Тень [Андрис Леонидович Колбергс] (fb2) читать онлайн

Андрис Колбергс ТЕНЬ

Глава первая

День начался как обычно.

Едва она распахнула обитую дерматином дверь приемной, где вдоль стен рядком стояли бордовые стулья, как из настенного громкоговорителя послышались протяжные сигналы и бодрый дикторский голос возвестил: «Точное время девять часов. Послушайте обзор республиканских газет».

Из кабинета выпорхнула секретарша — всякий раз, едва у подъезда тормозила кремовая «Волга», в кабинете и приемной после проветривания спешно закрывались окна — и, поздоровавшись, любезно напомнила начальнице, что к парикмахеру та записана на семнадцать пятнадцать.

— Да, знаю.

Она прошла к себе и бесшумно притворила двери.

Блестел паркет, сияла фанерованная ясенем мебель, пестрая дорожка уходила к массивному письменному столу, вызывая в памяти школьные уроки рисования.

Повесив пальто в шкаф, она задержалась на минутку у зеркала. Среднего роста сорокатрехлетняя женщина, элегантная, без единого седого волоса, в костюме модного покроя. И еще что-то неуловимое, что-то от старой девы…

На столе лежали свежие газеты. Она стала просматривать их в поисках статей, которые следовало бы прочесть по долгу службы. Мадридская встреча… Сирия требует применения строгих санкций к Израилю, аннексировавшему Голанские высоты… Ирано-иракская война продолжается.

Перебирая всю пачку, она дошла до последней газеты, и лицо ее скривилось. Она нажала клавишу селектора:

— Зайдите ко мне!

Секретарша, увидев на столе «Рекламное приложение», публикующее брачные объявления, густо покраснела — она купила его для себя и в утреннюю почту вложила по недосмотру.

— Уберите! По-моему, семья у вас есть, да и пенсия, кстати, не за горами…

— Я случайно, просто хотела взглянуть… — сконфузилась секретарша, хотя на своем веку не раз попадала в щекотливое положение и властных начальников перевидала великое множество, иные пошли в гору, другие канули в небытие.

— Я вообще не желаю, чтобы вы покупали эту, с позволения сказать, газетенку. Это может поставить меня в двусмысленное положение. Идите!

Она могла быть довольна собой. Хозяйничает здесь всего несколько недель, но уже все под нее подстраиваются и бросаются выполнять малейшее желание.

До совещания оставалось часа два. Она достала блокнот, решив поработать над конспектом выступления, пошлифовать текст и подчеркнуть цифры, но тут из селектора послышался голос секретарши:

— Зайга Петровна, вас спрашивает какая-то Сцилла…

— Фамилия?

— Не назвала, говорит, приятельница…

«Сцилла? Где она узнала номер телефона? На встрече выпускников я никому его не давала. Да и побыла там с полчасика, ради приличия, чтоб не подумали, что зазналась».

— Ладно, соедините…

— Заяц? Приветик! Ну и ведьма у тебя в приемной! Как делишки?

— Не жалуюсь. Говорите, что нужно, у меня очень плотный день.

— Перестань выкать, Заяц! У нее плотный день! А у меня бедлам, мои девчата маркируют куртки на выставку. Поняла?.. Времена настали! Круговые перевозки: сперва грузи шмотки, потом их же принимай назад. Но я не поэтому тебе звоню. Камбернаус сыграл в ящик!

— Какой Камбернаус?

— Райво Камбернаус, с которым у тебя был роман. Сердечная недостаточность. В субботу отвезли в больницу, да поздно, он в последнее время жил на бормотухе и тройном. Вынос тела завтра около десяти. Мне моя сестренка сказала, она в операционной работает.

— Какой еще Райво Камбернаус?

— Идиотка несчастная! Да твой ухажер!

— Что-то не припомню.

— Такой длинный, красавчик, волейболист.

— Впервые слышу.

— Да? Нет, ну правда же, он с тобой шлялся! Да ты от него аборт делала.

— Ты меня с кем-то путаешь…

— Ну, как хочешь, а только девочкам нашего общежития он запомнился навсегда. О нем газеты писали. Наша надежда… Оправдал надежды… Неотразимый удар и все такое прочее… Пойдешь на похороны? Купим парочку левкоев, глянем, как переселяют в вечную обитель… А какой был красавчик! У меня завтра первая половина дня свободна.

— Не знаю… Не обещаю… Чужой человек…

— Да ты его видела, видела! Могу поклясться! У тебя Динкиных координат нету?

— По-моему, она работает на этом филиале, на Югле. Где, говоришь, хоронят?

— Где же еще, как не в Улброке… Ладно, хватит трепаться, я звоню Динке!

— Да, да… Позвони ей. До свидания. — Зайга стиснула зубы, чтобы не разрыдаться в трубку. К счастью, голос ей не изменил, ровный, бесстрастный, даже с оттенком скуки.

Клавишу селектора… Так… Возьми себя в руки, размазня!

— Ко мне никого — готовлюсь к докладу. И больше ни с кем не соединяйте.

Все. Силы ее оставили. Она уронила голову на стол, прижалась щекой к полированной крышке, и слезы, копившиеся годами, хлынули из глаз. Она корчилась, стонала, сжимала кулаки… все напрасно — ее сотрясали рыдания. Через четверть часа спазмы прекратились, она попыталась перебороть себя и окончательно успокоиться, но не смогла и снова заплакала, но уже беззвучно, не сдерживая слез.

— Вот, Камбернаус, услышаны мои молитвы, ты в могиле! В могиле! Не сразу, но судьба тебя наказала, ты в могиле! И черви тебя…

Она не понимала: были это слезы радости или отчаянья, хотя с чего бы ей отчаиваться — сбылось проклятие, исполнилось желание.

Придя в себя, она сообщила секретарше, что заболела и переносит собрание на послезавтра, отказалась от предложенного градусника и таблеток, быстро оделась и вышла, наказав и дома не беспокоить.

Шоферу она велела везти себя домой, но по дороге передумала и попросила остановиться у небольшого кафе — из тех безликих неуютных заведений, какие стали строить в рижских микрорайонах в начале семидесятых годов, — пробыла там недолго, а когда вернулась в машину, шоферу почудился коньячный аромат.

— На Улброкское кладбище!

Кремовая «Волга» осталась ждать на обочине.

Она не глядя прошла мимо лотков цветочниц.

Похоронная процессия показалась из часовни и двинулась по аллее, усыпанной хвоей, четыре музыканта, идя сторонкой, дули в блестящие трубы… Она переложила из сумочки в карман пальто хрустящую десятку — так будет сподручнее всучить ее работнику часовни. Он должен снять крышку с гроба Райво Камбернауса. Ей во что бы то ни стало надо на него взглянуть.

Но едва хвост похоронной процессии скрылся среда сосен, часовня вновь наполнилась народом.

Она встала на пороге и скользнула взглядом по гробам, где лежали покойники, которых предадут земле если не сегодня, то завтра. В одном из гробов должен быть он. Прикусив губу, она уставилась на домовины; кладбищенский распорядитель выяснял у родственников вехи биографии и семейное положение покойника, но она ничего не слышала.

За спиной, на дворе, снова выстраивались музыканты с духовыми инструментами. Другие. Звуки первого оркестрика доносились уже издалека, из-за холмов. Один из музыкантов дунул в мундштук, и ей почудились первые такты популярного когда-то на танцульках монтановского шлягера «О Париж…». Она пошатнулась, вышла из часовни и присела на скамью. Кружилась голова, в ушах вперемешку звучали старые мотивы: «Истамбул — Константинополь… Истамбул — Константинополь», и «Джамбулай», и «Мамбо итальяно», и все перекрывал Бруно Оя, поющий в клубе трамвайщиков, что за церковью святого Павла, «Шестнадцать тонн»…

Ты был красивым парнем, Камбернаус. У тебя был патефон, подключавшийся к радиоприемнику. Чтобы пластинки служили дольше, мы сами делали бамбуковые иглы для адаптера.

Для какой цели строились эти здания? Кого это после войны интересовало! Клуб раньше был гаражом. А спортзал?.. И тот и другой отличались высоченными потолками, побеленные металлические стойки подпирали крышу. Был ли в танцзале паркет? Кажется, да. А в буфете отчаянно скрипели половицы. В спортзале с пола сошла вся краска, доски были выскоблены добела, как в старое время в деревенских избах. Попахивало потом, которым насквозь пропитались майки гладиаторов. И целый день стоял неумолчный гул — то баскетболисты бомбили «корзину», то боксеры дубасили забинтованными кулаками набитые опилками «груши», то перекидывались мячом волейболисты. А внизу, в зальчике, впритык к чулану с инвентарем, сражались в новус, и щелкали, ударяясь в борта, разноцветные шашки. Какой там зальчик — просто комната в подвальном этаже, чуть больше обычной, с цементным полом. Но для двух столов места хватало. Когда происходили межцеховые баталии, сюда набивалось с полсотни болельщиков…

Здесь, на погосте, чертов Райво Камбернаус, черви источат твое смазливое лицо, и безупречный торс Аполлона, и большие невинные голубые глаза.

Зайга заплакала навзрыд, люди бросали на нее сочувственные взгляды.

Лишь одетые в траур женщины, шедшие за гробом, смотрели пугливо и недоуменно.

Наискось от главного корпуса завода ВЭФ, ближе к Воздушному мосту, стояла старая кованая ограда. Она и сейчас стоит. За ней был «коридор» — узкий проход между приземистыми кирпичными постройками. Он обрывался у дощатых ворот, ограждавших игровые площадки и березовую рощицу, где среди ярко-зеленой густой травы росли старые раскидистые деревья. Под вечер ворота обычно запирались, чтобы любители балов не болтались в роще, но парочки, выбегавшие из танцзала хлебнуть воздуха, проникали туда в обход, через щели школьного забора.

Долгие годы, пока нынешний Дворец культуры ВЭФа еще строился, вечера отдыха устраивались в помещении, которое притулилось в конце «коридора», возле самых ворот. Зал был вместительный, состав публики почти не менялся, и бессменный Габис, кривой старик, исполнял три должности сразу: кассира, контролера и танцмейстера — ставил пластинки. Это был самый дешевый клуб в Риге. Здесь обходились проигрывателем. Аппаратура размещалась в углу зала, в будке, похожей на командный мостик речного буксира. Время от времени оттуда выглядывала голова Габиса, и все ждали, что он сейчас объявит в микрофон: «Аплаус»^[1], «Дамы приглашают кавалеров» или «Аплаус до конца».

Пожалуй, состав публики определялся вовсе не дешевизной, а местоположением клуба — не центр и не окраина, хотя именно дешевые билеты привлекали сюда девчат из техникума. Стипендии никогда не бывают слишком жирными, но в те годы у техникумовских девчонок «степухи» были совсем тощими. Девушки выходили из положения, меняясь друг с дружкой платьями, юбками, кофточками, и таким способом зачастую ухитрялись выглядеть неплохо одетыми. Мужскую моду в то время диктовали отнюдь не журналы мод, а нечто витавшее в воздухе. Когда студентка-первокурсница Зайга, приехавшая в Ригу на учебу, стала заглядывать с подружками в вэфовский клуб, где, виляя бедрами, «стиляли» румбу, парень считался шиково одетым, если на нем был хлопчатобумажный тренировочный костюм, поверх него пиджак в узкую полосу, на ногах туфли на толстенной каучуковой подошве с зубчатым рантом и огромными пряжками, а на лацкане поблескивал значок спортсмена-разрядника, предпочтительнее боксера.

У билетной кассы, совсем не рассчитанной на столпотворение, как правило, стояла горланящая толпа и то и дело затевались потасовки между теми, кто не успел выяснить отношения на предыдущем вечере. Те, которым некогда, заполняли собой весь проход, то дерзко напирая плотной массой, то разбиваясь на группки, но у них никогда не возникало стычек с теми парнями, которые в это же время стекались на тренировку в спортзал, его двери были напротив. Правда, однажды бравому спортсмену, который протискивался сюда, оттесняя очередь чемоданчиком, двинули-таки по уху, но обидчикам вскоре пришлось за это поплатиться.

Часам к одиннадцати из-за отсутствия вентиляции в танцзале нечем было дышать, и тогда кривой Габис открывал двери черного хода, который вел прямо на улицу. Подбавлял кислороду. Тут уж кто угодно мог войти в зал и даже станцевать, если был без пальто или находил живую «вешалку». Безбилетников не выгоняли, так как до конца оставалось всего ничего. В тот памятный вечер, едва Габис толкнул дверь, в зал ввалилось с полдюжины боксеров и штангистов, косая сажень в плечах, да еще человек двадцать представителей других не менее мужественных видов спорта. Исход возможной схватки сомнений не вызывал, и потому местные заводилы (а в каждом клубе свои главари) выдали виновных без сопротивления. Триумфаторы, увы, не пришли к согласию, какую меру наказания избрать, и два-три наглеца, покусившихся накануне на честь спорта, отделались легким испугом и разве что парочкой оплеух. Но с тех пор задевать спортсменов было запрещено, вошло в силу нечто вроде вето или табу, и хотя в адрес спешивших на тренировку молодцов по-прежнему раздавались обидные реплики, но уж дорогу им уступали беспрекословно, а словесные уколы они сносили со стоическим спокойствием, считая их проявлением зависти и, может быть, даже невольного восхищения.

Как-то раз техникумовские девчата, серенькие и незаметные, заняли очередь в кассу — она растянулась на весь проход — и, томясь в ожидании, прислушивались, как распинается перед двумя разодетыми девицами парень в ярком клетчатом пиджаке. Подружки обиженно дулись, не понимая, с чего это мальчики липнут к размалеванным особам, красотой отнюдь не блещущим. Парень, жестикулируя, изображал, видимо, какое-то недавнее происшествие: «один пижон» приставал к его «даме», так что пришлось «съездить по вывеске». Изъясняясь, оратор сдувал с сигареты пепел, смачно сплевывал сквозь зубы, и его набриолиненный «кок» дергался вверх-вниз. Когда окурок стал жечь ему пальцы, пожелтевшие от табака, он небрежно выстрелил им через плечо, нимало не беспокоясь, что может попасть в кого-нибудь из очереди. Парень принадлежал к местному клану и был уверен в своей неприкосновенности, на остальных ему было в высшей степени наплевать, они для него просто не существовали.

Тлеющий окурок, описав дугу, попал в высокого скромно одетого юношу с чемоданчиком (вероятно, спортивные сумки еще не были изобретены). К очереди он не имел никакого отношения, просто проходил мимо. У молодых людей, маявшихся в ожидании входных билетов, проснулся интерес к дальнейшему развитию событий, хотя исход таких конфликтов всем был известен заранее. По неписаному ритуалу пострадавший должен был пробурчать себе под нос что-нибудь вроде: «Эй ты, поосторожней!» — чтобы хоть как-то среагировать на обиду и не уронить свое достоинство в глазах окружающих, а виновному полагалось пропустить сказанное мимо ушей.

Однако пострадавший ритуалом пренебрег, он схватил курильщика за рукав и рванул его к себе с силой, какую трудно было заподозрить в худощавом человеке.

— Подними! Здесь не помойка!

— А я те не дворник! — огрызнулся клетчатый пиджак.

— Подними, говорю!

Клетчатый пребывал в добродушном настроении, ведь на дворе стоял чудесный апрельский вечер, из танцзала доносился щемящий английский вальс, во время которого дозволялось прижимать к себе девушку теснее обычного, и ему совсем не хотелось ссориться, но положение, занимаемое в клане, налагало определенные обязательства. Все же он великодушно предоставил противнику возможность для отступления.

— Позови Федьку с Борькой! — велел он кому-то из очереди.

— Считаю до трех.

Клетчатый стиснул кулаки, прижал подбородок к ключице и набычился. Куда это подевались Федька с Борькой, черт бы их побрал!

Запахло потасовкой. Федька, работая локтями, пробивался сквозь толпу, зрители инстинктивно сторонились, чтобы ненароком не быть втянутыми в драку.

— Ты это мне? — шагнул вперед клетчатый пиджак.

— Подержи-ка! — долговязый протянул неожиданно чемоданчик подоспевшему Федьке. Стало ясно, что они знакомы.

— Не надо, Райво, это свой… — примирительно сказал Федька.

— Ах, здесь все свои? — забияка уловил поворот событий и решил выйти сухим из воды.

— Подними!

Клетчатый искательно посмотрел на Федьку. Но тот преспокойно держал врученный ему чемоданчик, и клетчатый прочел в его взгляде нечто вроде усмешечки: «Нарвался? Выкручивайся сам, а то вечно прячешься за мою спину!»

— Стану я из-за всякого дерьма… — засопел клетчатый и, расталкивая очередь, принялся искать злополучный окурок, но его скорее всего втоптали в землю.

Увидев, что поднимать больше нечего, долговязый щелкнул обладателя клетчатого пиджака по носу, сказав ему: «Свинья ты!», забрал чемоданчик и тихо-мирно пошел рассказывать Федьке про свои дела: его включили в резерв сборной, трех тренировок в неделю мало, надо являться ежедневно. А клетчатый вдруг сник и куда-то испарился, Зайга его в тот вечер больше не видела.

Одни похоронные процессии сменялись другими, одни музыканты уступали другим. Она вспомнила о шофере, который томится в кремовой «Волге». Машину надо бы отослать, не то он еще начнет поиски. Что скажешь, если он застанет ее тут сидящей в одиночестве? Конечно, она не обязана ничего объяснять, но и отнекиваться глупо, это вызовет кривотолки. К тому же глаза заплаканы.

Она постаралась привести себя в порядок, намочила платочек под струйкой воды, льющейся из железной колонки, снова и снова прикладывала его к глазам, но ничто не помогало.

Главное, чтобы шофер не увидел ее здесь, еще догадается, что она тут сама по себе, как неприкаянная.

И, выпрямившись, она упругим шагом пошла к выходу. Завидев ее издали, шофер вылез из лимузина, обошел вокруг и открыл дверцу.

— Меня тут попросили помочь… Можете быть свободны.

— Я не тороплюсь.

— Вы очень добры. — Она заставила себя улыбнуться и тут заметила на противоположной стороне улицы автобусы, ожидавшие участников похорон. — Я поеду со всеми вместе, на автобусе. Позвоните утречком, может, и не понадобитесь, подремонтируете в гараже машину…

Видишь, Райво Камбернаус! Даже после смерти ты заставляешь меня лгать. Но это будет последней твоей подлостью.

Она подошла к ближайшему лотку и купила первый попавшийся букетик, чтобы не выделяться в толпе провожающих, и цветочница, окинув ее цепким взглядом, содрала с нее лишних двадцать копеек.

В часовне работник подметал выложенный тусклыми плитами пол, собирал подсвечники.

— На сегодня все, — сказал он, увидев Зайгу в дверях.

— Мне нужно с вами поговорить.

Он выжидательно посмотрел на нее, готовый услужить.

Зайга сложила вчетверо десятирублевую бумажку и опустила ему в карман.

— Я хочу взглянуть на Райво Камбернауса.

Или он вообще ничему не удивлялся, или умел притворяться. Прикрыв дверь, тихо спросил:

— Это который будет?

Шесть гробов стояли вдоль стен, седьмой возвышался посредине на бетонном катафалке. Завтра с этого начнут.

Зайга пожала плечами.

Мужчине показалось, что в помещении темновато, — из верхних окон лился слабый свет, — и зажег электричество.

— Которая посредине — старушка, — кивнул он в сторону катафалка. — Посмотрим у стеночки… Тут, должно быть, тоже женский пол: драпировка розовая… Когда вашего-то привезли?

— Видите ли, я проездом, к родным зайти не успела…

— Из больницы его?

— Да-да… из больницы! Сердечная недостаточность…

— Гм… Наверное, вон тот… — Мужчина указал на коричневый гроб в самом углу. — Вам придется подмогнуть мне, один-то я крышку не сыму… Нет, нет! Так… Приподымайте… Только за ручки не хватайтесь, сразу отлетят, они декоративные. Теперь гробы из стружечных плит делают, с ума сойти, какие тяжелые! Если могилка подальше, восемь человек несут, и все взмыленные!

Я должна взять себя в руки, взять себя в руки!

Я буду спокойна, спокойна, совершенно спокойна.

Камбернаус. Она разорвала бы его на части. Прошло столько времени, ненависть должна бы растаять, как снег, истлеть, как угли в камине, схлынуть, как паводок, но нет — с годами она все росла и крепла, и с ней становилось все труднее справиться, она разрасталась, как какой-нибудь сорняк, крапива на пепелище.

— Хорошо сохранился, ничего не скажешь! Черепок подрезали, это теперь всем так, умер ли человеком, в больнице, или распоследним бродягой…

Голос работника звучал как дальнее эхо, но смысл слов до нее не доходил, хотя при виде Райво Камбернауса все всплыло перед глазами. Постепенно пелена спала, и она отчетливо увидела кожу его лица, бугристую, изжелта-серую, словно из воска и грязи, рассмотрела жидкие волосы, особенно на висках и затылке, веки…

— Давайте закроем, — спокойно сказала она. — До завтра.

— А как же!.. Только прихватите с собой галстук, красивей глядится, когда галстук, завязать я помогу…

— Он очень любил галстуки.

— Цветочки! Разве с собой унесете?

— Ах да… извините. — Она положила букетик на грудь Райво Камбернауса и помогла установить крышку на место.

— Бывает, с кем не бывает, в такие минуты человек как без памяти…

— Он очень любил галстуки.

— До завтра, уважаемая… Будьте здоровы.

— До завтра.

На кладбище еще виднелись кое-где согбенные старушки, а провожающие и музыканты уже отбыли на автобусах.

Ей удалось поймать такси.

— В Межапарк, — сказала она устало и откинулась на заднее сиденье.

Он любил галстуки и часто их менял. И в отличие от других мужчин иногда даже сам покупал их, не дожидаясь подарков. Когда они десять лет назад виделись в последний раз, на нем был только что купленный галстук, хотя костюм видал лучшие времена. Она до сих пор не могла понять, почему он тогда пришел. Его успели разлюбить и бросить две жены, и он, видимо, искал тихую гавань. Зайге тогда было за тридцать, почему бы не посчитать ее дом такой гаванью. А может быть, он явился к ней, гонимый воспоминаниями юности? Он еще держался на плаву, прикидывался весельчаком, подшучивал над собою и посмеивался над спорткомитетом, который не присылал больше приглашений даже на соревнования местного масштаба.

— Иду как-то мимо школьной площадки, — рассказывал Райво, — вижу, пацаны в волейбол играют. Тренер куда-то отлучился, сами с усами. И ничего, прилично стукают. Дай, думаю, посмотрю. Один все норовит с короткого паса лупануть, но выпрыгивает поздновато. Терпел я, терпел, наконец не выдержал: «Ты, пацан, в момент паса должен быть вот где!» — «А откуда вы, дяденька, такой умный?» Насмехается, значит. «Я Райво Камбернаус». — «Ну и что? Я вот Карлис Берзиньш, и у меня второй разряд!» И ну ржать. Никто из них даже не знал, кто такой Райво Камбернаус. Я поджал хвост и ушел как оплеванный. И ведь не так-то много времени прошло. Сейчас за месяц забывают то, чем по полвека восхищались раньше. У славы теперь короткая память.

Зайге нравилось, что он не строит из себя человека, которому все еще сопутствуют одни победы, и не впадает в другую крайность — не винит в своих несчастьях других, не выставляет свои беды на всеобщее обозрение. Вроде он и не очень-то сожалел, что бросил волейбол и вообще ушел из спорта.

— Поступил бы в институт физкультуры, мог бы работать тренером, — сказал она, разливая кофе. От волнения у нее дрожали руки.

— Считаешь, тренер много получает? Да он, как филатовский медведь, целый день пляшет на своих двоих, сочиняет планы, да еще с него же стружку снимают. Платят везде одинаково скромно, а ведь больше чем в трех местах не повкалываешь.

Райво устроился дежурным насосной станции, работа не бей лежачего, уйма свободного времени. Он раздобрел, как это зачастую бывает с классными спортсменами, вдруг переставшими тренироваться.

— Мне кажется, у тебя и чувства притупились, а?

— Не исключено… Что-то во мне оборвалось. При втором разводе пришлось продать «Волгу», иначе не наскрести было сумму, которую присудили мне выплатить. Все знали, что я помешан на машинах, а тут мне ни холодно ни жарко. Отдаю ключи, остаюсь круглым пехотинцем, и хоть бы хны. Сам на себя будто со стороны смотрю и сам себе удивляюсь.

— Почему ты развелся?

— Из-за тебя.

— Не паясничай!

— А все-таки из-за тебя. Всех последующих я с тобой сравнивал, и все они оставались в проигрыше.

— Врешь.

Сама лгу! Зачем это я? Ведь я ждала, что он вернется, а теперь, когда это вот-вот произойдет, веду себя как последняя дура.

— И давно ты развелся?

— Два года назад.

— О, так ты ко мне или на руках шел, или скакал на черепахе. — Она горько усмехнулась.

— А я, думаешь, знаю, как сюда попал? Думаешь, мне хотелось заявляться к тебе, чтобы ты меня унизила? А вот ведь унижаюсь. Или что, я не мог найти себе бабу? Да начиная с молоденьких курочек и кончая высохшими воблами! Только зачем? Опять сравнивал бы с тобой. — Он опустил голову, закрыл лицо руками. — Никто не сможет меня любить, как ты, а я никого, как тебя.

— Замечательно. И это ты уразумел только теперь!

Почему мне хочется его обидеть? Мы оба виноваты в равной мере. Я даже больше. Определенно, я виновата больше!

— Да я бы давно к тебе пришел, но не хотелось лезть в твою жизнь. Мне передавали, что ты не одна… Я был уверен, что ты прогонишь меня ко всем чертям. И вообще, я тогда еще одной ногой стоял на пьедестале. Где там перебороть самолюбие!.. Почему ты не вышла замуж?

— О, это было так давно, что я и не помню. Наверно, не любила.

— Карточки не сохранила?

— Сожгла. Все до последней. И твою тоже, чтобы больше не видеть. Судьба милостива: за эти годы мы ни разу не встретились. Ничто о тебе не напоминало.

— А газеты?

— Газеты я читаю по-своему: страницу со спортивной информацией или лишь открываю, или просто в нее не заглядываю.

— Ты и теперь побоишься взглянуть на фото?

— Теперь нет. Теперь это неопасно.

— Вот и я так думаю. Смотри! — Он подал ей фотокарточку.

Она вся напряглась как струна, губы скривились в усмешке.

Их первая совместная фотография. На переднем плане восторженное лицо Райво, держащего высоко над головой только что завоеванный кубок, сзади аплодируют какие-то представители судейской коллегии, и она — в Динкиных туфлях на высоких каблуках. Из змеиной кожи. В кадр она попала случайно. Получив фото, оба были рады до чертиков.

— Глянь, какое число на обороте.

Она перевернула снимок. Сегодня годовщина.

— Смешно… — Она задышала учащенно. — Смешно…

— Я тоже все порвал и сжег, как мы договорились, а эта осталась в альбоме у матери… — Он решительно встал, обнял ее за плечи и почувствовал, что она вся дрожит. — Я нашел ее случайно месяца два назад. Прости, что не пришел сразу. Простишь мне эти два месяца?

Она была сама не своя, но не противилась, когда он стал ее раздевать. Нагие, они стояли посреди комнаты и исступленно целовались. Упреки, горести, печали, предрассудки — все отступило в тень, во всем мире остались только он и она. Им было не за тридцать, им снова было по восемнадцать, четырнадцать лет куда-то сгинули, они повернули время вспять и начали жизнь сначала, с того самого мига, как расстались.

И вдруг она вскрикнула: «Нет!»

— Убирайся, Камбернаус!

Он медлил. Она схватила со стола стеклянную вазу — первое, что попалось под руку, — и швырнула в него с размаху, он успел заслониться локтем…

Райво Камбернаус заканчивал туалет во дворе за кустами. Пощупав ушибленный локоть, он небрежно присвистнул, оглянулся на ее окна и, направляясь к калитке, замурлыкал: «Окна темны у милашки…» А она в это время колотила кулаками в стену, повторяя как заведенная: «Останься! Останься! Не уходи!» Но только вздумай он вернуться, все повторилось бы сначала.

— Я почему-то думал, что детсад, — получая с нее деньги, сказал таксист, — а теперь вижу: хоромы, в три этажа.

— На третьем только две крохотные мансарды. Они не отапливаются, я там держу разный хлам.

— А что домоуправление?

— Дом частный. Счастливого пути!

Дом отделен от улицы широким газоном и несколькими соснами. К нему тянулась пешеходная дорожка, выложенная бетонными плитами.

Ворота заперты, значит, женщина, топившая у нее и убиравшая дважды в неделю, уже ушла.

Может, так оно и лучше, решила Зайга, нашаривая в сумочке ключ.

По крутой, потемневшей от времени черепичной крыше, чирикая и то и дело затевая драки, прыгали воробьи.

Большой, пустой, сырой дом.

Надо заказать цветы, чтобы не хватать завтра первые попавшиеся.

Не придумав ничего лучшего, она позвонила секретарше:

— Мне нужны цветы на завтра.

— Какие?

На миг она задумалась, потом сказала:

— Темно-красные.

— И сколько?

— Двадцать четыре.

— Извините, четное число дарить не принято.

— Мне нужны ровно двадцать четыре розы. Пусть шофер с утра привезет их ко мне домой. Да, и вот что. Если о времени собрания, которое мы перенесли, еще никого не оповестили, назначьте его после обеда, мне так удобнее.

— Зайга Петровна, может, для верности отложим его на конец недели?

— Собрание состоится, я чувствую себя намного лучше. Розы должны быть крупными, яркими и свежими.

Едва она положила трубку, телефон зазвонил.

— Заяц? Это Дина. Ты помнишь того красавчика Райво Камбернауса, волейболиста? Сцилла сказала, что он умер. Ты случаем не знаешь, у кого из наших девчонок был с ним роман?

— Не помню.

— Вот и у меня в памяти белые пятна, как на карте Антарктиды. Я нашла тебя по телефонной книге. Ты не против, что я звякнула?

— Напротив, это очень любезно с твоей стороны. Привет.

Она ухватилась за телефонный провод и выдернула его из розетки.

Глава вторая

В понедельник утром Харий Даука поехал на работу не троллейбусом, как обычно, а трамваем, чтобы попасть на рынок и купить дочке, лежавшей в больнице, что-нибудь лакомое.

Спозаранку рынок, как всегда, был великолепен в своем разноголосье и суете. Даука протискивался сквозь толпу, здесь что-то несли и волокли, тянули и толкали; зычно требовал дорогу водитель электрокара, груженного плоскими ящичками с салакой и треской; казалось, ее коптили тут же за углом; цветочный базар, несмотря на промозглую осеннюю погоду, — по ночам морозцем прихватывало городской канал и тротуары обледеневали, — благоухал, как розовый сад, хотя в основном тут продавались астры и мелкие хризантемы.

Под навесом в добрую тысячу квадратных метров, на котором ворковали и хлопали крыльями голуби, в длинных рядах торговали квашеной капустой, петрушкой и всем прочим, чем человечество заправляет котел.

Один из столов оккупировали смуглолицые южане в широченных кепках-сковородах. Напялив на себя всю одежду, что была с собой, завязав уши шарфами и поминутно дыша на озябшие пальцы, они стоически терпели северный холод, неся вахту у горок урюка, орехов, гранатов, мандаринов. Как только в сферу их притяжения попадал потенциальный покупатель, они, жестикулируя, по-южному темпераментно зазывали его обратить внимание на их товар.

Харий, которому жена редко доверяла делать покупки даже в магазинах, на рынке чувствовал себя как пловец в незнакомом водоеме.

— Иди сюда, дорогой, посмотри… Нэ покупай сразу, нэ надо…

Харий остановился.

— Мандарины смотришь? В больницу, да? — Посланец юга не был ясновидцем, но отлично знал, в каких случаях покупают эти дары природы. — Если в больницу, денег нэ жалей, святое дело. Я тебе, дорогой, самые лучшие выберу. Смотри!

И торговец ловко стал отбирать и класть на весы самые желтые, налитые соком плоды с тонкой гладкой кожурой — к шероховатым, зеленым он не притрагивался.

— Сколько брать будешь? Кило? — Не дождавшись утвердительного ответа, продавец нахально спросил: — Тебе для больного человека пяти рублей жалко?

— Подождите… Я подумаю… — Как-то неловко было на людях доставать кошелек и пересчитывать деньги.

Внезапно Харий понял, почему торгаш отбирает ему плоды получше. Конечно, и те и другие — мандарины, только росли они в разных точках планеты: которые зеленые — на Кавказе, где солнца поменьше, а остальные в Тунисе или Марокко. Если первые выращены, может быть, дальним родственником этого торгаша — у рабочего человека обычно нет времени по рынкам шататься, — то вторые он купил в магазине или овощная база сбыла налево, вот и хочет от них побыстрее избавиться.

— Дорого? Ты бедный, да? Даром отдам, хочешь? Эсли ты нищий, нэ ходи на базар, нэ заставляй весы портить!

Это уже был спектакль для его соотечественников — все на одно лицо, они ухмылялись, обнажая золотые зубы, и весело перебрасывались репликами на непонятном языке.

У Хария застучало в висках.

Мысли путались; до сознания, как отравленные стрелы, долетали выкрики:

— Ты еще здесь? Уходи! Иди, тебе говорят!

Он не пошел — понесся прочь. Ему было не до осенних даров — слив, яблок и груш, сложенных пирамидками и дожидавшихся своих покупателей. Он почему-то боялся вновь нарваться на оскорбления, услышать, как обзывают его нищим, ведь он был из тех, кто живет на зарплату.

Рынок остался позади, но и здесь, на улице, его все еще душила бессильная злоба. Он все никак не мог успокоиться, даже когда, взяв в дежурке ключ от кабинета, поднимался по лестнице. Даука не уловил иронии в голосе дежурного:

— Поторопись, тебя ждет жертва насилия.

В длинном коридоре, голом, с обшарпанными стенами, которые истосковались по ремонту, сидел на лавочке южанин — очень похожий на тех, что подвизались на рынке. И на нем была кепка-сковорода, и чернели под носом усики, и весь он съежился от холода.

Не успел следователь райотдела Харий Даука сунуть ключ в замочную скважину, как южанин сорвал с себя головной убор и вскочил на ноги:

— Товарищ начальник! Помоги, ради бога!

Монолог Мендея Мнацоканова длился добрых полчаса, и Даука не прерывал его ни репликами, ни вопросами. Диалог начался позднее. К тому же дала сбой магнитофонная кассета, и начало рассказа не записалось, оно было зафиксировано только в машинописном протоколе. Пока Харий заметил неисправность и заменил кассету, первые минуты этого монолога на специфически неправильном русском языке уже канули в небытие.

— …выше средний рост. Худой-худой. Кожаный пальто носит. Финский. Бежевый, с погонами. В руке черный дипломат, денег — видимо-невидимо. Честный слово, товарищ следователь, он неделю назад у меня орехи покупал. Открыл дипломат и сыпет туда орехи, а там — сто рублей, пятьдесят рублей не видал, а по двадцать пять много. Но больше — трешки, пятерки, червонцы. Почему я связался с ним, солидный человек казался. Сколько лет, не скажу, думаю, тридцать нету. Один раз с ним женщина была. Кольцо тут, кольцо там, в ушах бриллиантовый сережки, шуба искусственный. А познакомились… Подходит к столу и говорит: «Тебе что надо?» Я не понимаю, что ему надо, я отвечаю: «Мне ничего не надо. У меня все есть. Изюм есть, миндаль есть, урюк есть. Тебе продать могу. Рыночный сбор плачу, почему не продать?» А он смеется. Говорит, он рыночный сбор не платит, а что продать, найдет. Пусть я свешу орехи. Вешаю. Мне что, для того и ехал. Платит. Вот тогда я видал эти деньги. Говорю: «Ковер сделаешь?» Нет, он не воробей, с крохами дело не имеет. Он на стройках большой человек, при случае может вагончик сделать, но не всегда, при случае. Вечером я звонил родственнику — у него сын женится, дом строить надо. Прошло три дня, четыре дня, опять он тут. Очень вкусные орехи, жена просит еще. У меня, правда, орех что надо, спелый снял. Говорю: у родственника сын женится, дом строить надо. Смеется: жениться — глупо, дом строить — это дело. Договорились: придет к концу дня, говорить будем. Пришел, конечно, сволочь такой, свинья, чтоб ты сдох, аферист, веревка по тебе плачет! Пережиток капитализма, разбойник, шакал вонючий…

Парень явился перед закрытием рынка и очень торопился. Мнацоканов оставил свой урюк под надзором соотечественников и последовал за ним. Такси с включенным счетчиком ждало на стоянке.

— Министерство строительства, — скомандовал парень и извинился перед Мнацокановым за то, что придется сделать крюк. В министерстве кончается рабочий день, а ему до зарезу нужна одна подпись. Достал из дипломата сколотую скрепкой пачку заполненных бланков, наморщил лоб. В министерстве он пробыл минут пятнадцать и вышел оттуда веселый и улыбающийся.

— Чем могу быть полезен? — спросил он. — Может, ведерко раствора?

— Шифер мне нужен. У родственника сын женится, дом строит.

— Слыхал-слыхал, хватит, оставь при себе. Сколько?

— Может, вагон… — неуверенно сказал Мнацоканов.

— Твой родственник в честь молодых целый жилой квартал строит, что ли? — присвистнул парень. — У меня не один объект, но столько я все равно не наскребу. Разве что пару грузовиков с прицепом, а уж транспорт ищи сам. Грузчиков беру на себя.

— Куда мы едем?

— Как куда? Смотреть шифер. На некоторых стройках я неделю не был, надо взглянуть, как там подъезды, не загорожено ли всяким хламом.

— А цена как?

— Цена — стандарт, ни больше ни меньше. Останови! — Парень хлопнул водителя по плечу и, оставив дипломат на сиденье, вылез из машины.

На той стороне улицы возвышался дощатый забор, за ним виднелись контуры строящегося здания. Стройка была громадная, и, хотя пока лишь серые железобетонные конструкции вздымались в небо, планировка помещений и оконные проемы позволяли прийти к определенному выводу: возводится корпус какого-то промышленного предприятия.

Южанин удовлетворенно отметил размах работ. Больше возможности поживиться. Перепадет и кровельное железо, и краска, а может, даже лесоматериалы. Если не от этого начальника, то от другого. Он отметил на клочке бумаги адрес, чтобы потом, если понадобится, без труда найти стройку.

Тем временем молодой человек прошел через чугунные решетчатые ворота и нырнул в будку с дымящейся трубой. Через минуту он уже махал рукой Мнацоканову. Пожилой сторож, улыбаясь как майское солнышко, пропустил их обоих на территорию.

Наискосок от ворот у самого корпуса штабелями были сложены листы шифера.

— Будем брать отсюда, здесь подъезд удобный, — сказал парень и принялся считать листы, покупатель зорко следил за ним, повторяя про себя счет и загибая на каждый десяток палец.

Затем Мнацоканов извлек из кармана кусок мела и провел на штабеле вертикальную черту: налево — купленный им шифер, направо — остальной.

Когда они уходили, сторож, не переставая улыбаться, отвешивал им поклоны.

— А цемент достанешь?

— Увези сперва шифер. Накладные-то я тебе дам, но стопроцентную безопасность не гарантирую.

— Скажи, как построить дом без цемента?

— Может, и сделаю тонн пять. Но с трудом и не здесь… На другом объекте. В понедельник утром, пока ребята будут грузить шифер, мы оба туда слетаем. Это недалеко. Мне причитается восемь сотен задатка.

— В понедельник все сразу и получишь.

— Нет, задаток сейчас. Я за тобой бегать не стану, по званию ты за мной бегать должен. Две сотняжки отсчитаешь отдельно, я сторожу отдам.

Мнацоканов отсчитал требуемую сумму, парень снова направился в сторожку.

— Ты куда теперь? — спросил он, вернувшись.

Мнацоканов назвал адрес, по которому он и еще несколько торговцев с рынка снимали комнату. Это нам по дороге, сказал парень, как раз мимо проедем, пусть Мнацоканов ждет его там в понедельник утром…

— Этот шакал опять меня надул — пришлось платить за такси двенадцать рублей!

После того как уплыли восемь сотенных, деньги за такси стали последней каплей, переполнившей чашу терпения. Казалось, снес бы покорно все, но не это.

Дальнейшие события потерпевший Мендей Мнацоканов мог следователю Харию Дауке и не живописать, так как проходной двор с несколькими выходами на соседние улицы, у которого парень вылез из такси, был хорошо знаком как мошенникам, так и работникам милиции. Следователю было ясно, почему Мнацоканов со своими грузовиками напрасно прождал мнимого строительного босса и без толку искал его на стройплощадке; неясна была, единственно, роль сторожа во всем этом, но не очень-то верилось, что это не подставное лицо.

— Вот вам бумага, ручка, в конце коридора стол. Опишите все вкратце, постарайтесь не упустить ничего существенного…

— Начальник, лови его скорей, он растратит мои деньги!

— …Только помните, написать надо все четко и подробно.

— Дай еще бумаги, мне тут не хватит!

— Почем у вас на Кавказе мандарины с базара?

— На базар не ходи. На село надо ехать. А ты вообще не покупай! Верни мне деньги, я тебе мандарины так принесу!

— А где у вас продают цемент?

— Где продают! В магазине продают. Везде продают… Кто как может, так и покупает, — уклончиво ответил Мнацоканов.

— А у нас шифер и цемент продают только в магазинах стройматериалов.

— Хорошо, буду знать.

— И у вас их продают только в этих магазинах.

— Нет, начальник! Неправда! Клянусь, неправда! Мой сосед строил дом, у него материал остался, он его продал. А куда девать? Деньги вложил, вернуть надо… Слушай, начальник, я не понимаю, что ты хочешь! Человека обманули! Меня обманули! Восемьсот рублей отняли! На что домой ехать! У меня семья, дети!

— Когда вы в первый раз видели купюры у него в дипломате…

— Много денег. Целые пачки, как в банке! По двадцать пять, десятки, пятерки… Сперва арестуй этого сторожа, он на объекте сидит… Может, он самый главный! Вчера брал деньги, кланялся, а сегодня говорит: «Не мешай работать, ты здесь посторонний человек!» Со стариком строго надо, тогда он покажет, где тот, в кожаный пальто, живет!

Функция денежных купюр Харию Дауке стала ясна сразу, но вот роль сторожа по-прежнему осталась непонятной. Заклеенные пачки денег должны были внушить возможному клиенту доверие к хозяину. Скорее всего дензнаков в каждой пачке было раз-два и обчелся — сверху и снизу, — а посередке нарезанная бумага. Жулики называют такие пачки «куклами» и довольно часто ими пользуются. По всей видимости, и женщину он брал с собой, чтобы произвести впечатление на клиентуру, хотя она точно так же не вписывается в эту компанию, как и сторож объекта.

— И в самом деле серьги с бриллиантами?

— С большими бриллиантами, начальник! Карат, не меньше. Настоящий бриллиант, мы на юге сразу видим, нам лупа не нужен, это у вас так смотрят!

Следователь Харий Даука вынул из ящика письменного стола альбом с фотографиями ранее судимых жуликов. Большинство из них уже вышли из заключения, некоторые были осуждены вторично. Следователю ОВД, которого работой в значительной мере обеспечивал Центральный рынок, без такого альбома не обойтись.

— Взгляните, может, увидите знакомое лицо. — Даука подвинул альбом Мнацоканову. Хотя бы выяснится, насколько точно потерпевший способен описать разыскиваемого. — Номер такси, на котором вы разъезжали, конечно, не помните.

— Как я забыл про номер сказать! Он у меня записан! — Южанин пошарил по карманам и подал следователю смятый листок бумаги. — Улица записан… Номер дома записан… Такси тоже записан…

Мнацоканов быстро пролистал альбом, не задерживаясь взглядом ни на одном снимке.

— Здесь эта зараза нет, — сказал он категорически. — Сторожа брать надо!

— Ладно. В коридоре стол, пишите заявление.

Оставив Мнацоканова в конце коридора наедине с бумагой и ручкой, Даука зашел в соседний кабинет, где майор Филипенок что-то подсчитывал с помощью калькулятора.

— Что приключилось с сыном гор? — не поднимая головы, спросил Филипенок. — Девочки обчистили? Присядь. Сейчас покончу со стрижкой мамонтов и буду в твоемраспоряжении.

— Покупал шифер, но успел лишь расстаться с деньгами. Я, между прочим, сегодня утром был на рынке, хотел купить дочери мандаринов в больницу…

— И тебе предложили марокканские по пятерке за килограмм. Это недорого, — бодро ответил Филипенок. Он руководил отделением по борьбе со спекуляцией и хищениями социалистической собственности.

— Похоже, тебя это радует.

— Рыдаю, но не могу подступиться. Целый месяц хожу вокруг да около, но никак. Нет смысла брать их с этими жалкими килограммами, надо выйти на магазин или склад, где им отпускают товар налево. Я вообще-то уже готов был взяться за них как следует, но на меня свалилась стрижка мамонтов.

— Мне всегда казалось, что археология — сложная наука.

— На рынке сидят старушки с шерстяной пряжей. И рассказывают всем, что стригут дома овечек. Но стригут-то мамонтов! Каждая из них продает около четырехсот килограммов шерсти в год, а где ты найдешь овечку, способную дать больше десяти?

— И у тебя то же самое.

— Что ты сказал?

— Я говорю, и у тебя то же самое: не было бы тетушек, готовых купить триста девяносто килограммов ворованной шерсти в год, не было бы и поставщиков.

— Опять спор о том, что было раньше: курица или яйцо? И вор, и скупщик — звенья одной цепочки.

— А меня все время заставляют играть в одни ворота. Возьмем, к примеру, того же Мнацоканова. Если я предложу Алстеру завести на него уголовное дело, возникнут возражения. Во-первых, он, видите ли, сам себя наказал, лишившись восьмисот рублей, во-вторых, он наш гость. А у них там другой образ жизни, свои традиции.

— Но почему ты должен к ним приспосабливаться? — спросил Филипенок. — Не ты едешь в гости, а к тебе приезжают. Традиции! Разве там за воровство или спекуляцию не судят? Совсем просто: у кого там под ногами земля горит, те сюда прут. Знаешь, что показала проверка документов у торговцев мандаринами? Все они горожане, ни у кого нет и грядки с зеленью. Утверждают, что они от дальних родственников, а это сразу не проверишь. Те, кто тут зимой и летом днями напролет торчит на рынке, никогда ничего не выращивали и выращивать не собираются. После войны я валялся по госпиталям и в Осетии, и в Азербайджане. Люди как люди, гостеприимные. Единственно, бог им больше солнца дал. И темперамент непривычный. А во всем ином — люди как люди, у меня там были хорошие друзья. Там никто не волнуется и не кричит: «Нас не любят! Нас притесняют!» А здесь этому даже базарные торговки выучились, в надежде извлечь выгоду. А мы, как дураки, рты разинули и слушаем: опять кого-то там обидели, бедняжку? А они еще громче причитают и садятся нам на голову. Прав я, Харий, или не прав?

— Самое глупое будет, если я жулика найду и тот Мнацоканову деньги отдаст. Фактически он сознательно намеревался участвовать в расхищении государственного имущества, при этом в крупных размерах. По меньшей мере, сознательное приобретение краденого, и не имеет значения, что попытка не удалась.

— Представляю, как сморщится Алстер, — рассмеялся Филипенок. — А ты не отступайся, раз твоя правда.

— А вообще-то это только половина дела. Надо объявлять розыск.

— Жулик из числа старых знакомых?

— Нет, какой-то новенький. Если свидетели сумеют припомнить подробности, попрошу художника по фотороботу нарисовать портрет. Выставим в витринах у рынка, еще в нескольких местах. Где бы жулик ни находился, все равно рано или поздно на рынок он вернется.

— Сказано: ищите женщину.

— Может, и на сей раз это верно. Черноволосая, экстравагантная женщина, серьги с бриллиантами по карату. Не знаешь, Алстер пришел?

Филипенок взглянул на часы и улыбнулся:

— Ровно пять минут назад. Ты только не обращай внимания на его ужимки, гни свою линию. Перед законом все должны быть равны. И с черными усиками, и с лысыми затылками.

Мендей Мнацоканов, явившийся в милицию не столько за справедливостью, сколько за своими восемью сотнями и в этот момент сочинявший подробное заявление, способное, подобно бумерангу, вернуться и больно ударить бросавшего, видел, как следователь Харий Даука прошел в противоположный конец коридора и постучал по косяку обитых дерматином дверей.

Глава третья

Эрик проснулся за пять минут до звонка, передвинул стрелку будильника на час вперед, повернул часы циферблатом к Ивете и, стараясь не шуметь, встал с постели. Как обычно. Остальные продолжали посапывать во сне, разве что мать проснулась, так как спала чутко и вряд ли не расслышала шум плещущей воды в ванной или звяканье посуды на кухне. У строителей, возводящих стены новых домов, одна забота: лишь бы не просвечивали.

В старом было, разумеется, не лучше. Когда дядюшка Иост по ошибке приносил из сарая суковатое полено, не пролезавшее в плиту, и принимался колоть его на чурбаке, казалось, крохотные квартирки двухэтажного деревянного домика вот-вот рухнут. Достаточно было чихнуть в одном конце дома, чтобы говорили «будьте здоровы» в другом.

Однако жильцы с гордостью повторяли — наш дом построен в добрые старые времена, и это несмотря на то, что уборные воняли от первых оттепелей до первых морозов, а если вовремя не чистили выгребные ямы, из-за мух нельзя было открыть окна. Но воспоминание о «добрых старых временах» можно было понять, ведь почти для всех жильцов то были молодые лучшие годы жизни, с домом их роднили давние события, они как бы жили с ним одной жизнью. Здесь обитал честный рабочий люд, даже в первый послевоенный год никто не зарился на чужое добро, на то, что плохо лежит. Здесь не удивились поэтому, когда старый Йост, которому перед самой пенсией выделили квартиру в новом доме, отказался от нее в пользу Эрика. Ивета ждала ребенка. Потом оказалось, что исполкомовцы на передвижку очереди пошли с большой неохотой и даже пытались выяснить, не дал ли Эрик или его мать Йосту взятку. А на самом деле все произошло очень просто. Как-то вечером старик сказал:

— Вам, Эрик, вчетвером в этой каморке будет тесно… И дует из всех щелей… Мы решили так: ты должен взять эту нашу новую квартиру. Что мы там, в чужом районе, делать будем? Ни знакомых, никого! И еще это приданое — шкаф, он же не разбирается, и думать нечего, в теперешние узкие двери не пройдет… А центральное отопление сушит. Здесь, в деревянном доме, совсем другой воздух!

Дядюшка Йост умер, ни разу в жизни не побывав у врача и не дождавшись почетных проводов на пенсию, и Эрик теперь приходил сюда каждую неделю, чтобы натаскать вдове дров и угольных брикетов.

Этот сосед сыграл важную роль в жизни Эрика. Уже в мальчишеские годы. Парень рос без отца — его он видел лишь на любительских фотографиях в альбоме да по туманному рассказу матери знал, что тот в погоне за длинным рублем завербовался на Север, где во время бурана пропал без вести. Дядюшка Йост, понятно, был для мальчишки самым большим авторитетом, так как обо всем имел весьма категорическое суждение и сомнений не знал. Когда Эрик еще пешком под стол ходил, комната и кухня Йоста стали ему вторым домом. Особенно если мать работала в вечернюю или ночную смену. У соседей для него всегда находилась тарелка супа, Йост давал ему читать старые, жутко интересные книжки о графах, разбойниках и бледных фрейлинах, научил не бояться темноты в пустой квартире, ловить рыбу и собирать грибы и, наконец, обучил его ремеслу.

— Из всех наук труднее всего научить человека работать! — сказал матери Йост, когда Эрику стукнуло пятнадцать и он оканчивал восьмой класс. — Ты, соседушка, женщина честная, но жалованья тебе за это не прибавят. Ладно, будешь вкалывать не разгибая спины, поможешь кончить гимназию. Ну а потом? Станет ныть и требовать разных всяких благ, а тут уж до беды рукой подать.

— Мы думали, в техникум. Там стипендия. Все-таки легче будет.

— Все, соседушка, течет и меняется, а ремесло в руках остается. И начальники приходят и уходят, а мастера остаются. Взять хотя бы сапожника Сеска из четырнадцатого дома: намедни лимузин купил. А разве сапожное дело такое тяжелое ремесло? Кольнуть шилом, вогнать шпильку, проехаться щеткой по голенищу каждый может. Но, гляди-ка, машина при нем. Не знает, правда, где у ней перед, где зад, одна радость тряпкой по утрам голубиный помет счищать.

— Я думаю, пусть мальчишка сам решает. Летом не помешало бы и отдохнуть…

— Как же, измотался, что твой мерин в пахоту!

А мальчишка уже все решил. И давно. Год, если не два назад. Когда на девчонок стал глядеть не с прежней ухмылкой, а с восхищением; когда весенними вечерами пацаны собирались гурьбой и обходили квартиры своих одноклассниц: заглядывали в окна, трезвонили в двери и чуть что — со смехом скатывались вниз по лестнице; когда во время уроков стали гулять под партами первые записочки; когда девчонки притащили проигрыватель и организовали для мальчишек курсы танцев, чтобы на школьных вечерах были собственные кавалеры. Тогда-то он впервые, и очень остро, почувствовал, что одной школьной формы молодому человеку маловато. Понял, но стиснул зубы, — жалея мать, не сказал ей ни слова, так как прекрасно знал состояние семейного бюджета. В каникулы пошел работать в садоводство. Не понравилось, но выдержал два месяца, хотя платили немного. Редиска, редиска, одна редиска! Весь мир — сплошное поле редиски. Дергай до ряби в глазах, срезай ботву до мозолей на ладонях. Порезов на больших пальцах не счесть, спины не разогнуть, а кожа сходит лоскутами. Без рубашки нельзя — обжигает, и в рубашке нельзя — натирает как теркой. Но дважды в месяц день зарплаты. На первый заработок он купил себе дешевые, местного производства джинсы и летнюю рубашку с короткими рукавами. Надо было видеть, как он носил свою обнову. Любой обладатель костюма, сшитого из лучшей ткани и у лучшего портного, мог ему позавидовать. Он работал до последнего августовского дня и в школу уже явился не в старом форменном костюмчике, хотя в смысле одежды все равно не мог тягаться с детьми из состоятельных семей. Но чувствовал, что знает, как с ними сравняться. По общему настрою сверстников он, к сожалению, еще не понимал, гордиться ли своими шершавыми, мозолистыми ладонями или нет…

А в пятнадцать лет в трудовой книжке Эрика Вецберза появилась запись: «Принят учеником» — и штамп отдела кадров стекольного завода «Варавиксне». Теперь-то он станет учиться ремеслу, а дальше видно будет, может, поступит в вечернюю школу, если заставят, а вообще учеба казалась ему чем-то столь же неприятным и утомительным, как капитальный ремонт.

Зажатый между двумя шестиэтажными многоквартирными домами и подпираемый сзади более крупным заводом, «Варавиксне» остановился в своем развитии: три сотни рабочих, две печи для варки стекла и один-единственный, хотя и довольно удобный, производственный корпус.

Как и повсюду, в подсобных рабочих здесь нуждались больше, чем в учениках, поэтому вместо шлифовальных камней Эрику достались две тачки. Сменный мастер с ним не цацкался, показал, какие участки обслуживать, и исчез за загородкой для администрации, называемой по-старому конторой.

Поначалу все на заводе вызывало живой интерес. И бункера с мелким белым песком, химикатами и прочими сыпучими материалами, и люди, пропыленные, как мельники, с масками на лице, которые составляли шихту в разных пропорциях, в зависимости от того, какое стекло было необходимо получить.

Нравились выложенные изнутри огнеупорным кирпичом ванные печи, в красных пылающих зевах которых таяла стеклянная масса. На верстаке, напоминавшем верхнюю палубу корабля и полумесяцем огибавшем печи, в метре от цементного пола орудовали мужчины и женщины. Мужчины напоминали ему пиратов: высокого роста, крепко сложенные, летом всегда обнаженные до пояса, потные и прокопченные. А плоскогрудые женщины, их подручные, в огненных бликах, плясавших по чумазым лицам, походили на ведьм, хотя на многих посверкивали золотые серьги и кольца. Белели зубы, когда они гоготали или балагурили. Пестрые юбки с прожженными дырами развевались, как у цыганок. И мужчины, и женщины носили на босу ногу башмаки на толстой деревянной подошве. На голове залихватски повязанные ситцевые платки, чтобы не рассыпались волосы, когда нагибаешься к зеву печи за сироповидной массой. У большинства когда-то новенькие платки успели превратиться в лохмотья.

Искусством стеклодува человек овладевал в течение нескольких лет, шаг за шагом приближаясь к вершинам мастерства. Стекло для этих людей было живым, временами казалось, что они беседуют с ним. Вот концом металлической трубки стеклодув набрал каплю стекла. Легонько коснулся губами отверстия на противоположном конце трубки, и капля превратилась в этакого благодушного головастика. Еще немного стекла — выдох — немного стекла — выдох, и мастер, охлаждая массу, почему-то начинает раскачивать выдувальную трубку со стеклянным шаром на конце: туда-обратно, как маятник часов. Может, чтобы шар удлинился и легче входил в форму?

Формовка — это как бросок на финишную ленточку; мастер крутит в руках рукоятку выдувальной трубки, голова его опущена, глаза от напряжения наливаются кровью, легкие на пределе сжимают воздух, расширяя вначале податливый, а затем начинающий твердеть материал, деревянная форма дымится… И вот на том конце трубки поблескивает женственно округлая ваза.

Выдувальщик передает работу одной из своих помощниц, она бережно относит ее в сторону, кладет на транспортер и отделяет от трубки стеклянное изделие. Мастер не прочь бы перевести дух, но другая помощница уже подсовывает ему следующую трубку с каплей на набеле, — будешь поминутно переводить дыхание, ни хрена не заработаешь, — и вся процедура начинается сначала. А вазу транспортер доставляет в лер для отжига. Здесь она медленно будет остывать. На том конце печи ее ждут резчицы — зарабатывают они меньше, но зато и работа у них не такая утомительная. Здесь уже нет адской жары стеклодувного участка и не обязательно весь день стоять на ногах. Резчицы при помощи газовой горелки обрежут у вазы припай, оплавят острые края и отправят на алмазный участок, где, увлекая за собой песок и воду, крутятся в горизонтальной плоскости большие чугунные шайбы. Здесь переизбыток воды, кожа на руках работниц набухла от влаги, на ногах у них тяжелые резиновые башмаки.

Рядом с алмазным участком железная дверь, открывать ее дозволено далеко не каждому, ибо сидят за этой дверью «аристократы» стекольного дела. На них тоже деревянные башмаки и прорезиненные фартуки, но под фартуками приличная одежда, белые рубашки с закатанными рукавами. Цеховая марка! Их десять, Йост — старший. Он может и умеет все, хотя, если не считать высокого разряда, в его трудовой книжке та же запись, что и у женщин с размокшими ладонями: шлифовщик. Но женщины только и делают, что трут абажуры люстр о чугунные шайбы против вращения, а Йост может самую обычную пол-литровую баночку превратить в произведение искусства. Случается, кто-нибудь из старых выдувальщиков приглашен на круглый юбилей. Выдувает он по этому случаю, например, бокал величиной с крюшонницу. Это нелегко. Приходится делать пять, шесть, семь заходов, пока получится то, что нужно, ведь форм таких нет, а ни один из этих мастеров не позволит себе пасть так низко, чтобы преподнести в подарок стандартную вещь, пусть даже давно снятую с производства. Нет, все должно быть сделано «на глазок», и единственным вспомогательным приспособлением служит деревянная форма: чурка с выемкой. Сперва на конце металлической трубки колышется стеклянная сфера, тонкая и прозрачная, как воздушный шарик, затем «прихватывается» стройная, иногда тройного кручения ножка, которую заканчивают пяткой, раскатанной на доске для отделки. Отнюдь не просто присоединить ее к ножке, так как пятка должна быть достаточно большой и строго горизонтальной, не то бокал окажется кривой. Когда со всем этим покончено и бокал ползет по транспортеру к леру для отжига, мастер начинает нервничать. Вдруг за что-нибудь зацепится? Или на повороте треснет? Или пойдут в стекле крапинки — мошка? И хотя он знает, что коллеги обрежут и оплавят бокал лучше его, все-таки решает все сделать сам, своими руками. Не в состоянии усидеть на месте, он мечется по цеху; перебросится парой слов то с одним, то с другим, напомнит работнице, стоящей у транспортера в том конце лера: «Анюта, принимай!»

И вот бокал, чистый и гладкий, радует взор мастера, и он важно шествует с ним к Йосту, с которым уже обо всем условлено. Нет, не за деньги, за деньги тут свое искусство не показывают. А приведется Йосту быть приглашенным на юбилей, и он, в свою очередь, явится к выдувальщику и тоже попросит сделать одну «вещь» и объяснит какую. И выдувальщик на следующее утро прибежит на работу спозаранку и будет волноваться, переживать, точно для себя старается.

Йост рассматривает бокал на свет, легонько постукивает ногтем и, довольный, прислушивается к звону. Потом спросит, гравировать ли одни инициалы, или имя и фамилию полностью, нужна ли дата. Он не настаивает, он только рекомендует, черпая из кладовых своего огромного опыта. И вот любитель водной стихии получает изображение яхты с волнами и чайками, охотник — скрещенные ружья и оленей, застывших в прыжке, а заядлый рыболов — стайку рыб. Но больше всего нравится Йосту выводить плавным почерком какое-нибудь пожелание и украшать бокал цветами. Чего только нет в таком букете! Тут и гроздья винограда, и ячменные колосья, розы, тюльпаны, лилии и аспарагусы — вьются, буйствуют, переплетаются. Любую линию найдешь, начиная от филигранной, словно нарисованной тончайшим пером, и кончая широкой полосой, похожей на стружку, снятую рубанком.

— Ладно уж, попытаемся! — обещает Йост и отставляет бокал в сторонку: займется он им вечером, после смены.

Помогать друг другу в таких случаях — традиция стекольщиков, идти против нее глупо. А себестоимость сырья настолько низка, что ее в деньгах и не выразишь, и не левая это продукция, которую продают из-под полы.

Настоящие выдувальщики и шлифовщики даже приветствуют друг друга по-особому, с чувством собственного достоинства и взаимным уважением, такого уважения не дождется от них ни начальство, ни малоквалифицированные рабочие. Видно, потому, что и те и другие могут при случае найти себе работу в другом месте, а выдувальщики и шлифовщики со стекольным заводом как бы повенчаны — это очень старые, весьма редкие и, можно сказать, отмирающие профессии. Если кто-нибудь из них и уходит со «стеколки», то это значит почти наверняка, что он вообще расстается с этой отраслью промышленности: ведь подобных предприятий в Латвии раз-два и обчелся.

Они не могут обойтись без «Варавиксне», и «Варавиксне», в свою очередь, не может обойтись без них. Они это отлично понимают и потому к работе относятся серьезно — среди этих «аристократов» нарушений дисциплины не бывает. Точно так же нет среди них подлиз и подхалимов, явных или тайных, здесь все, что думают, говорят в глаза, это не всегда приятно руководству, однако в завком выбирают самых достойных, иногда и по второму, и по третьему разу.

Йост не возражал, когда Эрика поначалу снабдили брезентовыми рукавицами и тачкой подсобника, не исключено даже, что это была его идея, которую он сам и подкинул сменному мастеру. Обойти завод и познакомиться с ним можно, разумеется, и за полчаса, но от такой экскурсии невелика польза. Что с того, что новичок увидит погруженный в полумрак, прокоптившийся насквозь стеклодувный цех, огромный, как самолетный ангар, с большими, в частых переплетах окнами, сквозь которые свет едва сочится, так как они становятся маслянисто-грязными уже на другой день после мытья. Увидеть этот цех мало, его надо ощутить, коль уж решил здесь работать. И надо впитать в себя запахи кислот в травильне, песочную пыль пескоструйки и мокрядь алмазного участка. С заводом сперва надо сжиться и лишь потом искать себе на нем постоянное место. А кто приходит сюда экскурсантом, тот экскурсантом и уйдет.

Теперь парню приходилось вставать ранехонько: видя, как сына одолевает сон, мать его жалела, но опаздывать было нельзя — за стенкой жил Йост, на работу они уходили вместе. Бутерброды, аккуратно завернутые в пергаментную бумагу, клали в потертый портфельчик шлифовщика.

Заботливо приготовленные матерью бутерброды с колбасой, утренний гомон у проходной, личный шкафчик в раздевалке, как у всех, и вверенные транспортные средства возвышали парня в собственных глазах. Хотя в первые недели он падал от усталости и во всем теле не было мышцы, которая не давала бы о себе знать, а по утрам суставы не гнулись, все же он не хныкал. Может, и не сдюжил бы, может, и сломался, работай вокруг здоровенные мужики, но он имел дело с женщинами. И в теле, донельзя усталом, рождался новый прилив энергии, когда его окликали: «Эй, мужик!» Особенно если оклик доносился с верстака, у подножия которого стояла железная бочка, понемногу она наполнялась бракованными изделиями и боем стекла. Эрикова тачка была приспособлена для перевозки таких бочек. Надо было одной рукой подать бочку вперед, другой подкатить под нее тачку и тут резко толкнуть пузатую на себя, чтобы она сама плюхнулась на повозку. Где взять мальчишке силы для такого фокуса? На какую-нибудь десятую долю секунды опоздаешь рвануть на себя бочку, упустишь момент неустойчивого равновесия — и начинай все сначала. И так раза три, а то и четыре. А подсобить никто тебе не может, у каждого своя работа.

Уже потом, несколько лет спустя, Эрик узнал, что работницы боялись, что пацан не выдержит, а мастер беспомощно разводил руками: кем прикажете заменить? Пожаловались Йосту, но тот остался при своем мнении: боксеров, мол, закаляют в бою; разве что в обеденный перерыв, после еды, заставлял Эрика прилечь на кипы упаковочной стружки и задрать ноги.

Через неделю кризис миновал; правда, старые ожоги еще напоминали о себе, зато новых не прибавлялось, посадить бочку на место уже не составляло проблемы. И никто больше за ним не приглядывал, когда он гнал свой «агрегат» через весь цех, чтобы вывалить бой под навесом для переплавки. После того как он наловчился управляться с тачкой, второе транспортное средство — что-то вроде вагонетки на четырех роликах — показалось детской игрушкой. В ответ на призыв: «Эй, мужик!» — Эрик мчался на шлифовальный участок за абажурами, чтобы отвезти их в травильню. После недолгой обработки кислотой в специальных ваннах абажуры становились тускло-матовыми. А то доставлял на склад упакованные в ящики после оплавления кромок чайные стаканы и пивные кружки. В большие ящики, словно в Ноев ковчег, упаковывали, прокладывая стружкой, плафоны для настольных ламп. Груз этот не тяжелый, но с ним тоже морока — как подвести под ящик вагонетку: то она ускользает, то соскочит с нее тара. К счастью, подворачивался Крист — в свободную минуту, когда на дворе не стояли под погрузкой автомашины, он забегал сюда пофлиртовать с девчонками. Крист недавно вернулся из армии и теперь донашивал галифе с широким ремнем и медной пряжкой. Он и до армии работал на «стеколке» грузчиком, его тут знали все, фигура Криста — осиная талия, косая сажень в плечах — была предметом всеобщего восхищения. О силе парня ходили легенды, на теле его рельефно выделялись все группы мышц. Транспортным рабочим приходилось тяжело, они, подобно штангистам, накрепко бинтовали руки в суставах, чтобы не растянуть жилы при погрузке ящиков с молочными бутылками — каждый брал по шесть-семь ящиков зараз, и, надув щеки и жонглируя на ходу этаким «небоскребом», они бежали, как заправские циркачи, через весь двор, туда, где дожидались их грузовики с откинутыми бортами. У самой машины «небоскреб» выжимался на грудь и ставился прямо на пол кузова. В большинстве своем люди эти были не первой молодости, но их силе и здоровью можно было позавидовать.

— Глянь, малец, как это делается, — сказал Крист и отодвинул засмущавшегося Эрика в сторону. — Сила тут не нужна, одно соображение.

Заметив, что на них поглядывают девчонки, Крист указательным пальцем небрежно приподнял ящик за угол и ногой подтолкнул под него вагонетку.

— Смекнул, как мариновать селедку?

Хоть Эрик и покраснел, но уязвленным себя не чувствовал — слишком уж впечатляла оголенная спина Криста, который, напевая «Сибонэй, та-ра-ра-рам…», фланирующей походочкой удалялся к девчонкам.

Обидно было, что его по-прежнему считают молокососом, хотя он управляется с мужской работой и, когда приносит домой получку настоящего мужчины, у матери слезы радости стоят на глазах. Из-за жары в выдувальном и резальном цехах на женщинах были, как правило, легкие рабочие халаты, а под ними только то, что от бога или от матушки-природы. Доверху тут не застегивались, и без того финская баня, так что кое-какие пуговицы болтались без дела. Работницы нет-нет нагибались, круто поворачивались или откидывали стан, и халатики распахивались, приоткрывая интимные части тела. Едва на горизонте появлялся Крист или другой стоящий мужчина, девицы, словно по команде, хватались за пуговки, а Крист, бывало, обхватит Янину или Ирину за талию и приговаривает шутливо:

— Покажи-ка, покажи, что у тебя там, может, не стоит и время терять!

Приближение Эрика никого не волновало. Как раз наоборот: ему казалось даже, что некоторые озорницы нарочно изгибаются. При виде того, как он отводит взгляд и смущается, глаза девушек насмешливо искрились.

Как-то на исходе лета появилась у проходной афиша, извещавшая о карнавале в клубе добровольного пожарного общества. Это мероприятие под названием «Дружба» сообща организовали культорги трех соседних предприятий. Танцзал был убран молодыми березками, работал буфет, отпускавший отменное пиво с горячими сардельками, играл популярный оркестр. Мужской состав стекольщиков числом был невелик, кавалеры в высшей степени солидно угощали дам пивом и отплясывали твист, как вдруг кто-то со шляпной фабрики, проникнувшись, видимо, завистью к богатырской стати Криста, толкнул его в бок: «Эй ты, дай дорогу!» Крист посторонился, и задира со своей партнершей прошествовал было мимо, но вскоре опять объявился на горизонте: «Откуда здесь эта каланча? Чего путаешься под ногами, смотри, как бы с лестницы не спустили!» Кругом заухмылялись. Крист выразительно посмотрел на задиру, но тот, чувствуя рядом локти своих, не унимался. Крист отпихнул его легонько кончиками пальцев, шляпник, поскользнувшись на паркете, шмякнулся и закричал как резаный: «Наших бьют!»

И пошло-понеслось. У Криста с треском разошлись швы пиджака, не рассчитанного на размашистые движения. Эрик получил в глаз, прежде чем успел решить, что теперь делать. Вмиг драка занялась во всех углах. Музыканты отодвинулись в глубь сцены, но продолжали чинно играть. Не исключено, что вначале если не все, то по крайней мере некоторые из дерущихся хотели всего лишь унять темпераментных зачинщиков и с надеждой прислушивались к свистку ночного сторожа, одиноко дребезжавшему где-то посреди сбившихся в кучу женщин, но были втянуты в водоворот событий.

Когда появилась милиция, Эрик и Крист геройски сражались плечом к плечу, отбиваясь от превосходящих сил противника, в то время как остальные стекольщики были загнаны в угол.

Наутро выяснилось, что у Эрика под глазом фонарь величиной с блюдечко, а Крист, хотя и приговорен к штрафу в размере десяти рублей, отнюдь не расстроен, поскольку пиджак разошелся только по швам и его можно сшить заново.

— Ну и балбесы! — Крист расхаживал по цехам, громко и вслух досадуя на парней, бросивших его на произвол судьбы у помоста сцены. — Только Эрик не сплоховал. Подстраховывал меня сзади железно!

Панегирика Эрик явно не заслуживал, но похвала приятно ласкала слух, а фонарь под глазом превратился в некое подобие медали, которую грех скрывать от народа.

— Куда ты ходишь на вечера? — Соня впервые заговорила с ним как с равным. Ей было лет двадцать.

— Куда придется, — ответил Эрик неопределенно, так как не ходил никуда.

— Если пригласишь меня, разрешу проводить до дома.

Об этом разговоре каким-то образом узнал Крист и в обеденный перерыв отозвал Эрика в сторонку.

— Прошу тебя как мужик мужика: оставь Соню в покое. Ее Витольд, конечно, сволочь, пырнул одного ножом в спину, но как-никак он мой друг. И срок его скоро выйдет… Может, Соня продержится. Ты меня понял? Да и стара она для тебя!

— Понял! — У Эрика сердце так отчаянно заколотилось, что казалось, вот-вот выскочит из грудной клетки. Он был посвящен в мужчины.

…В подъезде хлопнули двери, и Эрик вышел во двор. Как и повсюду в новых кварталах, это был, собственно, не двор, а просторная площадка между одинаковыми пятиэтажными домами. Тарахтели моторы — ночью подморозило и владельцы машин прогревали двигатели. Деревья и кусты, уцелевшие от бывших здесь когда-то индивидуальных огородов, в потемках казались выше и гуще. Ивета больше всего ценила именно этот четырехугольник — можно почаще прогуливать малышку, да и воздух здесь более или менее чистый. К тому же, если надо что сделать по дому, не обязательно самой выходить во двор: молодые мамаши из соседних домов давно перезнакомились и смело доверяют друг дружке свои сокровища, когда в магазин надо сбегать или в случае другой срочной надобности.

На полпути к автобусной остановке Эрика застиг мелкий, сыпучий снег. В нынешнем году он, кажется, первый. Вдобавок еще ветер студеный. Эрик поднял воротник куртки. Автобус, как всегда, запаздывал, но, к счастью, в толпе людей, нетерпеливо топтавшихся на конечной остановке и с надеждой глядевших в даль пустынной улицы, не было ни одного знакомого, не надо было произносить слова вежливости, ничто не прерывало размышлений. Да нет, ему вовсе не хотелось думать об этом, с удовольствием переключился бы на что-нибудь более приятное, но почему-то именно эта мысль закогтила мозг и никак от нее не избавиться.

Что Витольда следует лечить от алкоголизма, ни у кого сомнений не вызывало, но когда начинался конкретный разговор, все вдруг теряли дар речи. Конечно, никто не хочет ссориться, у всех одно желание — выйти сухими из воды, ограничившись болтовней. Интересно, почему, например, вывих ноги не вправляют заговорами? Алкоголизм — это болезнь, неужели им непонятно, что к нему относиться надо как к болезни? Наверное, непонятно. Желая добра, они только и делают, что причиняют Витольду зло. Ладно, у начальника цеха своя политика, он опасается, что сразу не найдет вместо Витольда другого сантехника, — кто же захочет за такую зарплату то поджариваться у плавильных ванн, то выбегать на мороз! К тому же у Витольда золотые руки. Предположим, мастер золотые руки найдется, но где сыскать такого, кто знал бы здесь каждый угол, каждую трубу? Если вода вдруг перестает идти или, наоборот, бьет фонтаном, Витольд не теряется в догадках, отчего да почему, ему всегда все ясно с первого взгляда. А вот старичок, что работает с ним на пару, ничего не умеет, кроме как зашпаклевать стыки и промазать их суриком. А ведь и у него четвертый разряд, и важничает он что твой китайский мандарин, хотя без Витольда — просто мальчик на побегушках: разыщи то, принеси это… Начальник, известное дело, боится за воду. Час-другой нет воды — и закрывай лавочку, притом надолго, все углы и закоулки будут забиты полу— и даже четвертьфабрикатами аж до самого потолка. Уж ни одной подсобки не осталось на заводе, план что ни год увеличивают, а расширяться-то некуда.

— Двадцать ночей в месяц я сплю спокойно, — сказал как-то начальник не то в шутку, не то всерьез на заседании завкома. — Остальные десять ворочаюсь с боку на бок.

Это те, когда Витольд гуляет.

Встретятся просто так, неофициально, все жалеют Соню и детей, понимают, чем могут кончиться кутежи Витольда, все знают, что эта снисходительность может дорого стоить, поскольку Витольд гуляет не в одиночку, а ищет компаньонов в котельной или среди составителей шихты. Еще состряпают какой-нибудь адский коктейль, хлебнут тогда лиха! Да, понимать-то все понимают, но когда доходит до дела и надо голосовать, молчат как в рот воды набрали. Будто не на лечение, а на каторгу посылают. Правильно говорит Ивета: «Ты что, по врагам соскучился?» Нет, враги ему не нужны! Как пить дать не нужны! Будь что будет, он не в ответе. Он тоже будет молчать и вести себя паинькой. Человек по своей сути обязан искать разумный путь, для этого ему голова дана. Трудности пусть испытывает обезьяна или какое-нибудь еще более ограниченное существо.

С тех пор как на вечере «Дружба» Эрик Вецберз показал свои бойцовские качества и посему был признан мужчиной, минуло десять лет. Позади остались годы ученичества, строгость Йоста и рвущаяся из груди радость, когда он, Эрик, справился со шлифовкой своей первой вазы из хрустального стекла, — старик дал добро на свой страх и риск, ему пришлось бы выложить деньги из своего кармана, если бы Эрик вазу испортил…

Потом была служба на пограничном посту высоко в горах, где ничего заслуживающего внимания так и не произошло, поскольку тропы нарушителей границы остались где-то в стороне. Были длинные письма Иветы, не содержавшие и не требовавшие клятв, ведь клянется тот, кто в себе не уверен, и вообще это всего лишь особая форма лицемерия. Потом возвращение в Ригу, небогатая, но веселая свадьба — ждать дольше, чтобы поднакопить деньжат и закатить пир горой, нельзя было по той причине, что правила приличия запрещают молодой жене рожать раньше чем через четыре месяца после бракосочетания. Криком возвестила о своем появлении на белый свет девочка по имени Даце… Неужели все это произошло за какой-то десяток лет — отрезок времени, который история чаще всего проскакивает без остановки, как скорый поезд мимо полустанков.

В раздевалке стоял резкий запах пота, лежалой, давно не стиранной одежды, а пар, валивший из душевых, делал воздух еще более спертым. Скрипели фанерные дверки шкафчиков, мужчины, переодеваясь, оживленно толковали друг с другом, смеялись и выходили гурьбой, стуча деревянными башмаками. Причиной веселья был Витольд, удравший из раздевалки злой как черт. Даже Крист не сумел его успокоить, тот и ему посулил съездить по зубам. Вчера с Витольдом впервые обошлись круто, отставив в сторону пустые разговоры. Он был пьян, как всегда после получки, но то ли перебрал, то ли обычную дозу нутро не приняло, — словом, шатался по цеху, выделывая ногами кренделя, цапался с Соней и лез на тех, кто пытался заступиться за плачущую женщину. Кончилось тем, что он задел возле транспортера штабель молочной тары — и тот рухнул с грохотом наземь, правда без особого ущерба. Но как-никак это было ЧП, которого не скроешь, и сменный мастер, чтобы не решать самому, собрал на скорую руку членов цехового комитета. Никто из собравшихся, в том числе и Эрик, не желал рядиться в тогу судии, осуждая человека, с которым столько лет работали вместе, но тут кое-кто стал высказываться в том смысле, что и Соня не без вины.

— Я думаю, мы собрались не для того, чтобы обсуждать семейные отношения, — рассердился Эрик. — В цеху пьяный. В любую минуту может произойти несчастье с ним или с кем-нибудь еще по его вине.

— Надо уговорить его пойти домой.

— Он только и ждет, чтоб его уговаривали, — не унимался Эрик.

— Срезать десять процентов премии.

— В прошлый раз срезали двадцать.

— Пусть будет двадцать.

— Пять бомбочек отнимем — как бы его удар не хватил.

— Наказывать так наказывать, чтоб неповадно было, — опять вмешался в разговор Эрик. — Надо вызвать машину из вытрезвителя, хоть на время поможет.

— Нехорошо. Как раз в нашу смену… — начал было мастер, но, заметив, что на этот раз даже самые мягкотелые либералы его не поддерживают, согласился.

Витольд так или иначе узнает, что он, мастер, был против. Мастер пуще огня боялся Витольда, этот алкаш уже сколько раз грозился в отместку остановить цех, поди докажи потом. И тогда план горит синим пламенем, вытяни-ка его до конца месяца. А ему ничего не докажешь, он себе на уме. Кто хоть раз побывал за решеткой, досконально знает все ходы и выходы, все лазейки в законе, знает, как обернуть его себе на пользу. Случись маломальская авария, он либо будет тянуть резину, либо таких деталей потребует, каких на складе сроду не бывало. Захочет — найдет у себя «в заначке», не захочет — не найдет, на него где сядешь, там и слезешь.

И все же машина вытрезвителя забрала Витольда без заминки, он до того удивился, что даже не ругался. И вообще, видно, вел себя послушно, так что к вечеру показался на заводе. Вначале его видели трезвым, но с каждым часом взор его все больше затуманивался, — наверное, в закутке было припрятано горючее, за ним-то он и явился, а вовсе не для того, чтобы работать. Он ни за что не хотел отправляться домой, да никто на том и не настаивал, зная, что ехать ему далеко, а последняя электричка на Огре ушла.

Витольд улегся на скамейку в раздевалке, а под утро, когда рабочие третьей смены пошли принимать душ, сладко дремал в душевой под теплыми струями. И тут какому-то шутнику пришло на ум перекрыть кран горячей воды.

Вскоре продрогший, посиневший от холода Витольд, клацая зубами, выбежал в раздевалку.

— Ну, гады! Давно по морде не получали! Кто это сделал? Да я его башкой в сортир засуну! Меня тронешь — от меня получишь! Пожалеет! Ох как пожалеет тут кое-кто!

Сплошной хохот выгнал его в цех, но он вернулся и продолжал доискиваться виновного. Поняв, что ничего у него не выйдет, привязался к Эрику.

— Это ты вчера вызвал кар-рету!

— Что прикажешь — на руках тебя носить, что ли? Ты на ногах не стоял, — ответил Эрик, завязывая прорезиненный фартук, и по углам вновь прокатился смешок.

— Витольда не трожь! — Сантехник подскочил к Эрику, угрожающе помахивая у него под носом грязным пальцем. — У Витольда, чтобы ты знал, мстительный характер! Он тебя с дерьмом смешает и на помойку выбросит! Мне все известно!

— Тогда ты самый большой умник из всех, кого я знаю, — отрезал Эрик и пошел к выходу, осыпаемый угрозами Витольда.

— Ты у меня еще поплачешь! Ох, и поплачешь ты у меня! С дерьмом смешаю! — неслось ему вслед.

Незадолго до обеденного перерыва к Эрику подбежала табельщица: звонили из проходной. У входа ждет его по очень важному и срочному делу какой-то человек. Говорит, пусть выйдет на минутку.

Может, дома что стряслось, испугался Эрик, здоровье матери в последнее время было неважное. Снял в раздевалке фартук, накинул пиджак и припустил через двор. Сторожиха окинула его странным взглядом, но он не обратил внимания.

На улице его поджидал стройный человек лет тридцати в кожаной кепке. На нем была темно-серая спортивная куртка с капюшоном. Он пристально посмотрел на Эрика и сказал:

— Товарищ Вецберз?

— Да, — растерянно ответил Эрик.

— Следователь ОВД Харий Даука. — Мужчина показал служебное удостоверение.

На противоположной стороне улицы щелкнула задняя дверца «Жигулей». Из машины вылез мужчина примерно одних лет со следователем и выжидающе уставился на них.

— В чем дело? — встревожился Эрик.

— Я вынужден попросить вас дать кое-какие сведения.

— Не понимаю! Ничего не понимаю!

— Вам придется проехать с нами.

— Тогда я пойду надену пальто.

— Ничего, мы на машине.

— Все равно мне надо сказать мастеру…

— Отдел кадров в курсе, оттуда позвонят в цех. Прошу! — Следователь жестом пригласил его в машину.

— Вы зря теряете время, это какое-то недоразумение!

— Надеюсь. Прошу, прошу!

Эрика посадили на заднее сиденье, следователь поместился с ним рядом. Задержанный отметил, что дверца с его стороны не имеет ручки. До ОВД ехали молча.

Дежурка, как обычно в середине дня, полупустая. Только в углу за столом сидит какая-то женщина и пишет. Видимо, объяснительную или заявление, издали виден столбик коротких строчек в верхнем углу листа. Только здесь, наверно, еще и увидишь деревянные ручки со стальными перьями и чернильницу. Со скрипом выводя фиолетового цвета завитушки, перо дерет бумагу.

Входит дежурный. По чину — майор. Он в упор смотрит на Эрика, потом весело подмигивает следователю Дауке:

— Ну ты счастливчик! Откровенно говоря, я не верил.

— Скажут ли в конце концов, зачем меня сюда привели! — кипятится Эрик.

С трудом сдерживаемое возмущение так и рвется наружу. Он желает объясниться в присутствии этого майора, который по званию несомненно выше следователя. Он хочет перечислить свои общественные обязанности, сказать, что одна из его работ награждена дипломом Выставки народного хозяйства, что он член завкома, дружинник и все такое прочее, но слова застревают в горле, он не в состоянии сказать ничего путного, а в следующий миг говорить слишком поздно. Его сбивает с толку абсолютное спокойствие майора.

— Вот он вам сейчас объяснит, — кивает майор на следователя.

— Но… — хочет возразить Эрик, однако на него не обращают внимания, у дежурного со следователем свои дела.

— Мне еще раз понадобится машина. Можешь дать? — спрашивает Даука.

— Далеко?

— Приволочь сюда этого старикана. Он наверняка дома, где еще ему быть, в его-то возрасте.

Майор, закусив нижнюю губу, что-то прикидывает и обещает старикана доставить.

Узкая лестница с металлическим ограждением (захочешь — не спрыгнешь).

Харий Даука открывает ключом одну из многочисленных дверей в длинном коридоре, и они заходят в кабинет, уставленный сильно изношенной стандартной учрежденческой мебелью. Еще в кабинете стоит софа неизвестного стиля с жестяным инвентарным номером на ножке.

— Прошу, вот вам бумага, вот ручка…

— У меня своя ручка.

— Тем лучше… Садитесь вон за тот стол и подробно опишите все, чем занимались в прошлую пятницу. Число я скажу. Где и с кем были, с кем встречались. И если кого встретили, то имя, фамилию и место жительства гражданина. Задача ясна?

Он диктует, кому адресовать объяснительную.

— Не нервничайте и не торопитесь, времени у нас с вами достаточно.

— Здесь какое-то недоразумение. Разрешите позвонить домой.

— Может, попозже, не теперь.

Начальнику ОВД от гражданина Вецберза Эрика, проживающего в Риге, улица Лиепу, дом… Объяснительная. Семнадцатого числа сего месяца я… Да, что же я семнадцатого делал?.. Не упомнишь всего, что вчера-то было, а тут — неделю назад!

— А вы сами можете вспомнить, чем занимались семнадцатого?

— Не нервничайте, пишите не торопясь. Шаг за шагом. Итак, утром вы встали…

— Я каждое утро встаю! Это вас удивляет?

— Не грубите. Я делаю свою работу, а вы делайте свою.

Эрик вспомнил парня с татуировкой и понял, что его привезли сюда не потехи ради и только от него самого зависит, как быстро рассеется недоразумение. Он наклонился над листком бумаги, который никак не хотел заполняться.

«Семнадцатого числа сего месяца я утром встал. Была пятница».

Если подумать, ничего особо сложного тут нет. «За несколько минут до половины седьмого явился на работу и пробыл там примерно до 15 часов 45 минут, так как смена заканчивается в 15 час. 30 мин.».

— Что вы делаете в обеденный перерыв?

— Как когда. Иногдаберу с собой бутерброды — молоко есть у нас в буфете, а чаще всего иду в столовку. Это недалеко, если идти проходными дворами, а готовят там вкусно. Очередь есть всегда, но часа вот так хватает!

— А в пятницу?

— Слишком многого вы от меня хотите.

— С кем вы обычно ходите обедать?

— Никакой определенной компании нет. Иногда один, иногда с кем-нибудь, ведь я на нашем заводе всех знаю.

— Кто может подтвердить, что в пятницу вы ходили в столовую?

— Никто. Я и сам не помню, ходил или не ходил.

— Продолжайте, продолжайте.

«Кажется, в этот день я после работы пошел к мотористу нашей пожарной команды, чтобы узнать, в каком состоянии дизель насоса. На тренировках мы им пользуемся редко, но на соревнованиях понадобится. Моториста я не встретил, никто мне не открыл. Живет он на другом конце города, поэтому домой вернулся только около семи».

Эрик еще писал, когда дверь кабинета открылась и сержант доложил, что старик ждет в дежурке. Следователь попросил сержанта пригласить нескольких человек, а потом привести сюда старика.

— Где вы покупали свое кожаное пальто, если не секрет? — вдруг спросил Даука.

— Нет у меня никакого кожаного пальто. Мне и не нужно. Слишком дорого. За такие деньги можно купить мотоцикл. — У Эрика так и чесался язык прибавить, что и сам следователь наверняка обходится без кожаного пальто.

Харий Даука быстро пробежал глазами объяснительную и попросил Эрика пересесть на софу. Отворил дверь и пригласил войти из коридора нескольких мужчин, они сели рядом с Эриком.

Эрик понял, что предстоит опознание, или как там еще называется на их юридическом языке. Он и читал об этой процедуре, и видел ее не раз в кино. Еще им нужны два свидетеля, вспомнил Эрик. И верно, появились свидетели. Вслед за ними приковылял старичок в шинельке службы вневедомственной охраны. Он держал на весу зеленую форменную фуражку с козырьком.

— Гражданин Берданбело, знаете ли кого-нибудь из этих людей?

— Да, — важно кивнул старик, будто стоял с невестой у алтаря.

— Кого именно?

— Вота этого! — вытянутым пальцем он указал на Эрика, который при этих словах вымученно улыбнулся и помотал головой. — Он дал мне десять рублей.

— Расскажите, при каких обстоятельствах это произошло, гражданин Берданбело.

— Произошло? Совсем по-глупому, я вам уже написал. Рабочий день кончался, кругом никого, сижу я в своей будке и завариваю чай. Тут вижу, у ворот такси останавливается, вылезает из него вона этот юноша и прямиком ко мне. И так это широко-о улыбается.

«Держи, папаша, рыженькую и не говори, что это не деньги!» — и сует мне десятку.

«Что у тебя на уме?» — спрашиваю.

«Сколько в том штабеле листов? В высоту, а?» — и показывает мне в окно на стройплощадку, где у нас шифер.

«Не знаю», — я, значит, пожимаю плечами.

«Пятьдесят или меньше?»

«Больше, конечно».

«Значит, я выиграл — и десятка, папаша, твоя!» До смерти он обрадовался. Поспорил, вишь, с одним дураком, что в том штабеле не меньше как пятьдесят листов. На пять бутылок этого… коньяка. Ну, теперича тот, мол, будет рвать на себе волосы. Пусти нас, говорит, пересчитать, иначе дурень-то платить не захочет. А мне что, не крадут ведь. Десять рубликов… Кому они не нужны! Вот и вы, товарищ начальник, не задаром работаете. Сосчитали оба те листы и уехали себе. Честь по чести. Но вот кады в понедельник тот второй, усатый, с грузовиками приехал, на стройку ломился да начальника требовал, а потом кричал на меня: «Аферист! Аферист!» — тут я скумекал, что дело нечистое. Он, вишь ты, мелом что-то там начертил на штабелях, может показать. Сперва грозился меня зарезать, потом милицию вызвать. «Иди зови, — это я ему сказал. — Милиция вон в той стороне. А на объект я тебя все равно не пущу, потому как ты лицо постороннее!» Ну, а потом вы, товарищ начальник, объявились, и я вам сразу во всем признался.

— Как тот молодой человек был одет?

— В кожаном пальто с такими вроде погонами. И с виду солидный, грех плохое слово о нем сказать.

— Нет у меня кожаного пальто! — вскочил Эрик.

— Сядьте. Успокойтесь. Все выяснится. А вы, гражданин Берданбело, подпишитесь вот здесь и можете быть свободны. Когда понадобитесь, вызовем повесткой.

У дверей старик обернулся и сказал следователю с опаской:

— Тама… этот стоит.

— Не бойтесь, он вас не тронет.

Процедура повторилась во всех подробностях, только вместо старичка в кабинете возник гражданин из далекой южной республики Мендей Мендеевич Мнацоканов, в крови его бушевал природный темперамент, в душе царила трагедия. Следователю пришлось не раз призывать его к порядку — Мнацоканов ругался, пробовал затеять драку или принимался жалобно хныкать, требуя у Эрика назад свои деньги. Удивительно, однако, что до удаления буяна из кабинета дело не дошло.

В коридоре громко разговаривали на незнакомом языке, там собрались рыночные собратья Мнацоканова, чтобы выразить своим присутствием общественное мнение. Наконец Даука не выдержал, открыл дверь и потребовал тишины. И вдруг изменился в лице — встретился взглядом со смуглым мужчиной, который давеча на рынке бесстыдно пытался всучить ему марокканские мандарины по спекулятивной цене. Они узнали друг друга, наступила неловкая пауза. Харий вспомнил, как в комнатке ожидания в детской больнице толпились родители, и у всех свертки или авоськи с продуктами, и почти в каждой авоське мандарины, а у кого их не было, те будто чувствовали себя виноватыми, после получки непременно постараются мандарины купить, не разорятся ведь из-за нескольких рублей, сэкономят на чем-нибудь.

— Отдай мои деньги, сволочь!

— Предупреждаю в последний раз! Вы не имеете права никого оскорблять!

Мнацоканов на секунду затих, но, верно вспомнив о восьми сотенных, распалился вновь:

— Признавайся, какой шлюхе ты их сунул! У вас тут кругом шлюхи!

— Молчать! — Губы следователя сжались.

— Я… Да хоть мать, хоть дочь — я любую…

— Сержант! Спуститесь к дежурному и принесите бланк протокола. За мелкое хулиганство…

Мнацоканов смекнул, что дело пахнет керосином, и угодливо заверещал про большую дыню, которую он принес с собой и оставил в коридоре.

Полдыни ему пришлось съесть самому, когда его доставили в управление, где на следующее утро сердобольный судья приговорил его к десяти суткам общественно полезной работы по подметанию улиц, а вторую половину у него в камере стащили, стоило ему на минутку задремать. Потом за парашей он нашел лишь обглоданную кожуру.

Следователь и Эрик Вецберз остались в кабинете одни. Снова вопросы и ответы, но никакой ясности они не внесли. Оба раза в пятницу, когда жулик появлялся на рынке, совпадали со временем, на которое у Эрика не было алиби, — он не мог вспомнить, с кем в тот день обедал, и не имел ни одного свидетеля, кто бы мог подтвердить, что вечером после работы он ездил к мотористу пожарной команды. И как нарочно, будто для того чтобы позлить их обоих, доносились из коридора громкие возмущенные голоса южан — они бегали от одного начальника к другому с жалобой на Хария Дауку.

— Вы мне не верите, — мрачно подытожил Эрик. — Но посудите сами, где тут логика! У меня жена, которую я люблю, и дочь, в которой я души не чаю…

— Сколько ей?

— Скоро три.

— А моя уже в третьем классе.

— У меня старуха мать, она мне очень дорога… У меня работа, квартира… Более того… Я знаю, что меня решили выдвинуть кандидатом в местные Советы… Насколько я понял, у этого южанина выманили восемьсот рублей… Это немало, мой трехмесячный оклад, но… Подумайте логически… Я всего третий или четвертый раз в милиции! Впервые попал сюда мальчишкой, потом — когда паспорт получал, и вот теперь…

— Я тоже когда-то думал, что моим сильнейшим оружием будет логика, а оказалось, нелогичного в преступлениях отнюдь не меньше. У самого счет в сберкассе, личная машина, а вымогает сторублевую взятку или крадет краски на пятьдесят рублей для дачи…

— Насмотрелись заграничных фильмов… Там за деньги каждый готов душу продать!

— Правильно! Садитесь, пять! Стефенсон изобрел паровоз, чтобы загрязнить атмосферу. Все хорошее идет с востока, а плохое — с запада. Логично то, что квартира скупщика краденого закрыта обитой железом дверью с парочкой французских замков — и все-таки его обворовывают, и нелогично, что честный во всем остальном человек покупает в подворотне сорванную с кого-то шапку и не только не чувствует угрызений совести, но даже рад своей дешевой покупке. Я столько раз разочаровывался в логике, что теперь верю одним лишь фактам. А факты говорят не в вашу пользу, Гражданин Мнацоканов утверждает, что это вы его обжулили, сторож стройплощадки Берданбело показывает, что это вы подкупили его десяткой, а вы не можете противопоставить ни одного достаточно серьезного аргумента.

— Они все заодно! Они хотят выжать из меня деньги. Этот южанин мне в глаза сказал: гони деньги и гуляй себе на здоровье.

— Будете вы гулять или не будете, это от гражданина Мнацоканова не зависит. — Следователь быстрым движением выдвинул верхний ящик стола и положил перед Эриком отпечатанный типографским способом лист среднего формата. — Случаем не знакомы с этим гражданином?

Если бы Даугава внезапно вышла из берегов и начался потоп или Бастионная горка вдруг превратилась в действующий вулкан — вряд ли это поразило бы Эрика сильнее.

— Моя фотография… Это я… — шептал он. Губы вмиг пересохли. А взгляд запрыгал по крупно набранным строчкам:

«Разыскивается преступник… Рост около 182 см, манера говорить интеллигентная, глаза голубые, волосы темные, слегка курчавые…»

— И рост точно… Как раз метр восемьдесят два… — прошептал Эрик, затем с мольбой взглянул на Дауку, как если бы тот мог что-либо изменить в его пользу.

— Может, напишете объяснительную заново? Есть еще такая возможность.

— Кто вам дал мою фотографию?

— Это не фотография, а рисунок по фотороботу. На основе словесных показаний гражданина Мнацоканова, сторожа Берданбело и того водителя такси, который возил преступника и Мнацоканова по Риге. К сожалению, таксист заболел и в опознании принять участие не смог.

— Я видел, как такие рисунки делают… В кино… — непонятно почему взялся объяснять Эрик. — Подбирают разные части лица…

— Этот очень удачный.

— Я впервые попал в такое положение: наверно, мне трудно будет доказать свою невиновность, но…

— Вы не должны доказывать свою невиновность, я должен доказать вашу вину. Полагаю, что сумею это сделать. Даю вам последний шанс изменить показания. К тем, кто признает свою вину, суд относится мягче.

— Мне оставаться здесь? Или меня тут же арестуют? — встав, спросил Эрик с чувством собственного достоинства. С растерянностью он уже справился. — Надеюсь, вы быстро найдете настоящего виновника.

Харий Даука колебался. Предъявить Вецберзу конкретное обвинение или нет? Будь в биографии парня хоть одно темное пятно, он ни минуты бы не сомневался.

Нет, никуда он не денется, решил наконец следователь. Найду, когда понадобится…

— Можете быть свободны, — сказал Даука.

— Надеюсь, меня отвезут назад. Ведь без шапки и пальто я не могу ехать автобусом.

— Странный вы человек. Другой на вашем месте бросился бы отсюда сломя голову, а вы еще требуете карету. Ах да, — иронически добавил Харий, — на вас абсолютно нет вины, я совсем запамятовал… — Он набрал номер. — Мне дежурного…

Эрик молчал мрачно и решительно.

— В следующий раз так не поступайте, — сказал следователь, ожидая, пока дежурный возьмет трубку. Он чувствовал невероятную усталость. Это все из-за Айги. Врачи не обнадеживали: никаких изменений, а это значит, нет изменений к лучшему. — Мне, может, легче доставить вас в надежное место, чем раздобыть транспорт, чтобы отвезти обратно на завод.

— Меня это не интересует. Я к вам в гости не напрашивался.

— Лучше бы помолчали. — И в трубку: — Мне тут одного на «Варавиксне» подбросить. Ничего, он подождет, пока кто-нибудь поедет в ту сторону…

Эрик оставил кабинет, не сказав ни «до свидания», ни «прощайте».

Эти листки с фотографией где-то вывешены, с ужасом подумал он, входя на территорию завода.

По цехам уже ходили слухи, распускал их Витольд.

— Моя вытрезвиловка этому чистоплюю боком выйдет! Со мной по-хорошему — и я ничего, а кто на меня — берегись! У меня везде свои люди.

Разгадка была на редкость простой: у рынка, недалеко от вытрезвителя, находилась информационная витрина, где вывешивались фотографии объявленных к розыску преступников. Вечером Витольд случайно взглянул на нее и увидел своего врага, а утром позвонил в милицию и назвал фамилию и место работы разыскиваемого.

Глава четвертая

Вначале похоронная процессия двигалась медленно, но вот распорядитель взглянул на часы и незаметно прибавил шагу, чтобы уложиться в срок. Он хотя и работал по графику, составленному, правда, с учетом десятиминутного отдыха между процессиями, но наметанным глазом видел, что тут без речей не обойдется и на всякий случай не мешает минуту-другую сэкономить.

Первой, отделившись от остальных провожающих, за гробом Камбернауса шла его мать, и Зайга подумала, что ей, должно быть, уже за восемьдесят, так как Райво родился поздно — ей тогда было сорок пять.

С черным шелковым шарфом на голове, в черном пальто и черных туфлях на небольшом каблуке, она, пошатываясь и моментами чуть не падая, держалась позади гроба. Когда-то это была стройная женщина, а теперь сгорбленная исхудавшая старуха. Прежде чем гроб закрыли крышкой, она торопливо поправила подушку в головах сына, и всем бросилось в глаза, как сильно у нее дрожат руки. Как при болезни Паркинсона. Однако Зайга не спешила с выводами, она отлично помнила, что эта особа всегда прикидывалась хилой и легкоранимой, но стоило кому-нибудь задеть интересы небесного создания, как на ваших глазах она превращалась в разъяренную тигрицу. На памяти Зайги она никогда не поступалась своими интересами. Разве что из-за Райво. Может быть. Может быть, только ради него.

Считайте меня сухой и бессердечной, но даже в такую минуту мне ее не жаль! А тебя, Райво Камбернаус, я ненавижу! И презираю! Еще как презираю!

Перед гробом несли два венка — один от спорткомитета, другой от товарищей по команде. Из разговоров Зайга поняла, что объявления в газете не было, это мать всех обзвонила и пригласила лично. Объявление вряд ли привело бы их на кладбище, так как Райво держался высокомерно и его не любили.

Процессия, с Зайгой в самом хвосте, петляла, уходила все глубже в низкорослый сосняк. Здесь могилки были свежее, не успели еще обрасти декоративными кустарниками. Там и сям виднелись кучи белого песка, с краю высилась гора жухлых листьев, оберточной бумаги, увядших цветов и венков.

Гроб больше не открывали и после краткой речи опустили в яму. Могильщик зачерпнул лопатой песок, обошел с нею провожающих. Первые три горсти бросила мать Камбернауса, и этот троекратный стук заставил Зайгу вздрогнуть. Потом каждый бросил в могилу свою горсточку. Комья песка глухо ударялись о крышку гроба.

Сперва ты погребла меня, злющая баба, а теперь хоронишь своего сына, никого у тебя не осталось на свете. Тебя будет преследовать рок, как и меня. Ничего у тебя не остается!

Могильщик раздал присутствующим мужчинам лопаты, и все дружно принялись засыпать могилу.

Бум… бум… бум… бум…

Зайга спохватилась, что стоит с закрытыми глазами и что-то бормочет. Проклятия, что ли? К счастью, она была позади всех и никто ничего не заметил.

…Мячи мелькали в полете. Они бухали об пол, как пушечные снаряды. Игроки обороны падали на спину, кидались со всех ног: отразить нападающий удар удавалось редко. Особенно когда бил Райво. Он отличался удивительным хладнокровием и обладал какой-то необыкновенной способностью сориентироваться уже в прыжке. Достаточно было малейшей небрежности при блокировке, и он бил в обход блока, в незащищенное место площадки, обманные удары почти не применял.

На улице моросил октябрьский дождь, осеннее пальтишко так пропиталось влагой, что хоть выжимай, пробирала дрожь, а ведь в спортзале было тепло. Стоя за деревянным барьерчиком, отделявшим площадку от раздевалок так, что образовывался узкий проход в малый зал, на склад инвентаря и в душевые, Зайга смотрела блестящими глазами, как Райво взмывает над сеткой и заколачивает мячи. Он бил как с короткого, так и с длинного паса, пронзая тройной и даже четверной блок. Тренер скупо его похваливал.

В другой части зала лысый ветеран бокса Жанис Дзенис гонял своих учеников. Менее прилежные из них мимоходом посматривали на хрупкую девушку в клетчатом шерстяном платке и с пятнами на лице. Она была не столь красива, чтобы задерживать на ней взгляд, и боксеры вновь прижимали подбородок к ключице, группировались в стойку и, время от времени резко «выстреливая» левой, продолжали охоту за несуществующим противником на воображаемом ринге.

Своих часов у нее не было, и она то и дело поглядывала на циферблат чуть ли не под самым потолком — времени оставалось в обрез, часовая стрелка уже покидала восьмерку.

Райво помахал ей рукой, значит, заметил, и девушка благодарно улыбнулась, хотя и сомневалась, что ее улыбка долетела до адресата.

С улицы, топоча, ввалились двое мальчишек и встали рядом с нею у барьера. Сюда каждый мог заходить запросто, отсюда никого не прогоняли. Парни смотрят, смотрят и в один прекрасный день просятся в команду. Так в спортзальчике завода ВЭФ начинали многие известные в свое время спортсмены: исключительно техничный тяжеловес Свеце, хоккеисты Крастыньш и Салцевич.

Наконец Райво на минутку освободился и подошел к ней. До чего же нравилась девчонке его походка! Гибкая, эластичная. Впрочем, она все в нем тогда боготворила! Каким ничтожеством она ощущала себя рядом с ним, как боялась, что он одумается и выберет себе более красивую девушку, и как была благодарна за то, что он этого не делал.

— Ну, у тебя уже все в порядке, малышка? — Он поцеловал ее в щеку. Майка прилипла к спине, шея и лицо усеяны мелкими капельками пота, который он смахивает рукой.

— Сказали, быть в девять.

— Тогда тебе пора. — Райво посмотрел на часы.

— Идем со мной!

— Ну, малышка! — Райво укоризненно-ласково взглянул на нее.

— Я тебя очень прошу, пойдем со мной, мне страшно. — Зайга прижалась лбом к его плечу.

— Бояться нечего.

— Тебе легко говорить.

— Возьми себя в руки, малышка! Ведь ты у меня храбрая!

— Пожалуйста, пойдем со мной!

— Но у меня тренировка. — Райво бросил взгляд на волейбольную площадку, где его товарищи по команде, делая глубокий вдох и резкий выдох, упражнялись на расслабление мышц, и заторопился. — Когда мы встретимся?

— Только завтра. Мне сказали обязательно взять с собой деньги на такси. Завтра возле техникума. Я буду ждать.

— Держись, малышка. — Райво подмигнул. — Видишь, наши уже строятся. — Райво прижал палец к губам, потом к ее щеке, и девушка радостно улыбнулась.

— Беги, тебя ждут. Я еще пару минут посмотрю, там надо быть ровно в девять.

— До завтра!

— До завтра! — Она чувствовала, как на глаза навертываются слезы.

Волейболисты разделились на две команды и начали игру.

Девушка еще немного постояла и пошла прочь.

Могильщик ловко подровнял лопатой могильный холмик, распорядитель подал знак, чтобы клали цветы. Невдалеке показались двое мужчин с венком, они трусили чуть ли не вприпрыжку и лишь в последнюю минуту спохватились и сорвали с себя головные уборы.

Им дали возможность положить венок и сказать речь.

— Наш трудовой коллектив выражает глубокое соболезнование… Насосы под его надзором за восемь часов давали городу столько-то и столько-то тысяч кубометров воды… Мы его никогда не забудем, никогда не забудем…

Потом, уже на обратном пути, они объяснили, как обознались. Работают на головном предприятии, а насосная станция где-то у черта на куличках, так что своего усопшего товарища, пожалуй, и в глаза не видывали. Так что ничего удивительного.

А представитель спорткомитета говорил прочувствованно, сомнений не было: он знал Райво, возможно, даже играл с ним в одной команде, но когда он сказал: «Это был один из лучших наших волейболистов», Зайга чуть не крикнула: «Врешь! Не один из лучших, а самый лучший!»

Когда девушка вышла из спортзала, осенний дождь барабанил по лужам, небо обложило тучами, и, видимо, надолго. В клубе, наверное, был закрытый вечер в честь Октябрьской годовщины — многочисленные вэфовские цеха устраивали эти вечера один за другим. О том, что вечер закрытый, догадаться было нетрудно: оркестр играл «Рок эраунд зе клок». В то время голос Била Хейли впервые перелетел через Ла-Манш, и, хотя ни Чак Берри, ни — позднее — Элвис Пресли не представляли серьезной угрозы для континента, кое-кто встрепенулся. В газетах писали, что со стороны создается впечатление, будто танцующие рок-н-ролл растирают спины мокрыми полотенцами. В рижских клубах организовывали бригады блюстителей порядка, и те без предупреждения выталкивали любителей рок-н-ролла из зала. Появились и теоретики, которые связывали все беды в воспитании молодежи с этим неприемлемым тандем. Но, подобно всякому запретному плоду, он стал пользоваться особым успехом, и на закрытых вечерах рок-н-ролл наяривали часто и даже как бы в знак протеста.

«Какая-нибудь смазливая куколка, конечно, сманит моего Райво, обязательно сманит, но эти месяцы, которые принесли мне столько счастья, никто у меня не отнимет. Такой счастливой я больше никогда не буду, — размышляла девушка, торопясь по проходу между спортивным и танцевальным залами на улицу, где горели вечерние огни и громыхали трамваи. — Но не слишком ли рано я поджимаю хвост? Ведь это он меня искал в тот раз, а не я его. Я даже не пригласила его на дамский танец, а он все равно разыскал меня и пристал ко мне как банный лист. Нет, он не из тех, кто бегает за каждой юбкой».

На улице Берзаунес, тянущейся вдоль заводских корпусов перпендикулярно сверкающей главной магистрали, было темно, как в глубоком колодце. Одни лишь стволы берез белели, да чавкали под ногами опавшие листья. На миг ей стало страшно, хотя неподалеку, на углу улицы Скангалю, светились фонари.

Она уже была здесь позавчера со Сциллой, та ходила договариваться.

— Только запомни как следует дорогу, не то заблудишься. В темноте все такое чужое и незнакомое. Сейчас мы пройдем мимо вечерней школы, потом повернем направо, а там темным-темно, как в яме, и грязь по щиколотку. Фонари-то стоят, но все лампочки шпана из общаг поразбивала…

— А она что, фельдшерица?

— Почти что врач. А может, и поумнее. Солидная седая дама. Ты ей только не ври, тогда все будет в порядке. Говоришь, пятый месяц, да?

— Я думаю…

— Индюк на навозной куче тоже думает. Ей надо знать точно.

А вот и вечерняя школа. Точь-в-точь как другие здания — аккуратные, построенные перед самой войной двухэтажные особняки. Разве что у школы окна пониже, и прохожим видны с трудом втиснувшиеся за обычные школьные парты взрослые ученики. Встанет отвечать, а парта ему по колено.

От перекрестка и до самого железнодорожного полотна — большой участок, постепенно обрастающий частными домами. Невыразительные, похожие друг на друга, серые, огороженные заборчиками, они выстроились рядами вдоль улочек, спрятались в закоулках. Чем отличались земельные участки один от другого, так это числом фруктовых деревьев и кустов. Но в темноте деревьев не было видно, и девушка ориентировалась исключительно по табличкам с номерами домов, освещенным крохотными тусклыми лампочками. Хотя эра телевидения пока не наступила и час был еще не поздний, свет горел лишь в нескольких окнах. Тротуаров тут не было, ноги утопали в грязи, пробирала холодная дрожь. То поблизости, то вдали лениво тявкали собаки.

Где-то здесь, за поворотом… Третий от угла…

Примерно там, где стоят машина «скорой помощи» и милицейский газик с брезентовым верхом. Может, у ее дома и стоят? Позавчера Сцилла запретила ей идти дальше: если все будет как надо, она сама договорится, а если не выгорит, то докторша только рассердится присутствию лишнего человека и, может статься, в дальнейшем не пожелает иметь со Сциллой никаких дел.

Надо было разглядеть номер дома. Если окажется, что машины приехали к докторше, она как ни в чем не бывало пройдет мимо, если же это возле дома соседей, то ей нет до них никакого дела. Условлено ровно в девять, надо быть вовремя.

Хотя номер дома она помнила не хуже дня своего рождения, в записочку все-таки глянула. Заодно ощупала зашпиленный английской булавкой карман с деньгами: все в порядке, можно идти.

Она пересекла улицу и пошла дальше. Дождь припустил сильнее, капли с шумом шлепались в грязь.

Это был единственный дом, все окна которого освещены. Когда она поравнялась с ним, над крыльцом как раз зажегся довольно сильный прожектор, высвечивая дорожку из бетонных плит и ворота.

Двери открылись, и показались санитары с носилками, на них лежало что-то накрытое белой материей, скорее всего простыней. Из машины «скорой помощи» выскочил шофер, распахнул заднюю дверцу, помог установить носилки.

Внезапно она, сама того не сознавая, подошла к машинам и очутилась между «скорой помощью» и газиком. И увидела на носилках молодую женщину, ее густые черные волосы обрамляли лицо, бледность которого бросалась в глаза даже на фоне простыни. Женщина испустила стон.

Стукнула парадная дверь, и на крыльцо вышли офицер милиции и человек в белом халате с медицинской сумкой, на которой красовался красный крест.

— В таких условиях! Какое варварство! Настоящее убийство!

Человек в халате сел в машину, и она тотчас отъехала, а офицер милиции вернулся в дом. Одно за другим гасли окна. Зайга все стояла, как громом пораженная, и смотрела на номер дома, который только что проверяла по бумажке.

Первой посадили в милицейскую машину какую-то старуху. Та сопротивлялась, доказывала, что она тут ни при чем, ничего, мол, не знает, всего лишь грела воду. Затем вывели женщину в поношенной шубе.

Зайга очнулась и пошла назад. Милицейская машина, поравнявшись с нею, притормозила, и она скорее почувствовала, чем увидела, что через боковое окно ее внимательно разглядывают. Затем газик тронул с места — и вскоре его габаритные огни растаяли в темноте.

Похоронные речи окончены.

Распорядитель с трагическим выражением лица, будто только что потерял дорогого ему человека, выражает матери Райво последнее соболезнование. Его ждут не дождутся в часовне, чтобы начать новые похороны.

Мало-помалу толпа вокруг могильного холмика редеет, провожающие расходятся. Кто-то вполголоса декламирует: «Плитой придавили могилу Роба…» Долг исполнен.

Мать Райво и представитель спорткомитета еще медлят, она, кажется, объясняет ему, каким будет памятник, а он поглядывает через плечо, прикидывая, успеет ли догнать приятелей, удаляющихся по аллее. Они все же решили пропустить по стаканчику, помянуть-таки усопшего в компании экс-спортсменов.

Ишь, Райво Камбернаус, даже памятник тебе поставят! И, может быть, большой, красивый; скульптор ведь не знает, что ты был за человек. А если и знает, все равно сделает красивый, ведь деньги платят не за правду, а за красоту!

На Зайгу с упакованным в бумагу букетом не обращали внимания, все думали, что она подошла просто из любопытства.

Она приблизилась к куче мусора — выбросить оберточную бумагу — и с трудом удержалась, чтобы не отправить туда же и розы. Цветы свежие, словно только что срезанные, на нежных темно-красных лепестках — капельки росы. Стебли длиннющие, да и букет огромный, ценой, пожалуй, затмит все остальные цветы на могиле Райво.

— На, жри и подавись, Камбернаус! — губы ее шевелятся беззвучно, а в душе стоит крик. — С этой минуты я забуду тебя! Ты умер, и все, и конец!

Огромные розы цвета любви удивляют и потрясают старуху в траурном одеянии. Она вскрикивает:

— Надломите, надломите стебли, не то украдут!

— И пусть!

Откуда тут эта богатая, элегантная дама? Кем она была для Райво? Лучше бы не тратилась на цветы, а спасала его, пока был жив!

Не припомнишь меня, старая? Конечно, нет. Слишком многих он проводил через свою комнату.

«Желаю счастливой старости!» — расчетливый удар. В самое сердце. Если бы Райво порадовал тебя внуками, они обязательно присутствовали бы на похоронах. И распорядитель тоже никаких внуков не упоминал.

Стройная, представительная, одетая, как манекенщица из дома моделей, она направилась к выходу, провожаемая взглядом остолбеневшей старухи.

Интересно, тот ли у тебя теперь взгляд, равнодушный и невидящий? Как ты умела степенно кивать головой, отвечая на мое робкое приветствие! Приветствие краснеющей, стыдливой девчонки, которая, чтобы не беспокоить хозяйку, проходила через ее комнату в чулках. Мои туфли ты всегда видела в прихожей, не так ли? Ты замечала их только потому, что они были очень уж простенькие и не раз побывали в починке. Что же делать девчонке, если лучших у нее нет? Стипендия с гулькин нос, из дому денег прислать не могут. Пришлют иногда шмат сала или мешок картошки, и на том спасибо. Те, кто ютился в общежитии, были из бедных семей: кто посостоятельнее, снимали вдвоем или втроем комнатушку. Может, они и не жили лучше, зато настроение у них было другое.

Сколько я помню, ты всегда смотрела телевизор, утопая в мягком кресле. Да-да, у тебя был телевизор. Я впервые увидела этот ящик в твоей квартире. Он должен был свидетельствовать о том, что твоя семья живет в достатке, занимает привилегированное положение и шагает в ногу с прогрессом. Считанные вечера тебя не было у телевизора. Иногда закрадывалась мыслишка, что ты специально поджидаешь нас, чтобы потом лечь спать.

— Привет, ма, — говорил Райво, таща меня за руку.

Мать, не отрывая взгляда от экрана, величественно кивала. Так, будто никакой девушки здесь нет, будто никто, кроме ее сына, и не промолвил «добрый вечер».

Комната Райво была маленькая, почти треугольная. Стол, несколько стульев, магнитофон, привинченная к двери вешалка, полка с кое-какими книжками, купленными еще в школьные годы, диван, и над ним, в лакированных рамках, дипломы за спортивные достижения. И еще газета «Спортс» — свежие номера и старые — на столе, на подоконнике и даже на полу.

— Музыку поставить?

Она покачала головой.

— Немножко…

— Ладно, поставь.

— Пойду поищу чего пожевать. Ты ведь хочешь есть?

Она утвердительно кивнула. Райво исчез и вскоре вернулся с бутылкой молока, бутербродами с колбасой, сыром и другими яствами, которые нашлись в холодильнике.

Подкрепляясь, они ждали, пока в первой комнате мать выключит телевизор и постелет себе.

— Погаси свет, — сказала она. Боялась, что он увидит набежавшие слезы, и это оттолкнет его. Увидит округлившийся живот, и это его отпугнет.

— Какие у тебя налитые груди…

— Так и должно быть, — прошептала она.

— Как я хочу тебя!

И она подчинилась, хотя охотнее всего отвернулась бы и дала волю слезам.

— Может, еще разок попробовать у той докторши? Может, ничего страшного там не произошло? — спросил Райво чуть позже.

— Попрошу Сциллу, пускай сходит.

— Если там не выйдет, я поговорю с Варисом. Ты его не знаешь, он играет в защите. Его жена работает акушеркой. Да, кстати, тренер думает, что меня все-таки возьмут в сборную. Вот когда начнется колоссальная житуха!

Прошло еще две недели.

Внезапно обнаружилось, что Райво Камбернаус очень занят, он не пришел на свидание, а потом позвонил в общежитие и сказал, что тренируется в сборной и нет ни одной свободной минутки. Кроме того, надо оформиться на другую работу, там будут платить побольше, чем на ВЭФе, только вот новый начальник вообразил, что, когда у спортсменов нет соревнований или тренировочных сборов, они должны потеть на работе наравне со всеми. Не грусти, малышка, выше голову!

Она слушала голос, доносившийся из трубки, и машинально кивала, у нее уже не было ни сил, ни храбрости, ни веры.

В красном уголке крутили пластинку с песнями Ива Монтана, мягкие, округлые, как вербные сережки, слова скатывались по крутой деревянной лестнице общежития: «Мертвые листья легли на порог, забыть ничего я не смог. Помню и ласку, и каждый упрек, смех твой и слезы в сердце сберег! Как же ты хочешь, чтоб я позабыл твой образ прекрасный…»

Еще через неделю она собралась с духом и пошла к матери Райво. Она хотела поговорить с нею, но, завидев в дверях эту гордую и неприступную женщину, едва слышно вымолвила:

— Скажите, пожалуйста, Райво дома?

Я видела, старая карга, как ты колебалась, пускать ли меня в квартиру. Чтобы объясниться на лестничной клетке, тебе хватило бы одной-двух фраз. Но, подумав, ты решила, что рано или поздно придется со мной переговорить, а на лестнице могут услышать соседи, и вдруг я в отчаянии зареву. Райвик был гордостью клана, звездой для всего дома, ты не могла допустить, чтобы померк непорочно чистый блеск этого светила.

— Райво на сборах, когда приедет, он вам позвонит. Зайдите на минутку.

Ты уселась в свое мягкое кресло, это вечное, проклятущее кресло, а я стояла перед тобой, как подсудимая.

— С женой Вариса ничего не вышло… Если бы раньше, дело другое, а так слишком большой срок…

Я стиснула зубы и потупила взор. Хотя можно было и обрадоваться тому, что ты в курсе и мне ничего не надо из себя выдавливать.

— У одной моей подруги есть знакомая, она может помочь… Это дорого, но я вам добавлю, сколько понадобится… Адрес…

— Нет, — пробормотала я, но ты, видимо, не поняла, иначе твой спокойный тон изменил бы тебе.

— Но с таким уговором, что после этого вы поедете к себе в деревню, вам нужен будет абсолютный покой. Вы из какой волости?

— Я живу в поселке.

— В субботу…

— Не заставляйте меня! Пожалуйста! Я не хочу этого! — Я заплакала в голос. — Мне страшно! Я могу умереть! — Захлебываясь, я принялась рассказывать о черноволосой женщине, все еще стонавшей на носилках, стоило мне прикрыть глаза.

Я была готова упасть на колени и поклясться, что буду самой лучшей, самой послушной невесткой, какую только можно вообразить, что буду любить свекровь, уважать ее и трудиться по дому в поте лица. Что и Райво хочет быть со мной, быть всегда, что через два года я окончу техникум и сама смогу прокормить себя и своего ребенка, что я не буду никому в тягость. К работе я привычная и никогда ее не чуралась. Но ничего этого не сказала, только молола языком одно и то же: все о той женщине, об упиравшейся старухе, вопрошавшей: «За что же меня, я только грела воду», о возмутившемся человеке в белом халате: «В таких условиях! Настоящее убийство!»

— Помочь можно только тому, кто хочет, чтобы ему помогли! — холодно промолвила ты в ответ. — Справляйтесь сами, у меня тоже есть нервы!

Ты выбросила меня за дверь. Я была унижена, я была в отчаянии. Ушла-то я сама, ты меня и пальцем не тронула, но все равно: меня выставили за дверь. Как потаскуху, как последнюю шлюху. Хорошо еще, что ты не сказала: «А может, Райво не единственный претендент на отцовство?» Не лги, эта фраза была припасена у тебя, чтобы заставить меня решиться, но ты побоялась ее высказать. Из-за Райво. Ведь он притаился в своей комнате и слышал все до последнего слова. Да, он был тряпкой, и ты это знала. И опасалась, что такая фраза заденет его мужскую гордость. Но, наверное, не стоило опасаться.

Уже внизу, во дворе, я слышала, как ты хлестала его по щекам. Окно было открыто. Рыдая, ты кричала в гневе: «Кобель поганый! Чтоб духу твоего тут не было!» И отвешивала ему оплеуху за оплеухой, а он только и мог что лепетать: «Не надо, мамуля, ну, не надо, мамуля!» Так ты облегчила свою совесть.

А в общежитии я узнала, что мое дело будет рассматриваться на заседании педсовета. Возможно, никто за мной специально не следил, скорее собственный живот меня предал. Как ни одевайся, а скрыть уже ничего нельзя было.

Ну а чем могла попрекнуть своего баловня ты, старая карга? Глупо было разыгрывать удивление. Ты же десятки раз видела, как я остаюсь с Райво на ночь; может, думала, мы всего лишь целуемся? Последний дурак тебе не поверит. Нет, ты просто надеялась, что все обойдется. Мальчику ведь это необходимо для правильного обмена веществ. К тому же хорошо, что у него одна девушка, не то еще подхватит дурную болезнь. Ты не считала меня за человека, для тебя существовал один Райво и еще его слава. И теперь ты пожинаешь то, что посеяла. Только что вместе с этим размазней предали земле твои надежды и мечтания, а ты сама, в наказание, еще помучаешься, побегаешь за своей смертью…

У кладбищенских ворот стояла живописная группа мужчин. Видно, мать Райво поручила кому-то из его ближайших друзей пригласить провожающих на поминки. Все были в сборе, ждали только старуху.

Зайга слышала, как за спиной шуршат по усыпанной гравием дорожке мелкие спотыкающиеся шажки. Это старая карга пыталась ее догнать. Черный шелковый шарф и широкая юбка развевались на ветру.

Обходя стоящих у ворот мужчин, Зайга убавила шаг. Тут-то мать Райво и схватила ее за рукав.

— Мадам, извините меня… Может, выкроите время? У нас накрыты столы в ресторане…

— Далеко не все хочется вспоминать, мамаша Камбернаус.

— Я вас когда-то уже видела, да?

— Да, очень давно. Меня зовут Зайга. Прощайте!

И она быстрым шагом прошла к машине.

— Зайга! Милая Зайга! — в голосе старухи послышалось отчаяние.

Выстрелив облачком дыма, «Волга» тронулась с места. Провожающие, как по команде, поглядели ей вслед и пошли искать свой автобус.

— Домой? — спросил шофер.

— Нет, на работу.

Где же триумф победительницы? Сладость мести? Где все это? Почему ты мне и в этом отказываешь, Райво Камбернаус?

И она вдруг расплакалась, размазывая по лицу тушь и румяна.

Шофер никогда не видел ее плачущей. Он притормозил у кромки тротуара, но она приказала ехать дальше.

— Ничего… Сейчас пройдет… Сейчас я возьму себя в руки… Может, слышали такую фамилию — Камбернаус? Волейболист Райво Камбернаус?

— Может, и слышал когда-нибудь… — Шофер равнодушно пожал плечами.

Глава пятая

В фанатиках нигде и никогда не было недостатка. К счастью, не все из них одержимы опасными для окружающих идеями, некоторые фанатики в повседневной жизни — обыкновенные люди, прекрасные коллеги, но стоит кому-нибудь невзначай затронуть предмет их безумной страсти, как они становятся нетерпимыми и заумными. По сути, они очень похожи на коллекционеров, с той разницей, что падки не на пергаменты, подверженные тлению, или какое-нибудь барахло, тронутое молью, а надеются завоевать мировую славу и обессмертить свое имя трудами, о которых серьезные люди не имеют представления и за которые ни одно учреждение денег не платит. У Хария Дауки был такой коллега — Петерис Сиполс, он отпросился в архив, где, по мнению всех остальных, разгонял папками пыль. Но сам Сиполс любил рассказывать, что задумал большое дело и бьется над ним так интенсивно, что аж полысел.

Столетней давности успехи француза Бертильона в создании картотеки преступников на основе данных о длине рук и ног навели Сиполса на мысль об улучшении существующей картотеки управления.

Эта мысль не давала ему покоя ни днем ни ночью — ему все казалось, что он опоздал; не может быть, чтобы столь простая догадка уже не осенила кого-нибудь. К счастью, Сиполс владел четырьмя языками и, снедаемый желанием установить, кто украл его идею, не вылезал из читален, пока не проглотил всю имеющуюся в Риге специальную литературу. В ней не было ни намека на что-либо подобное, и от волнения у Сиполса дрожали руки и ноги: могло статься, что его еще не успели обскакать.

Ценой больших усилий Сиполсу удалось пробить себе отпуск раньше срока, и он помчался в Москву, однако и там не нашел никаких указаний на то, что кто-либо работает в интересующем его направлении или уже добился каких-нибудь успехов.

Постепенно жена и дети стали забывать его дорогие черты, так как домой он являлся затемно и ненадолго. В коридоре отдела, встречая товарищей по работе, Сиполс уже не говорил им «доброе утро», как положено воспитанному человеку, а сразу же набрасывался с расспросами о фотороботах.

Если хорошенько подумать, то какая-то доля здравого смысла в затее Сиполса была. Он основывался на том, что фотороботы, представляющие изображения разных лиц, складываются из одних и тех же частей. Сиполс кинулся эти части особым образом нумеровать. В итоге каждый фоторобот получал восьмизначный индекс, в котором первая цифра обозначала лоб, вторая — нос, третья — рот и так далее до восьмой, которая информировала о форме ушей. Если проставить соответствующее восьмизначное число на хранящейся в картотеке личной карточке и допустить, что свидетели в одной из позиций могут ошибиться, то время поиска все равно сократится по меньшей мере в сто раз. Последнее обстоятельство было особенно важным, поскольку преступник часто торопился изменить свою внешность, чтобы ввести в заблуждение свидетелей и помешать следствию.

Вопреки тому, что Петерис Сиполс ни минуты не сомневался в пользе своего открытия, в том, что его личный вклад в усовершенствование картотеки огромен, до сих пор этим способом не удалось найти ни одного разыскиваемого. Сам автор объяснял это тем, что успел обработать только треть карточек и пока не нашел формулы для определения возрастных изменений в облике человека. Часть «героев» милицейской картотеки запечатлена на фото лет двадцать, а то и тридцать назад, и так как затем эти люди закона не преступали, то и снимков посвежее в картотеке не было.

Неуспех огорчал Сиполса, и он старался не пропустить ни одного случая, а они были довольно редкими, когда в малом зале собирали свидетелей, чтобы с их помощью сконструировать фоторобот.

Откинувшись в мягких креслах, приглашенные смотрели на экран и командовали, какие из предлагаемых частей лица оставить, а какие — убрать. Иногда возникали разногласия, но в целом ничто не нарушало напряженной рабочей обстановки.

Едва был готов фоторобот, Сиполс с восьмизначным индексом в руках стремглав несся в архив, чтобы проторчать там без сна ближайшие двое суток, так как начальство еще не дало разрешения расположить карточки по системе отверстий или по краевой перфорации, и ему приходилось выискивать каждую в отдельности и сравнивать, сравнивать.

Вот почему было бы неразумно удивляться наигранному равнодушию, с каким Сиполс, пытаясь скрыть свое ликование, неторопливой походкой, предварительно постучавшись, вошел в кабинет следователя Хария Дауки. Харий допрашивал свидетеля по одному из уголовных дел, находившихся в его производстве, он знал цену времени и готов был выслушать коллегу сразу же, но Сиполс жестом показал, что не будет ему мешать, и, расположившись на потертой софе а-ля бидермайер, небрежно закинул ногу на ногу и принялся изучать убранство кабинета с видом туриста, который попал на охраняемый государством объект, имеющий большую историческую ценность. Ух, как здорово он смотрелся! Даже звездочки на погонахблестели ярче обычного.

Наконец допрос свидетеля был закончен, тот, вздохнув, расписался на каждой странице протокола и ушел, а Сиполс, пересев на его место, вынул из конверта четыре фотографии и разложил перед Харием. И поглядел на следователя, как бы спрашивая: «Ну, каково?»

— Поздравляю, старик! — с непритворной радостью воскликнул Харий, никогда не завидовавший чужому успеху. — Ты войдешь в историю!

— Который из них тебе годится?

— Эрик Вецберз. Я не знал, что он имеет судимость. Девчата из бюро дали неправильную информацию. Это многое меняет.

Лица на снимках были довольно схожи, но Харий без колебаний взял второе фото справа. Всего лишь пару дней назад он встречался с этим человеком, да и фотография была нестарая, годичной давности, не больше. Здесь не могло быть ошибки.

— А с каким искусством он разыгрывал передо мной целый спектакль! Знаешь, надо будет взять в оборот этих девиц из справочного!

— Слушай, — растерялся Сиполс, у которого душа вдруг ушла в пятки. — Это никакой не Эрик Вецберз. — Выхватив у Дауки фотографию, он отогнул пришпиленный к ней листок и прочитал: — Виктор Вазов-Войский. По кличке «Шило». Родился в пятьдесят шестом в Риге. Рост метр восемьдесят два. Образование среднее. Три судимости, все три — квартирные кражи.

— Ты уверен?

— Сам выписывал.

— Что о нем еще известно?

— В последний раз выпущен на свободу два с половиной месяца назад.

— Живет в Риге?

— Собирался податься к отцу в Мурманск. В Риге не прописан.

— Покажи-ка еще раз фото! Разрази меня гром… Черт… Это Эрик Вецберз!

Харий Даука достал из ящика стола размноженный типографским способом рисунок, сличил с фотографией — одно и то же лицо. Естественно, в мелочах кое-что не совпадало, ведь фоторобот — это снимок комбинированный, но оба криминалиста не сомневались, что имеют дело с одним и тем же субъектом.

У обоих мелькнула мысль, что Вазов-Войский живет по документам Эрика Вецберза, но в этой мысли было слишком много нелогичного. У Вецберза высокая квалификация, редкая профессия, он трудится на одном заводе целых десять лет. Вецберз имеет семью и соседей, рядом с которыми живет достаточно долго. Наконец, у Вецберза…

— Не знаю уж как, но в архив вместо фото Вазова-Войского попал снимок Вецберза, — сказал Даука.

Сиполс покачал головой.

— Волосы еще можно подкрасить, но рост — как две капли воды. Сантиметр в сантиметр. Тут какая-то загадка.

— Я запрошу Мурманск.

— И ничего умнее не придумаешь. — Возникшая неясность заметно огорчила Сиполса, так как отдаляла миг возложения лаврового венка на голову триумфатора. — Ну, я пошел. Скопилась масса работы.

У следователя тоже был нелегкий день, но он сумел урвать после обеда пару часов, отложив допрос Мендея Мнацоканова, — тот, в отличие от Вазова-Войского, никуда исчезнуть не мог, так как подметал улицы под строгим надзором.

Как и следовало ожидать, по телетайпу из Мурманска сообщили, что гражданин Виктор Геннадиевич Вазов-Войский ни в самом городе, ни в Мурманской области не прописан.

Из всех способов, с помощью которых Даука мог разыскать невесть где проживающего трижды судимого рецидивиста, Харий для начала выбрал наименее трудоемкий: пошел в архив знакомиться с последним уголовным делом Войского, лишившим того радостей вольной жизни на три года. В деле должны быть хотя бы ссылки на то, в какой части города его искать. Несколько месяцев свободы — обычно слишком малый срок, чтобы обзавестись новыми друзьями, чаще всего довольствуются старыми.

Грубо сколоченные архивные стеллажи петляли по длиннющим сводчатым ходам, но Даука быстро раздобыл нужную ему папку.

Он сел за стол и, стряхнув с папки пыль, начал перелистывать дело.

Группу из шести человек судили за квартирные кражи и угон автомашин. Вначале машины служили для перевозки краденого, но когда разошлись награбленные деньги, были проданы по частям. Главарь группы — старший по возрасту, ему было за тридцать — участвовал почти во всех кражах. Суд признал его главным виновником и осудил на максимально возможный срок: шесть лет лишения свободы, так как один год у него еще оставался от предыдущего срока. Вазов-Войский по важности в группе был вторым, хотя участвовал лишь в двух кражах. В отличие от остальных они были тщательно подготовлены, и в обоих случаях потерпевшие лишились вещей, ценность которых выражалась в пятизначных числах. После задержания преступников из этих вещей хозяевам не вернули почти ничего: Вазов-Войский утверждал, что продал все неизвестным лицам, прямо на улице, а полученные деньги промотал в ресторанах и проиграл в карты. Похоже, его действительно преследовала страсть к картишкам: о них упоминали в своих объяснениях и остальные осужденные. Чаще всего играли в трехкомнатной кооперативной квартире самого Вазова-Войского, где в основном и хранили награбленное до продажи. Новичками в этой шестерке были только двое, они и в карточной игре оказались молокососами — кроме денег проиграли старшому и Вазову-Войскому свою долю. Решением суда квартиру отдали в распоряжение кооператива, но компенсация покрыла лишь ничтожную долю материального ущерба, понесенного потерпевшими. В свои двадцать два года Вазов-Войский наделал таких долгов, что практически не имел надежды отдать их до конца жизни.

Все осужденные жили в микрорайоне Кенгарагс, и Даука, созвонившись с участковым уполномоченным, условился с ним о встрече через полчаса.

Участковый, коренастый майор, сказал, что работает здесь давно. Говорил он с едва заметным латгальским акцентом.

— Конечно, Виктор, — буркнул он, глянув на фотографию. И вздохнул. — Покатился по наклонной плоскости, даже и не заметил как. А хороший парень был. С другими возишься, шпыняешь их, а с этим никаких зацепок. Вежливый, шапку снимет, ножкой шаркнет. Как подрос, реже показывался на глаза, здесь танцулек-то почти не бывает, молодежь едет веселиться в центр. И вдруг — на тебе, квартирные кражи. Отец враз осунулся, как-то приметил его на улице — не узнать, мать все бегала, хлопотала, возмещала убытки потерпевшим, чтобы хоть до суда оставили сына на свободе. Оставили. В другой раз Виктора с одним парнем застукали прямо на квартире. Вещи у них уже были сложены в чемоданы. Дали порядочно, но малолетним льготы: через полтора года вернулся домой. Я еще возился с ним, на работу устраивал: восемнадцати нет, да из колонии, кто такого по собственной воле возьмет. Я уж обрадовался, думал, все образуется, а через два месяца он опять влип — и снова за то же самое. Мать померла, отец дождался сынка из колонии, отдал ему квартиру, а сам уехал куда-то на Север… Родители порядочные люди. Единственный ребенок, но вот потянуло его на легкую дорожку, и амба. Вроде глупо, но тем не менее это так. Опять что-то натворил?

— Похоже…

— Ну-ну… У меня с полдюжины таких, волю и понюхать как следует не успевают.

— Где его можно найти?

— Виктора? — спросил майор и тут же понял, что вопрос не к месту. — Не знаю, не видел, но кто-то мне говорил… Да, кто же это был? Не дворничиха ли из его прежнего дома? Сейчас позвоню ей…

Майор ловко повел разговор, упомянув о Викторе мимоходом. Была, вероятно, причина, почему с дворничихой следовало говорить обиняками, но по кивку Харий понял, что нужная информация получена.

— Есть у меня тут одна, как я называю, бар-дама, — сказал майор, снимая с вешалки фуражку. — Сходим к ней, так или иначе пора потрясти ее за тунеядство. Дольше месяца ни на одной работе не держится. Конечно, ей нелегко, — майор усмехнулся. — Ночью по кабакам, утром на работу. Кто это выдержит? Две сестры — и обе хороши! Мамочка работала завзалом, вышла замуж и оставила дочерям квартиру. Для таких вот квартиры сыплются, как из рога изобилия.

Пешеходная дорожка вилась между кирпичными многоэтажками с чахлым кустарником и песочницами во дворах.

— Пришли. На четвертом этаже.

Узкая, довольно грязная лестница. Напрасно майор колотил в дверь. Пожилая женщина, проносившая мимо детскую коляску, ехидно заметила:

— Стучите громче, эти днем спят.

Когда возвращались к автобусной остановке, майор сказал:

— Может, и к лучшему, что не застали. Если Виктор здесь бывает, то вернее нагрянуть утром, часиков в шесть. В это время им негде время убить — и они расходятся по своим берлогам. Утречком подъедете? Заодно обыск сделаем, если понадобится. Но советую — вместе, мне этот район хорошо знаком. До завтра!

— А если в пять?

— Годится!

Рано утром прозвонил будильник, следователь Даука глянул в окно и увидел, что машина опергруппы уже стоит у подъезда. Он прыгнул в брюки, электрической бритвой проехался по щекам и, сопровождаемый недовольным урчанием голодного желудка, сбежал по лестнице.

Участковый стоял в условленном месте и перелистывал какие-то документы; когда подъехал «бобик», он запихнул их во внутренний карман шинели.

— Машина пусть тут постоит. — Майор взял руководство в свои руки. — Увидят в окно, поймут, дело серьезное, а эти дамочки серьезных дел как огня боятся.

Они звонили и стучали, но им никто не открывал. Майор, приложив ухо к двери, внимательно прислушался. Внезапно он зажмурился, и Харий понял, что в квартире кто-то есть.

— Открой, Белла, это я! Не выводи меня из терпения!

Он постучал изо всех сил и снова прижался ухом к двери. По выражению его лица и подмигиванию можно было понять, что там, внутри, зашевелились.

— Белла, открой!

— Кто там? — спросил тревожный женский голос.

— Это я, участковый!

Звякнула дверная цепочка, щелкнул замок, и на пороге появилась заспанная женщина лет двадцати трех или чуть постарше; лампочка, освещавшая лестничную площадку, раздражала ее, она жмурилась. Харий ожидал увидеть расхристанную взлохмаченную особу, но эта скорее была похожа на ухоженную девицу из итальянского коммерческого фильма: наскоро накинутый длинный шелковый халат с декоративной вышивкой, на ногах комнатные туфли с загнутыми кверху носами, бигуди в волосах под газовым платочком. Миловидная женщина.

— Почему не открываешь, когда стучат? — спросил майор, бочком протискиваясь в квартиру.

— А я знаю, кто это ломится среди ночи?

— Какая ночь, люди уже на работу встают. Ты-то где работаешь?

— Вагоны мою. Но сейчас на бюллетене, простыла.

— Покажи больничный!

Женщина отвернулась и стала шарить в секретере.

Ассоциаций с итальянскими фильмами комната не вызывала, но и запущенной ее нельзя было назвать, хотя косметический ремонт все же требовался. Здесь явно не хватало мужской руки. Купленная когда-то дорогая темная стенка успела расшататься, дверца шкафа держалась на одной петле, но следов ночных попоек не было видно.

Харий нарочно оставил наружные двери открытыми и прошел с Беллой и майором в комнату. Если кто и прячется на кухне или в туалете, более благоприятного момента, чтобы дать деру, ему не дождаться. Тут он и наткнется на парней из опергруппы, поджидающих во дворе.

Белла подала майору голубой больничный листок. Взглянув на дату, он вернул его.

— А сестра? — участковый кивнул в сторону соседней комнаты.

— У ее сына сыпь.

— Постучись, я хочу посмотреть.

— Она знает, кто пришел. — Белла отворила дверь и зажгла свет.

На широкой постели лежала женщина постарше и с нею мальчонка с красноватыми пятнами на лице. Нет, ни та, ни другая не прогуливались по рынку с бриллиантами в ушах, сопровождая плута из плутов, смуглые кавказцы ту даму описывали совсем иначе.

Майор ловко опустился на колено и заглянул под кровать. Белла презрительно фыркнула, майор покраснел и сказал:

— Я твоего старика вспомнил, который под кровать забрался, а выбраться не смог. Подумал, может, и сейчас кому надо помочь. Он больше не приходит? Открой-ка заодно шкаф!

Белла открыла шкаф — и там никого.

Все трое вернулись в прихожую, сестра Беллы с мальчиком остались в кровати.

У майора было неспокойно на душе, он обошел остальные помещения, но ничего не нашел.

— Когда ты увидишь Виктора? — внезапно спросил он.

— Какого Виктора?

— Ты знаешь, о ком я спрашиваю.

— Вазова-Войского?

— Да, да… Шило.

— Об этом жуке слышать ничего не хочу!

— Зато мы хотим. Мой коллега прямо жаждет с ним повстречаться. Ведь он у тебя живет, так?

— Жил! Когда отсидел свое, куда ему было податься, вот я его и приютила. Как-никак старая любовь. Приняла, откармливала, как бычка, а он стащил мое барахло и смылся.

— Заявление в милицию написала?

— Ничего я не написала и писать не буду. Пусть подавится!

— Ты все-таки скажи, где его искать.

— Оставьте вы меня в покое… Я за ним по пятам не хожу, за этим идиотом!

— Ты, Белла, голос не повышай, а то ведь я могу и рассердиться.

— Идите к цыганам, там он! — вдруг крикнула из другой комнаты сестра.

В машине майор потер заспанные глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Ну что я могу с ними поделать? Ничего. Скандалов не устраивают, приводят из кабачка старичков малахольных, те во всем слушаются и ведут себя спокойно. Молодые, цветущие бабы, а сами себя губят. И неглупые, небось понимают, что вечно так продолжаться не может. Мойщицы вагонов с лакированными ноготками! Хороши! Поработают пару недель — и ищи-свищи! Им бы приличному ремеслу обучиться, тогда, может, и встали бы на ноги.

Машина тем временем выехала из квартала и повернула на широкую асфальтированную улицу, параллельную железной дороге.

— Езжай прямо, — сказал майор. — Путь неблизкий.

— Что это она молола о старой любви?

— Чепуха, — махнул рукой майор. — Белла, может, и была для него первой любовью, но никак не наоборот. Во всяком случае, так мне дворничиха рассказывала. Еще когда Виктора в первый раз арестовали. Ей, в свою очередь, поведала мать Виктора. Мамаши, известно, всегда найдут романтическую причину. Краденые денежки он спускал на пару с Беллой, ей все было мало, все грозилась уйти к другому. Ездили кутить в Таллинн, в Ленинград. Подростка ночами нет дома, а мамочка молчит, как заговорщик. Вот и домолчалась до инфаркта.

Между улицей и железнодорожным полотном стоял не огражденный забором розовый дом в два этажа, перед ним выстроился ряд дровяных сарайчиков, темнела чугунная водокачка.

— И этот у меня вот где! — проговорил майор, вылезая из машины. — Все жильцы вроде работают, а на самом деле шляются по Центральному рынку, спекулируют.

— Когда-то тут пасся конь рыжей масти.

— Это давно было. Когда в доме одни цыгане жили.

— А теперь?

— Теперь всякий народ, но все равно гляди в оба. Все время что-нибудь случается. Весной четверых посадили за изнасилование.

Решили, что и на этот раз наверх пойдут вдвоем, а оставшиеся в машине последят, чтобы из дома никто не удрал.

За дверьми был облупленный, грязный коридор с квартирами по обе стороны. Где-то хныкал ребенок, на него покрикивала мать.

— Здесь… Только осторожно, не споткнитесь.

На второй этаж вела крутая скрипучая лестница без перил, со сбитыми ступеньками.

— Как в бочке… Держитесь рукой за стенку, — наставлял майор.

В дальнем конце коридора тускло светилось окно, на дворе светало.

Все же номеров квартир было не разглядеть, и майор принялся считать двери.

— Кажется, тут, — проворчал он и постучался.

Дверь открыли сразу, и Харий увидел женщину, кутающуюся во фланелевый халат. В лицо пахнуло теплым смрадом.

— Доброе утро!

— Доброе… — ответила женщина. Взгляд у нее был робкий и пугливый. Видно, утренние и вечерние визиты милиции были ей не в диковинку, казалось, она уже смирилась с очередной потерей.

— Виктор дома?

— Он спит.

Харий с майором прошли на кухню. Половину ее занимала плита, на которой стояла сковорода с недоеденной вечером картошкой. Стены пропитались дымом и кухонными запахами.

Майор, ничего не спрашивая, миновал кухню, нащупал у косяка выключатель. Комнату залил белый свет, лампочка была без абажура и очень яркая.

На диване, лицом кверху, лежал, раскрыв рот, Виктор Вазов-Войский. Он негромко похрапывал. Лицо его, покрытое трехдневной щетиной, выглядело серым. На полу стояли две пустые бутылки из-под крепленой бурды, неизвестно почему именуемой портвейном.

— Вставай! — Майор тряхнул спящего за плечо.

Приоткрылись воспаленные глаза, видно было, что он пытается оценить ситуацию, чтобы понять, как действовать дальше.

— Оставьте меня в покое, я спать хочу! — враждебно произнес парень и отвернулся было к стене, но участковый потянул его за плечо.

— Просыпайся-подымайся, — добродушно сказал он. — Скоро у тебя будет вволю времени, успеешь выспаться.

Женщина на кухне тихонько заплакала.

— В чем дело? — Молодой человек привстал с постели. И заросший, он разительно походил на Эрика Вецберза. Даже морщины те же, разве что более глубокие.

— Поедем, там узнаешь…

— Никуда я не поеду!

— Поедешь… поедешь… Давай-ка лезь в штаны, нам некогда.

— Вы на меня собак не вешайте. Моя совесть чистая.

— Тогда тем более поторопись.

— Не дадут человеку отоспаться с похмелья. — Парень сел на краешек дивана. — Мария, дай мне чистую рубашку!

Казалось, каждое движение дается ему с трудом, причиняет боль. Харию вспомнилось, как его дед тяжело, с натугой вставал по утрам и одевался, торопясь в хлев, чтобы накормить скотину; но всю одеревенелость — ему тогда было под восемьдесят — как рукой снимало, стоило деду войти в конюшню и услышать тихое ржание встрепенувшейся в стойле Тиллы.

— Где работаешь?

— Брось сети накидывать, начальник! Всего два месяца! Я еще выбираю. Наш брат тоже законы знает!

— Он уже пристроился в топливном тресте, но… — бормотала женщина, роясь в шкафу.

— Заткнись! — прикрикнул на нее парень, и она тотчас умолкла.

Наконец он собрался — дешевые туфли, поношенные джинсы, спортивного покроя трикотажная рубашка, куртка на искусственном меху с пристежным капюшоном. Нет, непохоже, что у него совсем недавно были восемьсот рублей.

— А бритва, помазок! — спохватилась женщина.

— Не боись, милая, стричь и брить меня там будут бесплатно.

Женщина застыла посреди бедной комнатки — ждала, что он с ней попрощается. Она держалась стоически, но глаза уже наполнились слезами.

— Ну, бывай, Мариша! — парень похлопал ее по плечу.

— Пиши…

Майор вышел на кухню, Харий Даука последовал за ним. Женщина даже не допускала мысли, что парня взяли по ошибке, что он может оказаться невиновным, и это потрясло Хария. Наверно, не первый, кого вот так уводят из этой квартиры, потому-то на ее лице, когда она открывала дверь, не было и доли изумления, одно лишь примирение с судьбой.

Провожая взглядом уходящих, она ни с того ни с сего вдруг сказала следователю, который поотстал от остальных:

— Не везет… Страшно мне не везет…

И резким движением притворила дверь, повернула ключ в замке. Будто опасалась, что Харий станет допытываться у нее, почему не везет. Даука представил себе своего начальника Алстера и решил, что уж тот не раздумывал бы над ответом.

«Не тех друзей выбираете, — сказал бы Алстер. — В следующий раз будьте поосторожней!»

И в его словах было бы много правды. С одной поправкой: в этот дом приходят не те, кто обитает в комфортабельных квартирах с лоджиями на солнечной стороне.

Харий слышал, как идущие впереди спускаются по темной лестнице, рукой придерживаясь за стену.

— Она-то работает? — спросил у Виктора майор.

— Оставь ее в покое, начальник. Она святая. Может, бог мозгами обидел, но святая, точно.

— Прохладно. Может, наденете пальто? — поеживаясь, сказал Харий Даука, когда они вышли на улицу. Он умышленно пропустил слово «кожаное». — Вернитесь, мы подождем.

— Нет у нас, начальник, теплой пальтушечки, — ответил Вазов-Войский и, завидев на обочине милицейскую автомашину, пошел к ней без приглашения.

— Я останусь. — Майор протянул руку Харию. — Коли встал рано, проверю заодно несколько адресочков поблизости. Где-то тут один неплательщик алиментов скрывается.

Распрощались.

Подымался туман, встречные машины шли с ближним светом, чтобы быть заметнее.

Вазов-Войский сидел нахохлившись и всю дорогу смотрел в заднее зарешеченное стекло.

Допрос почти ничего не дал.

Битых два часа следователь Даука путал Вазова-Войского вопросами и ставил ему логические ловушки, но тот и не собирался признаваться. Единственно, появились какие-то вехи, указывающие направление дальнейших поисков. Когда Виктору необходимо было о чем-то умолчать, он пользовался ответом, который казался ему универсальным средством от всех бед.

— Не знаю, — говорил Вазов-Войский. — Не помню, бухой был.

Даука записал всю беседу на магнитофон и то же самое запечатлел на бумаге. Он не старался что-либо доказывать задержанному, только спрашивал и спрашивал, чтобы потом, в одиночку, не спеша проанализировать его ответы и наметить схему дальнейшей работы. На втором допросе он прижмет Войского как следует; доказательств для осуждения достаточно, парень знает, что за чистосердечное признание наказание смягчают, так что, возможно, расколется. Во всяком случае, он не похож на тех твердолобых, которые на следствии с перепугу твердят, что белое это черное, и только на суде рыдают горючими слезами, надеясь на смягчение приговора.

О том, что совесть у допрашиваемого нечиста, говорило грустное прощание с Марией и то, что у него слишком много этих «не знаю» и «не помню».

— Сколько дней вы работали после выхода на свободу?

— Ни одного.

— Эта женщина что-то говорила про топливный трест.

— Мария? Это я ей нагородил, чтобы у нее полегчало на душе.

— Где теперь ваш отец?

— Не знаю. Где-то на Севере.

— Кому вы сказали, что поедете к нему?

— Чего не наплетешь в кабаке. Кодла в курсе, что мой старикан большая шишка, вот я и гну, пусть думают: уедет Виктор и вернется с мешком башлей, то-то гульнем! С таким заливом я еще месяцок мог бы керосинить за их счет.

— Почему же вы обманываете своих дружков и не едете к отцу? — спросил Даука с сарказмом.

— Я не знаю, где его искать… Он решил порвать со мной родственные связи, еще когда меня в позапрошлый раз определили. Только не выписался, чтобы оставить мне хибару. А сам ушел; высказал все, что обо мне думает, а я ему — что думаю о нем, и наше вам с кисточкой. Мы даже не переписываемся. Чесслово, я не загибаю. В колонии всю корреспонденцию дотошно регистрируют, можете проверить. Если я по ошибке не сделаю какой-нибудь девке ребенка, мой старикан останется без наследника и свои почетные грамоты и деньги заберет в могилу; от встреч со мной он отказывается. Да стань я хоть ангелочком, все равно не даст.

— Вы уже ангел. Вы все время меня в этом уверяете. Где вещи Беллы?

— Ничего не знаю, — отрезал Вазов-Войский, чванливо откинувшись на спинку стула, но выдержал лишь короткую паузу. — Что она там написала, стервоза?

— Я был пьян, не помню, — усмехнулся Даука и подумал, что Алстер подобную пикировку вряд ли бы одобрил, хотя душевного покоя ради замечание бы делать не стал.

— Из-за этой дешевки среди ночи хватают человека из постели! Дайте мне очную ставку, и она заберет свое заявление назад. И была вам охота, начальник, себе лишнее дело навешивать. А мне и подавно ни к чему оно! Ха, я не собираюсь сворачивать этой курице шею, готов покалякать с нею в вашем присутствии.

Инспектора угрозыска и следователи беседуют с преступниками ежедневно, преступники же с инспекторами и следователями — только в промежутке между отсидками. Эти тренировочные нагрузки настолько неравноценны, что у виновного почти нет надежды уйти от ответственности, даже если он сбалансировал свои ответы и обеспечил себе алиби. Как бы ни была пестра жизнь, ситуации, с которых начинается драматический диалог следователя с нарушителем закона, непрестанно повторяются, что дает возможность следователю учиться на своих ошибках и использовать любую неточность противника. К счастью для общества, это неравный бой. И чтобы оставался таковым всегда, целые институты заняты совершенствованием методики сыскного дела; психологи, психиатры дают свои рекомендации, а криминалистические лаборатории и кабинеты моментально усваивают достижения науки. Что всему этому может противопоставить преступный мир? Разве старичка в засаленном ватничке, сосущего, сидя на корточках, дешевую вонючую сигарету и поучающего новоприбывших зэков, которым он кажется непререкаемым авторитетом:

— Только не признавайся. Тверди одно: не помню! Пущай докажут!

Если бы его слушатели пошевелили мозгами, у них в голове зародился бы вопрос, почему этот всезнающий старик затягивается сигареткой здесь, а не в парке с фонтаном. Но для таких умных вопросов у них мозгов не хватает, и к тоске по сладкой, ленивой жизни присоединяется уверенность, что наказания можно избежать, что остаться безнаказанным довольно просто, хотя на самом деле «засыпка» — это только вопрос времени. И вот они снова и снова отправляются на скамью подсудимых, пока им не становится безразлично, по какую сторону ограды существовать.

Даука был опытным следователем, поэтому из ответов Вазова-Войского он уяснил себе намного больше, чем хотелось бы парню. Во-первых, Харий сделал вывод, что разговоры о краже на квартире Беллы скорее успокаивают Виктора, нежели тревожат. Значит, кража — меньшее из зол, и к тому же виновный знает средство, как вынудить Беллу отказаться от жалобы, если требует очной ставки с нею. Удивлен, что Белла вообще рискнула написать. И он прав: даже побуждаемая майором, она этого не сделала.

Во время допроса в кабинет следователя заходил Алстер и другие коллеги, видевшие Вецберза, — естественно, чтобы взглянуть на Вазова-Войского; все они изумленно пожимали плечами. Только Сиполса, которому это зрелище доставило бы вагон удовольствия, не было на месте: он не ожидал, что Вазова-Войского так быстро найдут, и уехал в командировку.

В десять должны были привести временного подметальщика улиц Мендея Мнацоканова, поэтому Харий отправил арестованного вниз, в изолятор. Тот все еще продолжал требовать встречи с Беллой.

Вернувшись к себе в кабинет, Даука позвонил на стекольный завод «Варавиксне». Как и в прошлый раз, отозвалась табельщица. Не представившись, Харий попросил позвать к телефону шлифовщика Эрика Вецберза. Похоже, что его просьба не вызвала у табельщицы энтузиазма: ничего не ответив, она положила трубку на стол, и Харий слышал скрип дверей и монотонный стук, доносившийся, очевидно, из цеха. Видимо, работал автомат, паузы повторялись через равные промежутки времени.

— Эрик Вецберз слушает.

— Тут из ОВД…

Тишина. Неприятная для обеих сторон, но для Хария — особенно.

— Я распорядился изъять рисунок из фотовитрин.

— А ведь как смотрелся! Ну что ж, и на том спасибо, значит, розыгрыш закончен?

— По телефону трудно объяснить, но если бы вы могли приехать часам к двенадцати, сами бы все уразумели. Поймите меня правильно, ваш приезд необязателен.

— Сколько времени это займет?

— Час или около того.

Подумав, Эрик согласился.

— Хорошо. Буду. Этот час отработаю потом, после смены.

Еще надо позвонить в больницу. Узнать об Айге…

Занято.

Подождал и снова набрал номер.

Опять занято.

Неужто у них телефон испорчен? Если управлюсь с делами до шести, может, и успею, доктор сегодня принимает вечером…

Глава шестая

Ветер разбушевался. Он налетал короткими, злобными порывами, срывая с одиноких дубов бурые листья, которые стойко сопротивлялись осенним холодам и могли бы продержаться на деревьях всю зиму. Наступила ночь, одна из тех жутких ночей, когда в лесу осины со звоном ударяются стволами и кругом стоит треск, это деревья ломаются пополам и кроны рушатся на землю с грозным шумом, увлекая за собой молодую поросль и кусты. Мудрые вороны первыми, каркая, покидают лес, их примеру следуют лоси, они выбегают на лесосеки, поросшие ольшаником. Только кабаны приникают к земле, прижимают уши и стараются заснуть, а малые птахи забираются на ели и раскачиваются вместе с ними, выставив грудки против ветра, чтобы холод не проникал под оперение.

На подступах к Межапарку шквал несколько ослаб, но все же сосновые ветви и шишки бомбили черепичные крыши, а ветер завывал так, что невольно мороз продирал по коже.

Хотя Зайга и привыкла к одиночеству в этом большом неуютном доме, вечерняя буря тревожила ее, действовала на нервы. Она не хотела себе в этом признаться. В комнате неуютно, надо бы разжечь камин. Топить было нечем, что-то прислуга в последнее время распустилась, подумала Зайга и, накинув старый плащ, пошла под навес за дровами. Дело знакомое, ведь она начинала здесь домработницей, жила в мансарде с крохотным слуховым оконцем, спала на раскладушке.

По небу бежали низкие, рваные облака. Редкие капли дождя больно хлестали по лицу и оголенным рукам.

«Видно, небо тебя не принимает, Райво Камбернаус!» — Зайга криво усмехнулась.

Топор лежал где обычно, и она принялась колоть большие суковатые поленья, которые тем хороши, что не так быстро сгорают.

Надо бы купить собаку, вдруг подумала она. Большую немецкую овчарку или колли. А может, элегантного и умного добермана. Английская полиция берет на службу исключительно доберманов. Станет сторожить дом, не надо будет подключать сигнализацию. В дом, по которому разгуливает собака, ни один вор не полезет. Места, где порезвиться, вволю, прислуге достаточно приоткрыть дверь и выпустить пса во двор.

«Как ты считаешь, Райво Камбернаус? Молчишь? Ну как же, тебе некогда ломать голову над моими проблемами, у врат рая ты замаливаешь грехи. Не надо было грешить, Камбернаус, сам виноват, что ангелы не угощают тебя манной небесной! Сейчас я растоплю камин и устрою тебе пышные поминки, милый! Бар у меня заставлен такими напитками, каких ты, жалкий пьяница, при жизни в глаза не видывал».

Сначала камин изрыгнул в комнату клуб дыма, как бы в отместку за то, что его давно не топили, а когда появилась тяга, язычки пламени стали лизать поленья, и те весело затрещали.

Идея устроить поминки так ей понравилась, что она притащила с зимней веранды стол побольше и уставила его яствами и напитками. Опорожнила холодильник, без всякой на то нужды вскрывая консервные банки, нарезая ломтиками колбасу, ветчину, поставила жаркое, оставшееся от обеда. Принесла из погреба банки с компотом и консервированный салат, достала из буфета севрский сервиз — даже старая Кугура, в последние годы жизни просто помешанная на сервировке, позволяла себе это лишь в особо торжественных случаях.

Собиралась было накрыть стол на двоих, но потом подумала, отчего бы символически и старую хозяйку не пригласить попользоваться фарфоровой и хрустальной посудой тончайшей работы. Да, и вот еще что — какие же поминки без цветов! Выход нашелся: она сломала две ветки серебристой ели, росшей у ворот, и поставила их в роскошную вазу.

Есть совсем не хотелось. На тарелки Зайга ничего не положила. Пусть лучше прислуга увидит завтра утром три совершенно чистые тарелки, чем две чистые одну с остатками еды. Небось подумает, что я начинаю сходить с ума от одиночества. Хотя… может, это и недалеко от истины.

Камин топится, и все-таки прохладно.

«В шкафу слева большой толстый платок, накинь на плечи. Он в темную клетку, тебе к лицу, и нисколько не испортит поминального настроения», — словно услышала она наставление Кугуры.

Зайга закуталась в платок и заняла свое место за столом, у камина. Огонь уже обуглил поленья, но форму еще они не потеряли и переливались красным светом, время от времени выстреливая голубыми искрами.

Женщина выключила люстру и осталась сидеть в потемках.

«Кем он тебе приходился?» — почти явственно прозвучал голос Кугуры. Будь она жива, в этом году ей исполнилось бы девяносто пять. Ее упоминают в числе зачинателей рабочего движения в Латвии. Революция 1905 года, потом ссылка, деятельность в эмиграции. До последних дней жизни старушка сохраняла ясность ума, память и способность к логическому мышлению.

«Не знаю… как бы это объяснить, мадам Кугура».

«Ты о чем-то умалчиваешь».

Зайга кивнула.

«И ладно. Если речь идет о любви, каждый сам себе судья. К сожалению. Человек со стороны судил бы не так строго».

Зайга откупорила бутылку и налила в фужер шампанского.

Пью за то, что наконец-таки мне удалось отделаться от тебя, Райво Камбернаус!

Выпив, она выхватила из вазы лапу серебристой ели и бросила ее в камин. Взметнулось пламя, с треском загорелась хвоя.

Покой. Наконец-то покой. Все! Аминь!

«Ты опять за дровами? — проскрипела Кугура. — Может, хватит на сегодня? А прислугу ты распустила, вот мне не приходилось носить дрова. С горничными нельзя либеральничать. Когда мы жили в Люцерне… Нет, кажется, в Цюрихе… Я была вынуждена нанять домработницу, дети еще пешком под стол ходили, а у нас с мужем все время, каждая минута уходила на оргработу. Нам было поручено без лишнего шума приобрести типографское оборудование и по частям переправить его через границу. Я никак не могла понять, почему мне попадаются презлющие домработницы и ни одна из них не держится дольше месяца. Как-то пожаловалась на свое горе княгине, жившей по соседству и тоже бывшей замужем за революционером. „Вы сидите с кухаркой за одним столом? — рассмеялась княгиня. — Удивительно, что они по месяцу у вас выдерживают. Во-первых, на кухне она может досыта есть что душе угодно, а ваше присутствие ее сковывает, ей стыдно наедаться. Во-вторых, человек согласен служить лишь более значительной персоне, чем он сам. Служить высокопоставленному лицу — это честь, а прислуживать ровне — унизительно. Вы унижаете человека по десять раз в день и удивляетесь, что он ищет работу в другом месте. И не надейтесь, подарки не спасут положение, они лишь приведут к новым унижениям и переживаниям“. Следующая кухарка отработала у меня вплоть до того дня, когда мы покидали Швейцарию, и на перроне заливалась слезами, так ей было жаль расставаться с госпожой. Если бы она знала, как я измучилась, изображая светское высокомерие!»

К лешему этот дурацкий спектакль, поставленный для одного зрителя, себя самой! Райво в гробу, мир его праху и сему дому! И никаких проблем.

Не убрав со стола, Зайга поднялась в спальню. Кровать была застелена белыми накрахмаленными простынями, уголок одеяла отогнут.

Она влезла в ночную рубашку, открыла книгу, прочла полторы страницы, но не запомнила ни слова, мысли ее блуждали где-то далеко.

Выключила свет, закрыла глаза, но не смогла заснуть. Она прислушивалась, как ветер буйствует за стеной и швыряет на крышу сухие ветки.

Нет, я обязательно куплю добермана! Завтра же попрошу шофера, и он сделает, он все может, у него всюду дружки и связи.

Часы показывали далеко за полночь, а она все еще ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть.

…Окна родильного отделения над парадным подъездом кирпичного здания с башенками и флюгерами. Больничный сад разросся и напоминает парк. В хорошую погоду по дорожкам прогуливаются больные в серо-голубых фланелевых халатах до пят и широких пижамных штанах в полоску, которые почти всем не по размеру. Одни гуляют в одиночку, другие вышагивают в окружении свиты родственников. Связь с внешним миром обитатели больничного корпуса поддерживают через парадную дверь, и тот, кто сидит у окна, видит, как подъезжают машины «скорой помощи», санитары везут на тележках обед в больших армейских термосах, деловито снуют медсестры.

«Ты не думай, я на тебя не дуюсь, — пишет в своей записке Марга. — Сама виновата, никто меня за язык не тянул. Попалась на удочку Обалдуя. Он только вошел в аудиторию, а я уже по лицу сообразила, что сейчас будет. Это было на следующее утро после того, как тебя упекли в больницу. Я поняла, что ты меня не выдала, иначе бы он затащил меня в свой кабинет.

— Я требую от вас правды! — завизжал Обалдуй голоском евнуха, точь-в-точь как визжат у нас в деревне поросята, когда их кастрируют. — В последний раз спрашиваю! Кто из вас прошел медосмотр вместо нее? Вы же понимаете, я так или иначе дознаюсь — и тогда пощады не ждите! Ложь на тараканьих ножках ходит! Честь техникума поставлена на карту!

Если бы секрет был известен мне одной, ни за что бы не призналась, но ведь знала об этом половина курса. И я решила: лучше уж встану.

— Вы? Вы?!

— Мне очень жаль, товарищ директор, — мычу жалобно.

— Почему вы это сделали?

— Она попросила, — я пыталась пустить слезу, но по заказу у меня никогда не получается. — В начале осмотра я пошла к врачу со своей карточкой, а под конец — с ее.

— Вы понимаете, что это была медвежья услуга?

— Теперь — да.

— Марш в канцелярию за документами! — орет Обалдуй и под удивленный гул аудитории принимается колотить по столу журналом успеваемости. — Исключение из техникума в данном случае самая легкая мера наказания, ведь это настоящее уголовное дело!

Уголовный кретин, вот он кто! Уж я-то плакать о его техникуме не стану! Мне обещают сезонную работу на взморье и комнату на двоих дают, так что пусть он подавится своим общежитием. А к осени мой милый подыщет что-нибудь и получше. Ты обо мне не беспокойся. Будь здоров и держи хвост пистолетом!»

Каждый больничный корпус посетители штурмовали по-своему. Где взбирались на груду пустых ящиков, чтобы поговорить с близкими через окно, где проникали внутрь через кухню, а здесь передачи поднимались наверх по веревочке. Обитательницы родильного отделения менялись, но вновь прибывшие как бы получали этот метод по наследству. Дурная привычка прижилась, как приживается, врастает корнями в почву неистребимый пырей, она приятно разнообразила монотонность будней, давала выход частице авантюризма, которая заключена в каждом из нас. Время от времени начальство выходило из терпения, тогда сестра-хозяйка отбирала спрятанную под какой-нибудь тумбочкой веревку, но уже через час находилась другая — и все продолжалось по-старому. Руководство отделения меняло время приема передач, подстраиваясь под посетителей, но ничто не помогало. Посетители родильного отделения никак не могли обойтись без дыры в дощатом заборе со стороны тихого переулка, откуда до ворот почти километр кружного пути, им просто было необходимо привязывать пакеты со снедью к веревочке, спущенной из окна второго этажа, и напряженно следить, как они взмывают вверх, раскачиваясь из стороны в сторону. И, воровато озираясь, перекрикиваться отрывистыми фразами, пока не шуганет их кто-нибудь из персонала. Переговоры через окно и фокусы с веревочкой престижу больницы не вредили, так как корпус находился в глубине сада, вдали от людских глаз, а вот лазание через дыру в заборе удивляло, конечно, прохожих, и поэтому главврач, вызвав бригадира столяров, приказал ему заделать щель наглухо. В сотый раз занимаясь этим делом, бригадир решил: чем попусту переводить гвозди, лучше смастерить красивую калитку. Обе стороны были удовлетворены, а главврач как-то раз даже прихвастнул: мол, калитка его изобретение, и как это больница могла столько лет без нее существовать!

Среди посетителей были разные люди, со своими семейными проблемами, из разговоров можно было понять, что ожидаемое пополнение семьи и связанные с этим неизбежные хлопоты радуют далеко не всех. Но некоторые изнывали от нетерпения — так им хотелось поскорее лицезреть своих наследников.

Самым нетерпеливым был один морской офицер, лет ему было, пожалуй, под пятьдесят. Весь седой, но стройный, подтянутый, с пружинистой походкой, он появлялся с точностью Кремлевских курантов дважды на день, всегда в парадной форме, с кортиком на бедре. На его суровом лице было написано сознание огромной ответственности.

Всеобщий интерес к «адмиралу» — кличка прилипла к нему сразу — вызвал интерес и к личности его супруги, и вскоре все уже знали что она намного моложе своего мужа, любит его и ждет первенца.

Благодаря пунктуальности «адмирала» понапрасну дежурить у окон не приходилось, и его встречала уйма любопытных взглядов.

Первой в щель обычно просовывалась голова его шофера — молоденького, простодушного матросика с повадками деревенского хитреца.

— Деушки, а деушки, позовите, пожалуйста… — просил он, возводя по-детски наивные глаза к заветному окну.

— Девушек сюда не кладут, Вася, — отвечали ему со сдержанным смешком.

— Знаю, — кивал он, краснея. — Спустите веревочку.

Зорко поглядывая вокруг, он привязывал к веревке один увесистый пакет, потом второй и, пока драгоценный груз втаскивали в окно, докладывал о содержимом:

— Ананасовый компот. Из Мексики. Очень вкусный.

— Ты-то сам пробовал? — спрашивали сверху, но он пропускал насмешку мимо ушей.

— Мы с Геннадием Павловичем одну банку открыли. Вкусно.

Доставленной за все это время снеди хватило бы, пожалуй, чтобы без малого два месяца кормить экипаж небольшого крейсера. Ни роженицы, ни санитарки — никто уже воду не пил, жена моряка одаривала всех банками с соком и компотом. Но все равно еще оставалось, и она слезно умоляла санитарок забирать гостинцы домой.

— Скажи, Вася, своему Геннадию Павловичу, что его Ирочка не верблюд. Не надо столько приносить.

— Соки пить треба. Это ж витамины, — степенно отвечал Вася.

Ирочка по состоянию здоровья в операции «Витамин» не участвовала, но когда появлялся «адмирал», удержать ее в постели было невозможно. Более десяти лет совместной жизни не притушили ее восторженного, романтического чувства — любви школьницы.

Геннадий Павлович о том только и думал, как отвезти будущего ребенка домой, куда его уложить, чем укутать, но, увы, единственным его советчиком в этих вопросах был Вася. И они тщательно готовились: покупали пеленки, мишек, погремушки и еще всякую всячину из «Детского мира». Подобно всем энтузиастам, они жаждали общественного признания и не раз являлись с покупками в больницу — продемонстрировать плоды своих усилий. Ирочка лежала в постели пунцовая от смущения, но видно было, что усердие мужа доставляет ей радость, да она это и не скрывала.

Как только у калитки показывалась ослепительная фигура Геннадия Павловича, соседки помогали Ирочке подняться с постели.

— Я все время хочу увидеть тебя во сне, но у меня ничего не получается, — повторяла она его слова.

— Это потому, что мы близко друг от друга живем… Но скоро ты увидишь меня во сне.

— Ты куда-нибудь уезжаешь?

— В Мурманск. На четыре дня. Я дам телеграмму, пусть мама прилетит.

— Не надо. За четыре дня ничего не случится.

— А вдруг?

— Ты мне ничем не сможешь помочь, ты же не акушерка.

— Буду писать длинные письма.

— Но я их получу только после твоего возвращения.

— А телеграммы?

— Пожалуйста, не надо! Терпеть не могу телеграмм.

— Ложись в постель, тебе нельзя долго стоять на ногах.

— Еще немножко.

— А если я вернусь, а тебя в этой палате уже не будет?

— Тогда я буду чуть-чуть подальше. Следующее окно. Но лучше сперва позвони в ординаторскую.

— Если я опоздаю, ты не волнуйся. Знаешь, самолет… Нелетная погода, и торчи в каком-нибудь аэропорту. Я все-таки дам знать маме.

— Не надо. Я небуду волноваться. До встречи, целую!

— Два раза!

— Ладно. Два раза.

Трогательные разговоры.

Однажды, когда Вася в очередной раз приволок «адмиральские» свертки с провизией, соседка по палате пошутила: мол, может, Вася и ребенка Ирочке вместо начальника сделал? Долго потом никто с этой женщиной не разговаривал, да и сама она ходила сконфуженная.

Через три дня в Мурманск полетела телеграмма с известием, что у Ирочки родился сын. Ответ был такой длины, что его подклеивали на нескольких бланках. Если бы Геннадий Павлович одержал победу в большом морском сражении, вряд ли бы он радовался больше. Сын был его Гангутом.

Под утро ветер с радостным воем отодрал от крыши кусок черепицы. Всю ночь напролет бесновался, пытаясь зацепиться за что-нибудь своими когтями, но крыша благодаря почти что отвесному скату не поддавалась, и вот наконец-то ему посчастливилось, и он с громыханьем погнал свой трофей по черепичным ребрам, чтобы шмякнуть его о бетонную плиту тротуара.

Зайга встала, не включая свет. В одной ночной рубашке она стояла у окна, вглядываясь в слабеющую тьму. На фоне неба скорее угадывались, чем виднелись раскачиваемые ветром верхушки сосен. Ночь прошла, она ни на миг не сомкнула глаз.

Ей привиделся рассвет у моря, накатывающие на берег громадные белопенные валы.

И снова — он. Сгинь, Райво Камбернаус, проклятый! Хочешь, на колени перед тобой стану, только оставь меня! Сгинь! Я давно все забыла! Ты мне ничего не должен! Прошу тебя, уйди! Прочь, прочь!

Она вдруг что-то вспомнила и спустилась в гостиную. Странно, в камине под пеплом еще тлели два уголька, как настороженные глаза притаившегося зверя.

Ощупью Зайга добралась до выключателя, и люстра вспыхнула белым ослепительным светом.

Она выдвинула средний ящик буфета, где хранилось столовое серебро старой Кугуры и тупоконечные нержавеющие английские ножи с черенками из слоновой кости, нашарила в глубине и достала крупноформатный конверт.

Она выкладывала из конверта записки, фотографии, газетные вырезки, рассматривала их, комкала и бросала на тлеющие уголья. Год любви с Райво. Нацарапанные наспех записки, которые он оставлял у дежурной по общежитию, когда переносилось свидание; несколько писем Зайге, адресованных в колхоз, куда ее посылали на уборку урожая, или в родной городишко, откуда она под любым предлогом мчалась назад, в Ригу; газетные вырезки разного формата — она собирала все, что писали о Райво и его команде; любительские и профессиональные фотографии, сделанные во время соревнований и после.

Бумага не хотела загораться, и ее пришлось поджечь спичкой.

Все растаяло в дыму быстро и бесследно.

Зайга поднялась к себе в спальню и мгновенно уснула.

Глава седьмая

После полудня Виктора Вазова-Войского в закрытом фургоне доставили в следственный изолятор. Успели отвезти и в баню, где он встретил Хулиганчика, который с видимым удовольствием тер себе живот горстью мелкой древесной стружки. Его вместе с остальными сокамерниками привели сюда заблаговременно, а Виктора и еще двоих поторапливали — всех надлежало помыть и остричь до того, как послезавтра их определят на жительство более продолжительное.

Хулиганчика жалели все, потому что никто, в том числе и он сам, не понимал, как ему удается снова и снова попадать за решетку. Тюремные стены видели и просто хулиганов, и настоящих башибузуков, но среди них, пожалуй, не было ни одного, кто сидел бы за хулиганство шестой раз подряд. К тому же этот несчастный по натуре своей был самым что ни на есть сонным флегматиком.

— В последний раз, когда выходил на волю, решил поставить окончательную точку, — едва не плача, рассказывал он Виктору. — А вишь, опять я тут. Как бы не пришили мне особо опасного, еще сошлют туда, где сам полярный медведь ежится. Что я отсиживал по малолетству, то не в счет, когда по амнистии выпустили, вроде бы тоже не должны засчитывать, а если засчитают? Тут из меня сделают рецидивиста. Доктор предупреждал, помнишь, который за взятку сидел: не смей ни капли. И я что, сухой ходил, покамест у дядьки на юбилее не уговорили лизнуть шампанского. Уважение сделать. И готов! Наклюкался под завязку, кто-то что-то не так мне сказанул, против нутра, ну я и мазнул ему по фасаду. Это был как бы запев. А дальше пошло-поехало. Родня-то ничего, так ведь я в соседней хате выставил окошко, а хозяина спустил, значит, с лестницы. У того перелом ноги. Теперь в обвинительном заключении будут фигурять телесные повреждения. И вот опять сижу, сам не знаю за что!

— Не пищи ты!

— Проверяли на психа, думал, найдут, ан нет — здоровый!

— Тебя тут знают, приставят к художнику стенгазету оформлять. — Виктор пытался успокоить Хулиганчика, но дружок был чрезмерно озабочен статьей о рецидивизме и, о чем бы ни заходила речь, все возвращался к ней.

— Может, попросить, чтоб адвокат достал характеристику с отсидки? За все годы у меня ни одного нарушения режима. А драк или чего такого и в помине не было. Как думаешь, суд учтет? К примеру, ты и счет потерял, сколько просидел в карцере за то, что одеколон пользовал, ну, там в картишки, или Юрка Зуб… У Юрки сплошь нарушения, а у меня ни одного. Даже замечаний — ни-ни. А за тобой опять хаты?

— Фармазон.

— Ну ты и тип! Такие, как ты, никогда не наживут особо опасного. В один заход тыщу хат заделаешь и в придачу тыщу старух облапошишь, а рецидивиста тебе не пришьют. А я поставил кому-то банку — не иначе он сам меня и завел, не может быть, чтоб я с крючка сорвался — двинул, значит, ему по вывеске, и теперь мне особо опасного запросто пришить могут! Не думай, я не завидую, только разве это справедливо?

Помывшись, они встали в очередь к парикмахеру, который, щелкая машинкой, стриг всех, как говорится, под одну гребенку. Вряд ли он знал другую прическу, только наголо, да кое-где оставлял по клочку волос, — машинка была тупая и стригла неровно.

Хулиганчику очень хотелось облегчить душу; кроме Виктора, знакомых у него не было, ему единственному можно было довериться, в надежде что тебя поймут и не будут потом над тобой издеваться.

— Мамаша мне даже невесту подыскала, ничего бабонька, вполне. У дядьки дом, у тетки дом, наши все неподалеку там, когда строились, друг другу помогали. Нет, это рыло чего-нибудь поперек нутра мне сказануло, иначе стал бы я его с лестницы кидать?

— Если бы ты у меня в доме окна повыбивал, я бы тоже тебя хвалить не стал.

— Ничего, маманя раздобудет хорошего адвоката, он-то отведет от меня эту статью, про особо опасного. Как думаешь?

В другой ситуации Виктор не стал бы водиться с Хулиганчиком: его ограниченность была под стать допущенным им нарушениям закона, однако здесь, в карантине, не было выбора, к тому же вдвоем они представляли определенную силу.

Вернувшись из бани, они скатали матрац на нарах, соседних с Хулиганчиком, и кинули на длинный, через всю камеру, стол. Чтобы освободить Виктору место.

Хозяин матраца хотел было возразить, но Хулиганчик посмотрел на него белым оком и буркнул под нос:

— Ничё, там тебе лучше.

На этом инцидент был исчерпан, поскольку их было двое, а здесь каждый стоял только за себя. Остальные двадцать девять обитателей камеры при словах «там тебе лучше» разразились хохотом — единственное свободное место было возле параши, в эпицентре отвратительной вони.

Вдвоем плотно поужинали и легли спать.

— Ты хоть бы кого из наших на воле видал? — уже засыпая, спросил вечный хулиган. — Одного видал, и то через окно троллейбуса… Жуть! Сходить некуда, покалякать не с кем. Старые кореши ощенились и усохли, те воблы, с которыми я водился, повыходили замуж и слиняли куда-то. А новых пока раздобудешь… Пофилонил бы месяц-другой, тогда может быть. Да и то… Я вот что скажу: у непьющего шансов мало. Не любят непьющих. Никто не любит.

— Да видел я кое-кого, встречал…

— Да уж… А я говорю, мало. Если и объявится кто, в сторонке держится, боится, чтоб не втянули.

Хулиганчик уснул крепким здоровым сном, лишь изредка переворачивая с боку на бок мощное туловище.

При хилом свете ночника время от времени то там то сям всхрапывали, бормотали во сне слова, обрывки фраз.

Наверное, упекут. Наверняка посадят. Южане дружно указывают на меня, сторож со стройплощадки тоже… Полный засыпон. Даука только не может понять, куда девались деньги… Ничего, умрет в неведении. От этого фрукта жалости не жди. Только на потерпевшего затмение нашло: может, тот, а может, не тот, не ручается. Шофер такси тоже колебался, его, наверно, сбил с панталыку тот похожий на меня тип, который маялся в коридоре. А сторож чуть ему пальцем глаз не проткнул: «Он! Он! Етот!» Признаться? Все равно ведь не поможет, четвертая судимость, все равно припаяют на все деньги, без остатка. Хорошо еще, что часть первая сто сорок второй больше чем на два года не тянет. Но уж два обеспечены с гарантией. Самое удивительное: как они меня нашли? Белла? Со злобы за то барахло? Нет, Белла вряд ли. Даже если бы захотела, не выдала бы. Об этом заходе она ничего не знала. Никто ничего не знал, Дауке просто повезло, вслепую меня нащупал. Как свинья рылом!

Он хотел заснуть, ворочался, пытался лечь поудобнее, но полудрема, вначале притомившая его, улетучилась напрочь.

В ожидании сна он сосчитал до тысячи и обратно, начал гадать, сколько времени пройдет до суда и куда отправят. Лучше бы туда, где сидел в последний раз; впрочем, свои везде найдутся, устроят на теплое местечко, чтоб не пришлось давать проценты плана и потеть, как фрайеру.

Он сосчитал на пальцах, через какое время ждать передачу от Марии, — передачи тут принимали в определенные дни, — и опять мысленно вернулся к тому человеку, в коридоре. Когда его, Виктора, выводили из кабинета Дауки, он лишь взглянул на этого человека и будто в зеркало посмотрелся. Сходство было поразительное. Будь они в одинаковой одежде, их, пожалуй, никто бы не отличил. Странный каприз природы, ухмыльнулся он и вдруг подскочил, будто его ударило током. Даже стукнулся лбом в поперечину, державшую верхнюю койку. Черт! Он вспомнил нечаянно оброненную отцом фразу, на которую когда-то не обратил внимания.

Виктор встал и, как был, в нижнем белье, заходил по камере вокруг стола. Его шаги, видимо, мешали спать, кто-то вроде собирался что-то сказать, но, узнав в нем приятеля Хули-бедолаги, счел за благо притвориться спящим.

— Идиот! — возмущенно кричала Белла. — Только этого мне не хватало: измазаться твоей кровью!

— Дай же мне в конце концов кусок ваты или марли!

— Стой на месте, не лапай! И без того весь пол замызган. Что я теперь скажу Вадиму Петровичу? Я-то хлопотала, чтоб устроить тебя на приличную работу… Стой на месте и придержи вату, пока разыщу, чем завязать… Ты думаешь, это было легко?

— В постели все трудно. Я тебе верю. Клянусь, верю.

— Как тебе не стыдно!

— А ты думаешь, у меня глаз нет? Я не так глуп, как хотела бы ты и твоя сестра.

— Не по вкусу, скатертью дорожка!

Кровь из раны текла за шиворот, налипала в волосах, просачивалась через ткань спортивной куртки.

Наверно, когда падал, ударился о подножку грузовика, подумал Виктор и попробовал припомнить, где стоял он, а где Свамст. Вначале оба они сидели в кабине, Свамст завел мотор и, не отпуская сцепления, принялся крутить баранку, чтоб легче было выехать со двора.

— Сколько? — спросил Свамст.

— Нисколько, — ответил Виктор.

Свамст не поверил, решил, что Виктор шутит, он-то видел, как старуха мяла в руках трешку и как всунула ее в карман Викторовой куртки. Этот жест, похоже, освободил старушку от нервного напряжения, она, казалось, выполнила свой постыдный долг, ее сухая сгорбленная фигурка даже будто распрямилась.

— Не трепись, давай сюда!

— Говорю, нету!

Странно, что Свамст все еще не верил, но тут щеки его побагровели и стали одного цвета с «Жигулями», на которых он ездил на работу, хотя дровяной склад был в десяти минутах ходьбы от его дома. Такой ухоженной машины Виктор в жизни не видывал. В автомагазине она наверняка выглядела хуже — там вряд ли кто изо дня в день полировал ее польским и югославским бальзамами. А для Свамста это было первым делом, и гори все синим пламенем: сверхсрочная работа, грузовик возле склада, груженный дровами и мешками с угольным брикетом, Свамст всегда найдет время обойти вокруг своей машины и, поругивая цены на бензин, чистой мягкой тряпочкой потереть забрызганные грязью места.

— Он наш лучший шофер, я поставлю тебя к нему, — сказал Вадим Петрович, принимая Виктора на работу. — Силища у него что у быка, и работать любит. Он не отсиживается в кабине, как другие, помогает разгружать. Вдвоем вы сделаете большие деньги.

О том, что из этих денег сотню в месяц надо отсчитывать Вадиму Петровичу, сказал ему Свамст.

— Все платят, — добавил он. — Другие — меньше. С нас сдирают, но зато у нас нет простоев и всегда самый лучший товар. Сам увидишь, это окупается… И еще вот что: хоть я и не сидел, водить себя за нос никому не позволю! — Свамст выключил мотор и зверски глянул на Виктора.

Нет, такому говорить правду бессмысленно: не поймет.

А правда была простая: старушка, видно, перебивалась на крохотную пенсию, она прямо-таки дышала на ладан и это уже не поправишь. Бедностью веяло от изношенной скатерки, недопитой бутылки пахты и комочка творога за окном; о бедности кричало древнее пальто в прихожей и старые обои, под которыми определенно наклеены еще довоенные газеты. Виктор сложил несколько охапок на полу у плиты — остальные дрова вместе с брикетами они со Свамстом перетаскали в подвал — и вспомнил, как однажды он равнодушно прошел мимо такой вот старушки; она сидела на нижней ступеньке рядом с вязанкой дров и плакала от бессилья. Может быть, сейчас он впервые в жизни осознал, что и сам когда-нибудь будет старым, больным и немощным.

Виктор сунул руку в карман и вернул трешку, сказав:

— Нет, хозяйка, мы не берем…

Круто повернулся и выскочил наружу, чтобы не слышать, как она рассыпается в благодарностях, ведь это только подчеркнуло бы тупость его поступка. Ей-богу, тупость! Мы не берем! А если Вадиму Петровичу надо!

Свамст обежал вокруг кабины, рванул Виктора на себя.

— Ах ты, каторжник проклятый!

— Брось паясничать. — Виктор не успел еще сообразить, что происходит, а Свамст уже лез к нему в карман за деньгами.

— Свои кровные, заработанные, зубами вырву, понял!

Виктор хотел ударить снизу, в подбородок, но промахнулся. Свамст в ответ жахнул его как кувалдой. Еще он помнил: лежит плашмя на мостовой, а Свамст, склонившись над ним, проверяет внутренние карманы куртки. Ничего не нашел, плюнул с досады и уехал.

— Белла… Послушай, Белла… У меня в жизни сплошной перекос… Да и у тебя ничего путного… Давай попробуем вместе, а? Но не здесь. Здесь у нас толку не будет…

— Убирайся! Я ему такую работу достала!

— На дорогу дашь?

— Еще чего!

— Белла…

— Не пытайся выставлять мне счет, не то уже этой ночью будешь петь «Над головою небо голубое»…

Это было расставание, больше они не виделись.

Чтобы попасть в ресторан поезда дальнего следования, надо было пробираться бочком через вагоны, где в проходах заспанные пассажиры в пижамах и с полотенцами через плечо дожидались своей очереди в туалет, открывать и закрывать двери тамбуров и балансировать на шатких платформах, под которыми лязгали буфера сцепления.

В одном из купе, коротая время, играли в подкидного. Он постоял, понаблюдал оценивающе за игроками, благо профессионалы никогда не приглашают с ходу сыграть в «петушки» или преферанс. Старички выглядели довольно серо, но это еще ни о чем не говорило. У него в кармане завалялась сотня с лишком, остаток от продажи шмоток Беллы. Для начала вполне хватило бы.

В ресторане сидел как на иголках, боясь опоздать, вдруг вместо него пригласят другого. Он уже считал, что его место там, хотя никто его в компанию не звал. Игрока по силе эмоций можно сравнить только с ревнивым любовником. Войдя в азарт, уже не мог сидеть на месте и дожидаться официанта, застрявшего на кухне: Виктор положил под блюдце пятерку, хотя наел максимум на три рубля, встал и пошел прочь. Ноги сами вели его к цели, сопротивляться было бессмысленно, даже если бы он упирался и хватался руками за дверные косяки; точно так же многих каждую среду и субботу тянет на ипподром, хотя еще с вечера они твердо решили туда не ходить и у касс тотализатора не торчать.

В купе все еще весело резались в подкидного, и стало ясно, что эти ни на что больше не способны. Пламя азарта сникло и погасло.

В дурном настроении он возвращался к себе по уже пустым проходам и окутанным сизым дымом тамбурам, где, притулившись в углу, позевывали курильщики.

В его купе на нижних полках, отвернувшись к стене, спали женщины, а мальчишка на верхней во сне посвистывал носом. То ли для того, чтобы их потом не разбудили, то ли из чисто женского стремления к уюту дамы постелили и ему — подушка в наволочке, матрац аккуратно застелен простынями и одеялом.

Виктор повернул защелку, и теперь снаружи дверь можно было открыть лишь настолько, чтобы внутрь проникал воздух. Он снял туфли и тихо, по-кошачьи взобрался на свою полку. Но раздеваться не стал, лег поверх одеяла. Вытянул ногу. Уперся пальцами в каракулевую шубу, через носок ощутил завитки меха. В купе все крепко спали и наверняка видели красочные сны.

Такая возможность бывает не часто, за шубу запросто отвалят тысячу, она по меньшей мере втрое дороже. Он лихорадочно думал. В нем снова проснулся азарт.

Новая, мало ношенная каракулевая пальтуха. Пристраивая на вешалку свою куртку, он не рассмотрел как следует, но и без того ясно: шубенция новая, из полноценных шкурок, не из лапок. И завитки некрупные, тысячу дадут как минимум. Адресок ленинградских корешей с ним, помогут сбыть. Свободный художник, что хочу, то и делаю! Шиковый отель, классная житуха! Разве после выхода из тюряги я жил, как человек? В отеле опять что-нибудь подвернется, там иностранцев полно, денежные тузы, там… В последние годы он никогда не думал вперед больше чем на неделю, ну, максимум на две, это получалось как-то само собой. Вроде тонущего посреди океана, который вымаливает у судьбы минутку-другую в надежде на чудо, хотя на деле уже изверился…

Шуба наверняка принадлежит той рыжеволосой, что едет с мальчишкой.

— Хочу показать мальчику отца, а то забудет, как он и выглядит, — шутила она.

Ее муж полгода плавал на какой-то торговой посудине и вот теперь возвращался, на этот раз без захода в Ригу. Радиограмма извещала — встречайте в Мурманске. Другая женщина была постарше и классом пониже, она ехала домой из санатория «Кемери». Виктор благодаря своей воспитанности и вполне литературному языку, посредством которого он общался в миру, быстро завоевывал симпатию и доверие попутчиц. Особенно после того, как, увлекшись, показал мальчику решение шарады из «Уголка досуга» в каком-то журнале. Они бы не поверили, скажи им, что этого опрятного парня с длинными, аристократическими пальцами неудержимо тянет в грязные притоны, где собираются «синюшники», у которых с похмелья дрожат руки, и где доступные женщины со следами былой красоты обсуждают во всех деталях способности своих кавалеров, а у хозяина хаты тревогу вызывает разве что стук в дверь не по условленному сигналу да поножовщина, которая нет-нет да вспыхнет среди его гостей. Они забирались сюда, как забиваются летучие мыши в темные щели, где, уцепившись за пыльные потолочные балки и подремывая вниз головой, ожидают сумерек, когда, ощерив полную острых зубов пасть, можно будет броситься на охоту за насекомыми, по легкомыслию или необходимости покинувшими свои укрытия. Тут пили всё, от чего не подыхали сразу на месте, и ничем не закусывали. Тут обжуливали и обкрадывали любого, но чаще всего своих же, благо они были рядом и собственные грехи не позволяли бежать в милицию. Дружба тут была невозможна, да никто в нее и не верил, самым большим достоинством здесь считалось урвать что-нибудь для себя силой или хитростью, и ничто не вызывало большей насмешки, чем самопожертвование ради кого бы то ни было. Тут бессчетное числе раз договаривались не выдавать своих в случае провала, но милиция почему-то всегда забирала всех подчистую; потом в лагерях и колониях они, размахивая табуретками, сводили счеты, и редко кто из непосвященных понимал, что это не более чем ритуал, подобный борьбе ящериц игуан на Галапагосских островах за самый теплый, нагретый солнцем камень: шумят, угрожают друг другу, устрашающе раздуваются, но никакого кровопролития. Эти, с табуретками, тоже обходились без крови — себе же сделаешь хуже, могут ведь в карцер посадить или перевести на тюремный режим.

Мать хозяина квартиры когда-то была «хипёжницей», слово это так устарело, что отсутствует даже в словарях воровского жаргона, выпускаемых для работников прокуратуры и органов милиции, хотя оно давным-давно в ходу. Так называли красивых женщин, завлекавших денежных мужчин в отели или на частные квартиры, где жертву потом грабили до нитки. Теперь это была обрюзгшая вонючая старуха, лежавшая на кишащей клопами перине под кучей грязного тряпья. Едва только откупоривали бутылку, она начинала стонать, словно от ужасной боли, в надежде, что и ей нальют глоточек, а иногда ударялась в слезы при виде того, как рушатся последние остатки морали преступного мира. Безграмотные взломщики ее времен в сравнении с нынешними просвещенными эгоистами выглядели милыми провинциальными зайчатами-балагурами. Старуха, всю жизнь никого не боявшаяся, чувствовала, что эти при первой возможности перережут ей горло, лишь бы добраться до денег, спрятанных в перине. Сын вряд ли поднимет руку на мать, но закроет глаза и отвернется, когда ее будут резать, а потом вся эта свора набросится на перину, увязая по локти в пуху. Она охотно отдала бы эти несколько сотен рублей сыну, но опасалась, что деньги только раздразнят их и ускорят события, ведь тут все были уверены, что у нее припрятана не одна тысяча.

Что же искал молодой лебедь среди этих облезлых, вшивых ворон? Контраста своему пышному оперению? Может быть. Женщин? Ведь он считал приходящих сюда самыми-пресамыми, и они, в ожидании сумерек, от нечего делать, тоже называли его мужчиной, шутя перебрасывались непристойностями. Им нравилось, когда он краснел, они не верили, что есть еще на свете такое, за что человеку стоит краснеть. Может быть, это было бегством от стерильной правильности, тепличных условий родительского дома? Ему запрещалось смотреть телевизор после девяти часов вечера, он еще пешком под стол ходил, но уже в деталях была спланирована его военная карьера (в сорок два года будет полковником!); сами того не сознавая, родители учили его разделять людей на друзей, врагов и ничто. Зажатый в тиски предубеждений и этикета, в притоне он вдруг столкнулся с демократизмом. Кому как, а ему эта жизнь казалась демократичной. Другой бы призадумался, прежде чем отведать запретный плод, но у него не было времени на раздумья, через час ему надлежало быть дома и лежать в постели. И совета не у кого спросить, да и стоит ли, если ответ заранее известен. Дважды два четыре, кто спорит. С пустыми руками на квартиру старой «хипежницы» не пойдешь — высмеют, а то и за дверь выставят. Вначале Виктор воровал дома деньги, потом стал уносить книги, вещи. Этого добра у родителей было много, прошел год, а пропажи и не заметили.

Женщины в купе мирно спали, мальчишка тоже как ни в чем не бывало посвистывал носом. Виктор еще раз коснулся ногой каракулевой шубы.

Избитый Свамстом и отвергнутый Беллой, он в который раз собирался начать новую жизнь, но точка опоры, обитель надежды у него была только одна — отец.

Тысячу отхватил бы. Пальтуха новая, железно, тысячу.

Он представил, что эти деньги уже у него в кармане, и эта мысль родила в нем странное ощущение свободы и независимости. Замечательное, бесподобное ощущение. Скучная жизнь с зудящими нравоучениями отца подождет пару недель, а коли повезет, и дольше…

Поезд остановился на каком-то полустанке. Фонари освещали асфальтированный перрон и вокзальное здание с названием станции, за ним все тонуло в темноте, вдали ни огонька.

Раздался гудок, тепловоз дернулся, подался вперед, сдвигая с места вагоны, и они медленно, мягко заскользили по рельсам. В конце перрона застыл, провожая отходящий поезд, дежурный по станции в форменной фуражке с малиновым верхом.

Виктор отметил, что проводница даже не дошла до дверей. А если и дойдет, тоже ничего страшного. Еще лучше: откроет дверь. Шубу увидит, только когда я уже буду на перроне. Кто за мной погонится в такую темень? Морячка голяком не побежит, а для объяснений времени не хватит. До этого и не дойдет, станут машинист и начальник станции из-за какой-то истеричной бабы поезд задерживать!

Затем он прикинул, как с вокзала пробираться дальше. Возможностей достаточно, до шоссе доберется, а там неужто не подвернется рейсовый грузовик. Хорошо, что чемодан полупустой, можно шубу туда втиснуть.

На ощупь перевесил куртку и шубу так, чтобы одним махом сгрести то и другое, тихонько снял с антресолей свой чемодан, надел туфли и вышел в коридор.

По расписанию, висевшему на стене, выходило, что следующая остановка минут через двадцать.

Держась за поручень, Виктор вглядывался во тьму — блеснет вдали за окном огонек и погаснет, закрытый кустом или купой деревьев.

Наконец поезд стал тормозить, мимо окна проплыл состав нефтевоза, стоявший на подъездном пути. Он изготовился к старту. Проще простого: левой рукой схватить куртку с шубой, правой — чемодан и — ходу.

Поезд тормозил долго, он открыл купе.

— Вы тоже не спите? — тихо спросили из темноты. — Какая это станция?

— Не разобрал, — буркнул он.

Забравшись на полку, он стал мысленно проклинать женщину, которая так некстати проснулась и тем самым спасла свою шубу, клял на чем свет стоит старушку с трешницей, из-за которой его побили, ругал Свамста и Беллу с ее Вадимом Петровичем и всех прочих. Он жалел себя за невезение, он ощущал себя жертвой.

Виктор растянулся на полке во весь рост, опять коснулся носком шубы и отдернул ногу, как от раскаленной плиты.

Я жалкий неудачник… Как мне в последнее время не везет… А раньше было иначе…

Жалость к себе росла, и вместе с нею росла злость к женщине, не вовремя проснувшейся и поэтому оставшейся при своих шмотках. Если бы за это не грозило наказание, он сорвал бы шубу силой, а может, и ударил бы при этом, потому что шуба в его восприятии была уже не чья-то вещь, а прочная основа свободы, этого крылатого чувства, этих двух недель, которые он мог бы проколобродить, где хочет и как хочет. Две недели напропалую! После таковой прелюдии не грех и постоять перед отцом с опущенной головой, полицемерить, понадавать гору обещаний. А что делать? Другого выхода нет. Или скукотища, или — под забор, откуда даже милиция тебя подбирает без особого рвения. Если нет у тебя определенного места жительства, если не за что зацепиться, проще пареной репы докатиться до жизни под забором.

С утра, как только открылся вагон-ресторан, он пошел туда и как следует напился. С горя и хандры. Сам дал такое определение. С хандры и горя. Последняя возможность напиться, завтра все — если отец почувствует хотя бы легкий запах спиртного, визит можно считать неудавшимся.

Пока он сидел за столиком, у него появилась хорошая мысль: он будет учиться. Год займут подготовительные курсы, лет пять уйдет на учебу. Старик от умиления расплачется! И даже при самых средних успехах готовь мешок — деньги посыплются, а с ними и прелести студенческой жизни перейдут в иное качество. Гаудеамус игитур… Молодость скоро кончится! Мышей ловят крадучись, как говорит английская пословица. Для начала сойдет и общежитие, потом отец комнату снимет. Не сразу, вначале будет принюхиваться, приглядываться. Зато потом радость старика будет безмерной. «Мой сын студент», — это звучит. К тому же вместе с отцом жить не придется, лучшие вузы — в Москве и Ленинграде. По пути с вокзала загляну в библиотеку, полистаю газеты, чтобы разговор вышел конкретный: мол, собираюсь в такой-то и такой-то институт, подготовительные курсы тогда-то и тогда-то.

Он уже видел свое будущее в розовом свете. Пригодится-таки диплом об окончании средней школы, полученный в колонии. А он, дурак, чуть было не смирился с судьбой, чуть было не пошел на завод вкалывать по-черному.

Отец жил за городом — в новом квартале, отсюда ему было ближе до порта. Дом неприглядный, штукатурка облупилась, лестницы узкие.

— Присядь, я заварю чай, — сказал отец и вышел на кухню. Было слышно, как он разговаривает с женщиной, именуя ее по имени-отчеству. Квартира была коммунальной.

Все говорило о том, что с отцом произошел перелом. После рижского жилья, где обновляли обстановку, хотя, по правде говоря, эта инициатива принадлежала матери, где каждой безделушке следовало быть наилучшего качества и по возможности дефицитной, недоступной обычному, рядовому человеку, — после всего этого низкий потолок мурманской комнаты казался еще ниже и казарменная обстановка — еще более убогой.

Нет, до раскладушки отец еще не дошел, но невелика дистанция — в комнате лишь необходимая мебель и самые нужные предметы. Если и налицо, например, серебряные подстаканники, то это остатки прежней роскоши, они были приобретены еще матерью и от ежедневного употребления потеряли блеск, стали какими-то будничными. Здесь, у отца, они были всего лишь необходимыми предметами, предназначенными для определенной цели, и не более.

«Может, завел какую-нибудь кралю и она прибирает к рукам его деньги?» — задумался Виктор, но, так и не вспомнив ни одного случая, который мог бы бросить на отца хотя бы тень подозрения, успокоился.

— Странно, что ты не примчался сюда сразу после освобождения. За спасательным кругом.

— Я пошел вкалывать.

— И уже надоело?

— Не в этом дело. Ты думаешь, за решеткой не надо работать? Просто я понял, что способен на большее.

— На сейфы?

— Не насмехайся, отец! У меня было достаточно времени на размышления.

— И неоднократно, — со смешком добавил Вазов-Войский-старший.

— Да. Неоднократно. Увы, мне трудно с этим справиться, ты единственный человек, у кого я могу попросить совета.

— Пожалуйста! Совет денег не стоит. Могу дать тебе совет. Как-никак знакомый человек, столько лет в одной квартире прожили!

Виктор ожидал всего, только не иронии. И еще он не ожидал, что с ним будут разговаривать как с гостем, который забежал на минутку поболтать о том о сем. Ирония отца его шокировала, он начал терять уверенность в себе. К нему относились как к человеку, слова которого ничего не стоят, который задержался в развитии. В свои двадцать пять он еще ничего не достиг, это так, но когда же достигать, если без конца отсиживаешь. А вот среднюю школу он все-таки кончил и выучился на механика по швейным машинам, правда, из-за отсутствия практики знания уже успели выветриться из головы.

Он даже предполагал, что старый моряк не пустит его на порог, что ж, сел бы на лестнице и ждал смиренно своего часа. Виктор допускал, что как блудный сын, возвратившийся в отчий дом, будет встречен лавиной упреков и, возможно, заработает парочку оплеух, он рассчитывал увидеть в глазах отца слезы, но в них были лишь презрение и откровенная издевка.

— Все время в Риге?

Виктор утвердительно кивнул.

— Ну и как чувствуешь себя, когда встречаешь моих старых друзей? Например, Остапыча? Когда ты был маленьким, он качал тебя на коленях.

Виктор прикусил губу.

Это он предложил «очистить» квартиру Остапыча и сам принял участие в грабеже. Обворовали и других коллег отца, из-за которых тот так тяжело переживал позор, что с ним случилось тяжелое нервное расстройство, но квартира Остапыча была особая статья. Вазовы-Войские дружили с этой семьей, и Виктор без малого считался женихом дочери Остапыча. Отношения между домами были настолько тесными, что Виктор мог в любое время суток явиться к Остапычу в дом и ему ни в чем бы не отказали. Семья Остапыча обычно уже весной переезжала на дачу. И как-то раз, когда на квартире Вазовых-Войских затянулся ремонт, Остапыч предоставил свою в их полное распоряжение. Остапыч и его жена были единственными, кого не столько волновали украденные вещи, сколько сам факт кражи, хотя квартиру обчистили основательно. Оставшись чуть ли не среди голых стен, они категорически отказались от возмещения убытков, предложенного матерью Виктора, — видимо, потому, что возмещать убытки надо было также другим пострадавшим, причем без промедления, и мать в отчаянии повсюду занимала деньги. Остапыч даже помогал вызволять Виктора из-под ареста.

— Не заводись, отец…

— Я тебе не отец!

— Хочешь, я сейчас же уеду — и мы никогда больше не увидимся? Мне это будет нелегко, у меня в душе все переворачивается, но я это сделаю, если ты так хочешь.

— Хочу? Конечно, хочу!

— Не горячись, отец, — вставая со стула, сказал Виктор.

Ничего не попишешь, одним махом такую крепость не возьмешь, это можно было предвидеть. Надо было загодя поздравительные открытки по праздникам слать, а то и письмишко накропать. Лихим кавалерийским наскоком эти стены не одолеешь, ну что ж, изобразим оскорбленную гордыню и подождем, пока подоспеет тяжелая артиллерия.

— Я хотел тебе написать, но ты сам запретил мне напоминать о себе. Извини, что я затруднил тебя своим присутствием, но это получилось ненарочно: еду в Ленинград поступать в институт, отсюда до Мурманска рукой подать, вот и не выдержал. Я рад, что ты жив и здоров. Надеюсь, отец, что ты еще будешь мною гордиться!

— Я тебе не отец. Мать мне призналась, что в больнице тебя подменили…

— Да? Это она для тебя придумала. Она хотела, чтобы ты легче переносил мои выходки. Она тебя очень любила. И все-таки «до свидания», а не «прощай».

— Ты в Ленинград? — Лицо отца посерьезнело, на нем отразилось волнение. — Какого совета ты хотел?

— Знаешь, будет лучше, если я сейчас уеду. Может, появлюсь, когда сдам экзамены.

— Что ж… Пожалуй. Ты серьезно готовился?

— Было нелегко, но уж как-нибудь.

— Надо брать частные уроки.

— Да, хотя бы по математике. У меня большой перерыв, да и языку нас в вечерней обучали так… все больше по верхам.

Отец подошел к шкафу, достал из мундира портмоне, пересчитал деньги и вручил их Виктору.

— Не надо, отец… Я решил взяться за дело и хочу полагаться только на свои силы.

— Не переоценивай свои силы. Уроки бери у приличного преподавателя.

Виктор оставил Мурманск, не зная, что ему делать дальше. Он и в самом деле охотно пошел бы в вуз, но не имел представления, сколько времени требуется на серьезную подготовку к вступительным экзаменам, не говоря уже о конкурсе. Получить в этом мире место за письменным столом становится все труднее. Прожив несколько дней в Ленинграде, он понял, что может надеяться лишь на вечернее отделение какого-нибудь техникума, и то при условии работы по выбранной профессии. Решив, что в Риге будет полегче, он подался домой. Отцовы деньги успели незаметно растаять, не так уж много их было.

В общем, он был доволен, что с отцом удалось худо-бедно установить контакт, появились хоть какие-то виды на будущее.

Надзиратель — правильнее сказать, контролер — время от времени приоткрывал глазок и заглядывал в камеру. Виктор подумал, что этот филин долго его разгуливания не потерпит, откроет дверь и прикажет лечь, но надзиратель, видимо, понимал его душевное состояние и не мешал.

В больнице подменили… Для успокоения мать могла старику и не такое нарассказать. Больше всего отец беспокоился о добром имени Вазовых-Войских. Он вставил бы его в золотую рамку и повесил на стену. В каких-то старинных мемуарах отец вычитал, что некий Вазов-Войский принимал участие в Синопском сражении, и стал почитать его как родоначальника. Каждому, кто бывал у них в гостях, приходилось выслушивать, как утонули в бою три тысячи турок, ранили самого Османа-пашу, в то время как русская эскадра потеряла всего лишь тридцать семь человек. Вазов-Войский сыграл в этой битве выдающуюся роль; в том числе, рискуя жизнью, он спас дворянина, своего командира, уже валившегося за борт. Правительство поддержало ходатайство спасенного: будущие Вазовы-Войские могли разгуливать, высоко подняв голову.

Однажды некий лейтенант, не подозревая, как прикипел душой его начальник к этому бою с турками, развил заслуги предков нашего героя в историко-логической последовательности.

— Это далеко не вся причитающаяся ему слава! Во время революции тысяча девятьсот пятого года вашему ближайшему предку оказалось не по пути со столбовым дворянством, а в горячие дни Октября он избрал путь с теми, от кого начался. Да здравствует трижды герой!

Если ребенка подменили в больнице, значит, этот не вылезающий из тюрем каторжник — вовсе не Вазов-Войский, не потомок т о г о, а совершенно другого роду-племени человек, и последний Вазов-Войский может с достоинством нести свою седую голову. Такая интрига, а может, афера, черт знает как это назвать, как раз в стиле покойной матери. Если она вообще говорила нечто подобное, если это не выдумал сам старик, вероятен последний вариант, так как, услышав про учебу, отец все же кинул какой-то мизер на оплату репетиторов. Если бы действительно была совершена подмена, он бы не уехал просто так из Риги, рылся бы в архивах, нанимал своих людей, пока не нашел бы настоящего отпрыска, — у него для этого достаточно связей и власти. Ну конечно же никакой подмены не было, и отец это отлично знает.

Глава восьмая

— Вам знакомо имя Нина Черня? — спросил следователь Даука, продолжая раскладывать бумаги на письменном столе. Они только что поздоровались, и Виктор Вазов-Войский еще не успел как следует оседлать стул, новый, но скрипящий ничуть не меньше развалюхи софы а-ля бидермайер.

«Все! Попался!» Виктору показалось, что его кольнули длинным шилом. Если этот деятель вышел на Нину, пиши пропало, полный завал.

И все же, наверное с отчаянья, он решил отрицать знакомство с Ниной, хотя сам понимал, что это просто мальчишество. Три дня, проведенных в изоляторе, еще будили надежду, что, может, наказания удастся избежать. Виктор твердо намеревался «держать стойку», выстроил оборонительный вариант и теперь не прочь был уверовать в его крепость. Сколько «за» и сколько «против»? Нет, бросьте, игра идет не в одни ворота. Как он и предполагал, Белла из-за шмоток шума не поднимала. Будь у Дауки ее заявление, он бы пустил его в ход, но у него одна лишь голая информация, а ее к делу не подошьешь, даже если сведения исходят от этой кобры! Значит, остается шифер. Сторож, конечно, ткнул в него пальцем, но сам-то кавказец наверняка ничего не утверждает. Больше того, колеблется и шофер такси. Он видел, как кто-то считал деньги? Так это был не я! Граждане судьи, они ошибаются! Я никого не упрекаю, я верю, он честный человек, но ведь может гражданин обознаться!

«В самом деле?» — спросят заседатели.

«Мало ли на свете людей, которые на меня смахивают! Граждане судьи, в коридоре РОВДа я, например, видел гражданина Вецберза, так мы с ним как две капли воды, ну просто близнецы. Пригласите его сюда и посмотрите сами, вы не отличите, где я, а где он! Кожаное пальто?! Да я в жизни не носил кожаного пальто. Следствию выгодно бросить меня в торбу: ранее судимый, в момент ареста не работал… Но у меня, граждане судьи, никогда не было кожаного пальто!»

Судья пустится в поиски упоминаний о кожане, а тот всплывает только в показаниях свидетелей!

«У вас в самом деле никогда не было кожаного пальто?»

«Я не я, если вру!»

Судья откашляется, обнаружит, что Даука и не пытался выяснить, где Виктор за несколько дней растратил восемь сотен, обозлится, что нет никого, кто мог бы подтвердить, что действительно видел у Виктора в то время кучу денег, и отшвырнет дело на доследствие. А времечко-то течет, а след-то простыл. Были — и нет их!

Надежды эти росли с каждым днем, потому что Даука не показывался. За это время некоторые детали уже должны были испариться из памяти свидетелей. А в том, что следователь не разыщет Нину Черню, Виктор был более чем уверен.

— Значит, вы ее не знаете? — спросил Даука.

— Впервые такое имя слышу! — апатично пробормотал Виктор.

Последний раз Виктор отсиживал в колонии строгого режима, так как с общим режимом он познакомился до того. В строгом публика не та — мрачная, нервная, с меньшими шансами на перевоспитание, хотя статистика вроде бы этого не подтверждает. Возвращаются сюда одни и те же личности, кто в четвертый, кто в пятый, а кто и в десятый раз, а вот процент вторичного возврата будто бы не выше, чем в других режимах: видимо, большинство из тех, кого моральные увещевания не отвращали от вторичного покушения на чужое имущество, только здесь осознавало, что такое лишение свободы, поскольку тут не было и следа поблажек — вплоть до запрещения свидания с женой, — которыми пользовались в других колониях при первой судимости. Здесь изъяснялись на воровском жаргоне, иные и вовсе забывали нормальный язык. Низменные инстинкты тут брали верх; по темным углам старички разбойнички еще блюли моральный кодекс вора в законе, где наберется, пожалуй, несколько вполне человеческих установок, но у стариков уже не было физических сил, чтобы навязать этот кодекс остальным; среднее поколение переняло у них лишь местный фольклор, а самое молодое, получившее обязательное восьмилетнее образование, чихало на все нормы морали, боготворя только рок-музыку; своекорыстие у них на первом месте, холодный расчет и эгоизм лезли из всех пор, стариков они считали жалкими сентиментальными идиотами и, отправляясь «заделывать хату», кроме отмычек прихватывали с собой ножи и обрезы — на тот случай, если хозяева не вовремя вернутся домой. У них были вполне однозначные представления о «лафе»: вельветовые джинсы, ночные рестораны и «Жигули». Окрепшее материально общество вскормило их рослыми, здоровыми. Если старикану либо уголовнику среднего поколения глянется шарфик или перчатки новичка, он их выпросит, выманит или выиграет в карты, а юный молодец просто сорвет шарф с шеи и будет считать своим.

В первый же день Виктора основательно пообчистили, несмотря на то что с некоторыми из этих обитателей он сидел еще в колонии для мальков или отбывал предыдущий срок. Он воспринял это как само собой разумеющееся, даже удивился, что взяли не все. Подними он шум, ему наставили бы синяков и пересчитали ребра. Он приготовился к тому, что в ближайшее время придется расстаться и с оставшимися вещами, но совершенно неожиданно его сделал своим помощником начальник бани Черня, в обязанности которого входила также выдача чистого белья.

— Следующий! — сказал Черня и глянул в дверное окошечко, чтобы записать фамилию очередного получателя.

— Вазов-Войский.

— Чего? Вы случаем не в родстве с моряком Вазовым-Войским?

— Это мой отец.

Черня удивился до крайности. Он сам был из флотских и все еще гордился морской косточкой. Онхорошо помнил в высшей степени строгого, справедливого и принципиального командира и даже в дурном сне не мог представить, что встретится в зоне с его сыном. Черня велел Виктору задержаться после всех, расспросил об отце, выдал новенький комплект белья и предложил служить при бане, так как прежний помощник только что освободился.

Черня в этой колонии был белой вороной: с первой судимостью. Как-то здесь работала стройбригада облегченного режима, которую по утрам отвозили на стройку, но после сдачи объекта бригаду расформировали, а бригадира Черню собирались было перевести в другую колонию. Тут-то администрация и предложила ему остаться, как они в шутку сказали, «директором бани». Предложили потому, что были уверены — конторские книги бельевого склада будут содержаться в образцовом порядке, не говоря уже про все, лепившееся вокруг бани: цирюльню, халупу для починки простыней, сапожную мастерскую и другие. Эти «объекты» администрацию не особо беспокоили, но все же опыт показывал, что там обычно находят приют нарушители режима, если «директор» размазня или рецидивист, у которого в зоне много дружков-приятелей.

Черня принял предложение с двойственным чувством. С одной стороны, строгий режим — не фунт изюма, с другой, здесь он уже обжился, а «директор бани» в колонии — чуть ли не самая привилегированная должность. И администрация его знает, можно надеяться на внеочередную передачу или встречу с женой, а потом и на досрочное освобождение. Это немало, если тебе еще сидеть и сидеть. Брошу якорь, решил Черня и предложение администрации принял. Если на то пошло, то льготы у него и здесь будут, в соответствии с означенным режимом, разве что тут забор повыше и публика погнилее. Он ни с кем дружбы не водил: карманники без конца повторяли свои байки, злостные хулиганы и прочие насильники были ему физически противны, а убийц он вообще считал психически ненормальными. Людей его круга в этой колонии не было, но и к ним он отнесся бы без особого пиетета, ведь это они, провалившись, потянули за собой и Черню. Статья, по которой его судили, была серьезная: хищение государственного имущества в особо крупных размерах. Кроме того, ему пришили и взяточничество, но тут он виновным себя не чувствовал — скользкие людишки заваливали подарками его жену Нину, так как почуяли, что таким образом можно без особого труда сориентировать мужа в желаемом направлении…

Как это бывает с людьми, обладающими большой властью, Черня забыл, что власть его небезгранична. Вскоре вокруг него вились одни подхалимы и проходимцы, которые соглашались с каждым его словом и пели ему «аллилуйю», за что им, в свою очередь, дозволялось отхватывать куски от государственного пирога.

На суде выяснилось, что подпевалы загребали намного больше своего шефа, они считали Черню лопухом, оттого и поспособствовали его выдвижению на высокую должность, так как опасались, что назначат кого-нибудь из молодых, энергичных, умеющих и, не дай бог, желающих работать. Лишь в одном они ошиблись: не думали, что Черня так быстро войдет во вкус и разовьет непомерный аппетит.

Он готов был признать свою алчность и злонамеренность, но его обвиняли еще и в ограниченности. Это уж было невыносимо.

— Что ты там сегодня наплел? — сурово спросил он в «черном вороне», возившем их на суд и обратно, у своего бывшего зама. — Ты в самом деле так считаешь?

— На суде грешно лгать. Из тебя такой же руководитель, как из твоей Нинки актриса. Такому, как ты, гуталином торговать, хотя я бы и этого тебе не доверил. Все, что ты умеешь, это пафосно вещать. Должность тебе найти можно, а мозги где взять? Да еще в такой затирухе, как экономика. Ты, конечно, воображаешь, что все делаешь правильно, ведь последствий твоих приказов сразу не видно. Если бы мы тайком не подправляли твои распоряжения, уже давно все пошло бы прахом.

Наказание сильно запоздало, и мера его оказалась большой, с конфискацией имущества. Нина, однако, успела кое-что спрятать у матери и рассовать по приятельницам, чего не додумались сделать жены умников замов. И это несколько утешало Черню. Хотя он поклялся себе никогда больше не преступать закона и сознательным трудом возместить государству хоть малую толику причиненных убытков. Несмотря на то что он воспринял судебный процесс неким чистилищем, освобождающим его от прошлых грехов, о припрятанных вещах и драгоценностях не проронил ни слова. Он уже привык делать одно, говорить другое, а думать третье. Это выходило у него совершенно органично и не мешало жить, он попросту не замечал этого разлада.

Черне всегда недоставало близких людей; кроме Нины, у него, наверное, никого не было. Они вращались среди приятелей, знакомых и коллег, однако никто из них к близости не располагал. Может, на самом деле, а может, лишь чудилось, но в каждой встрече проглядывала корысть, и это отталкивало. Балы, пикники, юбилеи поскромней и пограндиознее, в финских банях и на дачах — это не сближало. Не потому ли, что осторожность требовала общения только с людьми своего круга, — чужак ухватит суть по случайно оброненной фразе. И о чем станешь говорить с посторонними? Каждый из гостей расскажет по анекдотцу, провозгласит тост в честь виновника, споет пару куплетов и, покуривая, заведет разговор о работе. Только и всего. И все удовольствие за такие-то деньги. Если не считать тайных радостей — нескольких часов уединения со смазливой секретаршей или чужой женой в жалкой, взятой внаем комнатенке. Но ни сам Черня, ни Нина этим не увлекались.

Среди «своих» были, наверное, и такие, кто даже в семье чувствовал себя отчужденно, не говоря уже о дружеской компании, — каждый что-то знал о махинациях другого, более удачливым, конечно, завидовали, но зависть и мошенничество — отнюдь не те качества, которые располагают к духовному общению.

Здесь Черня вновь почувствовал себя отшельником — он ведь прошел чистилище и теперь считал себя вновь честным человеком, в то время как здешние обитатели в большинстве своем только и ждали побыстрее выйти на волю и сварганить новое дельце. Только похитрее, чем в прошлый раз, так, чтоб не влипнуть. Кроме того, здесь в основном сидели закоренелые плебеи, для которых пределом мечтаний было урвать добавку каши в обед или прошмыгнуть в воскресенье в клуб на оба киносеанса, хотя фильм был один и тот же, просто из-за нехватки стульев его крутили дважды. Может, поэтому появление на горизонте Виктора так обрадовало Черню: сын командира — это была плоть от плоти его, кость от кости. Разница в возрасте позволяла Черне войти в роль учителя и воспитателя. И потом, Виктор прилично играл в шахматы. Вскоре все у них стало общим: продукты — из получаемых Черней передач и купленных в местном киоске, книги и даже кое-что из одежды, так как оба были примерно одного роста. Они вместе читали газеты, следили за политическими новостями и важно их обсуждали. Виктор в политике разбирался плохо, но Черня, увлекаясь комментированием событий, этого не замечал.

Когда Виктор начал готовиться к выходу на волю, Черня искренне загрустил и при посредничестве Нины — он уже давно наговорил ей с три короба о замечательном парне — начал подыскивать ему работу в учреждениях, руководимых старыми дружками. Но то ли влиятельные люди боялись вступать в контакт с Черней, то ли не желали путаться с имеющим судимость юношей, а может, действительно ничего стоящего не подворачивалось, но Виктор остался ни с чем. Тогда он поведал своему наставнику, что поедет к отцу, и они вместе обсудили эту затею. Черня настаивал, что ехать надо немедленно, чтобы в Риге не столкнуться с корешами. Он, конечно, Виктору вполне верит, только зачем искушать судьбу. В кругу давних друзей поднять стаканчик за встречу — ничего в этом нет плохого, но мало ли что может случиться, а виноват будет он, Виктор. У кого судимость, тот и козел отпущения. На самом деле Черня опасался, что Виктор, опьянев от свободы, свою поездку к отцу отложит, спутается с какой-нибудь бойкой девчонкой. Отсюда недалеко и до захудалой, бесперспективной работенки, а там, глядишь, дети пойдут, быт, мелкие дрязги и заботы. Черне же хотелось, чтобы Виктор занял более видное положение, но это возможно лишь под руководством достославного отца. Правда, и при отце ему будет трудно, уголовные делишки не так просто замазать. Вот если бы парень там, на Севере, обзавелся тестем под стать отцу, считай, карьера обеспечена.

Хотя Виктор по вполне понятным причинам скрыл от Черни, что отношения с отцом разорваны давно и бесповоротно, ему в последний вечер в зоне приятно было слышать разглагольствования Черни о планах на будущее. И более того, он даже поверил, что для обеспечения сытой, хотя и не очень интересной жизни непременно надо съездить к отцу и вымолить прощение. Конечно, торопиться некуда: двадцать пять лет — еще не тот возраст, чтобы изнывать в кресле перед телевизором; и потом, на свободе его ждет кругленькая сумма.

— Раньше середины дня не выйдешь.

— Наверно. — Виктор зевнул.

— Надо было сказать Нине, чтобы купила тебе билет! Как я об этом не подумал раньше!

— Ничего, как-нибудь… — Виктор зевнул еще раз.

— А ночевать где будешь?

— Посмотрим.

— Нет, кроме шуток. Я черкну Нине записочку. Теперь, правда, не то что раньше, но раскладушка найдется. И ужином накормит.

Записку Виктор взял, чтобы не огорчать Черню. Идти к его жене он не собирался. Позже Черня узнает, что никто с его запиской не приходил, и подумает, что Виктор то ли успел на поезд, то ли улетел в Мурманск самолетом. В конце концов, разве так важно, что он подумает.

Конечно, отправился прямиком к Белле. Был конец лета, женщины в легких одеждах, на лицах и ножках вводящий в искушение загар, а в глазах еще светится весна…

В день освобождения хочется быть лучше, чем ты есть на самом деле, ты готов услужить любому встречному. Лишь только в троллейбус вошла женщина, Виктор вскочил как ужаленный и уступил ей место, на следующей остановке женщин набилось в салон великое множество — рабочий день подошел к концу. Едва от конвейеров и кульманов, они весело щебетали и смеялись. И все почему-то страшно спешили; протискиваясь к выходу, они касались его ненароком, и невдомек им было, что он готов как безумный увлечь за собой любую. Фактически в отношениях с женщинами он еще совсем мальчишка. Сколько раз Виктор мысленно наслаждался женскими чарами, упивался воображаемыми сценами, придумывал донжуанские или грубые способы знакомства, а теперь, когда окружило столько женщин, настоящих, живых, не с журнальных картинок, он, дрожа всем телом, увертывался от их случайных прикосновений. Как потерянный стоял он среди сероглазых и кареглазых инквизиторов в легких платьях, блузках, не скрывавших, а, наоборот, выставлявших напоказ их фигуры, обзывал их про себя дурами и, может, вышел бы из троллейбуса, да путь к дверям загораживали такие же вертихвостки. Мне они не нужны, твердил он себе, я еду к Белле. С Беллой у него ассоциировались все женщины, которых он видел или о которых думал. Ее он возвысил до символа женственности и красоты. У них с Беллой будет медовый месяц… Куда-нибудь махнут. Хотя бы в Крым. Снимут комнату, будут спать и купаться. Сезон в разгаре, Белла обязательно согласится.

Возбужденный и раскрасневшийся, он взлетел по узкой лестнице на четвертый этаж и постучался. В полупустом чемодане булькали две бутылки шампанского и коньяк, а в руке он держал аккуратно завернутый букет кроваво-красных роз: они приводили Беллу в восторг. Розы он купил с рук, цветы сожрали едва ли не половину оставшихся у него денег.

Открыла ее сестра, она ему нисколько не удивилась. Виктора это задело: будто он выходил на минутку в гастроном за спичками.

— Белла говорила, что ты вот-вот заявишься, — пояснила женщина. — Чемодан можешь оставить.

— А сама она где? — Виктор был неприятно удивлен. И что за тон… Впрочем, они всегда не переваривали друг друга.

— Белла завербовалась в какую-то киногруппу и будет только в субботу.

В комнате все как прежде. Если не приглядываться, то мебель кажется совершенно новой.

— Знала ведь, что я буду! — с упреком воскликнул Виктор.

— Наверно, решила, что хватит. — Беллина сестра визгливо рассмеялась. Ее радовало все, что досаждало Виктору.

Возбуждение его не оставляло.

Они похожи, помимо воли молнией мелькнуло в его голове.

— Ну, ты… Чего уставился, как бык… Возьми, за чем прискакал, и проваливай. Ко мне сейчас придет дружок, и я не хочу, чтобы он тебя видел. Еще подумает бог знает что.

— Послушай, женщина! — Он попытался схватить ее за руку, но она ловко увернулась.

— Отвяжись, болван! Скажу Белле! Не хватало мне еще с тобой путаться, у меня, знаешь, принципы.

Упоминание о Белле слегка охладило Виктора.

Он достал из шкафа свои фирменные, в обтяжку, джинсы и стал рыться в поисках джемпера, который когда-то сидел на нем как влитой.

— Не переворачивай все вверх дном!

— Где мой полосатый джемпер?

— Кажется, стащили.

— Как это?

— Стащили, и все… Нас ведь обокрали. Прошлой зимой. Сначала думали на Вовку, но оказалось — не он. Кто-то из своих, это уж точно. По ночам у меня сынишка дома, а тут как раз отослала его на пару недель к матери. Мы спокойно себе сидим в «Русе», в баре за канатами, и потягиваем коктейль. А они тут пошуровали. И когда уходили, еще закрыли на ключ, гады! Всю фирму взяли. Пришлось ставить второй замок.

— А почему мои джинсы не взяли? — воскликнул Виктор, чтобы уличить ее во лжи. Он уже почувствовал приближение беды. Над его головой сгущаются тучи.

— Теперь в таких не ходят, теперь вельвет носят.

— А т е в е щ и тоже сперли?

— Конечно. Правда, кое-что Белла, кажется, отнесла к матери.

— Но ведь т е в е щ и были спрятаны! Я сам прятал!

— Тут спрячешь! Сколько ни прячь, все как на ладони. Загнать надо было, когда у Беллы имелся покупатель, сейчас законные башли лежали бы на книжке.

— Как же, вам с сестрой только и доверить деньги! — Он рассвирепел и начал кричать: — Решили сделать из меня дурака! Не выйдет номер!

— Дурак и есть дурак!

— Милицию вызывали? — спросил он тише, но голос его по-прежнему дрожал от злости и подозрения.

— А как же! Приехали, посмотрели и уехали.

— И что?

— Сказали, что, по их мнению, вор был один.

Как ни смешно, он принялся ругать угрозыск за плохую работу, словно был в полном смысле жертвой ограбления. Словно пропавшее добро он не награбил, а приобрел за годы честного труда. На голову милиции посыпались проклятия одно хлестче другого. По правде говоря, ему бы радоваться, что не нашли т е в е щ и, — ведь среди них было несколько фарфоровых ваз из квартиры, за кражу которой он избежал наказания.

— Мы на Вовку думали, решили, он навел: вначале был с нами в баре, а потом куда-то исчез. Оказалось, по Ритке соскучился.

— Этот может. Точно, Вовка! Правда, никто ему о т е х в е щ а х не говорил, но пронюхать он мог.

— Твое барахло нам дорого обошлось. Если сосчитать, у меня одной сотни на три унесли.

— Три сотни! У меня несколько тысяч пропало! Даже больше! — Подсчитывая в колонии ценность спрятанных вещей и зная о повышении цен на изделия из серебра и хрусталя, он лишь самую малость надбавил к прежней стоимости.

— Те серьги, которые ты Белле подарил, в тот вечер тоже были дома.

— Завтра же Вовке придется идти к протезисту жернова вставлять. Все до одного!

— Так он тебе и дался. И потом, что это изменит? Надеешься от него назад получить? Успокойся, он давно все спустил и клянчит на кружку пива. И вообще… кто же мне сказал… будто он опять в зоне. Но, может, брешут.

Два коротких звонка. Женщина бросила на Виктора полный досады взгляд и пошла открывать.

У вошедшего была аккуратная лысинка, мягкие, ухоженные руки.

— Я шофера не отпустил… Может, поужинаем в «Сените»? Какая нужда торчать в Риге? — сказал он еще с порога.

— С удовольствием. Страшно проголодалась. — Ишь как разулыбалась, разговаривая с этим наодеколоненным старичком. — Я сейчас…

При виде Виктора посетитель нахмурился. Он был из тех, кто платит щедрой рукой, требуя взамен чуть ли не настоящей любви и уж во всяком случае полной верности, чтобы застраховаться от дурной болезни.

— Это к Белле… Зашел оставить чемодан… — забеспокоилась она. — Не забудьте, пожалуйста, свои цветы! — и подала Виктору неразвернутый букет.

— Добрый вечер! — Старик сухо кивнул, чтобы не показаться невежливым. Но тут его взгляд упал на джинсы, переброшенные через спинку стула.

Хозяйка гневно посмотрела на Виктора и кинула джинсы в шкаф.

— Чемоданчик можете оставить, а остальное улаживайте с Беллой сами. Мне ваши дела ни к чему.

— До свидания! — коротко сказал мужчина, как только они втроем вышли на лестничную клетку: мол, разговор окончен, топайте вниз.

— До свидания! — смиренно ответил Виктор и в самом деле потопал, хотя на языке у него вертелось: «До какого еще свиданьица?! Мы уже не увидимся. Ты-то будешь в усиленном режиме, а я только в строгом!» Но эти фразочки могли сильно осложнить отношения с сестрой Беллы, а ведь он собирался здесь пожить, когда Белла вернется.

— Ну, честное слово! — послышался сверху плаксивый женский голос. — Я тебе все расскажу, это Белкин кадр…

У подъезда стояла белая «Волга». Водитель дремал, положив голову на ладонь.

Ну, Вовка! Твое счастье, если тебя действительно замели! Это твоих рук дело, даю голову на отсечение! Буду бить, пока не признаешься!

Только что с того, что признается? Я же ему не говорил: туда не ходи и т е в е щ и не трогай! А я сам удержался бы, зная, где плохо лежит? Ждите! Да еще посчитал бы себя молодчагой: на минимальном риске сработал.

Ну и помойка! Тонна дерьма!

Может, Белла не кое-что, а все к своей мамаше унесла?

Жуткая помойка!

О себе он был довольно высокого мнения — по крайней мере знавал многих похуже.

«Вовку встречу, морду набью», — окончательно решил он, поджидая троллейбус в сторону центра.

Судьбе было угодно, чтобы встреча Виктора Вазова-Войского и Нины Черни стала неизбежной, если он не хотел оставаться без ужина и ночевать на вокзале.

О Нине он знал немало, ее фотография в аккуратной рамке на тумбочке у Черни примелькалась, гляди — не хочу. Бывало, — дело в колонии обычное — уведет ее какой-нибудь ненормальный, и бросится Черня искать виновного, готовый вступить в драку даже с превосходящими силами противника; отыскать виновного, а тем более фото не удавалось, но вскоре в рамке появлялся новый снимок. Нину фотографировали часто — она руководила двумя драмкружками, окончила какую-то театральную студию, но, видимо, особых талантов не имела, так что Черня об этом не распространялся.

Они были одной из тех счастливых пар, у которых в постели все ладилось, что сами супруги объясняли родством душ и сходством характеров. Нине еще не было сорока, она хорошо смотрелась и одевалась довольно броско. Теперешние средства уже не позволяли ей, как раньше, обзаводиться моднейшими нарядами, но она старалась выйти из положения при помощи ярких расцветок: подобно большинству женщин, подвизающихся на сцене и за кулисами, она испытывала потребность обращать на себя внимание, нравиться мужчинам.

В первый год разлуки с мужем за нею увивались многие и, даже получив от ворот поворот, не верили, что Нина одна.

Отвергнутый считал, что его уже опередили, Нина соблюдает строжайшую конспирацию, чтобы щадить мужа. Похоже, что и сам Черня так думал, ибо даже в самых неподходящих ситуациях не упускал случая подчеркнуть безупречное поведение и верность жены. В качестве доказательства он приводил ее неослабевающие связи с родней: была у тетки на чаепитии, принесла племяннице книжку с картинками, вместе с деверем и свояком ездила в Карелию. Скорее всего, ему тоже не верилось, что Нина без него жила одиноко, хоть это была сущая правда. Первый год, пока подавались кассационные жалобы и оставалась еще какая-то надежда, был для нее самым трудным. Она наловчилась обманывать себя обещаниями — еще три месяца, и уж тогда… Но по прошествии трех месяцев делала себе отсрочку еще на три. И внезапно поняла, что преспокойно может ждать все шесть. Что-то в ней замерло, уснуло. Она вела монашеский образ жизни, общалась почти исключительно с женщинами и детьми, из драмкружка для взрослых перешла в детский, а случайные взгляды мужчин натыкались на ореол скромности и благородства, который окружал теперь ее прелестную головку. Однако в последнее время ее начали донимать тревожные мысли.

Это был один из тех домов конца тридцатых годов, обитатели которых, если уж возникала необходимость поменять квартиру, в конце объявления дописывали «в новых домах не предлагать». Здесь были настоящие водопроводные трубы, непривычно высокие потолки, дубовый паркет и бронзовые дверные ручки. Две комнаты в этой четырехкомнатной квартире занимала супружеская чета пенсионеров, они день и ночь копались в огороде и наведывались в Ригу лишь в зимние холода, чтобы обойти всех врачей. У Нины были две большие смежные комнаты. Черни успели внести деньги на кооперативную квартиру, но судебный процесс перечеркнул эту мечту. Как и сбывшиеся к тому времени: дачу, автомашину, мебельный гарнитур. Часть добра Нина успела отнести в комиссионки, но не всё, так что павлин был изрядно ощипан. Картины старых маринистов уступили место какой-то керамической дребедени из числа подарков благодарных мам к Женскому дню и по завершении отчетных концертов. Со вкусом расположенные вещицы украшали все стены. Хотя материальной ценности в этих поделках не было, с ними были связаны воспоминания, и Нине они были ближе картин, изображавших зеленоватые валы, шхуны, бриги и бригантины с парусами, разодранными шквалом, тех картин, до которых в память о славных годах своей морской юности был так охоч глава семьи.

Нина прочитала записку, и в глазах ее мелькнуло недоумение. Неужто Черня подослал этого мальчика, чтобы ее проверить? Дорогие кроваво-красные розы совсем сбили с толку, и она едва не взорвалась. Когда Виктор понял, в какой переплет он попал из-за цвета роз, было уже поздно говорить, что их прислал муж.

Виктору подали рядовой ужин, на стол накрыли в передней комнате, затем пригласили посмотреть телевизор. Показывали фильм о животных, кажется, довольно интересный, но кадры не запечатлевались в его сознании. Он был наэлектризован сидящей рядом женщиной. Его воображение рисовало картины одна слаще другой. Вот она встает, сбрасывает с себя длинный, вышитый шелком халат и остается нагишом… нет, под халатом у нее кружевная комбинация, и он помогает от нее освободиться…

— Как фильм?

— Ничего, — пробормотал он, очнувшись. Растерянный и робкий, неспособный сказать этой женщине ни слова, готовый к рабскому повиновению.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — произнес он и понуро поплелся в другую комнату.

Проснулась Нина среди ночи. Он стоял на коленях у дивана и, упершись лбом в постель, что-то глухо бормотал, о чем-то рассказывал, только она не могла понять о чем. Она хотела оттолкнуть парня, но поразилась, увидев, что по лицу его катятся крупные слезы.

Силы ее покинули.

Она сразу поняла, что в постели он новичок, а к утру ужаснулась тому, что начинает его просвещать, и не без удовольствия от сознания, что оков больше не существует.

После полудня, когда они окончательно проснулись, Нина выставила его на улицу, запретив приходить к ней. Будто и не было этой ночи.

Вопреки запрету, он через неделю набрался решимости вернуться.

Шатаясь по городу без копейки в кармане, он набрел в парке на крохоборов, которые «забивали козла», и, переключив их на картишки, абсолютно честно выжал из них почти сто рублей! Он не помнил, когда еще шла такая карта. У партнеров кончилась монета. Один из них побежал занимать, да, к сожалению, вернулся ни с чем.

Виктор опять купил кроваво-красные розы — по экономическим соображениям букет поменьше — и отправился к Нине. Еще на лестнице он чувствовал себя вполне уверенно, но при виде властной, красивой женщины снова превратился в робкого мальчика. Наверное, только поэтому она его не прогнала.

Если я обойдусь с ним, как в прошлый раз, это будет просто смешно, подумала Нина на следующее утро.

— Почему ты не уехал в Мурманск?

— Я поеду. У меня тут еще дела. Часть мебели пропала, вот ищу. Кое-что продали в уплату по исполнительным листам, а кое-что конфисковали незаконно. Вот ищу, куда подевалась.

— Если я к тебе привяжусь, я пропала, — мрачно произнесла Нина. — И ты будешь негодяем по отношению к Черне. Скорее уезжай отсюда.

Опасаясь, что привыкнет к нему, трезвым умом понимая, что ничего хорошего из этой связи получиться не может, Нина не разрешала приходить к ней часто, зато, когда они встречались, для обоих наступал настоящий праздник. Они отправлялись на прогулку, не торопя событий, или шли в кино. Чтобы рядом с ней Виктор не чувствовал себя оборвышем, Нина заставляла его надевать кое-что из гардероба Черни.

Чаще всего он гулял в замечательном кожаном пальто. Очень дорогом и элегантном пальто, Виктор становился в нем совершенно другим человеком…

Харий Даука поглядел на Виктора не то скучающе, не то с сочувствием.

— Значит, Нину Черню не знаешь? Окончательно и бесповоротно?

— Впервые слышу это имя.

— А с тобой в колонии не сидел некто Черня?

— Что-то не припомню.

Ну и дурак же я, по-глупому запираюсь! Болван, распоследний болван. Неужели он уже встречался с Ниной? Что она сказала? Может, все отрицает? Может быть, этот уже разнюхал, где и когда я просадил эти деньги? Так или иначе, но это провал! Я попался!

Следователь насмешливо улыбнулся.

— Ты веришь в счастливые числа и в счастливые дни?

— Бывают счастливые числа и счастливые дни.

— Тогда прочитай внимательно и распишись.

Это было постановление о его освобождении. У Виктора отнялся язык.

— Амнистия вышла? — наконец прохрипел он.

— С твоими-то судимостями? Не будь наивным. Считай, что сегодня счастливое число и счастливый день. — Даука укладывал документы в портфель. — И не делай заячьи глаза, я тебе все равно не верю. Ну, бывай, так сказать, до скорого.

Даука нажал кнопку, охранник открыл дверь, и следователь торопливо вышел, не дожидаясь благодарности от остолбеневшего Виктора.

Вазова-Войского охватил страх. Непонятный страх. Его колотил озноб. На лбу выступила испарина, вспотело под мышками, подергивались лицевые мускулы. Когда надзиратель впустил его в камеру за матрацем и постельным бельем, которые надлежало сдать на склад, вид у Виктора был до того страшный, что даже Хулиганчик испугался.

— Что с тобой? — спросил Хулиганчик.

— Они что-то против меня замышляют, — дрожащим голосом прошептал Виктор.

— Требуй адвоката! Без адвоката держи помело на замке. — Это была вершина мудрости для Бедолаги, выше залететь его ум был не в состоянии. — Адвокат тебя должен защищать хоть так, хоть эдак.

— Ну, бывай! — Виктор взвалил скатанный матрац на плечо и вышел.

Никогда еще он так не жаждал свободы, как теперь. Его отделяла от воли всего сотня-другая шагов, но он был уверен, что ему не удастся преодолеть это ничтожное расстояние, вот-вот из-за угла вынырнет Харий Даука и отошлет его назад в камеру. У следователя все козыри, ему, Виктору, некуда деться, он во власти Дауки. Тут он вспомнил один английский фильм, который смотрел как-то по телевизору. Документальный фильм о кошачьем выводке на заброшенной ферме. О том, как старый кот каждое утро обходит границы своей территории и — этому была посвящена большая часть ленты — об охоте на мышей: прыжок, хватка, игра перед насыщением. Ученые, комментировавшие фильм, сошлись во мнении, что жестокая игра с жертвой, прежде чем ее прикончить, коту биологически необходима.

А вдруг его сейчас задержат?.. За этим углом… Нет, за этим его нет, значит, за тем… Так… Мы уже во дворе… Проклятая булыжная мостовая, удивительно, что никто не сломал себе шею… Столетняя, позеленевшая кирпичная стена, известковый раствор сделал ее твердой как скала… За спиной шаги… По ту сторону забора грохочет поезд… Эх, чтоб тебе, Даука, меня не перехватить, и я за воротами… Вот был бы смех… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Часовой на пышке, с которой просматривался узкий, стиснутый с двух сторон оградой коридор, а параллельно ему железнодорожные пути, — сперва растерялся, затем на всякий случай снял с плеча автомат. Он не знал, как действовать. Через тюремные ворота пропустили парня в нейлоновой спортивной куртке с капюшоном, а он пустился наутек, словно за ним гналась свора собак. На гладких камнях заскользили подошвы, он споткнулся, чуть не растянувшись во весь рост, но, чудом удержав равновесие, побежал дальше как сумасшедший.

Беглец, подумал часовой и машинально спустил предохранитель. Но почему-то беглеца никто не преследовал. Нелогично. А какой смысл бежать, если он, скажем, опаздывает: поблизости никакого транспорта…

Значит, все-таки побег?

— Стой! Стрелять буду! — крикнул часовой, но парень даже не оглянулся. Может, не слышал? Расстояние приличное.

Беглец с ходу влетел на мост и помчался галопом, расталкивая прохожих. Караульный проводил его взглядом. Хорошо, что не выстрелил. А может, плохо? Он уже ясно слышал гневный голос сержанта: «Ты что, не видел? Ты мне за это ответишь!» И свои слабые оправдания: «Откуда я знаю, что он удирал? Перелезал бы через забор, другое дело… Могли позвонить, для чего же телефон?..»

Перехватило дыхание, казалось, сердце сейчас лопнет от напряжения, а он все бежит и бежит через запущенные дворы с покосившимися дровяными сарайчиками, мимо низеньких, обшарпанных домишек. Этот район Московского предместья он знал как свои пять пальцев, пацаном нашнырялся здесь в поисках макулатуры и металлолома. В начале сороковых немцы устроили здесь еврейское гетто, хозяевам домишек в качестве компенсации предоставили квартиры в центре Риги. Еще и теперь то и дело возникали слухи, что кто-то, перестраивая дом или копаясь в огороде, наткнулся на спрятанные евреями сокровища.

Наконец у него подкосились ноги, и он прилег под забором в малиннике, напряженно вслушиваясь, нет ли за ним погони. Он понимал, что этот сумасшедший кросс был ничем не оправданной глупостью, ведь Даука выпустил его не для того, чтобы через пять минут организовать погоню, видно, у него есть какие-то далеко идущие планы. Но у таких людей, как Виктор, грехов на совести больше, чем известно милиции, и поэтому они не без оснований трясутся, как бы не выплыло наружу какое-нибудь уголовно наказуемое дельце. Конечно, улепетывать глупо, но страх потерять те крохи свободы, которые неизвестно почему ему вдруг кинули, сильнее доводов разума. Он знал, что Харий Даука в любой момент может снова упрятать его в тюрьму за обман Мендея Мнацоканова, что свидетелей и доказательств у следователя пруд пруди, и, чтобы провести пару летних месяцев на воле, требуется одно: не встречаться с Даукой и ему подобными. Скорее всего, они в своих замыслах в чем-то просчитались, но вскоре спохватятся и ринутся вдогонку. По-видимому, они расследуют какое-то тяжкое преступление, подозревают, что в нем замешан Вазов-Войский, и вот теперь надеются, что он приведет их к сообщникам или же к тайнику с добычей.

Вместе с дыханием к Виктору вернулась его способность рационально мыслить. Но еще звенело в ушах и дрожали руки, ясно, что надо лечить нервы, и немедленно: колонии, азартные игры и жизнь под угрозой ареста сильно их потрепали, он, оказывается, далеко не всегда способен контролировать свои поступки. А это может сыграть роковую роль, взять хотя бы последний случай. Он не должен был исчезать из поля зрения Дауки, а зачем-то исчез. Весь сегодняшний день он мог как ни в чем не бывало водить Дауку и прочих ищеек за нос, а вместо этого как последний идиот бросился наутек, буквально провоцируя следователя на новый арест.

С минуту поколебавшись, он решил идти «к цыганам». Этот его шаг должен был успокоить всполошившихся помощников следователя.

На приличном удалении от розоватого двухэтажного здания стояли светло-серые «Жигули». Когда Виктор поравнялся с машиной, мужчина за рулем небрежно закурил. Из машины торчала длинная изогнутая антенна, и Виктор уже не сомневался, что это человек Дауки. Он с трудом подавил желание дать стрекача по задним дворам и потом махнуть через железнодорожное полотно, чтобы его не смогли догнать на машине.

В нижнем этаже две женщины быстро лопотали на незнакомом языке, откуда-то доносились звуки не то магнитофона, не то радиоприемника. Сухая деревянная переборка с трухлявым опилочным наполнением пропускала звуки так же легко, как решето — воду.

Ключ был в обычном месте под стрехой, рубашки выглажены и аккуратно развешаны в шкафу. Он умылся, переоделся, заварил чай и поел. Отсчитал двадцать пять рублей из тридцати, хранившихся в шкатулке для хозяйственных расходов, хотел было написать записку, но решил, что Мария и так поймет по грязной, брошенной на табуретку сорочке, кто был в квартире.

Светло-серой машины на противоположной стороне улицы уже не было, зато на троллейбусной остановке топталась группка мужчин. Виктор продефилировал мимо, сделав вид, что никого не замечает, и тоже остановился в ожидании троллейбуса.

В центре города двое пассажиров сошли там же, где он.

Нет, на трезвую голову этого не вынести!

В небольшой и, несмотря на дневное время, битком набитой забегаловке он взял стакан крепленого вина, сел за столик и стал попивать его не спеша, мелкими глотками. Наблюдая при этом за дверьми. Тех двоих не было, люди входили и выходили, и трудно было сказать, кто следит за ним. Равным образом это могла быть и женщина, с отсутствующим видом поглощавшая у стойки сухое пирожное, и мужчина в шляпе, углубившийся будто бы в чтение брошюрки, а может быть, кто-нибудь еще.

И все-таки у меня сегодня счастливый день, решил Виктор. Еще утром думал ли я, что смогу вот так, сидя гоголем, пропустить стаканчик? Может, дойти до парка Зиедоньдарзс? Если день счастливо начался, почему бы ему так же и не завершиться? Сыграю, так сказать, под пристальным взглядом моей милиции. Хвост от меня не отстанет, куда бы я ни пошел. Виктор уже начал свыкаться с мыслью, что вскоре его арестуют.

Как всегда к концу рабочего дня, на аллеях парка было довольно много народу, но никто не прогуливался, не дышал свежим воздухом — люди просто сокращали дорогу домой.

В глухом углу сада, у высокой каменной стены, где обычно собирались картежники и доминошники, топталось всего несколько человек. Или милиция их тут гоняла, или денег не было перед получкой. Похоже, и эти вот-вот разойдутся, азарт не разжигали пи рублевки, ни трояки выигрышей, которые совались тайком. Счастливчики выстраивали лабиринты костяшек, сидя верхом на скамейке, а остальные стояли сбоку, пряча костяшки в красных озябших ладонях. Дул жгучий ветер, воротники поношенных пальто и спортивных курток у всех подняты. Играли молча, отдельные звуки речи напоминали кошачье мурлыканье, только в конце партии разговор оживлялся, и тогда кто-нибудь произносил длинное и сочное ругательство.

Картежников и вовсе не видать, любопытствующих тоже, хотя обычно они торчали здесь часами, вытягивая шеи, и, в конце концов раздухарившись, рисковали каким-нибудь мизером, но проигрыш мало кого из них приводил к решению не путаться под ногами у профессионалов.

Виктор постоял, переминаясь с ноги на ногу, у одной из скамеек, но, когда ему предложили вступить в игру, отказался. Ни обычное домино, ни «козел», ни игра «на очки» доходов не сулили, одни расходы.

— Я только в картишки…

— Эти там, в детском саду. Знаешь?

— Я тут давненько не бывал.

— Вон, — говорящий показал жестом. — Прямиком в ворота — и увидишь…

Прежде чем свернуть на центральную аллею, Виктор оглянулся украдкой, но ничего подозрительного не заметил.

«Хорошо работают», — подумал он чуть ли не с одобрением.

Письменные жалобы заведующей детсадом на пребывание посторонних на вверенной ей территории ласточками летели в ближайший штаб ДНД, к участковому, в исполком и еще выше, но все без толку, так как, если не считать нарочно или ненароком оборванных телефонных проводов — проказы мальчишек, лазавших по крышам летних павильонов, — материального ущерба не отмечалось. Запоры калитки ломались как бы сами собой: завхозу уже надоело их менять.

Не успевал персонал детсада разойтись по домам, как во дворе вокруг качелей, горок и прочих атрибутов детской площадки собирались окрестные подростки, а в последнее время стали захаживать и этакие красномордые детины. Этих интересовали не качели, а павильоны с удобными лавочками под навесом, где не продувал насквозь норд-ост. После себя они оставляли окурки, а иногда и пустую тару.

Виктору еще издали показалось, что человек, который сидел, прислонившись к стене, и держал банк игры «в очко», ему знаком. Это был Коля-Коля, рецидивист. В колонии его иногда приглашали в компанию картежников, которая собиралась в бане, когда было известно, что не нагрянут ни контролеры, ни Черня. Коля-Коля принадлежал к старомодному поколению уголовников, хотя ему не было еще и пятидесяти. Почти две трети своей жизни он провел на казенных харчах, объездил всю страну, в колониях Дальнего Севера рассказывал о райском житье в Прибалтике и на Кавказе, а за прибалтийскими заборами — о райских кущах на Севере. Он был полон достоинства и просто-таки напичкан жуткими и одновременно наивно-романтическими легендами, долженствовавшими удостоверить этические принципы гибнущей касты воров в законе. Он почти никогда не опускался до нецензурной брани, так как причислял себя к аристократии преступного мира. Под стать старомодным взглядам были и его приемы работы. Последний срок он отсидел за кражу на вокзале чемодана, в котором обнаружилось шесть килограммов гречки и бумажный отрез на юбку. Заниматься трудом после освобождения он считал непростительной глупостью, его рекордом были десять месяцев пребывания на свободе.

При виде того, как проворно Коля-Коля тасует карты, с абсолютной точностью делит колоду пополам и тут же, проехавшись большими пальцами по уголкам, сливает обе половины, как он словно бы гипнотизирует партнеров, молча заставляя то взять еще карту, то воздержаться от прикупа, становилось ясно, что это виртуоз карточной игры, которая занимает в его жизни большое, если не главное, место.

Когда Виктор зашел в павильон, Коля-Коля травил байки о том, как тасуют на Севере, только называемые им огромные суммы выигрышей не вязались с мятым зауженным пиджачишком. Вся биография Коли-Коли читалась по его лицу, короткой стрижке и сплошной татуировке на руках — скрывать ему было нечего.

Неужели не узнает? Или не хочет узнавать?

Прошло пять минут, десять, а Коля-Коля по-прежнему не замечал Виктора.

— Здесь, молодой человек, тебе не театр, — внезапно сказал один из мужиков, который сдавал карты. — Или бери, или иди с миром, чудеса, они везде.

— Дай на два целковых, — Виктор протянул рублевки. И тут же выиграл и получил выигрыш, так как в банке денег было намного больше.

Виктор, с ироническим любопытством поглядывая на Колю-Колю, стал осмотрительно участвовать в игре. И снова выиграл. Единственный на весь круг.

— Шел бы ты лучше на променад, — сердито проворчал банкомет.

Виктор забыл об осторожности и о том, что за ним следят, он видел только карты, Колины пальцы, он подчинялся внутреннему голосу, который диктовал ему: «Бери… Бери еще… Хватит».

Через час, когда в кармане у него очутилось сорок восемь рублей, поднялся последний из непосвященных.

— Нет времени. Отложим до следующего раза. — И торопливо ушел. Как и предыдущий, он сослался на нехватку времени, а не денег.

Они с Колей-Колей остались в павильоне вдвоем. То взлетая, то опускаясь, жалобно скрипели качели.

— Игра так себе, — вздохнул Коля и сунул колоду в карман. — Сорок восемь, верно? На Севере за это время ты рванул бы косую. Ну, минимум кусок! Как делишки?

— Перебиваюсь. — Виктор понемногу приходил в себя.

До него дошло, что Коля-Коля сразу его узнал и просто дал ему выиграть, чтобы остальные не заподозрили банкомета в нечестной игре. «Не усек, — сокрушенно подумал он. — Знал, с кем играю, за его пальцами следил и все равно не усек, как он это делает!»

— Твои гадалки?

— Нет, одного из этих… Того, кто смотал первый.

Да еще с чужими картами!

Злость на свою беспомощность оборачивалась ненавистью к Коле-Коле.

— Бери. — Виктор достал из кармана помятые бумажки и швырнул Коле-Коле на колени. Тот отсчитал себе тридцать рублей.

Поднявшись, Виктор заметил шедшего мимо калитки мужчину, который очень напоминал одного из тех двоих, что следили за ним в троллейбусе.

План возник мгновенно. Они выйдут с Колей-Колей вместе и внезапно расстанутся. Если хвост один, он пойдет за Колей-Колей, так как местонахождение Виктора им известно, по крайней мере они так думают. Паспорт в кармане, денег на первое время хватит, надо бежать куда глаза глядят.

— Пошли, ставлю стопарь, — с притворным дружелюбием сказал Виктор.

— Чего там стопарь… Пузыря возьмем. — Коля-Коля доверчиво шел в западню.

На вокзал? Нет, лучше на автостанцию!

Знай Виктор истинные мотивы, по которым Харий Даука освободил его из заключения, он наверняка действовал бы иначе.

Как и следовало ожидать, Алстер отклонил предложение возбудить уголовное дело против Мнацоканова. Он пыхтел, долго морщил лоб, но смог привести один-единственный и весьма неубедительный аргумент:

— Обычно так не делается.

— И напрасно! — Даука перешел в атаку. Он заранее был готов к тому, что его шеф станет увиливать, поэтому привел цитату из уголовного кодекса: — «Приобретение или сбыт государственного или общественного имущества, заведомо добытого преступным путем, причем если эти действия совершены в виде промысла или в крупных размерах, наказываются лишением свободы на срок до четырех лет с конфискацией имущества или без таковой».

— Да, но…

— «Покушением на преступление признается действие, умышленно направленное на совершение преступления, если при этом преступление не было доведено до конца по причинам, не зависящим от воли виновного. Наказание за покушение на преступление определяется в соответствии с законом, предусматривающим ответственность за данное преступление».

— Что ты мне тут проповедуешь прописные истины! — раздраженно сказал Алстер. — И без того ты обошелся с этим Мнацокановым… Как бы это сказать… Ты попробуй войди в его положение… Восемьсот рублей — это большие деньги…

— Думаешь, нас упрекнут в негостеприимстве?

— Ничего я не думаю, однако… Ты меня понимаешь…

— А вот я таких не люблю! Ни местных жуликов, ни приезжих.

— Слушай, что с тобой происходит? — Алстер вдруг переменил тон на задушевный. Это был славный, чуткий человек, просто чересчур добрый для своей должности. — С дочкой хуже, да?

— Мне объясняют функции желез и внутренних органов, рассказывают, как действует на нихболезнь, но ничего конкретного не говорят…

— А может, болезнь такая, что ничего конкретного и не скажешь?

— Может быть.

— Чем тебе помочь? Дать отпуск?

— Ты думаешь, дома мне легче? Здесь я хоть занят другими мыслями. Да и материальное положение не такое, чтобы брать отпуск. Вторая моя — сущая разбойница… Мнацоканов… У меня такое чувство, что он что-то важное скрывает…

— А не кажется ли тебе, что хватаешь через край? — усмехнулся Алстер.

— Э, да ты главного не знаешь! Докладываю по порядку. Предъявляю я вчера Мнацоканову обвинение по этим статьям, он мрачнеет и вдруг заявляет, что Вазов-Войский вовсе не тот человек, который выманил у него деньги. Если помнишь, то на опознании и очной ставке он не говорил ни да, ни нет. Теперь якобы все тщательно обдумал и пришел к выводу: нет, не тот. Я тогда не понял, куда он гнет, но сегодня объявилась делегация его рыночных собратьев, галдят, перебивают друг друга и показывают мне толстый истрепанный конверт. «Все разъяснилось, начальник, все в порядке! Этот парень только что был на базаре и отдал нам деньги Мнацоканова. Вот в этом конверте. Очень извинялся, это была шутка, он хотел сразу отдать, но вышла задержка. Мы на него зуб не держим, мы ему прощаем. Не надо на шутки сердиться, кто же не любит пошутить! Парень писать — как назло, чем писать не было! Но он сказал, как его зовут, да разве ваши фамилии упомнишь? А записать — как назло, чем писать не было! Но он сказал, что обязательно еще раз придет, чтобы встретить Мнацоканова и лично перед ним извиниться».

— Так… Впервые сталкиваюсь с таким делом… Пронюхали об исполнительных листах Вазова-Войского и решили: не стоит ждать, пока по копейке возвратят свои рубли? А может, в самом деле за всем этим кроется что-нибудь похитрее?

— Весь смысл, кажется, в словах «парень пошутил, Мнацоканов тоже пошутил…». Мнацоканов теперь попытается доказать, что это была всего лишь шутка, ничего серьезного.

— Да, шито белыми нитками…

— Лично я тоже так думаю. А Вазова-Войского придется отпустить. Мне это совсем не по душе, но кажется, я вышел на след элегантной женщины, с которой он разгуливал по рынку.

— Сообщница?

— Нет.

Через двадцать минут их известили: с места работы — осужденные на пятнадцать суток приводили в порядок стадион — бежал гражданин Мендей Мендеевич Мнацоканов. Розыск к успеху не привел.

В ответ на запрос из Риги милиция далекого солнечного города сообщила, что так же безуспешно разыскивает Мнацоканова за кражу и неуплату алиментов. Теперь следователь Даука понял, почему этому гастролеру понадобилось бежать, но легче от этого ему не стало.

Глава девятая

— Если не возражаете, я спущусь вниз, взгляну на карбюратор, — сказал шофер Зайге и направился к дверям, словно уже получил разрешение.

Ей хотелось осадить его за такую бесцеремонность, но она сдержалась, потому что мотор «Волги» всю дорогу чихал и на обратном пути могла случиться непредвиденная задержка.

Щенок, гладенький и гибкий, как выдренок, вынырнул из-за груды книг, вцепился в штанину шофера и сердито зарычал. Ему было месяца три или чуть больше. Светло-коричневой масти, но со временем потемнеет.

— Вам налить? — спросил хозяин, доставая бутылку ликера.

— Нет, спасибо, — решительно отказалась Зайга.

— А я для вас даже посуду разыскал! — Он указал на стакан, как на какое-то чудо. — Вы думаете, в этом развале легко что-нибудь найти? Но я не спасовал перед трудностями! И сполоснул! А колонка, изволите видеть, во дворе. Если умножить массу ведра на длину пройденного пути и мою квалификацию, откроется прелюбопытный факт: влага, которой я мыл стакан, дороже, чем в австралийской пустыне Симпсона, где годовое количество осадков не достигает двухсот пятидесяти миллиметров. Да что Симпсона! Как в центральной части Сахары!

Мужчина налил себе рюмку тминного ликера:

— Прозит! Меня зовут Вилибалд!

— Мы уже знакомились.

Щенок бочком обежал круг, приблизился к Зайге, положил голову к ней на колени и, виляя хвостом, заглянул в лицо. Умными карими глазами. То и дело жалобно повизгивая, он словно бы предупреждал: не ровен час, возьму да натворю…

— Я вижу, Шериф, дама тебе импонирует! Я хочу тебя предупредить, песик, это мой долг, не будь легкомысленным, не доверяйся женщине. Посмотри, как разорили меня. До развода было все, а теперь — одни лишь горы книг, да еще за них заплатить придется, и немало.

Зайге хотелось поскорее завершить сделку, бормотание подвыпившего хозяина действовало ей на нервы, хотя вначале его монолог казался не лишенным остроумия. Будь перед нею собачник, Зайга не стала бы церемониться, но тут другой случай: этому типу (он работал в какой-то лаборатории) щенка добермана подарили остроумные друзья. Чтобы заставить его жениться вторично: надоест ведь подтирать за щенком лужицы по углам. Шофер прознал, что Вилибалд лучше расстанется с подарком, чем даст себя оженить, и условился по телефону о встрече. Оказывается, обзавестись породистой собакой вовсе не просто, даже если за ценой не постоишь. На некоторые породы очередь годами.

Зайга обвела взглядом комнату, словно ища ответа на мучивший ее вопрос.

Затхлая комнатенка в двухэтажном доме на окраине, скрипучая, шаткая лестница, в общем коридоре у каждой двери накрытое крышкой эмалированное ведро с питьевой водой, жильцы готовят на электроплитке. Раскладушка со скомканными простынями, колченогий стул, столик и книги — до потолка. Понадобится том — не найдешь. По полу раскиданы полиэтиленовые мешки с одеждой и обувью. В углу — новые слаломные ботинки, пластмассовые, говорят, бешеных денег стоят.

Хозяин налил себе еще. Бриться он утром, видимо, брился, но кое-как. Сорочка старомодная, с длинными уголками, брюки мятые, шлепанцы стоптанные. Фигура, правда, спортивная, несмотря на намечающееся брюшко, а тронутые сединой волосы и борода придают лицу донжуанское выражение. Сорока нет, но к тому идет.

— Шериф, — Зайга погладила щенка по голове и почесала у него за ухом. Тот зажмурился от удовольствия.

«Уплачу, сколько ни запросит, — подумала Зайга. — А не продаст, украду. Честное слово, украду! У меня ты будешь жить по-царски. Большой дом, хороший двор, где можно резвиться вволю. Закажу для тебя ошейник с серебряными ромбиками, и все собаки умрут от зависти. Но тебе надо будет учиться, и прилежно учиться, чтобы ты у меня был не только красивым, но и умным песиком».

— Прозит! Меня зовут Вилибалд!

— Извините, сколько я вам должна?

— Шериф, прости меня, если можешь, но я вынужден продать тебя в рабство! Ты же неглупый пес, сам видишь, нам тут с тобой тесно. Да и ты не без вины, приятель, по правде говоря! Разве это я порвал чулки и изжевал туфельку той особы, которая, гм… соизволила продемонстрировать нам свою прелестную фигурку? Ты это был, Шериф, разбойник, не отрицай! Вот теперь у тебя будет своя хозяйка, ну и грызи на здоровье, и не надо ждать, пока в эту гавань снова завернет какая-нибудь каравелла! Мадам, скажу честно, это будет недешево! — Он воздел руки, требуя к себе внимания. — Дешево продавать друзей — неэтично! Вы согласны со мной, мадам? Судя по книгам, которые изгрыз Шериф, он по крайней мере кандидат наук… Вы знаете, что у ливов собака была священным животным? Если собака не ест и тяжело дышит, будет гроза, катается по земле — к дождю. А к пожару… Но, как говорил еще Брем, пес становится заносчивым шутом, если его пустоголовый хозяин тщится явить гордыню.

Зайга нервно раскрыла сумочку.

— Сколько я вам должна?

— Мадам, представьте, что по утрам он будет приносить вам шлепанцы к постели. И это не все! Я надеюсь, мадам, вы согласны, оплате подлежит не только собачья шкура, но и умственные способности пса. А они у собак поистине колоссальны! Например, Плутарх утверждает, что видел собаку, которая бросала камешки в узкогорлую амфору, чтобы поднялся уровень жидкости и можно было дотянуться до нее языком. В одном французском монастыре был пудель, хвостом ловивший раков. В Сан-Бернарде воздвигнут памятник собаке Барри — спасателю людей, занесенных снегом, а в штате Индиана — псу-сыщику Бобу. Но и это еще не все! Перед первой мировой войной газета «Южный край» сообщала, что на харьковском рынке часто появляется черный сеттер, который хватает какую-нибудь выставленную на продажу вещь и мгновенно скрывается. Этот пес был натаскан для воровского дела. А в Лондоне собака по кличке Мисс Скотти умела играть в бридж. Отчего бы вам не натренировать Шерифа, скажем, на дефицит…

— Извините, я тороплюсь… Если бы мы договорились, я завтра бы прислала за ним шофера…

— Шериф, я завидую тебе, в отличие от меня ты не будешь толкаться в переполненном автобусе! Прозит, меня зовут Вилибалд! Ах да, о цене! Условимся так: вы одалживаете мне до конца месяца сотню — и собака ваша! Немедленно.

— Согласна. — Зайга положила на стол две пятидесятирублевые купюры. — Помогите, пожалуйста, отнести его в машину.

— Сам дойдет. Вы ему нравитесь, вас он будет слушать. А деньги я отдам, честное слово! Просто завтра эта сумма мне абсолютно необходима.

— Шериф, пошли! До свиданья! — Зайга открыла двери. Но щенок залаял и попятился.

Хозяин взял его под мышку и спустился с ним по лестнице.

Никогда еще домашние заботы не поглощали у Зайги рабочее время, скорее уж наоборот. Может быть, именно потому она поднялась так высоко по служебной лестнице. Ей завидовали, ей сопутствовал успех, удачи, большие и маленькие, жизнь как будто била ключом, чего еще желать человеку, не имеющему семьи! Она убедила себя, что целиком отдается работе, остальное неважно. Казалось, она забыла о том, что на свете существует семейный очаг, за пределами которого холодно и рационально.

После аспирантуры Зайга сама напросилась на производство, и на предприятиях с ее появлением воцарялась строгость несусветная, пух и перья летели. Ее не могли остановить ни месткомы, ни судебные решения о восстановлении уволенных. Она освобождалась от подчиненных с малолетними детьми, так как болезни детей мешали ритмичной работе, освобождалась и от тех, кто еще только ждал прибавления семейства. Убедившись, что законным путем делать это невозможно, она научилась создавать несносные условия, а когда не удавалось отпугнуть, переводила неугодных на хорошо оплачиваемые должности за пределами основного производства, так что появилось в ходу выражение «посадить в пенсионное кресло». Тут еще никто не заработал инфаркта, тут царили мир и спокойствие, и эмблемой этих кресел мог бы стать холеный голубь, откормленный на городском зернохранилище. Зайга тормошила тех, кто подремывал в ожидании скорой пенсии, и преследовала активных бездельников, числившихся на трех местах одновременно и нигде ничего не делавших. Всю эту деятельность окрестили «террором Петровны», полетели по инстанциям жалобы, авторы которых поминали всуе дедов, павших в гражданскую войну, и отцов, погибших в Отечественную. Безрезультатно. Несмотря на то что для вида свирепая начальница получила парочку выговоров, кстати, через полгода снятых, своего она добилась. Вскоре за ней с затаенным восхищением следило несколько пар настороженных глаз; неужто не свернет себе шею? Ведь у активных бездельников всегда в запасе темы морали. Активным бездельникам так и не удалось выследить, где и с кем Зайга бывает. Других козырей у них не было, и они благоразумно решили, низко кланяясь и пятясь раком, бить отбой. Следившие за ней глаза довольно перемигнулись: из этой симпатичной вычислительной машины в юбке будет толк, одного предприятия для ее мощностей, очевидно, маловато, дадим ей производственное объединение. Приняв новую должность, Зайга сформировала свой боевой отряд. Он состоял почти только из молодых энергичных специалистов, но и с ними она была беспощадной, если этого требовали интересы производства.

И вдруг с нею произошла разительная перемена. В несколько дней ослабла железная хватка; порой в ней проглядывала, даже страшно сказать, чисто девичья нежность.

В ее доме внезапно поселилось живое существо, долгие вечера она теперь коротала не только у телевизора или с книгой в руке — в одной из комнат некто царапал когтями двери и сердито ворчал, грыз ножки стульев или мочился на паркет, создавая ей новые заботы. Как и положено псу благородных кровей, Шериф сразу же верно оценил ситуацию и со всей силой щенячьего чувства привязался именно к Зайге, а не к приходящей прислуге. Правда, под давлением природных потребностей раз в день он позволял старушке подать себе обед. Однако его радость, когда Зайга, выкроив полчасика, прибегала домой, не поддавалась описанию. А как он гордился своей хозяйкой, когда они вдвоем выходили на прогулку! С неподдельной ревностью Шериф по очереди бросался на всех собак, независимо от их габаритов, и не будь он щенком, пришлось бы ему почувствовать остроту их клыков, пока же на этого задиру никто не обращал внимания.

Проделки Шерифа были непредсказуемы. Щенок мог подолгу смирно лежать на полу и вдруг прыгнуть Зайге на колени, чтобы лизнуть ее в лицо или уткнуться носом в волосы. Мог резвиться, как сущий бесенок, и вмиг обернуться милым ласковым созданием.

По утрам он просыпался рано, но у него хватало ума не будить Зайгу. Иногда, проснувшись, она обнаруживала его голову на подушке рядом со своей: Шериф стоял, упершись в диван передними лапами, глаза его были полны чистой любви.

Привыкшая вертеться на работе волчком с первой до последней минуты, раньше она дома не находила себе места, вынужденная леность, перемена ритма ее раздражали. Теперь дома ее ждали приятные хлопоты. Благодаря Шерифу расширился круг общения. На собачьей площадке она перезнакомилась с завсегдатаями, заставлявшими своих четвероногих друзей ходить по бревну, взбираться и спускаться по лестнице, прыгать через препятствия.

Шериф, видимо, не принадлежал к числу особо одаренных собак, но и средние способности пса гарантировали его хозяйке безопасность: иногда Зайга даже искушала судьбу, возвращаясь с Шерифом домой по неосвещенным закоулкам Межапарка. К сожалению или к счастью, хулиганы ей навстречу не попадались.

Незаметно подкралась осень с хорошо знакомой производственникам штурмовщиной, напряженным ритмом конца года, когда так остро чувствуется нехватка материалов, катастрофичность простоев и прочих бед, ставящих под угрозу выполнение плана. В эту пору в кабинетах озабоченных руководителей появляются представители иных предприятий, и на лице у них маска благодетеля. Прослышали, что у вас не хватает оцинкованной жести, понимаем, к каким последствиям это может привести, и потому мы здесь. Можем помочь. Но не бесплатно, правда, и не за деньги. В обмен на стройматериалы. Предложение, конечно, бессовестное, и руководитель стоит перед выбором — выполнить ли план этого года и в следующем пытаться выбраться из еще большего прорыва, или план завалить. Беды, предстоящие через двенадцать месяцев, кажутся куда менее страшными, чем те, что поджидают у порога, поэтому вымогатели обычно добиваются своего и уходят, довольно потирая руки.

Подобного «благодетеля» и ожидала Зайга в своем кабинете, когда секретарша доложила о Вилибалде Гардиньше. Зайга спохватилась, что имя посетителя ей неизвестно, она знала лишь, от какого предприятия должен явиться порученец.

— Да-да… Пусть заходит.

Как только мужчина переступил порог ее кабинета, Зайга поняла свою ошибку и напустила на себя холодный и неприступный вид. Где она видела этого типа? Сразу не припомнишь, но ясно, что ни ей самой, ни производству этот визит не важен.

— Чем могу быть полезна? — спросила Зайга, просматривая отчеты и ставя галочки.

— Прежде всего я хочу извиниться и вернуть долг. — Мужчина положил на стол две пятидесятирублевые купюры. — Я бы давно расплатился, но, к сожалению, не знал вашего адреса, ни домашнего, ни рабочего. Был в командировке в Новосибирске. Думал, на пару недель, а оказалось, почти на пять месяцев. Шериф, наверно, уже с теленка…

— А, Вилибалд! Прозит!

Она пожалела о своих словах, ибо взгляд мужчины сразу потускнел.

— Простите, я не хотела…

— Ничего, ничего… Все правильно. Если пьянствуешь каждый день, все сразу заметят, когда ты трезвый, а если…

— Простите меня великодушно…

— Вы не можете меня обидеть, и не мне вас прощать.

— Неправда, вы обиделись. — Она нажала клавишу селектора и попросила секретаршу: «Кофе, пожалуйста!» — Я немного не в себе, с работой не ладится… К тому же не по нашей вине… Садитесь, прошу вас! А Шериф просто чудо! Я не должна вам его показывать, иначе вы захотите забрать его назад.

— Он меня, наверно, уже не узнает. У щенков короткая память.

Секретарша с дежурной улыбкой на губах принесла поднос с сахарницей и чашками. Вода еще не закипела.

Увидев на письменном столе купюры, она заморгала и удалилась с совершенно неподобающей ее возрасту резвостью. «Я ничего не видела. Я ничего не видела», — клялась она потом самой себе.

Странно, но по дороге домой Зайга подумала о Райво Камбернаусе. Уж он-то не был робким просителем. Самоуверенный, хищный, он брал и только брал. Нет, в этом конкурсе у Вилибалда не было шансов. Да, он поумнее, без малого доктор наук, но у него на все припасено «наверно» — этих слов Райво вообще не знал. Райво не ведал сомнений и считаться с мнением других полагал унизительным. Даже превратившись в спившегося голодранца, он не утратил королевских манер.

Нет, я не жалею, что судьба свела меня с ним. Это были счастливые времена, которых хватит на всю жизнь!

Поднявшись на верхний этаж, она стала судорожно рыться по ящикам в поисках фотографии Райво. Где-то должна ведь заваляться хотя бы одна… Нет, неужели она сожгла все до единой? К чему вообще был этот идиотский жест? Что он изменил? Жалкая попытка обмануть себя. Иллюзия, что это удастся. Но не удалось! Были у меня мужчины и после него, но ведь не их я видела рядом с собой, а одного Райво, всегда Райво. Чего я хотела достичь, сжигая фотографии? Сжечь воспоминания? Хорошие или плохие, все они огнеупорны, как асбест. Воспоминания, связанные с Райво, самые прекрасные из всех, какие у меня есть. И ничего похожего никогда не будет!

Ни одной фотографии она не нашла.

Зайга стала гадать, у кого из ее подруг по техникуму мог сохраниться хотя бы один снимок, чуть не бросилась обзванивать, но вовремя одумалась. Могут начаться пересуды, а это ей совершенно ни к чему. Тут ее осенило поговорить с фотографами из мира прессы. Не многие из них обращаются к спортивной тематике, однако тот, кто взялся за это дело, уж не расстается с ним. Вне всякого сомнения, среди них есть ветераны, снимавшие и Райво Камбернауса в пору его расцвета. Ни один профессионал негативы не выбрасывает, они аккуратно сложены в его личном архиве и дожидаются какого-нибудь круглого юбилея, чтобы еще раз украсить газетные или журнальные полосы, оживляя события минувших лет.

Послушай, Камбернаус, вот что я сделаю! Твой снимок в натуральную величину я повешу на стену! Слышишь ты!

И вдруг она заплакала навзрыд. А Шериф, с чисто собачьей интуицией понимавший душевное состояние хозяйки, ластился к ней и отрывисто повизгивал.

Глава десятая

До тех пор гражданские иски обворованных им людей Виктор воспринимал как нечто абстрактное, исполнительные листы догоняли его уже в исправительной колонии. Из той пустячной суммы, что оставалась после вычета на питание и охрану, переводили по исполнительному листу, а он и в ус не дул, ведь семь рублей, перечисленные в ларек на курево и сахар, никуда не денутся. Остальное перечислялось на личный счет для выдачи в день освобождения, чтобы как-то перебиться первое время. Кто сидел подольше и работал прилежнее, у того набегала вполне приличная сумма. Как ее тратить, обсуждали долго и со смаком. Фантазия подсказывала различные купеческие жесты: битком набитые девочками такси, почетные эскорты и наемные оркестры, в сопровождении которых виновник торжества должен был объявиться в родном захолустье. Но, освободившись, мечтатель приезжал домой поездом, без единой побрякушки, которая хотя бы отдаленно напоминала браслет от часов. Освободиться из заключения значило либо начать новую жизнь, либо взяться за старое — в обоих случаях это было достаточно сложно, а иногда даже весьма нелегко и требовало средств: пусть маленькие, но приятные подарки близким и деньги на пропитание до первой зарплаты, чтобы не обременять домашних. Были, конечно, и другие способы потратить деньги, случалось, вольная пташечка на следующее утро просыпалась с тяжелой головой и без копейки в кармане — свои же дружки-собутыльники обирали до нитки, — но такое бывало не часто: кому охота оглядываться на высокую ограду и зарешеченные окна!

При прочном материальном положении семьи и беспредельной материнской любви Виктору после первых освобождений не приходилось думать ни об одежде, ни о карманных деньгах, не говоря уже о таких само собой разумеющихся вещах, как квартира и пропитание, и, ежемесячно расписываясь в исполнительном листе, он в душе подсмеивался над теми, кто столь неосторожно уставил свои квартиры дорогими вещами, а теперь получает за них копейки. Виктор чувствовал к потерпевшим что-то вроде ненависти; это ведь из-за них он лишился радостей вольной жизни. Успокаивало его только то, что утраченного им не вернуть, не наскрести с помощью его жалких выплат: человеческая жизнь для этого слишком коротка.

Но сейчас он стоял у стола кассира вконец растерянный, тупо уставившись в строку расчетной ведомости, где значилась цифра шестьдесят два. Расписаться рука не подымалась.

Тем временем кассир разыскал конверт с его фамилией, вытряс и пересчитал деньги.

— Шестьдесят два рубля и тридцать копеек.

— Мало…

Кассир пожал плечами. Он привык, что всегда говорят «мало», никто никогда не сказал «много».

— Заработок двести двадцать один рубль. Подоходный налог… За бездетность… В остатке сто восемьдесят четыре и шестьдесят копеек. Минус половина по исполнительному листу… Аванс у вас был выписан тридцать.

— Раньше у меня высчитывали только двадцать пять процентов.

— Верно. Двадцать пять. Но теперь высчитывают в двойном размере. За месяцы, которые вы не платили.

— Ладно, — мрачно проговорил Виктор, взял деньги и вышел из вагончика.

Вокруг вырубки тихо шумели мачтовые сосны.

Пахло смолой.

В сторонке, у лесосклада, парни в брезентовых рукавицах подтягивали трос, чтобы опоясать им концы бревен. Медью блестели на солнце загорелые спины.

Нет, здесь ему делать нечего.

Он пошел в сторону жилых вагончиков. Надо писать заявление об уходе. Жизненный стандарт? Как называется то, что определяет образ жизни отдельных людей? Один, к примеру, знает, что ему вечно вставать в семь утра и втискиваться в трамвай, чтобы не опоздать к пуску конвейера, знает, что отнюдь не всегда его отпуск придется на лето и надо будет довольствоваться поздней осенью или ранней весной. Другой о таких мелочах даже не задумывается, он шагает прямиком к высоким целям, подстегиваемый честолюбивыми замыслами. Третий, вроде него, Виктора, болтается по жизни наобум, в поисках приключений, успокаивая себя, что в запасе у него отцовская квартира, куда возвращаются блудные сыновья, встречаемые слезами радости.

Когда Виктор в последнюю минуту избежал заключения, с которым в душе уже смирился, он бросился прочь из города куда глаза глядят. Одно имя следователя Хария Дауки наводило на него ужас. Он был уверен, что сейчас, сегодня же, самое позднее завтра его опять арестуют. Хоть бы лето продержаться, а осенью будь что будет!

Чтобы запутать следы, он ехал то автостопом, то поездом. Влача жалкое существование и не упуская случая поправить свое финансовое положение любым способом, он наконец очутился в небольшом городке на северо-западе Латвии. На краю рыночной площади стояла цистерна с пивом, ее обступили мужики с пенящимися кружками и весьма глубокомысленными для столь раннего часа взглядами. Конец апреля был необычайно жарким, по радио сообщали, что на юге Италии, Франции и Испании бушуют лесные пожары. Жара расслабляла, да и ночь он провел в стогу сена неспокойно. Не помогли купание в прозрачной речушке с галечным дном и энергичная чистка зубов. Полотенце уже почернело, рубашка липла от грязи: когда находишься в бегах — не до чистоплюйства, хорошо, если воротничок постираешь. Однажды он собрался с духом и заночевал в гостинице, но заснуть так и не смог. Гадал, не звонит ли администратор в милицию, даже окно открыл, чтобы в момент опасности выпрыгнуть во двор. Куда бежать, разведал еще с вечера и паспорт забрал у администратора. Сказал, идет в сберкассу счет открывать. Лишь только одолеет дрема, слышатся голоса, и сна как не бывало.

Поначалу он строил планы, как скрыться от любопытных глаз и жить при этом с комфортом; казалось, проще простого. Но то в теории, а на практике… Провалился план найти себе женщину, пусть постарше, но со своим домом где-нибудь на отшибе. В «Рекламном приложении» большинство просили слать письма до востребования, а среди тех, чьи адреса ему удалось разузнать, дома были лишь у двух, да и те не свидетельствовали о достатке. Первая же увидела его насквозь. Правда, она охотно выслушала его вымышленную, полную сентиментальных подробностей историю, угостила кофе, но под конец, рассмеявшись, сказала:

— Мне бычок на откорм не нужен.

Вторая задыхалась от хлопот с детьми и хозяйством, ей просто-напросто не хватало в доме мужской руки. Виктор для этого был чересчур глуп и молод. Она, конечно, не возражала бы, но не хочется сплетен. Из-за детей. Женитьба? Ничего не выйдет, ей с ушедшим мужем невыгодно разводиться.

Создавалось впечатление, что публикация соответствующих объявлений о знакомстве усилила бдительность женщин, и для брачных аферистов настали трудные времена. Раньше они преспокойно женились, подговаривали супругу продать, дом и пожитки и потом исчезали с вырученными деньгами, в пику уголовному кодексу, под который их действия не подпадали. Виктор в колонии наслушался таких рассказов, но в большинстве своем победы эти существовали только в воображении собратьев по колонии. Внешние данные Виктора и манеры, привитые матерью, должны были обеспечить ему успех, но не тут-то было — он терпел фиаско. Ему не бросались на шею ни директорши комиссионок, ни счастливицы, которым заграничные родственники жаждали прислать к свадьбе «кадиллак». И потом, разве такие женщины бывают незамужними? Скорее уж те, кто честно трудится на колхозных полях и в заводских цехах.

Виктор размышлял об этом, потягивая вторую кружку пива в тени рыночного навеса. Настроение хуже некуда, брачный аферист из него не получился, гроши на исходе, куда податься, что предпринять… Сидеть бы в тенечке, ни о чем не думать. Будь что будет, какая разница. Он собирался взять еще кружку пива, уже настроился преодолеть двадцать метров под палящим солнцем — ну и апрель, так его разэтак! — как вдруг на рыночную площадь въехал большой десятиколесный грузовик и из него выкарабкался парень с двумя молочными бидонами.

— Давай, давай… Эй вы, с мелкой посудой, налетай, не жди… Если я приложусь, ничего не останется! — крикнул пьющим владелец бидонов. Кое-кто и впрямь, большими глотками допив свое пиво, поспешил протянуть кружку продавцу.

Рудис! Ей-богу, Рудис!

Они сидели вместе в колонии для малолетних. Вначале Рудиса, благо он был из деревни, пытались вышучивать, но парень оказался упрям и к тому же силен невероятно. Вскоре он и застенчивость свою преодолел, и любому мог показать, почем нынче деревенские.

— Рудис!

— Ух ты! Не верю своим глазам! Вик Шик? Ты что в этой кладбищенской норе делаешь? Командировка?

— Да так… С бухты-барахты…

— А что, в Риге работу нету?

— Работа есть, башлей мало.

— Башлей всем мало, мешками раздавай — не хватит! Эй, шинкарь, — Рудис обратился к продавцу, — налей-ка нам дважды по паре и еще вот в эти бидончики… Но лей доверху, как полагается, я проверю! Там внутри зарубка, недольешь — попляшешь у меня!

Взяв в каждую руку по две кружки, Рудис повел Виктора под навес и принялся пересказывать последние серии своей биографии.

— Как на волю вышел, — Рудис выдохнул, отпил большой глоток и продолжал: — Доктора нашли у меня какое-то плоскостопие, вот и тяну лямку. Подвернулась работенка электриком, халтурка перепадает, жить можно. И вдруг у одной бабы от меня сопляк родился, мозговал я, мозговал и махнул рукой — лады, женюсь! И оказалось, жена высший сорт. Хозяйственная бабенция. Как запряжется, пыль столбом. Сейчас, правда, приутихла: второго ждем.

— Я рад, что у тебя о'кей и ты доволен житухой, — серьезно сказал Виктор, и лишь тот, кто его хорошо знал, мог уловить в голосе иронию.

— Теперь-то да, а вначале думал — ну, пропал. У нее ведь земельный участок! Был момент — или все к черту, или воровать! На зарплату электрика даже вместе с халтурками вигвам не построишь. А теперь хоть бы хны! Теперь моя старуха по дому только на скотинке пару сотенных в месяц загребает. Председатель говорит: пусть приходит на ферму или еще куда. «А ты дашь ей столько, сколько она, не выходя из дома имеет?» — спрашиваю. Старому хрычу и крыть нечем. А меня уговорил на лесоповал, с гуцулами. Семь потов сходит, зато башляем. Еду варили по очереди, смотрю, так недолго и с голоду подохнуть. Подошел мой черед, слетал я к крестному — он как раз свинью зарезал — и такой ужин закатил, дружки-гуцулы объелись и полночи за хлевом на корточках сидели. Давай меня уламывать: иди поваром. А мне что, на кухню я с удовольствием. Всех кругом знаю, как только кто скотинку режет, я тут как тут. Не задарма, конечно, — в конце месяца рубчиков шестьдесят, а то и семьдесят с брата выходит, но зато какая шамовка! Они ж меня на руках носят!

— Не пристроишь, а?

— Теперь уже не бог весть что… Масленица пару лет как кончилась. Я и сам помаленьку навостряю лыжи, но с хлопцами свыкся, нельзя сразу так взять и уйти.

— Мне хватит.

— Поговорить, конечно, могу!

Первые дни в лесной бригаде Виктор выдержал только потому, что не хотел оскандалиться перед Рудисом, но вскоре попривык. Будь перед ним перспектива, хоть в какой-то мере его удовлетворяющая, он, как знать, может, и почувствовал бы себя на какое-то время счастливым. Вроде Рудиса, имеющего в жизни точные и ясные цели, которых он достигает кратчайшим путем, как на танке. Нынче осенью — подвести дом под крышу, следующим летом — отделочные работы, а там пора откладывать на «жигуленка».

Если Даука меня найдет, суд зачтет добросовестный труд как смягчающее вину обстоятельство, бригадир напишет красивую характеристику и, может, попробует заполучить меня на поруки, рабочие ему нужны.

— Да уж, как ни вертись, а зад все сзади, — прокомментировал Рудис положение Виктора. — Где ж ты эти тысячи промотал?

— Я и десятой части от них не видел… Ворованное идет за бесценок. И разве тут помнишь об исполнительных листах? Тебя одна мысль гложет: как повеселее деньгу спустить. Теперь только начинает до меня доходить, что доли-то отдавать придется.

— Да, лет десять под хомутом походишь! Допустим, не всегда половину срезать будут, но и четверть — это немало. Ведь ты больше сотенной в месяц не сделаешь, а что сегодня сотня? Фукнул и нету! Тебе бы поискать работенку, где мало платят, но есть левый заработок. Шофером автобуса, к примеру. Днем как-нибудь, а вечером возишь в финскую баню, в выходные — рыбачков на Чудское…

В тот день Рудис согласился подвезти его до райцентра, и они отправились по лесной тропе к нему домой, за мотоциклом. Как всегда на склоне лета, в лесу все пересохло, шагнешь в брусничник, а он шуршит, как тростник.

По жаре примолкли птицы, и грустным было расставанье с этим чистым сосновым бором, дарившим ему полные бодрящей свежести рассветы; с косулями, спокойно глядевшими издали на лесорубов; с первыми лучами солнца, пробивающимися сквозь кроны деревьев; сойкой, каждое утро дежурившей на одном и том же суку и вдруг взлетавшей, чтобы криком предупредить сородичей о грозящей опасности. Иногда в самую рань показывалась на дальней поляне лосиная семья. Присев в клеверной отаве, зайцы быстро-быстро жевали молодые листочки, и тут же рядышком лиса, вздымая хвост, большими прыжками ловила мышей. Раньше он ни в чем таком потребности не ощущал, но теперь знал, что первое время всего этого ему будет не хватать.

Труд как необходимость для Виктора не существовал, труд в его сознании всегда ассоциировался с подневольным принуждением. Хотя в воспитательных беседах с сыном отец проповедовал иные взгляды, да и с годами его собственное мнение тоже изменилось, в кругу из ближайших друзей и знакомых слово «труд» не употреблялось. В ходу были «служба», «звание», «должность». Постановление правительства о сокращении числа служебных автомашин некоторых из них обидело до слез. Они почувствовали себя низко павшими, с того дня как у подъезда перестала торчать «Волга» с изнывающим от безделья водителем! Теперь они открыто высказывали недоумение, демонстративно пожимали плечами. Сколько можно сэкономить на шоферских окладах? Пару тысяч в год с каждого? А не летят ли тысячи в трубу, эх, и говорить тошно! Что такое пара тысяч для предприятия, даже для среднего колхоза — чепуха! Когда отец Виктора, связанный с этими людьми лишь воспоминаниями юности, опрометчиво заметил, что во всей Англии с ее огромным автопарком лишь несколько десятков человек имеют личного шофера, на него всерьез обиделись, посчитав эти слова враждебным выпадом. Они все считали себя атлантами — кто в области организации труда, кто в экономике, кто в торговле. И были твердо убеждены, что без их участия все развалилось бы и рассыпалось в прах.

Они не были высокого мнения о так называемом рядовом труде и своих детей с большим сомнением провожали в студенческие стройотряды, разве что в штаб заниматься организацией других. Ибо слово «труд» связывалось в их понимании с недостатком образования и проворства. Однако это не мешало им заискивать перед слесарем домоуправления, когда надо было ввинтить парочку-другую шурупов. На деле они таких людей презирали, как, впрочем, всех, кто не сумел завоевать в жизни привилегированного положения. Они умели изящно острить по поводу узкого кругозора мастеров, их дешевых сигарет, их одежды и даже по поводу своей снисходительности: когда, например, строителей дачи или ремонтников кормили Горячими обедами. Тут уж зависимость от прихотей мастеровых казалась особенно унизительной, но выхода не было: людей с молотками в руках уже меньше, чем людей с авторучками, и к тому же таких становилось все меньше, кто соглашался на левую работу за счет своего отдыха, вот почему приходилось терпеть неудобства безропотно. Как ни маскируйся, а человек чувствует отношение к себе лучше, чем иволга приближение ненастья. И мастера отвечали им презрением, прибивали и долбили как попало, а потом, если надо было оправдать негодную работу, несли всякий вздор об осадке фундамента. И смеялись над хозяином, когда тот, с важным видом выслушав разъяснения, уходил, полагая, что разобрался в тайнах строительства. В свое время, окончив школу, он, по счастью, лучше разбирался в высших премудростях, чем в делах земли грешной, так что источникам дополнительного заработка строительных рабочих ничто не угрожало.

Наивно было ждать от Виктора изъявления восторгов по поводу работы в лесу, пусть хорошо оплачиваемой, но неквалифицированной. Хватай, поднимай, тащи. С подъемниками, моторными пилами и прочими механизмами работали те, кто кончил соответствующие курсы, да вряд ли и эти профессии могли дать Виктору чувство удовлетворения своим трудом. И заработки не прельщали его, как прочих, — дома он видывал суммы намного крупнее, домашнее воспитание настроило его на достижение куда более значительных целей. Возможно, даже таких, для штурма которых и способностей не хватит; родители ведь в их оценке редко бывают объективными. Честолюбивым замыслам матери как неизменное приложение сопутствовали материальные блага, причем весьма значительные. И вот теперь они казались Виктору совершенно необходимыми для нормальной жизни: квартира, автомобиль, дача, путешествия. Их не могли обеспечить никакие отменные заработки на лесоповале, предстояло искать другие пути. Кратчайшие. Двадцать пять лет уже прожито, сколько там еще осталось? Лет десять, пятнадцать нормальной жизни. Важно, чтобы ты их прожил с шиком. Квартирные кражи, конечно, ребячество, из этого возраста он уже вышел. Прекрасно было поработать в лесу, дать отдых нервам и укрепить здоровье при помощи столь рекомендуемой врачами физической нагрузки, доказать себе и другим, какой ты сильный. Теперь надо найти деловых людей. С некоторыми из этой братии у него в колонии сложились неплохие отношения, может, и примут как своего. Недотепа! Сколько времени потерял, с тех пор как вышел на свободу! Белла ему была нужна! Нет чтобы устраивать свою жизнь — он, видите ли, стал возчиком дров! Афера с шифером не в счет, то была случайность, импровизация. Все равно что нашел тугой кошелек, который жалко отдавать в стол находок. И не более. Начнет жить на широкую ногу, Белла сама прибежит, разок он ее пустит на порог, а в другой раз оставит за дверью.

Отцу он написал несколько длинных писем, но ответа не было. Он писал о неудаче на вступительных экзаменах, о своей решимости следующей осенью опять попытать счастья, о здоровой работе в лесу ради заработка. Старика надо было и разжалобить, и разозлить. Чтобы, читая его письма, он воскликнул: «Ни один Вазов-Войский никогда еще не работал простым грузчиком!» И позвонил кому-нибудь из своих влиятельных друзей.

— Пристроиться в Риге есть где? — озабоченно спросил Рудис.

— Найдется.

— Тогда порядок… В конце концов, и на сотню прожить можно.

«Ты бы точно смог, у тебя потребностей никаких», — подумал Виктор, но сказать ничего не сказал. Он гордился, что к плебеям не принадлежит, что у него потребности есть.

Междугородный автобус медленно разворачивался на узких улочках старинного городка, пока не вынырнул на рыночную площадь. И вдруг Виктору показалось, что и не было вовсе этих месяцев, проведенных в лесу, что это вчера стоял он в тенечке под крытым навесом и потягивал теплое выдохшееся пиво. Бочка на том же месте, мужики с глубокомысленными взглядами тут как тут. По утрамбованной земле ветер гнал песчаную пыль и обрывки газет.

За это время он почти что не тратил денег, лесорубы обычно работали от зари до зари, да и магазина поблизости не было, поэтому в кармане Виктора была приличная сумма. И привычными радостями не успел себя порадовать. Правда, однажды он подбил ребят перекинуться в картишки, но вмешался Рудис, который потребовал прекратить игру. Когда же он понял, что на его речи никто не обращает внимания, выказал-таки мужицкое упрямство: сгреб часть колоды и бросил в огонь. Виктор попытался было что-то возразить, но Рудис, раскрасневшийся, заорал что есть мочи:

— Здесь ворованное не в ходу… Здесь все честно зарабатывают свои деньги!

Физическая сила Рудиса пользовалась достаточным авторитетом.

Хмуро ворча — все игроки без исключения были высокого мнения о своем искусстве и верили в удачу, — они разбрелись по углам и больше подобным образом развлекаться не пытались.

«Икарус» выкатил на новую широкую автостраду, проложенную в обход городка, и мотор загудел на полную мощность. Люди подремывали в комфортабельных креслах, их было немного, автобус, набирая пассажиров, завернет еще в три или четыре таких городка и только тогда возьмет курс на Ригу. За окном тянулись ухоженные холмистые поля, пастбища, рощицы, изредка мелькнет одинокий домишко, прячущийся в купе деревьев. Проплывали мимо огромные животноводческие фермы, над которыми, как задранные к небу «цеппелины», вздымались серебристые силосные башни.

Автобус прибудет в Ригу под вечер, сегодня ничего путного уже не предпримешь. Что скажет Нина, увидев его после долгой разлуки? Успеть бы купить цветы. Темно-красные розы с бархатистыми лепестками, сколько бы ни стоили. Нине для настроения нужны цветы. Как ей объяснить, почему так долго не был, почему не писал, ничего не хотел знать о ней?

Он не допускал и мысли, что ночь ему придется провести «у цыган», с женщиной, к которой он был равнодушен, а в общем добрейшей души человеком, сделавшей свой дом пристанищем голодных и бездомных. Фантазия рисовала в ярких красках предстоящую встречу с Ниной, она умела окружать себя атмосферой тысячи и одной ночи, рядом с ней женщина из «цыганского» дома казалась особенно серенькой и неприметной.

Но Нина Черня категорически и без всяких объяснений отказалась его впустить. Они разговаривали через закрытую дверь. Разозлившись, он начал кричать и молотить кулаками, на лестничную площадку выглянули соседи и предложили ему немедленно убираться восвояси. Букет роз он растоптал и расшвырял у ее порога, наговорив соседям глупостей, и чуть было не попал в милицию. Благо у самой машины сержант сжалился над ним: парень вроде трезвый и у него такой убитый вид.

Наутро он стал донимать Марию расспросами: искал ли его кто-нибудь и когда?

— Никто не искал.

— Как же так?

— Не искал.

— Из милиции ведь приходили?

— Нет, не приходили.

— Не может быть!

— Честное слово!

— Но участковый-то заходил, как бы между прочим, узнать, как живешь, что поделываешь и все такое?

— Никто не приходил.

— Тогда они наверняка расспросили соседей, не ночует ли у тебя кто.

— В нашем-то доме! Не ходят сюда спрашивать, знают, что бесполезно.

— В самом деле никто меня не разыскивал?

Женщина помотала головой. У нее были жидкие, свалявшиеся волосы.

— Мне сегодня надо пораньше на работу, — сказала она, вставая. — Если пойдешь куда, ключ положи на старое место.

— Никуда я не пойду, только на почтамт, отцу звякну.

На ней все висело, а эта фиолетовая комбинация… Жуткая безвкусица.

Женщина рылась в шкафу, выбирая, что надеть.

— Я дам тебе денег на продукты, — сказал Виктор. — Подай мне куртку.

— Купи чего-нибудь сам, если увидишь. Вчера давали болгарские помидоры.

Что-то у них там пошло кувырком. Почему они меня не ищут? Если бы искали, ясно, что начали бы отсюда, где застукали в прошлый раз.

Далекая Мурманская область отозвалась тут же, слышимость была на удивление хорошей. Отец поднял трубку сразу, после первого гудка, наверно, сидел за письменным столом.

— Привет, па! Жив-здоров? Сколько ни смотрю по телевизору прогноз погоды, у вас в Мурманске сплошные климатические капризы. Сразу вспоминаю твои сердечно-сосудистые. Мои письма получил? Пожалей себя, не гори на работе.

— Ты откуда звонишь? — Вопрос о письмах отец проглотил со стоическим спокойствием.

— Из Риги. Только приехал. Все лето вкалывал в лесу на ветровалах. Полезно для здоровья, но я не затем туда подался Заколачиваю мощную деньгу.Я тебе уже писал. На вступительных провалился. Ну, не с треском, но двух баллов не хватило. Трудно тягаться с мальчишками со школьной скамьи. В жизни ничего не смыслят, но назубрились зверски…

Хотя речь его не была продумана до мельчайших деталей, она журчала, как ручеек. Сейчас он скажет, что категорически отказывается от денежных переводов, если отцу вздумается их посылать, он ведь сам в состоянии заработать на жизнь, а вот если отец выразит желание помочь устроиться на работу, тогда другое дело. Учиться он будет на вечернем или заочном, для дневного отделения уже, пожалуй, староват. Да, документы подал, все решено окончательно. На экономический. Не мешало бы, конечно, найти работенку, естественно, чтобы не с утра до вечера. Оклад можно и небольшой, из лесу привез кучу денег, но если бы ты созвонился кое с кем и попросил, к примеру…

— Послушай, а может быть, в том, что с тобой происходит, виноват не столько ты, сколько наследственность?

— Впервые слышу, что среди твоей или маминой родни были ущербные.

— Значит, ты мне не поверил.

— В ту чепуху, что ты нагородил в прошлый раз? Конечно, не поверил. Просто мама придумала эту версию, тебя жалеючи! Она не надеялась, что я стану порядочным человеком, и хотела избавить тебя от лишних переживаний. Бедная ма, все-таки у нее было доброе сердце! И как она нас с тобой любила! Почему я этого не ценил!

— Ты не Вазов-Войский. Мне, конечно, не все равно, как устроится твоя жизнь, ведь я тебя воспитал, но ты не мой сын.

— Отец!

— Ты знал мать так же хорошо, как и я. Она не могла солгать. Она до последней минуты надеялась, что ты возьмешь себя в руки.

— И все-таки абсурд, я в это не верю.

— Верить или не верить — твое дело. Я в принципе считаю, что мы разные люди, понимаешь… Мне было трудно решиться на этот шаг. Каким бы ты ни был. Ведь надежда всегда оставалась. Теперь я старый, одинокий человек. И к тому же ты начинаешь исправляться.

— Отец, я…

— Как бы то ни было, мать говорила правду. Когда она забеременела, врачи не советовали ей рожать. Говорили, что это для нее опасно, что ребенок будет болезненным и мы с ним намучаемся, что она будет несчастна. И все-таки она рискнула из-за меня, зная, как я хочу ребенка. Это было самопожертвование. Родился мальчик… Никогда — ни до, ни после — я не видел ее такой счастливой. И вдруг, на третий или четвертый день, она стала меня уговаривать усыновить еще одного ребенка. Я был удивлен, не мог понять зачем, а она все рассказывала и рассказывала, какой это здоровый и подвижный мальчуган, что его мать, совсем молоденькая деваха, наверное, от него откажется, и как здорово было бы, если бы оба мальчика росли вместе. А я как топором отрубил: «Нет!» Боялся, что тот, второй, окажется умнее и сильнее, чем мой кровный. Теперь я понимаю, что с нашим сыном, видимо, произошло неминуемое и она без моего ведома усыновила другого.

— Это абсурд, то, что ты говоришь, отец! Нельзя так просто похоронить или усыновить. И еще без твоего согласия! Абсурд, отец!

— Не называй меня отцом, мне больно. Я сто раз об этом думал. Ты никогда не болел. Почти никогда, во всяком случае ничем серьезным. Такое здоровье, как у тебя, только поискать. Она рассказала бы мне все подробно, но не успела… Она никогда мне не лгала…

Телефонистка прервала их, оплаченное время кончилось. Виктор выбежал из кабины и сказал, что доплатит, пусть продлят разговор. Но пришлось заказывать заново.

Он запросил срочный. Они проговорили еще пять минут, но ничего нового Виктор не узнал, старик знай молол свое о жене, которая никогда ему не лгала, и чужом ребенке, которого она хотела усыновить.

Повесив трубку, он вышел на улицу оглушенный, в полной растерянности. Об устройстве на работу они так и не поговорили.

Глава одиннадцатая

Старик сидел в плетеном трехногом кресле в самом углу застекленной веранды и при свете, падавшем с двух сторон, листал истрепанный, пожелтевший комплект журналов. На веранде все было таким же старым, как этот старик. Да и весь юрмалский домик, наверное, тоже, просто он выглядел свежее, так как его недавно покрасили. Домик был окружен ухоженным садом, и это говорило о том, что здесь обитают не дачники, а постоянные жильцы; двойная детская коляска на лужайке и доносившееся оттуда веселое щебетание принадлежали внукам или, скорее всего, правнукам.

У дверей веранды с улицы не было ручки, видимо, ее никогда не открывали. Светлая и достаточно просторная, веранда почему-то служила складом старого, но еще пригодного для употребления барахла; здесь хранились и обшарпанные шезлонги с латаной-перелатаной тканью, довоенного выпуска велосипед; огромный, похожий на шкаф, буфет, заваленный какой-то рухлядью; высокий, окованный бронзой ночник; середину занимал большой круглый дубовый стол. Стол был накрыт куском полиэтиленовой пленки, и на нем стояла тарелка с остатками еды, недопитый стакан чая в нейзильберовом подстаканнике, уйма пузырьков с лекарствами и были рассыпаны какие-то таблетки. Однако большую часть стола загромождали газеты, журналы, книги.

Все покрывал толстый слой пыли, ее не вытирали, наверное, несколько лет, и, когда открылась дверь, мириады пылинок поднялись в воздух, словно тут только что выбивали ковры.

Старик, несмотря на преклонный возраст, читал без очков и слышал хорошо; не успел Виктор войти, как он устремил на него заинтересованный взгляд.

— Здрасьте, — пробормотал Виктор.

— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил старик, продолжая разглядывать его, как какую-нибудь каракатицу.

— Меня прислала к вам Ранне. Эмма Ранне.

— Милейшая Ранне? — Старик вдруг по-детски захихикал. — Как это любезно с ее стороны! И большое ей спасибо за поздравительную открытку. Получил, получил, изумительная открытка. Садитесь, молодой человек.

Виктор огляделся, но так и не нашел где присесть. На диван, что ли, с крутой спинкой и круглыми валиками по бокам, но диван стоял в противоположном углу, пришлось бы перекликаться через всю веранду.

— Я постою.

— Нет, нет… Садитесь, садитесь. Возьмите шезлонг, один из них еще вполне-вполне. Как поживает милейшая Ранне?

— Работает, — отозвался Виктор, раскладывая шезлонг.

И вот он уже сидел напротив старика, так близко, что мог разглядеть обложку журнала и прочитать, что на ней написано. На переднем плане был пожарник в каске, за ним толпа людей. И текст: «Так гасят зажигательные бомбы: сперва песком, затем водой».

— Еще работает… Кто бы мог подумать! Ну да, она ведь моложе меня! И все там же?

— Да. В больнице. Ночной сиделкой.

— Верно, верно, старого человека к операциям не допускают… И что же она вас прислала, по какому делу?

— Она подумала, что вы мне сможете помочь…

— Нет, молодой человек, я уже давно, давно не практикую. Как вышел на пенсию, так все. Даже инструменты свои раздарил. А инструмент у меня был хороший. Немецкий. Довоенный.

— Мне хирургическая помощь, доктор, не нужна. Но, может, вы припомните… Ранне думает, что это было во время вашего дежурства. Одна девушка отказалась от ребенка… Двадцать пять лет назад. И потом его подменили. Моя фамилия теперь Вазов-Войский.

— Говорите громче, я не слышу…

— Вазов-Войский.

…Женщина пробиралась по длинному холодному коридору больницы. Только халат шелестел в ночной тиши. Дверь в комнату дежурного врача была приоткрыта, он мыл руки, когда увидел крадущуюся вдоль стены и заметил безумный блеск ее глаз. Он испугался, но было поздно, женщина вошла в кабинет, притворила за собой дверь, повернула ключ и предостерегающе прижала палец к губам:

— Тсс!

— Почему вы не в постели, больная? — строго спросил врач, собравшись с духом.

— Тсс! У меня есть брошь с бриллиантами… Почти два карата… Я редко ее ношу, Вазов-Войский не заметит… Она стоит больших денег, вы разбогатеете… И никто никогда не узнает…

Старик шевельнулся, скрипнуло плетеное кресло. Он захлопнул подшивку и бросил на стол — руки у него были еще достаточно сильные.

— Чего же хочет от меня милейшая Ранне?

— Она думает, что вы поможете мне разыскать ту девушку, которая тогда отказалась от ребенка.

— Сколько я их перевидал! Приезжают сюда рожать неизвестно откуда, чтобы потребовать на этом основании комнату. Мы не можем больницу превращать в общежитие, но ведь и на улицу не выбросишь, пытаемся свалить эти хлопоты на исполком… А едва получат крышу над головой, о ребенке больше не вспоминают. Разве порядочные женщины являются невесть откуда?

— Ранне припоминает, что та была здешняя.

— Здешняя. Я и здешних видал. Но скажу вам: не всегда это плохо, когда от ребенка отказываются. Хорошие семьи годами стоят в очереди на усыновление или удочерение. Я ходил со всякими комиссиями по квартирам родителей. Грязные, голодные дети… Хорошо еще, если в тряпье укутаны… Не знаю, как теперь, но тогда лишить родительских прав было почти невозможно. Каких родителей мы должны предпочесть для ребенка, настоящих или приемных? Первым ребенок нужен лишь для того, чтобы оправдать собственную леность и безделье тем, что у них на иждивении малолетний, а вторые хотят воспитать и воспитывают человека!

— Вроде она не то чтобы отказалась… Ребенка фактически подменили.

— Этого не может быть! Это абсолютно исключено!

Женщина впилась в доктора взглядом, он попятился, вытирая о полотенце руки. Шаг назад, она — шаг вперед.

— Поймите, я никому не скажу… Я ради него, Вазова-Войского. Что ей, девчонке, с двумя-то делать? Почему у нее двое, а у меня ни одного? А… Мой сынок умер. Может, вы не знаете, но мой сынок умер.

Неужто она не помнит, что произошло днем?! Еще несколько часов назад в этом же кабинете она ругала всех убийцами и фашистами. Наверное, не стоило обращать на это внимание, свежи еще были раны послевоенных лет.

Ребенок, кричала она, родился живым, я сама слышала его крик. Кто виноват?! Почему мальчик умер? Она отмахивалась от врача и сестер, требовала профессора Кротова. Старик приехал, познакомился с обстоятельствами дела и имел с ней долгий разговор в пустой палате. Когда он вышел оттуда, на него страшно было взглянуть — губы плотно сжаты, по лицу белые пятна.

— Простим ее, коллеги, — проскрипел он. — Будем великодушны, попробуем войти в ее положение. В такие минуты люди не ведают, что говорят…

И засеменил прочь по коридору, постукивая тросточкой.

— Так вы говорите, Ранне еще работает? — переспросил старик. Скрипнуло плетеное кресло. — Когда-то она бабочкой порхала, вверх-вниз по лестнице, вверх-вниз. С утра до вечера. Теперь уж не смогла бы, а впрочем, кто знает…

— Еще очень даже бодрая, — заверил Виктор. — …А та девушка… — напомнил он, боясь, что разговор уйдет в сторону. — По словам Ранне, у вас тогда были большие неприятности… Даже скандал.

— Кто их сосчитает, эти неприятности и скандалы!

— Девушка тогда еще училась.

— Кому же учиться, как не молодым, в старости ничего в голову не лезет. И зачем старому человеку учиться? На что ему все эти премудрости? В могилу с собой не возьмешь.

Молодой человек потоптался у двери с медной дощечкой, на которой было выгравировано «Директор». Закрыто на два замка. Он разыскал учительскую, но и туда не попал. Надо найти кого-нибудь из персонала, они подскажут, когда кончается урок и начинается перемена.

Школьный звонок, далекий и позабытый, застиг его на лестничной площадке, серебристые трели разнеслись по длинным пустым коридорам. Одна за другой хлопали двери, в коридор гурьбой высыпали девчонки-подростки, появились и девчата постарше, с манерами взрослых дам. Он вспомнил, что этот техникум называют «Монастырем», и тут увидел невысокого стройного мужчину с классным журналом под мышкой — мужчина отпирал директорский кабинет, звеня внушительной связкой ключей. Он выждал, пока мужчина скроется за дверью, и постучался.

— Войдите! — раздалось словно издалека. Оказалось, двери двойные, к тому же одна из них обита дерматином.

Молодой человек поздоровался, и директор ответил. В его голосе и взгляде читался немой вопрос.

— Я врач, — сказал вошедший. — Из родильного отделения центральной больницы.

— Ах, это по поводу нашей студентки! Педсовет решил ее исключить. За прогулы без уважительной причины.

— Видимо, если бы директор возражал, педсовет не принял бы такого решения. Ведь, между нами, прогулы — это, в данном случае, только повод, другие прогуливают и больше.

Директор не возражал.

— Чем могу быть полезен?

— У вас что, другого пути нет, кроме исключения?

— Нет.

— Послушайте, товарищ директор! Хочу, чтоб вы знали: я пришел сюда не по долгу службы. Как врача, меня совершенно не волнует, что она родит. Молодая здоровая женщина… Если уж на то пошло, рожать — ее долг! Если бы она сделала аборт, вы бы ее не исключили, не так ли? Парадокс! Смешно, хотя и не до смеха!

— Мне тоже. Курите? — Директор предложил сигарету. Они закурили. — Да вы присядьте…

В коридоре прозвенел звонок к следующему уроку. Отсюда звук казался мягким и неназойливым.

— У меня их тут без малого полтысячи. И почти все молодые и, как вы говорите, способные рожать. Плохо, что одни девчата, плохо. Привыкают к мысли, что на свете мало парней, не упустить бы случая. А парни с гитарами околачиваются у общежития — мы на всякий случай запираем уж в девять. Но все равно не удержать. Я вот удивляюсь, почему большинство все-таки остается учиться. Думал, может, потому, что держу в ежовых рукавицах? Оказывается, не поэтому. Педагоги, кому девочки доверяют, говорят, все очень просто. Одни приехали в Ригу получить профессию, а другие — развлекаться. Первым наша строгость помогает держать себя в узде, вторым ничто не поможет. Поэтому я не имею права давать им ни малейшей поблажки. Для вас она — молодая здоровая женщина, призвание которой рожать, а для меня — студентка, которой надо дать профессию.

— Она хочет отказаться от ребенка.

— Вот это новость! — Директор встал из-за стола и забегал по кабинету. Пальцы, державшие сигарету, дрожали, и пепел осыпался на пол. — Ну и ну! И теперь мною, как букой, будут пугать детей! Выбросил на улицу! И вы пришли, чтобы я оставил ее в общежитии?

— Почти угадали.

— Нет, в общежитии моего техникума младенцев не будет! — Директор умолк, будто на миг заколебался, и продолжал: — Ладно, пусть напишет заявление об академическом отпуске. Девушка способная, успеваемость у нее хорошая, потом наверстает упущенное. Пусть несет заявление, я подпишу!

— Ей необходимо жилье! Ваш авторитет не пострадает, если вы разочек отступите от своих принципов.

— Вы законы знаете? Не знаете! Я уже не смогу выдворить ее из общежития! Только если взамен будет комната. Конечно, исполком мне такую комнату даст! Может, не сразу, но даст. А за счет чего, спрашивается? За счет жилплощади, которую должны получить наши педагоги. Хорошо, если нам выделяют хоть что-то один раз в два года. Преподавательница химии работает в техникуме с первого дня и, заметьте, терпеливо ждет своей очереди. Шесть человек на шестнадцати квадратных метрах! Пойдите и скажите ей, что надо подождать еще пару лет, потому что одна сопливая девчонка играла в папу-маму, пока не доигралась! У меня духу не хватит!

Директор нервно закурил новую сигарету.

— Вы ей передайте, что самое разумное — написать заявление об академическом отпуске. По состоянию здоровья, и точка. Я ведь не заинтересован, чтобы это чепе бросило тень на весь техникум. Девчонки и так по углам шепчутся, а толком никто ничего не знает. Ее подружка, которая подменила нашу красотку на медосмотре, пробкой у меня вылетела из техникума. А эту мамашу кто-нибудь в больнице навещает?

— Кажется, нет.

— Хорошо! Это очень хорошо! Заглохнут толки!

— Вы напрасно волнуетесь насчет техникума. Его репутация какой была, такой и останется. Ни замалчивание, ни разглашение ничего не изменят. Давайте лучше поговорим конкретно, чем мы сообща можем ей помочь. Я как врач и вы как педагог.

— Любопытно, как же мы можем ей помочь? Лично я умываю руки! Пусть думают родители!

— У нее нет родителей, одна бабушка.

— Она сама вам это сказала?

— Да. Мы разговаривали.

— Минуточку. — Директор выскользнул за дверь. Вернулся он не сразу. В руках у него была тонкая папка салатного цвета. — Ее личное дело. — Он подал папку врачу. — Мать работает в сельсовете, отец — в колхозной строительной бригаде. Есть, конечно, и бабушка, сестры и есть брат на два года моложе.

— Извините, я вас задержал! — заторопился врач.

— Ничего, ничего… Полезный обмен мнениями. Но заявление пусть подаст, я подмахну. — Он вдруг стал по-отечески заботливым, как и подобает победителю. — Я, конечно, понимаю: была ей охота возвращаться домой с дитем и без мужа, но…

— До свидания!

Врач дал себе зарок никогда не пытаться что-то втолковывать администраторам. Он был зол на себя за свою наивность и доверчивость.

Старший коллега — без пяти минут пенсионер, — выслушав его рассказ об этом визите, посмеялся в свое удовольствие:

— Вот и не суй нос в чужие дела! Ишь, заступник! Работай на совесть, потом выходи на пенсию. Вот и вся премудрость.

Не понравилось Виктору лицо старика. Вроде бы сама любезность, а во взгляде какое-то затаенное коварство.

— Ранне сказала, что родилась двойня. У той женщины. Она только не знает, двое мальчиков или мальчик и девочка.

— А я вот не помню, меня в это дело не впутывайте. — Старик тяжело задышал и уставился в окно, хотя в саду все было по-прежнему. — Мне восемьдесят два. Так сказать, на краю могилы… А вот милой Ранне, коли доведется встретить, низко кланяйтесь от меня…

Вцепившись в подлокотники, он стал подниматься с кресла. У него были тонкие, высохшие ноги, штанины висели мешком. Мелкими шажками он проковылял к дивану и прилег, положив голову на валик.

— Говорите, что ничего не знаете, а сами просите, чтобы не впутывали.

— Ничего не знаю. Честное слово, можете мне поверить! — Это прозвучало почти плаксиво.

Я не хотел. Я бы ни за что и не впутался, но они не могли без меня обойтись, на документах нужна была и моя подпись. И они принялись меня уламывать. Я сопротивлялся. Да, да… Я долго не соглашался! Даже предостерегал: «Как бы это не выплыло наружу!» А они снова за свое. Они боялись той женщины, у которой умер ребенок.

— Придет моряк, потребует расследования, — заведующий отделением не решался взять ответственность на себя.

— Нашей вины тут нет, любая экспертиза подтвердит, — возразил молодой коллега. — Этот чокнутый идеалист бегал к директору техникума. Сам мне потом рассказывал.

— Ну и получите нового завотделением, — в сердцах сказал заведующий.

— Неужели ты думаешь, что мы могли ребенка спасти?

— Не об этом речь. Во время войны немцы мобилизовали моего брата в латышский легион, теперь это наверняка откроется.

— Какое все это имеет значение! — не понял младший коллега. — Я уже говорил, чокнутый идеалист.

— Для тебя никакого, а для отдела кадров имеет значение. Обязательно найдется какой-нибудь очень бдительный товарищ.

— Не верится.

— Зато ты веришь во многое такое, чему действительно не следовало бы верить.

— Что ты предлагаешь?

— Эта соплячка отказывается от своих двойняшек окончательно и бесповоротно. Она не передумает?

— Завтра, предупредила, в последний раз будет кормить, и я не думаю, чтобы ее кто-нибудь переубедил. Она словно забралась в бетонный дот, ее не то что словом — пушкой не прошибешь. Отказывается что-либо слышать, видеть, понимать. Все, что я говорю, как об стену. Вчера я не выдержал. Она будто моченым кнутом стеганула: «Чего вы от меня хотите? Если понадобится совет, я сама у вас спрошу!» — «Все ясно! — ответил я. — Заглядывайте почаще, будем ждать! Закон на вашей стороне!» Наверное, зря я так. А Ранне мне говорит: «Этот парень вовсе ее и не бросил. Вчера опять переговаривались через окно. Долго мурлыкали».

— Дети есть дети.

— К сожалению, у этих детей у самих уже дети.

— Такой век, еще и не то увидим!

— Вот что мне пришло в голову, раз уж мы завели этот разговор. — Заведующий отделением прикусил губу. — С точки зрения закона это, может, и не совсем, но с другой стороны… Женщина, у которой умер ребенок, в таком отчаянии, что готова на все. Кто знает, кому еще она будет предлагать взятку. Потом будет поздно. Если уж решаться на что-либо, то немедленно.

— Разве она хочет обоих?

— Да. Одного выдаст за своего, а второго усыновит.

— Лучшей матери не найдешь. В детдоме с двойняшками труднее, — наморщил лоб молодой коллега.

Я собрался уходить, но они меня не отпускали, им нужна была моя подпись. Я сопротивлялся. Я говорил: это может всплыть. Они уверяли меня, что никогда, если держать язык за зубами. А я по-прежнему боялся подписывать, хотя они уже заставили меня взять ручку. Теперь ты видишь — мои опасения подтвердились. Где больше двух, не говорят вслух. Может, до тебя не доходит, почему я боюсь сказать тебе то немногое, что мне известно? Будешь в моем возрасте, поймешь! Все так думают: в старости — вот когда можно будет рисковать вволю — нечего терять. Чепуха! Твоего остается так мало, что начинаешь все ценить вдвойне. Взвешиваешь до миллиграмма. Что пользы, если ты разыщешь эту особу? Беспокойство тебе и беспокойство ей. И уходи, не тревожь меня. Я старый человек, мне вредно волноваться, разволнуюсь — и амба! Бесстыдник! Нет чтоб пощадить старика, ты собираешься затаскать меня по судам!

Старик закрыл глаза и ровно задышал. Заснул буквально на глазах у Виктора. А ведь такие надежды возлагались на этот визит…

Пришлось уйти.

Только когда стукнула садовая калитка, старик приподнял голову. Ушел! Дай-то бог, чтоб навсегда! Надо сказать невестке, чтобы какое-то время никого не впускала, пусть говорит — очень болен, при смерти.

Старый врач был доволен собой. Даже горд. Сумел-таки отстоять свой принцип: не суй свой нос в чужой вопрос. Дряхлый, больной, а глянь, как выстоял.

…На станции Лиелупе в электричку набилось много народу. Видно, в яхт-клубе закончились соревнования — с моста виднелась стайка треугольных парусов и моторных лодок, а гребные двойки, четверки и восьмерки перебрались на правый берег.

Виктор сидел у прохода, размышляя о старике и Ранне, которая послала его к нему. Нет, продолжать поиски без архивов — пустое дело. А какая польза от архивных материалов? И как к ним подобраться? Вот если усыновление произошло через детский дом, дело другое. Но детей ведь просто подменили. Какого лешего я вообще в это встрял? Что это мне дает? Просто удовлетворяю собственное любопытство, и больше ничего!

Электричка приближалась к следующей станции. Кто-то, проходя мимо него, остановился, обернулся и хлопнул по плечу:

— Здоров!

Коля-Коля. Гроссмейстер карточной игры. Ишь, загорел, округлился.

— Здорово! Сидай!

Пиджачок в обтяжку исчез, уступив место просторной куртке в клеточку. И рубашка не из дешевых. Сандалеты. С виду ну прямо мужик средней тупости, квалифицированный работяга, имеющий в новом районе двухкомнатную квартиру, стены которой он аккуратно оклеил импортными обоями, а в углу поставил купленный в рассрочку цветной телевизор. Толстая жена, непослушный ребенок, сиамский кот и выдрессированная теща: когда хозяин дома, и пикнуть не смеет. Сегодня, изволите видеть, искупался в море, выпил пару пива и теперь ждет не дождется сойти с электрички и закурить.

— Выйдем в тамбур. Дело есть.

Виктор встал и последовал за ним.

— Как житуха? — спросил Виктор. В тамбуре больше никого не было.

— Случается. Позавчера Франька Бригадир банк взял. Таракан землю ел, обещал отмазаться. Мишка Фонфирчик был.

— Какой Таракан?

— Васька Таракан. С золотыми фиксами. Ну… Этот… Рот как Ювелирторг! Тебе шкары не нужны? Хорошие. Новые. Неси в скупку, кварт заработаешь. — Повернувшись спиной к застекленным дверям, чтобы его не было видно из вагона, Коля-Коля вытащил из-за пазухи помятые брюки большого размера.

— Мне коротки, — отказался Виктор.

— Да не себе, продать!

— Ношеные брюки?

— Ну. Я продавал. У меня были эти, с бирками — марка! Много взял.

— На пляже подфартило?

— Только сегодня, так, мимоходом… Старый фрайер с часиками, солидный. Раздевался на песке. Рубашка ничего. Даже бабочка при ей. Лезет в воду, плюх-плюх по животику… Куда гнида часы сунул, я так и не усек. Часики на батарейках. Ночью нажмешь, лампочка горит… Не проглотил ведь, в песок закопал, не иначе! В корочки глянул, там только связка ключей. Ну, думаю, в брюках будет… А рубашка тебе не нужна?

Виктор покрутил головой.

— Как бы эти брюки толкнуть? Найди мне, кто это сделает, — не отвязывался Коля-Коля. — Рубаха тоже первый сорт.

Набалакал с три короба, видно, в восторге от краденой одежонки и связывает с нею свои ближайшие планы. Виктор подумал, что более отдаленных планов у Коли-Коли и быть не может, будущее его не вызывает сомнений, разве что неизвестно, в какую колонию попадет после суда. Статья — как всегда: кража личного имущества граждан или бродяжничество. Вероятно, уже теперь во сне видит, как бегут здороваться с ним дружки, когда он в числе новоприбывших появляется в очереди у вещевого склада за матрацем и одеялами. Как дружки спешат к завскладом торговать матрац потолще и одеяло поновее. И дружки же сделают, чтоб он дрых среди своих и столовался среди своих, и в первые вечера соберется вокруг него кодла, и он будет травить байки о далекой, экзотической стране Свобода, где он провел свой отпуск. У молодых дрогнут ноздри, когда он скажет, что случалось ему видать и голых баб, а которые постарше, похлопают себя по ляжкам и одобрительно крякнут: «Ну, Коля-Коля! Ну, старый хрыч, ты даешь!» И никто не усомнится ни в чем, все поверят, что именно так оно и было, и так будет и с ними, когда они, в свою очередь, выйдут погулять на свободе. Потом посыплются вопросы о предварилке, карантине и прочем. Кого из знакомых встретил? За что сидят? Сколько дали? Куда посадили? А потом сообща будут решать, куда бы спрятать всего ничего дензнаков, бывших у Коли-Коли в момент ареста и припрятанных им при первой же возможности в шов, чтобы не нашли во время обыска вертухаи. В этом деле Коля-Коля был мастак, этому его учить не надо, из рук любого контролера выскользнет как намыленный!

А про часики он просто выдумал, решил Виктор. Не было часов, это уж точно. Не хочет Коля-Коля выглядеть в моих глазах мелким крысятником, старается создать впечатление, что задумал крупную кражу. Сам ты гнида, а не тот старик, что голышом бегает теперь по пляжу и, может, пока не понимает, что это не дружеская шутка, а что его действительно обокрали. Ты и твои дружки — все вы гниды! До вас и не доходит, какие вы гниды, но не мне же вам это втолковывать. Другими вы все равно не станете, зато, открой я на вас варежку, со злости можете двинуть мне обухом по башке или всадить нож в спину.

— Ну, а ты? — спросил Коля-Коля, будто прочитав мысли Виктора. — При «Волге» небось.

— Да уж навкалывался.

— И где ж это? Носом землю рыл?

— В лесу работал.

— Ну и балда! В зоне еще навкалываешься!

— Хорошо платили.

— Значит, вот что тебя тревожит, сыграть охота, — сделал вывод Коля-Коля. Его же самого беспокоили краденые вещи под мышкой, он сунул под куртку руку и примял их, чтобы не выпирали. — Отдам Франьке Бригадиру, загонит… Его вся Рига знает. А если сыграть охота, отведу к Вдове. Как спущу эти шмотки, сам тоже подключусь. Местечко что надо, теперь все наши там. Гогораш, Борька Пирамидон. В прихожей сымаешь корочки, тапки подносят. Паркет, понимаешь! Водяра по ночной таксе, зато закусь на тарелках. Там не подадут в бумаге. Стол со скатеркой. Пепельница. Культура.

— Это не возле диетической столовки?

— Во, во! Третий этаж, пятая квартира. Мартыновна. Скажи, от Коли-Коли. Да что я тебе вкручиваю, сам многих знаешь. Гогораш, Франька Бригадир, Борька Пирамидон… Пусть кто выйдет и подтвердит, что ты свой, на арапа не пустят. И на меня можешь сослаться, я Мартыновну предупрежу.

— Вряд ли скоро, у меня дело серьезное.

— Силком не тащим. Но на всякий случай я Мартыновне скажу.

Зачем вообще такой вот Коля-Коля существует на белом свете? Лучше уж пулю в лоб, и аминь. А зачем я существую? Может, тоже лучше пулю? Ведь никто ничего не заметит. Даже те, в чью пользу взыскивают по исполнительным листам, даже они слезинки не прольют.

Глава двенадцатая

Лето на излете. Столы на рынке ломятся от изобилия овощей и фруктов. Погода солнечная, и в море купаются не только «моржи», но и вполне обычные люди.

— Раньше в это время в церквах оглашали имена новобрачных, — сказала мать, глядя в окно на кроны деревьев, в которых уже появились желтые и рыжие вкрапления. Дом, где жили Вецберзы, обступали клены и каштаны, их вершины почти касались крыш. Деревьев было немного, но достаточно, чтобы не создавалось впечатления, будто живешь на пустыре.

— И ваши с отцом имена тоже оглашали?

— Что ты! Мы были неверующие, в церковь не ходили. Я там только до войны бывала, когда бабушка брала меня с собой…

— Вы поженились в деревне или в Риге?

— В Риге. — Мать пристально взглянула на Эрика, он уплетал завтрак, не подымая глаз от тарелки. Как и каждое утро. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, в голову пришло.

— Мы перебрались в Ригу, поженились, родился ты, и отец подался на заработки.

— Спасибо. Бегу. Сегодня буду позже, заседание комиссии.

Пока Эрик надевал куртку, мать рассказывала: соседи по дому узнали, что он избран депутатом, и готовят для него жалобу. На грязные чердаки и сырой погреб, где все плесневеет.

— Ладно, сделаем воскресник! Через две недели.

— Вряд ли они пойдут на воскресник.

— А я не собираюсь один чистить эти чердаки. Так им и передай. Пусть даром не марают бумагу. Привет!

В автобусе, покачиваясь на сиденье, Эрик задумался и едва не проехал свою остановку. В последнюю секунду выпрыгнул через заднюю дверь.

Вот уже два дня, как в нем поселилось беспокойство, в душу закралось подозрение.

Он снова и снова пытался припомнить разговоры с матерью об отце, о его отъезде. Еще когда был мальчишкой, он заметил, что некоторые детали ее рассказа меняются: время отъезда, количество писем, описание условий работы на Севере и даже места пребывания отца. Казалось странным, что мать никогда не заговаривала об отце первой, инициатором всегда был он, Эрик, хотя по логике вещей должен ведь существовать день свадьбы с фотографированием, десятки мелких, достойных особого внимания деталей, дорогих любящим друг друга людям: первое знакомство и первый поцелуй, дареные цветы, эмоции отца, когда он узнает, что у него родился сын. Мог же он, наконец, опоздать на свидание или вымокнуть до нитки, ожидая суженую. Каждый человек словно облеплен крохотными приключениями, подробностями личной жизни, а вот у его отца ничего подобного, наверное, поэтому сын никогда не мог представить его как человека во плоти. В рассказах матери отец являл собой начертанный углем эскиз, романтическую легенду. Эрику, естественно, хотелось в нее верить, но, откровенно говоря, уже в старших классах верилось с трудом, оказалось, что он не один, у кого отец с такой романтической судьбой. Отцы уезжали на новостройки Сибири.

В легендах об отцах фигурировали и моряки, никогда не возвращавшиеся на берег, и разведчики, работавшие на благо Родины где-то за кордоном и не имевшие права писать домой. Среди матерей же не было почему-то ни одной легкомысленной особы, которой кто-то когда-то вскружил голову посулами вечной любви, соблазнил, а потом скрылся. Вполне может быть, что ложь об увитых славой отцах на первоклашек еще и оказывала воздействие, но годы шли, изменить в легенде ничего уже было нельзя, и в конце концов эти байки, словно старые пики, оборачивались против самих же сочинительниц: подростки и чистой правде не верили.

Когда Эрик шел через проходную, вахтер встал по стойке «смирно» и отдал ему честь, приложив два пальца к козырьку. Шутка. Теперь он проделывал это каждое утро, с тех пор, как Вецберза избрали депутатом.

Ближайший путь в раздевалку вел мимо стекловарочных ванн. В их жерлах пылало пламя, багровый отсвет падал на хлопочущих здесь рабочих. Навстречу шли люди из инструментального склада, неся формы, выдувальные трубки и прочий инструмент. Эрику приходилось раз по двадцать здороваться, пока он добирался до раздевалки. Все это: гудение пламени в печах, стук башмаков по цементному полу и деревянному верстаку, опоясывающему ванны, залитый адским светом прокопченный цех, скрип колес вагонетки из пристройки, куда подвозили песок для составщиков шихты, лента конвейера, которая, дернувшись, приходила в движение, хотя нечего еще было пропускать через лер для отжига, и сама напряженная заводская атмосфера перед началом трудового дня — все это помогало обрести душевное равновесие, придавало уверенности в себе. Навязчивые мысли об отношениях матери с отцом отошли куда-то на второй план, на потом.

На алмазном участке заработала трансмиссия, кое-кто уже направлял наждак — занятие трудоемкое и нудное. Эрику достались в наследство от Йоста шведские точильные камни. Он знал, что эти камни были предметом всеобщей зависти: при всем разнообразии форм он не задумываясь мог взяться за любую работу, непосильную для других.

Эрик пододвинул к себе ящик с заготовками, заменил камень деревянной шайбой, проверил, не заносит ли ее при вращении, и стал наносить разметку на вазы — шестнадцатиконечные звездочки должны были находиться на одинаковом расстоянии одна от другой. Достаточно сдвинуть одну, как соответственно сдвигаются и остальные, и ваза пойдет разве что третьим сортом.

Разметка, как и любая другая операция, конечно, была необходима, но высококлассный специалист выполнял ее механически: смоляной камешек на деревянном диске касался своей гранью заготовки по центру и еще раз по центру, только с противоположной стороны, затем по окружности сантиметрах в десяти от основания — орнамент не должен соскользнуть слишком низко — и снова по окружности сантиметрах в десяти от верхнего края — орнамент не должен подниматься и чересчур высоко. И вновь по тем же линиям, уже успевшим побледнеть. Делая эту работу, Эрик мог думать о другом.

— Меня зовут Виктор Вазов-Войский.

— Быстро вас освободили.

— К вашему сведению: через пару дней после ареста.

— С каких это пор жулики стали неприкосновенными?

— Спросите у Дауки. Вы тоже с ним знакомы, правда?

Ощущение необычное: видеть своего двойника и разговаривать с ним. Одинаковой была даже прическа! Это вызывало ни с чем не сравнимое чувство неловкости.

Однажды он испытал такое чувство. Совсем недавно. На телевидении. Его пригласили на «круглый стол», посвященный профессиональной ориентации молодежи. Он тщательно подготовился к передаче, желая дать зрителям возможно более полное представление о заводе. Даже понаделал диапозитивов. Они должны были дополнить сказанное и заинтересовать. Не привлечь, а именно заинтересовать.

Редактор передачи провела в углу фойе маленькую репетицию. Репетиция прошла удачно, и они отправились в студию. Эрика не смущали люди с экспонометрами, микрофонами и блокнотами, сновавшие в закутке между камерами операторов и прожекторами осветителей, не пугали электронные часы на высоких штативах по обе стороны от столика — моргающие цифры показывали, сколько времени в запасе у говорящего, не волновали вопросы редактора, звучавшие теперь совсем по-иному, не так, как на репетиции.

Пугали его четыре телевизора, установленные в нескольких метрах от столика, на их экранах он мог лицезреть самого себя. Это, видимо, было необходимо для корректировки позы и движений, более опытные выступающие, наверное, так и делали, но Эрика это совершенно выбило из колеи. Ему казалось, что он превратился в четыре разных лица и в то же время отвечает за них за всех. Огромное, невыносимое чувство ответственности. Он уже неспособен был думать, о чем говорит, на все вопросы отвечал наспех, дежурными фразами, о диапозитивах и вовсе забыл. Он был занят тем, что думал, куда деть руки, как повернуть голову, какое плечо поднять повыше и какое опустить пониже. Казалось, те четверо ему не подчиняются, он хотел повернуться так, а они поворачиваются иначе, он хотел только чуть-чуть приподнять глаза, а они уже буравили взглядом потолок.

В разговоре с Вазовым-Войским возникло сходное ощущение. Эрик раздвоился.

— Ради бога, не занимайте денег от моего имени, — попытался шутить Эрик.

— Нам надо поговорить.

— Только не здесь, не у проходной, а то мне завтра не отделаться от расспросов, — сказал Вецберз.

— Приглашаю в ресторацию «Пять небоскребов».

— Стоит ли? У меня мало времени.

— О, там обслуживают мигом! Это недалеко отсюда.

Они молча шагали по узким улочкам мимо покосившихся деревянных домишек, дышавших все же семейным теплом и уютом. Все знали, что этот квартал подлежит сносу и на его месте воздвигнут двадцатидвухэтажные здания, все понимали разумность этого, а все-таки в глубине души было жаль и домиков, и улочек — утрата, которую не восполнить. Лишь начисто лишенным воображения людям могло казаться, что здесь одни лишь пыльные переулки, ветхие заборы, неудобные квартиры да старые, уже не дающие урожая яблони.

— По-моему, поблизости никаких ресторанов нет, — хмуро сказал Эрик, когда они отмахали с полкилометра.

— В конце концов, не все ли равно, где говорить, — буркнул он, пройдя еще несколько кварталов. — Если это так важно, как вы утверждаете.

— Не заметили, как на нас смотрят? Мы очень похожи. Это бросается в глаза.

— В школе тоже был один похожий на меня мальчишка, не помню его фамилии, — холодно ответил Эрик. — Я где-то читал, что почти все президенты имеют двойников. И не только президенты. И денежные тузы, и кинозвезды — боятся, что их похитят, подменят.

Пришли… Здесь, за углом…

Через узкие двери магазинчика протискивались наружу мужчины с бутылками и бумажными свертками в руках и тотчас скрывались в соседнем дворе.

И Виктор вынырнул из лавчонки с двумя парами пива.

— Куда массы, туда и мы, — сказал он.

За длиннющим забором, на котором огромными буквами было написано «Осторожно — стройка», «Работы ведет СУ-57», простиралась недавно заложенная строительная площадка. Железобетонные панели, полузасыпанные ямы с дождевой водой, траншеи для коммуникаций. На огромной территории виднелось несколько зеленых островков, посреди которых торчали концы балок, арматура — все, что осталось после сноса деревянных хибар; кирпичные дымоходы потемневшими перстами грозили небу.

В кустах красной и черной смородины шныряли старухи, собирая урожай. Какой-то мужчина в шляпе выкапывал хрен. Рядом с ним на земле стояла высокая корзина. Корзина почти доверху была полна кореньев. Нелегко будет тащить, подумал Эрик.

Примостившись у железобетонных панелей, мужики разливали вино по граненым стаканам, закусывали с ножа рыбными консервами и вели задушевные беседы.

— Ресторан что надо, верно? — усмехнулся Виктор.

— Я не могу здесь оставаться…

— О! Разместимся по соседству. Там меньше посетителей и никто не мешает мыслить большими категориями… Не следует отрываться от масс. У нас, народа, тоже свои проблемы. Как с утра опохмелиться и к вечеру окосеть.

— До свиданья!

— Погоди! — Виктор взял его за руку. — Этот ресторан сущая ерунда по сравнению с тем, что я тебе сейчас скажу! Сдается мне, ты мой брат! Ты мой брат-близнец! У нас не только одинаковая внешность, мы и родились в одном месяце и в одной и той же больнице. Так что сомнений быть не может! Только я по документам на два дня старше.

Смоляной камешек на деревянной шайбе… Круговая линия в десяти сантиметрах от основания заготовки, чтобы орнамент не соскользнул чересчур низко…

Он пытался восстановить свое душевное состояние в ту минуту, когда Виктор заявил об их родстве. Нет, он не был к этому готов, хотя предчувствовал нечто подобное, вышагивая рядом со своим двойником. Но, услышав это от Виктора, он упрямо, едва ли не яростно, отказывался поверить очевидному. Потому что не хотел верить, отмахивался от приводимых фактов, лихорадочно выискивал контраргументы. Ему этот человек был неприятен, но повернуться и уйти Эрик не мог, другой возможности выяснить это недоразумение, говорил он себе, не представится. Я остаюсь, чтобы выяснить истину, установить, что никакого брата у меня не было, нет и не будет, отмести необоснованные подозрения от матери. Уговаривал, убеждал себя и все же был сам не свой. У меня есть брат.

Брат.

Как теперь вести себя дома? Как ни старайся, по-старому не получится. Надо поостеречься, чтобы мать не увидела Виктора. Она больна, для нее это может кончиться плохо. И ничего больше у нее не спрашивать. Утром она и так выглядела встревоженной. Где уж ей в одиночку было управиться с двумя мальчишками? Мать-одиночка… И все равно это не оправдание. Понять можно, оправдать нельзя.

Кто-то легонько стукнул его по плечу. Эрик обернулся, увидел Витольда. Из-за шума не было слышно слов, и Витольд жестами показал, чтобы он выключил агрегат.

Эрик слез с высокого табурета и вышел с Витольдом за дверь.

— Одолжи до получки, — сказал Витольд.

— Сколько?

— А сколько ты можешь?

— Надо прикинуть.

— Зинка из резального продает модные туфли. Купила, а жмут. Хочу взять для Сони, ей в самый раз.

Прошла третья неделя, как Витольд вернулся из наркологической лечебницы. Держался пока молодцом и работал как вол. Соня расцвела, помолодела, но внимательный человек мог прочесть в ее глазах полный страха вопрос: «Надолго ли?»

— Пошли в раздевалку, посмотрю, что у меня там в кошельке.

— Я с получки отдам!

— Ладно… Слышал.

А если Виктор ошибается? Конечно, может быть и ошибка. Пока до конца не проверено, нечего и голову ломать. Дни рождения почему-то не совпадают. Виктор на два дня старше. Стоп! Может, это его очередная мошенническая выходка? На всякий случай надо позвонить в милицию следователю Дауке. Как мне сразу не пришло в голову, что все это может быть обыкновенным жульничеством? Хотя… Что он может у меня выманить? Ничего. Ровным счетом ничего. И все-таки Дауке надо было позвонить.

После работы Эрик должен был встретиться с Виктором. Вазов-Войский надеялся за эти дни раздобыть новые факты.

— Добрый вечер!

— Привет!

— Куда пойдем?

— Какая разница. Особых новостей нет. Сдается мне, я нашел объяснение, почему не совпадают дни рождения. Если меня подменили, то я ведь живу с датой рождения того, другого ребенка.

— В принципе верно.

— И еще. Сдается, и у тебя мать ненастоящая, тебя тоже усыновили.

— Чем дальше в лес, тем больше дров… Что ты еще наплетешь?

— С больницей у меня все, больше сведений не наскрести. Может, ты попробуешь?

— Вот уж чего не умею.

— Сходи, поговори.

— С кем?

— Сестрички, доктора… В городском архиве у тебя нет связей?

— У меня нигде нет связей. Ты думаешь, в архиве еще хранятся больничные документы тех лет?

— Где-тодолжны же они храниться.

— Двадцать пять лет… Многовато.

— Ну, бывай. Как-нибудь объявлюсь. Вечерком.

— Где ты работаешь?

— Свободный художник. О работе в другой раз, мой трамвай идет.

— Ты женат? Дети у тебя есть?

— Бывай!

Почему мать мне никогда не говорила: «Вот здесь, в этой больнице, ты появился на свет»? Странно, кажется, матери обычно это говорят. Здесь ты родился. За этими окнами.

Здесь ты родился! Звучит замечательно, торжественно, почему же мне никогда этого не говорили?

Вечером, за ужином, он нервничал, боялся, что слово, сказанное невпопад, может выдать его с головой. Но временами исподволь смотрел на мать, как на чужую женщину. В конце концов уговорил Ивету удрать в кино. На последний сеанс.

Прошло еще несколько беспокойных дней. В мозгу у него складывались версии, одна другой причудливей. Эрик старался задержаться на работе подольше, иногда выручало какое-нибудь затянувшееся заседание в исполкоме. И все-таки ничто не помогало, нервы были напряжены до предела, в любую минуту у него могло вырваться: «Все ложь, мать! Я имею право знать правду!»

Наконец Виктор объявился снова, и оказалось, что он, Эрик, ждет его с огромным нетерпением. Он уже испытывал к нему какое-то родственное чувство — они оба были обмануты, но связывало их, пожалуй, не только это.

— Я придумал, — сказал Виктор. — Мы должны начать с другого конца. С тебя. Меня подменили, на меня не может быть никаких документов, зато если тебя усыновили… Дошло?

— Не совсем.

— Если тебя усыновили, записи о тебе должны быть в детдоме. Я узнал, в каком. Айда, авось еще застанем директора и врача.

— Насколько я знаю, таких сведений не выдают.

— Но это не значит, что нельзя попробовать.

Они направились к ближайшей троллейбусной остановке.

— Знал бы я, что ты сегодня придешь…

— И что же?

— Привел бы показать свою дочку. Шустрая девчонка.

— Не надо, — поморщился Виктор.

— Почему? — не понял Эрик.

— Потом она закидает тебя вопросиками, заврешься, как сивый мерин. И подумай, что она наговорит дома. Ни к чему это.

Детдом размещался в бывшем особняке, в тихом переулке, в тени высоких ясеней. Со стороны лужайки, отделенной от улицы декоративным забором из кованого чугуна и рядом серебристых елей, доносился хор детских голосов.

— Опоздали, — сделал вывод Виктор.

Все же тяжелая наружная дверь поддалась, и они очутились в просторном вестибюле. Стены и потолок были обшиты дубовыми панелями с цветными гербами — по всей вероятности, то были гербы знатных ливонских родов. Наверх вела деревянная лестница с резными перилами.

— Похоже, здесь жил маркиз или граф, — озираясь по сторонам, с оттенком почтительности в голосе сказал Эрик.

— И ты. Я надеюсь, и ты здесь жил… Потопали наверх, директора везде и всюду сидят на втором этаже.

В коридоре, тоже обшитом деревом, но менее дорогим и без гербов, они услышали два исполненных ненависти женских голоса.

— Нет, тут определенно есть живые люди, — усмехнулся Виктор.

Разговор доносился из директорского кабинета. Они переглянулись и решили обождать у дверей.

— Вы женщина-а-а… вы должны понимать материнское чувство! У меня сердце разрывается! Верните мне ребенка-а-а… — Она выла так, что мороз по коже подирал. — Отдайте мне ребенка-а-а… Я хочу воспитывать сама-а…

— Воспитывать? Нет, не воспитывать вы хотите! За четыре года ни разу к Стелле не пришли, вас не интересовало, здоров ваш ребенок или болен…

— Я не могла, я работала на дальних рейсах.

— Даже письмеца вы Стелле не прислали. Да, да… Она уже читает, она исключительно одаренный ребенок. Если вам ее отдать, малышка получит травму похуже, чем в прошлый раз. Да не нужна она вам, я знаю, вам она не нужна.

— Я открытки слала. Ко всем праздникам. К Октябрю, к Маю. Несколько раз. Где они, мои открытки?

— Будьте человеком и не калечьте ребенку жизнь. Вы уже достаточно зла ей причинили. Стелла почти уже вас забыла, примирилась, понимаете!

— Отдайте мою доченьку-у… Мое дитя-а-а…

— Перестаньте выть. Не ребенок вам нужен, а справка, что ребенок существует. Я связалась с руководством по месту работы вашего мужа. Через неделю заседание комиссии по распределению жилой площади. Кому из вас пришло на ум, что неплохо бы получить лишнюю комнату за счет Стеллы? Вам или вашему мужу?

— Ах ты!..

— Все! Разговор окончен! У вас на Стеллу никаких законных прав. Идите!

Эрик глянул на Виктора и удивился: зубы стиснуты, на скулах желваки. Их взгляды встретились, и они поняли, что думают об одном и том же: «Прочь отсюда!»

Но в этот момент дверь распахнулась, и прилично одетая женщина с перекошенным от гнева лицом и красными, заплаканными глазами выбежала из кабинета. Они были поражены: думали увидеть тупую, грязную, опустившуюся.

— Вы к директору? — спросила девушка в белом халате медработника. За все время спора она не проронила ни слова.

— Да… Мы хотели…

— Пусть войдет, — сказали из кабинета.

— Вы вдвоем по одному делу? — хотела спросить директор, маленькая, седеющая женщина с открытым умным лицом, но, разглядев посетителей, замялась на полуслове. — Садитесь… Чем могу быть полезной? Минуточку! Эви, у нас есть кофе? Свари, пожалуйста! Вы ведь пьете кофе, не так ли?

— Да, конечно… — машинально пробормотал Эрик.

— Ну-с, пока Эвочка сварит нам кофе, мы можем поговорить. Только, чур, ничего не скрывать, иначе я не смогу вам помочь. У кого из вас язык лучше подвешен? Итак, как вы познакомились?

Виктор бросил на Эрика тревожный взгляд и сказал:

— Разрешите мне. Мы познакомились в кино… В «Гайсме». Сеанс окончился, зажегся свет, и я смотрю… Словом, мы очутились рядом. Смотрим друг на друга и не верим своим глазам. Потом начали встречаться, разговаривать. Раз, другой… Я вспомнил, что как-то отец обронил фразу…

— У вас лично двое родителей?

— Было двое.

— А у вас?

— Только мать. Но я боюсь у нее что-либо спрашивать. Ей нелегко было меня воспитать. Я ей многим обязан.

— Похоже, вы близнецы, — весело сказала директор. Эви принесла дымящийся кофе. Комната наполнилась ароматом. — Только, милые люди, мы близнецов не делим… Кто желает усыновить, должен брать обоих. Я директорствую здесь уже больше десяти лет, но мы никогда не разлучали двойняшек. Может, раньше поступали иначе, но не думаю.

— О, я еще не все рассказал. Источник информации — мой папаша. Между прочим, мы родились в одной больнице и едва ли не в один день. Вот сколько мы уже выяснили.

— Рассказывайте, рассказывайте. Ведь мы уже условились: подробно и без утайки. Я вас внимательно слушаю.

Кофе пили маленькими глотками.

Слушая, директор кончиками пальцев поглаживала щеки.

Она старалась угадать, сколько правды в рассказе Виктора. Хорошо, если половина. За его словами крылась какая-то большая трагедия семьи Вазовых-Войских, если уж старый морской волк бросил в Риге все и отправился в добровольное изгнание, где ведет аскетическую жизнь мученика. Какие бы мотивы он ни придумывал, на самом деле это попытка искупить грехи. Старик, видимо, чувствует себя виноватым. А признание матери… унес бы его с собой в могилу, имей он хоть малейшую надежду, что сын еще может стать человеком. Отец сильно разочаровался в сыне, не исключено даже, считает, что смерть любимой жены — результат поведения сына.

— У вас есть судимость? — внезапно спросила директор.

— М… да…

— Продолжайте, продолжайте…

Нынче все осведомлены о генах и наследственных болезнях. Все же рискуют. И правильно делают, так как счастливый билет в этой лотерее дает выигрыш, крупнее которого нет на свете, дает возможность продолжить себя, реализовать то, чего сам сделать не успел или не смог. Теперь ведь воспитывают ребенка не для того, чтобы был кормилец на старости лет, наоборот, родители отдают себе отчет в том, что придется помогать детям, даже когда родятся внуки.

— Трудно будет выяснить, — сказала директор, когда и Эрик рассказал о себе. — Трудно. Двадцать пять лет прошло. При моем предшественнике архиву не уделяли никакого внимания, выпала документация за несколько периодов. Вы полагаете, что Эрик усыновлен? Но это с одинаковым успехом могло произойти и на первом, и, скажем, на пятом году его жизни.

— Если бы мне было четыре или пять… я бы помнил какие-нибудь детали… Память у меня хорошая. Я помню… Дядюшка Йост, наш сосед, принес мне деревянную лошадку. И я не мог на нее взобраться. «Не новая, но еще послужит», — сказал дядюшка Иост. Как сейчас помню. А раз не мог взобраться, значит, мне было не больше трех.

— Вы не пробовали окольным путем расспросить мать?

— Этого я делать не буду.

— Однако для выяснения истины… — хотел было вставить Виктор, но Эрик перебил его:

— Истина в том, что она меня воспитала. Это ее заслуга, что я сегодня тот, кто я есть.

В глазах Виктора мелькнула насмешка, но он промолчал.

— Мы с Эвочкой покопаемся в документах, однако предупреждаю, надежд мало… Позвоните через недельку. — Директор взяла листок бумаги и написала на нем номер телефона.

— А как вы думаете: мы братья? — спросил Эрик.

— Возможно. Но не обязательно. Правда, это не должно мешать вам жить, как братьям. — Она рассмеялась.

— Я читал, что у близнецов схожи папиллярные линии, — сказал Виктор, кладя в карман листок с телефонным номером. — И о совпадении групп крови тоже кое-что читал…

— Это уже из области судебной медицины, в ней я не разбираюсь. — Директор встала из-за стола. — До свидания!

— Спасибо за кофе!

— Будьте здоровы!

В коридоре ждал приема какой-то мужчина с унылым лицом.

Когда они спускались вниз, старинная лестница поскрипывала.

Было время ужина, поэтому с лужайки уже не доносились детские голоса.

— Как с работой? Устроился?

— В принципе. Но впрягаться неохота. Пока мы с тобой не распутаем эту детективную историю…

— Это ведь может затянуться.

— Деньга меня пока не поджимает. Кто знает, вдруг в десятой серии детектива я обрету родителей, которые повернут мою жизнь на сто восемьдесят градусов.

— Как же, начнут выплачивать тебе пенсию за незаслуженные страдания. Жениться тебе надо, детей завести! Какую работу обещают?

— До трех сотен в месяц. Гуляешь из магазина в магазин и чинишь тару. Заведи со мной блат, будешь иметь кусок колбасы и пачку масла.

— Рассуждаешь, как мальчишка.

— Не понял.

— Стоять с молотком — это не ремесло! Сегодня тара деревянная, а завтра — металлическая или пластмассовая, и опять ищи работу.

— Но платят лихо.

— Да, может, платят и прилично, но ты при этом — никто. Вроде рассыльного, кому настоящей работы не доверишь. Только и всего. И по утрам ты идешь не на работу, а будто на каторгу. И всегда тебе будет казаться, что мало заплатили! Слушай, я поговорю с начальником цеха…

— Да оставь ты меня в покое, я же тебя не трогаю!

— Не хочешь? Не надо. Кума с возу…

— Хватит спорить, может, мы вовсе и не братья.

— Я совершенно серьезно. Могу поговорить. Мне не откажут.

— Отложим до следующего раза.

Они еще не успели расстаться, когда Эви на одной из архивных полок нашла нужные папки с документами. Чтобы не бегать вверх-вниз с каждой папкой в отдельности — речь шла о периоде времени в несколько лет, — она сложила их на левую руку, как поленья.

— Ох и тяжелые, — сказала Эви, вывалив весь этот ворох на директорский стол, и принялась массировать себе руку. Пыль взвилась столбом.

— Что ты принесла, деточка? — директор взглянула на нее исподлобья.

— Из архива… Тут все в кучу… Накладные на продукты, банковские документы, инвентаризационные акты…

— Разве я просила тебя об этом?

— Я решила… Завтра не выйдет, вы весь день будете заняты. Я думала, помогу.

— Эви, ведь ты разумная девушка.

— Я действительно…

— Ты думаешь, мы найдем? Впрочем, может, и найдем. И как, по-твоему, что мы найдем?

— Я вас не понимаю. Фамилию той женщины.

— Правильно, Эви. Фамилию той женщины. Фамилию женщины, которая родила двойню. А эти ребята ищут мать. Мать. Не поняла?

Девушка в замешательстве помотала головой.

— А это не мать. Не мать. Теперь не военное время, теперь дети у матерей не пропадают, теперь их теряют с умыслом. Мне этих ребят жаль. Ну скажем им фамилию, ну дадим адрес. Они пойдут по адресу и встретят грязную алкоголичку. Ты знаешь, чьи дети к нам поступают.

— Но не все же такие.

— Не все. Правильно. Но ведь это поступок, которому нет оправдания. Самое подлое предательство. Она будет перед ними плакать, лгать, клясться. И они простят. Верь мне, они ее простят, так как они ищут мать, и это слово для них святое. И потом эта, с позволения сказать, мать повиснет у них камнем на шее.

— Но… Может быть…

— Никаких «может быть». Разве люди, воспитавшие этих ребят, не заслуживают, чтобы их по меньшей мере пожалели? Ты понимаешь, каким это будет ударом для них?

— Что делать? Нести обратно?

— Нет у нас документов за этот период времени! Не сохранились! То, что они братья, они установят и без нашей помощи.

— Я не знала, что вы можете быть жестокой.

— Нет, я не жестокая. Я просто хочу быть справедливой.

Может ли ложь быть справедливой? Иногда, вероятно, может.

Но Виктора слова директора не остановили, он искал другие источники информации — в родильном отделении больницы и за ее стенами. Сведения были довольно расплывчатыми, но после просеивания кое-что могло и сгодиться.

Глава тринадцатая

— Как в той песне поется: и опять, и опять?.. — спросил Виктор.

Эрик ничего не ответил, он неотрывно смотрел на официантку. Казалось, она навечно застряла в дверях, через которые полагалось выносить чудеса кулинарного искусства. Он ждал, чтобы она сдвинулась с места, а она ждала, когда стихнет очередной порыв резкого осеннего ветра, который в этом кафе на открытой веранде просто свирепствовал, трепал полосатые полотняные зонты, явно намереваясь разорвать их в клочья, гулял по столикам. Она уже заработала насморк, и руки у нее были красные, озябшие. Хотя она и старалась подольше побыть на кухне. Несколько посетителей, торчавших за столиками, вызывали у нее ненависть. Не будь их, администрация закрыла бы это заведение — и она бы давно уже работала в тепле, как все порядочные люди.

— Два кофе и… и два по сто водки, — заказал Эрик, но карандаш официантки не запрыгал по блокноту.

— Насколько мне известно, водки в нашем кафе никогда не было, — высокомерно сказала она.

— Коньяк? — Эрик повернулся к Виктору. Тот одной рукой оберегал от ветра помятые листки бумаги, а другой ставил на них какие-то таинственные знаки.

— Бери ликер, такая же дрянь, но дешевле.

— Двести ликера.

— Какого? У нас их несколько.

— Покрепче.

— Бенедиктин, — уточнил Виктор. — Депутат, дай-ка мне ту книженцию!

— Прошу тебя…

— Извини, старик, забыл. Больше не буду! Посмотри-ка, где улица Спаргелю.

— Знаешь, кажется, дома мне больше не верят… — начал Эрик, листая «Краткий справочник». — Ивета еле сдерживается, вот-вот пойдут расспросы. Пока ей гордость не позволяет. Я говорю, занят на подготовке пожарной команды, сейчас до меня дошло, она ведь может позвонить в депо.

— У тебя красивая жена.

— А ты откуда знаешь?

— Не знаю, мне так кажется.

— Почти угадал. Может, и не писаная красавица, зато хорошая. Улица Спаргелю… Ориентир один — улица Красотаю…

— Далеко… Отсюда далеко. Нам надо бы… — В этот момент официантка принесла заказ и, не сказав ни «пожалуйста», ни «приятного аппетита», удалилась. Виктор отпил глоток тепловатого кофе и вылил в чашку ликер из стакана.

— Разве так вкуснее?

— Скорее проймет сверху донизу. Адреса в центре пометим, скажем, буквой «А», те, что подальше, в сторону Юглы, буквой «Б»… Каждый район Обозначим индексом, иначе потеряем время без толку.

— Мудрец!

— Мудрец и красавец!

— Вдвойне мудрец, кофе с ликером и в самом деле можно пить.

— Улица Пиена… Найди…

— Нечего искать, я и так знаю, где она. Первым троллейбусом до конца.

По дороге к троллейбусной остановке Виктор думал о жене и дочери Эрика. Неправда, он знал их не только по его рассказам. Девчушка совсем еще крохотная, что о ней скажешь; а вот в Ивете была какая-то степенная, величавая красота, и он завидовал брату. Всякий раз Ивета вспоминалась с ребенком, будто без ребенка вовсе и не существовала. И он поехал посмотреть на нее еще разок. Теперь было проще, Виктор знал, когда она выходит с ребенком гулять. Он почувствовал, что зависть начинает перерастать в ревность. Виктор осмелился пройти совсем близко от нее. Пряча лицо. Да, это была она. О такой он всегда мечтал. Белла? Недоразумение, яркая погремушка, не больше. Белла — погремушка, Нина — страсть. Как он обманывал себя с этими женщинами! Эрик с Иветой конечно же счастлив, такое вот благородство и умиротворенное спокойствие женщины не может не делать мужчину счастливым.

Виктору стало необходимо раз или два в неделю видеть ее, но когда Эрик решил познакомить его с Иветой, он категорически отказался. Наш положительный герой думал, что Ивету можно даже посвятить в их заговор, но Виктору было ясно, что таким образом брат хочет оправдаться перед женой за свое вечное отсутствие по вечерам.

— Берегись, у близнецов одинаковые вкусы, — с деланной веселостью сказал Виктор.

— Ты тоже об этом читал?

— Нет, я об этом догадываюсь.

Эрик рассказал, что библиотекарша дала ему статью о близнецах в медицинском журнале. Близнецы, живущие вместе, тратят максимум усилий, чтобы отличаться друг от друга и таким образом подчеркнуть свою индивидуальность. А близнецы, живущие раздельно, обладают одинаковыми вкусами, их прельщают одни и те же блюда, им нравится одна и та же музыка и у них одинаковые увлечения. Англичанок Фреду и Грету Чаплин, до тридцати лет живших раздельно, по очереди пригласили в один и тот же магазин. Всем на удивление, они вышли оттуда, купив одинаковые платья. А Джанетта и Айрин Гамильтон при своей первой встрече были буквально шокированы: обе носили одинаковую прическу и одежду, и даже их подружки на школьных фотографиях оказались похожими.

Виктор слушал краем уха, он думал об Ивете, вспоминая, как впервые увидел ее. Было часов девять или десять утра, он возвращался с совершенно дикого полуторадневного карточного марафона у Мартыновны. Утомленного, одуревшего от длительного бодрствования, его не брал даже алкоголь. И вдруг ему пришло в голову, что надо бы увидеть жену Эрика. Он понимал, что это глупо, и все-таки сошел с трамвая, нашел такси и велел водителю ехать в этакую даль. Долго сидел на скамейке под деревьями, ждал, когда она выйдет с ребенком погулять. И едва Ивета показалась в дверях, сразу узнал ее, хотя раньше никогда не видел, разве что на маленькой фотокарточке, которую Эрик носил с собой в бумажнике.

У Мартыновны игра шла по-крупному, дух захватывало, Виктор за несколько часов просадил почти все, что оставалось от заработанного в лесу. Он вышел из игры, имея рублей десять в кармане для решительной ставки, решил подождать, когда внутренний голос опытного игрока скажет ему: «Давай!» Коля-Коля был пустой уже к десяти утра, они оба с Тараканом куда-то смотались и вернулись со столовым серебром, и вдова Мартыновна купила его у них по сорок копеек за грамм. У нее были черные пластмассовые весы, как в фотолабораториях, а Коля-Коля за сорок отдавать не хотел, в скупочном магазине дают девяносто.

— Поищите другого покупателя, может, дадут больше, — вежливо сказала Мартыновна. Обиделась.

Таракан стал Колю-Колю уламывать, опасаясь, что вдова откажется от покупки, наверное, больше некому было загнать серебро. Виктор подумал про старика скупщика, но промолчал, ибо Мартыновна могла осерчать, а ему, мелкой сошке, расположение хозяйки дома было больше чем кстати. Пока торговали серебро, Франька Бригадир проиграл кожаную куртку, оцененную в двести рублей. Выигравший взял ее и небрежно, через плечо, бросил в угол. Хлопнувшись о стенку, куртка упала на пол да и осталась там лежать. Прослышав о большой игре, явился Борька Пирамидон. У него были с собой деньги и еще провонявшая нафталином шапка из выдры.

— Чур, моими гадалками, — сказал Пирамидон и положил на стол нераспечатанную колоду карт.

Невысокий мужчина, почти непрерывно выигрывавший, безразлично пожал плечами:

— Если окажутся разного размера и с проколами в углах, смотри. Уловил? На, проверь, чтоб потом не каркал! — и он оттолкнул от себя нераспечатанную колоду.

— Пирамидона тут все знают! — зашелся Борька.

— Лады… — победитель не упорствовал в своих правилах, зная, что упрямство может обернуться плохо, даже кровопролитием. Сам он выглядел не ахти каким силачом, назвался немцем, а походил на цыгана и карты тасовал по-простецки, сбоку.

— Чего тасуешь, как барышня-крестьянка? — распетушился Пирамидон.

— Боюсь, спугну тебя прежде времени.

Заржали в голос и тотчас налили по новой. Кое у кого глаза посоловели, после каждого банка покрупнее чернявый победитель отсылал к Мартыновне за водкой, но сам пил мало. Желая хоть как-то окупить проигрыш, неудачники не расходились, курили сигареты и папиросы, попивали на дармовщинку и изображали из себя болельщиков триумфатора, ставившего выпивку, хотя с превеликим удовольствием увидели бы его обобранным до нитки, в одних подштанниках.

Долгое время игра шла с переменным успехом, чего только не выделывал с полученными картами похожий на цыгана игрок, дышал на них и мял, но девятки от этого десятками не становились. Несколько раз куртка Франьки Бригадира переходила от одного хозяина к другому, наконец ее выиграл Гогораш и, к большому неудовольствию Франьки, напялил на себя.

Немца-цыгана здесь никто толком не знал, он не хвастал годами, проведенными на Севере дальнем, но татуировка на руках свидетельствовала о том, что сидеть ему приходилось. Он вообще был немногословен, сказал — зовут Фредом, и баста. Вот уже месяц, как он то и дело объявлялся у вдовы, то выигрывал, то проигрывал, но никто не ожидал, что привалит ему такое везение сегодня. Следовало, правда, признать — он одинаково хорошо играл в любую из карточных игр.

Наконец Виктору показалось, что момент настал, и он попросил карту. Вроде все в ажуре, вроде к месту и картинки, и цифирь, по восьмерку включительно. Играя в такой компании, оставаться на тринадцати было бы не только легкомысленно, но и несолидно. Он сыграл, конечно, на все, получил туза и мигом остался без копейки в кармане — давненько такое с ним не случалось. И вдруг особенно ясно почувствовал, что спешить ему некуда, можно торчать здесь безвылазно, — куда пойдешь? Уже не хотелось ни ходить с Эриком по адресам, ни искать теплого местечка у старых приятелей, сумевших после отбытия срока опять устроиться по соседству со складами, шерстопрядильнями или торговыми предприятиями. Правда, перебрал он в уме с десяток вариантов, как мигом обзавестись деньгами, чтобы еще сегодня продолжить игру, но все они были хуже некуда, рисковать без нужды не было смысла. Тогда он предложил в соседней комнате Мартыновне свою нейлоновую куртку.

Вдова отказалась — товарец не первой свежести.

Тем временем в зале — комната и вправду была построена в виде зала, с звездообразно выложенным паркетом и изразцовой печью с камином, уже по самую решетку заваленным окурками, — проигравшие потребовали поменять игру, условились в рамс.

— Валяй заместо меня, пока я малость дерябну, — сказал Виктору Таракан, кошелек которого тоже вконец отощал.

Старый трюк, как заманить удачу. Никто в этот фокус не верил, но, дойдя до ручки, все раз за разом его испытывали. Какая-то логика в этом была — ведь на чужие деньги человек играет точнее и хладнокровнее. Как бы там ни было, но Виктор начал для Таракана исправно выигрывать. Почти на каждый кон что-то перепадало — трешка, пятерка, даже пятнадцать рублей. Таракан сидел в углу как на иголках, жевал мундштук «Беломора» и опрокидывал рюмку за рюмкой. Видно было, как лихорадит и немца-цыгана. Кончилось тем, что он веером разложил по столу карты и сказал:

— Гляньте! Нужны новые!

Все сунулись к картам, будто не они мяли их в ладонях, загибали в определенных местах, прочерчивали ногтями риски. Каждый старался пометить новые, чтобы при следующем коне знать, кому пошел этот туз или та десятка. Метить карты таким образом не считалось преступлением, это было в порядке вещей.

— Кому топать?

Игроки отводили взгляды, идти, ясно, должен один из тех, кто уже давно хлещет дармовую водку.

Пошли отговорки — да торгуют ли поблизости картами и, мол, надо узнать, когда в магазинах обеденный перерыв.

— В киоске напротив и в галантерейном на углу, — авторитетно заметил Гогораш.

— Я схожу, — поднялся Виктор.

— Нет, почему же ты? — занервничал Таракан. — Ты шпиляешь, так и сиди!

— Прошвырнуться надо, башка дурная… Оприходуй!

Таракан принялся отсчитывать Виктору пятую часть выигрыша.

— Слышь, Шило, сам сегодня не играй, тебе не светит, — наставительно произнес Коля-Коля.

На столе появилась кучка мятых рублевок, Виктор сунул деньги в карман.

— Сколько брать? — спросил он.

— На все… Но бери дешевые, все равно скоро менять.

В киоске сидела старушка в очках с толстыми стеклами. Карты были, но только однотипные. Надеясь найти с другой рубашкой, Виктор дошел до галантерейного магазинчика. Здесь были другие, но выбора тоже никакого. Виктор купил три колоды и пошел обратно. Тяжесть из головы постепенно улетучивалась.

Пятая часть от добычи для Таракана — не так уж много, разве что для начала. Он вступил в игру. Через полчаса у него опять осталась одна мелочь, в боковом кармашке.

Самому играть не следовало, Коля-Коля был прав, мрачно подумал Виктор. Просто некуда деваться, о завтрашнем дне не хочется думать, снова лучшее из всего, что его ожидает, это посиделки на интерес. Единственное утешение — почти все проигрывали, фортуна снова улыбалась Фреду. Меняли карты, брали новые колоды, но все оставалось по-прежнему — счастье как репей прилипло к цыганистому.

Понемногу стали расходиться те, кто остался вовсе без денег, — две ночи кряду им все равно не выдержать. По просьбе Мартыновны кто еще стоял на ногах — уводил за собой пьяненьких. Зал потихоньку пустел, после полуночи осталось всего несколько человек.

Виктор решил вздремнуть ненадолго. Проснулся он вдруг, словно его потревожили, хотя игроки, как и прежде, беседовали вполголоса. Удивился — за окном светало. Фред сидел к нему в профиль. И внезапно Виктор его узнал. Узнал резко очерченный рот, нос. Все это время им владело ощущение, что он уже где-то видел Фреда, но не мог вспомнить где. Теперь вспомнил. Мужчина у газетного киоска на улице Лицавас вытаскивает из портфеля и подает киоскерше запечатанные колоды карт. Своим странным поведением он тогда привлек к себе внимание Виктора. Киоскерша спрятала комплекты под прилавок, и они еще о чем-то долго разговаривали. Теперь до Виктора дошло — те колоды были меченые. Видимо, и там неподалеку была квартира, где собирались картежники. В таких случаях всегда нужны новые, нераспечатанные колоды. И, естественно, покупают их в ближнем киоске, где он побывал сегодня, и в галантерейном магазинчике наверняка можно купить только меченые, поэтому и не было никакого выбора. Киоскерше за это презентуется шампанское или бальзам, продавщице в галантерейном — флакончик духов или губная помада. Им-то что! А здесь гребут лопатой! Пока играли картами Пирамидона, выигрывал то один, то другой, то третий, а как только пошли в ход карты из киоска, загребать стал он один.

Виктор встал и, будто разминая ноги, обошел вокруг игорного стола. Он никак не мог решиться, сказать Коле-Коле с Тараканом или не говорить. Нет, нужны доказательства, иначе нечего и затевать. Виктор поднял с пола выброшенные карты. Перед тем как распечатать новую колоду, проигравший, бранясь, швырял оземь старую — обычная шутка, на которую никто не обижался.

Следы щипков, сгибов, царапин… Нет, определенно не то. Эти метки возникли потом, в процессе игры. И в углах не было никаких шероховатостей, сделанных для ощупывания кончиками пальцев. Значит, разгадка в орнаментированных рубашках. Как Виктор ни старался, никаких дорисованных знаков он обнаружить не смог. Но, занятый изучением карт, перехватил тревожный взгляд Фреда и понял, что он на правильном пути.

— Еще два круга, дольше не могу, — посмотрев на часы, вдруг заявил Фред. Партнеры пытались протестовать, но напрасно.

Виктор вышел в туалет и разложил на полу всю колоду рубашками кверху. Наконец-то! Сомнений быть не могло! Орнаменты одинаковы, но оттиски на разном удалении от бока или конца карты. Это не ошибка типографская, а несовершенство типографской техники. Купив несколько комплектов, можно их переформировать в определенной последовательности: пики — рисунок сдвинут влево, у бубен — вправо, трефы — в один конец, у червей — в другой… Вероятно, можно найти и более конкретные комбинации, но хорошему игроку и этого достаточно, чтобы объегорить остальных.

Увидев в прихожей телефон, Виктор подумал, что Фред пожелает вызвать такси, и выдернул из трубки провод.

Идти или не идти в зал? Лучше не идти.

Взяв с вешалки куртку, Виктор вышел на лестницу, дверь с автоматическим замком захлопнулась. Поднялся этажом выше и стал ждать.

Затем решил, что нужна засада получше. Спустился вниз и встал за газетным киоском.

Минут через двадцать на улицу вышли четверо и, не подавая друг другу рук, наскоро распрощались. Коли-Коли и Таракана среди них не было. Немец-цыган пошел в сторону центра. Значит, ищет такси или частника. Он один, это облегчает дело, только надо выждать, пока скроются из виду остальные. Да и в квартире кто-то остался, может появиться в любую минуту.

Виктор поднял воротник и быстрым легким шагом, по самой кромке тротуара, пошел вслед за Фредом. Если покажется такси, он его перехватит. А там видно будет, главное, чтобы Фред не уехал один.

Внезапно Фред побежал, на пустынной ночной улице гулким эхом отдавались его шаги.

Если успеет добежать до бульвара, там люди, уйдет!

Но разница в возрасте сказывалась, вскоре Фред, тяжело дыша, прислонился к стене.

— Не подходи! — прохрипел он. — Нарвешься на бритву!

Виктор остановился в двух метрах от него. У Фреда в руке действительно была бритва. С коротким широким лезвием.

— Чего тебе? — выдохнул Фред.

— Свои гроши.

— Всего-то? — он перевел дыхание. — Обычно пытаются захапать все!

— Дыхни я о твоих художествах, был бы ты как решето.

— Почему?

— Потому. Обставил всех подчистую, не простили бы.

— И самим вышка! Повстречались бы в белых тапочках!

— Косые все… Кто в таком разе о вышке помнит. Стоит одному начать, остальные прикончат. Мартыновне пришлось бы жить на голую вдовью пенсию. Убери бритву, бриться будешь дома.

— Сколько твоих было?

— Сто семьдесят.

— Дам тебе три. А ты, между прочим, фартово шпиляешь.

— Трех мало. Двинули, пока легавых не видно.

— Лады, дам четыре, больше не могу… Не жлоб я, но больше никак. Сколько, по-твоему, я рванул?

— Куска два.

— Как бы не так! Тыща сто с мелочью. А у меня должок на шее. Я в это кодло, где хлещут как сапожники, и не сунулся бы, деваться некуда.

— Двигай на юга, на курорты.

— Так я ж только оттуда. Пустой номер. Много таких умников, и все в Сочи или в Пицунду. А там, оказывается, с денежными мешками на перекрестках не стоят. Кто сумел деньгу заиметь, тот ей расход знает. Не подберешься! Они с тобой играть не станут, в своем круге шпиляют. А у меня еще татуировка и цыганистая вывеска. Тут, в Риге, та же история! Парк Зиедоньдарзс за километр обхожу, чтоб не примелькаться, все никак на лафу не выйду. Сведи меня с торгашами, в долю возьму!

— Можно потолковать.

— Серьезно?

— Только вряд ли они шлепают в ближайший киоск за гадалками.

— Будь спок. За один круг все, что на столе, на свои поменяю. На, забирай, — Фред потянул ему пачку денег.

— Ровно?

— Пересчитывай, твоя воля. Мне считать не надо. Я беру на ощупь.

Виктор взял пачку, не пересчитывая, потом оказалось, что в ней ровно четыре сотни.

Надежды, которые он связывал со старыми знакомыми, орудовавшими когда-то по хозяйственной части, на поверку оказались чересчур радужными. Все, кого он сумел разыскать, или действительно замкнулись в своей скорлупе, или притворялись паиньками. Он надеялся, что им нужен человек, умеющий смотреть в оба и держать язык за зубами, а при случае рискнуть за приличную плату. Он лелеял надежду, что годы, проведенные им в заключении, окажутся хорошей гарантией и даже рекламой, но вышло наоборот. От имевших судимости в денежных местах отделывались любой ценой — чтобы не привлекать лишнего внимания. Кроме того, многие из бывших уже успели так съехать вниз по служебной лестнице, что от их воли не многое зависело. Чинить тару в магазинах — максимум, что ему предлагали. Но ведь и это могло стать зацепкой к знакомствам в кругах торгашей! Может, мостик выведет туда, где играют тузы? И, может, помощь Фреда вовсе не понадобится, хватит придуманного им шулерского способа? Однако место человека с молотком еще не освободилось — через месяц, не раньше.

— Ты все еще не работаешь? — спросил Эрик, когда они вышли из троллейбуса на кольце.

— Опять за свое! Хочешь выдать мне пособие по безработице?

— Я просто спрашиваю.

— У нас разные взгляды. Тебе нужна работа, мне нужны деньги.

— Не понимаю, откуда взять деньги, не работая.

— Не совсем так. Грех летом вкалывать на государственной службе. Мы шабашили — проводили центральное отопление в частный дом. И пожалуйте вам, четыре сотни за пару недель. Так что деньжата у меня есть, не беспокойся.

— Такая работа ни в стаж, ни…

— Зато трояк в час на брата.

— Жирно, конечно, и все-таки… Ты что, в сантехнике разбираешься?

— Ни бельмеса. Я копал и таскал.

— Жаль, нам на фабрике нужен сантехник. Я бы поговорил с начальником цеха.

Все-таки он ужасно ограниченный, с раздражением подумал Виктор. Замкнулся в четырех стенах на своем заводе и думает, что у кого выше зарплата, у того и денег больше. Наверное, двухкомнатная квартира кажется ему дворцом, а мотоцикл — «роллс-ройсом» с шофером в ливрее. Но больше всего Виктора раздражало, что он не говорит Эрику правду, а только и делает, что врет. Вконец изоврался. Боится, что тот развернется — и был таков. Эх, дорваться бы до денег, подарил бы ему что-нибудь такое-разэдакое, чтобы Ивете понравилось. Такое, чего на зарплату не купишь.

Улицу Пиена они нашли без труда, она начиналась сразу за перекрестком и шла почти параллельно главной магистрали. Тротуар у дома был выложен серыми цементными плитами, по-видимому очень старыми, так как выбоины были заделаны кирпичом.

Они объездили уже двадцать с лишним адресов, но не дошли еще и до половины списка. Информация была весьма жидкой, хорошо еще хоть такая. Виктору удалось раздобыть — он отказался объяснять Эрику, каким путем — выписку из регистрационного журнала больницы за тот месяц 1956 года, когда они родились. Фамилия, имя, адрес — направлена в родильное отделение. И вот теперь они ходили по этим адресам. Иногда было достаточно поговорить с соседями, так как женщины, вернувшиеся из больницы с ребенком, их не интересовали. Другое дело бездетные — среди них скрывалась отгадка.

У дверей Эрик приосанился и нацепил на нос большие солнечные очки.

— Вылитый мафиози после ограбления банка, — ухмыльнулся Виктор.

— Тебе легко говорить…

— Вот здорово, напорешься на своих избирателей. Мол, интересуюсь бытовыми условиями. Станешь популярным.

— Ничего смешного. То, что мы делаем, настоящая афера. Я возражал с самого начала.

— Надоело, смени пластинку.

Эрик не ответил, и они стали подниматься по лестнице. Это был многоквартирный дом с шестью дверями на каждой площадке.

Виктор прокашлялся и нажал кнопку звонка. Тотчас женский голос спросил:

— Кто там?

— Из Латвийского радио, — отозвался Виктор.

— Минуточку…

Дверь приоткрылась, и на них уставилась женщина лет тридцати пяти.

Слишком молодая, подумал Виктор, но решил рискнуть.

— Если не ошибаюсь, мы имеем честь разговаривать с… — в руке он держал список адресов и водил по нему карандашиком.

— Заходите, прошу!

Вычищенный до блеска, длинный, похожий на поваленный колодец коридор.

— Проходите в комнату! — сказала женщина, хотя поначалу не собиралась пускать их дальше прихожей.

В комнате был педантичный порядок, на столе стояла глубокая стеклянная ваза с яблоками. Внимание Эрика привлекла необычная орнаментальная шлифовка, но женщина истолковала его взгляд по-своему:

— Угощайтесь!

Эрик отказался, а Виктор надкусил сочное яблоко.

— Вкусно, — сказал он с благодарностью. — Но не за этим мы сюда явились… Итак, я имею честь разговаривать… — и он очень четко произнес имя и фамилию.

Текст Виктор варьировал в зависимости от того, кто открывал им дверь. Чаще всего это отнюдь не был возможный объект их поисков, в таком случае он говорил: «Могу я видеть такую-то?» или же: «Где я могу встретить такую-то?» Молодые люди отвечали: «Мать на работе». Иногда говорили: «Скоро должна быть». Или сообщали: «Я ее муж». Тут Виктор заводил басню о том, что редакция общественно-бытовых передач готовит ряд интервью по случаю трудового юбилея врача Вийпура и медсестры Ранне. К сожалению, в больничных документах названа только мать, поэтому… Как назвали ребенка, где работает? Благодарю, если материал используем, сообщим об этом особо. До свидания!

Диапазон деятельности ставших взрослыми уроженцев того роддома оказался весьма широким: от воспитания детей на дому до работы за рубежом. К удивлению Виктора, пока еще не попадались среди них личности, отбывавшие срок в исправительно-трудовой колонии, но он был уверен, что найдутся и такие.

После каждой встречи Эрика буквально передергивало от чувства неловкости и досады, но у него и в мыслях не было оставить Виктора одного или дожидаться его на улице.

— Теперь я не сомневаюсь, что это ты выманил у южанина восемьсот рублей, — как-то раз хмуро обронил он. — Ты опасный субъект!

Виктор усмехнулся, нисколько не обидевшись…

— Вы ошибаетесь, — удивленно сказала женщина. — У меня совершенно другое имя и другая фамилия.

— Извините, пожалуйста. — Виктор еще раз провел карандашом по строчке.

— Нет, такая здесь никогда не жила, все время только мы с мамой. Стойте! Вы говорите… Я тогда была маленькой девочкой. Мама сдавала какой-то молодой паре комнату, правда, на короткий срок. На пару месяцев. Фактически девушка жила одна, парень лишь приходил в гости и платил за комнату. Он принес магнитофон — тогда это была диковинка. Лента часто рвалась, и он все просил у мамы уксусную эссенцию. Девушка мне не нравилась, а парень — помню только, что он был очень красивый. Она болела. То ли вообще была болезненная, то ли из больницы, не знаю. Но здесь она никогда не была прописана.

— Может, стоит поговорить с вашей мамой?

— К сожалению, это уже невозможно. — Женщина опустила голову.

— Простите… понимаем… — Эрик неловко поклонился.

На троллейбусной остановке некуда было спрятаться от колючего ветра, взявшего разгон на просторном перекрестке. Виктор переписал этот адрес на отдельный листок. Один адресок там уже был — женщина уехала работать куда-то далеко, родственники обещали сообщить, если получат от нее весточку. Она вернулась из больницы без ребенка.

— Напрасно стараешься, — заметил Эрик. — Если она жила тут без прописки, то в регистрационном журнале не могло остаться ее адреса.

— Может, не хотела говорить настоящий и назвала этот. Или надеялась, что ее здесь пропишут.

— В больнице предъявляют паспорт.

— А кто паспорт потерял, разве не рожают?

— Серьезно, требуют паспорт.

— Верю, верю.

— Все равно этим адресом мы не сможем воспользоваться!

— Справочному бюро достаточно знать фамилию, имя, отчество и год рождения.

— Ты просто упрямишься. Не хочешь отступиться от своего.

— Ну и ладно.

— Не болтай, где там следующий адрес, ночь на носу. Тебе ничего, будешь дома спать, а мне рано утром на работу!

— Тебе, конечно, труднее, но ты же у нас закаленный и ко всему привычный!

Эрик не расслышал горечи в голосе Виктора, он не знал, что тот весь день размышляет, где бы переночевать, сравнивая себя с бездомным псом.

Позже, проводив Эрика на автобус, Виктор доехал до вокзала, где в одной из автоматических камер хранился его скарб. Надел свитер — что-то знобило, а болеть ему сейчас было совсем некстати. Два предыдущих дня прошли в напрасных поисках комнаты. Правда, он договорился на завтра о встрече с каким-то типом, предлагавшим хибару на взморье. Видимо, тот искал кого-нибудь, кто жил бы на даче зимой.

— Вы только купите калорифер, — сказал он. — И вовсе не обязательно жечь его весь день, комната небольшая, за ночь прогреется. Деньги я согласен получить в два приема. До Нового года — сейчас, остальные после.

Свитер согревал, но дрожь не проходила. Недалеко от вокзала была дыра, где обычно ночевал Коля-Коля.

Там хотя бы теплее, подумал Виктор.

На темной кухне, больше похожей на помойку, Коля-Коля с хозяйкой, грязной старухой, рыдая, пил водку. Виктору он обрадовался как родному.

— На! — он налил, всхлипывая, чайный стакан до краев. — Выпей, друг! За Васю Таракана!

— Не бойсь, доктора спасут! — перебила старуха. — Нынче медицина чудеса вытворяет!

— Взяли Таракана, взяли человека, — продолжал Коля-Коля завывать, как хорошо оплаченная плакальщица. — Замели, проклятущие!

Оказалось, что слезы эти меньше всего относятся к самому аресту. Коля-Коля оплакивал вообще акт неуважения к человеческой личности. По словам очевидцев, пострадавший гражданин, у которого Таракан вытащил кошелек из кармана, зверски его избил. Лежа на земле, Таракан кричал: «Не бейте! В милиции разберутся!» А этот гад поставил его на ноги и опять двинул по морде.

— Вся вывеска в крови! — скулил Коля-Коля. — Совести у людей нету! Вор в законе, весь Север прошел… Там его и пальцем никто не тронул, а тут какой-то фрайер избивает до крови! А ведь Вася инвалид. Туберкулезный он. Выпей, выпей, браток, подрезали вольной птице крылья!

Виктор выпил, но мрачные мысли не отставали. Кто следующий? И что ждет впереди?

Глава четырнадцатая

Близились Октябрьские праздники, по главной улице разъезжала машина с гидравлическим подъемником, предназначенным для замены перегоревших ламп, — высоко над проезжей частью вывешивались флажки союзных республик. Автомашина службы «Ригасвет» улиткой ползла вдоль осевой разметочной линии. Виктор и Эрик залюбовались рабочим, стоявшим в выдвижной металлической корзине: он брал из стопки флажок и точным движением цеплял его за проплывающий мимо провод или оттяжку.

Братья сидели в «самозваном» скверике, фактически во дворе, заросшем старыми кустами сирени, жасмина, вишневыми деревцами. Детская песочница, качели и скамейки тоже, видимо, появились еще в то время, когда этот двор былскрыт от постороннего взгляда за дощатым забором; но вдруг почему-то возникла необходимость снести забор, и окрестным жителям достался еще один зеленый уголок, сюда стали наведываться в основном дети. Вечерами со всего района в скверик стекались собачники — очень уж нравилось колли, пуделям и прочим псам справлять свои надобности под сенью сиреневых кустов.

Четырехэтажный дом смотрел из глубины двора на эти перемены.

— Что поделываешь на праздники? — спросил Виктор.

— Поведу жену на бал.

— Для тех, кому за тридцать? Слышал, теперь только два вида вечеров. Для тех, кому за тридцать и кому нет еще пятнадцати.

— Мы сняли столовую. В складчину. С оркестром.

— Лучше бы в ресторане.

— Не все могут сколачивать тару в подсобках и зарабатывать три сотни в месяц.

Виктор невольно взглянул на свои ладони. Фаланги пальцев в ссадинах, кожа растрескалась, полно заноз. Неприятно ныли мелкие незаживающие ранки, которые он по неопытности наживал, работая с металлической лентой.

— Идет! — Виктор локтем подтолкнул Эрика.

Женщина свернула в скверик. Усыпанная гравием дорожка вела к дому. Над дверью горела лампочка без плафона — несколько ступенек парадной лестницы она освещала ярко, как сцену. Женщина была хорошо видна. Независимый вид, лицо ухоженное, элегантная сумочка. Удерживая в памяти облик проходящей женщины, они затем впивались взглядом в окно на третьем этаже, второе от угла. Из этой она комнаты или нет? Если из этой, то сейчас в ней вспыхнет свет, если нет… Если не из той, то им все равно. Они тут для того, чтобы дождаться женщину, которая зажжет огонь во втором окне от угла. В окне с белыми накрахмаленными занавесками, расшитыми светло-зеленым орнаментом, идущим плотными горизонтальными рядами, — при дневном свете удалось различить и эти мелочи…

— Не она, — вздохнул Виктор, едва осветилось другое окно.

— Что ты ей скажешь? — спросил Эрик.

— Почему я?

— Потому что ты старше, тебе и карты в руки.

— Я старше только по документам!

— Ну, потому что из-за тебя мы начали.

— Еще не сказано, она ли это будет.

— Почти наверняка. Время совпадает, место совпадает… Семейное положение совпадает… Слишком много совпадений для одного человека.

— Кроме одного: родила ли она двойню? Пока нам это неизвестно.

— Раз уж тебя взяли Вазовы-Войские, нигде в документах двойня фигурировать не может. В документах значусь один я. — Эрик приумолк, затем продолжал: — Много адресов осталось?

— Восемнадцать и дама с улицы Пиена.

Они уселись спиной к дому, глядеть на улицу было веселее, и принялись болтать о всякой всячине, чтобы разрядиться. Слишком долго ждут они своей минуты, которая тем не менее неотвратимо близится, — так истощается струйка в песочных часах. Хотя эта женщина может вообще не прийти, соседи предупреждали: с работы она возвращается затемно.

— Черная икра не нужна? Мне утром предлагали, а я не взял. Куда девать? Чай иногда дома завариваю, и все. Ветчина и рулет сегодня были. Если что-нибудь надо, я возьму.

Эрик покачал головой.

— Не беспокойся, мне вовсе не трудно.

— Ты не понял.

— Дурак!

— Какой уж есть, не взыщи.

— Это потому, что ты… Ты даже не представляешь себе, как люди живут. Но я, к сожалению, так жил, и, может быть, моя беда именно в том, что копыта и ребра меня уже не удовлетворяют, я тоже хочу кусок вырезки!

И Виктор принялся выкладывать свои наблюдения за несколько недель работы. Он рассказывал посмеиваясь, а Эрик отчего-то краснел, будто это он, а не кто-то другой пользовался всяческими лазейками, чтобы подкармливаться. Он с радостью возразил бы, если бы мог. Виктор быстро освоился с торговой атмосферой, продавщицы ему симпатизировали, так как он никогда не отказывался перетащить мешок или ящик во время отлучки подсобника. В головном магазине работали почти исключительно женщины в возрасте. Сами они на Виктора не заглядывались, но женить обещали — в каждой женщине, затаившись, живет сваха. Если выпадал юбилей и в честь него устраивалось кофепитие, обязательно приглашали и «того парня с молоточком». Ничто не предвещало, что над его головой сгущаются тучи, однако два дня назад директор имел неприятный телефонный разговор, после которого стал смотреть на Виктора другими глазами.

— Кто тебя интересует? — Директор не сразу понял собеседника, так как слышимость была неважной. — Какой парень?

— Тот, что возится с тарой.

— Что тебе от него нужно?

— Мне ничего не нужно, я просто сижу и размышляю.

— Это Всеволод просил его устроить.

— Всеволод! Ты что, Всеволода не знаешь! Он всегда был сердобольным человеком!

— Они вместе были… Ну там… Ты меня понял? Мальчишкой наломал дров, что же теперь, всю жизнь попрекать?

— Но та-ам он был не раз!

— Ну и что! Главное, он хорошо работает и я им доволен. Но если что замечу, сразу — вон, тут не может быть двух мнений! Я ему так и сказал, когда принимал на работу.

— На него исполнительный лист пришел.

— Все верно: заварил кашу, расхлебывай.

— Да, конечно, и однако… Я, правда, не считал, но тысяч на двадцать по меньшей мере.

— Фью-ить! — присвистнул от неожиданности директор. — А у него губа не дура!

— Ты меня не понял. Это не государственное имущество. Это все квартирные кражи.

— Иди ты! Не может быть… Всеволод…

— Всеволод тюфяк и рохля! У него та-акой характер: кто ни попросит, никому не откажет!

— А почему ты думаешь, что не государственное?

— Думаю?! Я вижу! Эти бумаги у меня на столе! В пользу гражданина та-акого-то столько… В пользу гражданки та-акой-то столько… Этот фрукт из тех, кто по квартирам шастает! Иначе откуда такая сумма?

— А что же Всеволод? Не знал?

— Как ты не понимаешь, Всеволод размазня! Хуже всего то, что у тебя та-акой магазин, куда заглядывают, сам знаешь…

— Нет, об этом нечего беспокоиться. Они не контактируют. Кто подъезжает, идет прямо ко мне, а уж я зову продавщицу…

— Ах ты, господи, я же не думаю, что он кого-нибудь схва-а-тит за горло! А вдруг совпадение? У Сомерсет, например, вчера днем взломали дверь. Взято, правда, только из прихожей, наверно, кто-то па-амешал.

— У Лианы Сомерсет? Я ж ее прекрасно знаю, мы когда-то вместе работали.

— Между двенадцатью и двумя. В двенадцать она ушла на ра-аботу, а в два сын пришел из школы и видит — двери настежь. Счастье, что так. Два пальто, туфли. Но ведь ма-агли подчистую!

— Да, теперь только и слышишь: днем и днем!.. Вообще я скажу, парень ничего, работящий, неприятно только, среди наших затесался.

— Им ведь нужен ка-акой-то наводчик, чтобы знать, где плохо лежит. На авось теперь квартиры не берут, теперь все ученые… И не дай бог, если из на-ачальников, кто к тебе заезжает, кого-нибудь обва-аруют!

— Свинья этот Всеволод! Пусть лучше не попадается мне на глаза!

— Я тебе еще раз повторяю: он славный малый, только характер та-акой.

…Тихо шуршат по асфальту машины, потрескивая штангой, проносятся троллейбусы, редеет толпа пешеходов, никто уже не торопится. Прогулочным шагом, весело переговариваясь, мимо скверика идет патруль ДНД, молодые симпатичные девушки. Во время инструктажа молодой лейтенант милиции посоветовал им брать пример с тех дружинников, что задержали вчера на вокзале вора-рецидивиста. Рецидивист в его устах стал особо опасным злодеем — лейтенант назвал четыре его фамилии, прибавив на всякий случай и пятую, поскольку сам принимал участие в задержании. Но лавры за поимку вора целиком и полностью принадлежат общественным блюстителям порядка. Кто-то из них заметил слонявшегося по залу ожидания мужчину, а через полчаса увидал его на перроне с двумя большущими чемоданами. «Каждый нормальный человек с такой поклажей останавливался бы через пять-шесть шагов, чтобы передохнуть, а не летел сломя голову, как на пожар», — подумал дружинник и пошел со своими товарищами за мужчиной. На лестнице, служащей выходом с перрона, они его остановили и, предъявив удостоверения, предложили описать содержимое чемоданов. Измученный ношей — чемоданы были собственностью какого-то задремавшего пассажира, — вор пытался бежать, но был схвачен и доставлен в отделение железнодорожной милиции. По дороге он ругался и угрожал дружинникам расправой, а потом категорически отказался назвать себя, заявив, что будет разговаривать только с офицером.

— Когда я пришел, он первым делом спросил, как меня по имени-отчеству. Сам-то Николай Николаевич. По кличке Коля-Коля. Поговорили, так сказать, за жизнь, с уважением, — инструктаж приближался к концу. — При расставании он мне сказал слова, достойные вашего внимания: «Плохо, начальник, работаете! Посчитайте, сколько месяцев я продержался без паспорта, прописки и определенного места жительства! И еще сто лет продержался бы, коли на перроне не подвернулись бы эти…» Гм… Я не хотел бы в присутствии прекрасного пола употреблять его терминологию, но он имел в виду именно общественных блюстителей порядка. И в самом деле, вы — наши ближайшие и вернейшие помощники, без вас нам было бы гораздо труднее. Желаю успеха, товарищи!

— До скольких будем ждать? — спросил у Эрика Виктор.

— Боишься опоздать на поезд?

— За тебя боюсь. Ивета, наверное, волнуется. Тебе все же придется выложить ей все как есть. А то она черт знает что может подумать.

— Я же ночую дома. И потом, она меня знает, она знает, что я никогда…

— Ты ее тоже знаешь, а как бы ты рассуждал, если б она каждый вечер проводила неизвестно где и неизвестно с кем. Еще твоя дурацкая выдумка о тренировках в пожарном депо! Надо же…

— Но что-то я должен был сказать. Обычно она туда не звонила.

— Потому что обычно ты по вечерам бывал дома. Или же она знала, куда ты пойдешь.

— В ее поведении ничего особенного нет.

— Вам хочется сцен?

— Нет, но… Теперь говорить ей не имеет смысла, это надо было делать с самого начала. Если вообще надо было.

— Придумай что-нибудь, солги, только не мучай ее!

— Ни разу не видел ее, а переживаешь.

— Ты ж не показываешь!

— Я полагаю, что так лучше. А?

Ветер прошелся ко кустам сирени, довершая листопад, и Эрик смахнул ладонью со столика несколько мокрых листьев. Встал, потянулся. И, невзначай повернув голову, увидел окно. На третьем этаже. Второе от угла. Они сегодня вволю на него насмотрелись…

В окне горел свет!

— Смотри!

За белыми занавесками видны были очертания люстры. Лампочек довольно много, но не особенно яркие. Цвет орнаментовки на занавесках нельзя было различить, даже зная, что она зеленая. Что-то вроде плотно нанизанных на стержень кругов.

— Черного хода нет, — сказал Виктор. — Она, наверное, заходила к соседям.

Это могла быть только одна из тех женщин, кто проходил мимо них по усыпанной гравием дорожке. Но которая?

Они все смотрели на освещенный квадрат. За занавесками скользила тень — женщина пересекала комнату между окном и люстрой. Оба молчали, вспоминая фигуры, лица, одежду виденных возле дома женщин и стараясь отгадать, которая из них та, что составляет предмет их долгих поисков.

— Пошли? — спросил Виктор шепотом. — Ты придумал, что говорить?

Эрик помотал головой. Он оторвал взгляд от окна и уставился на голый куст сирени.

— Так придумай!

Эрик опять помотал головой.

— Я не пойду, — с трудом произнес Эрик. — Мне ей сказать нечего.

— Я не ослышался?

— Мне не хочется с ней говорить. Я даже видеть ее не хочу. Не пойму, почему я вообще… Любопытство, что ли? Двух матерей у человека быть не может. У меня есть мать. Вот. Хорошая. И что я потом скажу своим детям — которая настоящая? Сказать правду? Солгать? Как лезвие — оба края режутся. Извини… Я пойду, Ивета заждалась.

— Послушай!

— Ну что? Не моя вина, что я люблю свою мать. И не ее вина, правда? Если мы еще встретимся, прошу тебя, не говори мне ничего об этой женщине. Ладно? Я ничего не хочу про нее слышать. Она меня не интересует. Чужой человек. Вот.

— Эрик, мы…

— Если я тебе понадоблюсь, приходи к проходной. Домой не ходи, слышишь, это все осложнит.

— Ничего, я уж как-нибудь сам…

— Не обижайся, к проходной в самом деле лучше. Вот. Ну, я пошел. Поздно. Ивета заждалась. И мать, наверно, волнуется, не спит. Она никогда не ложится, пока я не приду.

Захрустел гравий — Эрик уходил.

Звуки его шагов удалялись. Дальше, еще дальше.

На миг, на фоне освещенной улицы, Виктор увидел силуэт брата, затем тот исчез за углом.

Не оглянулся.

А в окне по-прежнему горел свет. Теплый, мягкий свет. На глаза наворачивались слезы, но он сдержался. Он неотрывно смотрел на окно, а думал об Эрике, Ивете и об их малышке.

«Я никогда не любил! — внезапно с ужасом подумал он. — Ведь я никогда никого не любил! За что мне такое проклятие, почему я не способен по-настоящему полюбить? Кто меня проклял?»

Он в отчаянии сел на скамейку, лицом к дому, стоящему в глубине скверика.

В окне, втором от угла, все еще горел свет.

Глава пятнадцатая

Во вторник утром мастер Чапст привез на грузовике обработанные детали книжной стенки и выгрузил их в прихожей. Прислуга в отчаянии позвонила Зайге — что делать, он на нее не обращает внимания, смазывает концы досок какой-то дрянью из всяких там банок и склянок, запах по всему дому такой, что дышать нечем. И потребовал запереть Шерифа, подумать только, боится собак, его сильно искусали в детстве. Иначе работать отказывается. Отвела Шерифа в пристройку, так он теперь воет так, будто с него шкуру спускают, соседи вообразят невесть что.

Делать нечего, пришлось отлучиться на часок с работы, ведь от Вилибалда в хозяйстве никакого толку: не умеет он ни гвоздь заколотить, ни туфли себе почистить. Когда надо привинтить розетку, починить пробки или заменить предохранитель в телевизоре, он заводит длинные бесплодные речи о том, что ему необязательно все это уметь, что при комбинате бытового обслуживания должны быть соответствующие службы, как он видел за границей. И упрямо отворачивается, если пришедший по вызову мастер хочет ему показать, как заменить предохранитель, чтобы в следующий раз не оформлять наряд в мастерской, на что времени уходит столько же.

Чапст, шестидесятилетний убежденный холостяк, — одежду он, наверное, покупал с запасом в два размера, на случай если сядет после стирки, и костюм на его аскетической фигуре висел, как на вешалке, — показал хозяйке груду досок, не скрывая удовлетворения собственной работой:

— Красота, мадам!

Какая в досках красота, Зайга не поняла, но что работа, видимо, сделана честь по чести, до нее дошло. Хотя бы потому, что слава отличного мастера следовала за Чапстом по пятам. И потом, он втайне восхищался некоторыми женщинами, и Зайга чувствовала, что является подходящим объектом его поклонения. Рядом с нею Чапст готов был находиться бесконечно долго и по нескольку раз замерять высоту потолка в углах комнаты, где решено было ставить книжную стенку. Он нудно объяснял, на сколько сантиметров и почему с годами может осесть пол.

— Я подымусь посмотреть, не надо ли оттуда чего-нибудь вынести, — сказала Зайга.

— Верно, верно, мадам! Больше свободного места — быстрее сложим. К послезавтра я хотел бы закончить, послезавтра меня ждут у доцента Энциня.

— Я могу прислать в помощь своего шофера, — предложила Зайга.

— Нет, нет. Я без помощников, я сам!

На втором этаже были две комнаты, и Зайга решила, что большую отдаст Вилибалду под кабинет, а меньшую оставит под спальню. Кабинет прежнего хозяина, строившего этот дом, находился на нижнем этаже, позади зала, но если все так оставить, то студентам, которые непременно будут являться сюда со своими зачетками, проходить придется через зал, мешая гостям.

Из окон этой комнаты были видны сосны, а внизу, примерно в метре от карниза, — черепица зимней веранды, увитая в теплое время года виноградными лозами, на которых в иное лето висели гроздья мелких фиолетовых ягод. Может, комната была темновата, но Вилибалд имел обыкновение работать по ночам при свете настольной лампы.

— Послушай, Камбернаус! Придется тебе потесниться! — Зайга рассмеялась.

Мебель сдвинули к окнам, повсюду лежали связки Вилибалдовых книг, но на стенах еще висели фотографии Райво Камбернауса. Как на выставке. Сильно увеличенные, отретушированные, застекленные, в рамках. Негативов у фотографа было много, он позволил ей покопаться в них и сам оформил снимки, заказанные для этого обозрения. Райво Камбернаус среди товарищей по команде, Райво Камбернаус в высоком прыжке над сеткой, Райво Камбернаус принимает «мертвый» мяч… И, конечно, фото с большим кубком, и на заднем плане нечаянно попавшая в кадр Зайга в Динкиных туфлях из змеиной кожи. Тут фотограф пробовал отговорить ее: мол, кадр смазан, возьмите лучше другой, с лицом Райво крупным планом на фоне кубка.

Что думает Вилибалд об этих снимках? Он никогда ничего не спрашивал. Рассеянность? Тактичность? Или просто страх осложнить спокойное течение жизни?

Пусть думает, что хочет, ей все равно!

Три фотографии все же придется убрать, иначе не хватит места для стенки.

Было слышно, как Чапст поднимается по лестнице. А вот и он, держа боковые полки, тягуче рассказывает ей, как все это будет выглядеть в натуре. Зайга сняла со стены фотографии и положила их на связку книг.

— А остальные? Останутся?

— Да, останутся.

— Я вот что подумал… Если вам не нужно, я возьму рамки… Очень аккуратная работа, и лаком покрыты. Сразу видно, из настоящего сухого дерева.

Шериф в пристройке почувствовал хозяйку и завыл от тоски, мастер на втором этаже ритмично стучал молотком. Прислуга поинтересовалась, на какое число назначена свадьба, ей надо знать точно, чтобы подготовиться, и вообще она… «Ваше присутствие, тетушка, обязательно, ведь должен кто-то из своих приглядывать за кухарками и вообще распоряжаться по хозяйству. Больше мне не на кого положиться», — стала уговаривать ее. Зайга. Стол будут обслуживать официанты, которым уплачено вперед, хотя до свадьбы еще почти четыре недели: регистрация назначена на тринадцатое февраля. А Шериф продолжал выть и царапаться в дверь, и в Зайге росла злость к этому трусливому холостяку Чапсту, из-за которого приходится мучить собаку.

На работе на письменном столе лежали только что доставленные приглашения на свадьбу — белые с голубым, буквы золотые. Сегодня она еще раз просмотрела список гостей и распорядилась, чтобы секретарша разослала приглашения. Избранное общество, всего шестнадцать человек. Почти половина севрского фарфора так и останется в буфете. Будут только самые близкие люди, которых нельзя не пригласить: из родни — родители Вилибалда и ее отец. Она не знала, с кем посадить отца, но позвать его надо было, и она послала брату денег, чтобы отцу купили или пошили приличный костюм. Она собиралась пригласить трио из бара, но передумала и отказалась — присутствие лишних людей избранному обществу будет обременительно, вполне достаточно, если профессор консерватории Таубе сядет на минутку за рояль. Кофе подадут на зимней веранде, и, пока Вилибалд будет показывать гостям комнаты, она успеет переодеться.

Все будет, вдруг подумала она, не будет только брачной ночи. Брачная ночь уже была, и повториться она не может. Как давно это было!.. Ах, не все ли равно? Вилибалд мне подходит, не так ли, подонок Камбернаус? Сознайся, ведь тебе завидно! Я начинаю жизнь сначала, а ты забыт, ты умер, ты в могиле.

Чем больше успевала она сделать, тем больше обнаруживалось прорех. Вдруг оказывалось, что портниха не может найти те пуговицы, которые они с ней выбрали, и приходилось срочно решать, какими их заменить, затем целый вечер ушел на то, чтобы расставить по местам книги в кабинете Вилибалда, в одиночку он с этим не справился бы: взяв в руки какой-нибудь том, он тут же раскрывал его и погружался в чтение, и проходило по меньшей мере полчаса.

А в среду кроме министерской коллегии грянул гром с ясного неба: остановились конвейеры в восьмом филиале, и никто не знал, что делать. Причина, как обычно, — лень и еще благие намерения. В основном благие намерения. Получив сразу два груза нестандартной ткани, на фабрике не составили актов, думали, закройщики как-нибудь уложатся в нормы расхода материала. Оправдываются теперь, что не было времени пригласить представителей, так как на складе достаточных запасов ткани все равно не имелось и ряд цехов находился под угрозой простоя. Теперь же стояла вся фабрика. И еще эта весть, что по всему объединению гуляют списки пожертвований на свадебный подарок. Зайга вызвала секретаршу, та поклялась, что ничего не знает, тем не менее Зайга приказала, чтобы всем жертвователям немедленно вернули их рубли.

— И не рассказывайте мне, что вы впервые об этом слышите, без ведома секретаря такое не происходит.

— Но люди от чистого сердца…

— Я приму только цветы. И не перебарщивать — учтите, букет моего мужа должен быть самым лучшим. В течение часа доложите мне, что все сделано так, как я сказала!

Селектор заработал уже через несколько минут, и голос у секретарши был встревоженный:

— Звонят из милиции…

— Соедините!

— Здравствуйте! Моя фамилия Даука… Следователь Харий Даука из районного ОВД…

У дома стояло несколько милицейских машин, и шоферу «Волги» пришлось их объехать. Кто-то разгуливал по крыше зимней веранды, еще двое торчали во дворе.

«Только этого мне не хватало!» — распахивая калитку, со злостью подумала Зайга. Следователь сказал по телефону, что вещи унести не успели.

У входных дверей, головой на земле, хвостом на бетонной плите неподвижно лежал Шериф. Остекленевшие глаза, морда в зеленой пене.

Изверги! Какие изверги!

Зайга стиснула зубы и вошла в дом.

У входа в зал она увидела соседа, долговязого, сонного на вид мужчину с усами, его дом был напротив. Они не общались, только здоровались на улице. Зайга даже не имела представления, где сосед работает. Рядом с соседом — офицер милиции: видимо, беседовали до ее прихода. Больше никого. Только наверху, на втором этаже, слышны шаги.

— Это перст божий, соседушка, что я позвонил в милицию. Я не хотел звонить, думал, это мастер… В последнее время вы ремонтом занялись, материал, вижу, к вам возят, в доме, слышу, работают. Думал, заодно решили крышу починить. Но странно, что зимой… И холодно, а он легко одет. В той же куртке, что осенью. Я его тут в третий раз вижу. Сразу после Октябрьских, затем на прошлой неделе и вот сегодня. Видимо, разнюхивал, что за вещи, стоит ли брать… перед Октябрьскими он долго вертелся у вас под окнами, все заглядывал… А сегодня… Забрался на крышу веранды, подходит к окну, встает на корточки. С крыши не слезает, забирается через окно в комнату. Был бы это стекольщик, высунулся бы изнутри, так? Тут собака залаяла. Страшно лает, верно, шерсть дыбом, и вдруг замолкла. Совсем, ни звука… Вот я и позвонил, и товарищи из милиции сразу приехали.

— Моя фамилия Даука. Мы с вами говорили по телефону. Меня интересует, не пропало ли что-нибудь из вещей.

— Вряд ли я так сразу смогу сказать.

Зайга окинула взглядом зал. Все было вверх дном, дверцы буфета раскрыты настежь, ящики вытянуты, и содержимое вывалено на пол, в шкафу полный кавардак, на полу у камина осколки разбитой вазы. А посреди комнаты два желтых чешских чемодана, которые они с Вилибалдом купили для предстоящего путешествия. Видно, битком набитые. И большущий саквояж старой Кугуры из крокодиловой кожи, купленный старухой в Швейцарии на рубеже столетий, и спортивная сумка, и еще клетчатый полотняный чемоданчик на молнии, о существовании которого она уже успела забыть, — с ним она пришла в этот дом ухаживать за старой женщиной; значит, вор перерыл антресоли в прихожей.

— Если вы хранили дома деньги и ценности, посмотрите, все ли на месте.

— Денег было немного. Рублей сто. Взяты!.. Они были здесь, в этом ящичке. Но почему Шерифа, почему собаку, изверг!

— Не специально. Просто собака ему помешала.

— Все равно изверг!

Следователь Даука пожал плечами и сказал:

— Надо бы достать из чемоданов вещи и сложить, как лежали, так вы быстрее определите, чего не хватает и что разбито.

— Его уже увезли?

— Нет, он наверху. Показывает, как проник в дом и тому подобное. Обычные формальности. Мы сейчас с вами поднимемся. Похоже, парень пропал окончательно. На самое дно опустился. Я с ним не впервые встречаюсь.

Сосед, моргая близорукими глазами, изучал набор воровских инструментов.

— Взгляните, что за отмычки, — показал он на связку ключей.

— Вначале он пытался проникнуть в дом через двери, но не сумел их открыть.

— Здесь ничего нашего нет, — сказала Зайга, взглянув на связку отмычек, трехрублевую купюру, монеты различного достоинства и несколько нераспечатанных карточных колод. Все это лежало на большом круглом столе.

— Это нашли у него в карманах, — пояснил Даука. — Что они там так долго возятся!

— Товарищ следователь, а я вас знаю, — сказал сосед. — Айгин папаша, да? Она лежала с моей внучкой в одной палате. Теперь ей лучше?

— Да. Вроде все в порядке. И все-таки, знаете, живем в страхе, как бы не повторилось.

— Да-да, понимаю… Извините, я не хотел вас отвлекать.

Давно не бритый, грязный, в затасканной одежде. Возбужденный блеск глубоко запавших глаз. Смотрит дерзко и с ненавистью. Когда вошла Зайга, он откинулся в кресле (оно должно было стоять за письменным столом Вилибалда, но было придвинуто к стене), демонстративно закинул ногу на ногу, скрестил на груди руки и застыл, как изваяние. Он проделал это так быстро, что милиционеры не успели ему помешать.

И вдруг всем бросилось в глаза необычное сходство вора с юношей на фотографиях, развешанных по стенам, фотограф запечатлел его в прыжке у волейбольной сетки, с завоеванным кубком в высоко поднятой руке, в кругу восхищенных болельщиков. Только вор был, пожалуй, несколько старше и имел не столь благополучный вид. И все же в первый момент казалось, что это он изображен на фотографиях, сделанных несколько лет назад, хотя по одежде болельщиков можно было определить — это конец пятидесятых, начало шестидесятых годов: галстучные узлы с булавочную головку, брюки узкие, как дудочки.

«Они определенно состоят в каком-то родстве, и Вазов-Войский это знает, — подумал Харий Даука. — Он же открыто демонстрирует это, чтобы мы, во всяком случае хоть кто-то из нас заметил». А мысли тем временем не спеша и основательно перемалывали недавно всплывшие факты. Как обычно. Будто без его участия. И оказывалось, что вопросов больше, чем ответов.

Если этот бедолага впервые был здесь перед Октябрьскими праздниками и все разузнал, то почему не вломился сразу же? Что его остановило? Может быть, именно з а м е ч е н н о е сходство? Не заметить фотографий он не мог, если, стоя на крыше зимней веранды, смотрел в окно, как свидетельствует сосед. Почему тогда не ломился, а сейчас вломился? Да еще собаку прикончил! Состояние крайнего отчаяния? Да нет, какие только глупости не придут в голову! И все же…

— Простите! — извинилась хозяйка дома и торопливо выскользнула за дверь.

Даука с удивлением отметил, что не слышно ее шагов вниз по лестнице. Ведь в коридорчике одни лишь голые стены, оклеенные симпатичными обоями. Что там могло ее задержать?

Так прошло секунды три-четыре, вдруг дверь с треском распахнулась — и на пороге вновь появилась хозяйка. Глаза ее теперь сверкали гневом, губы сжаты в струнку и на скулах выступили красные пятна. Следователь Даука, не раз бывавший в подобных ситуациях, насторожился. Если женщина поведет себя в отношении задержанного чересчур агрессивно, ему придется вмешаться. Однако она вдруг накинулась на самого следователя, тон ее был угрожающим.

— Это только шутка… Не было никакого преступления! Вы поняли? — И все это повелевающим тоном, каким разговаривают начальники, когда заставляют подчиненных поверить в то, что черное это белое, и в тому подобную чепуху. Неумно. При отсутствии элементарной логики разве могут помочь угрозы в голосе, барская поза! Наивная надежда одержать верх в борьбе, где победить вообще невозможно. — Ничего ровным счетом не произошло! Вам ясно, я спрашиваю? Отправляйтесь по своим делам, здесь вам делать нечего!

Следователь Даука оторопел.

По лицу Вазова-Войского пробежала усмешечка.

Высоко подняв голову, женщина вышла в коридор походкой победительницы. Каблучки застучали по лестнице, шаги ее отдавались гулким эхом, словно в замкнутом пустом пространстве.

Она вошла в кухню, и тут силы ее оставили. Что-то в ней надломилось, мысли сделались вялыми, движения — механическими. Машинально открыла она холодильник и стала выгружать на стол его содержимое: масло, салаты, сыр, консервы. Еды было много, ведь в этом доме только завтракали и ужинали, обедали же в столовой или кафе. Она вскрывала одну за другой консервные банки — сардины, шпроты, икру, паштет, тушенку. Все подряд.

В кухню едва ли не бегом влетел Вилибалд, надувшийся как индюк. Гладко отутюженные сорочки и элегантные галстуки вернули ему сознание собственного достоинства. То ли он случайно тут оказался, то ли позвонил кто.

— Я требую объяснений, дорогая!

— Уходи… Я тебя не задерживаю… — бесконечно усталым голосом сказала Зайга.

— Я, кажется, имею право знать…

— Ну иди же… Оставь меня в покое… Я тебя очень прошу…

Если он не закроет рот и не уберется отсюда, я швырну в него чем-нибудь. Я швырну в него чем попало или ударю его сейчас.

И она сосредоточенно продолжала вскрывать консервные банки. Одну за другой. Впечатление было такое, что она собирается накормить целую роту солдат, а вовсе не одного-единственного человека.

Хлопали двери, слышалась какая-то возня, люди входили и уходили. Зайга хотела собраться с духом и выглянуть в окно, но видеть, как его уводят, несмотря ни на что, — как это страшно. И в этот момент молнией пронеслась в голове ужасная мысль: «А как же второй?»

Жить не хотелось.

1

Аплаус — здесь: право хлопком в ладоши разъединить танцующую пару и самому танцевать с «дамой».

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

*** Примечания ***