужского пола! Его войска обшарили местность и к нужному времени собрали несколько тысяч италийских мальчиков в возрасте от четырех до двенадцати лет. Так что когда он ехал на своей триумфальной колеснице предписанным путем по улицам Рима, ему предшествовал легион волочащих ноги мальчишек. Вид был ужасный, хотя бы потому, что он означал, как много италийских мужчин потеряли свои жизни благодаря деятельности Помпея Страбона.

Курульные выборы были проведены всего за три дня до Нового Года. Луций Корнелий Сулла был избран старшим консулом вместе со своим младшим коллегой Квинтом Помпеем Руфом. Два рыжеволосых человека с двух концов римского аристократического спектра. Рим ожидал от вновь избранных перемен и надеялся, что хоть какой-то ущерб, нанесенный войной, будет возмещен.

Это был год шести преторов, что означало продление полномочий большинства губернаторов заморских провинций: Гай Сентий и его легат Квинт Бруттий Сурра оставались в Македонии; Публий Сервилий Ватиа и его легаты Гай Целий и Квинт Серторий – в Галлии; Гай Кассий – в провинции Азия; Квинт Оппий – в Киликии; Гай Валерий Флакк – в Испании; новый претор Гай Норбанус был послан в Сицилию, а другой новый претор, Публий Секстилий, – в Африку. Городским претором стал престарелый Марк Юний Брут. У него был сын, уже допущенный в сенат, но старик сам выдвинул себя кандидатом в преторы, несмотря на плохое здоровье, потому что, как он сказал, Риму нужны достойные люди на гражданской службе, многие достойные люди находятся на войне и не могут ее исполнять. Praetor peregrinus^[41] стал плебей Сервилий из семьи Авгуров.

Рассвет Дня Нового Года выдался ярким и голубым, и предзнаменования ночного бдения были благоприятны. Это было и неудивительно после двух лет ужаса и страха, и весь Рим решил выйти и посмотреть на инаугурацию новых консулов. Всем было ясно, что полная победа над италиками близка, и многие надеялись, что новые консулы найдут теперь время заняться и ужасающими финансовыми проблемами города.

Вернувшись к себе домой после ночного бдения, Луций Корнелий Сулла надел тогу с пурпурной каймой и сам водрузил на голову свой Травяной венок. Он вышел из дома, чтобы насладиться новизной прогулки позади не менее чем двенадцати одетых в тоги ликторов; они несли на плече связки прутьев, ритуально перевязанных красными кожаными ремешками. Впереди шли всадники, которые были выбраны скорее в качестве эскорта, чем в качестве его коллег, а позади следовали сенаторы, включая дорогого друга Поросенка.

«Это мой день, – сказал он себе, когда огромная толпа разом вздохнула, а затем разразилась криками одобрения при виде Травяного венка. – В первый раз в жизни у меня нет соперников и нет равных мне. Я старший консул, я выиграл войну против италиков, на голове у меня Травяной венок. Я более велик, чем царь.»

Две процессии, начавшиеся у домов новых консулов, соединились у подножия Палатинского спуска, там, где стояли старые Мугонские ворота, память о тех днях, когда Ромул окружил стеной свой город Палатин. Отсюда шесть тысяч человек торжественным шагом прошли через Велию и вниз по Священному спуску на нижний конец форума. Большинство из них были всадники с узкой полосой – angustus clavus – на туниках, следовавшие за поредевшим сенатом позади консулов и их ликторов. Отовсюду раздавались крики зрителей; они усыпали фасады домов на форуме, откуда открывался хороший обзор, каждый пролет лестниц, ведущих на Палатин, все колоннады и ступени храмов, крыши таверн и лавок на Новой улице, лоджии больших домов на Палатине и Капитолии, обращенные к Форуму. Народ, народ, повсюду приветствующий человека в Травяном венке, хотя большинство из них он никогда не видал.

Сулла шел с царским достоинством, которым он ранее не обладал, отвечая на поклонение лишь легким кивком головы, улыбки не было на его губах, а в глазах ни ликования, ни самодовольства. Это была осуществившаяся мечта, это был его день. Его зачаровывало то, что он способен был различать отдельных людей в толпе; красивую женщину, старика, ребенка, примостившегося на чьих-то плечах, каких-то чужеземцев – и Метробия. Он чуть не остановился, заставив себя двигаться дальше. Всего лишь лицо в толпе. Лояльное и благоразумное, как и все. Никакого знака особого внимания не появилось на его смуглом красивом лице, разве что в глазах, хотя никто, кроме Суллы, не смог бы этого заметить. Печальные глаза. Но он уже исчез, остался позади. Он был уже в прошлом.

Как только всадники достигли места, окаймляющего Колодецкомиции, и повернули налево, чтобы пройти между храмом Сатурна и сводчатой аркадой находившегося напротив убежища Двенадцати Богов, они остановились, повернули головы в сторону Серебрянического спуска и стали выкрикивать приветствия еще громче, чем возглашали их в честь Суллы. Он слышал, но не мог видеть, и чувствовал, как пот стекает у него между лопаток. Кто-то отбирал у него толпу! Потому что толпа тоже со всех крыш и ступеней повернулась в ту сторону, ее крики нарастали, а колышащиеся руки напоминали море водяных растений.

Никогда Сулла не делал столь больших усилий, как то, что он сделал над собой – ничто не изменилось в выражении его лица, не уменьшились царственные наклоны его головы, ни проблеска чувств не появилось в его глазах. Процессия снова двинулась; через нижний форум он прошел вслед за своими ликторами, не поворачивая головы, чтобы проверить, что ждет его у подножия Серебрянического спуска. Кто украл у него толпу. И кто крадет его день! Его день!

Он был там – Гай Марий. В сопровождении мальчика. Одетый в toga praetexta. Ожидающий момента, чтобы присоединиться к группе курульных сенаторов, которые следовали непосредственно за Суллой и Помпеем Руфом. Снова вернувшийся к деятельности, он пришел, чтобы участвовать в инаугурации новых консулов, после – в заседании сената в храме Юпитера, Величайшего и Превосходного на вершине Капитолия, а затем в празднестве в том же храме. Гай Марий. Гай Марий – военный гений. Гай Марий – герой.

Когда Сулла поравнялся с ним, Гай Марий поклонился. Чувствуя всем телом неистовую ярость, ведь он не должен был позволять себе замечать ни одного человека – даже Гая Мария, – Сулла повернулся и ответил на поклон. При этом восхищение толпы дошло до чудовищной истерии, люди орали и вопили от радости, лица их были мокры от слез. Затем Сулла свернул влево, чтобы пройти мимо храма Сатурна и подняться на Капитолийский холм; Гай Марий занял свое место среди людей в тогах с пурпурной каймой вместе с мальчиком. Он настолько поправился, что почти не волочил свою левую ногу, и мог показать, как он левой рукой поддерживает тяжелые складки тоги. Народ мог убедиться, что он больше не парализован. Он мог себе позволить не обращать внимания на свою гримасу, на улыбку, которая оставалась на его лице, когда он не улыбался.

«Я уничтожу тебя за это, Гай Марий, – думал Сулла. – Ты же знал, что это мой день! Но ты не смог удержаться и не показать мне, что Рим все еще твой. Что я, патриций Корнелий, меньше, чем пылинка перед тобой, италийской деревенщиной без капли греческой крови. Что я не пользуюсь любовью народа. Что я никогда не достигну твоих высот. Хорошо, может быть, это и на самом деле так. Но я уничтожу тебя. Ты не устоял перед искушением показать мне все это в мой день. Если бы ты решил вернуться к общественной жизни завтра или послезавтра, или в любой другой день, остаток твоей жизни сильно отличался бы от той агонии, в которую я ее превращу. Потому что я уничтожу тебя. Не ядом. Не кинжалом. Я сделаю так, что твои наследники не смогут даже выставить твое imago^[42] на семейной похоронной процессии. Я испорчу твою репутацию на вечные времена.»

Однако прошел и окончился этот ужасный день. С довольным и гордым видом стоял новый старший консул в храме Юпитера, с такой же абсолютно бездумной улыбкой на лице, как у статуи Великого Бога, призывая сенаторов воздать честь Гаю Марию, так, словно большинство из них не питало к нему ненависти. Тогда Сулла вдруг понял, что Марий сделал то, что он сделал, полностью этого не сознавая. Ему не могло прийти в голову, что он может украсть этот день у Суллы. Он просто подумал, что этот день очень хорошо подходит для его возвращения в сенат, однако это не могло смягчить гнева Суллы и его обет уничтожить этого ужасного старика. Наоборот, искренняя бездумность поступка Мария была еще более нестерпима; похоже, что в сознании Мария Сулла значил так мало, что воспринимался лишь как часть фона его, Мария, собственного отражения. И за это Марий должен был заплатить сполна.

– К-к-как он посмел! – прошептал Метелл Пий Сулле, когда собрание окончилось и общественные рабы начали готовиться к пиру. – Он сд-д-д-д-делал это сознательно?

– О, да, он сделал это нарочно, – солгал Сулла.

– И ты с-с-собираешься простить ему все? – спросил, чуть не плача, Метелл Пий.

– Успокойся, Поросенок, ты сильно заикаешься, – молвил Сулла, воспользовавшись этим мерзким прозвищем, но таким тоном, который не показался обидным Метеллу Пию. – Я не позволил этим дуракам увидеть, что я испытываю. Пусть они – и он! – думают, что я от чистого сердца одобряю все это. Я консул, Поросенок. А он – нет. Он всего лишь старый больной человек, пытающийся снова уцепиться за власть, которой ему не видать больше никогда.

– Квинт Лутаций сильно разозлился, – сказал Метелл Пий, следя за своим заиканием. – Ты его видел здесь? Он уже дал понять это Марию, но старый лицемер попытался сделать вид, что ничего подобного не имел в виду – ты можешь в это поверить?

– Я не уловил этого, – ответил Сулла, глядя в ту сторону, где Катул Цезарь горячо что-то говорил своему брату-цензору и Квинту Муцию Сцеволе, который слушал с несчастным видом. Сулла усмехнулся: – Он выбрал неподходящего слушателя в лице Квинта Муция, если он говорит оскорбительные вещи про Гая Мария.

– Почему? – спросил Поросенок, у которого любопытство возобладало над возмущением и негодованием.

– Тут намечается брачный союз. Квинт Муций отдает свою дочь за молодого Мария, как только она достигнет необходимого возраста.

– О, боги! Он мог бы выбрать и получше!

– На самом деле мог бы? – Сулла поднял одну бровь. – Дорогой мой Поросенок, подумай обо всех этих деньгах!

Когда Сулла пошел домой, он отклонил всех провожатых, кроме Катула Цезаря и Метелла Пия, и хотя к дому они подошли втроем, он вошел внутрь один под прощальные возгласы своего эскорта. Дома было тихо, и жены нигде не было видно; это его чрезвычайно обрадовало, так как Сулла подумал, что не смог бы сейчас столкнуться лицом к лицу с этой жалкой nicehess, не убив ее. Поспешив в кабинет, Сулла запер за собой дверь, опустил шторы на закрытом окне, выходящем в колоннаду. Тога упала на пол к его ногам, словно куча белой глины, и он безразлично отпихнул ее в сторону; лицо его теперь выражало то, что он чувствовал. Сулла подошел к длинному пристенному столу, на котором стояли шесть миниатюрных храмов в превосходном состоянии, краски на них были свежи и ярки, блестела богатая позолота. Пять из них, принадлежавшие его предкам, он велел реставрировать сразу же, как только стал сенатором; в шестом находилось его собственное подобие, доставленное из мастерской Магия в Велабруме всего лишь день назад.

Задвижка была хитроумно спрятана за антаблементом переднего ряда колонн маленького храма. Когда он отодвинул ее, колонны разошлись посередине, как половинки двери, и внутри он увидел себя – лицо в натуральную величину и нижнюю челюсть, присоединенную к передней части шеи; комплект завершали уши Суллы, позади ушей находились завязки, которые удерживали маску при надевании и прятались под париком.

Сделанное из пчелиного воска, imago было исполнено блестяще, цвет кожи был таким же, как у Суллы, брови и ресницы точно такого же темного цвета, в который он красил их по таким случаям, как заседания сената или обеденные приемы в Риме. Красиво очерченные губы были слегка приоткрыты, потому что Сулла всегда дышал ртом, и глаза были точной копией его жутких глаз. Однако при ближайшем рассмотрении зрачки оказывались отверстиями, через которые актер, надевший маску, мог достаточно хорошо видеть, чтобы передвигаться при помощи провожатого. Только в отношении парика Магий из Велабрума не смог достигнуть полного подобия, потому что нигде не нашел волос точного оттенка. В Риме было предостаточно изготовителей париков и фальшивые волосы, светлые или рыжие, были наиболее популярны. Первоначальными обладателями этих волос являлись варвары галльских или германских кровей, которых принуждали поделиться своими гривами работорговцы или хозяева, нуждающиеся в деньгах. Те волосы, что смог достать Магий, были определенно рыжее, чем шевелюра Суллы, но пышность и фасон превосходны.

Сулла долго смотрел на свое изображение, не в силах очнуться от изумляющего открытия того, как он выглядит в глазах других людей. Самое безупречное серебряное зеркало не шло ни в какое сравнение с этим imago. «Я закажу скульпторам Магия несколько портретных бюстов и статую в полный рост в доспехах», – решил он, вполне довольный тем, как он выглядит в глазах других людей. Наконец мысли его вернулись к вероломству Мария, и взгляд его принял отвлеченное выражение. Затем он чуть вздрогнул и указательными пальцами зацепился за два рога на передней стороне пола храма. Голова Луция Корнелия Суллы скользнула вперед, выехала на подвижном полу наружу и была готова, чтобы маску вместе с париком сняли с основы, которая представляла собой глиняный слепок с лица Суллы. Закрепленная на собственном рельефе, защищенная от лучей солнца и пыли в своем темном, душном доме-храме, маска могла сохраняться из поколения в поколение.

Сулла снял Травяной венок со своей собственной головы, и водрузил его на парик своего изображения. Даже в тот день, когда эти побеги вырвали из почвы Нолы, они уже были побуревшими и испачканными, потому что взяты на поле боя, где их мяли, давили, втаптывали в землю. И пальцы, что свили их в кольцо, не были умелыми и изящными пальцами цветочницы, а принадлежали центуриону primus pilus Марку Канулею и были приспособлены больше к подвязыванию искривленной виноградной лозы. Теперь, семь месяцев спустя, Травяной венок высох и превратился в спутанную косицу, из которой торчали похожие на волосы корни, а немногие оставшиеся листья высохли и сморщились. «Но ты еще крепок, мой прекрасный Травяной венок, – подумал Сулла, поправляя его на парике, чтобы он обрамлял лицо и волосы должным образом, отодвинутый от бровей, как женская тиара. – Да, ты крепок. Ты сделан из италийской травы и сплетен римским солдатом. Ты выдержишь. Так же, как выдержу и я. И вместе мы уничтожим Гая Мария.»

Сенат, созванный Суллой, снова собрался, на следующий день после того, как его консулы были введены в должность. Новый глава сената был назначен, наконец, во время церемоний Дня Нового Года. Им стал Луций Валерий Флакк, подставное лицо Мария. Он был младшим консулом в тот примечательный год, когда Марий был консулом в шестой раз, получил первый апоплексический удар и был бессилен противостоять бешеной ярости Сатурнина. Это не было особенно популярное назначение, но оно требовало соблюдения стольких предписаний, прецедентов и правил, что подходящим кандидатом оказался только Луций Валерий Флакк. Он был патриций, глава своей группы сенаторов, консулар, цензор и interrex^[43] большее количество раз, чем любой другой сенатор-патриций. Никто не питал никаких иллюзий и не думал, что он займет место Марка Эмилия Скавра столь же изящно и внушительно. Не думал этого и сам Флакк.

Прежде чем собрание было официально открыто, он подошел к Сулле и начал болтать о проблемах в Малой Азии, но представления его были настолько мутны и речи так невразумительны, что Луций Корнелий твердо отстранил его от себя и сказал, что ему нужно проверить предзнаменования. Будучи теперь авгуром, он возглавлял церемонии вместе с верховным понтификом Агенобарбом. «И остальные здесь не лучше этого типа», – подумал Сулла, вздохнув; сенат был действительно в плачевном состоянии.

Не все время Суллы с момента его прибытия в Рим было занято визитами к друзьям, позированием Магию из Велабрума, пустой болтовней, надоедливой женой и Марием. Зная о том, что он может стать консулом, он проводил большую часть времени в беседах с теми из всадников, которых он уважал или считал наиболее способными; с сенаторами, которые оставались в Риме все время, пока шла война (такими, как новый городской претор Марк Юний Брут), и с такими людьми, как Луций Декумий, член четвертого класса и смотритель коллегии перекрестков.

Теперь он встал на ноги и начал демонстрировать палате, что он, Луций Корнелий Сулла, лидер, не терпящий неповиновения.

– Глава сената, отцы-основатели! Я не оратор, – начал он, стоя совершенно неподвижно перед своим курульным креслом, – поэтому вы не услышите от меня красивых речей. То, что вы услышите, будет просто изложением фактов, за которыми последует перечисление мер, с помощью которых я намерен поправить дела. Вы можете обсуждать эти меры – если чувствуете, что должны это сделать, – но я обязан напомнить вам, что война еще не вполне закончилась. Поэтому я не хочу проводить в Риме больше времени, чем это мне необходимо. Я также предупреждаю, что буду жестко поступать с теми членами этого высокого собрания, которые попытаются мешать мне из тщеславных или своекорыстных побуждений. Мы находимся не в таком положении, чтобы терпеть кривляние, подобное тому, что вытворял Луций Марк Филипп в дни, предшествовавшие смерти Марка Ливия Друза… Я думаю, ты меня слышишь, Марк?

– Мои уши открыты на всю их ширину, Луций Корнелий, – протяжно произнес Филипп.

Лишь немногие люди могли заткнуть Филиппа одной-двумя хорошо подобранными фразами; Луций Корнелий Сулла сделал это одним своим взглядом. Как только раздалось хихиканье, его бледные глаза пробежали по рядам, отыскивая виновников. Ожидание перебранки было задавлено в зародыше, смех резко оборвался, и все сочли разумным податься вперед с видом огромной заинтересованности.

– Никто из нас не может сказать, что ему неизвестно, сколь затруднительно положение финансовых дел в Риме – как общественных, так и частных. Городские квесторы сообщили мне, что казна пуста и трибун казначейства дал мне цифры, показывающие долг Рима различным предприятиям и отдельным лицам в Италийской Галлии. Сумма эта достигает трех тысяч серебряных талантов и возрастает с каждым днем по двум причинам: во-первых, потому что Рим вынужден постоянно делать закупки у этих лиц и предприятий; во-вторых, потому что основные суммы остаются неуплаченными, и мы не всегда в состоянии оказываемся оплатить проценты на неуплаченные проценты. Дела терпят крах. Те, кто дают деньги частным лицам в долг, не могут собрать даже долги по процентам или долги по процентам на неуплаченные проценты. А те, кто заняли деньги, находятся в еще худшем состоянии.

Его глаза задумчиво остановились на Помпее Страбоне, сидевшем справа в переднем ряду поблизости от Гая Мария; казалось, он рассеянно глядит на кончик своего носа. Глаза Суллы как бы говорили всей палате; вот человек, который мог бы отвлечься на некоторое время от своей военной деятельности и сделать кое-что для выхода из финансового кризиса, поразившего Рим, особенно после того, как умер его городской претор.

– Поэтому я предлагаю чтобы палата послала senatus consultum^[44] во всенародное собрание, в его трибы, патрицианские и плебейские, прося применить Lex Cornelia со следующей целью: чтобы все должники – являются они римским гражданами или нет – были обязаны платить только простые проценты, то есть проценты на основной капитал, и в размере, установленном обеими сторонами в момент, когда был сделан займ. Взимание сложных процентов запрещается, а также запрещается взимание простых процентов в большем размере, чем это было первоначально оговорено.

Тут уже послышался ропот, особенно среди тех, кто давал деньги в рост, но невидимая угроза, которую излучал Сулла, не позволила ропоту перерасти в шум. Он, несомненно, был римлянином, из тех, какими их помнила история Рима с самого его начала, и обладал волей Гая Мария. Но он обладал и влиянием Марка Эмилия Скавра. И один из присутствующих, не кто иной, как Луций Кассий, подумал в тот момент, а не поступить ли с Луцием Корнелием Суллой точно так же, как с Авлом Семпронием Азеллионом. Но он уже не принадлежал к тому роду личностей, об убийстве которых могли размышлять другие люди.

– Никто не бывает победителем в гражданской войне, – ровным голосом сказал Сулла. – А война, которую мы сейчас ведем, – это гражданская война. Я лично придерживаюсь мнения, что италики никогда не могут быть римлянами. Но я в достаточной степени римлянин, чтобы уважать те законы, что недавно провозгласили превращение италиков в римлян. Здесь не будет ни трофеев, ни компенсации, которая была бы выплачена Риму в достаточном количестве, чтобы покрыть серебром хотя бы в один слой пустой пол храма Сатурна.

– Edepol! И он думает, что это красноречие? – спросил Филипп у всех, кто мог его услышать.

– Тасе! – проворчал Марий.

– Казна италиков так же пуста, как и наша, – продолжал Сулла, не обращая внимания на этот обмен репликами, – новые граждане, которые появятся в наших списках, так же отягощены долгами и так же обеднели, как и коренные римляне. В такое время нужно с чего-то начинать. Объявлять общее освобождение от долгов немыслимо. Но нельзя и зажимать должников до тех пор, пока они от этого не умрут. Другими словами, более правильно и справедливо было бы уравнять стороны в отношении к займу. Именно такую попытку я намерен предпринять со своим Lex Cornelia.

– А как насчет долга Рима Италийской Галлии? – спросил Марий. – Покрывает ли и его также Lex Cornelia?

– Разумеется, Гай Марий, – любезно ответил Сулла. – Мы все знаем, что Италийская Галлия очень богата. Война на полуострове не коснулась ее, и она сделала большие деньги на этой войне. Поэтому она и ее деловые люди могут позволить себе отказаться от таких мер, как взимание сложных процентов. Благодаря Гнею Помпею Страбону вся Италийская Галлия к югу от Падуса теперь полностью римская, и основные центры к северу от реки наделены латинскими правами. Я думаю, что справедливо будет рассматривать Италийскую Галлию как любую другую группу римлян и латинян.

– Они не будут столь счастливы называть себя клиентами Помпея Страбона, когда услышат там, в Италийской Галлии, об этом Lex Cornelia, – с усмешкой шепнул Сульпиций Антистию.

Однако палата одобрила закон взрывом голосов «за».

– Ты проводишь хороший закон, Луций Корнелий, – неожиданно сказал Марк Юний Брут, – но он идет недостаточно далеко. Как быть в тех случаях, когда дело доходит до суда, но ни одна из тяжущихся сторон не имеет достаточно денег, чтобы внести sponsio^[45] городскому претору? Хотя банкротские суды и закрыты, существует много случаев, когда городской претор уполномочен решать дело без залога, требуемого для слушания, так, словно сумма, о которой идет речь, внесена ему на хранение. Но в настоящее время закон гласит, что если сумма, о которой идет речь, не внесена, у претора связаны руки и он не может ни слушать дело, ни выносить решение. Могу ли я предложить второй Lex Cornelia, позволяющий не вносить sponsio в делах, касающихся долгов? – Сулла рассмеялся, всплеснув руками:

– Вот вопрос, который я хотел услышать, pretor urbanus! Разумное решение досадных проблем! Давайте обязательно проведем закон, отменяющий sponsio по усмотрению городского претора!

– Хорошо, если уж ты собираешься добиваться этого, то почему бы не открыть снова банкротские суды? – спросил Филипп, который очень боялся любых законов, связанных со сбором долгов; он непрерывно был в долгах и считался одним из худших плательщиков Рима.

– По двум соображениям, Луций Марций, – ответил ему Сулла, так, словно реплика Филиппа была серьезной, а не иронической. – Во-первых, потому что у нас нет достаточного числа магистратов, чтобы включить их в состав судов, и сенат настолько поредел, что трудно будет найти специальных судей. Во-вторых, потому что дела о банкротстве являются гражданскими, и так называемые банкротские суды полностью комплектуются специальными судьями, назначаемыми по усмотрению городского претора. А это возвращает нас к первому соображению, не так ли? Если мы не можем укомплектовать уголовные суды, то как мы можем надеяться, что наберем судей для более гибкого и широкого ведения гражданских дел?

– Так сжато изложено! Благодарю тебя, Луций Корнелий! – сказал Филипп.

– Не стоит благодарности, Луций Марций, я имею в виду, не стоит. Ты понял?

Разумеется было и дальнейшее обсуждение. Сулла и не ждал, что его рекомендации будут приняты без возражений. Но даже среди оппозиции, состоявшей из сенаторов-ростовщиков, были колеблющиеся, поскольку каждому было понятно, что собрать какие-то деньги лучше, чем не собрать вовсе ничего; к тому же Сулла не пытался полностью отменить проценты.

– Объявляю голосование, – сказал Сулла, когда он счел, что они достаточно поговорили и дальнейшая трата времени ему надоела. Подавляющим большинством палата приняла senatus consultum, передающий оба новых закона в народное собрание, которому консул должен был представить свой вопрос сам, хотя и был патрицием.

Претор Луций Лициний Мурена, человек более известный тем, что разводил пресноводных угрей для праздничного стола, чем своей политической деятельностью, внес предложение, чтобы палата решила вопрос о возвращении тех, кто был сослан в изгнание комиссией Вария, когда ею руководил сам Квинт Варий.

– Мы здесь предоставляем гражданство половине Италии, в то время как люди, осужденные за поддержку этой меры, все еще лишены своего гражданства! – выкрикнул Мурена с воодушевлением. – Пора им вернуться домой, они как раз те римляне, которые нам нужны!

Публий Сульпиций вскочил со скамьи трибунов и повернулся к креслу консула:

– Можно мне сказать, Луций Корнелий?

– Говори, Публий Сульпиций.

– Я был очень хорошим другом Марка Ливия Друза, хотя никогда не желал предоставления гражданства италикам. Тем не менее я осуждал методы, которыми Квинт Варий проводил свои судилища, и все мы должны спросить себя, скольких людей он осудил всего лишь из-за своей к ним личной неприязни. Но фактом остается то, что его суд был законно создан и проводил свои решения в соответствии с законом. В настоящее время этот суд все еще функционирует, хотя и с противоположной целью. Это единственный действующий суд. Поэтому мы должны прийти к заключению, что это законно созданное учреждение и его решения должны признаваться. Поэтому я заявляю, что если в палате будут предприняты попытки возвратить любого из людей, осужденных комиссией Вария, я воспользуюсь своим правом вето.

– Также и я, – сказал Публий Антистий.

– Сядь, Луций Лициний Мурена, – мягко попросил Сулла.

Мурена сел, подавленный, и вскоре после этого палата завершила свое первое обычное заседание, проходившее под председательством консула Суллы.

Когда Сулла выходил из здания сената, его задержал Помпей Страбон.

– Можно тебя на пару слов, Луций Корнелий?

– Разумеется, – сердечно сказал Сулла, рассчитывая на более длительный разговор; он заметил, что Марий прячется, ожидая его, и не хотел иметь никаких дел с Марием, хотя знал, что не сможет отделаться от него без весомой причины.

– Как только ты урегулируешь финансовые дела Рима в удовлетворяющей тебя степени, – сказал Помпей Страбон своим бесцветным, но угрожающим голосом, – я полагаю, ты займешься распределением командных постов в этой войне.

– Да, Гней Помпей, я надеюсь, что доберусь и до этих вопросов. Думаю, что согласно правилам они должны были бы обсуждаться вчера, когда палата утверждала губернаторов провинций, но – как ты вероятно понял из моей сегодняшней речи – я рассматриваю этот конфликт как гражданскую войну и хотел бы, чтобы командные посты обсуждались на очередном заседании.

– О, конечно, я принимаю твою точку зрения, – ответил Помпей Страбон тоном человека, скорее не разбирающегося в протоколе, чем смущенного глупостью своего вопроса.

– Так в чем же дело? – вежливо спросил Сулла, краем глаза заметив, что Марий удаляется, тащась в компании юного Цезаря, который терпеливо ждал его возле дверей.

– Если я возьму войска Публия Сульпиция, прибывшие из Италийской Галлии в позапрошлом году – так же, как и войска Секста Юлия, привезенные из Африки, – у меня будет десять полных легионов на поле боя, – объяснил Помпей Страбон. – Я уверен, что ты поймешь меня, Луций Корнелий, поскольку, думаю, ты сам находишься в таком же положении – большинству моих легионов не платили жалования в течение года.

– Я понимаю, – уголки рта Суллы опустились в горькой усмешке, – что ты имеешь в виду, Гней Помпей!

– Сейчас я в какой-то степени аннулировал этот долг, Луций Корнелий. Солдаты получили все, что было в Аскуле, от мебели до бронзовых монет – одежду, женские безделушки и всякие мелочи, вплоть до последней лампы Приапа. Это их обрадовало, как и в других случаях, когда я был в состоянии дать им то, что они должны иметь, – всякую ерунду. Но это достаточно для простых солдат. И это только один способ, которым я воспользовался, чтобы возместить долг, – он помолчал и добавил: – Но другой способ касается меня лично.

– В самом деле?

– Четыре легиона из этих десяти – мои. Они набраны из моих поместий в Северном Пицене и Южной Умбрии, и все до последнего солдата являются моими клиентами. Поэтому они не надеются, что им заплатят больше, чем они ожидали получить от Рима. Они довольствуются тем, что им удастся собрать самим.

Сулла посмотрел настороженно:

– Продолжай!

– Теперь, – задумчиво сказал Помпей Страбон, потирая подбородок своей огромной правой рукой. – Я, пожалуй, доволен тем, как идут дела. Хотя некоторые вещи изменятся, потому что я больше не являюсь консулом.

– Какие же это вещи, Гней Помпей?

– Прежде всего мне нужны полномочия proconsular imperium. И утверждение моего командования на севере, – рука, которой он ласкал свою челюсть, теперь описала широкий круг. – Все остальное твое, Луций Корнелий. Мне это не нужно. Все, чего я хочу – это мой собственный уголок нашего любимого римского мира: Пицен и Умбрию.

– В обмен на них ты не пошлешь в казначейство счет на жалование своим четырем легионам и урежешь счет, который ты пошлешь на остальные шесть из десяти?

– Ты хорошо считаешь, Луций Корнелий.

– Сделка состоялась, Гней Помпей! – Протянул руку Сулла. – А то я собирался отдать Пицен и Умбрию Сатурнину, если бы оказалось, что Рим не в состоянии найти денег на жалование десяти легионам.

– О, только не Сатурнину, даже если его семья первоначально пришла из Пицена! Я присмотрю за ними гораздо лучше, чем это сделал бы он.

– Я в этом уверен, Гней Помпей.

Поэтому, когда в палате встал вопрос о распределении командных должностей на заключительном этапе войны против италиков, Помпей Страбон получил все, что хотел без возражений со стороны консула, увенчанного Травяным венком. Не было возражений вообще ни с чьей стороны. Сулла провел тщательную обработку сенаторов. Все же Помпей Страбон не был человеком похожим на Суллу – в нем полностью отсутствовали тонкость и изощренность, его считали столь же опасным, как загнанного медведя, и столь же беспощадным, как восточного деспота, и с тем и с другим у него было огромное сходство. Весть о его деяниях в Аскуле просочилась в Рим путем настолько же новым, насколько неожиданным. Восемнадцатилетний контуберналий по имени Марк Туллий Цицерон написал отчет о них в письме к одному из двух оставшихся в живых своих наставников, Квинту Муцию Сцеволе, и Сцевола не стал молчать, хотя его высказывания относились больше к литературным достоинствам письма, чем к мерзкому и чудовищному поведению Помпея Страбона.

– Блестяще! – так оценил письмо Сцевола и добавил: – Чего еще можно ожидать от такого мясника-потрошителя? – но это уже относилось к содержанию письма.

Хотя Сулла сохранил за собой верховное командование на южном и центральном театре военных действий, реальное руководство на юге перешло к Метеллу Пию Поросенку; Гай Косконий покинул действительную службу из-за воспаления небольшой раны. Вторым по старшинству у Поросенка был Мамерк Эмилий Лепид Ливиан, который был избран квестором и оставил службу. Поскольку Публий Габиний был убит, а его младший брат Авл слишком молод, чтобы поставить его командующим, Лукания перешла к Гнею Папирию Карбону, что всем показалось превосходным выбором.

В самый разгар дебатов – сознавая в последний час, что Рим в целом уже победил в войне – скончался Гней Домиций Агенобарб, верховный понтифик. Следовательно нужно было приостановить заседания в палате и комиции и изыскать деньги для государственных похорон для того, кто в момент своей смерти был значительно богаче, чем римское казначейство. Сулла проводил выборы его преемника на посту верховного понтифика и на жреческом месте с чувством горькой обиды. Когда он занял курульное кресло консула, то принял на себя большую часть ответственности за финансовые проблемы Рима, и его злила необходимость тратить немалые деньги на того, кто в них не нуждался. До Агенобарба, верховного понтифика, не было необходимости прибегать к процедуре выборов; именно он, будучи плебейским трибуном, выдвинул Lex Domitia de sacredotis,^[46] закон, изменивший способ назначения жрецов и авгуров, заменив внутреннюю кооптацию на внешние выборы. Квинт Муций Сцевола, который уже был жрецом, стал новым верховным понтификом, таким образом, жреческое место Агенобарба переходило к новому члену коллегии понтификов, Квинту Цецилию Метеллу Пию Поросенку. «Хотя бы в этом отношении восторжествовала справедливость», – подумал Сулла. Когда умер Метелл Хрюшка, его жреческое место путем голосования перешло к молодому Гаю Аврелию Котте – это был наглядный образец того, как выборы на должность разрушают семейное право на места, которые всегда наследовались.

После похорон работа в сенате и комиции возобновилась. Помпей Страбон запросил – и получил – себе в легаты Попликолу и Брута Дамассипа, хотя другой его легат, Гней Октавий Рузон, заявил, что он принесет больше пользы Риму внутри Рима. Это утверждение все истолковали в том смысле, что он собирается выдвигаться в консулы в конце года. Цинна и Корнут остались продолжать свои операции на землях марсов, а Сервий Сульпиций Гальба – на поле боя против марруцинов, вестинов и пелигнов.

– В общем, неплохая расстановка сил, – сказал Сулла своему коллеге – консулу Квинту Помпею Руфу.

Причиной семейного обеда в доме Помпея Руфа послужило празднование того факта, что Корнелия Сулла снова забеременела. Эта новость не настолько обрадовала Суллу, как Элию и Помпеев Руфов, но заставила его покориться семейным обязанностям и взглянуть в конце концов на свою внучку, которая – по мнению второго ее дедушки, его коллеги-консула – была самым превосходным ребенком из всех, когда-либо рожда�