Три прекрасных витязя [Николай Яковлевич Самохин] (fb2) читать онлайн

Три прекрасных витязя

— Нервное переутомление, — определил врач и прописал мне ежевечерние полуторачасовые прогулки перед сном.

Я представил себе нашу Вторую Глиноземную в эту пору: темные подворотни, забор с проломами вокруг новостройки, фонари, расположенные друг от друга на расстоянии полета стрелы, — и мне стало тоскливо.

— Доктор, — робко сказал я. — А днем нельзя?

— Почему нельзя, — ответил доктор. — Можно и днем. Даже нужно. Пешком на работу, пешком с работы — если не очень далеко… Но перед сном — обязательно.

Вечером, провожая меня на первую прогулку, жена сказала:

— По тротуару не ходи. И от заборов держись подальше. Лучше иди серединой улицы.

— Учи ученого, — буркнул я.

— Закуривать ни с кем не останавливайся, — продолжала жена. — Знаешь эти их приемчики: сначала — дай закурить, а потом — раздевайся. — Она задумалась, припоминая что-то. — Я после войны сразу с одним парнем дружила…

— Ну? — сказал я.

— У него пистолет был — отец с фронта привез. Правда, не стрелял — что-то там заржавело, — но помогал здорово. Подойдет к нему ночью какой-нибудь тип прикурить, а он свою папироску в ствол вставит и протягивает. Представляешь?

— Угу, — хмыкнул я. — Вот и выходила бы за этого ковбоя.

— Тебе все шуточки! — обиделась жена.

— Какие, к черту, шуточки! — мрачно сказал я, запихивая в карман гаечный ключ. — Шуточки…

На улице было темно и пустынно. Хотя кое-какая жизнь и пульсировала, судя по доносившимся звукам. Звуки эти, однако, были неутешительные. Возле забора стройки кто-то со скрипом выворачивал доску. Неизвестно, для какой цели. Может, вооружался. Где-то впереди противными голосами пели неразборчивую песню с леденящим душу припевом: «Страааашно, аж жуть!».

Я шел серединой дороги, от фонаря до фонаря. Самые темные отрезки перебегал рысью, хватаясь за бухающее сердце.

…Бандит вышел из-за угла пивного ларька. Здоровенный детина с квадратными плечами.

— Эй, гражданин! — хриплым голосом сказал он. — Прикурить не найдется?

«Вот оно!» — ахнул я, и правая рука мгновенно онемела.

Теперь, если бы даже у меня был не гаечный ключ, а пистолет, как у того жениного ухажера, я бы не смог им воспользоваться.

Левой рукой я кое-как вытащил зажигалку и начал безуспешно щелкать ею — рука позорно дрожала, огонь не высекался.

— Что ты трясешься, будто кур воровал, — неодобрительно сказал детина. — Дай-ка сюда.

Он отнял у меня зажигалку и с первой попытки добыл огонь.

И тут я увидел на рукаве у него красную повязку.

— Господи! — воскликнул я. — Так вы дружинник?! Я-то думал…

— А ты думал — мазурик, — усмехнулся он. — Правильно думал.

У меня подсеклись ноги.

— Правильно опасался, земляк, — пыхнул он сигареткой. — Здесь этой шпаны, как мусора. Запросто могут и раздеть и ухайдакать.

Тут я окончательно убедился, что он не бандит, и правая рука сама собой оживела.

— Пусть попробуют, — храбро выпрямился я. — Пусть только сунутся. А вот этого они не нюхали? — и я показал ему гаечный ключ.

— Выбрось! — строго сказал он. — Приравнивается к холодному оружию. Срок получишь.

— Извините, — хихикнул я. — Вы же дружинник. Не учел…

Дальше мы пошли вместе. Я больше не вздрагивал и не оглядывался. А чего мне было бояться рядом с дружинником?

— Ты, собственно, какого лешего по ночам блукаешь? — спросил он.

— Гуляю, — признался я. — По рекомендации врача. Полтора часика ежедневно. Перед сном.

— Врача! — остановился он. — Это какого же? Дмитрия Сергеевича?

— Точно. Откуда его знаете? Хотя, пардон, вы же дружинник. Все забываю…

— Вот что, — помявшись, сказал он. — Неудобно как-то. Вроде я тебя конвоирую. Еще подумает кто. — И он начал снимать повязку.

— Ни-ни-ни! — запротестовал я. — Выполняйте свое задание. Кому тут думать-то — нас всего двое.

— Тогда мы вот как сделаем, — он все-таки снял повязку, которая в развернутом виде оказалась почти новой дамской косынкой, и разодрал ее на две части.

— Не заругает супруга? — спросил я, подставляя рукав.

— Не узнает, — подмигнул он. — Я незаметно ее слямзил, когда уходил на это… на дежурство.

Возле «забегаловки» к нам присоединился третий. Мы сначала приняли его за пьяного, но потом разобрались: гражданин этот просто оказался очень нервный. До предела издерганный. И страшно сердитый на медицину. — Коновалы! — орал он, брызжа слюной. — Таблеток пожалели! Придумали лечение — гулять перед сном! По этому Бродвею, да? Где за каждым углом по мокрушнику!!

Он успокоился лишь после того, как мы оторвали ему полоску красной материи и повязали на рукав.

…В половине двенадцатого мы задержали первого бандита. Он бежал от гнавшихся за ним милиционеров и вымахнул прямо на нас. Правда, командир наш успел сигануть в сторону и спрятаться за газетный киоск, но оказалось — поздно. Ворюга уже разглядел повязки, понял, что его окружили, и сдался.

Полезное ископаемое

Копали траншею на улице Четвертой Низменной. Водопроводную. Рыли экскаватором, а за ним уж подчищали лопатами. Подравнивали.

Экскаваторщик Буглов зачерпнул очередной раз ковшом и вместе с землей поднял с глубины три с половиной метра бутылку водки. Полную. Этикетка на ней сгнила, а сама поллитра была целенькая. Только стекло маленько пожелтело — видать, от долгого лежания в глине.

Бригадир Васька Зверинцев взял бутылку, посмотрел ее на свет и крикнул:

— Старинная! Истинный бог. Еще довоенная. Видал — донышко у нее вовнутрь вдавлено. Сейчас такие не делают.

Буглов слез на землю.

— Старинная, — подтвердил он. — Только там теперь вода. Выдохлось, поди, все за столько лет.

— Водка-то? — сказал дядя Федя. — Да нипочем! Ты глянь — закупорка у нее какая! Настоящая пробка, не то что нонешние железки. У меня старуха одну такую с тридцать девятого года уберегла. А недавно, как сын из армии вернулся, — достала. Дак мы с Генкой — веришь-нет? — по одному стакану выпили и попадали.

— Верю, — хмыкнул Буглов. — Ты и с рассыпухи падаешь.

— А ну, отсуньтесь! — скомандовал бригадир Васька Зверинцев и вышиб ладонью пробку.

— Нет, не выдохлась, — сказал он, отпив три больших глотка. — Нормальная водка. Вроде Петровской. Петровскую кто пробовал-нет? — и отпил еще глоток.

— Дай-кось мне, — протянул руку дядя Федя.

Бригадир Васька Зверинцев отодвинул низкорослого дядю Федю локтем и подал бутылку сначала мастеру Семижильному.

Семижильный побледнел и отворотил лицо.

— Не могу, — глухо сказал он. — Не мory… без закуски.

А Буглов мог без закуски. Он раскроил бутылку, вылил в рот граммов сто пятьдесят, постоял, прислушиваясь к организму, и заявил:

— Один хрен — что особомосковская, что эта. Не вижу разницы.

— Много ты понимаешь! — зашебутился дядя Федя. — Дай-кось мне!

— Водяра — она и водяра, — сказал Буглов, возвращая бутылку Ваське. — Хоть в золото ее зарывай, хоть в дерьмо.

Бригадир Васька Зверинцев отпил еще глоток и не согласился.

— Даже сравнивать нельзя, — сказал он. — Разве что с экспортной. Экспортную нашу кто пробовал — нет?

Тут они с Бугловым поспорили — на литровку. Семижильный разнял. А спорщики сбросились и погнали дядю Федю в гастроном за нормальной бутылкой — для сравнения.

Дядя Федя вернулся довольно быстро — принес поллитровку и, на сдачу, плавленый сырок — для Семижильного.

Семижильный сказал:

— Только давайте в темпе. А то мы здесь до вечера провозюкаемся.

В темпе прикончили выкопанную бутылку, потом — магазинную, и все согласились, что бригадир Васька Зверинцев выиграл. Буглов, правда, маленько поупирался: местный розлив, дескать, — чего вы хотите? Но все же достал две трешки и протянул дяде Феде.

— Мыла только этого не бери на закуску, — наказал он. — Купи лучше селедку.

Дядя Федя принес литр и селедку. Семижильный заволновался.

— Может, подождем до вечера? — спросил он.

Бригадир Васька Зверинцев подумал и рассудительно сказал:

— Нельзя… Селедка засохнет.

— …Эх, ма! — вздохнул Буглов, когда проспоренные им бутылки опустели. — Надо было сразу три брать.

— А ты почерпай еще, — кивнул на траншею дядя Федя. — Может, там другая закопана.

— Это идея! — сказал Буглов и полез за рычаги. Семижильный посмотрел ему вслед и высказал сомнение:

— Ничего он не выкопает. Что он думает — там магазин продуктовый?

— Буглов не выкопает?! — завелся бригадир Васька Зверинцев. — Да Буглов, если надо, черта выкопает! С рогами!

Они поспорили. Буглов спустился на минутку с экскаватора и разнял.

Дядю Федю погнали за третьей бутылкой…

Дождик в марте

Собственно, дождик здесь вроде бы ни при чем. Просто так получилось, что для меня лично как бы с него все началось.

Вдруг ни с того ни с сего зарядил дождь. В середине марта. Явление для наших широт довольно редкое. Сыплет и сыплет, такой, знаете, занудный осенний дождик. Положение, надо сказать, дурацкое — из дому носа не высунешь: в плаще холодно, в шубе — мокро.

Словом, я полных три дня просидел, отрезанный от всего окружающего мира и внешних событий. А на четвертый день ударил морозец, и образовался гололед. Радости, конечно, тоже мало, но, по крайней мере, сверху не мочит. Ну, короче говоря, я, наконец-то, выбрался на улицу.

Я прошел какой-нибудь квартал и встретил Жору Виноградова. Жора с чрезвычайно озабоченным лицом шагал куда-то, прижимая к животу свой любимый магнитофон «Мелодию».

— Здравствуй, — сказал он, подставляя для пожатия локоть. — Извини, старик, спешу очень. Прямо опаздываю.

— В комиссионку? — спросил я, кивнув на магнитофон.

— Да ты что! — обиделся Жора. — Двое суток сидел — ремонтировал его, а теперь бы в комиссионку. Иду записывать песни… — тут он назвал фамилии не то Крулевского и Бруха, не то Бруховецкого и Крулича. У меня отвратительная память на фамилии: я, услышав их, либо немедленно забываю, либо путаю.

— Это какой же Крулевецкий? — спросил я. — Тот самый тенор?

— Ты с луны упал, что ли! — удивился Жора. — Неужели не слышал?.. Ну и пень! Барды это, понял? Весь город гудит, а он…

— Так уж и весь? — не поверил я.

— Чернозем! — обругал меня Жора. — Ты посмотри вокруг!

Я посмотрел.

— На забор, на забор гляди! — подсказал Жора. На заборе висел желтый листочек с расползшимися чернильными буквами:

ПОЮТ БАРДЫ!

В молодежном кафе «Аэлита».

Начало в 12.30 и 19.30

Заявки и билеты у Г. Пырышкина.

— Билетов нет, — сказал Жора. — Еще позавчера расхватали… Ну, я побежал. А то пробазарю здесь с тобой.

— Смотри, магнитофон не грохни, — предупредил я, — скользко.

— Не дрейфь! — успокоил меня Жора.

Мы попрощались, и я завернул в магазин, купить сигарет. А когда вышел обратно, Жора ползал на коленях по тротуару, складывая в разостланный плащ осколки магнитофона.

— Поздравляю! — сказал я. — Черт тебя вынес в гололед с такой дорогой вещью!

Жора не прореагировал на мои слова. Он как раз гнался за какой-то верткой пружиной…

«Ну, положим, Жорка фанатик, — думал я, расставшись с Виноградовым. — Скажет тоже! — весь город гудит. Это он сам гудит за весь город».

Однако в коридоре редакции меня перевстрел Зейц, отвел в сторону и зашептал:

— Слушайте, вы уже были на бардах?

— Нет еще. А что такое? — на всякий случай тоже шепотом, ответил я.

Зейц оглянулся вокруг, привстал на цыпочки, дотянулся до моего уха и сказал:

— Обязательно сходите. Весь город потрясен.

— Неужели весь? — усомнился я.

— Я вам говорю! — пылко заверил Зейц. — Там у них в одной песне есть такая строчка, ну просто… — Зейц зажмурился и покрутил головой. — Погодите, сейчас вспомню… Значит, сначала идет «У тети Клавы-дворника была собачка Тузик»… а потом — м-гу-гу-гу, м-гу-гу-гу. Так вот эта.

— Которая? — спросил я. — М-гу-гу-гу? А про что она?

— Я точно не помню, но очень острая, — сказал Зейц. — Прямо динамит.

Тут в коридоре появился наш предместкома товарищ Подкидной. Зейц вздрогнул, побледнел, быстро пробормотал: «Вы меня не видели, я вам ничего не говорил», — и ушмыгнул в кабинет.

— Здорово, — сказал Подкидной. — Ну, что, тоже, небось, восхищен этими… билибардами?

— Да пока еще не слушал, — сознался я.

— Как же это ты сплоховал? — желчно усмехнулся Подкидной. — Сходи, сходи. Послушай… Весь город плюется.

— Прямо-таки весь? — поддел я его. — Поголовно?

— Есть, конечно, некоторые, что и радуются, — сказал Подкидной, метнув угрожающий взгляд на двери Зейца.

…Только я разложил на столе накопившиеся за три дня бумаги, как раздался телефонный звонок.

— Кто? — спросили из трубки. — Такой-то? Здравствуйте. Вы не хотели бы сходить на бардов?

— На кого? Ах, на этих, — я замялся. — В общем-то, любопытно, конечно, но, как говорится, жгучего желания нет. Тем более, многие, слышал, плюются. А я сам лично всегда предпочитал класси…

— Рекомендуем вам сходить, — сказали оттуда. — Билеты в сто четырнадцатой комнате, у товарища Камлей. Запишите: четвертый этаж…

— Спасибо, — поблагодарил я. — Музу-то Спиридоновну знаем. Заботницу нашу…

«Смотри-ка ты, помнят, — не без удовольствия подумал я, положив трубку. — Не забывают все-таки. Выходит, и мы нужны тоже. Не совсем, выходит, бесполезны».

Вечером я взял билет у любезной Музы Спиридоновны и отправился слушать бардов.

Кафе «Аэлита» было переполнено. Собравшиеся, все больше молодые люди, сидели на стульях, столах и подоконниках. Один счастливый юноша висел на деревянной перегородке, разделяющей гардероб и зал.

Скоро вышли и барды — два тихих паренька в водолазных свитерах железобетонного цвета. Некоторое время они настраивали гитары, притопывая могучими горнолыжными ботинками, потом запели.

Сначала тот, который пониже, подняв глаза к потолку, объяснил, что данная песня написана по поводу одного действительного и кошмарного случая, произошедшего на недоступном гималайском леднике, а напарник его эту песню исполнил. Затем тот, который повыше, растолковал, что следующая песня является как бы шуточным откликом на споры ученых вокруг происхождения жизни на нашей планете, а спел ее, наоборот, который пониже.

Так дальше и пошло. Надо сказать, охват у них был довольно широкий. За полтора часа они отобразили многие жизненные явления и конкретные факты. Кое-кому, конечно, подсыпали перчику. И пели, в общем-то, более-менее сносно. Не безобразно пели. Во всяком случае, народ с середины не разбегался, как нередко бывает на некоторых даже профессиональных концертах. Между прочим, та самая строчка, про которую говорил Зейц, тоже фигурировала. Она действительно шла следом за «тетей Клавой-дворником» и была очень острой. Жаль только, что я ее не расслышал, потому что как раз в этот момент все громко засмеялись и захлопали.

После концерта меня остановил Кончиц. Мы с ним когда-то учились в институте, но потом он пошел по другой линии. Сейчас Кончиц стоял в сторонке, сцепив на животе руки и не поддаваясь общему возбуждению. Рядом с ним находился какой-то моложавый товарищ в темно-синем костюме, с университетским ромбиком на лацкане. Товарищ тоже не поддавался.

— Вот, знакомьтесь, — сказал Кончиц, представляя меня своему спутнику. — Наша уважаемая интеллигенция. Прислушиваемся к ее мнению.

Товарищ посмотрел на меня твердым взглядом и пожал руку, не назвав почему-то себя.

— Ты через Музу Спиридоновну? — спросил Кончиц.

— Да вот, понимаешь, получил, так сказать, персональное приглашение, — похвастался я. — Спасибо — не забываете.

Кончиц кивнул: дескать, а как же иначе.

— Ну, так что скажешь про этих? — спросил он.

— Что же сказать, — пожал плечами я. — В общем, небезынтересно. И поют, в общем, на уровне… Не хуже любой другой самодеятельности поют. Конечно, если по высокому счету, то поэзии здесь, настоящей разумеется, кот наплакал. Полагаю, о данной области я могу судить более-менее профессионально? — Кончиц согласно кивнул: дескать, ну какой может быть разговор! Его коллега слушал меня с почтительной строгостью. — Да-а, — продолжил я, оживляясь. — Что же касается музыки, тут я, к сожалению, не специалист, но думаю, если спросить грамотного музыканта, то и он вряд ли обнаружит здесь особые вершины… Словом, если бы мне предложили выбирать между Чайковским и нашими юными друзьями, — боюсь, я выбрал бы Чайковского.

Кончиц сдержанно усмехнулся, оценив шутку. Его товарищ достал блокнот и начал что-то помечать в нем.

— А так — что же, — закончил я. — Пусть поют на здоровье, пока поется.

Товарищ Кончица, полуотвернувшись, быстро писал.

— Простите, — кашлянул я. — Что вы там записываете, если не секрет.

— Да вот заношу ваши совершенно справедливые слова насчет того, что классическая музыка выше и что нам нужен Чайковский, а барды нам не нужны.

— Кхм! — сказал я. — Относительно первой части… это, конечно, в принципе… Кто же станет спорить. Но вот дальше там несколько… я бы сказал…

— И дальше все нормально, — отчеканил товарищ Кончица и его твердые глаза вовсе закаменели. — Вы очень правильно сказали — большое вам спасибо.

Тут вокруг нас произошло волнение — уходили барды. Они прошли, испуганно косясь на нашу деловитую группку. За бардами шел очарованный ими мальчик с магнитофоном. Диски на его маге все еще вращались. Мальчик записывал бессмертную поступь своих кумиров.

Кончиц и его спутник простились со мной и ушли.

Я тоже вышел.

Город жил обычной своей вечерней жизнью: ехал в освещенных троллейбусах, брел по проспекту, целовался в скверах на стылых весенних скамейках.

Не было заметно, что он чем-то потрясен.

Правда, на одной скамейке какие-то гривастые молодые люди, в шляпах с недоразвитыми полями, горланили: «Ему на фиг не нужна была чужая заграница!»

Зато на другой скамейке какие-то не менее волосатые молодые люди в пижонских полушапочках-полукепочках завывали: «Выхожу один я на дорогу!..»

Несознательность

Ha днях зашли мы с Жорой Виноградовым в одно известное кафе пообедать. Выбрали полупустой столик — за ним еще два человека сидели.

Сели и мы. Ждем. Жора пострелял из-под очков глазами туда-сюда, наклоняется ко мне и говорит:

— Вот обрати внимание, как великолепно у нас еще умеют одной какой-нибудь мелочью испортить в общем хорошее впечатление.

— А что такое, Жора? — спрашиваю я.

— Да как же, — говорит Жора. — Ты посмотри, какое замечательное кафе: по стенам картины из космического будущего, чистота, шторки, то, се. Или вот столик, за которым сидим. Заметь, какой изумительный пластик. Между прочим, в огне не горит. И вместе с тем, рядом — эта вот забытая килька. Такой неприятный штрих.

Тут мы все увидели, что посреди стола действительно стоит недоубранная официанткой тарелочка с поржавевшей килькой.

— Да-а! — оживился один из наших соседей. — Наверняка ей в обед сто лет сравняется. Не меньше.

— А может, они ее таким образом вялят? — подхватил его приятель.

— Что вы, товарищи, — с очень серьезным видом сказал Жора. — Это они ее ставят для возбуждения аппетита.

Первый наш сосед прямо затрясся от смеха:

— Что-то она у меня аппетита не возбуждает — сказал он. — Скорее наоборот.

Так мы вдоволь поиздевались над килькой до прихода официантки. Потом пришла официантка, и мы сделали заказ.

— Кстати, девушка, — сказал я слегка ехидным голосом. — Унесите заодно эту уважаемую килечку. — И, осторожно взяв тарелку двумя пальцами, подвинул ее на край стола.

— Поставьте кильку назад! — сухо сказала девушка. — Не заводите здесь своих порядков. Вам не нравится — другие поедят.

— Интересное дело! — обиделся я. — Чем же другие хуже меня?! Кто-то, извиняюсь, не докушал, может быть, еще позавчера, а мы должны есть…

— Как это не докушал! — в свою очередь обиделась официантка. — Что вы такое говорите, подумайте! Да если хотите знать — это наша страничка будущего. Целый коллектив ломал голову — как бы еще улучшить обслуживание. Мы эту кильку разбросали по меню и теперь подаем бесплатно. Вот! Как горчицу и перец.

Мама родная! Ну и вбрякался!.. Действительно, черт возьми, мы с этими постоянными шуточками начинаем уже зарываться и сами не замечаем другой раз, как высмеиваем какое-нибудь полезное начинание.

— Извините, — говорю я официантке и чувствую, что готов провалиться от стыда.

Остальные тоже переконфузились — не знают куда глаза девать.

— Хорошая идея, — бормочет наш первый сосед, однако до кильки пока не дотрагивается.

— Разумеется… напрасно ты, старик, — говорит Жора. — Это, конечно, шаг вперед.

— Ага, — говорит второй сосед. — Ощущается… забота.

Фффууу!

В общем, съели мы после этого свой обед в полном молчании, расплатились и ушли пристыженные.

А бесплатная килька так и осталась ржаветь. Из-за нашей общей несознательности…

Наша марка

Я ждал на остановке троллейбус. По случаю субботнего утра улица была пустынной. И троллейбус чего-то не показывался. Я уж вторую сигарету до половины выкурил, а его все не было.

Из подъезда ближайшего дома выскочил невысокий человек в пижамных штанах, в пиджаке, надетом поверх белой майки, и, нервно почесывая грудь, окинул взглядом по-прежнему безлюдную улицу. Какое-то нетерпение сжигало его, — он словно бы даже пританцовывал.

Человек заметил меня, проглотил слюну и хрипло сказал:

— Друг! Нет ли чего закурить? Если не жалко, конечно… А то прямо уши опухли.

— Да господи! — улыбнулся я. — Чего-чего хорошего, а этого добра сколько угодно… — и протянул ему пачку сигарет «Столичные».

— Ой, нет, нет! — замахал руками человек. — Такие не курю. И на дух не надо. Уж лучше назем куриный!

— Ну, извините, — сказал я, убирая сигареты в карман.

С другой стороны улицы, к остановке, попыхивая папироской, шагал гражданин с рюкзаком. Человек в майке опять затанцевал от нетерпения.

— Ну, давай, давай! — сказал он, маня гражданина рукой. — Шевели лаптями!.. Закурить есть?

Гражданин с рюкзаком достал «Курортные».

— Мимо! — сказал человек. — Спрячь обратно. И как такую траву куришь? Не тошнит?

— Привычка, видимо, — пожал плечами гражданин.

— Дурь, — сплюнул человек. — И больше ничего.

Курить ему, все же, очень хотелось.

— Веришь-нет, прямо грудь раздирает, — пожаловался он с плаксивой гримасой. — С вечера не курил.

— Может, все-таки попробуете? Разок? — я снова полез за сигаретами.

— Даже не навяливай! — сказал он. — Изжога у меня от них, сволочей.

Вдали показался третий пассажир. Он был в комбинезоне, забрызганном известью, в кирзовых сапогах, — и человек оживился.

— Ну, сейчас покурим, — сказал он, потирая руки. — Сейчас-то уж подымим — факт…

Увы, третий пассажир достал из кармана комбинезона нарядные сигареты «Друг».

Человек в майке схватился за голову.

— Это что же делается? — в отчаянии сказал он. — Сбесился народ, в корень, в жилу, в господа Иисуса Христа!..

И, ругаясь чудовищными словами, он перебежал дорогу и купил в киоске пачку любимых своих папирос «Прибой».

Репетиция

В прошлое воскресенье с нашим приятелем Веней Левандовским произошел такой загадочный случай, что он чуть было умом не помешался.

Приезжает он, значит, в город, с дачи, со станции Ноздревой. Ну, приезжает, по причине летней жары, в чем был — в майке-сеточке, лавсановых штанах и в тапочках. Сходит с электрички и сразу берет наискосок, через привокзальную площадь, к крайнему дому проспекта имени братьев Гусельниковых. Там, на углу, цистерна стояла — автоприцеп, — возле которой Веня обычно пивком освежался. Всякий раз, как с дачи приезжал. Правда, из этой цистерны пиво лили только в собственную посуду: в бидоны, допустим, или канистры — у кого что. Но Веня на этот счет не расстраивался. У него личная кружка всегда при себе была, в газетку завернутая. За эту кружку ему, между прочим, возле любого киоска, не сходя с места, трояк давали. Но только Веня не брал, отказывался. Бесценная потому что была кружечка. Другие любители единственную стеклянную банку по кругу пускают или выменивают ее на попить за половинку сушеного чебака, а Веня не спеша повторяет. Без нервотрепки.

Так вот, подходит Левандовский к заветному углу, вертит головой туда-сюда и не обнаруживает цистерны. Нет ее ни на этой стороне проспекта, ни на той, ни во дворе магазина «Соки — воды» — нигде!

«Странно, — думает про себя Левандовский. — Если ее на пополнение укатили, то должны хотя бы кирпичики остаться, которыми колеса подпирают…» Между тем, кирпичиков нет, и мокрое пятно на асфальте не просвечивает, и окурки подметены.

Постоял Веня в скорбном молчании возле пятачка, где функционировала дорогая его сердцу бочка-цистерна, и побрел дальше, вдоль по проспекту.

Там, через полквартала примерно, действовало еще одно заведение с более крепкими напитками — круглый такой павильончик, под названием «Ветерок».

Идет Веня и думает: «Ладно, бог с ним! Хотя, конечно, жара и не климатит, но так и быть — выпью стакан бормотухи из-под конуса».

Только подходит он и видит — павильончика тоже нет. А на его месте стоит полосатая скамеечка в окружении двух свежепобеленных урн-мусорниц.

У Левандовского даже ноги ослабли. Сел он на эту интеллигентную скамеечку и за голову схватился. «Ой-ой-ой! — думает. — Караул!.. Неужели я, мать честная, по ошибке в какой-нибудь другой поезд забухался и приехал не в тот город?.. Вот это будет номер!»

А действительно, для него в чужом городе оказаться — просто катастрофа. Во-первых, в кармане всего два рубля сорок копеек, во-вторых, если помните, сверху на нем только майка-сеточка и рваные тапочки. Тапочки он, кстати, собирался отремонтировать в кредит у знакомого холодного сапожника дяди Пети.

«Ну, — размышляет Левандовский, — если и дядю Петю не найду — тогда уж точно. Тогда уж сомнений быть не может — наверняка я не в своем городе».

Перебежал он на другую сторону проспекта — нет дяди Пети!.. Только пух тополиный жутко кружится на месте его будки.

Вот тут Левандовский и почувствовал, что отключается. Явственно услышал, как в голове у него что-то сдвинулось. Глянет он вдоль улицы — вроде все то же самое: справа четыре панельных дома, слева четыре панельных дома. На одном из домов, через весь фасад, знакомый лозунг висит: «Внедряйте!» А переведет взгляд на пустоту, где, по идее, дяди-Петина будка должна быть, — и сразу в глазах у него красные мухи и к горлу тошнота подступает.

Собрал он все самообладание — подошел к постовому милиционеру. Стал ему экивоками объяснять: не нахожу, мол, знакомых ориентиров и, вообще, какой город, если не секрет?

Милиционер над Веней посмеялся. Тот город, сказал он. И проспект тот же самый. А ты иди-ка, лучше, браток, в скверике полчаса отдохни, в холодке — и все твои приметы обратно найдешь.

Веня так и сделал.

А дальше с ним случилось, как в детстве: когда — помните? — мама говорит: «Закрой глаза, открой рот», — и кладет в открытый рот шоколадную конфетку. Так и с Левандовским. Вышел он через полчаса из скверика и видит: дядя Петя сидит в своей голубой будке, полный рот гвоздей у него — подметки гражданам приколачивает; в павильоне «Ветерок» двери хлопают, а в дальнем конце проспекта желтеет родная бочка-цистерна.

Словом, программа у Вени не сорвалась. Он прекрасно освежился пивом из личной кружечки, принял на радостях два стакана бормотухи и подшил тапочки.

Но один вопрос его, тем не менее, беспокоил. Веня повернул назад, дошел еще раз до дяди-Петиной будки — проконсультироваться все же насчет своего временного затемнения.

Дядя Петя Веню успокоил.

— Да никакое у тебя не затемнение, — сказал он. — Просто на этой улице, говорят, через два дня должна иностранная делегация проехать, и тут маленькую репетицию устроили.

— А коренных изменений не ожидается? — спросил Веня. — В смысле ликвидации точек? Не слыхал, дядь Петь?

— Коренных вроде не ожидается. Так что иди хладнокровно и будь спокоен.

И Левандовский пошел, размышляя по дороге, что если не ожидается коренных изменений, — тогда еще ничего. Тогда еще жить можно.

Ради чего?

В одно прекрасное воскресное утро я понял, что жизнь мне осточертела. Доканали меня подвернувшиеся под руки спички. На этикетке усатый красавец с томными глазами нежно прислонялся к худосочной перепуганной девице, и было написано: «Тихий Дон».

— Господи, боже мой! — простонал я, хватаясь за голову. — Тоска зеленая!

Я побежал на кухню и, жестоко опалив брови, прикурил от электроплитки. После этого несколько успокоился и меланхолически подумал: «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…» Я с холодным вниманием осмотрел свою комнату: вызывающий слабость под ложечкой циклопий глаз телевизора, портрет папы Хемингуэя на стене, керамическую абстрактную статуэтку индианки… И снова застонал.

Чего ради, собственно, начинался хотя бы сегодняшний чудный день? Ради уплаты по жировке, обязательной воскресной партии в шахматы с соседом-энтузиастом и стандартной вечеринки у Люси Паникоровской по случаю ее именин. Вечеринки — в квартире с телевизором, портретом Пастернака на стене, с абстрактной соломенной фигуркой танцующего шамана.

«Повешусь! — ясно, без содрогания подумал вдруг я. — Ну, не буквально повешусь, потому что вешаться как-то не интеллигентно, а что-нибудь в этом роде… Вот только навещу ближайших друзей… в последний раз».

И я запрыгал на одной ноге, надевая брюки.

За дверью, когда я ее открыл, стоял идиотски сияющий сосед с шахматной доской в руках.

— Бур-бур-бур, — сказал я, толкнул его плечом и скатился по лестнице.

Какие теперь шахматы! Жировки, вечеринки! Зола все это!

Ближе всех от меня жил Миша Побойник. К нему первому я и завернул.

Побойник стоял возле аквариума и чайным ситечком пытался выловить какую-то рыбешку, состоящую из одного живота.

— Заболела, — озабоченно сказал Миша. — Ничего не жрет, понял?.. Вот пакость — опять унырнула! Ну-ка, свети сюда. — Он протянул мне карманный фонарик.

— Погоди ты! — отмахнулся я. — Скажи мне лучше — зачем мы на свете живем?

Мишу очень заинтересовали мои слова. Он отложил ситечко, и глаза у него стали боязливо-веселые.

— Покупочка, да? — спросил он.

— Какая там покупочка. Я серьезно.

— Придуривайся, — сказал Миша. — Знаю, это розыгрыш такой. Я тебе скажу, а ты меня потом как-нибудь подденешь. Точно?

— Ах, Миша! — сказал я. — Друг золотой! До розыгрыша ли мне. Может, последний раз видимся.

— Ну, артист! — восхитился Миша. — Вот артист!.. Только меня не купишь… Ну-ка, держи! — и он силой вставил мне в руку фонарик. — Свети в угол.

Я машинально посветил, и Миша с третьей попытки выудил рыбешку.

Рыбка лежала на дне ситечка бледная и недвижимая.

— Гм, — сказал Миша и ковырнул ее пальцем. — Ты чего-нибудь в рыбе понимаешь?

— В жареной, — нашел в себе силы сострить я.

— Черт его знает, что такое. — Миша почесал затылок. — Не жрет. Третий день. — Он бултыхнул рыбу обратно в аквариум. — Пойдем-ка лучше выпьем.

— Не могу, — сказал я. — Тороплюсь очень.

— Куда же ты торопишься, — слегка обиделся Миша.

— В этот… в з-з-зоопарк! — бухнул я.

— Хо! — шлепнул ладонью по лбу Миша. — Там ведь рядом зоомагазин. Купишь мне дафний, а? — он достал откуда-то из-под ремня сложенную в шестнадцать раз трешку.

— Это же много, — замялся я. — Дал бы лучше мелочи.

— А у меня всегда трешками, — сказал Миша. — Удобно, знаешь.

…Я вышел от Побойника, вертя в руках злополучную трешку, и не представлял — что же с ней теперь делать. «Ладно, — вздохнул я наконец. — Не обедняет. В крайнем случае, подколю к завещанию…»

К Лялькиным мне заходить не пришлось. Я их встретил на улице. Лялькин, обливаясь потом, катил на салазках большой зеркальный шифоньер, а Лялькина шла сбоку и поддерживала шифоньер двумя пальцами.

— Привет, — прохрипел Лялькин, сунув мне взмокшую ладонь. — Чего ж ты не поздравляешь нас с покупкой?

— Здравствуй, зайчик! — сказала Лялькина и поцеловала меня в нос.

— Здравствуй, слоник! — традиционно ответил я и чмокнул ее в ухо.

— Куда зайчик прыгает? — осведомилась Ляль-кина.

— Отпрыгался зайчик, старуха, — грустно сказал я.

Лялькина всплеснула руками.

— Женишься наконец-то! — сказала она. — На Люське Паникоровской?! Ну, поздравляю! Единственная натуральная блондинка в городе.

«Вот так рождаются сплетни, — раздраженно подумал я. — Теперь пойдут разговоры: дескать, слышали? — такой-то удавился. Из-за Люськи Паникоровской. Отказала ему во взаимности. Тьфу!..»

…Жора Виноградов понял меня с полуслова. Он как раз сидел в кресле, читал Лукреция Кара и, выслушав мои туманные намеки, сказал:

— Абсолютно с тобой согласен, отец. Жизнь наша тошная и неинтересная.

— Так вот, Жора, решил с нею распрощаться, — признался я.

— Одобряю тебя, — сказал Жора. — Вешаться думаешь или топиться?

— Ну, зачем же… Есть другой способ.

— Какой? — заинтересованно спросил Жора.

— Да просто. Ложишься в ванну, опускаешь туда кипятильник — и порядок.

— Ну, привет! — сказал Жора. — Физику надо изучать, милый. Так у тебя ничего не получится. Вылезешь, как огурчик.

— Почему это? — спросил я.

— А потому, — сказал Жора. — Пойми, голова садовая, ты же в одной среде будешь. Другое дело — если пяткой к стоку прислонишься…

— Постой! — запротестовал я. — Как же в одной среде? Ведь вода соединяется со сточной трубой.

— Ха-ха! — иронически сказал Жора. — Ну, поспорим.

— Поспорим! — загорелся я. — На бутылку коньяку.

— Идет, — сказал Жора. — А как проверим?

— Элементарно… Мне ведь все равно. Лягу в ванну и опущу кипятильник.

— Ну, нет, — жестко сказал Жора. — А если тебя кокнет? Кому я коньяк буду отдавать? Ишь какой великодушный. Мне этих жертв не надо. Если спорить — так уж спорить. По-честному…

Я вышел от Виноградова озадаченным. Черт! Как же ему доказать? Придется все-таки сегодня вечером идти к Паникоровской. Там у нее в гостях будет один инженер-электрик. Спрошу у него. И если Жорка окажется прав — черт с ним, поставлю ему завтра коньяк. Да, кстати, — насчет завтрашнего дня: по понедельникам ведь зоомагазин не работает. Не забыть бы во вторник купить Мише Побойнику дафний…

У нас в общежитии

Отчего это скучно нам с Борей?

Вроде все у нас в ажуре. Зачет по сопромату мы спихнули, курсовой по деревянным конструкциям — тоже. Боря на институтских соревнованиях штангу толкнул весом сто тридцать килограмм, я на три десять с шестом прыгнул… А все равно скучно нам с Борей — ну хоть задавись.

Нашли мы райкинский нос из папье-маше, от Нового года оставшийся, гитару из-под кровати вытащили — отправились на гастроли по общежитию. Я нос нацепил, Боря на гитаре бренчит.

На четвертом этаже завернули в двадцать восьмую комнату, к знакомым дипломникам. Боря ударил по струнам и объявил:

— Выступает заслуженный артист без публики Брехло-Задунайский! Композитор Хурлы-Мурлы! Ария из оперы!

А я сложил руки на груди и запел как бы по-французски: «О, Пари!.. Я тужу, я бужу, ни гу-гу, ни жу-жу!..»

Дипломники так и попадали на кровати со смеху. А потом вытерли слезы и говорят:

— Ну спасибо, мальчики, за разрядку. А то у нас уже головы засохли от этих проклятых дипломов. Честное слово… А теперь, извиняемся, но вы все же дуйте отсюда. Не обижайтесь, парни, — работы у нас страшно много.

Вышли мы в коридор — скукотища жуткая. Куда податься?

— Пойдем к салажатам, — говорит Боря. Спустились на третий этаж — к первокурсникам. Заходим, глядим — тик в тик подгадали. Первокурсники сидят — человек восемь — керосинят. На столе — две бутылки Абрау-Дюрсо.

— Киряем? — спрашивает Боря.

— Бухаем, — поправляю я его.

— Бухаем-отдыхаем, — говорит Боря.

— Садитесь с нами, — вежливо предлагают первокурсники.

— Можно, — соглашается Боря. — Только сначала — концерт, — и объявляет мой номер. А я, приняв позу, исполняю.

Первокурсники культурно похлопали и говорят:

— Ну, теперь давайте садитесь.

И наливают нам по полстакана Абрау-Дюрсо.

Переглянулись мы с Борей (а мы друг друга с одного взгляда понимаем) и решили показать этим салагам, как пить надо. Есть у нас такой номер — «джигитовка» называется.

Боря пригнулся, я запрыгнул ему на шею, и мы аллюром поскакали вокруг стола. В нужный момент я перевесился «с седла», чисто снял стакан и на скаку выпил.

— Пей другой! — сказал Боря, заходя на второй круг.

Я выпил другой.

Первокурсники опять похлопали и налили Боре полный стакан. А сами интеллигентно отхлебнули по глоточку.

— Ну что, сынки, — сказал Боря, выпив. — Копнем в карманах на полштыка да сбегаем за ей, родимой?

— Не-е, — затрясли головами сынки. — Не стоит. Мы, видите ли, не то, чтобы гуляем сегодня. Это — так… У нас, собственно, литобъединение. Мы вот Женины стихи собираемся обсуждать. — И показывают нам на Женю — белобрысенького такого очкарика.

Боря ужасно расстроился.

— Видал салагу? — сказал он мне в коридоре. — Он памятник себе воздвиг нерукотворный!.. Евтушенко выискался!.. Ну тоска-а!

Спустились мы еще ниже — на первый этаж. На первом этаже сидит вахтер тетя Поля. Сидит — чулок вяжет.

Спели мы ей свою арию. Тетя Поля говорит:

— Ну чисто артисты!

— Скучно нам очень, тетя Поля! — пожаловались мы.

— А скушно, дак спать идите, — говорит тетя Поля.

Пошли мы, и правда, спать. Легли. Одеялами с головой накрылись. Боря полежал и вздыхает:

— Скучно, старик!

— Скучно, — подтверждаю я. — Никто нас не развлекает…

— Давай я по водосточной трубе с пятого этажа слезу, — вызывается Боря.

— Лезь, — говорю я.

Борька оделся в тренировочный костюм и полез.

Спустился до второго этажа и видит: сидит в открытом окне Нинка Козюлина — тоже поэтесса институтская. Мечтает о чем-то. И так размечталась, что не слышит, как Борька по трубе лезет. Борька покрепче трубу ногами обхватил, одну руку высвободил и потрогал Козюлину за нос.

Нинка заревела нечеловеческим голосом и брякнулась с подоконника в обморок.

А Борис спустился до земли, штаны отряхнул и заходит в общежитие снаружи.

Тетя Поля как увидела его — глаза завела и повалилась со стула.

Через пятнадцать минут две скорые помощи подрулили — одна к Нинке, другая — к тете Поле.

Ну, с Нинкой врачиха быстро разобралась. Послушала ее, постукала, плечами пожала, велела поужинать, если есть чего, и спать ложиться.

А с тетей Полей вышло большое недоумение. Потому что тетя Поля околесицу понесла: дескать, видела почти в то же самое время двух студентов Краюхиных Борисов. Один вот здесь вот с ней поговорил и наверх поднялся, а другой, точно такой же, через пять минут со двора возник.

Комендант общежития пришел. Товарищ Власов. Покачал головой и сказал неодобрительно:

— Ах, Сидоркина, Сидоркина! Поменьше спать надо на дежурстве, а то еще и не такое привидится.

Мы с Борькой, конечно, про водосточную трубу смолчали.

И теперь, как станет нам скучно, идем к тете Поле.

— Теть Поль, — говорим, — расскажи, как тебе видение было.

Тетя Поля охотно рассказывает.

— И быдто входишь ты, Боречка, а лицо у тебя белое — ну, как мукой присыпанное. И руками ты, милок, все поводишь, все поводишь — ровно как сослепу. А сам, значит, свищишь. Тонко так свищишь, жалостно…

В другой раз заскучаем, опять придем.

— Теть Поль, расскажи, как там Борька свистел. Тетя Поля выдает другой вариант:

— Вот сижу я, как теперь, и слышу, быдто дверь скрипить. Скрып-скрып, скрып-скрып… А потом раскрылась так-то сама собой — и заходишь ты, Боречка, а лица на тебе нет. Лицо на тебе не твое — синее, а сам ты все ровно скалишься, все скалишься — ну, как, прости господи, родимец…

Отбежим мы с Борькой за угол и хохочем, ну, прямо, за животы хватаемся.

Нет, все же тетя Поля у нас молоток! С ней не соскучишься…

Трое суток — потехе

Один мой знакомый, некто Плюакин Валерий Сергеевич, с некоторых пор лютой ненавистью ненавидит многоступенчатые праздники. Это когда, знаете, сам праздник выпадает на пятницу или понедельник, а следом за ним или перед подгадывают два законных выходных дня.

Плюакин прямо говорит:

— Мало мы прислушиваемся к народным мудростям. Ведь сказано же: «Делу — время, потехе — час». Мы, к сожалению, подобные заповеди только цитировать любим. Где-нибудь в умной компании, чтобы щегольнуть своей начитанностью. Чтобы срезать оппонента, нос ему утереть и в калошу посадить. А на практике мы им не следуем. Еще он говорит:

— Вы посмотрите, как приближается праздник — так у всех на лицах паническое выражение, будто стало известно, что на город с минуты на минуту упадет гигантский метеорит или обрушится какое-нибудь цунами.

Так он утверждает, Плюакин.

Не знаю, не знаю… Сам я никакой особой паники среди населения не замечал — врать не буду. Но, с другой стороны, и Плюакину тоже нельзя не посочувствовать. Он, бедняга, недавно пострадал именно на почве праздников.

А случилось это с ним в прошедший Новый год, который, если помните, как раз был многоступенчатым — с тридцать первого по третье включительно разгону давали, слава господи!

Плюакин первые два дня благополучно отсиделся дома — на кефире и минеральной воде. Человек он интеллигентный (старший экономист, большой любитель художественной литературы и, кроме того, имеет хобби — увлекается шахматными задачками) — так что ему даже скучно не было. То кефира бутылочку откупорит, то Горация полистает, то сам с собой в шахматы сыграет — за правую и за левую руку… Правда, ему, как холостяку, постоянно звонили по телефону. Приятели и знакомые дамы. Но Валерий Сергеевич отвечал всем измененным голосом, что это баня. А потом и вообще пошел на крайность — взял и отключил аппарат…

На третий день у Плюакина кончился кефир. Он взял авоську и, крадучись, вышел из дому — с целью пополнить запасы продовольствия.

Тут его, буквально у подъезда, и взяли. Сцопкали, как говорится, тепленького и прямо в домашних штанах увели в одну веселую компанию — на квартиру к какой-то Люсе из консерватории.

Пришел он туда, ведомый под руки, а там дым коромыслом и пыль до потолка. Плюакина усадили к столу и налили штрафной фужер водки.

— А вот это не могу, — сказал он. — И рад бы в рай, но, увы! Врачи запретили. Печень у меня.

Между прочим, он не ломался. Ему, точно, незадолго передНовым годом прописали диету. Запретили кроме водки жареное, соленое, перченое, а также твердые сорта колбас и яйца. И Плюакин про все это охотно и с подробностями принялся рассказывать окружающим.

Как водится, за столом оказался обязательный знаток и специалист в данной области.

— Вы понимаете, что делаете?! — набросился этот знаток на Плюакина. — Вы что, казнить себя решили? Да разве можно сразу от всего отказываться! Вы так свою печень повадите — она потом и будет вам концерты устраивать. Печень — это же что твой малый ребенок. Знаете, как с ребенком? Избалуют его родители, он и начинает: того не хочу, этого не хочу. Манной кашей на маму плюется, ногами по тарелке бьет… Печень, голубчик, исключительно осторожно надо на диету сажать. По частям. Вам что запретили? Яйца, говорите? Ну и не ешьте их на здоровье. Вон они стоят под майонезом, убийцы! А вы на них не глядите. Вот мы их сейчас подальше отодвинем, за рыбный пирог. На камчатку их!.. А водочку пока что выпейте.

— Вы считаете, что это не повредит… по частям? — спросил Плюакин.

— Бог ты мой! — закричал знаток. — Да я пятнадцать лет печеночник и язвенник! Я все рецепты на себе испытал, как на собаке!

В общем, Плюакин выпил водку.

Прислушался к печени — вроде ничего.

Через десять минут снова прислушался — совсем хорошо. После кефира, по крайней мере, ему никогда так чудно не бывало.

Тогда он, осмелев, спросил у знатока: а что, дескать, если он сегодня же, вот прямо сейчас, откажется еще и от селедки.

— Давай, старик! — одобрил знаток, наполняя его фужер. — И я с тобой откажусь. Давай мы от нее откажемся. Немедленно!.. Раз и навсегда. Тьфу на нее, отраву!

После отказа от селедки знаток сделался ужасно энергичным. Он привел из кухни икающего молодого человека и радостно сообщил:

— Старик, это Гена! Гена, это старик! Вот такой парень!.. Старик, Гена хочет отказаться с нами от буженины. Не возражаешь?

Они отказались от буженины.

Потом от рыбного заливного, от винегрета, от фрикаделек, от редьки со сметаной, жареного гуся и помидор в пульпе.

От пирожного Гена отказаться не смог, его увели обратно на кухню и положили на свернутый в рулон половик.

А Плюакин со знатоком отправились гулять.

Сначала они гуляли просто — маршировали в ногу и пели хором: «Стану я точно генералом, стану я точно генералом!..» Но скоро это занятие им наскучило, они стащили во дворе овощного магазина два ящика из-под болгарских помидоров и надели их на головы.

Знаток сказал, что теперь они вылитые средневековые рыцари в забралах и, значит, надо идти к елке на центральную площадь. Плюакин горячо поддержал эту мысль.

И они пошли к елке, где были встречены ликованием гуляющей молодежи.

Видя такой восторг и одобрение масс, Плюакин со знатоком непременно захотели показать еще и турнир: то есть, набежав друг на дружку, удариться ящиками — проверить, чье забрало крепче.

Слава богу, они промахнулись.

Знаток с разбегу воткнулся головой в елку и моментально заснул.

А Плюакин, потеряв боевого товарища, утратил вдруг интерес к дальнейшим странствиям и пошел домой.

Проснувшись на другой день, Валерий Сергеевич первым делом ощупал печень и, к счастью, нашел ее мало изменившейся. Но поглядев в зеркало, он в страхе отшатнулся. Вся его неузнаваемая физиономия и даже уши были утыканы мелкими занозами от ящика-забрала.

…Сейчас Плюакин сидит дома на больничном, пьет кефир и развивает вышеупомянутую теорию.

Теория, прямо скажем, если не ложная, то сомнительная. Однако сам Плюакин за нее пока что крепко держится.

Сколько стоит таракан…

Посылая меня в магазин, жена сказала:

— Купишь черные нитки номер десять, мыло хозяйственное, терку, скалку, зубную пасту и мельницу для кофе. Наша сломалась… Записать тебе?

— Не надо, — мотнул головой я. — Так запомню.

— Да! — спохватилась жена. — Еще купишь аэрозоль.

— А это что за зверь? — спросил я.

— Ну… такая, знаешь… с колпачком. Флакон, в общем. Да на ней написано.

Я все закупил без труда: и терку, и скалку, и зубную пасту «Поморин» — четыре тюбика. А вот с этой самой аэрозолью вышла у меня осечка. Вернее говоря — вышел дуплет.

То есть, вообще-то я легко разыскал ее (по колпачку). Она стоила рубль десять, называлась очень аристократично — «Элегант», и на ней, точно, было написано: «Средство для жесткого подкрахмаливания деталей одежды».

— Это как же, простите, для жесткого? — спросил я девушку-продавщицу. — В каком смысле?

— Вот покупают, а сами не знают чего! — презрительно фыркнула продавщица. — Да, может, вам совсем другую надо!

— А разве есть другая?

— Пожалуйста. Аэрозольный одеколон, например, — два сорок.

— Заверните, — сказал я. — Ну, а эта все же каким образом жестко крахмалит?

— Очень просто, — объяснила продавщица. — Отвернете колпачок, нажмете вот эту пипочку.

— И только-то! — удивился я. — Шагает технический прогресс!

«Ладно, — подумал я, запихивая в авоську оба флакона. — Какая-нибудь да окажется в жилу. Или та, или другая. Жена разберется».

Через минуту, в отделе красок и лаков, я обнаружил третью аэрозоль. На ней был нарисован пес в синем комбинезоне, который с победным видом держал за лапку дохлого таракана.

«Что же делать? — растерялся я. — Интересно, есть у нас дома тараканы?.. Еще купишь этот псиный препарат, а жена оскорбится. Посчитает за намек… А с другой стороны — почему не быть у нас тараканам. У других же, я слышал, водятся. Заедают даже, житья не дают… В конце концов, таракан, говорят, с тех самых пор сохранился, когда на Земле одни только хвощи были. Сколько цивилизаций погибло, сколько исторических битв отгремело!.. Нет, обязательно и у нас он должен быть. Сидит где-нибудь под столом, сволочь такая, пережидает эпоху».

В общем, купил я и эту аэрозоль, решив, на всякий случай, жене ее сразу не показывать.

Жены дома не оказалось.

А тараканы были. Точнее, один таракан. Он деловито топтался посреди комнаты — толкал носом хлебную крошку.

Я облегченно вздохнул.

Потом разулся, ступая на цыпочках, обошел таракана с тылу и фукнул на него собачьей аэрозолью. Таракан оставил крошку и побежал в ванную. Я отрезал ему путь к отступлению и дал длинную очередь — так, что над полем боя сгустился аэрозольный туман.

Таракан перевернулся два раза, вскочил на ноги и побежал еще бодрее — как после физзарядки.

«Вот тебе и качество продукции! Вот тебе и гарантии, туда-сюда-налево!» — возмутился я.

Пока я негодовал, таракан достиг дверей кухни.

«Куда, голубчик! — встрепенулся я. — Не на того напал!»

Я выгнал таракана опять на середину комнаты, схватил аэрозоль «Элегант» и слегда подкрахмалил его. Таракан заметно сбавил ход. «То-то, брат! — хмыкнул я. — Тоже, знаешь, кое в чем петрим. Кумекаем!» — и еще разок опылил его.

Таракан стал вовсе вялым. Едва перебирал лапками. Тогда я сориентировал его мордой в угол и погнал струей «Элеганта» через всю комнату — по диагонали.

В углу мотор у таракана, наконец, заглох, и он встал окончательно. «Тут-то мы вас и ждали!» — злорадно сказал я и навалился на таракана всей оставшейся мощью собачьей аэрозоли.

Через три минуты все было кончено. Таракан лежал, как на картинке, — задрав кверху лапки.

Правда, в комнате совершенно нечем стало дышать. Пришлось мне, для дезинфекции, распылить флакон аэрозольного одеколона.

После чего я сел на диван, устало закурил и, откровенно говоря, так подумал: «Ну и железная же тварь! Черт им не брат, этим тараканам! Еще бы они не жили миллионы лет, если вон даже сейчас, при нашем-то развития науки, на каждого паразита надо почти что пятерку ухлопать!..»

Дышите и обрящете

С детства внушали нам множество неукоснительных правил. Среди них не последнее место занимала такая истина: «Вдыхайте через нос, выдыхайте через рот». Этому учил нас школьный физрук, преподаватель гимнастики в доме пионеров, тренер в спортивном клубе…

По мере сил мы старались не нарушать эту заповедь, хотя, убейте, я никогда не мог понять, почему необходимо, чтобы воздух циркулировал через наш организм именно таким способом. Я и до сих пор считаю, что гораздо удобнее вдыхать все-таки ртом, по возможности широко открытым. И, честно говоря, думаю, что все наши наставники, как люди пожившие и опытные, сами тайком дышали не по науке, во избежание кислородного голодания или других каких-нибудь неприятных последствий.

Такое подозрение никогда меня не оставляло, а окончательно я уверился в своей догадке после ужасного случая с моим коллегой, тренером по легкой атлетике Рискиным Евгением Давидовичем.

Этот Рискин был человек до болезненности порядочный и считал, что раз он внушает молодежи такое суровое правило, то прежде всего сам должен его исполнять неукоснительно — воспитывать, короче, на личном примере. И он старательно и принципиально вдыхал через нос и выдыхал через рот в любой обстановке, где бы ни находился: в спортзале, на прогулке, в кино, в бане. Он, в конце концов, так напрактиковался, что по-другому дышать уже не мог.

Я даже подозреваю, что именно поэтому Евгений Давидович в свое время не сделал блестящую спортивную карьеру, а застопорился на уровне кандидата в мастера спорта и ушел на тренерскую работу.

Впрочем, это лишь догадка. А речь пойдет о другом случае, более печальном.

Дело в том, что Рискин, как человек холостой, начал в последнее время ухаживать за одной юной гимнасткой, Наташей Грумейко — десятиклассницей. В кино ее стал приглашать, на каток, балеточку другой раз с тренировки поднесет — и так далее. А ребят из Наташиного класса заело, и они вгорячах направили Рискину ультиматум, довольно-таки хулиганское анонимное письмо, с костями и черепом, как водится, и такого содержания: «Если ты, костыль горбатый, еще раз покажешься на улице Подгорной, ноги повыдергаем и спички вставим!»

А улица Подгорная, где жила Наташа, одна из немногих улиц, оставшихся в нашем городе, на которой преобладают пока частнособственнические домишки, подворотни, огороды, ухабы и прочее.

Рискину бы поостеречься, но он как раз билеты взял на дополнительный сеанс и даму свою успел предупредить — неудобно назад отыгрывать. Ну, и пошел он после кино Наташу провожать в дальний конец улицы Подгорной — туда, в тупик, к речке Песчанке. Идет, и хотя человек вроде не робкого десятка, чувствует, что нервы напряжены до предела. Идет и думает: «Если они вдвоем-втроем выскочат, то еще ничего — отмахнусь. Применю, в конце концов, самбо. Тряхну стариной. Ну, а если вчетвером-впятером — тогда уж и не знаю что…»

Однако все обошлось благополучно. Проводил он Наташу до самого дома, возле калитки повздыхал, ручку поцеловал на прощанье (до большего у них пока не доходило) и повернул назад.

А темень, между прочим, на этой проклятой Подгорной — хоть глаз выколи. И тихо, как в гробу.

И вот, в этой жуткой тишине, услышал вдруг Рискин отдаленный посвист. «Запугивают, молокососы!» — нервно усмехнулся он и прибавил ходу.

Прошел какое-то расстояние и слышит, опять свистят. Теперь уже слева. И вроде справа тоже.

«Эге! — думает Рискин. — Да их тут порядочная, видать, шайка собралась… Луна бы хоть выглянула, ч-черт!» — а сам еще прибавляет.

Свист, между тем, не прекращается. Уже откликаются где-то впереди по курсу, на расстоянии квартала примерно. И, похоже, сразу несколько человек.

«Обложили, стервецы! — сообразил тогда Евгений Давидович. — Всем классом вышли, пираты! На одного!.. Ну, старик, давай!»

Прикинул он по памяти расстояние до центра, штаны поддернул и врубил. На полную, как говорится, катушку.

Рискин когда-то чемпионом был на дистанции полторы тысячи метров. Бежит поэтому как бог: бедро выносит почти на уровень живота, руками работает, дышит, само собой, по науке — то есть вдыхает через нос, а выдыхает через рот. «Уйду! — думает. — Неправда! А выскочит какой змееныш наперерез — сомну! Все же во мне восемьдесят шесть килограмм»..

Газует бедный Евгений Давидович — аж ветер в ушах. Но возраст, что ни говорите, дает себя знать. И отсутствие тренировок. Не отстают хулиганы и только. Свистят все ближе и ближе, настигают — вот-вот за фалды сцапают!

И все же Рискин не дался этим соплякам. Четыре раза он падал: бровь рассек, мизинец на левой руке вывихнул, брюки новые, импортные, в паху разорвал, но ушел. Вымахнул на ярко освещенный центральный проспект — прямо в объятия двух милиционеров.

— Спасите! — кричит. — Бандиты за мной гонятся!..

Старший милиционер глянул из-под руки вдоль улицы Подгорной и говорит:

— Померещилось тебе, друг, — никого там нет. Закусывать надо, товарищ. Эх, до чего она, проклятая, людей доводит!

— Свистели они, товарищ сержант! — объясняет Рискин. — До сих пор у меня этот свист в ушах стоит.

— Странное дело, — говорит милиционер, подозрительно щурясь. — Что-то он и у меня в ушах стоит. — И дает знак напарнику.

Напарник понимающе кивает и крепко берет Евгения Давидовича за локти…

Только в безопасной обстановке — в «черном вороне» Рискин с большой досадой установил, что это он сам лично свистит, извините, носом — в процессе научного дыхания…

Недавно Рискин, после двухнедельного бюллетеня, снова возглавил нашу легкоатлетическую секцию.

— Внимание! Начали разминку! — привычно скомандовал он. — И — раз! И — два! Вдох — выдох… Вдох — через нос, выдох — через рот!..

Тут по лицу Евгения Давидовича пробежала легкая тень — словно бы отблеск какой-то мысли. Он осекся и даже как будто порозовел. Однако быстро взял себя в руки и, опустив глаза долу, упрямо повторил:

— Вдох — через нос, выдох — через рот!

Мы печально усмехнулись в душе и, сделав вид, что добросовестно выполняем его наставление, глубоко вздохнули… через стиснутые зубы.

Оглавление

Три прекрасных витязя

Полезное ископаемое

Дождик в марте

Несознательность

Наша марка

Репетиция

Ради чего?

У нас в общежитии

Трое суток — потехе

Сколько стоит таракан…

Дышите и обрящете