Вдова в январе [Андрис Леонидович Колбергс] (fb2) читать онлайн

Андрис Колбергс ВДОВА В ЯНВАРЕ

Январь

В середине декабря стало вдруг таять, за несколько дней поля почернели, канавы наполнились водой, а если где держалась крошащаяся корка льда, то по ней не рискнула бы пробраться и кошка. Грунтовые дороги развезло, ни пройти ни проехать, а шоссейные пугали своим гололедом, потому что ночью ртуть в термометре падала ниже нуля. В последний день старого года диктор телевидения трагическим голосом сообщил, что на большей части территории республики ожидается дождь, и тем самым испортил праздничное настроение, потому что о грозах и слякоти уже наслушались летом и осенью.

Для организаторов лыжного поезда «Ратукалнс» сообщение диктора прозвучало некрологом, потому что деньги в управление железной дороги были уже переведены. Если снега не будет, пропадет надежда выручить хотя бы четверть этой суммы. Кто это тебе поедет за сто километров, чтобы весь день месить холодную грязь, а ночью ворочаться на узких, жестких вагонных полках и слушать, как моросит дождь по железной крыше?

Гнев на силы небесные начальник лыжного поезда вымещал на подчиненных. Он же им говорил, что билеты надо распространять по физкультурным коллективам, как обычно, а они протестовали. Пусть в кассах продают! На всех желающих все равно не хватит. И вот результат налицо.

Того, что в первые два дня нового года дождя не было, начальник даже не заметил, так что, когда, проснувшись на третий день, увидел за окном порхающие хлопья, он не поверил своим глазам.

Снег!

Он выскочил из постели и подбежал к окну!

Снег!

Он распахнул окно и высунул руку, чтобы поймать порхающую снежинку на ладонь и разглядеть как невиданное сокровище. И помчался в другую комнату — смотреть на барометр. Снег и снег!

Видимо, сыпало всю ночь, потому что и двор весь белый, и крыши, и ветви деревьев, и те обездоленные машины, которым гаражей недостает. Эти выглядели просто как сугробы. Но начальник все еще не был убежден в счастливом исходе дела и тут же заказал разговор с гостиницей в Эргли. Разбуженная дежурная сначала не могла понять, чего от нее хотят, потом решила, что ее разыгрывают, и наконец все же ответила: «Да, снег. И еще какой!»

Это была не единственная квартира, обитатели которой в то утро сорвались с постели, радостно вопя: «Снег!» «Ура!» кричали всюду, где жил хоть один лыжник. Никогда еще, наверное, столько людей одновременно не стояли у окон и не упивались видом снежного, пушистого одеяла, которое город натянул по самые глаза. Никогда еще столько людей не выволакивали одновременно из чуланов, сараев и с антресолей лыжи, палки и прочие принадлежности, чтобы еще раз их проверить и подогнать. Никогда еще столько мальчишек враз не привязывали к своим санкам веревки. И никогда телефонная линия не была так перегружена разговорами:

— А места еще в автобусе будут? И нас запишите. Три-и-и! Ну, так в субботу, в половине восьмого!..

Упоминались все места в Латвии, где имеется хоть какой-то взгорок, выражали глубочайшую уверенность, что до конца недели все это никак не растает, каждый третий сиял, как медная пуговица, и даже метеорологическое бюро улыбалось, рисуя черный квадратик, что означает, что прогноз не оправдался.

Большой зимний спорт начался. С опозданием, но начался!

В Латвии снег валил с короткими перерывами почти неделю, и пушистый слой снега стал таким толстым, что казалось, декабрьской оттепели и в помине не было.

В Риге уличное движение в это субботнее утро было таким же напряженным, как и в рабочий день. Всюду сновали легковые машины и автобусы, набирали пассажиров и спешили с ними за город, трамваи и троллейбусы усердно подвозили пассажиров к вокзалу. У главной лестницы, ведущей на перрон, где всегда разные компании поджидают своих задержавшихся товарищей, гоготали, толкались, откалывали номера, хвастались и до тех пор выколачивали зябнущими ногами дробь по цветным бетонным плитам, пока не забывали где-нибудь рюкзаки, за которыми потом неслись сломя голову. Здесь гордились слаломными ботинками и креплениями самых разных фирм, тут сверкали всеми цветами лыжи из стекловолокна. Гайзиньские матадоры тащили брезентовые чехлы с лыжами, в которых, можно подумать, упакованы паруса с небольшой яхты вместе с мачтой, и высокомерно демонстрировали модные одежды лыжницы. Глядя на этих матадорш, человек диву давался, сколько толстых свитеров можно поддеть под нейлоновую куртку и все же сохранить женственность.

Билетные автоматы мигали зелеными и красными глазками и высовывали билеты, как мальчишки язык, когда хотят подразнить дворника или злую тетку. И у билетных касс стояли толпы. Там продавали билеты на организованный лыжный поезд «Ратукалнс».

На стоянке машин у вокзала в это утро, застряв среди десятков других автомобилей, стоял желто-оранжевый пикап. Уж довольно подержанная машина с облупившейся эмблемой на дверце. Только специалист мог установить по этой аббревиатуре, что машина принадлежит некоему стройуправлению. Из-за мороза шофер время от времени включал мотор, а вентилятор работал без остановки, иначе моментально запотели бы окна. В машине сидели два человека. Старший — за рулем, младший — рядом.

— А если зря ждем? — проныл младший.

— Предоставь это мне.

— И вообще… Зачем нам трястись в поезде, когда можно на машине?

Старший не посчитал нужным отвечать. Разве втолкуешь этому нытику, что машина довольно приметная и в Эргли ее могут запомнить?

— И обратно быстрее бы добрались…

И это осталось без ответа.

На перроне началась толкотня — подали состав «Ратукалнс». Гулко лязгнули буфера, и звон этот полетел с высокой насыпи над Московским форштадтом, который еще лежал в ночной мгле и огнях.

Проходя к кассам, Гвидо Лиекнис успел поздороваться со множеством народа. Вообще-то он не знал даже, как многих зовут, виделись только в транспорте, выезжая на лыжные прогулки, но ведь часто, из года в год. Наверное, еще с тех времен, когда в лес ездили шестым трамваем и собирались вокруг «Котла» или трамплина. Или позже, когда дошел черед до Сигулды, Эргли и Гайзиня. Тех, кого довелось повстречать в Карпатах или на Кавказе, он знал лучше, потому что все латыши, а в чужом краю лучше держаться вместе, интересы общие, так что нередко знакомство переходило в дружеские отношения.

— Гвидо! Куда двинем?

— Да, пожалуй, на Журавлиную гору. Приедем — увидим, что сейчас можно сказать.

— Километров пять по Кокнесской дороге…

— Это я знаю. Пилатов холм. Хорошее место, только вот спуск один. — И Лиекнис встал в очередь к кассе. — Надоело мне целый день взбираться и спускаться. Сегодня поеду взглянуть на родные пенаты, как сказал бы доктор, гонорис кауза. Видишь, я даже слаломные не взял.

— Ну, как знаешь! Привет!

За Гвидо встал молодой парень в толстом сером свитере. Один из того двухметрового поколения, что расхаживает ссутулясь, смотрит тусклыми глазами и ужасно флегматично. Много таких Лиекнис брал на работу и всегда потом радовался, что удавалось избавиться, потому что продукты акселерации оказывались на редкость слабосильными и беспомощными. Этот хоть постарше и явно после армии.

«Определенно схватит воспаление легких, — подумал Гвидо, еще раз оценив толстую, мохнатую пряжу, по которой были рассыпаны черные и красные четырехконечные звездочки. — Сначала вспотеет, потом замерзнет как таракан».

У парня был красивый овал лица, светлые усы, которые как будто придавали ему мужественный облик, только неприятно контрастировала нечистая и неровная кожа.

Самое тесное место в мире — это вагон лыжного поезда за три минуты до отхода. Тех, кому надо пробиться вперед, примерно столько же, как и тех, кому надо назад. Даже взаимная вежливость не может проход расширить. В воздухе так и порхают «разрешите», «пожалуйста», «благодарю», а лыжи, набитые рюкзаки и палки продолжают цепляться за оконные занавески, за дверные ручки, за плафоны, за все, что только можно и о существовании чего доселе никто не подозревал.

Держа в одной руке рюкзак, в другой лыжи, Гвидо Лиекнис боком продвигался вперед. Целеустремленно, как ледокол, которому надо вывести из залива караван. Следом за ним по проложенной дороге довольно легко шла женщина в ярко-желтой куртке.

Гвидо вошел в купе, женщина за ним. Она остановилась в дверях, ожидая, когда Гвидо уложит на верхнюю полку свои лыжи.

— Разрешите и ваши…

— Большое спасибо, — кратко поблагодарила она и подала большую желтую спортивную сумку. Потом чинно уселась подле окна.

Поезд дернулся и медленно пошел.

— Чуть не опоздала! — слегка улыбнулась женщина. — Еще вчера не могла решить, ехать ли, а сегодня такая погода… Побросала в сумку что попало — и на вокзал…

Кто-то сунул голову в открытую дверь, но, видимо решив не мешать парочке, прошел дальше.

— Здесь так тепло…

Она стащила куртку и слегка прикрыла дверь, оставив лишь небольшой просвет.

— Если вы не возражаете… Неприятно сидеть, как на улице…

— Ради бога!

— Великолепная погода, может быть, удастся позагорать…

— В январе вроде бы рановато…

Волосы у нее слегка подкрашены, чтобы не были видны редкие седые ниточки. Одежда дорогая, но уже, надо думать, третьего сезона. Нет, явно не из процветающих.

Женщина потянулась к сумке, Гвидо кинулся помочь. Но она отвергла его помощь: и сама может справиться. Из бокового кармана сумки она достала сложенный журнал «Лиесма» и принялась его довольно небрежно листать, время от времени поглядывая в окно.

Поезд уже шел в окрестностях Риги. По обе стороны тянулись огороженные предприятия и фабричные территории, где скорее валяются, чем хранятся всякие металлические конструкции, только из-за снега они уже не выглядели заброшенными и забытыми, как осенью, когда земля сплошная лужа и у заборов сохнут крапива и конский щавель.

Колеса стучали на стыках все чаще, мимо бежал кустарник, который из-за уже наступившего дня не казался черным и огромным.

Гвидо со скрытым интересом приглядывался к женщине, пытаясь определить ее возраст. Двадцать пять — заключил он, хотя и не вполне уверенно. Длинные, почти черные волосы контрастировали с белой кожей, брови широкие, сросшиеся, губы тонкие, фигура удивительно стройная.

Точно уловив его взгляд, она резко оторвалась от цветных иллюстраций, взглянула на Гвидо большими карими глазами и смущенно улыбнулась.

— Меня зовут Илона.

— Гвидо Лиекнис. — Он привстал. — Инженер. — Чопорно поклонился. — Визитные карточки забыл во фраке.

— То, чего вовсе нет, всегда забывают!

— Честное слово! Я же как-никак начальник, у меня целый десяток подчиненных! — насмехался над собой Гвидо. Он был великолепный специалист, товарищи утверждали, что в области слабых токов равного ему нет, но с повышением отставал, не умея ладить с начальством, да еще считался человеком с большим самомнением. Друзья советовали как-нибудь прийти во время праздников в клуб, где по сему случаю и стол накрыт, и потолковать по-свойски с руководством, которое, надо думать, только этого и ждет, но считает ниже своего достоинства делать первый шаг. Руководство же побаивалось, что из-за довольно низкой зарплаты инженер Лиекнис в конце концов перейдет на другое предприятие, тогда как он по своим знаниям и организаторским способностям как нельзя лучше подходит на место главного инженера, которое вскоре освободится, когда теперешний уйдет на пенсию.

Причина конфликта Лиекниса с администрацией была самая нестоящая. На одном собрании Гвидо бросил в глаза начальнику управления: «Вас, Федор Михайлович, заботит не то, какие мы на с а м о м д е л е е с т ь, а какими выглядим в отчетах!» Было это не совсем справедливо, это и сам Гвидо понимал, но смелые слова обеспечили ему популярность у широкой аудитории. Сначала говорили, что у инженера сильная рука, если он на такое осмеливается, а потом уже Лиекнис приобрел репутацию страдальца за правду и мученический венец этот нес последние четыре года.

— Я и вам могу дать журнальчик, — предложила Илона, и вновь он на миг увидел ее глаза, которые, надо думать, могли покорить любого.

— Чтобы я променял увлекательный разговор с дамой на журнал?!

— Хорошо, тогда я жду такого разговора! — И она отложила журнал.

— Сию минуту! Дайте сосредоточиться!

В это время кто-то рванул дверь и просунул в купе голову:

— Пардон!

— Пожалуйста. Заходите… — крикнул Гвидо и узнал того двухметрового парня со светлыми усами в толстом, усеянном звездами свитере, который стоял за ним в очереди в кассе.

— Где-то тут и мое место должно быть. — И парень вгляделся в билет. — Шестой вагон, двадцать вторая полка!

Он вошел в купе, сел рядом с Илоной и вытянул длинные ноги. От него слегка попахивало спиртным.

— А что, матрацы и постельное белье уже раздавали? — спросил он вдруг.

— Еще нет, — сердито ответил Гвидо.

— Вот и хорошо! А то я боялся, что опоздал. Встретился с дружками и немножко приняли по сему случаю. Барахлишко мое у них осталось… Моменто! — Парень сунул руку под свитер, вытащил трешку, совсем новенькую и непомятую, и, держа ее за уголок, как открытку, протянул женщине. — Если бельишко принесут, заплатите за меня. И постельку можете постелить. Ух, люблю, когда дама постель стелет, да и ей, я же знаю, это дело нравится. Все мы на один лад!

На той стороне бумажки, которая была обращена к соседке Лиекниса, большими буквами было написано: «Выйди в тамбур!»

— Не желаю я заниматься вашей постелью! — резко и раздраженно ответила женщина.

— Ну, сразу и обижаться. — И парень спрятал трехрублевку.

Гвидо не мог решить, как ему вести себя, — все произошло слишком быстро. Помог ему сам парень.

— Ясно! Я вам мешаю, вы меня не любите! Что ж, уйду туда, где меня любят! — Он встал. — Но вечером мне придется вернуться, к сожалению, потому что в снегу спят одни эскимосские собаки! До свидания.

— Плата за матрац и одеяло входит в стоимость билета, — умиротворяюще сказал Гвидо.

— Ура! Значит, я все равно что нашел полдюжины пива! — Он вышел в коридор, но тут же сунул голову обратно в купе: — Сударь, можно вас на пару слов?

Гвидо посмотрел на соседку, снисходительно усмехнулся и встал.

Парень плотно прикрыл за ним дверь.

— Друг, если это твоя девушка, то извини, — озабоченно проговорил он. — Мы тут с дружками немножко тяпнули…

— Ничего, все в порядке…

Поезд летел через заснеженный лес. Похоже было, что маленькие елочки сами заскочили в этот снег, чтобы спрятаться.

— Нет, друг, ты скажи, чтобы я знал, как действовать.

— Какая разница…

— Если ты ее не кадришь, то я стану кадрить… У нас есть там свои, но это, я тебе скажу, штучка! Ты что, не видишь, что она едет поразвлечься? Посмотри на правую руку! Кольцо час назад сняла, еще след виден. Если у тебя ничего не выйдет, то уж не знаю… Ну ладно, до вечера!

И, не дожидаясь ответа, пошел в голову состава. В соседнем купе весело пели старый романс об ужасно трагичной, отвергнутой любви, а в конце вагона другую, уже современную песню.

Привстав на цыпочки, женщина рылась в своей желтой сумке. Зажигалку она уже нашла, теперь искала сигареты. Гвидо снял сумку с полки, чтобы ей было удобней. Да, след от кольца есть, парень глазастый.

Узкая рука ее слегка дрожала. Взгляды их вновь встретились, и теперь Гвидо увидел в нем то, что до сих пор не мог разглядеть, — тоскливую покорность неотступно преследуемого человека.

— Выйду покурить…

— Готов вас сопровождать! — весело предложил он.

— Спасибо, не надо! Я одна…

За окном мелькнуло здание Кангарской станции и несколько пассажиров на перроне.

Вдова

Когда Маргита вылезла из трамвая, на больших электрических часах над проходной было без десяти семь. От остановки до турникета было недалеко. Незадолго до семи это расстояние было принято преодолевать легкой рысцой в плотной колонне, на бегу отыскивая в карманах или сумочках контрольную карточку. Никому не хочется объясняться с начальником цеха из-за нескольких минут опоздания, поэтому каждый на всякий случай прибавляет шагу и быстро ныряет в крутящуюся дверь, как в колесо водяной мельницы.

Но за проходной, когда автомат уже сделал отметку на контрольной карточке, рвение угасает. Большинство следует дальше уже неспешно, вразвалочку. Только те, у кого конвейер начинает двигаться ровно в семь, несутся как угорелые.

До цеха Маргиты было еще с полкилометра. Первое время она несколько раз заблудилась, разыскивая его в этом городе, называемом заводом. В городе с почернелыми, неоштукатуренными, давно построенными зданиями, рядом с которыми возвышались совсем новые стены из силикатного кирпича, с большими многостворчатыми окнами и еще не убранным строительным мусором перед дверьми, в городе с прямыми, асфальтированными бульварами, вдоль которых тянулась высокая, только что зацветающая сирень, в городе с узкими, темными переулками, где всегда, если только не устраивается большой субботник, валяется какое-то железо и блестят масляные лужи. Электрокары проезжают там, как моторные лодки, вздымая струи грязной воды.

У литейного цеха два голых до пояса, мускулистых парня перекидывали лопатами формовочную землю. Потные, покрытые черной пылью тела блестели как намасленные. На одном армейские брюки и армейский пояс. Хотя литейный работает по скользящему графику, а это значит, что выходной редко приходится на субботу и воскресенье, что работа трехсменная, так как мартеновская печь никогда не потухает, разве что в ремонт, здесь в людях нехватки не испытывают. Видимо, потому, что есть возможность прилично заработать после совсем краткого обучения. Особенно тянет сюда парней только демобилизовавшихся, которые перед армией не успели овладеть профессией получше.

— Гляди, еще одна малолетка из зверинца, — бросил долговязый парень, заметив Маргиту. Второй тут же подхватил:

— Эй, крошка, чем это ты ночью занималась, что глазки слипаются?

Маргита не нашлась, что ответить, только вызывающе вскинула подбородок и молча прошла мимо нахальных парней. Только уже мелкими шажками, ставя ноги ровно одну перед другой, как это делают в Доме моделей, чтобы выглядеть стройнее и шире раскачиваться в бедрах.

Свернув за угол, она вновь стала думать о сапогах, которые надо купить сейчас, — ведь зимой не достанешь. Ах, если бы у нее хоть одна подружка работала в обувном магазине, проблема была бы решена сама собой. Но ведь нет такой подруги. Тогда она стала перебирать родичей и с горечью вынуждена была признать, что родилась в самой заурядной семье, где единственный человек, у кого есть блат, это дядя Янис, у которого школьный приятель работает грузчиком на дровяном складе, поэтому они обеспечены сухими и хорошими дровами.

В женской раздевалке уже никого не было, да и в мужской, отделенной дощатой стенкой, не слышно, чтобы хлопали шкафчиками. Маргита взглянула на часы и начала медленно переодеваться. Спешить некуда — первый холодильник покинет монтажный участок минут через десять. Только тогда подаст голос Айвар: «Марга, забирай товар!»

Одеваясь, Маргита посмотрела в зеркальце, прикрепленное к дверце шкафа изнутри. И с удовольствием отметила — грудь и талия идеальные. Потом взяла сантиметр — время еще было — грудь: восемьдесят восемь, талия: шестьдесят три. Любая бы так хотела!

В этот момент с силой распахнулась дверь мужской раздевалки и за перегородкой послышались сердитые голоса. Маргита сразу узнала старшего мастера, но по оборванным фразам сначала не могла понять, кто же другой. И лишь потом догадалась, что мастер разговаривает с заместителем начальника цеха. Оба хлопали дверцами шкафчиков и что-то искали. Значит, опять кто-то на монтажном конвейере не явился на работу, и мастер ищет его инструмент для того, кого поставил на его место. Чтобы добраться до многочисленных винтов и болтиков, размещенных под холодильным агрегатом, обычные отвертки и ключи не подходят — их надо сгибать под определенным углом, подгонять или специально изготовлять самому.

— Надоело! — Это мастер. — Подам заявление! Детский сад какой-то, а не цех!

— Считай, что это крест, который тебе надо нести…

— А я больше не могу! Не могу я после обеда шарить по всем углам и будить тех, что дрыхнут! Какое мне дело, что они вчера до пяти на танцульках веселились? Будь моя воля, закрыл бы я эти клубы, которые танцы в будний день устраивают!

— И не дадут тебе такой воли.

— Не дадут. Вот потому я и уйду!

— Комитет комсомола не даст согласия.

— А я пошел старшим мастером в комсомольский цех, а не в экспериментальный ансамбль комиссии по делам несовершеннолетних! Пацан может десять дней на работу не являться, а я его даже уволить не могу! Проводите собрания, перевоспитывайте, убеждайте! А сколько можно один и тот же спектакль устраивать? Они же над нами и смеются. Позавчера твою подружку Лидку вытащили на обсуждение: опять ночью задержали в гостинице с каким-то не то марокканцем, не то тунисцем, и опять божится, что это не повторится.

— Ты же знаешь, что Лидку мы держим из-за ее матери. Понять не могу, как у такой порядочной женщины такая оторва выросла. Но ведь работает-то Лидка неплохо.

— Когда на работе. А это не так уж часто бывает!

Нелегкая жизнь у мастера цеха холодильников…

Идея о создании комсомольского цеха возникла еще тогда, когда здание было не совсем готово. Казалось, что появилась возможность создать образцовый цех, который, как белый маяк на морском берегу, будет показывать путь предприятиям других районов и всего города. Там будет чистота и порядок, там будет высокая культура труда и современный интерьер. Словом, все будет так, чтобы даже самый придирчивый иностранец широко раскрыл глаза и восхищенно закивал. Чтобы это был действительно молодежный цех, шефство над кадрами взял комсомольский комитет. Никому из желающих там работать не сулили златые горы, и все равно набралось полсотни человек. С десяток поглотило конструкторское бюро, еще с десяток административный аппарат, а остальные быстро образовали крепкий и трудолюбивый коллектив. Наверное, потому, что большинство пришло из других цехов, а не прямо с улицы. Три дня в неделю они безропотно копали, бетонировали, рубили и колотили, чтобы скорее сдать здание в эксплуатацию, а в оставшиеся два дня в небольшом помещении совсем в другом конце завода овладевали будущей профессией. Здесь каждый мог набить руку, подгоняя штампованные дверцы, орудуя аппаратом точечной сварки, шлифуя, монтируя компрессоры. Старыми и несовершенными средствами в новом цехе каждый месяц делалась дюжина холодильников, но зато они были отделаны как конфетка, и разные начальники отовсюду везли своих гостей полюбоваться на них. Кроме того, газеты разнесли весть, что этот вместительный, подвешенный к стене холодильник стоит всего сто двадцать рублей и рассчитан на маленькую кухню. Судьбой холодильников заинтересовались жители почти всех республик. Вначале производственники ликовали, видя этот интерес к их продукции, но в конце лета призадумались.

Цех медленно набирал скорость, один за другим выстраивались конвейеры и полуавтоматические линии. Для их обслуживания требовалось все больше и больше рабочих. Они вливались в уже сложившийся коллектив и разбавляли золотой фонд старых работников. Стали появляться и те, кто обошел обычный порядок приема на работу, — сынки и дочки влиятельных родителей: один провалился на приемных экзаменах, другой надеется не запачкать здесь руки, все-таки тонкая продукция. Впервые мастер на вопрос, почему вчера не был на работе, получил ответ: ужасно утром спать хотелось. Администрация быстро собрала производственное совещание и решила за каждый неуважительный прогул переводить виновного на месяц в грузчики. Грузчики в заработке проигрывали, работа там тяжелая, и условия, особенно осенью в дождь и зимой в мороз, куда хуже, чем в цехе. В результате сразу же поступили краткие и обоснованные заявления об увольнении, которые мастер и начальник цеха с нескрываемой радостью незамедлительно подписали. Ах, знали бы они, горемычные, что спустя полгода сами будут просить собрание отменить прежнее решение, потому что нарушителей дисциплины у них будет столько, что грузчиками они смогут обеспечить не только свой цех, но и весь завод!

Те же, кто все-таки оставался, через какое-то время становились нормальными ребятами с нормальным чувством долга и радовали своих родителей. О благородном примере затрубило радио, интервью с самыми примерными организовало телевидение, а уж газеты и подавно не хотели отставать.

— Молодцы, молодцы! — восторженно хлопали холодильщиков по плечу руководители разных фабрик и заводов. — Мы вот так не можем!

И это «мы так не можем» они твердили всюду, а больше всего в комиссии по делам несовершеннолетних, которая и им направляла трудновоспитуемых ребят, для которых требуется не только сокращенный рабочий день, но и лучшие условия за счет остальных рабочих. А вместо благодарности — опоздания и прогулы. Да еще приходится краснеть за их хулиганские проделки, за мелкие кражи, за распивание алкогольных напитков в общественных местах, выслушивать бесконечные жалобы рыдающих матерей.

Эти самые «беспомощные» руководители были умные люди, неумеренно прославляя холодильщиков, да еще подводя под их действия теоретическую базу: молодой молодого лучше понимает, лучше воздействует, вместе будут не только на работе, но и веселиться. Где столько орлов-комсомольцев, там и успех обеспечен!

— И как нам самим это в голову не пришло? — удивились в комиссии по делам несовершеннолетних и давай тут же выписывать направления только в холодильный цех. Вскоре там уже каждый шестой был неблагополучный ребенок, уровень дисциплины резко упал, так как оказалось, что не только хорошие могут влиять на плохих, но и наоборот. А когда холодильщикам увеличили производственный план, последовал дефицит деталей, которые надо получать от других цехов, вынужденные простои незамедлительно сказались тоже на дисциплине, а штурмовщина во второй половине месяца тяжелым молотом грохнула по качеству.

«Заказать сапоги в „Элеганте“?» — подумала Маргита, кончив переодеваться. Очередь в этом салоне надо занимать с вечера. Но долгое стояние в очереди пугало ее куда меньше, чем возможная цена заказа. По дороге домой она решила этот вопрос выяснить. А вдруг есть модель, которую может позволить себе девушка с зарплатой в сто рублей?

Еще входя в цех, она увидела, что не опоздала, — Володя только навешивает дверцу у первого холодильника, а Айвара вообще не было. Они выполняли самые последние, самые ответственные монтажные операции. Пока с утра может справляться один, Айвар шныряет по металлообработочным и красильным участкам, прикидывая, будет ли смена обеспечена работой, и если выясняется, что могут быть простои, идет в штамповочный цех, чтобы добром или худом утянуть недостающее число деталей, и сам тащит их малярам. Потом тщательно проверяет груды изоляционных материалов и осматривает ящики холодильных агрегатов. Пройдет вдоль конвейера, взглянет, хватает ли у девчонок мелких деталей, и только когда убедится, что все в порядке, сам становится рядом с Володей и берется за свою прямую работу. А уж если чего недостает, Айвар находит мастера и поднимает такой тарарам, что тот как ошпаренный носится по кладовщикам в поисках нужного. Пускаться с Айваром в объяснения мастер никогда не решается, потому что тот политехнический почти окончил. Время от времени Айвара хотят повысить, уже вроде так возьмут в оборот, что не выскользнешь, но нет, в последний момент он найдет такой убедительный довод, что его на время опять оставят в покое, и он победно заявляет:

— Остаюсь в слесарях! А что еще делать человеку, если у него трое детей?

Благодаря утренним заготовкам, постоянному контролю и способностям людей на любом участке и к любой работе приложить руки этот монтажный конвейер простоев почти не знает. Что-то Айвар с Володей стараются оставить и второй смене. И те пытаются перенять опыт, но ничего у них не получается: нет никого там с таким авторитетом, чтобы мог посылать любого на любой участок помочь, если это в интересах всей бригады. Даже старший мастер не может этого добиться, не говоря уже про мастера. Иногда он упрекает Айвара за его действия, но тот рубит ему в ответ:

— Мы на работу приходим работать. Спать и дома можно, там даже удобнее. Да, мы приходим заработать. А вы зачем сюда приходите?

Заработки в бригаде такие высокие, что нормировщик стонет, с радостью бы срезал расценки наполовину, но ничего не может поделать из-за второй смены — им тогда только гроши достанутся, разбегутся по другим цехам без оглядки.

— Рвачи, кулачье! — ворчит нормировщик, глядя в ведомость. Это он взял ее в бухгалтерии, чтобы показать начальнику цеха. С одной стороны, и начальник в затруднении, а с другой стороны, побольше бы в цехе было таких рвачей.

Когда Володя заметил Маргиту, она уже сидела за своим письменным столиком, заполняя паспорта холодильников.

— Привет!

— Здравствуй, Володя! — чинно ответила Маргита. — Готов?

— Когда будет готов, кликну… Дверца с перекосом…

«Почему именно в „Элеганте“? Есть же мастерские подешевле… Но лучше всего магазин… Ах если бы хоть одну знакомую продавщицу! Даже и не надо, чтобы отложила под прилавок… Просто сказала бы, когда ожидается…»

— Пиджак у этого араба был огненно-красный с блестящими лацканами… Я вообще-то терпеть не могу арабов. Но этот высокой марки, граф какой-нибудь… Представляешь, эффект, когда мы в зал вошли? Он в красном пиджаке, волосы черные, цвета воронова крыла, я блондинка… Он меня ведет под локоть, только самыми кончиками пальцев касается… — слышала Маргита, как Лидка все это рассказывает за спиной. Это ее с другой девчонкой поставили мыть холодильники. Слышно, как они шоркают щетками и как вода плещет на бетонный пол.

— Да ведь ты же рыжая, — возразила девчонка.

— Все равно считаюсь блондинка, — ответила Лидка.

— Марга, забирай товар! — крикнул через плечо Володя и принялся за следующий холодильник. На продолжающем скользить конвейере он повернул холодильник задом. Быстро. Вращающееся основание не успело скрипнуть. Наложил пружину, ввернул четыре винта, сунул инструмент в наружный отвисающий карман и повернул холодильник обратно. Он еще покачивался, когда левая рука за спиной нашарила на стеллаже дверку, подняла и почти без помощи правой руки надела на петли. Ни одного лишнего движения. Словно безупречный автомат.

Маргита взяла паспорт холодильника, свою печатку контролера и встала из-за письменного стола.

Работа заняла две-три минуты. Надо было сличить номер компрессора с записанным в паспорт, похлопать крышкой испарителя, внимательно проверить, нет ли у пластмассовой камеры трещинки, как плотно закрывается дверка. Сунула щуп под магнитную резину и пошатала туда и обратно — зазор не должен превышать десятой доли миллиметра.

— Послушай, Марга, — сказал Володя, не прерывая работы. — Мы с Айваром тут подумали… Может, ты хочешь к нам перейти на конвейер? А то боимся, что придется кого-то с улицы брать… Будешь на три-четыре красненьких больше получать. Ты сейчас не говори ничего, ты подумай…

— Угу… — кивнула Маргита. Поставила штамп на холодильнике, шлепнула на паспорт, сунула паспорт в виток капиллярной трубки и пошла обратно к столу. Холодильник проехал мимо нее и исчез в бесшумной камере. Это его следование по конвейеру составляло лишь половину дела: до того, как упакуют, должен он еще пройти разные проверки — какой рабочий режим и сколько потребляет энергии.

Лишние сорок рублей в месяц — это соблазнительно, только пугает жуткий рабочий ритм Айвара и Володи. Как с утра встанешь, так и вкалывай весь день до вечера. Рита уходит в декрет, наверное, на ее место.

Это самая грязная операция на монтажном конвейере, так как надо работать клеем и ножовкой. Подгонять куски пенопласта для изоляции. Пенопласт крошится, обломки электризуются и плотно пристают к одежде, как бумажки к натертому янтарю. Нет, туда не пойдешь работать в ярком, наглаженном атласном халатике. И вообще там, будто в бочке, в том конце конвейера, где все завалено грудами пенопласта и пустыми, только покрашенными корпусами. Туда редко кто и заглядывает. Пока с утра подготовишь рабочее место, а вечером все уберешь, вот и полчаса прошло, а здесь, на техконтроле, можно и опоздать чуточку, никакого шума.

Взвешивая все «за» и «против», Маргита продолжала заполнять паспорта. Когда заполняешь сразу несколько, дело движется живее.

Через час устроили пятиминутный перекур, и Айвар с Володей смогли обсудить ближайшие перспективы.

— Маргита не пойдет, — подбил результат Айвар. — Пока не вышла замуж, ей эта тридцатка не больно нужна, мама всегда тарелку супу подаст. А престиж? Если она не будет на контроле, ты ей не будешь медовым голоском щебетать: Марга, взгляни на этот шкафчик, вроде годится! Марга, ты на эту царапину не гляди, я сейчас закрашу! Мама ее так воспитала, что работать надо лишь для того, чтобы было что поесть и что надеть. В школе ее учили, что уровень жизни растет год от года, вот она и ждет с мешком. По ней этот цех гори синим пламенем, она и глазом не моргнет — работа всегда найдется, все равно что делать. А для тебя это бы трагедия была. Для всех, кто здесь начинал, трагедия…

— Мне кажется, что ты зря обижаешь ее…

— Не обижаю. И это самое страшное.

Потом Айвар рассказал о предложении поднять дисциплину, которое встретило одобрение начальства. Теперь мастер на заводском автобусе будет в половине восьмого объезжать запаздывающих и отвозить их на завод. Володя полагал, что эта привилегия опаздывающим заставит и остальных рано не вставать и вскоре понадобятся два автобуса.

— Судя по всему, на место Риты всучат какую-нибудь телку ленивую, потому что в бригаде у нас только Лидка и Ролис, на кого последнее время жаловаться не приходится, — кипятится Айвар. — У остальных уже по пять-шесть таких подарочков.

— Если опоздает — по сусалам! Ленится — по сусалам! В раздевалке. Чтобы никто не видал.

— Макаренко!

— А вот увидишь, поможет! А не поможет — сам запросится в другое место! Я за них не собираюсь крутиться и в заработке терять!

Подергавшись, конвейер вновь двинулся.

Январь

Лыжный поезд несся без остановок, будто международный экспресс. Певцы в соседнем купе приумолкли, собираясь понемногу вылезать, — натягивали джемпера, те, что поленивее, торопились смазать лыжи, складывали провизию, так как обедать положено у костра.

— А вы были на карнавале на Гайзине в прошлом году? — спросил Гвидо.

— Я ведь начинающая лыжница. После долгого перерыва опять осмелилась!

— Ага, тогда я могу дать вам ценное указание! Сначала насчет маршрута…

— Отпадает! — В ее удивительных карих глазах запрыгали чертики. — Маршрут мне уже известен. Я здесь в Эргли летом снимаю комнату. Не в самом городе, а километрах в пяти. Божественное место. Река, солнце, холмы, ни одного соседа, парное молоко сколько душе угодно!

— Понятно, корову с собой из Риги возите.

— Еще чего! — Незамысловатую остроту она все же не пропустила мимо ушей. — Корова у бабуси, которая мне комнату сдает. Трогательное, симпатичнейшее существо.

— О, вы хотите просто обречь меня. И я останусь, как теперь принято говорить, в одиночестве вдвоем с этим изумительно тактичным усачом. Надеюсь, правда, что постель меня стелить он не заставит.

Довольно давно они уже балансировали на грани, за которой начинается флирт. Гвидо вначале с той легкостью, которую порождает само присутствие красивой женщины, она же — с целенаправленностью, чуть ощутимой в интонации замужней женщины, для которой семейная жизнь стала обузой и которая хотя бы на несколько дней хочет чувствовать себя свободной. Тогда даже самый неуклюжий комплимент достигает цели, тогда просыпается легкомыслие девчонки-подростка, смешанное с опаской преступить грань дозволенного.

«А ведь я ей нравлюсь», — самодовольно подумал Гвидо и продолжал невинную игру.

— Я тоже люблю парное молочко…

Илона сделала серьезное лицо, долго молчала, потом вдруг спросила:

— Вы женаты?

— Нет.

— Тогда послушайте моего совета — не женитесь!

Инженеру Лиекнису было тридцать лет, но он уже успел приобрести комплекс холостяка. Ему казалось, что все знакомые женщины только и думают, как бы накинуть ему на голову брачную узду. Холостяки отнюдь не враги прекрасного пола, но они всегда настороже, как мустанги в диких прериях, где их часто преследуют ковбои с лассо наготове. Любовные романы их коротки, и в них никогда нет безумства, которое придает им неповторимую красоту. Они боятся подпустить к себе любовь, поскольку живут в уверенности, что от этого незамедлительно возникают алименты с судебными издержками. Они ищут женщин без претензий и без иллюзий, а потом сами дивятся, что в отношениях чего-то недостает. И хотя не ждут от брака ничего хорошего, позже все-таки женятся, так как иначе мужчине обзавестись детьми невозможно. И рассказывают, что они становятся самыми идеальными мужьями и заботливыми отцами, которые с работы всегда приходят вовремя, надевают в передней теплые шлепанцы и в ожидании ужина прочитывают по меньшей мере три газеты. И если потом, уже в зрелые годы, допускают кое-какие похождения — исключительно редкие и исключительно малозначащие — то потому лишь, чтобы самому себе доказать, что ты еще способен покорять. В действительности же их призвание самая пуританская семейная жизнь, и проходит довольно порядочное время, пока они сами это осознают.

Слова Илоны подсказали Лиекнису, что он рассматривается как возможный дерзкий покоритель, и это ему польстило.

«Жаль мне тебя, незнакомый друг, — с деланным сочувствием обратился он про себя к мужу Илоны. — Не отпускай в другой раз такую красивую жену одну! Ей может повстречаться привлекательный и одаренный инженер Гвидо Лиекнис».

Этикет надо соблюдать… Гвидо пообещал помочь Илоне освоить основы лыжного дела, развести костер, вырезать вертела и правильно пожарить охотничьи колбаски. Он пообещал ей изумительный день, изумительный вечер и изумительное утро. Он выразил единственное сожаление, что на ночь придется возвращаться в лыжный поезд и оставить Илону одну в ее пустынном домике. А может быть, у бабушки-старушки найдется еще матрац, на котором можно будет переспать? Он бы ей с готовностью заплатил. К тому же в рюкзаке у него есть бутылка приличного коньяка и шоколад. Может быть, удастся этим смягчить суровое сердце бабушки-старушки?

— Я думаю, да, — смущенно ответила Илона. — Места там много…

— Ну, все же…

— Ну, скажем, что вы мой двоюродный брат.

— Хорошая идея!

— Она вообще понимающий человек.

— Это звучит многообещающе.

— А я, может быть, и сказала это многообещающе…

— Вы просто прелесть…

— А вы кажетесь мне очень милым и отзывчивым.

Станционное здание и перрон в Эргли, на которые подобное нашествие гуннов обрушивается только зимой, ходуном ходили от грохота лыж, криков, гула подъехавших машин, летающих снежков, наставлений, как укреплять рюкзаки, лая растерявшихся собачонок, снующих в самой гуще в поисках хозяев.

— Как дети малые! — добродушно сказала бабуся, стоящая неподалеку у продуктовой лавки и с интересом разглядывающая это столпотворение.

Толпа покатилась к центру города, так как возвышенности находились в той стороне.

Только два человека пересекли рельсы: мужчина с рюкзаком за спиной и желтой сумкой в руке и женщина в куртке такого же цвета с лыжами за плечами.

Свернув подле леска на дорогу, ведущую вокруг Ратукална, они надели лыжи и неторопливо направились дальше. Дорога была накатанная машинами, так что лыжи у женщины то и дело разъезжались.

— Ничего, — успокаивал ее мужчина. — Вот выберемся на снег, я пойду первый, и дело наладится! Чемпионкой ты явно не была.

— Я художественной гимнастикой занималась. Честное слово! Где-то здесь должна быть просека и поворот налево. По ней мы выйдем к озеру. А ты не боишься идти через озеро?

— Боюсь, но не покажу этого!

— Так и поступай! Ага, вот и просека! Когда подойдем к озеру, на другой стороне, на холме, будет обзорная вышка, надо держать на нее. Первым пойдешь?

— Это единственная возможность утонуть на твоих глазах со словами: «Навеки твой!»

После большой оттепели лед не мог быть толстым, и он старался держаться подальше от прорубей. Рыболовы отмечали их сосновыми и еловыми ветками, чтобы найти даже в метель. А может, это вовсе и не тот долбил, кто на мормышку ловит, а браконьер, что на щук снасть поставил и вечером придет за уловом.

На левом берегу Гвидо увидел большой дом, выложенный из отесанных валунов, а у деревянной вышки на ослепительном снежном фоне кучу черных муравьев, которые то появлялись, то исчезали за склоном.

— Нас опередили, — сказал Гвидо. — Там уже катаются.

Он остановился и посмотрел назад. Хотя и старался идти медленно, Илона далеко отстала. Лыжи плохо слушались, раскрасневшееся лицо сделалось еще красивее, распахнутая куртка невольно подставляла взгляду грудь, которая так и ходила под тоненьким джемпером.

«Обалдеть от такой можно», — подумал Гвидо и отвернулся.

— Дальше куда? — спросил он.

— На гору и подниматься не надо… По кромке…

На склоне лыжи глубоко уходили в снег, иногда даже заскакивали под него.

«Если старушка в ночлеге откажет, придется обоим возвращаться в Эргли и устраиваться в гостинице. Не может быть, чтобы за деньги этого нельзя добиться!»

Они пересекли большую дорогу, прорытую в снегу бульдозером. Запорошенные снежком скосы казались высеченными в мраморе.

— Теперь держите вон на тот большой дуб, а там уже и речка недалеко. — Они все еще путали «ты» и «вы».

«Ну и глушь, — подумал Гвидо. — Уже ни одного дома не видать».

И в этот момент он рассмотрел вдалеке Огре, берега которой были отмечены вереницей ив и толстыми льдинами. В излучинах течение нагромоздило льдины одна на другую, и теперь под полуденным солнцем лед на изломах сверкал и переливался.

— Колоссально! — восхищенно выдохнул Гвидо.

— Через реку надо, — сказала Илона. — Дом на той стороне.

— Ступай первая…

— Я боюсь.

— Тогда поцелуй на прощанье! — И он боком подался к ней.

Поцеловать она не поцеловала, но прижалась к подставленной щеке и на миг так и застыла. Мягкие волосы пощекотали шею.

— Все. Иди… — шепнула Илона.

Он оттолкнулся и метнулся вниз, подняв облако снега, сверкнувшее на солнце. В прикосновении этой женщины было столько сдержанной нежности и ласки, что это его испугало. Ему и хотелось бы, чтобы усатый парень в сером свитере оказался прав, что Илона всего лишь искательница приключений на одну ночь, и уже не очень верилось в это. Все говорило о том, что случайная встреча может окончиться совсем нетак, как планировалось. Положение было для него чужим, незнакомым, хотя теоретически он предвидел, что когда-нибудь это случится…

Спуск был довольно пологий, но Илона все равно побоялась съезжать и «лесенкой» спустилась до половины.

Они встали на берегу, глядя на течение, мчащееся между обледенелыми камнями, уходящее под ледяной навес, украшенный прозрачными сосульками, и так же бурно вырывающееся дальше наружу.

У человека, знающего Огре, ледяные завалы на берегах удивления не вызывают, они говорят лишь о том, что во время первых сильных осенних холодов уровень реки был довольно высокий, потом резко упал, между льдом и водой образовалось свободное пространство. Великолепный ледяной мост какое-то время может выдерживать свой вес, но первый же снег непременно его проломит.

Справа, слева и перед ними простирался маленький сказочный мир. Он обхватил рукой женщину за плечи и привлек к себе, чувствуя податливость ее тела.

— Ты замужем?

— Не надо об этом, пожалуйста…

Но в висках у нее пульсировала кровь, и она с ужасом твердила про себя: «Что я делаю! Что я делаю!»

Может быть, она даже повернула бы назад в Эргли, если бы Гвидо не пошел по берегу, разыскивая тихое место или такое, где бы лед образовывал плотину.

— Гляньте, выдра здесь шныряла. — И Гвидо указал на частые перепончатые следы. — Шкурка не меньше трех сотен стоит.

— Да, да, — засмеялась Илона и закивала. Упоминание о деньгах тут же прогнало слабость — мир снова стал реальным.

Где-то за лесом слышались какие-то удары. Удивительно резко доносились они поверх верхушек елей, и Гвидо подумал: где-то приколачивают или вбивают колья. Везде бывают недоумки, не сообразившие вогнать колья осенью, и не могут подождать, пока солнце прогреет землю: ведь тогда работа пойдет в два раза легче.

У следующего изгиба, зубчатого, как спина голубовато-белого крокодила, над потоком нависал ледяной завал. Мороз спаял льдины, словно цементом, но сильное течение стесывало лед снизу. В просветах, где лед был потоньше, даже просвечивали камешки на дне.

Гвидо снял лыжи и пошел первым. Шел внимательно, каждую следующую глыбу шевеля носком ботинка, потом наваливался всем телом, в любой момент готовый прыгнуть назад. И лишь после этой обстоятельной проверки становился обеими ногами и начинал проверять дальнейший путь.

— Илона! — наконец крикнул он с того берега. — Только не вздумайте шагать в сторону, идите прямо по моим следам.

С нескрываемым удовольствием следил он за ее грациозными движениями, наконец протянул руки навстречу и рывком вытащил ее наверх, на надежный берег. И вдруг она очутилась слишком близко. Лица были близко, глаза близко, губы близко. Слишком близко…

Поцелуй был долгий и жадный. Жадный — именно так подумал Гвидо, еле переводя дух. Ничего в этом поцелуе уже не было от прежнего невинного прикосновения, одна явная, может быть, даже подчеркнутая страсть.

— А она поверит, что я твой кузен? — деловито спросил Гвидо, все еще держа Илону в объятиях.

— Поверит. Я летом ей раза два говорила, что может брат появиться, только он не приезжал.

— Такой же кузен, как я?

— Нет, настоящий. Ну, поехали!

Он подумал, что приличия ради надо бы ее еще раз поцеловать, но потом решил — не стоит себя зря возбуждать. Гвидо помог Илоне надеть крепления, чтобы она не снимала перчатки и не морозила руки.

Продравшись сквозь ивняк, в этом месте редкий, как дворницкая метла, они вышли на узкую лесную тропинку у подножия холма. По ней в эту зиму еще явно не ходили.

— Налево, — сказала Илона.

Идти было тяжело, так как то и дело приходилось поднимать согнувшиеся от снега березки, черемуху или ольху, которые преграждали путь. Дальше, круто свернув, дорожка пошла вверх.

Часа два они уже в дороге. Гвидо почувствовал усталость и легкое раздражение. Не радовали даже остроты Илоны, казавшиеся вначале такими веселыми. Долгое время по обе стороны тянулись тощие, голенастые елки с хвойными венчиками на самой верхушке, потом пошли и старые, могучие деревья, а за ними без всякого перехода лес оборвался. Гвидо от изумления остолбенел. Перед ним самая настоящая пастель художника Волдемара Ирбе, которых он наверняка написал сотни, потому что в отличие от великолепных жанровых картин с базарными, церковными и кабацкими сценами, заинтересовавших даже Дрезденскую галерею, зимние видочки были его коммерческой продукцией. Массовый тираж, к тому же полное соответствие стандартным вкусам своего времени. Красивенькие, сладенькие, элегичные, они и по сей день еще могут до слез трогать непритязательные души.

В лесной излучине лежал лужок — наверняка там не только луг, но и парочка обработанных участков тощей земли, но сейчас, зимой, пространство это казалось нетронутой целиной, которую укрывал от ветров полукруглый холм, поросший большими елями. Основание подковы было круто срезано — видимо, там был обрывистый берег реки.

На взгорке, почти на самой опушке, стоял домик с заваленной снегом крышей и, разумеется, с дымящейся трубой. Дым был белый и поднимался к небу почти вертикально. Еще виднелся край хозяйственных строений и несколько каких-то кустов, выглядящих просто пучками сохлых веток.

— Идеальная картинка для рождественской открытки! — присвистнул Гвидо.

— Вот и пришли.

Спуск кончался у самого крыльца.

— Неси туда вещи, а я сейчас, — сказала Илона и повернула к хозяйственным постройкам.

— Ничего, я подожду…

— Иди, так будет лучше. — Она заговорщически подмигнула и исчезла за углом.

Гвидо оббил снег, поставил в сенях лыжи и постучал. Сначала тихо, потом посильнее, но, не дождавшись отклика, распахнул дверь. «То ли старушка плоховато слышит, то ли где-то в глубине дома», — решил он.

Света от крохотного окошка в кухне было мало. После солнца и слепящего снега он в первый момент мог разглядеть только плиту, в которой весело трещал огонь.

— Закройте дверь и входите, — спокойно произнес мужской голос.

— Здравствуйте, — растерянно пробормотал Гвидо, прикрыл дверь и попытался разглядеть этого человека. Ведь Илона же не сказала, что, кроме старушки, есть еще и дядюшка.

— Снимите рюкзак… Присаживайтесь… Располагайтесь как дома…

Глаза быстро привыкли к сумраку. В конце стола, привалясь спиной к покосившемуся шкафу, сидел невысокий человек, лицо у которого было напряжено, как стальная пружина.

— Я двоюродный брат Илоны, — сказал Гвидо, снимая рюкзак.

Человек понимающе кивнул. Лиекнису не понравилось его напряженное лицо.

— Илона… Мы вот решили…

— Да садитесь вы! — прикрикнул человек так, что мурашки пробежали по спине.

Гвидо машинально оглянулся. Подле двери, вытянув длинные ноги, сидел сосед по купе в сером свитере. У Лиекниса зарябило в глазах от этих черных и красных звездочек, от злости сами собой сжались кулаки, когда он увидел это усмехающееся лицо.

— Только без фокусов, а то буду вынужден стрелять! — предупредил парень.

И Гвидо увидел у него на коленях пистолет. Вернее, что-то среднее между револьвером и пистолетом. Смертоубийственное это орудие наверняка заинтересовало бы специалиста-оружейника необычной конструкцией. Это был четырехзарядный бескурковый пистолет Бера с двумя стволами, один под другим. Сбоку он напоминал «бульдог», которыми полны витрины музеев революции, только этот был совсем плоский, без курка и без скобы вокруг спускового крючка. Когда сделаны два выстрела, в середине пистолета поворачивается патронник в виде спичечного коробка, вместо пустых гильз против стволов оказываются новые патроны и можно выстрелить еще два раза. В начале века этот пистолет из-за его плоской формы рекомендовали носить в кармане для самозащиты. Калибр девять миллиметров делал это оружие довольно угрожающим, а поцарапанная, ободранная деревянная ручка даже отпугивающим.

Скорее ошеломленный, чем испуганный, Гвидо продолжал таращиться на архаическое оружие, которое, как старый преданный палач, ждало только кивка, чтобы привычно взяться за свое дело.

— У жизни есть один недостаток — слишком короткая, — произнес человек с напряженным лицом, сидящий у шкафа. И заключил с усмешкой: — И какой смысл самому ее сокращать, а?

— Что вам надо? — воскликнул Гвидо, готовый к драке.

— Давай потише, а то трудно слова разбирать…

Гвидо был не трус, но он все еще не мог поверить, что Илона заманила его в ловушку, хотя об этом явно говорило присутствие парня. Во всяком случае, он обязан предупредить женщину. Мозг моментально оценил ситуацию — оба сидят, пистолет на коленях. Если табуреткой хватить парня, то другого можно двинуть столом и свалить или заполучить тем временем оружие. Гвидо нагнулся, делая вид, что собирается сесть, взялся за табурет, но не смог оторвать его от пола.

— Мы его немножко приколотили, чтобы соблазна не было…

Гвидо выглянул в окошко и увидел на солнцепеке Илону. Она стояла, привалясь к стене сарая, и курила.

Вдова

Маргита ждала довольно долго, но продавщицы не появлялись. Едва внятные голоса где-то в глубине служебного помещения, распахнутая дверь в торговый зал в углу, покрашенный бронзовой краской щит стенной газеты, к которому прикреплены заметки на клетчатой бумаге, — только это говорило, что корабль не совсем покинут и нельзя считать себя счастливцем, нашедшим его и согласно морскому закону получившим на него права.

За широкими и высокими окнами жила Старая Рига, где из-за узеньких тротуаров пешеходы конфликтовали с водителями. Война эта напоминала крестовые походы, так как облаченные в хромированные и лакированные доспехи вельможи были в подавляющем меньшинстве. Опустив боковые стекла, они высовывали голову, рисковали даже нарушить правила, запрещающие звуковые сигналы, и ругались или молили, чтобы их пропустили, но героическая пехота делала вид, что ничего не слышит.

Время от времени с улицы в магазин входил какой-нибудь потенциальный покупатель, но, скользнув взглядом по тому, что демонстрировали полки и витрины, поворачивал обратно.

Наконец в двери появилась сухопарая девица с длинными начерненными тушью ресницами. Ожидание Маргиты, очевидно, ввело ее в заблуждение, так как она просто не усматривала причины, почему эта особа может здесь стоять.

— Вы кого-нибудь ждете? — вежливо спросила она.

— Мне нужны осенние сапоги.

— Нету. — И девица покачала головой. — Только наши.

— А вы не можете сказать, когда будут? — жалобно спросила Маргита. Это уже был шестой или седьмой магазин сегодня.

— Мы и сами не знаем, — все так же вежливо ответила продавщица.

Хорошо бы дать ей цветочек или плитку шоколада, но как это сделать и не зря ли будет все? Хоть бы немножко знакомая была, тогда другое дело.

Маргита повернула к выходу.

— Подождите немножко, — сказала девица и скользнула мимо стенгазеты в коридор.

Спустя минуту она вернулась с большой белой коробкой и предложила померить за прилавком, чтобы нечаянному посетителю не попались на глаза эти сапоги.

Сапоги были не бог весть что, не суперкласс, на такую жертву продавщица была не способна, но чистенькое и дешевенькое чешское изделие на пластмассовой подошве. Во всяком случае, они превосходили все тайные ожидания Маргиты.

И вдруг просто отчаяние — не налезают! Малы! Хоть бы на размер больше… У Маргиты даже слезы навернулись на глаза, когда она возвращала коробку.

— Какая жалость!

Но продавщицу уже охватило стремление добиться своего. Другой пары у нее действительно не было, но она подумала, что именно эту удастся обменять на большую у завскладом или у другой продавщицы, и она опять исчезла в коридоре, на сей раз надолго.

Вернулась она с пустыми руками, даже сама от этого чуточку сконфуженная.

— Нет. Другой пары нету.

— А может быть, мы могли бы как-нибудь договориться? — вырвалось у Маргиты.

Она никогда не умела договариваться. И родители ее тоже, к сожалению, ни о чем не могли договориться, и, наверное, поэтому семья все еще ютилась в двух маленьких комнатах в доме, который давно не ремонтировался, так как в перспективе был определен на снос. Многие товарищи отца по работе уже получили новые квартиры, хотя у них условия были куда приличнее. Мать тоже ни о чем не могла договориться и поэтому вынуждена была после тяжелой работы в красильном цехе выстаивать длинные очереди в рыбном и овощном магазинах. Она не жаловалась, полагая, что и все остальные так же стоят, но у дочери этой твердой уверенности уже не было. Та знала, что есть люди, которые обо всем могут договориться, все раздобыть, и завидовала этому искусству.

— Заскочите в конце июня, — сказала девушка за прилавком.

— Спасибо! Большое, большое спасибо! — И Маргита радостная выбежала из магазина. Ведь не знаешь, что лучше, — то ли сразу получить сапоги, то ли завязать дружбу с продавщицей…

Если не считать времени на пересадку из одного трамвая в другой, от дома Маргиты до центра было не больше часу езды, но в центре она все-таки бывала редко. У окраинной жизни не одни теневые стороны, как обычно полагают, имея в виду отсутствие комфорта и затруднения с сообщением. Окраина вся погружена в жасмин и яблони, и от этого от нее веет каким-то благодушием, которого совершенно нет у заносчивого центра, глотающего чад и дым. В каждом окраинном районе есть свои знаменитости, которых все знают и с которыми все здороваются: свой атаман на танцульках, своя мисс Европа и свой Янка Маляр, представляющий интересы субъектов с лиловыми носами, что собираются на пустых ящиках за продуктовыми лавками. Кроме того, у каждого окраинного района крайне напряженные отношения со всеми остальными районами. Если кто-то из Милгрависа осмелится проводить после танцев Анну или Жанну в Чиекуркалн, то можете быть уверены, что дома ему придется делать примочки от синяков, а большую часть пути он будет озабочен не тем, позволит ли Анна или Жанна себя поцеловать у калитки, а тем, чтобы не замешкаться на старте и достаточно быстро бежать обратно. Но если милгравец и чиекуркалнец встретятся на танцах в Московском районе, они будут геройски сражаться бок о бок, как кровные братья, чтобы на другой день вновь сводить счеты друг с другом.

К сожалению, со строительством новых жилых массивов различие между районами исчезает вместе с устойчивыми традициями, так как вновь прибывших с этими местами ничто не связывает, кроме квадратных метров.

Окраину, где жила Маргита, еще не оккупировали законченные крупнопанельные дома с обломанными, чахлыми липками во дворах, и даже незаконченных, возле которых торчали бы хоботы кранов, нигде не было видно. Здесь мальчишки лазали за чужими яблоками еще со страхом, здесь кумушки могли обсуждать поведение не только ближних, но и дальних соседей и прикидывать, кто из парней женится на какой девице. Здесь каждой квартире принадлежал хоть один куст смородины и пяток грядок, которые возделывались с необычайным тщанием. Здесь живущие никогда не говорили: поеду в центр. Нет, они говорили: надо в Ригу съездить, а очутившись у Пороховой башни или возле оперы, крутили головой и даже рот раскрывали от виденного.

Хотя за последние десять лет на окраинах менялось представление об отдаленности от центра — центр стремительными шагами входил в окраины, — старшее поколение это приближение не одобряло. Оно хотело оставаться со своими привычками, с неторопливым образом жизни, а молодое поколение Ничего кардинального не могло предпринять, потому что и в квартирном и в материальном отношении зависело от старших. Поэтому молодые — до поры до времени — вынуждены были жить, как угодно старшим, или хотя бы делать вид, что они живут так же.

Очутившись в центре, Маргита, разумеется, не помчалась сломя голову домой. Она прошлась по Старой Риге, перешла у Бастионной горки канал. Потом какое-то время позволила нести себя людскому потоку, из которого она выбралась только у строившейся новой гостиницы, посмотрела в витрине «Сакты» на чудесные жакетики и блузки и вновь очутилась в Старой Риге. Был тот приятный час, когда закрывают магазины и у дверей кафе уже скапливаются кучки ожидающих.

В телефонной будке возле гостиницы «Рига» она увидела Лидку. На Лидке было яркое платье, ниспадающее свободными складками, как в модных журналах, и золотистые туфли на высоких каблуках. Ярко накрашенные губы и прическа делали ее просто шикарной. Лидка тоже увидела ее и замахала, чтобы подождала, когда она кончит разговор.

— Вот здорово, что я тебя встретила! — радостно затрещала Лидка. — А я уж четырех девчонок обзвонила, никого дома нет… У, паразитки! Ты на свиданку?

— Нет, сегодня не сговаривалась, — уклончиво ответила Маргита. Зачем Лидке знать, что у нее уже несколько месяцев нет своего парня?

— Ух, Марга, у меня идея — с небоскреб! Ты же меня можешь выручить!

Около пяти Лидке позвонил какой-то незнакомый мужик (но очень тактичный и вежливый!). Номер телефона ему дал (такой-то и такой-то — Лидка его вспомнила, только не могла вспомнить, из какого он города). Хочет передать от того знакомого самый сердечный привет. Сам он в Риге первый раз, по делам службы. И вообще ему немножко скучновато, и он был бы рад, если бы Лидка нашла время поужинать с ним. Когда она явилась, столик был уже накрыт (как положено!), но с этим мальчиком был еще один, товарищ по работе, что ли. И пристали к ней, чтобы она еще какую-нибудь подругу позвала. А кто будет сидеть вечером дома?

— Ну что ты, Марга, как такое в голову придет! Исключительно солидные люди! И с утра на работу, а то опять меня начнуть таскать по комиссиям, а муттерша просто посинеет от злости. Вроде как никогда молодая не была! Поболтаем, потанцуем — и по домам!

Домой Маргиту не тянуло. Отец в кухне все строгает полки, которые обещал подарить матери на день рождения и тем самым разрешить проблему вечных завалов в коридоре, братец в сарае «доводит до ума» свой мопед и каждые пять минут трещит им. В проходной комнате сестренка готовит уроки и, грызя карандаш, пристает, чтобы ей объяснили, как делать задание, в задней комнате мать из-за слабых глаз совсем уткнулась в швейную машинку, что-то перешивает или обметывает. По телевизору сегодня ничего интересного, а книжки Маргиту никогда не привлекали.

Несколько раз она была в маленьких кафе в центре, но наверняка не в самых лучших. Эти не очень отличались от «забегаловки», что недалеко от их дома, — единственный оазис в довольно обширной пустыне. Днем это просто столовая с самообслуживанием, а вечером кухню отделяют занавеской и приходит оркестр из трех человек. Но столики остаются те же — на ножках из дюралюминиевых трубок и с пластиковой поверхностью.

В ресторане «Рига» наверняка все было по-иному. Здесь определенно для каждого посетителя проведенный вечер был праздником.

— Но если мне не понравится, я уйду!

— Делай как знаешь, Марга! Что-нибудь насвистишь — и катись, когда надоест!

Но тут Маргита вспомнила о деньгах на сапоги, лежащих в сумочке, и чуть было не отказалась. Потом сдалась на Лидкины уговоры, решив принять меры предосторожности.

Перед тем как войти в ресторанный зал, она проскользнула в туалет, достала из сумочки деньги и сунула за лифчик, потом достала месячный трамвайный билет, подумала и сунула туда же.

Невероятно высокие потолки, колонны и хрустальные люстры, цветные лучи прожекторов, направленные на танцевальную площадку, картины на стенах и витражи в окнах, позолоченные виноградные кисти по верху колонн и в углах. Дюжина официантов во фраках с белоснежными салфетками через руку скользят между столиками, как на роликовых коньках.

Мягкий полумрак и тяжелые бархатные занавески, ковровая дорожка под ногами. Солистка, энергично манипулирующая шнуром микрофона, чтобы не запутаться, — Маргита несколько раз видела ее по телевидению. Слишком много всего для одного раза — ей захотелось повернуть назад. Маргита удивлялась Лидке, которая, схватив ее за руку, смело тащила за собой сквозь танцующих.

Неожиданно перед ними возник человек с высокомерным лицом. И он был во фраке, но без салфетки. Стоял он так, что проскользнуть мимо него было невозможно.

— Чем могу служить? — как будто и вежливо осведомился он, но по интонации сразу можно было судить: «А вам здесь чего надо?» При этом в уголках губ у него пролегли презрительные складки. Почти не прикоснувшись к Лидке, взгляд его скользнул по одежде Маргиты и по всей ее фигуре.

Презрительные складочки сделались еще глубже. Кровь ударила в лицо Маргите, от стыда она готова была повернуться и бежать куда глаза глядят.

— Ты что, Феликс, уже не узнаешь меня? — вымученно улыбнулась Лидка.

— Потому и спрашиваю, что узнаю.

— Мы вон там, в углу сидим… У меня родственник приехал из Москвы…

Феликс взглянул в указанном направлении, увидел сидящих спиной к залу двух мужчин и, злясь на себя за то, что ему не дано больших прав, сказал:

— Но чтобы я сегодня тебя не слышал и не видел!

— И тебя тоже! — добавил он, взглянув на Маргиту.

— Завзалом, — по пути шепнула Лидка. — Жуткий идиот! Надо было через ту дверь, через гостиницу, а я и не подумала!

Увидев приближающихся девушек, мужчины встали и отодвинули кресла, чтобы тем было удобнее садиться.

Маргита была сама не своя. С кем связалась! С Лидкой! Ведь сколько уже о ней всякого слышно было! И вот сидит теперь с двумя стариками! Мальчики нашлись! Мальчиками они были, когда мама по танцам бегала! От стыда снова кровь прилила к ее лицу, она украдкой покосилась на соседние столики, но, к удивлению ее, там никто не усмехался; похоже, что их с Лидкой даже не заметили.

Лидкиному кавалеру было лет за тридцать. Уже довольно полноватый. В нагрудном кармане тесноватого, потертого пиджака торчат несколько ручек, на левом лацкане вузовский ромбик. Между значком и сукном аккуратно вырезанная пластмассовая прокладочка. Он уже был под хмельком, поэтому изображал разбитного и веселого кавалера — вскочил, жестом подозвал официанта, скомандовал: «Шампанского дамам! И музыку! Я плачу!» — и вновь жестом, истинно генеральским жестом, посылающим в бой тысячи солдат, отправил официанта побыстрее выполнять заказ. И только заиграл оркестр, он уже пригласил Лидку танцевать. Та, хихикая, ухватилась за его протянутую руку, и они ушли.

— Что я могу вам предложить? — спросил запланированный для Маргиты кавалер. Голос у него был приятный, ненавязчивый.

— Ничего.

— Ешьте, ешьте, детка, в ваши годы о фигуре еще не думают. Может быть, лососины? — И он уже держал продолговатую тарелочку, на которой розовели нежные ломтики, помог положить и подал масло. — Вы, наверное, недалеко живете, если так быстро пришли?

— Да я случайно оказалась. — Лучше уж сразу все поставить на свое место, чтобы потом недоразумений не было. — Мы с Лидкой… с Лидией… вместе работаем.

И она рассказала, что была у знакомой продавщицы, чтобы купить импортные сапожки, но не купила, номер не подошел, что у телефонной будки случайно встретила Лидку и та уговорила ее зайти. Этим она в известной мере объяснила сшитую матерью блузку, швы на которой были далеко не безупречны, и самую простую, магазинную, клетчатую юбку.

— Насчет сапог потом напомните мне, может быть, я смогу помочь, — коротко заметил мужчина, так как уже возвращались Лидка с Валерианом.

Сколько ему может быть лет? Уж наверняка пятьдесят. Волосы на висках с сединой, слегка вьются. Модные очки с толстыми стеклами, здоровые, крепкие зубы. Лицо сухощавое, с тонкими губами, и стройная, гибкая фигура. Так и веет от него стерильной чистотой и аккуратностью, а голос располагает к откровенности. Человек, которому можно довериться. Валериан рядом с ним напоминает потный, измятый, залоснившийся ворот пиджака.

— У вас странное имя. Сэм…

— Вообще-то Самуил, но кто запомнит такое длинное?

— Вы его начальник? — кивнула на Валериана Маргита.

— Нет. Мы сослуживцы.

В незнакомом месте ей бы полагалось помалкивать, постепенно осваиваться, она и сама, входя в зал, считала, что слова не сможет выдавить, но Сэм вызывал у нее почти детское любопытство, и она тут же торопилась его удовлетворить. Время от времени она спохватывалась, что слишком глупа, чтобы с таким человеком разговаривать, уходила в себя, но скованность как-то сама собой проходила. По большей части они одни сидели за столом, Валериан с Лидкой возвращались, только чтобы выпить, и тут же опять шли танцевать.

Ярче всего запомнилось Маргите такое событие.

Неизвестно откуда к их столику подошел молодой чернявый южанин и пригласил ее танцевать. У Сэма он разрешения не спросил, а только смотрел ей в лицо своими цыганскими глазами, точно гипнотизируя. Маргита замялась, ожидая, что скажет Сэм, но тот напустил на себя безразличие, и она пошла. Подчеркнуто небрежно, но тщательно одетый кавалер рассыпался в чисто южных комплиментах. Сочтя это уже достижением для себя в таком роскошном зале, проявлением признания, Маргита даже улыбнулась ему. Сэм видел это, тихо встал и пошел перекинуться несколькими словами с завзалом Феликсом.

Когда танец кончился и парень хотел проводить Маргиту на место, появилась Лидка и схватила подружку за руку:

— Пошли со мной!

В туалете она принялась кричать на Маргиту:

— Дура ты ненормальная! Куда ты, дура, лезешь? Ты что думаешь, тебя затем пригласили, чтобы ты с другими ошивалась? Пошевели мозгами!

Потом, переведя дух, продолжала уже спокойнее:

— Говорил, чтобы ты к ним пересаживалась?

— Да.

— Давай лети! Каждой надо хоть раз крылышки обжечь! Сказки твоей бабушки про всякие страсти тьфу по сравнению с той пакостью, которая тебя ожидает! А потом еще обокрадут. Эти самые грязные базарные бабы!

И, хлопнув дверью туалета, Лидка ушла в зал.

Маргита была так ошарашена, что просто не знала, что делать. Лучше всего было бы совсем убраться, но на стуле осталась ее сумочка.

Валериан тем временем расспрашивал Сэма:

— Откуда у вас в Риге столько этих черных навозных мух скопилось?

— Цветами торгуют.

— Папочки выращивают, а сыночки сбывают?

— Государство выращивает, а эти только навар снимают… Этакая мафия, которая умеет всем, кому надо, дать на лапу. Эти ленивые дикари только мелкие агенты. Наверное, уже нет городов, куда бы они не забрались, и сливки собираются густые… Пока межреспубликанская торговля не будет по закону передана в ведение только кооператоров, до тех пор эта саранча будет перемещаться от Владивостока до Мурманска и обратно.

Валериан наполнил рюмки. Чокнулись. На этот раз и Сэм выпил. Наверное, вторую за вечер.

— Ты все еще рассуждаешь, глядя с государственных высот? После всего, что случилось! — удивленно поддел его Валериан.

Сэм молчал. С ним действительно последние годы случилось много чего.

Увидев, что Маргита вновь входит в зал, чернявый тип вскочил и помчался навстречу, хотя их столик находился все равно на пути следования Маргиты. Крепко схватил ее руку выше кисти и силой привлек к себе:

— Познакомься, дорогая! Мой друг профессор и доцент. — Имя промелькнуло мимо ушей, так как она с гневом пыталась высвободить руку. — Художник…

Один из троих за столиком пошел искать стул. В горлышках двух выпитых (из четырех) бутылок шампанского торчали пятидесятирублевые бумажки для всеобщего обозрения. Так они терпеливо сидели, как сидят рыбаки на берегу Салацы, закинув донки и поджидая глупого рыбца.

— Пустите! Мне больно!

— Почему сердишься? Чем я тебе не понравился? Пожалуйста, только один бокал за дружбу! Наливай скорее, профессор и доцент! У нас такой обычай…

— Больно же!

В поисках спасения Маргита огляделась по сторонам. Нет, она среди слепых и глухих. Ей стало страшно.

В этот момент рядом возник завзалом Феликс. Нет, он как будто совсем не видел Маргиту, смотрел мимо или сквозь нее.

— Кто вас впустил? — холодно осведомился он у южан. Те наперебой пустились что-то объяснять ему. Маргита почувствовала, что рука свободна, и тут же убежала. — В таком виде? Здесь не столовка на центральном рынке! — Возражений Феликс не слышал. Короткий взмах официанту: — Подай им счет. И если через пять минут я вас еще увижу здесь, вас увезут. И не на такси и не туда, куда бы вам хотелось. Все!

— А я уж полагал, детка, что ты нашла себе другую компанию, — с улыбкой сказал Сэм, и Маргита не уловила в его словах глубоко скрытой иронии. — Мы уже хотели отнести сумочку в стол находок.

— Я бы выпила, — сказала Маргита.

Сэм налил. Коньяк был темный и пахучий.

— Что скажет ваш друг, когда узнает о сегодняшних похождениях своей возлюбленной?

— А я не обязана отчитываться! — бойко ответила Маргита.

Воспоминание вспыхнуло тут же. Наверное, от коньяка, от всего пережитого сегодня, а может быть, потому, что как раз и не хотелось вспоминать последние три года. Множество мелких эпизодов сплелись в тугой мускул, и вот он расслабился. И каждый обозначился явственно, детально.

…Вот она перед семейным трибуналом. Надо бы заплакать, но слез нет. Но голову повесить надо — это она понимает. Брата с сестрой выгнали во двор, отец тоже с радостью бы дезертировал, но мать приказала ему сидеть.

— Может, ты в положении? — донимает мать.

— Нет.

— Уверена?

Маргита кивает.

— А он сказал своим родителям?

Маргита пожимает своими узенькими плечиками.

— Говори! — кричит мать.

— Не знаю.

— Ведь ему еще отслужить надо! Как ты могла!

А хочет ли мать слышать правду? И может ли она понять, что такое любовь? Или ей приятнее было бы услышать, что парень добился своего силой? Сколько в материном гневе правдивого, а сколько притворного, требуемого окраинной моралью?

— Только еще одиннадцатый класс кончили! Дети еще!

Дальнейшее мама берет на себя. Где-то когда-то происходит разговор с родителями парня. Сам виновник в недосягаемости — он служит на Украине и каждую неделю присылает Маргите два письма с тоской, поцелуями и клятвами.

— Пойдешь работать к его матери. Так надо. Там ты у нее все время на глазах будешь, а дома я за тобой пригляжу. И никаких танцулек, никаких дней рождения, чтобы разговоров о тебе не было!

Мать парня — бригадир в маленьком картонажном цехе, где изготовляют конверты и коробки для тортов. Она добрая и относится к Маргите как к невестке. Восемь пожилых женщин, Маргита и дяденька, который варит клей. Запахом клея так пропиталась его одежда, волосы и кожа, что и на другой стороне улицы чувствуется.

Цех в нескольких шагах от дома, хотя Маргита с удовольствием проходила бы десять километров. Ведь такая жизнь больше на тюрьму похожа!

Спустя полтора года поток писем прекратился.

— Женился и остался там жить, — сообщила мать парня. У нее заплаканные глаза, ей жаль Маргиту, она осуждает поступок сына.

Маргита в тот же день написала заявление об уходе и поехала на трамвае к остановке, где есть доска объявлений с предложениями работы.

Только бы отсюда! По возможности на другой конец города, где тебя никто не знает! Вполне достаточно выражений соболезнования со стороны ближних соседей и сочувственных взглядов дальних.

«Ага, она сейчас на мели, — сообразил Сэм. — Если в данный момент у нее ни одного дружка нет, то у меня есть определенные шансы».

— Здесь скучно. Надо было лучше поехать в «Перле», там хоть бы приличная программа варьете, — сказал Сэм.

— Я варьете только в кино видела, — призналась Маргита.

— Как-нибудь сходим… — Сэм долго смотрел на нее, точно оценивая. — Сшей, милочка, такое же платье, как у Лидии. Тебе оно чертовски будет к лицу, ты тут будешь первой дамой.

Маргита прикусила губу, чтобы не всхлипнуть. Такого дорогого платья у нее никогда не будет! Лидка! Нашел, кого в пример ставить!

— Мне домой пора!

— Я тоже собираюсь откланяться.

— А мы еще посидим, нам недалеко, — многозначительно подмигнул Валериан. Лидка ничего не сказала.

— Ну, в каком краю света ты живешь, детка? — спросил на улице Сэм.

— Я на трамвай.

— У меня возле оперы стоит машина.

— Нет, я на трамвай!

«Нет, видимо, у нее все же кто-то есть», — раздраженно подумал Сэм, но это не помешало ему проститься весьма любезно и даже поцеловать ей руку.

«Старый шут!» — усмехнулась про себя Маргита, но все же шла, гордясь собой, даже прогнувшись в спине, потому что руку ей целовали впервые.

На углу они расстались.

— Погодите! — вдруг окликнула она Сэма и, чарующе улыбаясь, пошла обратно. — Я забыла напомнить про сапоги…

— А… Хорошо… Давай деньги, номер я помню…

Маргита помялась, потом отвернулась и ловко вытащила спрятанные деньги.

Сэм засмеялся, но, когда деньги очутились в его ладони, тут же осекся. Кровь просто закипела. Рубли были еще теплые, и воображение само нарисовало упругую девичью грудь, на которой они согрелись.

— Едем… Я подвезу!

— Спасибо, я на трамвае. До свидания. — Она вновь чарующе улыбнулась.

Спустя два дня Лидка принесла на работу коробку с сапогами.

— Сэм передал Валериану — для тебя, — пояснила Лидка. — Им самим спешно в Крым надо было. Фирменные!

Это были сапоги, о которых и мечтать невозможно, — огненно-красные, длинные, из самой настоящей и самой мягкой кожи, элегантные и легкие. Голенища плотные, но хорошо облегают икры и делают ноги стройнее, при ходьбе ни малейшей морщинки, и на правом сапоге болтается маленькая золотая буква М. Если такие сапоги подвесить на вершине ярмарочного столба, уж все рижанки от семнадцати до семидесяти лет постарались бы туда влезть.

Анна, технолог, увидев сапоги, тут же заперлась в своем кабинете, чтобы позвонить матери и выяснить, сколько дома есть денег. Вернувшись, она с плохо деланным безразличием заявила, что готова дать двести рэ, но не больше, хотя, как только ей дали примерить один сапог, тут же накинула еще двадцать.

В раздевалке сапоги щупали, пробовали на зуб, мяли и примеряли. Порой казалось, что вот-вот они исчезнут из поля зрения Маргиты.

Владелица стояла растерянная и счастливая. Было ясно, что женский пол всего цеха будет говорить о ней и ее сапогах не меньше недели. Даже старшего мастера впутали в это дело, так как на подошве был выдавлен только серебряный герб, по которому нельзя было понять, в какой стране изготовлен этот шедевр обувного искусства. Поскольку на коробке никакой надписи не имелось, старший мастер стал изучать на свет шелковистую бумагу, в которую был завернут каждый сапог отдельно. Но водяные знаки на бумаге повторяли все тот же герб, что и на подошве. Старший мастер геральдику не проходил даже факультативно, единственно, что он смог установить: бумага рисовая и используют такую для производства сигарет высшего класса.

Примерка и разглядывание сапог продолжались бы еще долго, если бы до раздевалки не долетели недоуменные и яростные голоса Володи и Айвара:

— Куда они провалились? Эй, конвейер уже пошел! Конвейер пошел, черти бы вас драли!

Маргита виновато бросила сапоги в большую белую коробку и уже хотела сунуть ее в свой шкафчик, как тут же десяток голосов дружно воскликнул:

— С ума сошла! Хоть пока еще в нашей раздевалке, слава богу, ничего не пропадало, но искушать людей тоже нечего!

Чтобы не сталкиваться с Володей и не выслушивать его, вся кавалькада во главе с Маргитой и белой коробкой, промчалась через красильный участок, где на толстых крюках парят, будто ягнята в орлиных когтях, некрашеные корпуса холодильников, выползающие из камер обезжиривания, через механический участок, где пощелкивают автоматы точечной сварки и шипят ацетиленовые горелки, вбежала в монтажный и прислушалась. Володя яростно надрывался возле раздевалки, а Айвара нигде не было видно.

Девицы разбежались по местам и быстро принялись за работу, чтобы наверстать упущенное. Коробку с сапогами хозяйка сунула на шкаф, стоящий подле ее письменного стола, но душа все равно не была спокойна, и вскоре Маргита стащила ее оттуда и положила рядом со стулом.

К счастью, через несколько дней задул восточный ветер с дождями и холодами, окраинные улицы покрылись лужами, прохожие кутались в плащи и все равно дрожали.

Она надела сапоги и прошлась в лавочку за хлебом и молоком. Эффекта никакого. Никто даже не заметил, лишь одна-другая из понимающих задержали на них взгляд. И в «забегаловке», куда Маргита затащила подружку выпить чашечку кофе, триумф не состоялся. Здесь был не центр, здесь окраина. Здесь за модную одежду можно скорее заработать насмешку, чем восхищение. Здесь все с головой ушли в свои грядки» и неотложные домашние дела, пилили и складывали дрова, чинили крышу, чтобы спокойно встречать осень, убирали и сушили горох или бетонировали подвалы, чтобы ссыпать туда картофель. А кроме того, здесь царил прочно утвердившийся стандарт: темный костюм, белая рубашка и полосатый галстук. Даже молодые не смели полностью отойти от этого стандарта, и, зайдя в магазин, они долго приглядывались к ярким нейлоновым курткам, но в конце концов покупали что-нибудь темное и проверенное. Показаться в модной одежке — это надо ехать в центр, на бульвары.

Прошла неделя, но Сэм о себе не напоминал. Маргита получила зарплату и радовалась, что сможет доплатить, потому что тех семидесяти рублей наверняка не хватило. А больше всего ей хотелось, чтобы Сэм вообще забыл о ее существовании, так как из-за этих сапог она столкнулась с новыми проблемами. Они лихорадочно заставили думать о подходящей одежде — ведь нельзя в таких сапожках ходить в клетчатой полушерстяной мини-юбочке. Она даже побродила по комиссионкам, надеясь найти что-нибудь ношеное, но подходящее, только и там молочных рек не оказалось и принцип политики цен царил, как и везде — хорошие вещи стоили дорого, плохие отдавали почти задаром. Маргита уже готова была пойти на жертву, встать вместо Риты к конвейеру, но спохватилась слишком поздно, когда место было уже занято.

Сэм появился тогда, когда его меньше всего ожидали. Он стоял у проходной и нервничал, потому что времени у него, как обычно, было мало.

— Здравствуй, детка, — приветливо сказал он и взял Маргиту под руку, чтобы проводить до трамвайной остановки. — Сапоги подошли?

— Спасибо… Очень хорошие… Я вам столько хлопот доставила… — Маргита тут же перешла на «вы», чтобы устранить ненужные иллюзии. И интонацией надо было отметить определенную дистанцию, поэтому говорила она холодно, как со случайным знакомым, к которому испытывает лишь определенное уважение. — А денег хватило? Я не должна доплатить?

Сэм благодушно посмеялся, показав белые зубы.

— Доплатить надо сто двадцать рублей, но не вытаскивай их сейчас же из сумочки, детка, сочтемся… Держи… — И Сэм сунул ей в руку маленький, мягкий сверточек. — Крымский сувенир. Не разворачивай, успеешь дома посмотреть! Между прочим, что ты делаешь в субботу? Мы компанией решили махнуть в Таллинн, пообедать. С утра туда, вечером обратно.

«Продам технологу сапоги… Жалко, но другого выхода нет», — решила она про себя.

В сверточке был чудесный шелковый платок. Из Гонконга. Зелено-желтый, именно ее цвета, а в углах китайские фанзы среди мандариновых деревьев.

…В воскресенье утром она проснулась в Эстонии, на плече у Сэма. Большое окно гостиничного номера было приоткрыто, за окном редко когда проезжала машина, в ванной комнате гудела труба. Сэм без очков выглядел мужественнее, она удивилась, что он не кажется ей противным, даже наоборот. Руки его, несмотря на прохладу, не спрятанные под одеяло, покрывали темные, почти черные волосы — Маргита легко провела по ним пальцем. Ну, как бы то ни было, это мужчина, на которого можно опереться, не то что какой-нибудь мальчишка, у которого в голове свищет ветер.

Она все помнила отчетливо.

— Детка, я тебя сделаю королевой! — страстно говорил Сэм.

— Нет, я не могу!

— Но я ведь тоже не могу. Я еще не импотентный старец, которому достаточно выражения отеческих чувств. Видимо, утром нам придется расстаться и больше мы уже никогда не встретимся.

Сэм нажал выключатель ночной лампы — комната погрузилась во тьму.

— Я все понимаю, но я не могу! — тихо подскуливала она, позволяя тем не менее раздевать себя.

…Она не могла забыть сцену перед окошком администратора гостиницы, когда надо было заполнить бланк. Заполнить по паспорту дочери Сэма, которая была всего на два года старше ее.

Январь

Усатый парень у двери от неожиданного смеха, которым разразился Гвидо, так растерялся, что для пущей верности взял в руку пистолет, все время спокойно лежавший у него на коленях.

Тот, что постарше, глубже вобрал голову в ворот спортивной куртки и ничего не сказал, но его пристальный, колючий взгляд стал злым.

Гвидо продолжал корчиться от смеха. При этом он пытался вставить хоть слово. Это был смех от смятения, от неожиданно сорвавшихся нервов. Подобный хохот обрывается резко, не оставляя чувства приподнятости, которое приносит обычный, повседневный смех.

— Замолчи! Или я развалю тебе башку, как вареную репу! — Тот, что постарше, вскочил, мышцы под желтоватой кожей его лица нервно подергивались. Но он тут же сдержал порыв ярости, хотя злость в глазах осталась.

Гвидо оборвал смех.

Какое-то время они стояли, глядя друг на друга.

В плите трещал огонь. Чугунная поверхность ее в двух местах треснула. Когда из-за перемены ветра тяга менялась, пламя выбивалось наружу.

На солнцепеке за сараем Илона — если только так зовут эту женщину — докурила свою сигарету. Бросила окурок, протерла лыжи, чтобы освободить их от налипшего снега, оттолкнулась и съехала с довольно пологого взгорка, на котором стоял сарай. Потом опять «лесенкой» поднялась туда и еще раз съехала.

— Если ты, паршивец, еще раз посмеешь хохотать над тем, что я говорю, так это будет последний раз! — сказал сурово человек, сел и вновь привалился к боку шкафа.

— Простите, но… По-моему, то, что вы говорите, вообще невозможно… Разрешите пояснить…

— Валяй!

— Вы сказали, если только я правильно понял, что хотите обчистить фабрику «Опал»… — Гвидо вопросительно смолк, точно ожидая подтверждения или отрицания, но сидящий подле шкафа даже не шелохнулся. — Сделать это невозможно… Я немножко знаком с фабричными условиями… Там дежурит вооруженная охрана с собаками…

— Так вот, инженер Гвидо Лиекнис… Послушайте внимательно, это последнее вам предупреждение. За следующее вранье я прикажу вас бить. — И он продолжал медленно, передразнивая Гвидо: — «Я немножко знаком с фабричными условиями…» Вы с ними очень даже хорошо знакомы, Гвидо Лиекнис! Вы проектировали и устанавливали сигнализацию центрального сейфа!

— Это не меняет дела!

— Для вас не меняет, для нас меняет!

— Абсурд! У сейфа двойная дверь со многими запорами!

— Когда мне понадобится ваш совет, я его спрошу! Сколько времени необходимо, чтобы нарисовать точный план второго этажа?

— По памяти?

— Вы же никакой документации с собой не прихватили, так ведь? — насмешливо сказал человек, подтащил к себе желтую сумку Илоны, раскрыл, достал стопку писчей бумаги, линейку и простую школьную готовальню.

— Сигнализационноеустройство вмуровано в стену? — И он подтолкнул бумагу и готовальню к Лиекнису. — Ну, живее за дело! Молодчик, — обратился он к парню со светлыми усами, — покажи господину его кабинет!

Не выпуская пистолета, парень встал и открыл дверь в комнату. Гвидо заметил, что на двери тяжелый, кованый засов.

— Подними лапы, чтобы я мог ощупать, что у тебя в карманах! — скомандовал парень и, зайдя со спины, стал обшаривать Гвидо. — Ремень оставить? — спросил он у старшего.

— Живя у нас, инженер очень хорошо может поддерживать штаны рукой и обходиться без шнурков… Так сколько часов вам понадобится?

— Не знаю… — пробормотал Лиекнис. — Я так никогда не работал.

— Ничего, в следующий раз будет легче, — пошутил старший, в то время как Гвидо расшнуровывал ботинки.

Хотя он и старательно возился с узлами, дело что-то плохо двигалось. «Нервничает», — довольно подумал старший.

Почти полминуты изучал Гвидо положение ног парня, надеясь, что тот встанет так, как ему нужно. Когда наконец парень перенес всю тяжесть тела на левую ногу, Гвидо все же испугался и не рискнул. Да, сейчас он мог бы сломать ему эту ногу и, если бы парень завалился на спину, перепрыгнул бы через него и выскочил за дверь. В самом худшем случае выстрел раздастся, когда он будет уже на пороге. На близком расстоянии и учитывая, что цель движется по прямой, промахнуться почти невозможно. Если первый выстрел только ранит, то следующим прикончат и закопают где-нибудь в зарослях, чтобы до весны не нашли.

И если Лиекнис все же не пошел на риск, то потому лишь, что на успех было слишком мало шансов. Даже если с выстрелом запоздают и он успеет выскочить на двор, застрянет в снегу по колено. Без лыж выбраться отсюда нельзя.

Днем нельзя, а вечером, когда стемнеет? Мозг уже выискивал иные варианты. «Главное — добраться до лесной чащи, где преследователям придется снять лыжи и брести по снегу, Тогда я смогу помчаться куда глаза глядят, а им надо сначала найти мои следы!»

— И как подробно я должен обозначать объекты?

— Ну, по возможности детальнее.

— Тогда хорошо, если к утру управлюсь!

— В принципе времени у нас хватает.

«Нет, так быстро нельзя соглашаться, — подумал Гвидо, — это может вызвать подозрения».

— По-моему, вы все же напрасно надеетесь на успех…

— Не суй нос в наши дела.

— Как знаете… — Гвидо взял чертежные принадлежности и с достоинством прошел в комнату. С нарочитым шумом задвинули за ним засов.

Дом, очевидно, заброшенный, и заброшен недавно, судя по тому, что пол еще не покрыт толстым слоем засохшей грязи, что кирпичи еще не выломаны, лежанка греет и стекла в окнах целые. Такие дома можно сейчас найти в любом уголке Латвии, где из-за мелиорации или из-за гусеничных тракторов нарушились подъездные пути, и потому с отъездом жителей этих хуторов в поселки горожане на них не зарятся, а колхоз все не соберется разобрать на дрова.

Двери между двумя проходными комнатушками нет. Кто-то снял с петель и утащил. Гвидо подумал, что, может быть, эти же самые люди, чтобы лишить его возможности забаррикадироваться в последней комнате. Да ведь нечем — из всей мебели ему оставили один шаткий табурет, который должен выполнять роль письменного стола. Гвидо положил на него чертежные принадлежности и стал ждать, когда глаза привыкнут к сумраку, который здесь был еще гуще, чем в кухне. Окно заколочено. Снаружи забрано толстыми досками, но необструганные края прилегают неплотно, солнечные лучи пробиваются сквозь них и вонзаются в трухлявые, грязные доски пола. В лучах летают миллиарды пылинок, которые подняли тяжелые ботинки Гвидо и ветер, проникающий между бревнами. Почернелый потолок, стены, где болтаются еще обрывки обоев, — все это пропахло дымом и крысами, которые оставили в углах помет и груды изгрызенных обоев.

Время! Надо тянуть время!

Кто-то вышел из кухни на улицу и захрустел по снегу вокруг дома. Подошел к первому окну и постучал по уже приколоченным доскам молотком — проверяет. Теперь Гвидо понял, что за звуки долетали до него на берегу реки. Очевидно, эти люди только-только явились и поспешно принялись устранять возможность выбраться из этих двух комнатушек наружу. И Гвидо Лиекнис сделал для себя открытие — от дома до железной дороги есть куда более прямой путь.

Человек снаружи пошел дальше, обогнул угол и подошел ко второму окну. Опять удары молотком, только на сей раз они перемежались с кашлем. Потом что-то застучало уже над окном.

Удары повторились, и Гвидо, тихонько подобравшись к окну, прижался лбом к стеклу. Хотя от щелей между досками его отделяло сантиметров десять и поле зрения было довольно узкое, Гвидо разглядел простую деревенскую приставную лесенку из жердей и одновременно услышал глухой шум над головой — кто-то обходил чердак.

В передней комнате посыпался с потолка песок. Равномерные струйки песка, точно в песочных часах, текли и текли на пол, образуя пирамидки. Песок продолжал сыпаться и тогда, когда человек уже спустился с чердака. В сенях он долго оббивал снег, потом говорил о чем-то в кухне, и Гвидо показалось, что там слышится и женский голос. Это заставило его бессильно скрипнуть зубами.

Болван! Ведь он же в ее глазах всего лишь болван и лопух! Когда во время разговора в кухне он увидел, что она катается с горки, его просто поразило это невинное занятие, потому что оно совершенно не соответствовало содержанию разговора в доме. Тогда ему некогда было думать о ней, так как он смотрел на черные дула пистолета, как-то парализовавшие его и заставлявшие думать только в одном направлении. И тем глубже теперь женский голос уязвил его самолюбие, он даже пожалел, что все же не пытался бежать. Если бы даже его подстрелили и милиция так и не нашла бы виновных, светлоусый парень на всю жизнь остался бы колченогим. Отпечаток кольца на пальце Илоны был такой же ширины, как кольцо у парня, но значит ли это, что она его жена? Во всяком случае, если она жена кого-то из них, то уж, конечно, атлетического парня, а не одержимого манией величия типа с тупым лицом, которому он пытается придать значительность.

Присев на лежанку, Гвидо принялся небрежно набрасывать план кладовой. В конце концов, надо же что-то делать, а то распахнется дверь и проверят, чем он занимается.

День клонился к вечеру, мороз крепчал, и в комнате было уже ниже нуля, но от лежанки тянуло теплом, которое сквозь куртку и свитер согревало спину.

Карандаш легко скользил по бумаге, в памяти возникало довольно большое помещение, стены, потолок и пол которого образовывали толстые стальные плиты; под ними был солидный слой асбеста — на случай пожара, а уж под асбестом крепчайший бетон. Чтобы пробить в нем отверстие, подчиненный Гвидо пневматическим молотком, без конца затачивая долото, трудился часа два. Дверь толщиной в стену запирается выдвигающимися из нее тремя стальными засовами диаметром в руку, которыми управляет похожая на небольшой штурвал рукоятка в центре двери. Механизм перемещения засовов несложный — он выполняет только функцию дверной ручки. Сложным является замок, запирающий этот механизм.

Каждое утро в половине девятого особые люди на «Опале», число которых весьма невелико, могут наблюдать впечатляющую картину. Заведующий кладовой, прозванный из-за больших оттопыренных ушей и очков Микки Маусом, направляется к начальнику охраны, и потом оба просовывают головы в кабинет главного бухгалтера. Главбух тут же встает из-за стола и идет с ними. Втроем, обычно не разговаривая, они проходят мимо охраны, которая дежурит у входа на второй этаж, пересекают два коридора и останавливаются у решетки, какая бывает в тюремных камерах. Начальник охраны достает огромный ключ, который все время оттягивал его карман, и вставляет его в замочную скважину. Обычно в этот момент бухгалтер хватает его за локоть и спрашивает:

— А сигнализация отключена?

— Да, — отвечает тот, и тут же распахивается толстая решетка, петли которой, как их ни смазывай, все равно ужасно скрипят.

Многие ломали голову, зачем еще решетка перед сверхпрочной дверью кладовой. Что она для взломщиков, если замок там проще простого, — специалист своего дела может открыть его обычной отмычкой. Потом все единодушно пришли к заключению, что решетка не от взломщиков, а от любопытствующих, которые рады подержаться за штурвальчик и побрякать круглой медной покрышкой, прикрывающей замочную скважину, дабы туда не попадали пылинки и песчинки — они могут помешать работе точного механизма. А вдруг такой вот любопытствующий засунет в скважину спичку или ту же песчинку? Последствия могут быть самые грустные — понадобится целый день, пока дверь разберут и вытащат эту пустяковину из всех этих пружин, эксцентриков и зубчаток, отливающих бронзой и нержавеющей сталью. Возможно, что тогда, когда выстраивали этот огромный сейф, любопытных было еще больше, и эта решетка была просто необходима. Судя по медалям, полученным на международных выставках, серебряные отливки с которых были прикреплены к верхней части двери, соорудили сейф в тысяча восемьсот девяностом году. Позднее он только оснащался сигнализационной системой, которую улучшали или заменяли.

Вопрос бухгалтера, отключена ли сигнализация, не праздный. Выключатель находится в помещении охраны, и как-то, несколько месяцев назад, начальник забыл о нем, и чуть не всех троих хватил удар, когда взвыли сирены и залаяли служебные собаки. Охрана в панике дала в воздух предупредительный залп, а по улице уже мчалась сюда патрульная милицейская машина, так как один из каналов сигнализации ведет прямо в дежурное помещение милицейского управления.

— Ну ты и лопух! — воскликнул Микки Маус. Ни до того, ни после никто ничего подобного от него не слышал.

В нише, в двух метрах от решетки, находится вход в кладовую.

Прежде чем взяться за ключ, бухгалтер с Микки Маусом проверяют, целы ли пломбы, потом открывают — ключ у каждого свой — и крутят круглую рукоятку, чтобы переместить обратно в дверь стальные засовы.

Сам момент открывания необычайно толстой двери у Гвидо всегда ассоциируется с отверзающейся скалой в сказке про Али-Бабу и сорок разбойников.

— Ну, так до вечера, — кивает Микки Маус и входит в свое царство. Двубортный костюм из старомодной полосатой ткани сидит на нем как влитой. Несмотря на очки, в глазах можно увидеть молодые искорки.

Вдоль стен помещения до самого потолка идут стеллажи. На нижних полках лежат серебряные, золотые и платиновые бруски, поскольку они самые тяжелые и чаще всего требуются, по форме напоминающие брикеты прессованного зеленого чая. Повыше мотки серебряной и золотой проволоки, которыми пользуются для пайки. Но все эти овеянные легендами металлы не очень интересуют Микки Мауса. Неравнодушен он к драгоценным камням. О них он может говорить часами с нежностью и любовью.

— Перед войной мне посчастливилось видеть в Британском музее «Девонширский смарагд», — поверял Микки Маус Гвидо тайну, о которой многим не надо знать. — После отречения дон Педро привез его в Европу и подарил девонширскому герцогу. Его нашли на знаменитых копях Мюзо в Колумбии. У кристалла характерная для изумрудов форма — шестигранная призма с плоским основанием. Он удивительно густого зеленого цвета и весит почти десять унций. Если вам доведется бывать в Англии, непременно сходите на него взглянуть. Лет тридцать назад его вновь видели на выставке ассоциации торговцев ювелирными изделиями в Лондоне, а в пятьдесят пятом показывали в Бирмингемском городском музее.

Хотя Гвидо не разделял его восхищения и старик это, вероятно, улавливал, тем не менее он продолжал рассказывать. Может быть, для того, чтобы еще раз пережить то, что было изведано в молодые годы.

— Да, много я повидал в своей жизни… В Амстердаме мне дали взглянуть на «Тигриный глаз». У этого бриллианта интересная янтарная окраска, и весит он шестьдесят один карат, почти в три раза меньше, чем сам алмаз до отшлифовки. Это самый большой бриллиант, какой я держал в своих руках. Но не самый красивый! Ничего не может быть красивее «Хоупа» — редчайшего бриллианта сапфирного оттенка. Изумительно чистый, великолепной шлифовки, правильных пропорций — не слишком высокий, не слишком широкий. Вы, может быть, не знаете, но бриллианты могут быть самой разной окраски. В короне русского царя, например, был «Павел Первый» божественного рубинового оттенка. В Москве хранится «Орлов», наверное, самый замечательный из всех алмазов, когда-либо найденных в Индии. И «Шах» хранится в Москве, и…

Работа по установлению новой сигнализации в кладовой Микки Мауса затянулась, и Гвидо приходилось проводить там долгие часы, регулируя автоматику. По сравнению с предыдущей моделью в эту внесены были значительные изменения. Даже сам Гвидо постарался. Допуская, что неожиданно прекратится подача электроэнергии — несчастные случаи и аварии возможны везде, — Гвидо сконструировал небольшое устройство, которое в данной ситуации автоматически подключало систему сигнализации и прожекторов к источнику постоянного тока.

У Микки Мауса было много свободного времени и много материала для рассказов. Как только старик начинал ерзать на стуле возле письменного стола, Гвидо был уверен, что сейчас услышит нечто необыкновенное. Обычно ерзанье начиналось сразу же, как только прекращали выдавать мастерам недоконченные кольца и прочие украшения, ночью хранящиеся в кладовой, когда бригадиры получили материал, большой стеклянный колпак был бережно водружен обратно на точные весы, а картотека и конторские книги заперты в письменный стол.

В один день Гвидо узнавал, что такое троянская унция, что вес жемчуга определяется в гранах, в другой — что еще недавно для определения веса бриллиантов не было единого карата, а эквиваленты в Лиссабоне весили больше, чем во Флоренции, а самые тяжелые были в Венеции и Мадрасе.

— Если бы ювелиры пользовались теми же названиями, что и минералоги, порядок в этой области был бы образцовый, но жить было бы неинтересно. Ювелиры все красные камни зовут рубинами, хотя название это следовало бы применять только к красной разновидности корунда. А торговцы хотят торговать, им надо сбыть турмалины и гранаты. И потому они придумали для них другие названия — «Капский рубин», «Аделаидский рубин». И вот дамочки по дешевке могут обзавестись рубинами, хотя на самом деле они всего лишь гранаты. Аметист — это красивый лиловый кварц, но с прибавкой «восточный» это уже лиловый корунд или даже лиловая шпинель. И в то же самое время некоторые ювелиры зовут аметистом и сверкающий сибирский кварц. Изумрудами сначала называли зеленые камни. «Восточный изумруд» — это зеленый корунд, а «уральский изумруд» — самый обычный зеленый гранат. Если вы собираетесь подарить жене драгоценный камень, первым делом избегайте тех, кто пытается навязать вам что-то с эпитетами «восточный», «уральский», «аризонский», «бразильский» — разновидностей сотни. А я ведь вам еще ничего не рассказал об искусственных драгоценных камнях. Там я тоже могу кое-что сообщить! — И следовала лекция по меньшей мере на два академических часа.

Когда Микки Маусу нужно было наглядное пособие, он просто снимал с полки ту или иную коробку, доставал камень и разрешал Гвидо покрутить его в двух пальцах на свет. Некоторые камни были довольно крупные, один даже почти в три карата весом. Старик восхищался им с наивной, почти детской радостью.

Смотри, как играет! Гляди, как искрится! Как сельтерская!

Камни были для него живыми существами со своими биографиями, найденные под счастливой или несчастливой звездой, могли принести владельцу радость или горе. Отцу его принадлежала небольшая ювелирная мастерская. О латышском ювелирном искусстве по серебру он был высокого мнения и мог сослаться на такие же высказывания мировых авторитетов в этой области, но все эти подвески, перстни и броши не могли его увлечь так, как драгоценные камни, и он уехал учиться своему ремеслу в Западную Европу.

Учился и жил Микки Маус во многих столицах, пока не понял, что, к сожалению, ему недостает таланта, и никогда он не войдет в первую тысячу ювелиров своего времени. Это была трагедия, которую он героически пережил и поэтому мог теперь сказать с грустной улыбкой: «Я вроде искусствоведов — знаю много, а сам не могу ничего!»

…Гвидо прислушался. Да, женского голоса в кухне уже не слышно. Он припал ухом к двери, но дверь толстая, из двойных шпунтованных досок.

Пока светло, надо изучить окрестность и продумать маршрут бегства. Ботинки придется держать в руках, а уж когда выберется на дорогу, можно будет надеть. Эргли довольно большой городок, там есть свой участковый, только как его найти? Первым делом надо в отделение связи. Телеграф, наверное, работает круглые сутки, там будет телефон, и номер инспектора ему скажут…

В другой комнате стекло было укреплено небольшими гвоздиками. Один за другим он расшатывал их, вытаскивал и вновь вставлял в отверстия, чтобы проверяющему — вечером наверняка кто-нибудь из них зайдет — не бросилось в глаза, а в случае надобности гвозди можно за несколько секунд вытащить. И выставить стекло.

Некоторые заржавевшие гвозди не хотели вылезать. Края шляпок были острые и резали пальцы. Выступила кровь. Пошарив в мусоре на полу, Гвидо нашел большую пластмассовую пуговицу от пальто: хоть какое-то орудие.

Вынув стекло и приставив его к стене, он припал к щели между досками. Теперь обзор был гораздо больше, но увидел он немного — в нескольких метрах из снега стеной торчал высохший малинник. Похоже, что растет он на краю оврага, потому что почти на такой же высоте за ним виднеются вершины елей с шишками. Овраг для бегства — это хорошо, потому что туда можно скатиться кубарем, а преследователи на лыжах вряд ли сумеют спуститься за ним. Придется им бежать так, а стало быть, преимущества у них не будет, или придется им бежать на лыжах в обход.

Интересно, что бы они со мною сделали, узнав, что я вынул стекло?

Когда Гвидо вновь сел на лежанку и принялся набрасывать план, кровь закапала сильнее, и он запачкал верхний лист. На всякий случай он сунул его в середку стопки и продолжал работу…

— Настоящие камни, молодой человек, — говорил Микки Маус, и улыбка полумесяцем освещала его лицо, — овеяны яркими легендами о преступлениях, совершенных ради них. И обагрены кровью! Почти у каждого камня на совести человеческая кровь. «Орлова» какой-то французский солдат выломал из статуи Брамы, где он служил в качестве глаза. «Санси» какой-то мародер взял с трупа Карла Смелого, спустя двести лет его купил Людовик XIV, а в начале французской революции его опять украли. Комендант форта святого Георгия в Мадрасе так боялся, что украдут его «Регента», что от страха его продал. Спустя несколько десятилетий его таки украли, но потом удалось найти. Тогда Наполеон заложил камень, а на эти деньги финансировал несколько походов. Исключительно кровавая история у рубина «Тимура». Внука Тамерлана, прославленного астронома Улугбека, убил его собственный сын. Видите, молодой человек, какие страсти бушуют из-за жалких камешков! Даже среди мужчин! А если бы я рассказал, на какие низости ради камней готовы женщины, вы бы не поверили. Но их можно понять. Если для мужчины драгоценный камень — это только вопрос престижа, то женщина благодаря ему становится красивее. Во всяком случае, так они думают. Все, что я здесь говорил, кажется слишком меркантильным, но тех, кому бриллианты доставляют чисто эстетическое наслаждение, слишком мало. И поэтому порой становится очень грустно…

Вдова

Не так давно Сэм занимал высокое общественное положение и соответствующие должности. Но он как будто всегда стоял на краю обрыва и любовался изумительным видом, и вот однажды земля под его ногами обрушилась, и он полетел вниз, пытаясь ухватиться то за один, то за другой куст. И только когда бурлящий поток был уже совсем близко, удалось за что-то зацепиться, и он очутился на толстой зыбкой иве, хотя ноги уже были в воде. Он не считал себя виновным, гневно проклинал окружающих, готов был даже судиться с начальством, может быть, чего-нибудь и добился бы, но этот путь ему был заказан. Вместо того чтобы смириться, он начал всех обвинять, будучи не таким уж безгрешным. Если бы Сэм вовремя спохватился, ему удалось бы зацепиться куда выше. Работать Сэм умел — этого не могли отрицать даже его недруги, поэтому друзья какую-то должность со служебной машиной ему предоставили бы.

Человека, который выбросил его из седла, Сэм знал давно. Фактически он был в большом долгу у Сэма, и Сэм рассчитывал на его благодарность, злясь потом, что просчитался. В пятидесятых годах они, молодые и образованные парни, работали вместе. Желая прославиться, допустили невероятную ошибку. Фактически из-за трусости Додика — тот в последний момент испугался и этим сорвал все предприятие. То, что Сэм сделал для Додика, во фронтовых условиях может быть приравнено к спасению раненого друга из простреливаемой пулеметами полосы. Сэм, являясь замом, взял все на себя. У него был свой расчет — за эту жертву он потом, когда страсти утихнут, мог рассчитывать на благодарность не только Додика, но и его родителей.

Какое-то время Сэм потоптался в нижнем ярусе, потом опять начал подниматься. Поработали с Додиком в разных отраслях, и прошло несколько лет, прежде чем бывший начальник смог пригласить к себе бывшего зама. У начальника теперь уже был большой светлый кабинет с отдельным столом для заседаний. Заместитель получил кабинет куда меньше, но тоже с секретаршей.

Вскоре люди стали замечать, что приказы из маленького кабинета не совпадают с приказами из большого, причем первые, поскольку они оказывались ближе к подчиненным, выполнялись, а вторые нередко забывались. Двоевластие долго существовать не могло. Додик пытался договориться с Сэмом, но тот держался высокомерно и даже заносчиво: в конце концов, Додик ему обязан спасением, пусть теперь и платит! Так продолжалось несколько месяцев. С каждым разом Сэм действовал все бесцеремоннее.

Домогающихся благодарности не любят так же, как не любят кредиторов, потому что любой долг — это ярмо. А Сэм каждодневно напоминал ему своим присутствием: «Ты оказался трусом, ты оказался трусом!»

Кроме того, Сэм нравился женщинам, тогда как внешность Додика не представляла для них никакого интереса, поэтому он в обществе представительниц прекрасного пола всегда вел себя очень робко. Чтобы преодолеть эту робость и привлечь к себе внимание, одна из сотрудниц обратилась к Додику с заявлением защитить ее от домогательств Сэма, хотя не было для этих обвинений никаких оснований. Последнюю каплю добавила жена Сэма, потребовав, чтобы муж вернулся на супружеское ложе. И Сэм покатился. К подножию откоса он свалился с огромным грузом незаслуженных обид — во всяком случае, так ему казалось, со мстительным решением жить в дальнейшем только для себя.

Человеческие увлечения столь обширны, что попытки произвести им перепись всегда терпели неудачу. Один, рискуя сломать шею, лазает по горам, другой, закрывшись на четыре запора, переклеивает свою коллекцию марок, третий, согнувшись под тяжелым грузом, тащит в отдаленный уголок приморских дюн крохотные саженцы, от которых ему самому никогда проку не будет, четвертые вкалывают до седьмого пота, чтобы дешевым винишком поскорее доконать свое здоровье.

Сэм любил устраивать жизнь женщин, с которыми у него были интимные отношения. Делал он это бескорыстно и с самыми лучшими намерениями, хотя в какой-то мере это было его хобби. Сэм охотно помогал даже тем женщинам, с которыми давно порвал, чтобы никогда уже в интимных ситуациях не встречаться. Как доверенное лицо, он улаживал их дела в официальных учреждениях, устраивал родственников в больницу, мужей и подрастающих детей на работу, а в случае надобности помогал и материально, чем некоторые беззастенчиво пользовались, так как подлинную нужду доказать порой трудно.

Маргита оказалась для Сэма чудесной находкой. Точно нетронутый брусочек пластилина, из которого можно вылепить все, что угодно. Этому же помогло то, что Маргита по-настоящему влюбилась в него. И удивляться тут было нечему: ее покорило интеллектуальное превосходство Сэма, его жизненный багаж. Куда бы она с Сэмом ни ходила, все казалось ей интересной экскурсией. Здесь гости не сходились, чтобы наесться до отвалу, и хозяйка не сновала с посудой на кухню и обратно, здесь обслуживали вышколенные официанты и, прежде чем наполнить бокал, просили выбрать, из какой именно бутылки. Здесь не пели «Выпьем мы за Ваню (или Яна) дорогого», а внимательно слушали профессиональных артистов (по большей части не во фраках, а просто друзей или знакомых). Здесь произносили длинные тосты, перечисляли заслуги и положительные качества присутствующих, обычно преувеличивая их и приукрашивая, а дамам непринужденно целовали руку. Наверняка в этих домах были и молодые, но их никогда не было видно: очевидно, они предпочитали иные развлечения. Если мужчины с первого взгляда пожирали Маргиту глазами, то на лицах женщин неизменно появлялось скептическое выражение — Маргита была вдвое моложе самой молодой из них. И где это Сэм выкопал девчонку с такими угловатыми движениями, которая даже не знает, куда ей деть лежавшую на тарелке льняную салфетку? Уж никак не в приличном обществе.

— Ты посмотри, как он сам помолодел, — усмехнулась одна, глядя на Сэма, такого стройного и подтянутого в кучке мужчин. — Ему еще нет шестидесяти пяти?

— Вроде бы нет. Ты что, действительно ревнуешь к этой девчонке?

— Нет, просто припоминаю.

— Старость начинается не тогда, когда забывают, а когда начинают вспоминать…

Где бы Сэм ни появлялся, он всюду собирал вокруг себя слушателей, потому что обладал редким даром после нескольких фраз полностью овладевать беседой и говорить на любую тему, так как во многих областях был достаточно компетентен: мог рассуждать и о политике, и об экономике, и о сенсационных слухах, которые время от времени возникали в связи с каким-нибудь уголовным делом.

День Сэм проводил в кабинете у телефона, и тогда Маргита просто не могла надивиться, как ловко он налаживает общение с совсем незнакомым человеком и как выжимает из него то, что ему необходимо. Каждому он мог чем-то помочь и что-то устроить. В элегантном костюме, сидит, откинувшись в кресле, — телефон ради удобства на коленях — и все говорит, говорит. И кажется, никогда не забывает, что обещает. Кому-то для ребенка нашел домашнюю учительницу французского языка, другого без очереди устроил на прием к загруженному медику, третьего обеспечил стройматериалами, четвертому добился разрешения ловить рыбу в запретной зоне. Деятельность эта напоминала сказочное Бюро добрых услуг. Маргите, да и не ей одной, казалось, что нет ничего, что бы Сэм не мог устроить. Несмотря на то что должность у него была вовсе не высокая, — работал он всего лишь председателем управления жилищного кооператива.

Но главной задачей его, кажется, было устройство будущего Маргиты. Начал он с того, что заставил ее уйти с завода и поступить на бухгалтерские курсы, где немножко учили и машинописи, следил за ее успехами, а как только она их закончила и собиралась передохнуть — учиться ей никогда не нравилось, — Сэм заявил, что она должна поступить в группу готовящихся поступить в вуз, чтобы летом уже сдать вступительные экзамены. Он сам собрал все необходимые документы, в том числе и липовую справку о трудовом стаже и профессии, и обо всем договорился с педагогами и руководством, так как занятия уже начались два месяца назад.

То ли бухгалтерша кооператива сама подала заявление, то ли Сэм заставил ее это сделать, но спустя неделю после окончания курсов Маргита уже сидела в передней комнате и через открытую дверь слушала бесконечные разговоры Сэма по телефону. Иногда он прикрывал дверь, но мог бы и не делать этого, так как Маргита все равно ничего в этих разговорах не понимала. И вообще они были неинтересны: одни кубометры, расценки, сроки и вагоны.

Подарками, как вначале, Сэм больше не разбрасывался, но одета Маргита была хорошо и со вкусом. Особенно она чувствовала это, когда они ходили в ресторан. Не в тот, сравнительно простой, где они каждый день обедали, а в шикарный, с бархатисто затемненным баром, программой ревю и неслышно скользящим персоналом. Но бывали они там раза два в неделю, когда к Сэму приезжали по делам из соседних республик или еще откуда-нибудь. Чтобы гость мог как-то скоротать вечерние часы, Сэм приглашал его поужинать, и тогда Маргите надо было надевать самые шикарные туалеты, потому что, как Сэм выразился, я — магазин, а ты витрина этого магазина.

Входя в ресторанный зал, Маргита теперь всегда отыскивала взглядом свою соперницу — самую красивую и нарядную женщину, чтобы сравнить себя с нею. Иной раз она чувствовала себя победительницей. Прежняя робость скоро у нее исчезла, и она вела себя за столиком как дома, не смущаясь от множества приборов и рюмок. Скоро официанты и метрдотели уже знали ее и с улыбкой здоровались издалека. И взгляды, взгляды из-за соседних столиков! Чего только в них не было. Зависть и ненависть, желание и нежное признание. Сознание своего превосходства возрастало. Она в центре, все в этом зале вращаются вокруг нее! Каких только не было попыток завоевать ее расположение, но она всегда вежливо отвергала их, и это лишь еще больше разжигало страсти. О ней говорили, недоуменно пожимая плечами.

Стоило ей появиться в дверях, как в углах зала уже перешептывались, — в этих заведениях меняется только часть публики, остальные здесь свои люди, которые если и курсируют по разным барам и ресторанам высшего класса, то лишь затем, чтобы не очень мозолить глаза в одном месте. Сегодня они здесь, завтра рядом, а послезавтра едут в Юрмалу или в «Грибок». Не слишком молодые и не слишком старые, поначалу оживленные, потом задумчивые, прозябают они там, мня себя высшим обществом. В период задумчивости они пьют куда больше и швыряются деньгами, потом норовят занять или закладывают какую-нибудь ценную вещь. Это признак, что вскоре человек этот пропадет бесследно и от оставшейся компании можно будет узнать о растрате в магазине, спекуляции или обкраденной квартире богатого родственника. А спустя год за одним из столиков читают вслух полное былой бравады письмо из мест заключения или поселения.

Всех этих нюансов Маргита не знала, для нее это были лишь самые дорогие рестораны с самой лучшей публикой, вероятно, заслуженными людьми. Так она хотела думать и так думала. Главным образом потому, что так хотела. И, следуя под руку с Сэмом к заказанному столику, позволяла себе иной раз поздороваться с улыбкой признанной красавицы.

— Маргита, нам надо поговорить, — позвала как-то ее в заднюю комнату мать.

Она почувствовала, о чем будет речь.

— Маргита, что это за люди, которые привозят тебя по ночам на машине?

— Друзья…

— Почему ты нас с ними не познакомишь? Мы что, недостаточно хороши для них?

— Все со временем, — попыталась улыбнуться Маргита.

— Не делай из меня дуру! Откуда у тебя такие дорогие наряды?

— Я же работаю, вот и зарабатываю!

Этого ей не надо было говорить совсем. Мать была против ее ухода с завода, потому что бухгалтер в ее глазах был не бог весть что, но, когда она узнала, что дочь стучит на машинке, она любой ценой решила добиться, чтобы Маргита из конторы ушла. Машинистка — это почти то же самое, что секретарша, а для чего служит секретарша, это ни для кого не секрет! Если не сегодня, так завтра! Мать пребывала в уверенности, что в мире есть лишь одна истина — та, которой служит она. Все остальное — вранье или чепуха.

Характер у матери был железный. Таким, точно стальным клином, можно колоды раскалывать, самые суковатые. Несгибаемый характер был и у ее матери, и у бабки, а может, и у всех предыдущих женских поколений. К сожалению, она не предполагала, что его может унаследовать и дочь. Зарабатывает!.. Она уже выяснила, сколько такие яркие тряпки могут стоить! За одно такое платье отцу костюм можно сшить!

— Завтра подашь заявление и пойдешь ко мне работать, в шерстемойку! И чтобы больше никаких машин! — Она еще могла понять замужество без любви, но не могла понять любви без замужества.

— Нет!

— Тогда ищи себе другую квартиру! Ты младшей сестре пример должна подавать, а ты что делаешь?! Уже и так все старухи нашу фамилию треплют! Или будь человеком, или уходи куда глаза глядят!

Мать другом быть не могла — или угодливой служанкой, или тираном…

Пятиэтажный каменный дом, возвышающийся над окрестными деревянными домишками, которые наставили для себя строительные рабочие в конце прошлого века, когда вслед за бурным ростом рижской промышленности гналось и строительство, со стороны внушает надежды. Но они тут же рассеиваются, как только входишь на лестницу. Узкая и темная, пахнущая плесенью и кошками, тянется она вверх среди однокомнатных квартирок, будто солитер. Можно подумать, что бывший хозяин дома участвовал в конкурсе, как выжать больше денег из каждого вложенного кирпича, и наверняка завоевал далеко не последнее место. Если кто-то тащит из подвала дрова или корзину с брикетами, то спускающемуся надо податься назад, чтобы разминуться с ним на лестничной площадке, иначе можно запачкаться.

Туалеты находились на полуэтажах, каждый на четыре квартиры, канализация чрезвычайно устарелая и дешевая, главным образом из стоячих труб. Засорится что-нибудь — и грязная вода выходит из раковин и заливает нижние помещения.

Очень приличный человек, заявившийся к старушке на четвертом этаже, внушил ей полное доверие — такой вежливый, хорошо воспитанный и незаносчивый.

— А как же вы сами устроитесь? — вежливо спросил он, осмотрев помещение. А что там и смотреть — длинная, узкая кухня с окном в самом конце и небольшая комнатушка. Ремонт не делался уже несколько десятилетий.

— Так ведь я и на кухне могу ночь проводить… В подвале у меня еще совсем хорошая кушетка… А сколько вы положите?

— Двадцать…

На большее старушка и не рассчитывала, но не могла удержаться от соблазна поторговаться.

— Я ведь не ради денег эту девушку беру… Ноги меня уже не держат, а зимой дрова надо носить… Опять же лекарства… На пенсию еще как-то можно сводить концы, если подсоблять…

— Простите, я вас не понимаю…

— Ну, из медицинского училища… Вроде как свой доктор в дому. Потому я и написала вам.

Сэм задумался. Квартира ни для него, ни для Маргиты не очень подходила. Когда приятель подкинул ему письмо, присланное в ответ на газетное объявление о жилплощади для учащихся медицинской школы, он рассчитывал на нечто лучшее. Но сейчас важнее всего пристроить Маргиту куда-то под крышу, потому что потом он наверняка ее с матерью помирит.

— Не захочет носить, — громко сказал он.

— Что?

— Дрова не захочет носить!

— Так что же мне, старому человеку…

— Мадам, я вас понимаю, но никого из наших я не могу принудить!

— Вы порядочный человек!

— Именно поэтому я прихожу и все выясняю, чтобы не было конфликтов. Но, между прочим, я знаю одну девушку, если только она еще не нашла места…

— Нет, нет, зачем вам хлопоты…

— Это дочь хороших родителей, поступает на курсы для подготовки в вуз, осенью собирается начать заниматься.

Бабуся, к которой переселилась Маргита, была не особенно злая и без предрассудков, но, как и всякий человек, она всю жизнь копила привычки и в старости решила, что они-то и есть ее главное богатство. Почтальонше, приносящей пенсию, она давала сорок копеек на чай, за квартиру платила каждое пятое число, белье стирала сама и сушила на кухне, потому на чердаках крадут, раз в неделю ходила к подруге на «кофий», и тогда Маргита обязана была сидеть дома, так как квартиру оставлять нельзя, посуду она мыла с горчичным порошком, а сковородку чистила только газетой. Она могла понять, что Маргита все эти премудрости может не знать, но не могла ей простить, что та не усваивает их в дальнейшем. И тогда она начинала вредничать. То прикидывалась больной, и Маргите надо было ехать на Матвеевское кладбище убирать могилу покойного мужа, то бегать по магазинам в поисках хлеба из цельного зерна, потому что «доктора только такой прописали». Неожиданно у Маргиты пропадали ключи от квартиры, чтобы потом столь же неожиданно найтись, когда в мастерской уже были заказаны новые, а лекции оказывались за буфетом, на котором они никогда не лежали.

Жиличка старалась не конфликтовать с хозяйкой, но и не хотелось, чтобы та садилась на голову. Может быть, их отношения как-то наладились бы, как обычно бывает, если жильцу некуда податься, но Маргита была уверена, что Сэм для нее — а стало быть, и для себя — найдет что-нибудь получше. А пока что мелкие разногласия, точно древоточцы, подтачивали согласие, и вот однажды старушка заявила: «Чтобы в десять быть дома! Когда поздно приходишь, будишь меня, и я потом заснуть не могу!» Маргита клялась, что через кухню пройдет в чулках и в комнате даже свет не будет зажигать, но та стояла на своем. Она в с в о е й квартире, уж наверное, может держаться с в о и х порядков! Судя по интонации, ей принадлежал по меньшей мере королевский замок.

Когда Маргита рассказала о назревающей катастрофе Сэму, тот только посоветовал поладить со старухой и действительно какой-нибудь вечер посидеть с нею у телевизора или же начать переговоры с родителями, и Маргита поняла, что Сэм не настроен заниматься ее квартирными проблемами. Но Сэм не догадывался, что имеет дело уже не с неуклюжей фабричной девчонкой, а с модной дамой, которая вращается в высоких кругах, где весьма ценится расчет и элегантная хитрость, с модной дамой, которая начинает сознавать свою цену. Нет, Сэма она все еще обожала, ей и в голову не пришло бы встречаться с кем-то украдкой — а приглашения эти она теперь получала часто, Сэм был ее заступник и повелитель, другого на месте Сэма она и представить себе не могла, но все это не помешало ей разыграть маленький спектакль.

Как-то она вошла в кабинет к Сэму с самым невинным выражением лица.

— У тебя нет телефона Миервалда? Он давал мне визитную карточку, но я ее не могу найти.

— Да, да, детка! — кивнул Сэм, продолжая разговор по телефону, пытаясь кого-то в чем-то убедить. Сказанное ею начало доходить до него только постепенно.

Сэм встал из-за стола, что делал весьма редко, и подошел к открытой двери.

— Он тебе что-нибудь обещал?

— Я думаю, что, может быть, он как-то устроит мне квартиру.

— В чем дело? — разъярился Сэм, тонкие губы его стали еще тоньше, голос старчески задрожал. — Тебя что, выкинули со всеми вещами на улицу? Ты думаешь, получить квартиру так просто? Ты уже не можешь несколько недель подождать?

И, резко повернувшись, ушел к своему письменному столу, чтобы вновь говорить по телефону. На сей раз Маргита внимательно прислушивалась, но надежды ее не оправдались; к квартирному вопросу разговоры эти не имели отношения.

— Ни в коем случае! — протестовал Сэм. — Все мы смертные! Где гарантия, что завтра мне на голову не свалится кирпич или не переедет трамвай? Я и вам не могу это гарантировать! Любые денежные дела надо улаживать у нотариуса, и только у нотариуса! Поверьте мне, стоит потратить эти полчаса и несколько рублей, чтобы потом уже зря не нервничать! До свидания!

Маргита заметила, что последнее время Сэм часто пользуется в разговорах словом «нотариус».

В то время Сэм был чрезвычайно занят — ему незамедлительно надо было найти хотя бы три-четыре адреса, по которым можно прописать в Риге людей, которые потом надеялись получить кооперативные квартиры. Конфликт Маргиты с хозяйкой его и не обеспокоил бы, если бы не был упомянут этот скот Миервалд, который всегда готов влезть с ружьем в чужие охотничьи угодья. Разумеется, Сэм мог и сам отказаться от Маргиты, но только и не помышлял об этом: девушка по-прежнему была ему дорога.

Как обычно, на помощь пришел случай, имеющий ко всему этому весьма отдаленное отношение.

Подруга хозяйки, у которой она раз в неделю пила «кофий», решила покинуть свою комнату, которую невозможно было натопить, и перебраться в пансионат для престарелых. Так советовали ей родственники, но она целый год упорствовала: «Богадельня, она богадельня и есть!» Но под конец согласилась хотя бы съездить и посмотреть. То, что она увидела, потрясло ее не на шутку — чистота, порядок, цветной телевизор, клуб, концерты, комната на двоих. «Это же пансионат! И кормят как, хорошо кормят! Сможешь ко мне в гости приезжать, и будто мы в лесу, смолой пахнет. Я здесь ни одного дня не хочу оставаться, только жду не дождусь, когда племянник документы оформит».

— А пенсия и квартира пропадают, — возразила хозяйка Маргиты, хотя больше жалела о том, что уедет ее единственная подруга.

— Чего-то на расходы оставляют, опять же можно официально прирабатывать, вязать там, вышивать. Если только сам хочешь…

На основании этой информации Сэм придумал сложную комбинацию, которая должна была увенчаться хорошенькой квартиркой для Маргиты. Он был убежден, что делает это ради нее, а фактически старался больше для себя. В обществе, из которого он качал средства для широкой и приятной жизни, начало возникать сомнение в его способностях уладить все что угодно. Для Сэма это могло окончиться трагически, поэтому незамедлительно надо было предпринять что-то такое, что бы успокоило сомневающихся. Квартира для Маргиты была вполне подходящим доказательством.

Хозяйка Маргиты дала уговорить себя за тысячу рублей, обещание отвезти мебель в комиссионный и устроить ее в тот же пансионат, где живет подруга. Предварительные игры можно было считать успешными, но главные матчи были впереди, так как в исполкоме каждый квадратный метр по нескольку раз крутят в пальцах всякие комиссии. Даже если Маргита пропишется и возьмет старушку на свое иждивение, в ордер ее не впишут. Эти номера уже не проходят. Отбросив еще пять-шесть подобных вариантов, Сэм дал хорошую взятку в одном сельсовете. За это Маргита была прописана в квартире, владельцы которой и в глаза ее не видали. Последовала пара молниеносных комбинаций с фиктивными справками, которые, будучи подкреплены дюжиной телефонных разговоров, дали желаемый результат — несуществующую квартиру в провинции Маргита обменяла на существующую в Риге, а хозяйка несуществующую жилплощадь милостиво оставила сельсовету и перебралась в пансионат для престарелых, где счастливо проводила свои закатные дни, лакомясь шоколадными конфетами, которых на тысячу рублей можно было купить немало, и не переставая жаловаться на оценщика комиссионного магазина, который, жулик этакий, оценил ее хороший, еще довоенный шкаф всего за сорок рублей, тогда как рядом точно такой же продавался за сорок пять.

— Я хочу ванную, — потребовала Маргита. — Кухня длинная, ее можно разделить.

Ремонт для Сэма был уже вопрос техники, так каккооператив начал строить гаражи. На заседании правления ему оставалось только встать и озабоченно произнести:

— Я тут наладил кое-какие связи, можно бы ускорить строительство, но… — «Но» непременно надо было подчеркнуть и потом глубокомысленно помолчать.

— Сколько? — тут же осведомился самый сообразительный.

— Да, по сути дела, ничего, — пояснил Сэм. — Кое-какие материалы и техников на пару дней. К сожалению, мы это никак не можем оформить.

— Да и не надо ничего оформлять! Мы же свои люди, знаем друг друга, скинемся без всякого оформления! — Это предложил второй член правления и принялся искать бумагу, чтобы набросать нужное.

Примерно неделю в квартире Маргиты долбили, тесали, ломали, вбивали, подгоняли и цементировали, а через две, когда молодая хозяйка помогала дворничихе отмывать лестницу, квартирка ее напоминала конфетку с новогодней елки. Стены оклеены хорошенькими обоями, на полу гладкий релин, вместо печки маленький, отделанный красным кирпичом электрический камин, придуманный специально для тех, кто не хочет колоть дрова, а немногочисленная старая, купленная у старухи мебель интересно сочеталась с современной: диван, шкаф с антресолью и низкий журнальный столик.

Но основные изменения произошли в кухне. Из нее выкроили не только ванную комнату. Поскольку на место дровяной плиты поставили газовую, еще осталась территория для небольшой прихожей с вешалкой для чужих пальто.

Маргита думала, что теперь Сэм переберется к ней, но этого не произошло. Зато он забегал сюда два-три раза на дню, чаще всего в ее отсутствие, и приводил с собой гостей. Иногда одного, иногда нескольких. Это видно было по кофейным чашкам в раковине. Если Маргита была дома, Сэм просил ее сварить кофе и подать печенье. Сам он тем временем демонстрировал гостям чудеса строительства и рассказывал, что скоро проведет сюда телефон. А некоторых просил не рассказывать о виденном — это была верная гарантия, что те разтрезвонят по Риге. Если же оставался ночевать, то принимал много снотворного, иначе не мог заснуть, чего раньше с ним не случалось. И вообще Маргите казалось, что, обычно полный энергии и сообразительности днем, вечером он сникал, точно под нечеловеческим грузом. В контору забегал только на несколько минут, видимо, улаживая какие-то другие дела, но по телефону его спрашивали непрерывно, и Маргите больше приходилось проводить время в его кабинете, чем в своей бухгалтерии.

— Будет позднее… Вышел… Позвоните часа через два…

А что она еще могла ответить? Разве что записать номер телефона, куда Сэма просили непременно позвонить, когда появится.

Но вот как-то Сэм пропал совсем. Ни в конторе его не было, ни к ней не появлялся. Она начала тревожиться, хотела уже попросить кого-нибудь позвонить ему домой, не заболел ли. Не мог же он уехать, не сказавшись?

В обеденный перерыв Маргита пошла домой взглянуть, не появлялся ли Сэм. Если даже и не оставит записки, она увидит это по посуде на кухне.

Проходя через двор, она поздоровалась с дворничихой, которая беседовала с тремя молодыми мужчинами. На одном была наглухо закрытая на «молнию» нейлоновая куртка, словно он был простужен. Дворничиха кивком ответила ей и продолжала разговаривать.

Не успела Маргита запереть за собой дверь, как снаружи кто-то нажал кнопку звонка — и мягко ударил электрический гонг.

На пороге стоял человек в наглухо застегнутой куртке.

— Это вы будете… — Он отчетливо произнес ее фамилию, имя и отчество.

— Да.

Тогда он предъявил служебное удостоверение и ордер на обыск. Тут появились двое других с дворничихой. Последняя теперь держалась весьма официально: можно было подумать, что она Маргиту даже и не знает.

Дворничиху попросили найти понятых, Те все время обыска просидели, ни слова не сказав, подписались и ушли.

Главным, видимо, был в куртке, потому что он задавал Маргите вопросы и вписывал все в специальный бланк.

— Есть ли у вас в квартире деньги и драгоценности?

Маргита выдвинула ящик старомодного буфета — там было рублей тридцать, потом другой, под зеркалом, — несколько стандартных колечек и серебряный браслет.

— Есть ли в квартире деньги и драгоценности, которые передало вам на хранение другое лицо?

Маргита покачала головой.

— Да? Нет? Жесты я протоколировать не могу.

— Нет.

Подчиненные его перебирали и разглядывали флакончики с парфюмерией и тюбики с кремом, смотрели, как у стульев приклеены ножки, щупали обивку дивана, легко, кончиками пальцев, проводили по релину — нет ли чего под ним. Работали они чрезвычайно медленно и методично.

— Начальник, надо все-таки аппарат, тут только что делали ремонт. — И один из них постучал по стене. — Пустота в нескольких местах, но, может быть, стены такие — дом-то уже не новый. Жалко ломать.

— И если можно женщину какую-нибудь, — подхватил второй. — В грязном женском белье рыться…

— Может быть, вообще другую бригаду? — с издевкой спросил главный. Вид у него был такой, будто его донимает язва желудка.

— У кого еще есть ключи от квартиры и кто сюда может попадать в ваше отсутствие?

Маргита замялась, потом сказала.

За буфетом, плотно прижатом к стене, нашли завернутую в бумагу толстую пачку денег. Ровно две тысячи рублей.

— Что это за деньги?

— Не знаю.

— Значит, не ваши, и вы на них не претендуете?

— Нет, — испуганно выдохнула Маргита.

Вечером, когда обыск кончился, ей пришлось поехать в управление милиции. Через час Маргиту вызвал в кабинет майор, которого она раньше не видала. Он спрашивал ее подробно и бесстрастно. Ничего из сказанного Маргитой он не опровергал, только записывал и записывал. Во время допроса несколько раз открывалась дверь, его куда-то вызывали, но он отказывался идти — раньше надо закончить разговор с этой гражданкой.

Вопросов у него хватало. Когда познакомилась с Сэмом? Кто был при этом? Где? Из какого города был Валериан? Кем работает? В какой гостинице жил? Кто это может знать? Лидка? Фамилию, пожалуйста. Адрес не знаете? Спасибо, достаточно места работы. У каких друзей Сэма вы бывали дома? Он вам давал деньги? Вы записывали телефоны, по которым он должен был позвонить? На чем записывали? На листочках календаря? Один момент!

Майор снял трубку и позвонил в контору. Хотя была уже поздняя ночь, там находились люди, так что майор попросил продиктовать ему записанные Маргитой телефоны.

Уходя, она столкнулась с Миервалдом. Оказывается, милиционеры его только что подняли с постели. Он был взлохмаченный и сонный, но кинул взгляд на идущую навстречу Маргиту и выпалил:

— На Сэма объявлен всесоюзный розыск!

На другой день в контору явились ревизоры. Но самая тщательная проверка технической документации и бухгалтерских документов не дала желаемых результатов. Не считая кое-каких мелочей, ревизоры ничего не обнаружили, и Маргите показалось, что уходили они несколько раздосадованные.

В правлении кооператива, где наверняка знали об их отношениях с Сэмом, ей предложили подать заявление. Разумеется, она могла бы отказаться и даже судиться, но не сделала этого — зарплата здесь маленькая, бухгалтеры везде требуются. Спустя две недели, когда пришло известие об аресте Сэма в далеком волжском городе, Маргита уже работала в отделе зарплаты большого завода. В похожей на зал комнате стояли десять столов, все время кто-то разговаривал по телефону, стучали счеты и жужжал арифмометр, когда начальница проверяла расчеты, сделанные предварительно на маленькой электронно-счетной машине.

Работали здесь только женщины, все уже давно замужние, с детьми, так что разговоры были всегда чисто семейные: о месте в пионерском лагере, о том, что сегодня есть в кулинарном столе столовой, об одежде, необходимой на зиму, о детях, которые хорошо учатся или не хотят учиться, и, конечно, об отношениях с мужьями. После широкого диапазона разговоров, обсуждения глобальных проблем, взлета мысли Сэма, после всего блеска, который ее окружал, — ведь среди их знакомых никому и в голову не пришло бы даже упоминать какую-то десятирублевую премию, не то чтобы ссориться из-за того, что не всем она достается, — Маргита чувствовала себя отброшенной назад, из центра на окраину. Она презрительно посмеивалась в душе над сослуживицами, так как считала себя явлением более высокого порядка, почти аристократкой, работала стиснув зубы, но порученное ей выполняла. Она еще ждала. Ждала, что Сэм выпутается из неприятностей, так как верила в его звезду. Ведь он же умнее этих следователей, по кабинетам которых ей теперь приходилось ходить. И потому внутренний голос говорил ей, что Сэм скоро будет на свободе. Кроме того, судя по вопросам следователей, в смертных грехах Сэм не обвинялся, хотя явно был не без вины, так что Маргита старалась ему помочь, в пределах возможного, отвечала на вопросы следователей главным образом «не знаю» или «не помню». Следователи все это как будто принимали на веру, записывали, но потом задавали такие окольные вопросы, на которые уже невозможно было отвечать «не знаю» и «не помню». В большинстве случаев Маргита не понимала, к чему этот вопрос ведет, какое звено в цепи проясняет, поэтому думала, что вышла из положения победительницей. Она была так уверена в превосходстве Сэма над этими следователями, костюмы которых говорили о том, что зарплата у них не шибко большая и связей никаких нету, что даже ожидала вопросов об их интимных отношениях, чтобы высокомерно и вызывающе бросить им в лицо: «Он был настоящий мужчина! Я его люблю и буду любить, что бы вы мне о нем ни говорили!» Но вопросов этих не задавали — следователи интересовались только мелочами.

— Во сколько вы кончили в «Лире» обедать?

— Около трех.

— Куда потом направились?

— Обратно на работу.

— С кем вы шли вместе?

— С Самуилом, конечно!

— Насколько я вижу из других показаний, до места работы вы все же не дошли. Вот здесь написано. — Следователь полистал бумаги назад. — «Я дождался их с секретаршей у ресторана „Лира“ в своей машине. Секретаршу мы отвезли к месту работы в контору жилкооператива, а сами…»

— «Лира» кафе, а не ресторан! Я не помню, чтобы нас кто-нибудь поджидал или…

— Как часто вам с шефом приходилось ездить в машинах, которые поджидали вас у двери ресторана?

— Так сразу я не могу сказать… Семь, восемь раз… Может быть, больше…

— Спасибо.

Но как узнать, какой именно ответ хотел бы услышать Сэм?

— А теперь вернемся к «Лире»… Темно-зеленая машина «Жигули»…

— Да, на такой мы ездили.

— Спасибо.

На работе Маргита соврала, что впуталась в историю, связанную с автомобильной аварией, в результате чего попала в свидетели. Какое-то время транспортные случаи и роль свидетелей обсуждались во всех аспектах, но в дальнейшем повестки из прокуратуры уже никого не удивляли.

Сэма еще с двумя незнакомыми Маргите людьми судили спустя полгода. Стройный, умный и такой видный, как всегда, он защищался отважно. Задавал пострадавшим и свидетелям ехидные вопросы, от которых те мялись и порой даже отступались от своих требований, презрительно относился к проходящим с ним по одному делу, потому что те не только признались в совершенных, но даже и в запланированных махинациях, по нескольким эпизодам просил доследования, спорил с прокурором, по десять раз в день просил суд обратиться к показаниям пострадавших на первом следствии, поскольку они для него более благоприятны, но всегда оставался корректным и элегантным.

Главная цель его была воздействовать на обоих заседателей, играющих при вынесении приговора столь же важную роль, как и судья. Поэтому он выставлял себя этакой благородной душой, которую лишь стечение обстоятельств привело на скамью подсудимых. Дело он поворачивал так, что сами пострадавшие вынуждены были говорить о том времени, когда его биография была безупречна. В один голос они утверждали, что тогда он был честным человеком и не злоупотреблял служебным положением, хотя и мог бы. После этих ярких страниц появился какой-то дальний родственник жены, к сожалению, уже покойный и потому не в состоянии выступить свидетелем, который попросил Сэма купить в ювелирном магазине кольцо с бриллиантами за сорок тысяч рублей. Было это уже давно, Сэм долго рассказывал, что человек этот боялся обмена денег и сберкасс и хотел вложить деньги в надежную вещь, цена на которую может лишь подниматься. Вызванные родственники заявили, что, по их мнению, такая сумма их дяде и во сне не снилась, но признали — человек он был чудаковатый, ужасно скупой, все копил и скрывал. В полуразвалившемся домишке в разных углах после его смерти находили завернутые в тряпицы серебряные монеты и царские золотые рубли. По просьбе адвоката Сэма ювелирный магазин дал справку, что в таком-то году за такую-то цену некоторые кольца были действительно проданы.

Следующий ход Сэма мог показаться наивным — он заявил, что Портфель со многими тысячами он забыл в такси. Но на самом деле он был не только не наивный, но напоминал ларец фокусника с двойным дном. Во-первых, в нем скрывалось объяснение начала его преступной деятельности. И это выглядело благородно. Он не мог сказать о случившемся старому, больному человеку, потому что того хватил бы удар. И бриллианты не на что было купить. Оставался один-единственный шаг — занять деньги и потом постепенно отдавать. От зарплаты, разумеется, отрывать было нельзя. Чтобы за его оплошность не расплачивались близкие, он развелся и ушел от семьи, но дочь продолжал материально поддерживать в установленных законом пределах — прошу суд рассмотреть приложенную к делу справку за номером таким-то и страницу дела такую-то. Но и после достижения совершеннолетия дочь получала материальную поддержку, может быть, не так регулярно, как хотелось бы, но все же — это она вам и сама показала.

— Обращались ли вы после потери портфеля с заявлением в милицию?

— Я в отчаянии бегал по столам находок, несколько раз был в таксомоторном парке.

— А в милиции?

— Нет, в милиции я не был. Позднее я понял, что это моя ошибка. Признаюсь, что я испугался. Как бы я объяснил, откуда у меня, служащего с зарплатой в триста рублей, взялась такая большая сумма?

— А родственник?

— Я уже сказал… Если бы он узнал о пропаже, это кончилось бы трагически. И эта смерть до конца дней была бы на моей совести.

— Итак, вы утверждаете, что стали брать деньги у разных лиц с тем, чтобы отдать больному родственнику?

— Совершенно верно.

— Какие реальные основания были у вас полагать, что впоследствии вам удастся выплатить долги? Ведь у вас же давно не было трехсотрублевой зарплаты, вы получали сравнительно небольшое вознаграждение председателя жилищного кооператива.

— Я надеялся… Мне обещали, что я смогу вернуться на прежнее место.

Система, по которой Сэм действовал, была не особенно новая и не особенно остроумная. Он лишь ввел некоторые, но весьма существенные улучшения. Сначала он пустил среди знакомых слух, что можно будет без очереди получить кооперативную квартиру. Нет, не сразу. Если кто-то вдруг выйдет из кооператива. Но деньги тогда нужны сразу, в полчаса. И необходимые документы должны быть оформлены. Нет, он за деньгами бегать не намерен, разве что согласен дойти до сберкассы.

Один хотел квартиру для себя, другой думал о детях. В конце концов, не все ли равно, где находятся деньги, у Сэма или в сберкассе? Не отсчитывал же эти тысячи где-нибудь в подворотне за углом, а в присутствии нотариуса и под расписку от Сэма. Не получит квартиру? Ну и что? Получит назад деньги копейка в копейку. Разумеется, все дело надо держать в глубочайшей тайне и не разговаривать о нем даже с самыми близкими друзьями. Стоило кому-нибудь пикнуть, Сэм тут же отчитывал его и возвращал деньги. Потом тот был счастлив, если Сэм соглашался вновь принять деньги. Если у кого-то возникала надобность в деньгах, он получал их на следующий же день, если кто-то целый год не осведомлялся о своих деньгах, Сэм сам звонил ему и сообщал, что, вероятно, ему придется уйти с поста председателя, так что он просит забрать свои деньги и глубоко сожалеет, что не смог помочь дорогому приятелю. Спустя полгода без всяких усилий деньги можно было получить вновь.

Так Сэм создал себе репутацию честнейшего человека.

В желающих получить квартиру нигде и никогда недостатка нет, у знакомых были свои знакомые, у тех, в свою очередь, свои, и к Сэму ехали даже из дальних мест России и с Украины. Ему пришлось бы построить на окраине Риги по меньшей мере три небоскреба, чтобы обеспечить всех желающих. В интересах фирмы — любому предприятию нужна реклама — Сэм за взятки добыл несколько квартир и именно потому сейчас и сидел на скамье подсудимых не один.

Долгое время на небе не было ни облачка, ничто не предвещало грозы. Казалось, что цепь из получаемых и отдаваемых денег вечна, а сам он жить вечно не собирался, даже по самым оптимистическим расчетам давал себе только лет пятнадцать.

Получив от последнего клиента деньги, он честно возвращал первому, требовалось лишь немного расширить круг, чтобы покрывать каждодневные траты. Но, как сказал один умный человек, нет такого таланта, чтобы его нельзя было пропить, нет таких денег, чтобы их нельзя было растратить, и нет такой случайности, на которой нельзя было бы споткнуться.

Один из клиентов Сэма попался на хищении государственного имущества. Разумеется, он был заинтересован в немедленном покрытии недостачи, но мог сделать это только в том случае, если бы получил от Сэма три тысячи. Так как телефона у него в камере не было, а свидания с близкими до суда тоже запрещены, он не нашел другого выхода, как привлечь для получения денег своего следователя. Разумеется, он не сказал: я заплатил, чтобы получить вне очереди квартиру.

— Хорошему человеку надо было, вот я и одолжил.

Но впутывать в любое дело следователя опасно. Он не удовольствовался распиской, а пошел к нотариусу и сунул нос в шнурованную книгу. И там он увидел, что три тысячи тому же самому хорошему человеку дал и другой человек, живущий в маленьком селении на Карпатах. И следователь начинает интересоваться: а почему, собственно, дали? А люди, если их вызывают к следователю, начинают волноваться, и прежде всего, конечно, за свои деньги. Особенно если видят перед дверью этого кабинета нескольких знакомых с озабоченными лицами. Страх заразителен и, кажется, передается даже на расстоянии — в несколько дней Сэм раздал почти все, что у него лежало в сберкассе, и последним вынужден был говорить:

— Через неделю, деньги не у меня!

С оставшимися «почти» Сэм сел в спальный вагон, даже не успев продать машину и забежать на квартиру к Маргите за спрятанной пачкой денег…

Сэм допускал, что не только судья, но и заседатели не верят сказочке о потерянном портфеле со многими тысячами, но ведь если они честные люди, не могут совершенно и отбрасывать эту версию. В таком случае его позднейшее неблагородное поведение в большой мере объясняется благородной целью, и если принять во внимание прежние заслуги, то смягчающие вину обстоятельства должны быть учтены. И кроме того… Маловероятно, что заседателям так уж симпатичны потерпевшие. Не говоря уже о том, что многие потерпевшие получали весьма скромную зарплату, но занимали должности, которые любого нормального человека наводят на мысль о побочных доходах, судье и заседателям должны претить типы, которые теперь вопиют о полученных синяках, хотя сами на них нарывались, бесцеремонно отпихивая старых и молодых, больных и здоровых. Тогда их интересовало только одно — первыми пробиться к корыту.

Сэм надеялся, что кто-нибудь из заседателей сам живет в комнате, где невозможно повернуться, не наступив члену семьи на ногу, и почти безнадежно ждет в длинной очереди за девятью метрами на душу. Ждет или ждал. Только тот может понять, что за гнусные типы вот эти норовящие пролезть без очереди, только у того может кипеть ненависть к ним до конца дней. Сэма он не оправдает, но часть ответственности переложит на самих потерпевших, и, стало быть, на долю Сэма придется меньше. Тем более Сэм помог им, напомнив, что в некоторых случаях он даже не требовал денег, а эти тысячи ему просто навязывали.

И еще один козырь был у него — чистосердечное признание. С самого начала следствия он делал вид, что признается в мельчайших проступках, а если чего и не сказал, то из-за старческого склероза — стоило назвать имя, и Сэм тут же сыпал как по книге. Какая разница, будет ли гражданский иск больше или меньше на несколько тысяч? Все равно надежды у потерпевших вернуть назад свои деньги нет никакой, даже если Сэм проживет тысячу лет. Разве что разделить на всех деньги за конфискованную машину и те пять жалких забандероленных пачек, которые нашли при обыске у Маргиты? Хорошо, если на каждого придется по рублю в месяц. Чистосердечно признаваясь в присвоении чужих денег, Сэм потихоньку уходил от ответственности за посредничество во взяточничестве, так как это грозило более суровым наказанием.

В общем, Сэм рассчитывал отделаться тремя годами, но дали ему восемь. И не потому, что он оказался плохим психологом, а потому, что сумма была слишком большая и судья прицепился именно ко взяточничеству, и усугубило дело еще одно обстоятельство: на суд явилась плачущая женщина с ребенком, которую он взял в клиентки с чисто экспериментальной целью. Случайно обнаружил ее фамилию и телефон в списке тех, кто должен был в будущем году получить квартиру. Сэм позвонил и сказал, что желает с нею побеседовать, поскольку он, возможно, сможет ей помочь. Разговор проходил в конторе кооператива, видно было, что женщина ждет ребенка. Она нервничала и с первых же фраз стала держаться неприязненно.

— Вы могли бы устроить мне квартиру раньше? Я сказала бы вам «спасибо». Но давать кому-то деньги я не собираюсь!

— Как вам такое могло прийти в голову! За кого вы меня принимаете? Я совершенно официально предлагаю вам обменный вариант, а вы меня оскорбляете!

— Тогда я чего-то не понимаю…

— Меня интересует квартира в том районе, где предусмотрена строительная площадка для вашего дома.

— Не такой уж замечательный район, в Межциеме было бы лучше… — растерянно сказала женщина.

— Кому нравится мать, а кому дочь… Иманта вас устроила бы? Если нет, скажите сразу, я поищу кого-нибудь другого.

— Иманта… Очень хорошо…

— Дом уже заложен, если угодно, можете съездить посмотреть… Я гарантирую, что через полгода сможете въезжать. Да, совсем забыл… Вы даете мне двухкомнатную, а получите взамен малогабаритную трехкомнатную… Надеюсь, что и это вас устроит.

— Да, но ведь это же дорого.

— Сейчас посмотрим… — Сэм полистал планы и прочую документацию. — Вам придется доплатить всего лишь шестьсот рублей.

— А я не могу вам завтра позвонить и дать окончательный ответ?

— Вы не хотите трехкомнатную? — удивился Сэм.

— Предложение настолько неожиданное… Я должна поговорить дома…

Мог ли Сэм предполагать, что она в тот же вечер отнесет в скупочный магазин зимнее пальто и до полуночи будет бегать по знакомым, занимая по двадцать пять и пятьдесят рублей, чтобы набрать эти ничтожные для него шестьсот рублей? Мог ли он представить, что она копила на квартиру всю свою сознательную жизнь, что мать ее уже продала дом в деревне, чтобы перебраться к дочери — приглядывать за малышом. Нет, она не замужем и мужа у нее не было. И зимнего пальто больше не было. Только долги и мать с ребенком в комнате четыре на три… шага, за кухней, с окном на грязный, похожий на шахту двор. Очередь ее в жилищном кооперативе уже прошла, из списка на фабрике она давно была вычеркнута, и она понимала, что три тысячи четыреста она от Сэма уже не получит, а двадцатирублевки и пятидесятки придется самой зарабатывать и отдавать.

— Что же мне теперь делать? — покорно обращалась она к судье и заседателям, которые, хотя и часто видели человеческие трагедии, кусали губы, потому что не знали, что ей ответить и как ее утешить.

Сэм уже сожалел, что впутал эту женщину в свои комбинации, но тогда идея казалась слишком заманчивой — спустя полгода он деньги отдаст, ожидающая получит свою квартиру — и все в порядке. И теперешнее ее положение он не мог воспринять. Ему трудно было представить, что нет иного выхода, что тем придется втроем жить в малюсенькой комнате.

Хотя отец Сэма с трибуны призывал рабочих продолжать семейные традиции и приводить сыновей к себе на завод, ему самому и в голову не приходило, что и Сэм мог бы стоять у токарного или сверлильного станка. А ведь он действительно верил в величие рабочего человека. Просто для своего наследника еще до его рождения запланировал светлый жизненный путь. Так что Сэму завоевывать мир не надо было, ему его просто подарили. Начиная с детского сада и кончая институтом его вели заботливые руки, держали зонтик над его головой, если начинало моросить, и разметали дорожку, если на ней можно было поскользнуться. Нет, он никому не хотел зла, но меньше всего хотел причинить зло самому себе.

В школе он еще думал, что все живут в больших квартирах, что тракторист на поле работает в отутюженной рубашке и при галстуке, поскольку грязь как таковая давно ликвидирована, и что все ездят отдыхать на те же самые курорты, что и его родители. А позднее, когда зародились сомнения, изменились и взгляды на некоторые стороны жизни. И он понял, что супу на всех хватает, а вот фрикаделек нет, так что делить их поровну даже будет неправильно. Как же тогда быть с естественным и искусственным отбором? Он же должен существовать.

С началом самостоятельной деятельности начались первые проблемы — будет ли кабинет с секретаршей или кабинет без секретарши?

Проблема содержания.

Проблема этикета.

Проблема субординации.

И еще разные производственные проблемы, которые надо разрешать, осторожно лавируя среди других. А в генах заложен боевой дух далеких предков.

Восемь лет — тяжелый приговор, но во время его произнесения Сэм еще не осознавал всей его тяжести. Это не так уже непоправимо. Еще можно обжаловать в высших инстанциях, и здесь, в республике, и в Москве, еще была надежда на освобождение после отбытия половинного срока. В таких случаях обычно работают на большой стройке. Принимая во внимание образование, возраст и ранее занимаемые должности, ни лопату, ни лом ему наверняка в руках держать не придется. Но ведь могло быть и хуже. Могло быть гораздо хуже. Вместо восьми лет дали бы пятнадцать — и для такого приговора были все основания.

Да, легенда о забытом портфеле была наивной, но умной она и не должна была быть — она должна была колебаться между откровенной ложью и допустимой случайностью. И так все и должны были понимать. В определенных кругах нужно было посеять мысль, что эти сорок тысяч Сэм не потерял, не растратил, а спрятал в надежном месте. Для этих кругов Сэм должен был создать иллюзию, что у него еще есть деньги, и укрепить надежду, что свои деньги они получат с соответствующими процентами. Не случайно единственный телефонный разговор, который Сэм позволил себе во время бегства, был с одним деятелем из тех кругов.

— Не волнуйтесь, — сказал тогда Сэм. — Все получат от меня до последней копейки!

Она почти вымерла, но все же существует, секта поклонников денег со своими законами и моралью, против которых прегрешить и легкомысленно и опасно, а особенно опасно затронуть самое священное, что у них есть, — деньги. Постоянно находясь в натянутых отношениях с законом, спекулируя, доставая, ростовщичествуя, они вынуждены жить неинтересно и замкнуто, встречаться только со своими, максимально избегать роскоши, так как занимаемые ими должности незначительны, а большинство их вообще всего лишь пенсионеры — блеклые старцы с юркими глазками, единственное удовольствие для которых пересчитывать и пристраивать свой капитал, проверять таблицу тиража трехпроцентного займа и играть в преферанс или кункен с высокими ставками по воскресеньям.

Удивительно, как быстро входящий в эту секту перенимает их нравы и как быстро исчезает у него стремление к нормальной жизни, которой живут все вокруг и которой сам он жил еще недавно. У деньгопоклонников своя мораль. Воровство и насилие по отношению к частным лицам внешнего мира строго осуждаются, а прочие статьи уголовного кодекса могут и не существовать. В их мире самое тяжелое преступление — обман, так как, чтобы не оставлять вещественных доказательств, приходится обходиться устными обязательствами, занимать и отдавать без всяких нотариально заверенных расписок. Обман даже страшней предательства.

Многим из этих людей Сэм обещал квартиры, разумеется, ничего конкретно не гарантируя и только взяв деньги. Он легкомысленно включил их в число обычных клиентов, не подумав, что у этих людей рубли приросли к сердцу и когда их отрывают, образуется кровоточащая рана, взывающая к мщению. Помимо жульничества с несуществующими квартирами, на Сэме лежали и другие, до сих пор не раскрытые преступления, которые юристы квалифицируют как присвоение государственного имущества и нарушение закона о валютных операциях. Махинации эти не принесли ему больших сумм, но давали бы суду возможность вынести более строгую меру наказания, которая исключает досрочное освобождение. Махинации эти он совершал с одним старичком из секты деньгопоклонников, и другие тоже кое-что об этом знали. И вот один из них, обнаружив, что он обманут, не вынес удара… Желая отомстить, он написал следователю анонимное письмо, приводя конкретные данные: тогда-то и тогда-то, такой-то с тем-то… Анонимщика не волновало, что вместе с Сэмом он «завалит» и своего знакомого. Что там говорить о каком-то знакомом: во-первых, тот никогда не узнает, кто его «заложил», а во-вторых, получит хороший урок — держи язык за зубами!..

Не всегда Маргита могла вырываться с работы и бывать в суде, хотя и симулировала грипп, что во время эпидемии не так уж трудно сделать. Сидела она, забившись в угол, на последней скамье и безмолвным кивком здоровалась со знакомыми, если кто-то обращал на нее внимание, жадно ловила каждое слово Сэма, следила за его взглядом, который он порой бросал в зал. Она все еще любила, даже, может быть, сильнее, чем прежде…

Как обычно в судебных процессах, на поверхность всплыли те эпизоды из жизни Сэма, которые он тщательно скрывал. Словно злобное, изрытое оспой лицо мелькало вдруг в окне, чтобы тут же исчезнуть. Прозрачный речной поток, струившийся доселе по белому песчаному дну, вдруг наполнялся тиной и сгнившими листьями, потому что кто-то случайно задел тонкий слой песка поверх них. Да, это сердило Маргиту, но не потрясало — она всему находила объяснение или даже оправдание, как мать находит объяснение дурным поступкам избалованного сына в дурном влиянии друзей. Женщин, с которыми у Сэма были интимные отношения в то же время, что и с нею, Маргита возненавидела. И торжествовала, если какая-нибудь из них входила в число обманутых клиенток. Значит, Сэм оказывался в чужой постели лишь для того, чтобы войти в доверие, а не потому, что любил. О каждом шаге Сэма она делала заключение, которое находилось в противоречии с заключением любого другого человека. И если хоть на короткий миг возникало какое-то сомнение, оно тут же развеивалось, стоило ей прийти домой, потому что здесь все было куплено Сэмом, все предназначено для нее. Ей он только дарил. Ей даже казалось, что все, что в ней есть самой, идет от Сэма.

Когда зачитали приговор и осужденных увели, Маргита плакала от этой жестокости и торжественно поклялась себе ждать его.

В коридоре адвоката Сэма окружил кружок сочувствующих. Адвокат, как обычно в таких случаях, уверял, что еще не все потеряно, в Верховном суде он добьется отмены статьи о взяточничестве: ведь по этой статье Сэм не признал себя виновным. А если отпадет статья о взяточничестве, то больше пяти лет суд не сможет дать при всем желании.

В бога Маргита не верила, поэтому молила судьбу, чтобы слова адвоката сбылись…

Спустя неделю к Маргите постучал человек средних лет. Довольно потертый, и лицо невыразительное. Человек сказал, что он друг Сэма, поинтересовался, нет ли от него известий, и выразил готовность помочь — в министерстве юстиции у него есть кое-какие знакомые. Маргита честно рассказала все, что знала, в том числе и про обыск, но заметила, что тот слушает невнимательно и не может на что-то решиться. Потом он предложил сходить в ресторан поужинать… Там можно спокойно уединиться и обсудить, как действовать дальше, когда от Сэма поступит какая-нибудь информация.

Сначала Маргита хотела отказаться, потом подумала, что этот деловой человек действительно может пригодиться и отказать ему было бы глупо. Он подождал в кухне, пока Маргита быстро переоделась, и они пошли.

Ресторан был второразрядным, без того шика, который присущ ночным барам, но несколько знакомых лиц Маргита заметила. Тем больнее почувствовала она отсутствие Сэма — этот потертый был ему не чета.

Один из бывших знакомых, поздоровавшись с Маргитой, подтолкнул соседа:

— Это что за охламон подцепил Сэмову вдову?

Второй лениво пожал плечами. Он начал свой загул еще днем и теперь томился: то ли пить дальше, то ли не пить. Официант из гостиницы для интуристов — ему нравилось в свободные дни, чтобы его обслуживали другие официанты.

— Сэмова вдова… Сэмова вдова… Это ты хорошо сказал! — и рассмеялся, представив, как завтра в «Интуристе» выдаст эту шуточку за свою.

Кличка «Сэмова вдова» прилипла к Маргите так, что и не оторвать.

Человек заказал по шницелю, попросил принести водки и нахмурился, узнав, что в буфете только коньяк, потом попытался Маргиту подпоить и долго оспаривал счет, наконец сунув его в карман. Так и не договорились, как можно Сэму помочь, потому что сначала нужно получить от него хоть какое-нибудь известие.

Проводив Маргиту до трамвая, человек свернул в переулок и скоро очутился в грязной комнате, хозяин которой, высохший старик с короткими, жесткими тюленьими усами, шмыгая носом, возместил ему половину ресторанных расходов.

— То ли она действительно ничего не знает, то ли продувная баба, — сказал гость.

— Я же говорил, что ничего из этого не выйдет. Из тюрьмы письмо прислать не так-то легко.

— Это ты мне не рассказывай! Если захочешь…

— А риск? Я бы рисковать не стал! Если девка не знает точного места… А если даже и знает! Как возьмется милиция да посулит конфетку, так и…

— Из этой ничего не вытрясешь. Еще та девка!

— Через несколько месяцев его в колонию отправят, можно бы и подождать, но худо другое! Если он не успел разделить, а упрятал в одном месте, то не решится никому доверить, чтобы не обчистили.

— Это уже не мое дело. Тут я голову ломать не буду. Пусть сам думает! Только успел он разделить. У девчонки за буфетом две тыщи нашли.

— Может быть, может быть! Пусть будет так! — Шмыгающий носом старик успокоился и прикрепил кнопкой выгоревший лоскут обоев.

Механизм волшебного ларца с двойным дном сработал безупречно…

Январь

Перекосившаяся дверь сарая зависла на петлях, но через отверстия были видны прислоненные к стене, все в сухом навозе, доски и жерди, вероятно служившие раньше стенками стойл.

Парень в сером свитере кинул жалкие дровишки, последние из выковыренных из-под снега, вцепился в дверь обеими руками и попытался ее открыть. Сухое дерево сработало, как пружина, его швырнуло вперед, но нижняя часть двери не шелохнулась. Носком лыжного ботинка он стал отбивать снег, но и это не помогло, так как низ двери просто вмерз в землю.

— Так его перетак… Что я ему, кочегар какой?

Подобрал кинутые поленца и уже хотел идти в дом, но передумал. Он-то за дровами не пойдет, это ясное дело. Самому же еще раз придется выбираться из теплой кухни, потому что принесенной охапочки надолго не хватит — вся ночь впереди. Старый дом отсырел, только плита и отгоняет эту сырость.

— Вот барин на мою голову сыскался! — злобно проворчал парень. Он был слегка под хмельком, как почти все последние месяцы.

Взяв поленце покрепче, он принялся долбить промерзшую землю, но и оно, тоже трухлявое, переломилось, а дверь не подалась.

Тогда он яростно трахнул в дверь подошвой, неожиданно пробил доски и ободрал лодыжку, правая нога застряла, а левая поскользнулась — и он упал. Но теперь дверь была открыта.

Присев на чурбан, рядом с которым лежал тупой, заржавелый топор на длинном топорище, он задрал штанину и сокрушенно посмотрел на ссадину. Кровь хоть и не бежит, но мелкие капельки все-таки выступили там, где кожа ободрана.

Парень тихо чертыхнулся, перевязал ссадину носовым платком, достал из-под свитера плоскую бутылку, которая оставалась там для всех незамеченной, морщась, отпил пару глотков, плотно закупорил и спрятал бутылку в угол сарая под старые лоскуты толя.

— Пусть он меня обнюхивает…

Компаньон запретил ему брать с собой спиртное, но парень все равно для надежности прихватил. После того как Гвидо Лиекниса «сделали» и заперли, когда нервное напряжение спало, в самый раз было глотнуть. Он сказал, что пойдет еще раз проверить заколоченные окна, а на самом деле зашел за угол и приложился. Не могут все же быть такими, как он, который ходит будто машина и думает как машина.

Если пить по глоточку, то он ничего не заметит! К перегару пусть не вяжется, сам же велел выпить пару бутылок пива, когда послал в купе разговаривать с инженером. А если и учует, какое ему дело?! Да пошел он, знаешь куда! Нашелся мне начальник!

И тем не менее парень боялся. Он ни минуты не сомневался, что наказание ему будет, только не знал, насколько суровое, и это заставляло его нервничать. Ничего, послезавтра все станет уже позади… Он обещал дать несколько тысяч авансом, а «товар» по своим каналам постепенно сбыть. Удивительно, что парню и в голову не приходило, что он может его надуть, хотя обычно, когда он брался за дело с кем-нибудь, эта мысль не давала спокойно спать, пока не получишь все до копейки…

Надо будет дернуть куда-нибудь на южный курорт, а там поглядим… Совсем с Ригой прощаться не хотелось бы, но надо понимать, что здесь не развернешься, хотя бы потому, что он не позволит. Но этот надзор ему уже опостылел, давно бы уже от него отказался, если бы имел другой выход.

Парень взял ржавый топор и принялся рубить доски от стойла. Трухлявые, ломаются, а не колются.

Вот ведь как получается. У тебя, может, денег в сто раз больше, чем у того, кто «Жигули» взаймы купил, а он все равно перед тобой в козырях, потому что может жить, где захочет. Ну нет, он еще шиканет, заведет себе заграничную машинку и как-нибудь прикатит в Ригу на пару денечков. Пусть поглядят те, сидя в своих «Волгах». Но парень понимал, что не сделает этого, опасаясь, что он сможет узнать об этой поездке.

Ах, как этот он, которого парень сам же отыскал, сумел быстро нависнуть над ним, будто оберегая орлиными крыльями от бурь и гроз, а на самом деле зажав в тиски и не давая ни шелохнуться, ни пикнуть. Парень сам себя обманывал, внушая, что в удобный момент взбунтуется, но понимал, что ничего этого не будет, и от этого еще больше злился на себя. Наконец решил, что остается только смириться, сделал еще глоток и опять спрятал бутылку.

Нет, другой компаньон его бы даже не устраивал. Этот уникальный. И такого масштаба человек не может ходить ни у кого в подчинении.

Сколько встречаешь типов, у которых общее число лет, проведенных в заключении, уже за десяток перевалило, а похожих на н е г о и близко нет. Один-единственный е г о властный взгляд на них подействует успокаивающе, как милицейский патруль во время пьяной драки. Отсидеть сколько-то лет, разве это тебе диплом о большом уме? Чем хвастать-то? Скорей уж это говорит об окончательной и неизлечимой тупости. Ведь большинство за что сидит? А почти ни за что. Врезал по пьянке бабе по сусалам — и две зимы подряд хлебает баланду из алюминиевой миски. Заорал по-блажному, нагадил в подъезде — и еще один срок глядит на побеленный изнутри забор. И так и идет: туда — обратно, обратно — туда. То кепку сорвал, то кладовку взломал или у соседей деньги на доставку брикетов выманил. Полжизни отсидел, а больше пятерки зараз в руках не держал! Или квартирные взломщики… Когда сложишь все, денег вроде бы куча, а кто из них больше года на воле провел и сколько на самом-то деле от барыг получил? В лучшем случае столько, чтобы по кабакам с девками помотаться. Нет, воровством еще никто денег много не зашиб. Он исключение. Потому что у н е г о совсем другой класс. О н и я с н и м. У, черт, какую же мы деньгу отхватим, фантастика!..

Кончив колоть, парень всадил топор в чурбан. И тут услышал за стенкой всхлип. Удивленно пожал плечами и пошел поглядеть.

За коровником, привалившись к стене, стояла женщина и плакала. Заходящее солнце окрашивало снег на склоне в красный цвет, а дальше, внизу, бурлила и струилась река, перекатываясь через валуны.

— Что с тобой?

— Не знаю, — покачала та головой и заплакала еще громче, почти в голос.

— Да не канючь, никто тебя облапошить не собирается!

— Отстань от меня! — вскрикнула она и еще раз повторила умоляюще: — Оставь меня в покое…

— Реветь ты и в сарае можешь, а не здесь, где вдруг какой-нибудь придурошный лыжник проедет. — И, посмотрев на солнце, уже садящееся за горизонт, добавил: — Уж если о н сказал, то все равно что в банке!

— Уйди, пожалуйста…

— Да кончай ты этот театр, стерва… А то… по морде отхватишь!

Он сердито обогнул сарайчик и исчез в проломанной двери, чтобы спустя минуту появиться с охапкой дров.

Человек у стола любопытства ради крутил в руках револьвер.

— Сколько ты патронов расстрелял? — спросил он.

— Когда пробовал?

— Угу.

— Да штук двадцать, — ответил парень, подкидывая в плиту. Он делал вид, что очень занят, и старался не дышать в сторону его. — Сначала я только ржавчину думал содрать, а уж там пошел… Ты знаешь, здорово бьет! Во дыра остается, палец можно засунуть!

— Красоточка там не замерзла?

— Да заявится, куда ей деться.

— У меня в рюкзаке котелок. Набей снегом и поставь на плиту. Чай заварим…

Кто-то, выходя на улицу, с силой хлопнул дверью, дом вздрогнул, и с потолка вновь посыпался песок. На этот раз уже не в одном месте, а несколько струек вдоль всей доски.

Гвидо перестал чертить и все приглядывался, пока струйки не иссякли. А может, лучше через чердак? Прислушавшись, не топчется ли кто за дверью, он влез на лежанку и надавил на доску, но та не шелохнулась. Тогда он снял с табурета чертежные принадлежности и надавил им потолок. Песок посыпался вновь, обильно, даже тогда, когда он опустил табурет. Да, без хорошего лома тут не обойтись — раньше большими гвоздями приколачивали. А риск какой! Хотя еще неизвестно, станут ли в него стрелять, даже если поймают, — очень уж он нужен бандитам. И Гвидо постарался во всех подробностях восстановить в памяти последний разговор, отыскивая там ответ на вопрос — застрелят или не застрелят его при попытке к бегству?

Чтобы показать, чтоон действительно углубился в работу, Гвидо постучал в дверь и осведомился насчет инструментов, которые будут в распоряжении взломщиков. Через дверь, разумеется, разговаривать было неудобно, поэтому его выпустили в кухню. Там находились только мужчины. Илоны не было видно, хотя Гвидо во время разговора не оставляло ощущение, что она где-то поблизости и слышит их. Может быть, в сенях. Раз даже показалось, что кто-то там переступает и нейлоновая куртка зашуршала о стену.

— Инструменты? — переспросил старший. От него, как и раньше, веяло холодной рассудочностью, безжалостностью и подозрительностью. — Вы хотите пойти навстречу и разработать для нас весь план действий?

Гвидо и не подозревал, что вопрос можно повернуть и так. Он не собирался осчастливливать бандитов планом, но теперь, видимо, отступать уже было некуда. Да и какая разница? Все равно они потом спросят, как отключить сигнализацию центрального сейфа, так уж он, Гвидо, узнает о намерениях взломщиков побольше — лишняя информация никогда не повредит.

— Кроме того, я хочу обсудить условия…

— Гвидо Лиекнис, жадность вам не присуща, это мы хорошо знаем. И вообще мы о вас много знаем.

— Да какую бы сумму вы мне ни предложили, я бы не взял.

— Почему? — Молодой парень резко повернул голову.

— Ближайшие десять лет я не мог бы ею воспользоваться. В сейфе слишком крупные ценности, чтобы милиция скоро забыла об их исчезновении. А если будет парализована система сигнализации, автором которой частично являюсь я, то, разумеется, я окажусь в числе подозреваемых, и стоит мне истратить лишний рубль, как следователь уже будет тут как тут. А ведь рубль, он соблазняет своими возможностями…

— Можно только пожалеть, что вы не мой партнер. — С многозначительной усмешкой старший поглядел на парня. — Логики у вас больше, чем надо, а вот кое-кому ее очень недостает. Надеюсь, здравый смысл объединит нас. А если вам все же понадобится пара тысчонок, скажите, не стесняйтесь, мы охотно вам их предоставим.

— Я хочу только гарантии, что выберусь отсюда живым и невредимым!

— Вы не в такой ситуации, чтобы требовать каких-то гарантий.

— Но ведь я же могу начертить схему сигнализации неверно, так что вы еще не попадете во двор, как поднимется тревога.

— Не можете. Если вы так сделаете, мы просто перережем вам глотку и спустим под лед, — спокойно, не повышая голоса, сказал старший.

— Но вы же не успеете проверить правильность схемы. Если бы вы знали, где заделаны провода, вам не надо было бы меня заманивать. Вы извините, но здравый смысл подсказывает и это!

— Мне эти долгие диспуты начинают надоедать. Вы довольно бесцеремонно тратите время, которое принадлежит не только вам, но и нам. Но чтобы вам было ясно ваше положение…

— Завтра вечером вы вернетесь с лыжным поездом как ни в чем не бывало. Мы вам это обещаем… — вмешался парень, но острый взгляд старшего тут же заставил его замолчать.

— Разумеется, если вы добросовестно выполните наши требования, — продолжал старший. — А что касается проверки… Ведь ваш заместитель Гибало тоже знает все о системе сигнализации, так ведь?

— Думаю, что да… — пробормотал Гвидо. — Практически должен…

— Его родственники живут подле Резекне?

— Брат и родители. Мы иногда ездим туда ловить рыбу…

— Да у них там нет телефона… Ночью ваш помощник Гибало получил телеграмму, что мать очень больна и к утреннему поезду его будет ждать машина… Я думаю… — и человек взглянул на часы, — что сейчас он уже начал вычерчивать план. Разница лишь та, что ваши условия немножко комфортабельнее. Теперь вы понимаете, что у нас будет возможность сравнить оба плана? Причем мы не будем выяснять, кто из вас соврал, а просто прикончим обоих. Подумайте, стоят ли эти жалкие минералы двух жизней! Теперь об инструментах… У нас будут бесшумные электросверла с победитовыми, а если понадобится, то и с алмазными фрезами. Практически они режут металл, как масло. Погодите, одна у нас с собой… — Старший повернулся к парню: — Достань в правом кармане рюкзака, покажи ему…

Это был довольно тонкий, но большого диаметра металлический диск из сплава, усеянный мелкими блестками. В центре ось, которую, видимо, зажимали в головке сверла. Диаметр большой, так что работать надо осторожно и умело, но проникнуть можно почти всюду.

— Остальное — отмычки. Это вас не может интересовать…

— Конечно, конечно, — ошеломленно ответил Гвидо.

— На фабрику мы отправимся восьмером: к сожалению, приходится считаться с возможностью, что придется отстреливаться. В таких делах всего никак нельзя предвидеть.

На миг промелькнуло сомнение — отстреливаться? Чем, если у вас только допотопный пистолет?

— Мы предстаем перед вами с открытым лицом, а не натянув на голову чулок с дырками для глаз. Поступаем так сознательно, чтобы вам было ясно — шутки шутить не приходится. Мы можем покинуть это место только в полной уверенности, что вы будете молчать. Живой или мертвый… В первом случае вас принудит сам начерченный план ограбления центрального сейфа, во втором… Ну, хорошо, лучше не будем, но помнить об этом следует, это уводит от желания делать глупости. Не волнуйтесь, если утром вместо нас увидите других людей. Наш уговор остается в силе: они точно выполнят мои указания и освободят вас, чтобы вы успели на лыжный поезд. У вас есть время — ровно до половины десятого утра. Если захотите, то успеете!

Парень открыл дверь в комнату. Гвидо, чуть не шатаясь, вошел туда и упал на лежанку. Мысли о побеге оставили его.

Парень взглянул на старшего с восхищением. Тот самоуверенно усмехнулся — инженер Гвидо Лиекнис поверил ему.

Женщина, весь разговор простоявшая в сенях, вошла в кухню. У нее были красные заплаканные глаза.

«А она порядочнее, чем я думал», — с некоторым уважением заключил старший.

Вдова

Дочь Сэма держалась если не дружески, то, во всяком случае, товарищески. Это была молодая, хорошо одетая женщина с продолговатым лицом и светлыми, длинными, свободно падающими волосами. От нее веяло точно такой же стерильной чистотой, как и от Сэма: казалось, к подошвам ее туфель даже песчинки не пристало. Ни манерой разговора, ни как-нибудь еще она не давала понять, что разговаривает с любовницей своего отца. Они болтали о нем, как о хорошем общем приятеле.

— Глупо, конечно, но у них там такой порядок, что письма разрешают посылать только членам семьи.

— И я не могу ему писать?

— Там цензура. Ваше письмо отошлют обратно нераспечатанным.

— Как я хочу его видеть!

— И он мне то же самое сказал. Он о вас много думает. — И она украдкой обвела комнату таким женским взглядом, который готов уловить любую деталь, говорящую о присутствии здесь мужчины. Маргита уловила его и все поняла.

— Я живу одна, — сдержанно сказала Маргита, а в душе поднялась буря возмущения: «После него? Как она могла только подумать!»

На кухне засвистел чайник, и Маргита пошла варить кофе.

Дочь Сэма весьма философски относилась к пристрастию своего отца к прекрасному полу. Она не осуждала его, а все случившееся восприняла как факт. Ее удивляла сама Маргита — эту девушку она не могла понять. Так же как не раз уже удивлялась, что отец мог жениться на такой нетерпимой и невыносимой женщине, как ее мать.

Когда Маргита вернулась с чашками, гостья разглядывала фотографию на своем паспорте.

— Вам надо подсветлить волосы, — сказала она. — Я принесу эту самую блузку, в которой снималась: она по фасону очень бросается в глаза. Хотя все это, конечно, лишнее: кто там особенно будет изучать фотографию. Вот возьмите!

Маргита положила паспорт в ящик буфета, под зеркало, и они стали пить кофе. Дочь Сэма рассказала ей, в какое окошечко надо стучать, что говорить и что примерно скажет охранник. Она была только на обычном свидании, а во время так называемого личного на двадцать четыре часа отводят в специальную комнату вроде гостиницы, где никто не мешает.

Маргита покраснела, опустила глаза и продолжала помешивать кофе, хотя сахар давно уже растаял. Дочь Сэма моментально перевела разговор все на ту же блузку, которую придется где-то немного ушить, а где-то выпустить…

Как она ждала этого свидания! Уже полгода прошло после суда, адвокат, конечно же, ничего не добился, только все твердил, что еще не все потеряно, что приговор обжалуется все выше и выше, в каждой инстанции, Маргита уже надоела ему своими частыми телефонными звонками и визитами в юридическую консультацию, где к нему стояла очередь других клиентов. Он уже потерял выдержку и вежливость, и при виде ее у него начинал дергаться глаз. Только в силу профессиональной этики он не мог сказать резко:

— Неужели вы не понимаете, что это уже конец, что мы ничего не добьемся!

…По ту сторону улицы из-за высокого зеленого забора виднелись старомодные строения с толстыми почерневшими, никогда не чищенными кирпичными стенами и маленькими, зарешеченными окошками. За первым забором был второй, почти такой же высокий, только побеленный.

Открылись ворота, и выехали грузовики с грудами пустых ящиков, свежие доски которых, казалось, еще пахли лесом.

У входа в проходное помещение переминалось несколько замкнутых, ушедших в себя женщин с набитыми авоськами. Ждали, когда у них примут передачу.

Время от времени в стене открывалось окошечко и после короткого разговора одну из женщин впускали.

«Я скажу ему то, что раньше стеснялась говорить! Я тебя люблю! Нет, не так! Нежнее… Я люблю тебя. Тебя, только тебя люблю! Нет, не так… Будто из песни взяла. Неужели сама от себя ничего не могу сказать…»

— Это не вас? — подтолкнула ее женщина, стоящая за Маргитой. Видимо, фамилию произносили уже несколько раз, так как из окошечка высунулась голова в форменной фуражке и крикнула во всю улицу:

— Райзенкова!

Маргита спохватилась и бросилась к окошку, сжав в руке документ.

— Райзенкова?

Только спокойно… Еще немножко распахнуть пальто, чтобы блузка была прямо перед глазами…

— Райзенкова — это моя мать, но ее не будет… Ее позавчера увезли в больницу…

— А вы кто?

— Дочь.

— Давайте паспорт! И проходите в комнату ожидания!

Квадратная комната, посредине стол в виде прилавка, за которым стоял немолодой человек с круглым, добродушным лицом, которое не мог сделать свирепым даже шрам. Он разговаривал с женщиной, вошедшей перед Маргитой. Перед ним были обычные хозяйственные весы с оцинкованным лотком на одной чашке и гирями на другой. Взвесив принесенные продукты, он выложил их на стол, где лежали несколько дощечек, большой нож и стальные спицы.

— Ну, начальник… — заискивающе взмолилась женщина и попыталась подтолкнуть небольшой сверточек к уже свешенным продуктам, но мужчина сердито оттолкнул его.

— Нельзя! Для меня все они одинаковы!

Потом он ловко раскромсал колбасу на ломти и побросал их в пластмассовую корзинку, какими пользуются в магазинах самообслуживания.

— Передача? — не прерывая своих занятий, спросил он Маргиту, а видя ее растерянность, переспросил: — Передача или свидание?

— Свидание…

— Выгружайте, что в сумке, я сейчас проверю…

Из соседнего помещения вышел его сослуживец с паспортом Сэмовой дочери. Маргита узнала его по фиолетовой обложке.

Проверка продуктов заняла немного минут. Несколько уколов спицей в пачку масла, в батон хлеба, с банки консервов сорвали этикетку, чтобы посмотреть, нет ли под нею отверстия, через которое можно заменить содержимое.

— Есть ли у вас с собой деньги, медикаменты? Если есть, положите в эту корзинку, получите, когда будете уходить… Нет? Тогда сюда, в эту дверь.

Лязгнул двойной засов, приводимый в действие автоматически, скрипнули петли, в совершенно пустом, длинном коридоре отдались шаги.

— Вот сюда, налево!

В лицо ударил дневной свет, который показался сейчас таким ярким, что глаза сами зажмурились. Мощеный дворик с небольшим, хорошо покрашенным домиком в углу, напоминающим коттедж.

Провожатый отпер дверь и вежливо пропустил Маргиту вперед. Она очутилась в кухне двухкомнатной коммунальной квартиры, где громко играл репродуктор, на сковородке шкворчала отбивная, в которую тыкал вилкой полуголый мужчина. Левой рукой он обнимал растрепанную женщину.

— Гм, — кашлянул провожатый, чтобы их с Маргитой наконец заметили.

Женщина, хихикнув, шмыгнула в одну из комнат и, видимо, уселась на кровать, так как громко звякнули пружины.

— Здравствуйте, начальник! — Мужчина остался на своем месте у плиты, и только тут Маргита заметила, что он наголо острижен, как призывник.

— Вот так, Жанис, соседи у тебя… Пожалуйста, в эту комнату. Сейчас я отца приведу, он еще на работе… До свидания!

— Спасибо, — пробормотала Маргита. Нервное напряжение совершенно притупило все ее чувства.

У Сэма не будет его красивых вьющихся волос — вот первое, о чем она подумала, прямо в пальто присаживаясь на край кровати. Наверняка без волос он будет смешным. Она не представляет себе Сэма без волос.

Последние недели, ожидая этого свидания, Маргита не думала ни о чем, кроме Сэма. Что бы она ни делала, где бы ни находилась, она все время в воображении проводила с Сэмом те сутки, которые ей будут отпущены. Иногда они виделись ей как сплошные демонические страсти, иногда — окрашенными нежностью и лиризмом. Она не могла остановиться ни на первом варианте, ни на втором. И решила, что предоставит выбрать самому Сэму.

Увидев на притолоке ключ, она подумала, что он, должно быть, от двери. Попробовала: да, действительно, изнутри можно закрыться. Она предусмотрительно оставила ключ в замке и повесила на вешалку пальто.

И вот Маргита услышала его голос в кухне: очевидно, Сэм поздоровался с человеком у плиты. Она повернулась к окну, по спине побежали мурашки, на глаза навернулись слезы, хотя она и старалась их сдержать.

Скрипнула дверь… Он вошел… Ключ… Почему он не запирает дверь?

— Здравствуй, детка!

— Закрой дверь, милый… — шепнула Маргита.

— Да, да… — сказал Сэм и звякнул ключом.

Маргита повернулась и даже покачнулась, точно на всем бегу наскочила на какое-то препятствие. Эти развалины Карфагена не имели ничего общего с Сэмом. Ватник и хлопчатобумажные рабочие штаны со следами еды, которые оставляет обычно беспомощный человек, у которого трясутся руки. Вокруг шеи клетчатый изжеванный шарф. Черные старушечьи боты, из которых торчали серые портянки. Некогда холеные руки от небрежного мытья выглядели грязными, из ушей и носа торчали пучки волос, наголо остриженная голова была совершенно неправильной формы, губы дудочкой, глаза потухшие, тусклые. На лице — тупое равнодушие и чисто животное желание выжить. Сэм, родившийся с ордером на трехкомнатную квартиру в кармане, перед которым была широкая дорога, ведущая от вершины к вершине, очутившись в тарном цехе колонии с молотком в руке, в цехе, где надо сносить угрозы бригадира и пятиэтажный мат за невыполнение нормы, сразу сломался.

«Только бы он ко мне не подходил… Только бы не подходил!..»

Нет, не подошел. Опустившись на колени, он стал шарить под кроватью, нет ли там спрятанного микрофона. Потом, бормоча что-то про себя, стал ходить по диагонали из угла в угол. Напомнил, что Маргита должна быть ему благодарна, жаловался на глупость адвоката, выразил сомнение, что за шкафом у Маргиты было всего две тысячи: он хорошо помнит, что прятал там две с половиной. Он не упрекает ее, что она взяла оттуда перед обыском пятьсот рублей, но, принимая во внимание его теперешнее положение, должна бы их вернуть. Жаловался на друзей, которые бросили его в беде, и грозил, что все напишет о них следователю, если те не помогут. Видимо, только поэтому Сэм и хотел увидеться с Маргитой, чтобы передать эти угрозы.

Из уважения к «покойному» она потом позвонила кое-кому. Одни хихикали, другие просто бросали трубку, а третьи, и этих было довольно много, предлагали встретиться, вели в хороший ресторан, но с любовными предложениями не навязывались. Считая Маргиту доверенным лицом Сэма и его союзницей, они просто хотели перетащить ее на свою сторону.

Послушав Сэма, а это длилось довольно долго, Маргита соврала, что ей надо на работу. Сэм не возражал, только наказал, чтобы она не перепутала, кому звонить и кому что говорить.

Маргита отдала принесенные продукты, он быстро затолкал их под рубаху, и, даже не пожав друг другу руки, они расстались. Если бы на их свидании присутствовал кто-то третий, он увидел бы на лице ее ту же заботу, которая бывает у идолопоклонников, которые собирают покойника в дорогу, на тот свет, и поэтому дают с собой горсть зерна, необожженную глиняную кружку с водой и щепоть табаку.

Она не сожалела, что встретилась с Сэмом, которого любила, но тот Сэм умер, и она никогда не смешивала его — даже мысленно! — с тем жалким стариком, который вызывал у нее только такое же сочувствие, как и любой другой немощный человек.

После поездки к Сэму Маргита почувствовала себя еще более одинокой. Было грустно вспоминать время, проведенное в «их» обществе, вспоминать свой триумф первой дамы, заинтригованные взгляды, когда руководитель оркестра объявлял в микрофон:

— Этот танец наш ансамбль посвящает прекрасной Маргите!

Она знала, что за посвящение заплатил Сэм или еще кто-нибудь из их тогдашнего круга, и все же было приятно. Ведь и за подарки платят деньги, а разве от этого их любят меньше?

Маргита сознавала, что то время безвозвратно миновало, что с легкомысленных белых облаков надо возвращаться на прозаическую землю, но все медлила в ожидании какого-то чуда, хотя ничто его не предвещало.

Когда она раскрывала шкаф и взгляд ее падал на великолепные наряды, подступала тоска. Эти платья годились для ресторанов суперкласса, оперных премьер и торжественных юбилеев. И было чувство, что все самое чудесное в жизни уже миновало, остался только горький осадок.

Маргита бросила учебу — у нее уже не было никаких обязательств перед Сэмом. От этого дни тянулись еще тоскливее и скучнее. Оставалось разве что томиться у телевизора. Ну чего она может добиться? Попросить у матери прощения и вернуться на окраину? Там ее считают «дамой полусвета» и, стало быть, начнут сокрушаться или просто отвернутся. Подружки решат, что она явилась соблазнять их мужей, подвыпившие юнцы сочтут вполне возможным стучаться по ночам в ее дверь, и матери будут пугать сыновей дурными болезнями, которые легко подхватить в этаких случаях.

Даже если окраинное общество и смилостивится, то выслушивать их болтовню о порядочности и любви — о, если бы половина из них любила в жизни хоть раз! — тоже удовольствие маленькое.

Родственницы попытаются всучить в мужья какого-нибудь пьянчужку, который больше ни на что не пригоден, и будут гордиться своим благодеянием — нельзя же, чтобы бедняжка осталась век вековать. Нет, на окраине она будет такой же одинокой, с той разницей, что здесь ей никто не мешает.

Для танцевальных вечеров она была уже старовата, на работе были в основном женщины, на улице никто за нею не шел, чтобы объясниться в любви, и в «Рекламном приложении» к газете «Ригас балс» только начали печатать предложения познакомиться. Она наверняка бы на них откликнулась, и кто-то получил бы преданную, мягкую, а со временем, может быть, и любящую жену.

Просто удивительно, как много людей знали, что Маргита была на свидании с Сэмом.

После звонков его бывшим друзьям ей было «дозволено» на несколько вечеров вернуться в роскошные залы с подтянутыми официантами. Сюда ее приводили те, кто чрезвычайно интересовался самочувствием Сэма и его планами на будущее. После обычно следовали обещания помочь ей, но только должно пройти какое-то время, чтобы можно было начать кампанию по организации помощи. Это были пустые векселя. Будь Маргита предприимчивее, она постаралась бы заполучить себе лучше оплачиваемую работу или хотя бы поддержку наличными.

Появились люди издалека. И они много расспрашивали о процессе и о том, что Сэм сейчас сказал, на свидании. Приехал Валериан и прикинулся старым другом, но, всегда готовый следовать за любой юбкой, на Маргите даже взгляда долго не задерживал. Видимо, боялся Сэма. Просил Маргиту познакомить его с какой-нибудь подружкой, с которой можно было бы скоротать время в Риге, — Лидка вышла замуж за парня из института гражданской авиации и вся ушла в семейную жизнь. После нескольких вечеров в ночном баре, где Валериан демонстрировал власть денег над вещами и обслуживающим персоналом, он сделал на прощание подарок к 8 Марта, хотя до него было еще далеко. Когда дома Маргита достала из коробочки флакончик французских духов, она увидела под ним аккуратно сложенную сторублевую бумажку.

С месяц Маргита появлялась в ресторанах даже чаще, чем при Сэме, и вновь к ней были привлечены взгляды. Только взгляды эти и шепот за разными столиками были несколько другими:

— Вдова гуляет!

— Вдова дает жизни!

— Если так и дальше пойдет, она Сэма обчистит! Сколько, по-твоему, могло у нее остаться в чулке?

— Милиция ничего не нашла… Какие-то крохи…

— По меньшей мере с четырьмя нулями!

— Кто это знает!

На Маргиту смотрели и говорили о ней. Со временем слухи обросли реальными деталями, богатство ее стало очевидностью, которую не надо доказывать.

Перемена образа жизни, а в особенности разлившееся море слухов о ее богатстве встревожили стариканов из секты потертых деньгопоклонников. Для паники еще не было оснований, но имеющуюся информацию следовало проанализировать. Прикинувшись дальними родственниками Сэма, которые готовы что-то заплатить, но только позже, когда дело удастся завершить благополучно, они поговорили с адвокатом. Поняв, что на солидный гонорар рассчитывать не придется, адвокат сказал, что он подумает. Возможно, на результат разговора подействовал не сам гонорар, а то обстоятельство, что все разговоры о деле Сэма адвокату уже осточертели — они напоминали ему о неспособности добиться смягчения приговора хотя бы на год. В глазах клиентов и коллег это чести ему не делало, он же по своему складу был честолюбив и только потому и взялся за это дело. Тогда он видел известные юридические возможности смягчить приговор, знал, что процесс будет долгий и что разговоров о нем в Риге будет много, а это казалось ему хорошей рекламой и могло сделать его популярным.

— Ну а как вообще Сэм себя чувствует? — осведомился старик с короткими и жесткими усами. — У него, говорят, была гражданская жена. Раз уж мы в такую даль ехали, может быть, можно ее навестить?

— Это уже ваше семейное дело — тут даже адвокат не может дать совета. Я ее хорошо помню: эта девчонка каждый день сюда наведывалась.

— А теперь больше не приходит?

— Нет, вот уж месяц не показывалась и не звонила. Пожалуй, даже больше. Я советую вам обратиться к администрации колонии. Принимая во внимание, что вы приезжие, вам наверняка не откажут в свидании.

«Родственники» тут же засобирались и сердечно поблагодарили за советы.

По улице шли молча, угнетаемые мрачными предчувствиями. Только войдя в грязную комнату старика с тюленьими усами, стали обсуждать сложившуюся ситуацию.

— А я тебе скажу, что эта девка — крупная стерва! Это точно, Желвак! — сказал гость, крутясь на скрипящем венском стуле, который в любую минуту мог под ним развалиться. Во время разговора он морщился, так как в комнате пахло головками копченой салаки, нестираным, пропотевшим постельным бельем и затхлой макулатурой. — Девка добилась личного свидания, чмокнула старикашку, у того сердце растаяло — вот он и сказал, где денежки укрыл.

— Сэм не дурак!

— Ты не понимаешь, что т а м значит личное свидание!

Желвак шаркал возле стены, прикрепляя кнопками лохмотья обоев, и удивлялся, сколько этих кнопок приходится тратить — коробочка уже пустая.

— Обо всех он никогда не скажет! — возразил старик.

— Сходит к нему через полгода и остальное выманит! А за ум его я после этого суда и гроша больше не дам! Эта паршивка шляется по кабакам и мотает наши денежки!

— Да, а мы-то что можем сделать?

— Я такие номера с собой не дам проделывать! Я не прощу! Ты меня узнаешь!

— Надо бы подождать еще какое-то время…

— Желвак, ты стареешь! — И гость встал, собираясь уходить. Здесь же просто дышать нечем, а от этого старикашки никакой помощи не дождешься.

Словно подтверждая эту мысль, старик опустился на край вытертого дивана и сказал:

— Я полежу, что-то у меня сердце щемит…

Но как только гость удалился, старик вскочил и напялил пальто. У него уже был план действий, как спасти отданные Сэму деньги и еще заполучить сверх того.

Сопя и отдуваясь, поднялся на верхний этаж дома, стоящего во дворе, и позвонил.

Открыл ему краснощекий человек в голубой рубашке с накладными карманами. Роста такого, что, стоя на пороге, он закрывал почти весь дверной проем. Лет ему можно было дать так двадцать пять. Погулявший и избалованный, он уже стал округляться, но, если распрямиться, фигура еще вполне спортивная. Одевался он хорошо, даже старался выдержать стиль. Усы придавали его лицу некоторую суровость, но все равно не могли скрыть явного самодовольства.

— Чего тебе, Желвак, от меня понадобилось?

Вопрос звучал насмешливо и грубовато.

— Катя дома?

— Боишься ее, что ли?

— Ты отвечай, разговор серьезный есть.

Гундар пропустил старика и запер дверь.

Квартирка была небольшая, но удивительно чистая, вылизанная, каждая вещь на своем месте. На стенах висели вполне приличные картины в позолоченных рамах и иконы. Шедевров среди них не было, но на сохранность пожаловаться они не могли. На серванте с выдвижными стеклами, где виднелись книги, стояли и кое-какие антикварные безделушки: подсвечники, резная китайская вазочка с цветами и гроздьями винограда, фаянсовая пивная кружка без крышки, юнхановский будильник с музыкой и треснутая хрустальная сахарница с серебряной отделкой и ручкой.

Желвак был приятно изумлен переменами, происшедшими в квартире. Последний раз он был здесь лет восемь назад, незадолго до смерти матери Гундара. Тогда квартира была запущена, вся в табачном дыму, пропахшая кислым пьяным духом. Вся округа знала эту квартиру как «монопольку», потому что после закрытия магазинов мать Гундара торговала водкой. Участковый не раз и не два штрафовал ее, даже возбудил уголовное дело, но ничего не помогло; то ли штрафы были маленькими, то ли вообще эта баба была неисправима.

Семнадцати лет вернувшись из колонии для малолетних, куда он попал за взлом трамвайной кассы-автомата, Гундар спустил с лестницы своего очередного отчима и стал участвовать с матерью в ее коммерции, только клиентов подыскивал на улице у ресторанов. Мать лишь немножко всплакнула об утраченном муже, зато не могла нарадоваться на подросшего сына. Она была уже неизлечимо больна и вскоре умерла.

А Гундар принялся ремонтировать и отделывать квартиру, грязь в которой уже опостылела ему. Приметив эту бурную деятельность, участковый облегченно вздохнул и сделал вычерк в списке своих «подопечных» — Гундар не только работал, но и пообещал с осени поступить в вечернюю школу, но тут его призвали на военную службу.

Вернулся он вроде бы остепенившимся, и, возможно, рассказ был бы со счастливым концом, если бы по улицам вокруг не бродили его прежние дружки. И Гундар, самый сильный из них физически, любил проявлять свою власть над теми, кто от него зависел или был послабее. С детских лет он видел, как мать обходится с пьяницами. Она была неумолима, как скала, с теми, кто любил выпить в кредит. А перед сверхнастойчивыми просто захлопывала дверь.

На первом месте работы после армии Гундар продержался месяца три, на втором еще меньше, а потом поступал на работу только тогда, когда его предупреждали об ответственности за уклонение от общественно полезного труда.

Тогда водочные спекулянты, кружившие вокруг ресторана «Мельник» и его окрестностей, объединялись в небольшие группки, чтобы легче было увертываться от милиции, внимательно следившей за этим районом и часто бравшей за шиворот покупателей. Торговать в группе было удобней — один получает деньги, другой ведет к подворотне, третий подает бутылку, четвертый доставляет ее из надежного укрытия. Из-за этого разделения труда милиции трудно было собрать доказательства, но тем не менее, дважды за один год заплатив штраф по полсотни рублей, Гундар решил сменить источник доходов.

Отношения преступных элементов с остальными членами общества анализируются, преступники всегда в центре внимания. Этого нельзя сказать о тех отбросах общества, которые — за редким исключением — никогда не дорастают до уровня настоящих преступников, но, к сожалению, и нормальными людьми — тоже за редкими исключениями — так и не становятся. У нас их стараются приобщить к труду, воспитывать при помощи товарищеских судов и лечить от алкоголизма. Кражи, совершаемые ими, обычно мелкие — до пятидесяти рублей, когда не возбуждают уголовное дело, так как любое расследование требует больших расходов.

В народе их зовут «синюшниками», так как они неприхотливы в выборе напитков и нередко пьют денатурат, отливающий синим цветом. Они не все на один манер: одни где-то работают, другие только подхалтуривают пилят старухам дрова, а третьи могут лишь дотащиться до сборного пункта у магазина и уже давно живут милостью членов своей семьи. Но все они побираются, готовы подхватить то, что плохо лежит, и через пять минут «толкнуть» по дешевке. Как только выпьют и силенок прибавится, так и начинают шнырять по лестничным проемам, чердакам, подвалам, и только из-за них приходится нам покупать замки на дровяные сараи, втаскивать детские санки в дом и приглядывать за повешенными на дворе простынями. Их голубая мечта — заполучить в прокат телевизор и «толкнуть» его, но большинство довольствуются стиральной машиной.

Гундар среди них свой парень, многие еще помнили, как ходили по ночам за водкой к его матери в «монопольку». Он не задирал нос и не гнушался постоять за бутылкой пивка в компании, если случалось проходить мимо. Рослый и хорошо одетый, он выглядел среди них как бог. Покупал он только лучшее из того, что подвертывалось, расплачиваясь или деньгами, или крепленым портвейном.

Ему тащили развалившиеся кресла, которые он сам склеивал, обтягивал и нес в комиссионный магазин, старые медные ступки, которые он великолепно умел отчищать. В бросовые настольные лампы и люстры он вставлял новые провода и зарабатывал в десятикратном размере, потому что в моду опять начали входить вещи тридцатых годов. Сломанных и полусломанных люстр ему предлагали много, работы хватало — ведь всегда есть люди, которым нужен общепринятый стандарт, и люди, которые от этого стандарта бегут как от чумы и потому покупают все только в комиссионных магазинах. Одни выбрасывают, другие покупают, а Гундар, посредничая, снимал навар.

В подвале он устроил мастерскую, где на полках лежали груды деталей. В стилях он ничего не понимал, но умел из трех сломанных люстр сварганить одну целую, да такую сверкающую и соблазнительную, что покупатели просто вцеплялись в нее из них тоже почти никто ничего не соображал в истории искусства, да им казалось, что это и не нужно, достаточно взглянуть на товарную бирку с ценой. В конце концов, если покупка не подойдет, можно отнести ее назад и получить почти столько же, если не больше.

Постепенно у Гундара появилась клиентура, которой не хотелось бегать по комиссионкам, но которая охотно вкладывала деньги в антикварные вещи, спекулируя на растущих ценах, Гундар не знал, что он сам для них находка, поскольку продает дешевле, чем они могут купить в другом месте. Знакомство началось с бронзовых ручек, которые «синюхи» за винишко откручивали от каких-то парадных дверей. Обдирание старых домов, идущих на снос, было Клондайком для Гундара, так как оттуда для него тащили печные изразцы, декоративные кованые ставни и дубовые панели. Те, что сносили дома, обычно откладывали эти вещи для себя, чтобы потом увезти, но ночью появлялись «синюшники» и, понося тяжкий свой труд, волокли все Гундару. Склад при мастерской оказался тесноват, и пришлось оккупировать еще дровяник.

— Ну, Желвак, так от какого это ты не можешь товара избавиться и хочешь всучить его мне? — Гундар взял из корзиночки, стоящей на столе, кусочек пастилы и принялся со смаком жевать. Гостю он не предложил.

— Есть одна девка.

— Ну?

— Девка при деньгах. Самое малое сорок косых.

— Тонн… Теперь говорят сорок тонн! — пробормотал Гундар, чтобы прийти в себя. Если для человека средней квалификации это такая сумма, которую тот может накопить, не евши, не пивши, не одевавшись и не ездивши на трамвае, от колыбели до могилы, то для человека, который занимается старыми железяками, это тоже почти фантастика. Гундар даже о десяти тысячах никогда не мечтал, а тут вдруг предлагают сорок. Да давайте в придачу хоть старуху, которая уже лежит в морге! К сожалению, предлагает Желвак-тряпичник, а ему Гундар не очень-то верит, и он стал ждать второго пункта разговора, когда старый жмот попытается что-то выцыганить или заполучить почти даром, — ведь Гундар ни на миг не сомневался, что Желвак явился ради какой-то выгоды. Иначе просто не могло быть. И лицо Гундара оставалось равнодушным.

— Ты мне не веришь, — обиделся старик.

Гундар потребовал доказательств.

Старик ловко ухватил и сожрал кусок розовой пастилы и потребовал гарантии, что получит пять тысяч — Сэму он дал три, — если все дело завершится благополучно.

Гундар начал нервничать, почувствовав какое-то доверие к словам Желвака, но у него не было ни пяти, ни трех, ни двух тысяч, всего лишь сотни две оборотного капитала и массивный золотой перстень с монограммой. Перстень этот за бутерброд уступили бывшие дружки из колонии малолетних, которые стащили перстень с пальца у одного старика. Сначала Гундар думал его переплавить, потом решил, что он ему и самому подойдет. Людей с такими перстнями не больно-то много. Если доведется сидеть с одним из них за столом, тут уж точняк — как ни сиди, что ни делай, а перстень сам себя выказывает, поневоле на него смотрят, как на резного апостола на носу старинного корабля, можно потолковать, какой вес, фасон, где делал, вообще про цены на золото…

Желвак для начала потребовал перстень — Гундар грубо послал его в одно место, так как вежливо посылать могут только профессиональные дипломаты.

Хотя так и не смогли договориться о гарантиях, прок от разговора все же был: Гундар поверил, что Желвак приходил не просто потрепаться, а Желвак убедился, что Гундар готов участвовать в авантюре. Особенно после того, когда старик немножко раскрыл карты и рассказал, кто такой был Сэм и какое значение в его жизни имела Маргита.

Тут появилась Катя — хорошенькая, но ужасно стервозная баба, которую боялись все обитатели дома. Только у себя она была тихая и проворная, как мышка, потому что Гундар за малейшее неповиновение награждал ее звучной оплеухой.

…Маргиту купили на старомодный прием. Кто же нынче знакомится, посылая письма! Писавший признавался, что следовал за нею, чтобы разузнать адрес, хотя и понимал, что это неприлично, но иного выхода у него не было. Он предлагал Маргите встретиться у театра драмы. Это заинтересовало ее, но на свидание она все же не пошла, так как опять приехал кто-то, кто интересовался самочувствием Сэма, и повел ее в ночной бар. Там, между прочим, была новая программа ревю. Только немного неловко было, когда, принимаясь за шампиньоны, поданные в миниатюрных кастрюльках из нержавеющей стали, она представила парня, который сейчас, может быть, стоит на ветру и все надеется, что она придет.

— Осторожная, зараза! Ничего у тебя не получится! — шипел Желвак. — Будь у меня такие деньги, я бы тоже близко никого не подпускал! Нет, ты для такого дела грубый, неотесанный!

— Похоже, что придется жениться, — сказал Гундар, все еще не утративший самоуверенности. — Приду домой и отдам цветы Катюхе. Вот глаза вылупит!

Следующее письмо было короткое и мужественное, но в нем чувствовалась горечь. Он извинялся, что беспокоит еще раз, но больше этого не будет. И если ей не помешает что-нибудь исключительно важное, то он хотел бы все-таки встретиться в субботу.

Гундар пришел без цветов, но маленький букетик все же купил, когда они проходили мимо цветочных рядов. Еще не решив, как держаться с Маргитой, он чувствовал себя смущенно, и серые глаза его лучились детской простотой. И вообще, конечно, он выглядел очень простовато, хотя и старался быть галантным кавалером, но Маргита, прошедшая светскую школу с Сэмом, сразу уловила, что парень вырос в семье, где все едят ложкой, что «спасибо» и «пожалуйста» ему внушили только в армии и сейчас эти слова в его речи казались лишними. Но парень очень старался, и это понравилось женщине. Кроме того, одна без Сэма она чувствовала себя неуверенно, понимая, что никому не нужна. Когда Маргита заметила перстень, Гундар смущенно пояснил: «На ювелирной фабрике работаю…» — и Маргита подумала, что свое дело он явно знает. На ювелирной фабрике он, конечно, не работал, но на другой же день побежал туда устраиваться жестянщиком второго разряда, и Маргита не могла поймать его на мелкой лжи.

Гундар решил вести себя очень скромно, так как материально независимые женщины любят диктовать свою волю. Провожая ее домой, он признался, что впервые увидел Маргиту в троллейбусе, что она ему страшно понравилась, но он так растерялся, что не смог слова вымолвить. А она вылезла и затерялась в толпе. Когда он опомнился, было уже поздно. Но спустя неделю счастье вновь улыбнулось ему — он опять увидел Маргиту. Не сообразив, что можно сказать женщине ни с того ни с сего, он следовал за ней до самого дома.

А потом они стали встречаться каждый день: обычно Гундар поджидал ее у ворот фабрики, и сослуживцы открыто восхищались рослым парнем, который, не стесняясь, целовал ее прямо на улице и на ходу обнимал за плечи.

Несмотря на то что Маргита узнала, что Гундар больше года провел в колонии для малолетних, а Катя собиралась устроить скандал из-за уведенного мужа, хотя и неофициального, два месяца до и после свадьбы были самыми счастливыми в жизни Маргиты. Рядом с нею был тактичный, бескорыстно любящий человек. Ей даже было стыдно, что она не может во всей полноте ответить на его чувства. После официальной регистрации в загсе даже мать частично простила ей грехи молодости.

— Ну, хоть машину-то она тебе пообещала подарить? «Жигули»? — спросил Желвак.

— Пока ничего не говорит.

— Ох, тертая!

Гарантии Гундара Желвака не особенно удовлетворяли, но барыш он все-таки с этого дела имел. Во-первых, за свою запущенную комнату, которая отошла Кате, Желвак взял аккуратненькую квартирку Гундара, во-вторых, распродав картины и прочие почти антикварные вещицы, Гундар наскреб полторы тысячи.

Чтобы побудить Маргиту вытащить кошель с большими деньгами, Гундар принялся отговаривать ее от устройства шикарной свадьбы, как будто она выражала подобное желание. Маргита согласилась, а он, дурень, истолковал это как послушание молодой жены. Даже свадебное платье было перешито из какого-то старого наряда, а он все еще верил в зарытое богатство, полагая, что такими вот маневрами отводятся всякие подозрения о его существовании. В запасе у него еще был ход, который должен был сработать стопроцентно. Сначала, конечно, это даст только сотни, но мешок уже будет развязан, а там добраться до основного содержимого нехитрое искусство.

Вскоре после того, как Маргита забеременела, Гундар вернулся домой немного озабоченный. На работе у него предлагают две путевки в туристскую поездку вокруг Европы. Жалко, денег нет, а то потом жди второй раз такого случая. Пока малыш родится, пока подрастет… На другой день вернулся с работы улыбающийся, с целой кучей десятирублевок: продал свой перстень.

— Всего, дорогая, четырехсот не хватает, подумай, где бы мы могли наскрести!

Маргита съездила к матери, но вернулась ни с чем: то ли у матери действительно не было, то ли та полагала, что деньги, вложенные в столь легкомысленное дело, как поездка, назад легко не получишь.

И тут Гундар стал смутно догадываться, что его бессовестно надули.

Он кинулся к Желваку — тот клялся-божился, что не соврал, что надо еще подождать. Но Гундар ждать больше не хотел. Придя домой, он провел дознание, во время которого бил Маргиту с тем безжалостно-садистским наслаждением, которое свойственно только трусливым людям, когда они мстят за свои неудачи. После полуночи он уже знал биографию Маргиты до последних подробностей. И понял, что денег нет ни у нее, ни у Сэма.

Тем временем Сэм был вновь переведен в тюрьму, в следственную камеру. В прокуратуре получили анонимное письмо. В ходе проверки приведенных в нем фактов нити привели к нескольким уголовным делам, в которых Сэм фигурировал и как обвиняемый, и как свидетель. Но человек, который в комнате Желвака сказал: «Я этого не прощу! Ты меня еще узнаешь!» — большого удовлетворения не получил. Ввиду плохого состояния здоровья Сэму оставили ту же самую меру наказания, только из-за применения соответствующей статьи он лишился права на досрочное освобождение.

Новый приговор Сэм воспринял с полным равнодушием, характерным для людей психически неполноценных…

Январь

Взгляды обоих мужчин устремились на вошедшую в кухню женщину, а та, будто не замечая этого, подошла к плите, на которой в алюминиевом котелке бурлила снежная вода, бросила туда горсть чаю и отставила в сторонку, чтобы чай настаивался, но не кипел.

За дровами надо сходить, — сказал молодой и толкнул пистолет по столу в сторону старшего. Поднялся. Распрямившись во весь рост, он почти доставал до матицы, за которую были заткнуты пучки разных трав. То ли во время переезда забыли о них, то ли в пору цветения набрали свежих и не хотели на новое место везти старые. Теперь стебли уже пересохли, и от малейшего прикосновения к ним сыпалась пыль.

— Да пока еще хватает, — скучающе сказал старший.

— Лучше сейчас сходить, чем потом впотьмах.

— Тогда не стой, иди.

На дворе уже смеркалось, лес подступил ближе, тяжелый и зловещий. Где-то далеко залаяла собака, но тут же смолкла — холодно, наверно.

Старший смотрел через потемневшее окошко, как молодой бредет через двор в дровяному сараю.

«Значит, бутылка у него там спрятана, — подумал он. — То, что сейчас пьет, беда небольшая, пол-литра такому буйволу ерунда, пару часов поспит ночью, и все, но вот когда ухватит свою долю, тут за ним надо будет приглядывать, держать в узде. А как это сделать? Будем надеяться, что второй поллитры у него с собой нет. Нет, это уж точно нету». — Зная слабость парня, он, перед тем как вылезти из поезда, незаметно ощупал того, как это делают карманники с будущей жертвой.

Женщина заняла место парня в конце стола, накрыла его полотенцем и стала резать хлеб. Почувствовав пристальный взгляд, она на минуту оторвалась от своего дела и сказала:

— Если очень хотите, ясварю сардельки.

— В другой раз. Когда поедем на пикник.

Она заставила себя улыбнуться. В сарае трещали разбиваемые доски от стойла. Сгорая, они наполняли потом комнату резким запахом навоза.

«Опять у нее глаза красные… Все-таки он паскуда еще больше, чем я думал… Ну а что плакать, если любви уже нет?» — думал человек, чувствуя самую настоящую ревность, хотя никогда бы в этом себе не признался: ведь он лишь теоретически допускал, что подобное чувство может существовать.

А на самом деле он завидовал усатому парню еще с первого раза, когда увидел эту женщину.

Было это в зале суда. Женщина героически лгала, сама рискуя свободой, лишь бы спасти парня от тюрьмы — он был замешан в спекулятивных махинациях.

Уже тогда в главаре, который сидел сейчас в кухне покинутого дома, привалившись спиной к шкафу, проснулась зависть. Вот человек, у которого есть настоящий друг, а у него такого никогда не было. Даже матери не было.

Он уже давно верил в свое предопределение и ничего больше от жизни не ждал, как не ждет неоднократно отталкиваемый человек. Главную вину за свою незадавшуюся жизнь он готов был принять на себя, но часть-то все-таки приходилась на других.

Его преследовало чувство неполноценности, которое характерно для всех, кто долго пробыл в заключении. Работу им не дают, потому что не прописаны, а в общежитие не берут никого, кто не работает на этом предприятии. Понять можно и коменданта общежития, который, молитвенно сложив руки, заклинает своего кадровика:

— Не берите вы этого каторжника! Найдите какой-нибудь предлог, чтобы отказать! Вспомните, был у нас уже один такой… Спер восемь одеял и сбежал, а потом порядочным людям нечем было одеваться, пока я новые не получил.

Кадровик вспоминает и этого, и еще того, который на работу-то приходил всего три или четыре раза, зато сразу же надо было писать длинную характеристику для суда, потому что он уже опять успел набедокурить. И почему именно ему надо рисковать, если за углом есть другой завод и там тоже требуются рабочие?

Так после освобождения его наказали еще раз. Отвержением. Одиночеством. Но человек стадное животное, он ищет себе стадо. И находит. Находит место среди таких же обоснованно или необоснованно отвергнутых. Нет, дружбы там не бывает, эти люди не созданы для дружбы, но он приобретает власть над ними и упивается их подчинением.

Освободившись в следующий раз, он вновь искал пути в большой мир, только их было найти еще труднее. И тогда он стал думать, что и большой мир такой же мусорный ящик, где друг на друга целый день скалят зубы и все шныряют, как прожорливые чайки, воюя из-за жалкого куска хлеба и гнилой салаки. И нечего удивляться, что он видел мир иным, чем он был в действительности, — из тюремного окна широкой панорамы не увидишь.

В заключении он много читал и, читая, прожил десятки жизней, но жизни эти были для него нереальными, выдуманными, схожими со снами. О жизни он слышал главным образом от своих сотоварищей по злоключениям, но это были не очень надежные слова, потому что им, хочешь не хочешь, приходилось говорить о жестокости, недоверии и предательстве.

— Как вы думаете, сколько это может протянуться? Кассационную жалобу я уже написал! — растерянно стал как-то спрашивать его в карантинной камере красивый парень Варпа, который только что чуть не заработал карцер, так как не хотел в тюремной бане остричь свои пышные волосы. Жертва обстоятельств и поспешного следствия, он был слишком хорошо одет для тюремной жизни, поэтому его соседи по камере начали его потихоньку раздевать, обкрадывать, выманивать или выпрашивать, кто на что был горазд, — шарф, перчатки и всякие мелочи, что были в карманах. Когда позднее парня угрозами хотели заставить поменять кожаную куртку на линялую синтетическую тряпку, человеку, который сидел сейчас в заброшенном сельском доме, стало его жаль, хотя жалость вообще-то ему была несвойственна и раньше он никогда ей не поддавался. Но Варпа выглядел слишком беззащитным, точно спустился к каннибалам с другой, благородной планеты.

— Брысь! — послышался окрик — и крысы тут же разбежались по углам и оттуда, посверкивая глазами, стали глядеть, что будет дальше.

Но этот его поступок нельзя было подать как проявление жалости, иначе он будет истолкован лишь как признак слабости, поэтому пришлось кожаную куртку надеть на себя. Дня через три Варпа ее получил обратно, но в этом маневре мародеры усмотрели уже высшую политику, недоступную их уму, и посему обходили парня стороной.

Только после нескольких месяцев, проведенных в колонии, парень смог оценить эту и позднее оказанную ему помощь и попытался выразить благодарность.

— Я уже домой собираюсь, — робко сказал Варпа, сознавая, что как-то неловко говорить о возвращении домой, когда собеседнику суждено провести здесь еще десять лет. — Когда освободитесь, приходите в гости, может быть, я смогу быть вам полезен. Вот, — и он протянул бумажку, — адрес и номер телефона.

— Да ладно, — усмехнулся человек. — У вас свои друзья, у меня свои.

Но парень чуть не силой воткнул ему бумажку в карман ватника, и человек пронес ее через годы как курьез, как экзотический сувенир, вся ценность которого лишь в необычности и связанном с ним воспоминании.

И все же после освобождения, когда он находился в неопределенном состоянии, без работы и без постоянного места жительства, когда его постепенно опять толкали в сторону колонии, он позвонил Варпе.

Правда, побуждением к звонку явилась другая причина: в квартиру Веселой Машки, где он временно обретался, вдруг провели телефон. Неделю назад во дворе видели людей, которые крепили по стенам какие-то провода, а однажды утром они заявились в квартиру и поставили телефонный аппарат, который выглядел даже чересчур роскошно в большой комнате, хотя и был поставлен прямо на грязный пол — на покрытый коричневой нитроэмалевой краской дубовый паркет.

— Я же давно когда-то заявление подавала, — вспомнила Машка. — Весь дом писал, ну и я написала. Что я, хуже?

Так как все счета по квартплате и коммунальным услугам оплачивала ответственная съемщица, ее мать-пенсионерка, жившая совсем в другом месте, то вполне возможно, что она заплатила и за установку, и за аппарат.

— У моего батьки был телефон, — сказал Машкин муж Федя Тайный. — Только на работе.

Он приставил к стене маленький столик, поместил на него светло-желтый вэфовский аппарат, приложил трубку к уху, проверил, попискивает ли там, и стал искать по карманам номер, который ему дал кто-то, кто интересовался запасными частями для машины, но так и не нашел. Потом стал шуровать по карманам плаща и в выдвижном ящике большого стола, одновременно понося Машку и пытаясь свалить пропажу на нее.

Машка тоже захотела позвонить, но было некому. Тогда она взглянула в «Киноэкран», и набрала номер кассы кинотеатра «21 июля», который находился в пяти минутах ходьбы: можно ли достать сегодня на вечер билеты? На предпоследний сеанс еще были, и она погнала Федю, чтобы он взял два билета, потому что гость, или неизвестно как его лучше назвать, идти отказался: его что-то в сон клонит, так что он лучше ляжет.

Когда хозяева ушли, гость залез под рваное одеяло, пошуршал газетой и попытался уснуть, только не смог.

Деньги, заработанные в колонии, подходили к концу. Вчера он обошел последние строительные организации — только у них одних есть общежития, так как из-за нехватки рабочих рук, а это там было всегда, приходится набирать кадры, которые сами же потом именуют «лодырями», со всего света. На эти организации он и рассчитывал, когда освобождался, и вот оказалось, что напрасно. Как только там полистают трудовую книжку, так сразу лицо делается строгим и голос суровым. И если работу еще какую-то скрепя сердце предлагают, то уж в общежитии твердо отказывают. Что делать? Искать в провинции? Идти к прокурору: «Вот он я, делайте, что хотите!» Надо было скорее решать, сколько можно сидеть на шее у Машки с Федей. А как только кончатся деньги, на поиски работы придется махнуть рукой и ехать в Литву к своим дружкам. А там уж все дело в везении, сколько ему останется быть на свободе. Жалко, что из-за отсутствия прописки нельзя паспорт получить, с ним можно дольше кантоваться.

Как ни парадоксально это звучит, но свобода его не очень-то влекла. Столько лет он к ней стремился, как к спасению и избавлению от всех бед, но речь в этом случае шла скорее о божестве, которому молятся, чем о реальности. Он так много лет сознательной жизни провел в заключении, что фактически сросся больше с колонией, чем с внешним миром.

Во второй жизни, на воле, ему приходилось всему учиться заново, поскольку здесь ничего, кроме профессии, не годилось. Отталкиваемый в сторону, он все глубже уходил в себя, еще пытался войти в какую-то колею, но попытки эти были безуспешными. Незаметно для себя он стал ненавидеть всех членов общества, обвиняя их в своих несчастьях и утверждаясь в своем комплексе неполноценности.

И лишь там, где собирались ему подобные, его встречали с распростертыми объятиями, там он из преследуемого неудачника становился авторитетом и звездой первой величины. Но там нельзя заводить разговоры о честном труде и нравственной жизни. Разумеется, многим и там эти мысли приходят в голову, но они соблюдают приличия и никогда не высказывают их вслух. Свое воровское бессилие и страх перед наказанием они объясняют отсутствием подходящего случая, разговаривают на жаргоне и демонстрируют дурацкий форс перед милицией, которая наведывается в места их сборищ.

И все же время от времени кого-то приходилось оплакивать. Чаще всего карманников, чье пребывание на свободе самое короткое, короче, чем взломщиков квартир и магазинов. Последние попадаются главным образом из-за сулящих златые горы скупщиков краденого или наводчиков, которые сами ничем не рискуют, поэтому разнюхивают кое-как, зато долго рассказывают, как много и легко можно будет там добыть…

Человек в квартире Машки Веселой прошлепал к телефону, но все еще не мог решиться позвонить Варпе. Он уже готов был услышать: «Здесь больше не живет», «Простите, но я вас не помню!».

В трубке детский голосок сообщил, что папы сегодня вечером не будет, пусть позвонят завтра утром.

Детский голос всегда вызывает доверие и ощущение семейности. Охватило странное, давно забытое чувство.

«Я у него ничего просить не стану, просто скажу несколько слов по телефону, и все. Да и интересно узнать, как он живет. Он же никогда не был нашим, в колонию угодил сдуру, по недоразумению есть такие, несколько лет отсидят, а так никогда нашими и не станут, выйдут за ворота, и ты уже точно знаешь, что сюда они уже не вернутся. А есть и такие, которые колонии в глаза не видали, а встретишься, поговоришь — свой. И никакого сомнения нет, что он в этих отдаленных местах еще побывает, и не раз».

Варпа женился, обзавелся детьми и был доволен жизнью. Он, разумеется, и слышать не хотел о разговоре лишь по телефону, завтра он на несколько дней уезжает в командировку, так что лучше всего встретиться сегодня же. Жена достала хорошей свининки, на всю квартиру пахнет отбивными, так что приезжай. Но обедать им пришлось вдвоем — супруге куда-то спешно надо было ехать. Судя по тому, что у жены, когда она здоровалась, взгляд был не очень любопытствующий, он понял — биография его здесь неизвестна, пожалуй, она даже не ведает, где они с ее мужем встречались. Те, кто знает, откуда он явился, смотрят пытливо, но осторожно, как на интересного, невиданного зверя, который в любой момент может ударить когтистой лапой и оставить на лице медленно заживающие царапины.

— Живу нормально… После экскурсии по стройкам за проволокой закончил два оставшихся курса института, — вспоминал с улыбкой Варпа. — Вечернее отделение. Работаем с женой проектировщиками, дослужился до старшего инженера… Влезали в долги, чтобы обзавестись всем необходимым, теперь расплатились, через год-другой, наверно, сможем машину купить… Если только решим, что она нам необходима… Мы ведь не охотники копить, тогда и жить не стоит, если каждую копейку высчитывать… Да, кстати, как у тебя с деньгами?

— Ничего, обхожусь.

— Если надо будет, не стесняйся…

— Я тут сижу на шее у старых знакомых… Хоть и говорят, что могу жить сколько надо, и от денег отказываются, но неудобно как-то.

— Погоди! — Варпа вышел в коридор к телефону и долго названивал, отыскивая какую-то женщину, но все неудачно.

— Думаю, что уладим, — сказал он, вернувшись. — Позвони, когда я приеду.

Вдохновленный благородной миссией, Варпа энергично взялся устраивать жизнь старого знакомого. То, чего не могли дать долгие хождения по стройконторам и унижения в отделах кадров, сделали два телефонных звонка и занимаемая должность. Вопрос с работой был решен успешно, отверженный стал грузчиком-экспедитором и даже послан был за счет организации на курсы водителей, чтобы после окончания их получить повышение. А вот с жильем было потруднее — действительно свободных мест в общежитии не было. Прописку еще можно провернуть, а жилье никак. И Варпа стал уговаривать свою тетку, чтобы та сдала меньшую из своих двух комнат.

— У вас там столько старых и хороших вещей… Теперь они большие деньги стоят… Будет мужчина в доме, все же надежнее…

Уговаривая, Варпа вдруг сообразил, что он ничего про этого человека не знает, кроме того, что тот чуть ли не всю жизнь провел по тюрьмам. Тогда он ему почему-то помог, но, может быть, он и сам выкарабкался бы. Устройством на работу Варпа уже с лихвой с ним расплатился. А не вводит ли он его в соблазн?

Но тетка уже согласно кивнула, и отступать было некуда.

«Нет, он ничего не тронет, если я скажу, что я единственный наследник. Это все равно что меня самого обокрасть».

И все же по-настоящему Варпа успокоился, лишь когда увидел, как текла жизнь этого квартиранта в последующие месяцы. Но в поспешности действий упрекал себя по-прежнему. Оснований для этого было предостаточно — на улице изредка он встречал кого-нибудь из бывших сотоварищей по колонии, наружность и одежда которых показывали, что они совершенно опустились. Он делал вид, что не замечает их не потому, что было жалко дать рубль-другой, а потому, что те, окончательно обнаглев, таскались бы за ним, чтобы заполучить еще. Могли даже фамильярно и громко, так, что оглядывались бы прохожие, называть должность и фамилию, чтобы поскорее добиться желаемого. Некоторым, кто был ему когда-то симпатичен, он пытался помочь, только помощь эта оборачивалась против него самого.

У большинства тех, кто попал в заключение случайно, судьба сложилась почти так же, как и у него. Вернувшись, они постарались вычеркнуть и забыть потерянные годы, работали, учились и, видимо, именно из-за сопротивления, которое им оказывали вначале, позднее заняли более высокие и лучше оплачиваемые должности, чем другие.

Человек, которому Варпа теперь старался помочь, не шел в сравнение с серой массой, этот был из элиты, такие должны иметь определенные моральные качества, чтобы среди серой массы выжить. И физическую силу, но эта уже играет второстепенную роль, потому что спать должен как сильный, так и слабый, а вот во сне-то с ним и могут посчитаться. Отличала его известная яркость ума, благодаря которой он разительно выделялся на общем фоне колонии.

Среди нормальных людей его высокомерно-презрительное поведение исчезало, так как это была лишь отработанная поза, создающая дистанцию между собой и прочими. Но вот обстоятельства изменились, человек этот пытается полностью перейти в другое общество, приспособиться к нему, а Варпе стало все больше казаться, что он переоценил этого человека. Возникло даже какое-то чувство разочарования, так как поддержка его исходила главным образом из эмоций, а не из подлинного анализа сущности человека. Эмоции вначале всплеснулись, как костер от брошенной в него сухой хвои, и тут же опали пеплом. Да, конечно, переоценил. Человек, которого он устраивал в новой жизни, не выказывал ни малейшего стремления к знаниям, ни желания занять место получше, что Варпа считал необходимыми признаками характера. Он видел у постояльца только одну потрепанную общую тетрадь с лекциями, записанными на шоферских курсах, хотя за стеной у хозяйки пылилась огромная библиотека, где можно было найти все, что душе угодно. Но жилец предпочитал торчать целый вечер у телевизора, смотреть дурацкие и ненужные программы или валяться на диване, курить и глядеть в потолок, чем читать Голсуорси или Бальзака. Все пепельницы в его комнате были полны окурками, казалось, даже штукатурка пропиталась никотиновым дымом. Так как друзей у него не было, раз или два в неделю он заглядывал к своему благодетелю, но уже в четвертый или пятый приход, когда тема воспоминаний была исчерпана, им не о чем было говорить — ведь чтобы разговаривать, нужна хоть какая-то общность интересов. Они уже томились друг с другом. Парень, поскольку он был интеллигентнее, терпел, а этому просто некуда было податься.

Наконец жена Варпы не выдержала:

— Вы меня простите, но он вам, наверное, никогда сам не скажет…

Хозяин еще не вернулся с работы. Гость молча встал и вышел. Снаружи его поджидал большой, торопливый и равнодушный город, который придуман, чтобы отчуждать людей. Как он не мог сообразить, что в рай попадают только по особым пропускам?

В кармане у него было два письма. Он откликнулся на объявление в «Рекламном приложении». В первой квартире ему открыл парень лет семнадцати, который понимающе ухмыльнулся. Дальше можно было не идти. По второму адресу его встретила симпатичная женщина. Они пили чай с печеньем, долго говорили о жизни, но женщина все время пыталась повернуть разговор так, чтобы выяснить, не страдает ли он запоями и не было ли у него в роду наследственных болезней. Она хотела иметь здорового ребенка, и чтобы этот ребеночек развивался гармонично. Во имя его она готова терпеть неудобства, которые доставляет в квартире чужой мужчина.

Приходили и другие письма, но он их даже не вскрывал, так как в это время уже увидел ту, которая готова была всем пожертвовать ради своего мужа. Иную он уже для себя не хотел…

— Сколько нам на каждого придется? — деловито спросила женщина, продолжая резать хлеб и раскладывать на расстеленное полотенце. Казалось, ее сейчас интересует только качество бутербродов и размер предполагаемой суммы, хотя в действительности вопрос был лишь обманным движением, как в боксе, чтобы отвлечь внимание противника. Но противник на сей раз представлялся ей необычайно сильным, и она опасалась, что он может даже по лицу прочитать ее намерения.

— Не знаю… Много… Я об этом не думал… — Эта деловитость его неприятно поразила.

— Но сколько?

— Право, не знаю.

Женщина молча стала раскладывать на ломтики хлеба сыр и нарезанные яйца, потом вновь спросила:

— Для него тоже сделать? — И кивнула на дверь в комнату.

— Обойдется, не помрет, — зло ответил человек.

К этому времени инженер Гвидо Лиекнис уже понял, что иного выхода нет, — остается начертить детальный план второго этажа фабрики ювелирных изделий с сигнализационным устройством центрального сейфа. Он еще не совсем сдался, но сидеть сложа руки было бы неразумно. Зачем преждевременно вызывать огонь на себя?

Карандаш легко и привычно бегал по гладкой почтовой бумаге. По обе стороны коридора начали выстраиваться кабинеты, производственные и подсобные помещения.

Работа шла хорошо, заминка произошла лишь тогда, когда инженер вспомнил об одном охраннике, который по ночам дежурит у двери и просматривает весь коридор в длину. Сколько Лиекнис помнит, всегда дежурит один и тот же — уже пожилой, с простоватым лицом, вечно или порезанный во время бритья, или с оставленными пучками рыже-седых волос. Мундир всегда измят и запачкан, только галуны на погонах сверкают. По государственным праздникам прицепляет медальки, и те не очень броские, как и вся его внешность. Вечно жует бутерброды с килькой, а поев, идет к автомату с газированной водой. Хотя стакан моет старательно, запах кильки остается, и каждый раз, когда пьешь после него, с души воротит, чуть стакан не грохнешь. Потом старикан обзавелся алюминиевой кружкой и пил газировку из нее. Пост этот ему назначили, надо думать, из жалости, чтобы мог дотянуть до пенсии.

И вот получается, что из-за этого несуразного человека взломщикам невозможно пересечь коридор незамеченными.

— Придется дать ему по затылку, если я ничего лучше не смогу придумать, — криво усмехнулся Гвидо Лиекнис, продолжая вычерчивать помещения. Проблему прохода через коридор он оставил на потом…

Вдова

Четыре проведенные с Гундаром месяца не могли пройти бесследно. Маргита даже и мысли не допускала, что на самом деле ее не любили, а любовь эту разыгрывали, как в театре. Перед тем как идти в загс, она хотела откровенно рассказать все о своих отношениях с Сэмом, но Гундар не дал ей говорить, сказав, что прошлое его не интересует, что лучше его не знать и не ворошить. Маргита приписала это благородству Гундара и с готовностью согласилась, так как, говоря о Сэме, ей пришлось бы пользоваться словом «любовь».

Но вот Гундар услышал о Сэме от других, и наверняка со всякими гнусными добавлениями. Чтобы искупить свою вину, она старалась быть внимательной и послушной и не предъявляла никаких прав. Гундар мог всю ночь где-то гулять, но она была благодарна, что он вообще утром приходит домой. Гундар не давал ни рубля на хозяйство, но она была благодарна, что он приходит и садится за стол. И только когда он потребовал, чтобы она сделала аборт, она пыталась воспротивиться, но он тут же сломил этот протест.

Такая жизнь Гундара в общем-то устраивала, и он готов был ее продолжать, пока не подвернется вариант получше.

Если он сразу не выбросил Маргиту на улицу, то только потому, что она была тогда в положении и это вызвало бы большие осложнения: еще, того гляди, родила бы, и тогда его, Гундара, стали бы донимать исполнительными листами за неуплату алиментов, пришлось бы судиться из-за жилплощади и всякое такое. И не пожалел, потому что его кормили, как быка, в постели с нею было тепло, а если Маргита пыталась в чем-то возражать, он тут же обзывал ее содержанкой, шлюхой и последней дешевкой, а иногда мог и врезать хорошенько, но чтобы синяков не оставалось.

Мечта заполучить большой куш развеялась — жалко, конечно, но поскольку он не отличался широким полетом мысли и потребности его не выходили за рамки хорошей гульбы, то он смирился. Иной раз во хмелю даже пытался себя убедить, что он в выигрыше, так как вся зарплата остается себе, а будь у Маргиты большой кошель с деньгами, она бы заставила его плясать под свою дудку, а этого ему совсем не хотелось.

Как только кончился условленный срок, Гундар отправился к Желваку за своими деньгами. Он аккуратно выписал на бумажке, что ему полагается получить: деньги за проданные картины, компенсацию за утраченную мастерскую и потери на обмене квартиры — сто пятьдесят рублей за квадратный метр. Если все пойдет нормально, Желваку придется выложить четыре тысячи. Глядя на эту сумму, Гундар чувствовал, как тепло становится на душе, — таких денег у него еще не было, и он даже не надеялся, что будут. Разумеется, Желвака придется прижать, но на стороне Гундара было физическое и моральное превосходство. Если не получится, достанет из кармана нож и начнет потрошить Желваков диван и подушки: авось там что-нибудь найдется. А не там, так еще где-нибудь, потому что Желвак деньги в сберкассе не держит.

Поднимаясь по лестнице, Гундар встретил соседку, они учтиво обменялись приветствиями и продолжали каждый свой путь, но ему показалось, что на лице женщины что-то мелькнуло.

Причину он понял позднее, когда подошел к двери, — квартира Желвака была опечатана. От косяка на дверь налеплены две полоски бумаги с печатью.

Он еще не мог понять, то ли Желвак умер, то ли арестован, но бумажки сказали ему главное — все потеряно. Опомнившись, он принялся колотить в соседние квартиры, но никто не мог ничего связно рассказать, так как произошло это тогда, когда все были на работе. Наконец отыскалась тетушка из дома, выходящего на улицу, к которой врач из «Скорой помощи» заходил звонить, чтобы выслали машину за трупом и отвезли его в морг.

Старушка оказалась словоохотливой. Она даже вспомнила, когда Желвак умер, как он в рубашке, черной, будто земля, упал на пороге своей квартиры и неизвестно, сколько там пролежал. Когда приехала «скорая», оказалось, уже преставился.

Произошло это недели три назад, и теперь Желвак спал в сырой земле.

Гундар слушал, скрипел зубами и вначале думал, что его намеренно дразнят.

— Когда увезли покойника, приехала дезинфекция и так все там опрыскала, что кошки два дня не могли на лестницу выходить. Домоуправление описало имущество, потом появились какие-то наследники и под железом перед плитой нашли какие-то деньги…

Гундар охнул и кинулся бежать — больше ему здесь делать было нечего.

— Ух как я набью морду этой стерве! Ух как я ее отвожу!..

Сослуживицы Маргиты были люди тактичные и не считали вправе вмешиваться в чужую семейную жизнь. Только начальница как-то, когда Маргиты не было, озабоченно сказала:

— Я бы на ее месте развелась.

— Чтобы этому прохвосту квартира досталась?

— И такого зверя можно любить!..

— Просто не знаю, как бы мы могли ей помочь. Не будем больше об этом…

Беда налетает, как реактивный самолет, — быстро и бесшумно, звука не слышно, даже когда истребитель или бомбардировщик уже над головой. И поэтому, как и летательные аппараты, несчастья приходят целой эскадрильей.

Работу на стройке Гундар, конечно же, не считал ни исполнением житейских мечтаний, ни средством как-то материально себя обеспечить. Только потому, что строительство подходило к концу и деньги там платили действительно хорошие, он еще держался. По разработанному им для себя кодексу он считал, что работать нужно, чтобы участковый не лез, а вот деньги зарабатывать следует совсем иными путями. И если Гундар не пустился сразу в какую-нибудь спекуляцию, то лишь потому, что не знал, за что ему взяться. Торговать по ночам водкой — это мальчишество, да и компания у «Мельника» давно сменилась и вряд ли достаточно одного звания ветерана, чтобы оттеснить конкурентов.

И тут ему предложили место грузчика на пункте приема стеклотары, сказав, что две десятки в день гарантированы. Он поехал по указанному адресу. Угрюмая очередь с авоськами, портфелями и мешками тащилась в подвал. За узким окошечком приемщика мелькал туда-сюда парень в рубашке «сафари» и золотым крестиком на шее. Он выстраивал бутылки, пересчитывал, щелкал счетами, выдавал деньги, зубоскалил, огрызался, а другой — в окошечке лишь мелькали его руки — хватал эти бутылки, чтобы клиент не успел спохватиться, — и глядишь, уже лишний гривенник скатывался в общую кассу приемщика, которую вечером делили на всех.

Как раз начинался обеденный перерыв, очередь выгнали на двор и закрыли дверь. Третий парень, такой квадратной формы, что наверняка раньше занимался поднятием тяжестей, выстраивавший штабеля полных корзин с бутылками, понимающе оглядел фигуру Гундара.

— Тебе хорошо, везде можешь кидать, подтягиваться не надо!

Он отер пот, так и струившийся по его лицу, хотя подстрижен был совсем коротко. Мокрая рубаха прилипала не только под мышками, но и к спине.

— Тут уж вкалывать надо дай бог как, а не кантоваться, зато две красненькие в день ни один слесарюга на фабрике не выколотит… Да еще зарплата идет…

Он был заинтересован заполучить себе сменщика, так как самому ему обещали место заведующего на другом пункте.

Двое остальных упали на ящики от усталости, даже зубоскал в «сафари», казалось, слова больше не мог вымолвить. Наконец он пробормотал:

— Вообще-то ничего, вот только когда машину нагружать…

Жарко, душно, пахнет как в отхожем месте плохой пивнушки.

«Да пошли вы с вашими красненькими, не собираюсь я уродоваться! — подумал Гундар, уходя. — Поищите другого придурка!»

С ностальгией, свойственной человеку, который, оторвавшись от родины, вспоминает росистые луга детства, Гундар вспомнил мастерскую в подвале, шлифовальный круг и разный хлам, который тащили ему несчастные алкаши. Он понимал, что они перлись через весь город не для того, чтобы встретиться с ним: деньги на винцо им были нужны сразу, незамедлительно.

Места сборищ не изменились, его встретили восторженно. Когда поставленное угощение было выпито, языки развязались, и старые знакомые принялись излагать все как есть. Оказалось, появился новый скупщик, который не только использовал все введенные Гундаром приемы, но даже ввел усовершенствования. Это была та самая стервозная баба — Катя. Она ухитрилась выйти замуж, но за мужика, которого лупила сама, раскатывала в его антикварной «Победе», которая дребезжит, как консервная банка, когда ее пустишь по булыжнику, строит из себя даму в своей дешевой нейлоновой шубейке и покупает все, что тянут ей алкаши. Даже те бабские мелочишки, от которых Гундар, ничего в них не смысля, раньше отказывался. Нет, собутыльнички клялись, что не забыли Гундара, что все самое лучшее и ценное они будут доставлять ему, как и прежде, и он не сомневался, что клятвы эти исходят от чистого сердца, но в то же время знал, что исполнить свои обещания не смогут: ведь жажда настолько же больше, насколько больше число километров, разделяющих их.

— Проклятый Желвак и эта стерва Маргита!

Но ведь недаром сказано: кто ищет, тот находит. Нечаянно он встретил товарища по колонии, у которого приобрел перстень. Наружность того говорила, что он преуспевает, вот только лицо от веселой жизни стало грязно-желтым. Вспоминая проведенное в исправительном заведении время, они завернули в ближайшее кафе, где приятель щедро расплатился с официанткой. Не желая признаваться, что он выбитый из седла неудачник, Гундар рассказал, что покупает, переделывает и потом вновь продает люстры, и так насобачился, что может из ничего сделать что-то, а дураки берут, с руками берут.

— Язык держать умеешь? — спросил приятель.

— Век свободы не видать!

— Тогда поехали!

Такси привезло их к дому на окраине, где во дворе стояло несколько гаражей. Приятель ушел и скоро вернулся с ключами.

Гараж оказался довольно просторный. Протиснувшись мимо грязной машины «Жигули», они попали в большое, но захламленное пространство, часть которого занимал массивный стол, грубо сколоченный верстак с тисками, полки со старыми автомобильными деталями и стоящие у стены старые покрышки.

Под столом лежало что-то прикрытое замасленными тряпками. Когда их сняли, появилась чудесная позолоченная бронзовая люстра прошлого века и примерно той же эпохи пятисвечники, покрытые воском.

— Можешь получить, только с условием, чтобы в Риге это не толкать.

— Темное?

— Нет, валялось, подобрал.

— Люстру ремонтировать надо.

— Ты мне мозги не пудри, говори, сколько даешь!

— Да сразу трудно сказать.

— Две!

У Гундара заколотилось сердце — с первого взгляда видно, что стоит это вдвое дороже. Но дома у него были только деньги за удачно проданный перстень — немножко больше тысячи, а начать торговаться, приятель еще может обидеться и прекратит разговор.

— Цена нормальная, только все сразу не могу взять. Я тут неделю назад вложил деньги в одно дело, надо подождать, когда навар вернется.

— Сколько можешь сейчас выложить?

— Косую. Вторую через неделю-две.

— Н-ну… Я один не могу решить.

Приятель опять ушел и вернулся с мужчиной лет пятидесяти. Видик у него был не очень ухоженный, с утра не бритый, но обращался он к Гундару исключительно на «вы» и все время вставлял всякие словечки вроде: «как вам известно», «сами понимаете», «ситуация», «конкретно» и «решающе»…

Потом люстру разобрали и вместе с канделябрами положили в багажник, чтобы отвезти на квартиру Маргиты. Мужчина сел за руль, а приятель на прощание сказал:

— Со второй тыщей не тяни, а то можем обидеться.

«Из какого же это древнего закоулка сперли такие вещицы, если на подсвечниках еще воск, а не стеарин? — размышлял Гундар, отваривая канделябры в бельевом котле. — Музейный фонд?»

Когда вода остыла, на поверхности ее загустел слой воска, который легко можно было снять и начать следующую операцию.

После тщательной промывки, просушки и отчистки скипидаром и нашатырем позолота засверкала. Гундар стал соображать, что же делать дальше. Наказ не сбывать вещи в Риге заставил его предпринять еще несколько шагов предосторожности: а что, если все это немного переделать?

Вначале люстра предназначалась для свечей, а Эдисон хоть родился, но до появления электрических лампочек еще должно было пройти несколько десятилетий. В центре люстры находился бронзовый шар размером с арбуз, от которого, как щупальца осьминога, отходили в разные стороны опоры подсвечников. Шар висел на массивной цепи, место соединения украшал двуглавый орел — символ рухнувшей империи.

Специалист назвал бы эту люстру точной копией голландского светильника семнадцатого века. Позднее, в век электричества, свечи были заменены искусственными, куда ввинчивались продолговатые лампочки. Из-за монолитной отливки подсвечников изолированные провода замаскировать было невозможно, поэтому их позолотили, чтобы не очень бросались в глаза, и просто примотали.

Прежде всего Гундар устранил все, что говорило о том, что люстра когда-либо имела отношение к электричеству, потом отломал двуглавого орла и наконец гнезда для свечей вместе с блюдцами поменял на гнезда и блюдца от канделябров. Для этого пришлось сделать новую нарезку, канделябры теперь выглядели более грузными и неуклюжими, зато маловероятно, что бывшие владельцы их узнают. Не признают их и оценщики в комиссионных, которым, возможно, уже представлены описания или фотографии украденных предметов. Лучше всего канделябры продать по одному в разных городах, но по отдельности они стоят куда дешевле, чем в паре. Наконец Гундар решил, что будет достаточно, если он люстру и канделябры продаст в разных географических точках.

Уложив канделябры в автоматическую камеру хранения на Рижском вокзале столицы, он с разобранной люстрой в двух чемоданах спустился в метро.

Время работы комиссионного магазина еще не наступило, а возле двери уже стояло несколько человек, и Гундар занял очередь за старушкой с мраморным мопсом. Хотя он и был уверен, что засыпаться не может, самочувствие его нельзя было назвать даже удовлетворительным. Трусоватый по натуре, в этом большом городе и среди чужих людей он чувствовал себя совершенно беззащитным и беспомощным.

Присев на скамью и раскрыв чемодан, он стал с помощью разводного ключа и плоскогубцев монтировать люстру. Нагнувшись, доставал в чемодане нужную деталь, прикручивал, отыскивал следующую. И вдруг увидел между чемоданами носки ботинок, направленные к нему.

Перед ним стоял человек в темном простом плаще с невыразительным лицом.

Ловко приподняв носок правого ботинка, человек постучал по крышке чемодана и сказал:

— Выйдем поговорить!

И направился к двери, которая, вероятно, была запасным выходом.

У Гундара коленки тряслись, когда он поднимался со скамьи.

Двор был большой и чистый. Ветер гонял по асфальту песок и бумажки.

— Откуда? — теперь человек заговорил уже вполне дружелюбно.

— Из Прибалтики, — пробормотал Гундар, все еще соображая, то ли имеет дело с работником милиции, то ли с перекупщиком, которые всегда крутятся возле комиссионок.

— Мне нравятся твои железки.

— В наследство достались, а потолки низкие, некуда повесить… У вас цены повыше.

— А что толку, если покупателей нет! Я еще в прошлом году дрезденский фарфор сдал, скоро год уже пылится на полке. Не сезон… — Это столица цену сбивает, но ведь провинция тоже маневр понимает.

— А мне торопиться некуда… Все равно раньше будущего квартала другую командировку не дадут… А там поглядим…

Сделку оформили в другом месте, далеко от комиссионного магазина. В загаженном голубями помещении, освещенном крохотными окошками, все детали люстры были внимательно осмотрены, тщательно проверены деньги. После этого тяжелые чемоданы тащил уже владелец.

Разумеется, в комиссионном Гундар получил бы больше, но надо было вновь таскаться по Москве, да и в архиве наверняка остались бы паспортные данные и адрес.

Похоже, что сделка устроила обе стороны.

— Мне иногда кое-что попадается, могу привезти… — предложил Гундар, надеясь, что покупатель даст свои координаты или телефон, но тот был человек осторожный. Пусть с утра приезжает прямо в комиссионный, в очередь, а там он сам Гундара найдет.

Они уже простились, когда рижанин обмолвился:

— Канделябры у меня есть хорошенькие…

— Дома?

— Нет, здесь, в Москве.

— Тоже нельзя повесить, потолки низкие? — усмехнулся покупатель. Он почувствовал, что его провели. Сочтя Гундара за мелкого жучка, которому люстра досталась случайно и который всего лишь надеялся выгадать разницу между ценами в Риге и в Москве, он долго не торговался. Две сотни псу под хвост! Он с удовольствием послал бы Гундара подальше, но именно канделябры просил его достать один денежный человек, который только что выложил у себя в гостиной камин.

Подавив возмущение, человек со скучающим лицом остановил такси, и они поехали на Рижский вокзал.

Увидев канделябры, покупатель понял все. Он был тертый перекупщик антиквариата, годами крутился у магазинов, десятки раз писал объяснения в кабинете следователя. От него не ускользнуло, что гнезда и блюдца другого стиля, что они обменены с люстрой, и понял, зачем это сделано. Поэтому назвал смехотворно маленькую сумму, и лишь когда Гундар собирался разговор прервать, накинул немного. И на эту цену Гундар никогда бы не согласился, если бы не лень было ехать в Ленинград и искать покупателя там. Кроме того, он надеялся, что уж теперь-то войдет в доверие и больше не придется прибегать к комиссионкам, что сопряжено с нежелательными последствиями.

— Я думаю, вам самому было бы удобнее дать мне свой адрес…

— Да! Да! Конечно! — быстро согласился покупатель и продиктовал семизначный телефонный номер. — Попросите Вячеслава Львовича…

И, быстро простившись, уехал, а Гундар отправился обедать и бродить по магазинам, так как до вечернего поезда времени оставалось еще много.

Телефон был придуманный. И никакой он не Вячеслав Львович, и Гундара он видеть больше не хотел. Жизнь научила его, что воры в конце концов попадаются и тогда тянут за собой и скупщиков. И он решил несколько месяцев ходить по другим комиссионкам.

В приятном расположении духа Гундар лениво прошелся по проспекту Калинина и Арбату, заходил в магазины, хотя покупать ничего не собирался. Разве что попадется что-нибудь «супер», но ничего такого не видно. Легко доставшиеся деньги не давали покоя, и после сытного обеда в ресторане он позволил себе купить две летние югославские рубашки и несколько долгоиграющих пластинок. Последние чисто случайно: за ними была давка, ну и он выбил в кассе чек. Пока толкался в очереди у прилавка, слышал вокруг, как превозносят этот ансамбль, название которого было написано на ярких конвертах.

Едва поезд отошел от Москвы, как он уже перебрался в вагон-ресторан и просидел там до самого закрытия, так как в купе кряхтели две толстые бабы и тихо листал свои газеты военврач в очках.

Вагон-ресторан как будто создан для того, чтобы наблюдать жизнь, если у тебя нет желания надраться до помрачения. Устроившись в уютном уголке у окна, здесь можно посидеть очень даже интересно, потому что публика в общем-то меняется быстро — ведь заходят только поесть, а официанты не особенно надоедают, главное же дело делается: ты едешь.

Поев, Гундар заказал кофе и бутылку чудесного португальского портвейна, который и потягивал потихоньку. Когда бутылка опустела наполовину, Гундару вдруг стало жаль своей прожитой жизни. И что это он взламывал трамвайные автоматы, торговал водкой и скупал у «синюшников» всякий хлам?! И если хлам хотя бы повышал квалификацию, то оба предыдущих занятия только портили репутацию. Ему было стыдно, что он занимался такими мизерными делами, что растрачивал свой талант и даже радовался, когда за ночь зарабатывал десятку.

Гундар! Гундар! Как ты мог так жить? Мечтать о десятке недостойно тебя! Это столь же унизительно, как мечтать о носках, которые купишь с очередной получки, или о галстуке с последующей! Нет, о носках ты не мечтал, а вот о десятке — да! Стыдись! Ты, который смог за несколько дней заколотить почти две тысячи! Эти деньги сейчас же, незамедлительно, надо вложить в бизнес!..

Попивая, он перемигивался с буфетчицей, и той, очевидно, понравился рослый парень, а вполне может быть, что ей нравятся все, кто ей подмигивает. Когда дело уже шло к закрытию ресторана, она на минуточку присела к его столику, чтобы обменяться игривыми словечками. Судя по всему, тут можно было кое о чем договориться, и он уже собирался это сделать, но вдруг вспомнил о деньгах, рассованных по карманам, и о высокой миссии, которая ему и этим деньгам предназначена.

«Ничего, могу подождать и до дома». Гундар сделал вид, что не понял, что скрывается за игривостью буфетчицы. Это сработало молниеносно, женщина тут же встала. Может, и показалось Гундару, что она предлагала себя, скорее всего дурака валяла, чтобы слегка встряхнуться после тяжелого дня, но только Гундар сегодня казался себе такой важной личностью, что приближение к нему женщины не мог расценивать иначе…

Маргита жарила рыбу. На столе стояли тарелки с разбитыми яйцами и с мукой. Обваляв филейные кусочки, она клала их на сковороду, где шипело масло. В квартире стоял запах рыбы и подгорелого масла.

— Здравствуй! — сказал Гундар, войдя на кухню.

Маргита вздрогнула от неожиданности. Последние месяцы он не здоровался иначе как «Чао, шлюшка!». Даже когда, как сейчас вот, возвращался после многодневного отсутствия. Этим обращением он ставил жену на место, одновременно оно служило предостережением, что она в любой момент может отхватить, что ей положено.

— Наверное, чаду полно, сейчас я окно открою, проветрю, — торопливо сказала она. — Ты ел?

— Ладно, давай чего-нибудь. — Гундар поставил на стол в комнате новую вместительную сумку, которую тоже купил в Москве. — Только ополоснусь.

Маргиту ошеломило, что он на этот раз не хмурый и не злой. Наоборот, какой-то просветленный, солидный. Откуда ей было знать, что со вчерашнего вечера ее муж поднялся на более высокую ступень и называть ее «шлюшкой» ему теперь не пристало.

Раздевшись до пояса, Гундар исчез в ванной, и оттуда послышались звуки льющейся воды. По дороге в ванную и обратно Гундар в узком проходе задевал за Маргиту, стоящую у плиты. На ней был только легкий халатик.

«Эта дура-буфетчица вчера взбудоражила все-таки меня», — подумал Гундар, возвращаясь в комнату.Желание все нарастало.

Бросив на стул обе югославские рубашки, он достал из сумки пластинки, не зная, что же с ними делать. Маргита на кухне выключила плиту и начала накрывать на стол.

— Иди-ка сюда, — позвал Гундар.

Маргита тут же появилась в дверях.

— Мне посоветовали… Вот я тебе в Москве купил пару дисков… Если самой не нравится, отдашь кому-нибудь…

Маргита крутила пластинки, словно разглядывая надписи и рисунки на конвертах, но ничего не видела — в глазах ее стояли слезы. Простил! Наконец-то простил! Наконец-то вернулись эти счастливые четыре месяца, благодаря которым она все терпела.

Гундар поднял ее и отнес на диван…

Заснули они поздно, усталые, обнявшись. Гундар долго гадал, что это так всколыхнуло обычно прохладную Маргиту, и решил, что причиной всему подарок. Ну ладно, такую мелочь он может себе позволить и дальше, стоит того!

В понедельник утром, идя на работу, Гундар собирался послать мастера подальше, если тот начнет придираться за прогул. Пошлет — и напишет заявление. Скоро лето, и работать вовсе не захочется, с переменой квартиры переменился и район, здесь уже другое отделение милиции. Если какие документы и переслали, в чем Гундар сомневался, то любая проверка уже подтвердила, что он стал безупречным рабочим человеком и семьянином.

Строительство нового корпуса на ювелирной фабрике, как думали прохожие, рассматривая длинное четырехэтажное здание, подходит к концу. Один только прораб знал, что понадобится по меньшей мере год, чтобы в цехах заработали машины. Еще даже не начали внутреннюю отделку, так как проект за время его длительных путешествий по инстанциям успел устареть. Заказали совсем иные рабочие столы и поточные линии, так что пришлось выламывать только что сложенные стенки и возводить новые. Куда ни пойдешь, везде битый кирпич, ведра с застывшим раствором, в углах высятся плиты для пола и торчат электропровода. Как всегда, когда работа прервана на половине и бригадир не может придумать, чем занять рабочих, — он и сам не уверен, не начнут ли завтра ломать то, что сегодня выложили, — дисциплина падает, и люди клонятся все больше в ту сторону, где находится ближайший винный магазин.

— Ну что я им скажу? — допытывался мастер у прораба, портя ему и без того дурное настроение.

— Пусть еще немного потерпят, а там исправленный проект дадут. Не может быть, чтобы в таком большом здании не нашлось для них работы, — уклончиво отвечал прораб. Он-то хорошо понимал, что всерьез его ответ принимать нельзя.

— Напишем — простой!

— Если вы не хотите работать в нашей системе, то это не значит, что и я не хочу. Нет стройки, где бы не было простоев, но нигде и никогда это не показывают. Так не принято!..

— Что-то надо придумать! Поговорите с администрацией фабрики, может быть, им требуется уголь сгружать, территорию приводить в порядок, красить помещения. Надо же что-то рабочим делать, а то совсем распустятся. Уже теперь у меня на глазах спокойно в картишки шлепают. Поверьте моему опыту, когда исправленный проект получим и надо будет нажать, нажимальщиков не останется!

— Я позвоню директору!

— Да хоть это сделайте! — сказал мастер и вышел из кабинета прораба, находящегося на первом этаже.

В другое время мастер накинулся бы на Гундара, как орел на суслика в степной траве, так как два дня прогула сами за себя говорят, но на сей раз он разговаривал спокойно.

— У тебя что… бабушка пятый раз умерла?

— Да такая ерунда получилась, что и говорить неохота!

— Ну-ну! А ты расскажи.

— Автобус сломался.

— А я-то думал, будильник не зазвонил!

— Нет, без шуток… автобус! Вечером поехали к родственникам жены в Тумажи, думали, последним автобусом вернемся, а он, набитый до отказа, как банка кильками, даже не остановился.

— И в пятницу с утра не остановился, да?

— А по пятницам там утреннего нет, в лучшем случае я мог в Ригу приехать около двенадцати. Пока домой переодеться… А какой смысл из-за двух часов? Остались на субботу и воскресенье, помогли там что надо…

— Ну что мне с тобой делать?

— Не знаю! — сказал Гундар и вновь принялся выравнивать киянкой оцинкованное железо для крыши — никак лист не хотел ровно ложиться на бетонное покрытие.

— Другие тут вкалывают, так сказать, в поте лица, а он филонит. Статью тебе в трудовую книжку и соломинку в задницу!

— Давай! Сейчас же сдам инструмент!

— Погоди! Не слезай! Ты мне эти два дня отработаешь!

— Когда?

— Еще не знаю. Когда понадобится, тогда и отработаешь!

— Спасибо, мастер!

Уже уходя, мастер вдруг вернулся и грозно помахал своим сухим пальцем:

— Но чтобы ты сегодня не уходил, пока навес мне не сделаешь!

«Это я ловко придумал, — потирал он руки, переправляя в табеле букву „н“ — не явился — на цифру 8 — восемь часов работы. — Теперь малый у меня на крючке! Когда штурмовать начнем, он у меня отработает субботу или воскресенье!»

По дороге домой Гундар завернул к приятелю по колонии. Застать его он не надеялся, но ведь достаточно оставить записку, чтобы тот понял и зашел за деньгами.

Возле дома, въехав двумя колесами на тротуар, стояли «Жигули», но Гундар не стал бы уверять, что это та самая машина, которую он видел в прошлый раз. Грязь отмыта, хромированные части блестят, а горчичные тона у этих машин встречаются часто.

Оба кредитора попались ему на лестнице. Они торопились. Известие о деньгах их очень обрадовало, но тем не менее старший отказался менять маршрут.

— Нам нельзя опаздывать, он жутко пунктуальный! — сказал владелец машины, открывая дверцу. Выглядел он озабоченным, как человек, опасающийся пропустить очень важный визит, который играет решающую роль в его жизни. — Договориться можем и потом…

— Ну нет, монету надо забрать! — запротестовал приятель Гундара.

— Садитесь… Быстрей, быстрей! По дороге договорим! — подгонял их старший.

Им долго пришлось ждать просвета в автомобильном потоке, чтобы выбраться с окраины. Парни сидели развалясь, сзади. Гундар попросил, чтобы его выбросили где-нибудь подле троллейбуса, но водитель отмахнулся: видно будет!

— Тут у нас барахлишко кое-какое завелось… — сказал приятель.

— Могу посмотреть… — лениво сказал Гундар, скрывая заинтересованность, которая могла повлиять на цену.

— А деньги-то у тебя будут?

— Если понравится, так и денег хватит.

— Ну и порядок!

Приехали в тот район города, где Гундар жил раньше, — здесь он не только фасады домов знал, но и дворы. Немало подростком тут колобродил!

Машина неожиданно остановилась у зеленого, невзрачного деревянного дома. Узкие окошки со ставнями, перекосившиеся водосточные желоба и слегка приоткрытые деревянные ворота, чтобы только пройти можно было, так как снаружи нет ни одной двери.

— Успели, — сказал водитель, взглянув на часы, и выключил мотор.

Гундар вспомнил, что в школьные годы — еще в младших классах — он приходил сюда за макулатурой. Ее давала дрожащая старушка. Ребята удивлялись, что в таком некрасивом снаружи доме такие большущие, высокие комнаты с богатыми, выложенными позолоченными изразцами печами, на вершине которых сидели ангелы с дудками, а стены и потолки — с ясеневыми панелями. Большая комната была вся в книжных полках, и старушка каждую кампанию по сбору макулатуры одну из полок очищала для них.

По дороге они перелистывали книги и выдирали красивые цветные картинки, делили между собой, а потом в школьном подвале, куда сваливали макулатуру, он видел, как учительница английского языка с интересом перелистывала их.

Человек, вышедший из зеленых ворот, был низкорослый, лет этак сорока, просто одетый, но подтянутый, и чувствовалось, что у него большая физическая сила. Не ожидая приглашения, он открыл дверцу, кивком поздоровался и сел рядом с водителем.

— Ты знаешь, мы чуть не опоздали… Улицы так забиты, что на каждом углу приходится стоять… — Водитель вновь включил мотор. — Может, отъедем подальше?..

— Зачем?

— Как знаешь… — Компаньон приятеля выключил зажигание.

Человек достал из кармана листок бумаги и развернул. Во всю его длину был начерчен ключ. Гундар даже подумал, что просто обвели шариковой ручкой настоящий, а не начертили. Интересной формы ключ — длинный стержень со множеством мелких зубцов с обеих сторон.

— Как ты мне сказал, это ключ от твоего гаража, который ты потерял, а тебе надо дверь открыть… — Человек отчетливо выговаривал каждое слово.

— Гм… — многозначительно кашлянул компаньон, но тут же пожалел об этом, так как человек бросил на него такой взгляд, что тот готов был вскочить, звякнуть шпорами и отдать честь.

— Этот т в о й к л ю ч о т г а р а ж а очень интересный ключик, удивительно, где тебе такой удалось раскопать. Вот здесь, — он указал на одно место, — на шарнире западает книзу, а вот здесь, — палец прикоснулся к другой точке, — здесь кверху.

— Попробуем подпилить…

— Без оригинала не сделать. — В голосе его была скрытая снисходительность, характерная для высокого класса специалистов, когда те говорят с дилетантами.

— Ты хоть скажи, какие инструменты нужны.

— Ты этого не сделаешь никакими инструментами!

— Так подсоби…

— Я больше не практикую.

— Да ведь не даром же, круглая деньга будет…

— Я больше не практикую! Извини, но перерыв уже кончается. Я иду хоккей смотреть. — Человек открыл дверцу и, выбравшись, поклонился пассажирам на заднем сиденье. — До свидания!

Он решительным шагом пересек тротуар и исчез за воротами.

— Надо было одному поехать, может, удалось бы уговорить, — горестно вздохнул компаньон. — Он у меня в большом долгу.

— Что-то раньше я его здесь никогда не видел, — сказал Гундар.

— А он здесь раньше не жил… И теперь… Всего полгода, как на воле. — Машина тронулась. — В колонии ты о нем наверняка слышал. Это сам Жип.

Гундар пожал плечами. Имя это ничего ему не говорило.

— Ну, у недомерков, может, о нем много и не говорили… Самый большой специалист по сейфам, каких мир видел. Если у тебя английский замок, он только мизинцем два раза стукнет — и все, открыто. Но шуток не прощает. Барыга, из-за которого он погорел, от страха в окно выскочил, когда Жип, выйдя на волю, зашел к нему поздороваться. Вот так! — Компаньон явно гордился таким знакомством. — Ну что, сначала за деньгами едем, а потом товар смотреть?

Решили, что сначала смотреть товар, чтобы за деньгами дважды не ездить.

По дороге водитель долго еще рассказывал о своих встречах с Жипом. На воле им раньше не доводилось находиться одновременно, зато в колонии встречались несколько раз.

— Чем будем дело делать? — озабоченно прервал его приятель Гундара.

— Сверлом и пилой.

— Чертова работа.

— Зато потом хлеб с изюмом!

— Вот же проклятый ключик!

— Раньше мастера черт-те что выделывали. — Машина свернула во двор и остановилась у гаража. — Идите смотреть, а я здесь побуду, чтобы кто-нибудь не сунулся!

На сей раз в углу гаража под теми же самыми мешками находились четыре стенных подсвечника, старинные, с барочными завитушками, и распятый Спаситель среди толпы людей, нарисованный на деревянной доске, метр на метр. Приятель сказал, что были еще две чаши, но их они толкнули в первый же день, так как не думали скоро Гундара увидеть.

После долгого торга Гундар остался почти без денег, но все эти вещи переселились в квартиру Маргиты. По картине видно, что она из какой-то не то лютеранской, не то католической церкви, и на нее он возлагал большие надежды. Работа явно старого мастера, может быть, и копия, но и за такую платят хорошие деньги. И если ему отдали за полцены, то лишь потому, что не знают, где найти покупателя на такую, религиозного содержания, картину, так как скупщик православных икон уже видел ее и отказался.

Гундар теперь понял, откуда поступает товар, — это его весьма успокоило. Он уже видел много разворованных церквей с разломанными органами, ободранными печами и выбитыми окнами, да и сам в компании как-то забирался в одну из них и разводил там из оставшихся скамей костер, и никто даже не пришел одернуть их, когда дым повалил наружу. Ведь они же были герои, которые борются с невежеством и мракобесием. И на разрушение церквей многие смотрели сквозь пальцы, вероятно, полагая, что это даст положительные результаты в деле воспитания молодежи.

Кто поймает приятеля и его компаньона в их ночных похождениях? Эти доживающие свой век богомольные старухи? Милиционер на такое дело наплюет с высокого этажа и пойдет своей дорогой, даже протокол не составив.

Гундар просто не знал, что слабые голоса протеста пробудили здравый смысл, что некоторые церкви стали охраняться как памятники архитектуры, а в других начали тщательно учитывать предметы искусства, которые находились там веками, и стали в первую очередь подходить к ним как к художественным ценностям, а не как к культовой атрибутике.

— Ну, вы на золотую жилу напали! — завистливо сказал Гундар.

— Ты только денежки готовь, скоро еще будет! — довольно усмехнулся приятель…

Директор фабрики ювелирных изделий понимал заботы прораба. И особенно когда они совместно обошли строительство и встретили там трех-четырех работников с красными глазами.

— Я только выясню, сколько человек можно обеспечить работой, и дам распоряжение выписать пропуска, — сказал директор на прощание.

Пропуска строителей были недействительны для прохождения на территорию старой фабрики, хотя люди и считались работниками «Опала». Не всем, кому можно доверить кирпич, доверишь бриллианты, платину и золото. Кроме того, теперешние штаты внутренней охраны — о будущих вопрос еще решался — не могли обеспечить надзор и за старым и за новым корпусами. Пока что обходились так: пять вооруженных охранников в милицейской форме и две злые собаки круглые сутки дежурят на старой территории, а новую обнесли легкой изгородью и на ворота посадили тетку, которая пропускала строителей и машины со стройматериалом. Чтобы тетка зимой не мерзла, ей сколотили будку с чугунной печуркой, которую она топила брикетами и обрезками досок, так что жара у нее стояла как в финской бане.

Новый и старый корпуса были состыкованы друг с другом, в переулок не выходило ни одного окна, ввысь вздымались гладкие стены — у одного белая, из силикатного кирпича, у другого красная, уже позеленевшая, сложенная еще с раствором. Из точно такого же кирпича была выложена пятиметровой высоты ограда, которая, описав петлю, возвращалась к старому корпусу.

Выстроив своих подчиненных в кривую шеренгу, словно призывников, суровый мастер основательно пропесочил их, хотя те еще не успели нагрешить, но он придерживался правила, что все что-нибудь натворят, а тогда пойди ищи виновного.

— Там вы увидите всякие яркие штучки, но боже упаси что-нибудь утянуть! Перед уходом домой вас в проходной тайком рентгеном просветят, а уж он покажет, даже что у вас в брюхе!

Перед этим он говорил о рабочей чести и премии, которую будут срезать беспощадно. Насчет рентгена у него вырвалось в последний момент, когда он вспомнил аэропорт, — тогда он забыл в кармане ключи — и в этакой подкове, через которую надо было проходить, что-то задребезжало.

Сам мастер никогда в старом корпусе не бывал, но работяги не должны об этом знать! Пусть даже он глубоко убежден, что в числе его ребят воров нет — любому из них он доверил бы свой кошелек и ключи от квартиры, душа была неспокойна от предстоящего экзамена на честность. Словно мать из глухой провинции, провожающая своего сына в столицу, где везде столько всяких соблазнов, столько, что она даже не в силах ото всех предостеречь, так как не все их знает, поскольку сама там никогда не была.

— Погодите! Не расходитесь! Кто из вас с электрокаром умеет обращаться? — спросил мастер, когда шеренга уже дрогнула.

— Я, — лениво поднял руку Гундар.

— Тогда явись к начальнику транспортного цеха…

Примерно в это же время в далекой Москве происходили заслуживающие внимания события. Среднеуважаемый, но весьма денежный человек по имени Игнат Матвеевич завинтил пластмассовую бутылочку с жидкостью для чистки драгоценных металлов и бронзы, перевел дух после тяжелого труда и бросил в камин ватный тампон, пахнущий нашатырем. Потом опустился в кресло и стал довольно оглядывать новое приобретение — два пятисвечника, которые сверкали на камине, будто они из чистого золота.

— Чудесно! — прошептал он.

По всем стенам густо висели иконы и картины, в витринах жили своей жизнью фарфоровые фигурки, чашечки, блюдечки, сахарницы и декоративные тарелки. Под потолком висела павловская люстра с зеленой стеклянной сердцевиной и хрустальными подвесками на выгнутых бронзовых разветвлениях.

— Дорого, но красиво! — прошептал он снова.

И воображение нарисовало ему картину комиссионки двадцать первого века, где его внуки получат за эти канделябры, фарфор и иконы огромные деньги, раз в десять больше, чем он в них вложил. Будущее внуков обеспечено! Даже если они вырастут такими же беспутными, как его, Игната Матвеевича, дети, которые умеют только мотать деньги, но не зарабатывать. Нет, вообще-то они ничего, да вот не добытчики! Интеллигентщина!..

В дверь позвонили, и Игнат Матвеевич обрадовался, что еще кто-то сможет полюбоваться его приобретением. К сожалению, это был всего лишь сосед Серафим, у которого испортился телефон и который хотел позвонить в бюро ремонта.

Серафима Игнат Матвеевич ставил не очень высоко, но не смог отказаться от соблазна — провел гостя в комнату и равнодушным жестом указал на канделябры.

— Великолепно! — выдохнул Серафим.

— А вы ближе посмотрите! — великодушно позволил Матвеевич.

— Бронза, — сказал Серафим, подойдя к самому камину. — Позолоченная бронза. Жалко, что гнезда и блюдечки потом подогнали.

— Чистый стиль!

— В стилях я не разбираюсь, но вот металлы — это, разрешите вам заметить, моя специальность, и потому я думаю…

— Почему вы так думаете? — яростно спросил Игнат Матвеевич, но Серафим этой ярости не заметил.

— А вы поглядите сюда, где позолота сошла. — И он ткнул пальцем туда, где сходились гнездо и монолит. — В обоих случаях под позолотой видна бронза, но другого цвета. Вот здесь желтоватая, а здесь почти красная. Цвет бронзы зависит от пропорции олова и меди. Чем больше меди, тем сплав краснее. Чем больше олова, тем сплав желтее.

— Глупости, — буркнул Игнат Матвеевич, хотя следил за рассказом весьма внимательно.

— В старину каждый литейщик придерживался своего, проверенного состава. Я даже не могу представить, что должно было случиться, чтобы он от него отказался. Изменение состава осложняет дальнейшую работу: надо менять плотность формовочного материала, металл иначе течет по формам и может застывать, не доходя до конца… А подсвечники действительно прелестные, только жалко, что… Ну, я пошел, а то сказали, что монтер сейчас придет…

Игнат Матвеевич хорошо разбирался в артикулах джемперов и курток, металлургия и искусство для него были глухой лес, но нельзя от одного человека требовать слишком много. Во всех иных областях жизни приходилось полагаться на честность специалистов и на цену. А если честность продавца хромает?

Игнат Матвеевич до тех пор разглядывал желтые и красноватые пятна бронзы, что у него в глазах зарябило.

Ему стало нехорошо. Ну прямо так, будто ему дали взятку фальшивыми деньгами, которые ни в одном магазине не примут. Нет, надо как-то успокоиться…

Игнат Матвеевич сел к телефону, позвонил продавцу и попросил его незамедлительно приехать. Тот почуял, в чем дело, обругал себя за то, что не переставил гнезда с люстры обратно: ведь он же понял, что Гундар этим обманом хотел сбить с толку тех, кто будет искать украденное, но и он не захотел рисковать. А теперь уже помочь никак нельзя: люстра вчера уехала в южную республику.

— Вас пугает, что бронза разного цвета? Это часто бывает, — отчаянно держался продавец. — Не каждый мастер может отлить фигурное основание. Такому мастеру не окупается возиться с гнездами и блюдечками, и он заказывает их другому. Ценности предмета это не снижает. «Если этот дурень вздумает потащиться с канделябрами в комиссионный, то моя репутация погорела», — в отчаянии думал он, так как репутация порядочного знатока была главным источником его доходов.

— И вы готовы вернуть мне деньги? — выкинул главный козырь Игнат Матвеевич.

— Через полчаса, если вам угодно!

— Нет, мне не угодно… Я просто так…

Но, когда продавец ушел, Игната Матвеевича вновь охватило беспокойство: появится еще какой-нибудь Серафим и осрамит тебя перед всеми.

И вдруг у него возникла гениальная идея. Он получит официальную бумагу, которая всем заткнет рот. Стоп, стоп… Кто же это рассказывал про атрибуционную комиссию, которая существует при музеях и в которой сидят ученые доки. Уж сколько надо, столько и заплатит, дело не в этом!..

Есть слова, которые волнуют и будоражат, — «золотых дел мастер», «банк», «сейф». Фабрика ювелирных изделий относилась к их числу. Слова эти почему-то связаны со сказочными богатствами — наверное, тут заслуга приключенческой литературы, и мы упрямо не хотим считаться с тем, что говорит рассудок: в большинстве сейфов хранят документы, а в большинстве банков, даже международных, шуршащие бумажки привозят только в день, когда надо выплачивать зарплату, как на самом обычном предприятии, а большинство золотых дел мастеров с золотом дела не имеет.

И хотя работавшие на крыше и на верхних этажах и глазевшие через забор фабрики ювелирных изделий говорили, что ничего заслуживающего внимания там нет, подчиненные старого мастера возле проходной «Опала», где исключительно придирчиво проверяли документы, сравнивая фотографии с оригиналом, стояли раскрыв рот и рассчитывали увидеть за воротами хоть одно чудо. Никакой корысти в этом ожидании не было, но кто же откажется от удовольствия потрогать слиток золота или хотя бы поглядеть на ящик с серебром, с обрезками серебряной пластины после того, как штамп вырубил из нее нужные детали. Ведь потом остаток жизни можно об этом рассказывать! Но когда они прошли за ворота, глазам их предстал небольшой, самый обычный асфальтированный двор, в конце которого высилось главное здание с живописно вылепленным порталом. Венчали его две мощные девы, которые из цинковых кувшинов с узкими горлышками лили в цинковую амфору не то воду, не то вино. Скорей последнее, потому что вокруг колонн портала вились виноградные лозы с листьями и гроздьями. Ясно было, что администрацию надо искать за этой дверью.

В обоих концах здания были еще входы, но высокие и широкие, чтобы туда можно было въезжать на машине.

По правой стороне двора стояло одноэтажное длинное подсобное помещение, судя по большим дверям из шпунтованных досок, — гараж. В том конце валялись разного размера железные балки, некоторые, наверное, довольно давно, так как успели уже заржаветь.

Когда все смирились с тем, что кровельщики были правы и никаких чудес здесь нет, из подсобного помещения вышел милиционер-старшина. На поясе у него кобура, видна даже ручка пистолета, а в руках дымящийся чайник, который он нес очень осторожно, чтобы не ошпарить ноги.

Милиционер пересек двор, провожаемый взглядами рабочих, так как на своей стройке милиции им видать не доводилось.

Старшина прошел в угол, где высокая стена, сделав резкий поворот, образовывала острый угол. Там на кронштейнах — крыша на одном уровне со срезом стены, чтобы снаружи не было видно, — прилепилась небольшая дощатая будка. Окошечки ее отсвечивали на солнце, их было много, чтобы обзор был во все стороны.

Жонглируя чайником, милиционер взобрался по лестнице, напоминающей корабельный трап.

И вот теперь строители разглядели тросы, тянущиеся параллельно стене, заметили надетые на них кольца, к которым были прикреплены цепи, — когда рабочий день кончится, на цепи сажают сторожевых собак, и те могут бегать вдоль всей стены. Крупные, обученные овчарки. На таких же кронштейнах через каждые пятьдесят метров установлены мощные прожекторы, а два находятся над крышей будки — их можно вращать так, чтобы луч проникал в любой угол двора.

— Тут нас сторожат почище, чем в тюрьме! — присвистнул Фредис, одинаково хороший и работник, и картежник. — Моя мама может быть спокойна, здесь я никуда не денусь!

Несколько человек оставили убирать двор, остальных распределили по цехам, а Гундар получил красный болгарский электрокар. Постоянный водитель его довольно тяжело заболел, и раньше чем через полмесяца его не ждали.

Ночью электрокар хранился в подсобном помещении, где одно отделение предназначалось для зарядки аккумуляторов. Явившись, Гундар отсоединял клеммы выпрямителя и ездил по фабрике куда пошлют: возил тару, детали из главного цеха на монтажные участки, из штамповочного в гальванический, мотки мельхиоровой ленты и листы нержавеющей стали, многолитровые стеклянные бутыли с химикалиями и заклеенные картонные коробки с готовой продукцией на склад. В первый же день он изъездил все четыре этажа вдоль и поперек, усвоив, как быстрее можно подъехать к грузовым лифтам, которые поднимают груз вместе с электрокаром на нужный этаж. Только на втором этаже этот лифт нельзя останавливать. На втором этаже Гундару вообще нечего было делать — здесь было тихое царство с милиционером у запертой двери и спецпропусками. Казалось, этот этаж, практически часть этажа, так как остальное занимали кабинеты администрации, куда мог попасть любой, и оправдывал вывеску: «Фабрика ювелирных изделий „Опал“. Все остальное было придатком, огромным грибом-трутовиком, чужеродным наростом, в десять раз больше самого тела. На остальных этажах штамповали, красили, лакировали, покрывали эмалью, полировали, и самый ценный материал там был мельхиор, но и его расходовали аккуратно. И чего там только не делали: бензиновые и газовые зажигалки, алюминиевые подстаканники, простые запонки и булавки для галстуков, чайные ложечки, цепочки для часов и большие кольца стоимостью в полтора рубля штука с красным камешком, а в рубль двадцать — с белым.

Выяснилось, что учет здесь ничуть не лучше, чем на других фабриках. Когда Гундар спер коробку с десятком зажигалок, никто не рвал на себе волосы и не причитал, скорее всего пропажи никто не заметил, а если и заметил, то не считали нужным из-за двадцати рублей поднимать шум — у каждого хорошего мастера есть запас деталей, а смонтировать зажигалки — невелика хитрость. И вынести добычу за ворота оказалось нетрудно, только Гундар не смог найти, кому эти зажигалки сбыть, и потому операцию не повторил. Он уже стал с пренебрежением относиться к фабричным порядкам и продукции, как вдруг одно событие заставило его пересмотреть это отношение.

Как-то перед самым обеденным перерывом железные ворота раскрылись, каждая половинка отъехала в свою сторону, и впустили во двор темно-синий, почти черный автобус. Он очень напоминал обычный пикапчик, в которых по кулинариям развозят булочки, здесь тоже рядом с шофером сидел всего один человек. Только автобус был раза в три больше и число антенн показывало, что в нем по меньшей мере две рации и еще радиотелефон.

Ловко развернувшись посреди двора, машина задним ходом подъехала к главному входу. И стала ждать, когда из караульного помещения и из проходной выйдут три милиционера — двое из них встали возле двери, как почетный караул, третий преградил движение по лестнице, не разрешая больше никому ни подниматься, ни спускаться. И тут вылезли и шофер и сопровождающий. Оба были вооружены. Сопровождающий держал какие-то накладные и конторскую книгу в дерматиновой обложке. В эту же самую минуту со второго этажа спустился высокий, очкастый человек с большими ушами, кивком головы приветствовал приехавших и взглянул в поданные ему накладные.

Наконец шофер и сопровождающий достали из карманов каждый по ключу и отперли заднюю дверцу машины. Гундар увидел, что дверца эта толщиной не меньше двадцати сантиметров, как у сейфа, и что стенки машины почти такие же.

Очкастый старикан потянулся и достал из машины запломбированную коробку размером с консервную банку, проверил, в порядке ли пломба, и торжественно понес ее по лестнице. За ним следовали провожатый с документами и оба милиционера из почетного караула.

— На мороженое хватит, а? — усмехнулся Фредис, который тоже был в числе зрителей.

— Как по-твоему, что там? — спросил Гундар.

— Ясно что, камешки! Здесь ведь делают и такие брошки и серьги, которые продают только за границу за валюту.

Провожатый вернулся, теперь у него под мышкой была лишь конторская книга. Сразу же за ним высыпали на двор милиционеры, и автобус уехал, а у Гундара перед глазами все еще была невзрачная жестяная коробка, которой оказаны такие почести.

И тут он сообразил, что и сам стоит по стойке смирно, будто матрос при виде адмирала.

Ну, миллиона там, конечно, нету, это число первым выскакивает в таких случаях… А вдруг? Нет, не будет… Ведь не сказано, что коробка обязательно полна, наверняка и половины нет… А все-таки интересно узнать, на сколько эта штука тянет…

Мысль о коробке изводила Гундара весь день, а когда под вечер отпустила, Фредис вновь подлил масла:

— Ну, придумал, как этот фургончик грабануть?

— Баба-ба-ба-бах, коробку сгреб и на трамвай!

— Не выйдет, у этой машины пуленепробиваемые стекла!

— Ну, тогда не будем и грабить.

— Не будем! Привет, до завтра! — Фредис махнул рукой, перешел улицу и нырнул в толпу на троллейбусной остановке.

А что, неужели такой автобусик ни разу не обчистили? Это уж точно, что нет, иначе бы слышно было. А если попробовать? Нет таких денег, чтобы нельзя было выманить, и нет такого ключа, чтобы нельзя было подделать… Но тут Гундар вспомнил про антенны на крыше — наверняка во время следования поддерживается радиосвязь.

«Вот бы Жипу это увидеть, он бы как профессионал от злости на свое бессилие из штанов выпрыгнул бы», — усмехнулся про себя Гундар. Довольно усмехнулся. Потому что дома его ждала работа, сулившая небольшой, но надежный доход. Картина пока что стояла за буфетом целенькая, Гундар понемногу реставрировал стенные подсвечники. Работа кропотливая, но потихоньку двигалась. Как только будет готово, отправится снова в Москву.

С такими вот мыслями Гундар приближался к дому, где находилась квартира Маргиты, которая уже давно стала и его жильем. Если бы он обращал больше внимания на окружающую обстановку, он бы заметил на дворе у поленницы зеленые «Жигули» с асфальтово-черной крышей, которых здесь никогда не бывало. Из-за покрывающего поленницу рубероида казалось, что прикрыта заодно и машина. Он бы наверняка заметил, что номер машины начинается с ЛАР — серия, которой пользуются исключительно служебные машины латвийской службы внутренних дел.

Гундар коротко позвонил. На лестнице пахло жареным мясом, он сглотнул слюну — хорошо бы, если бы его жарила Маргита.

Дверь широко распахнулась — на пороге стоял лейтенант милиции.

— Пожалуйста, пожалуйста! А мы вас уже поджидаем.

Оба одновременно прикинули расстояние до лестницы — это единственный путь к бегству — и каждый понял свои возможности.

В комнате было полно людей. Маргита сидела на диване вся белая, стиснув губы. Какой-то человек в штатском писал протокол, который уже подходил к концу.

— Гундар Одинь? — спросил он, не переставая писать шариковой ручкой.

— Да.

— Прочитайте! — Левая рука протянула ему заполненный бланк, правая продолжала писать.

Это был ордер на обыск. «В соответствии со статьей Уголовного кодекса ЛССР… В связи с возбуждением уголовного дела…»

— А что это за восемьдесят девятая прим? — угрюмо спросил Гундар.

— Хищение государственного имущества в особенно крупных размерах, — ответил человек, предлагая подписать протокол понятым.

— Да, да… — продолжал он, видя, что Гундар остолбенел. — Все церковные здания и предметы в них — это государственное имущество.

Маргита вдруг заплакала. Сначала тоненько, сдавленно, потом громко, открыто, в голос, уже никого не стыдясь. Это было весеннее половодье, прорвавшее плотину и теперь смывающее все на пути.

— Прекратите истерику! — взглянул на нее человек в штатском. — Еще и двух лет не прошло, как я здесь проводил последний обыск! Тоже мне — барышня из института благородных девиц! Одевайтесь, поедем в управление и поговорим там.

Шаря перед собой, словно во тьме, Маргита встала и пошла к шкафу. Гундар помог ей надеть пальто. Она взяла его руку и прижала к щеке.

«По дороге надо шепнуть ей, как я ее люблю, — подумал Гундар. — Будет хоть на свидания приходить, глядишь, сала принесет».

Два стенных подсвечника и картину уложили в багажник, два других лейтенант держал в руках.

Маргиту поздно вечером отпустили домой, а Гундара лишь на следующий день привели в кабинет следователя. Он был завален распятиями, иконами, дискосами, купелями, толстыми книгами в коже и аккуратно сложенными антиминсами, а посредине грудой лежали бронзовые вещи, главным образом паникадила и подсвечники.

Следователь тер покрасневшие глаза — прошлую ночь он не спал — и старался убедить кого-то по телефону, что сейчас нужны эксперты, чтобы хотя бы приблизительно определить ценность предметов.

— Так вот, Одинь, — сказал следователь устало, — в вашей квартире обнаружено четыре стенных подсвечника и алтарная картина…

Гундар кивнул.

— Что вы еще покупали у обвиняемых?

Гундар поколебался, потом решил врать — ведь признание сразу же делало его соучастником. Он рисковал, так как эта ложь лишала его возможности получить низшую меру наказания за чистосердечное признание.

— Ничего я больше не покупал.

— А обвиняемый Светов показывает иначе.

— А меня мало интересует, что эта подлюка показывает.

Следователь донимал Гундара еще с полчаса, но, не добившись нужного ответа, велел привести бывшего товарища по колонии. Тот выглядел довольно кисло. Со всеми подробностями он рассказал, как продал Гундару люстру и канделябры. И даже добавил, что Гундар перепродал это в какой-то другой республике.

Последний упрямо отрицал это. Тогда Светов, которого Гундар поколачивал в колонии, из опасения, что им еще придется там еще встретиться снова, решил действовать по-джентльменски. А может, он и впрямь это продал кому-то другому? Тогда ему со многими приходилось иметь дело, так что насчет Гундара он категорически утверждать не решается. Следователь ведь и сам видит, что покупателей набралось уже около двадцати, может, действительно, перепутал и это был совсем другой человек.

Для следователя Гундар был только один из многих, с большинством еще предстояло беседовать, а он уже устал. Он не очень-то верил ни Гундару, ни Светову, но в пользу Гундара говорило хоть бы то, что он на работе не прогулял ни одного дня — табель его проверили, — так что никакой дальней поездки не мог совершить. Все дни был на работе, все отмечены цифрой 8.

— Дайте подписку о невыезде, — сказал следователь.

Январь

Во рту оказалось всего несколько капель — бутылка была пуста. Парня в сером свитере это так поразило, что он поболтал посудиной и посмотрел на свет, повернувшись к воротам сарая. Пустая!

Он сунул ее под старые обрывки толя и принялся колоть изопревшие доски.

Он чувствовал, что непременно надо хотя бы еще стакашек, но хорошо понимал, что не получит его, так как спиртного больше нет. Нет в этой проклятой снежной пустыне, из которой впотьмах не найти дороги к какому-нибудь жилью. Того и гляди при переходе через речку поскользнешься, упадешь в воду, а там тебя затянет под лед. Он так отчетливо представил себе эту картину, что даже передернулся, будто ледяная вода уже коснулась его кожи.

И как он не сообразил прихватить две бутылки! Вот эту большую и еще «Ласите». Она плоская, и в нее входит не меньше трехсот. Он всегда наполнял ее и носил с собой, когда ехал на мотокросс или еще куда, чтобы рассеяться на лоне природы, потому что «Ласите» не оттягивает пиджак.

Нет, вовсе он не алкаш, просто в такой момент стакашек в самый раз… Может, выпить чаю и желание пройдет?

И вдруг парень бросил топор и кинулся к спрятанной бутылке. На ней же отпечатки пальцев!..

Жажда выпить на миг заглохла, подступил страх.

Это же для мильтонов чистая находка! Сравни отпечатки на бутылке с картотекой, бери «воронок» и поезжай прямо в дом. Он зажал бутылку с двух концов и принялся энергично тереть о свитер.

Вот бы где мы, бараны, загремели! А какого черта мне ее надо вытирать? Я же могу ее просто закинуть или — еще лучше — засунуть в снег. Нет, не годится… Останутся следы… Конечно же, мильтоны пойдут по следам… И уж точно надыбают, делов-то! Разве бросить где-нибудь на полдороге, а самому продолжать идти? Но ведь у мильтонов собака может быть, а?

Размахнуться и забросить как можно дальше… Лучше всего с горы вниз, это лишних пяток метров… А весной снег растает… Значит, в лучшем случае до весны, когда кто-нибудь из местных ее найдет и, конечно же, зная, что именно в этом заброшенном доме произошло в январе, позвонит участковому… А скорее всего мильтоны уже сейчас обшарят всю округу…

Нет, от бутылки избавиться невозможно!

Вспомнились газетные статьи о работе экспертов-криминалистов. Как отпечатки находили даже тогда, когда взломщики работали в резиновых перчатках, — они изнутри сохранили рисунок папиллярных линий.

Ладно, он сможет вытереть бутылку, вытереть топорище, но он не может вытереть все, к чему прикасался в этом доме. А тут еще специалист и эта стерва!.. Все вокруг излапали! От фундамента до чердака! Да еще лыжные следы, да еще следы лыжных ботинок, да еще следы палок… И хотя он в эти газетные статьи не особенно вникал, читал их вскользь, почему-то сейчас вспомнилось, что, зная длину шага человеческого, ширину его и угол, легко можно вычислить рост и примерный возраст. Нельзя же сгрести весь снег, по которому они вчера шли! Нет, он считал шефа куда умнее! Наивняк! Откуда у того этот ум может взяться, если только и знал, что сидел! Умный не сидит! Умные покупают машины, строят дачи и борются с воровством, опасаясь, как бы у них самих чего-нибудь не сперли…

Только и чести, что сяду по одному делу со знаменитым специалистом по сейфам!..

Не взяв нарубленные дрова, парень помчался к дому, чтобы хоть как-то успокоиться.

Выходя, он оставил дверь приоткрытой и потому слишком неожиданно появился, застав врасплох шефа и женщину.

Она продолжала готовить бутерброды, а он стоял рядом, держа ее за талию.

— А ты подумал, сколько отпечатков мы здесь везде оставили? — спросил парень, сделав вид, что не заметил, как шеф снял руку с талии и покраснел.

«Ах ты, потешный старикаша, от этого же не беременеют! А ты, стерва, умна, перестраховалась! Бери ее, бери, раз позволяет, мне плевать! Только тебе до этого еще далеко, ты ведь старомодный. Ты наверняка сейчас думаешь, в какой дворец ее ввести да на какую золотую кровать уложить, а ее надо на мусорный ящик валить! И как я раньше не заметил, что вы уже спелись?»

— Отпечатки сейчас не имеют значения. — Старший сел на свое место к шкафу, глуповато посмотрел на свою руку, которая была на талии женщины, и вдруг разозлился: — Милиции сюда нечего соваться…

Он опасался, что женщина его руку стряхнет и взглядом выразит: «Ах, папаша, что это на вас накатило?» Или, не желая обидеть, тихо скажет: «Не надо… Вы мешаете…» А она сделала вид, что не заметила руки, что вообще ничего не случилось, и это уже что-то значит. Теперь надо о чем-то заговорить, что-то же надо сказать, а он знает только то, что в таких случаях говорят в книгах, и понимает, что в жизни это звучит искусственно и глупо. Но еще глупее стоять вот так молча, ведь она же ждет, что он что-то скажет.

— Ты в Крыму уже была?

— Нет.

— Поедем?

— Хорошо.

И тут ворвался парень и давай стращать отпечатками пальцев. Удивительно, как он от страха испариной не покрылся. О дактилоскопии он, конечно, имеет представление самое смутное, и старший решил, что рассказывать такому дурню про отпечатки нет смысла.

— А если мильтоны придут, тогда мы горим…

— Инженер будет молчать, — сказал старший. Парня все же надо было успокоить. — Он у нас не возьмет ни рубль, ни тысячу, ни десять тысяч, купить его нельзя, но он скорей повесится, чем проговорится о своей трусости… До того как откроем шкаф с бриллиантами, он в милицию не пойдет, а потом уже смысла не будет… План, который он начертил, его не только трусом делает, тут уж соучастием пахнет — долю свою не получил, вот и побежал доносить… Для пущей надежности я ему скажу, что мы ведь так и покажем, а уж остальное пусть сам соображает…

Все из-за той же руки на талии старший не решался взглянуть парню в глаза, иначе бы он увидел, как при слове «инженер» взгляд парня метнулся к рюкзаку Гвидо Лиекниса, долю секунды задержался на нем и вновь обратился к старшему.

— Ну и скажи!

— Запри за мной дверь… Я с ним еще одно дело хочу обсудить… Если он попытается какой-нибудь фокус выкинуть, оставь пистолет ей и иди на помощь… Да не надо — сам справлюсь.

Как только дверь за ним была заперта, парень кинулся к рюкзаку Лиекниса и стал шарить в нем, засунув обе руки по локоть. Ну, конечно, есть! Первые радости с дамой без спиртного не вытанцовываются!

Он достал из рюкзака бутылку коньяка и сунул себе за пояс.

— За дровами пойдешь, да?

«Она меня презирает. Она всегда меня презирала. Я вколотил в нее страх и покорность, но презрение выбить никак не удалось. Вот это и скребет! А пусть! Послезавтра мы видимся последний раз, стоит ли из-за дерьма расстраиваться!»

— Если ты стукнешь ему, я тебе зубы выбью! Не сейчас, а потом! Ты знаешь, что я в таких делах слово держу, стерва! Сгребу за волосы и выбью, иди потом к доктору, вставляй железные.

Каждое слово он выговаривал со вкусом. Вспомнился один саксофонист в оркестре, которому вот так же пригрозил его товарищ, Женька, узнав, что саксофонист встречается с его бывшей дамой. Но встречи продолжались, тогда они подстерегли саксофониста после танцев и у троллейбусной остановки затащили в подворотню. Лицо саксофониста напоминало отбитый кусок мяса. У самого парня остались на большом пальце два глубоких шрама от клыков того музыканта. С неделю, наверное, палец болел. Милиция долго искала виновных, но не нашла, так как Женька в этом деле участия не принимал — у него было железное алиби со свидетелями. Парень не мог припомнить, что там дальше было с избитым, но в том клубе на саксофоне он уже не играл.

— Оставь меня в покое, как и я тебя!

— Повежливей, слышишь! Ты чего с папашей заигрываешь? Хочешь отвалиться от меня?

— Он мне симпатичней.

— Ври больше, стерва! А хоть и врешь, мне плевать! По мне, можешь с него хоть последний пиджак снять и подорвать, только я не советую тебе этого делать.

— Не городи ерунду.

— Ну-ну… Пусть будет ерунда!

А тем временем в комнате шел деловой разговор. Инженер Гвидо Лиекнис показывал чертеж.

Если бы парень всвитере мог анализировать, а не хранил бы в памяти только события с острыми сюжетными поворотами, он был бы удивлен переменой, которая с ним произошла.

Они, ребята, которых объединяло общее несчастье, с чем они свыклись и делали вид, будто его не существует и о нем даже неприлично говорить, собирались на дворе между поленницами дров, где сами смастерили себе столик и пару скамеек. Сюда сходились со всей округи, сколачивали футбольную команду и мчались к железнодорожной насыпи играть. Здесь собирались, чтобы ехать на Киш-озеро или на Юглу купаться, здесь ковырялись в каком-нибудь старом будильнике, обсуждали школьные события и спортивные новости. Здесь был центр, в котором перекрещивались судьбы многих ребят.

Если кто приводил приятеля и тот спрашивал, может ли он прийти еще раз, ему отвечали одной и той же фразой: «Двор, он для всех!» Никого не гнали и не лупили только за то, что сует свой нос, но проходила неделя-другая, и один новенький сам больше не появлялся, а другой прилипал как репей и скоро становился своим. Надо было, чтобы ты подходил этой компании. А для этого необходимо было иметь свое несчастье. Конечно, немножко иное, чем у всех, но ведь и два кирпича не совсем совпадают, а уж несчастья и подавно. Но в основном совпадают.

У этих ребят вроде и был дом, а в то же время его не было, и они старались находиться на дворе как можно дольше, иной раз и за полночь, и их никогда не звали спать. У этих ребят как бы были родители, у кого один, у кого оба, а в то же время как бы и не было. Поглядишь, как родители шатаются, послушаешь, как ругаются, год-другой — и вся любовь к ним уже выплакана, и с дружеской помощью других ребят слезы сменялись гоготом и насмешкой. В школе они были одеты хуже всех, форменные пиджаки изжеваны, порваны и запачканы, потому что это ведь единственная одежда и уж что только ей не приходилось выносить! У некоторых были бабки, жившие в другом месте, этим одежонку порой стирали, и тогда владелец ее ходил отутюженный и подстриженный, гордясь сам собою. И старался не прислоняться к кирпичной стене, не бить по мячу, брался только судить, вообще как-то держался среди своих особняком. К счастью, на свете хватает углов и выступов, за которые можно зацепиться, так что скоро он уже опять был на равных.

Ребята эти почти всегда были голодны, и если кто выходил с ломтем или краюшкой черного хлеба, посыпанной сахаром, то, не ожидая просьб, сам делился с другими. Они быстро приучились обчищать карманы пьяного отца, где, кроме мелочи, обычно ничего и не было, и потом бегали в столовку есть манную кашу и пончики с вареньем.

В школе их чаще всего использовали в качестве наглядного пособия — демонстрировали как образец лености и неряшливости, наказывали, не брали с собой на экскурсии.

Мальчишки считали себя пасынками и принимали облик гордых и злых упрямцев. Так как чаще всего на помощь со стороны не приходилось рассчитывать или же та по разным причинам обычно запаздывала, они начинали помогать сами себе.

Несчастье не монополия одних только мальчишек, поэтому в компании входили и девчонки, становясь «своими парнями». К ним относились с завидным джентльменством, не приставали и на танцах оберегали от притязаний чужаков. Может быть, понимали, что девчонки свою трагедию переживали еще горше?

Юнец, теперешний парень в свитере, в эту компанию не очень-то вписывался: материна левого заработка, несмотря на разных отчимов, изрядно тянувших из нее, вполне хватало, чтобы сын был накормлен и прилично одет. Эти два недостатка он старался компенсировать лихим поведением и горлом. А может, и умением подладиться к вожаку — Женьке.

Иной раз на дворе стояла блестящая «Победа», по тогдашним понятиям, мечта автомобилистов. Лимузин принадлежал благодушному дядьке, про которого говорили, что он спекулирует чем-то. Гараж у него был далеко, поэтому он машину оставлял на ночь во дворе, если рано утром надо было куда-то ехать.

Женька в тот вечер был очень злой, так как мать не дала ему денег в понедельник на обеды и теперь всю неделю приходилось жить впроголодь. Придя из школы, замесил на воде тесто, чтобы испечь блинчики, но оказалось, что дома нет ни маргарина, ни растительного масла, а из мучной болтушки можно было лишь сварить что-то вроде клейстера, который даже с солью не лез в глотку. Кроме того, учительница велела ему зайти к Екуму и сказать, что задано. Тот по своей сознательности — отличник же! — даже и во время болезни хотел учиться.

Войдя в большие и светлые комнаты, Женька оробел, за что потом и злился на себя. Екум лежал под толстым ватным одеялом, рядом стоял пластмассовый столик на колесиках, который ломился от лекарств, кувшинчиков с питьем и фруктов — осень же, груш и яблок на базаре навалом — и конфет. А он, конечно же, и не думает все это пробовать, потому что ему, видите ли, из-за температуры все невкусно. Поинтересовался, когда будет сбор дружины, кто вместо него старостой класса и чисто ли дежурные класс подметают. Как только Женька сказал, что надо читать и писать, тут же Екум схватился за учебники и погнал Женьку домой готовить уроки, хотя тот с удовольствием поглядел бы еще на всякие красивые вещи вокруг.

Из «Победы» вылезла дочка владельца и заносчиво поглядела на мальчишек у столика. Ей было лет двенадцать, но фигура ее уже начала формироваться. Хотя она жила в этом же доме, ребята даже не знали, как ее зовут, потому что она училась в какой-то другой школе и где-то в другом месте проводила время. На руке у нее висела юбка, какие в старину носили, со всякими узорами — наверное, выступает в каком-нибудь танцевальном коллективе. Она ждала, когда отец закроет машину и достанет из багажника вещи. Кроме разных кульков, там была корзина с изумительными красно-желтыми яблоками. Выбрав самое спелое, девочка так вонзила в него зубы, что Женька почувствовал, как у него из уголков рта потекла слюна.

Ух как ему захотелось врезать по ее самодовольному лицу!

Девчонка с отцом исчезли на лестнице, а злость продолжала клокотать в Женьке. Он подобрал возле мусорного ящика гвоздь и провел по боку машины во всю длину рваную борозду. И сразу стало как-то легче, как будто он отомстил за себя.

— Дурак, что ты делаешь! — всполошились остальные. — Под монастырь подведешь!

Уже смеркалось, и у столика их оставалось всего пятеро.

— Буржуи проклятые! Спекулянтская душа! Вот завтра захнычет, как увидит!

— Ага, не будь таких, всем бы жилось лучше, — подхватил другой.

Мудрость была не Женькина, а дома усвоенная. Когда мать искала причины своего бедственного положения, она ни себе, ни другим не хотела признаться, что главную вину надо искать в себе самой. У нее были два громоотвода — отец Женьки, который часто задерживает алименты, и живущие по блату, которые получают огромную зарплату, так что другим ничего не достается. То, что она сама ни на одном месте дольше недели не задерживалась, это в такие минуты забывалось. О, она великолепно знала, что надо делать! У нее были радикальные планы переустройства, и она готова была изложить их перед миллионной аудиторией, только ни один из этих планов не включал ее собственной занятости трудом, а основывались они исключительно на переделе уже существующих ценностей. К счастью, миллионная аудитория была занята на работе, но в грязных и галдящих квартирах она находила иногда благодарных слушателей, и тогда целый вечер напролет шли разговоры о больших и малых несправедливостях, которые без ведома короля творят его неправедные слуги.

— Все эти дачи спалить! Раз все равны, так никому! А машины? Разве на машину можно честно заработать? Честным трудом только вошь на аркане да нужду заработать можно! Я за десять лет столько не получила, сколько «Москвич» этот стоит. А ведь ездят! Потому что воруют! У меня малость украл, у тебя украл — вот он уже и барин! Брюхо вперед, весь в шубе и нос кверху! Да будь у меня власть, я бы…

— Тогда бы один винокурни и вытрезвиловки работали! — заржал один из компании и, перегнувшись на табуретке, стал довольно оглаживать свои ляжки.

— Постыдился бы! Я своего ребенка воспитываю… Своего…

Это подчеркнутое «своего» больно уязвило собеседника, так как ему приходилось воспитывать чужого. Если можно назвать воспитанием то, что спишь с ним в одной комнате.

Какие бы ни были мотивы, вызывавшие желание переделить все ценности, — то ли зависть, то ли отчаяние, то ли комплекс неполноценности, кое-какие словечки и рассуждения выламывались из общего текста и западали в умы ребят, как падают зерна в весеннюю, набухшую почву.

Борозда на полировке «Победы» была как бы сигнальной ракетой для дальнейших действий. В ту же ночь в квартире Екума были выбиты все стекла со двора.

— Он и ветра не почувствует под своим ватным одеялом, — сказал Женька, вспомнив белый накрахмаленный пододеяльник и отливающее вишневым атласом одеяло.

Все то, чем они ранее восхищались и чему завидовали, стали ненавидеть и захотели сокрушать, разбивать, уничтожать. Пробудившийся дух протеста обратился прежде всего против утверждаемых школой норм поведения и учения вообще. И главным образом потому, что большинство не справлялось со школьной программой из-за неналаженных бытовых условий и отсутствия контроля в семье, из-за отсутствия элементарных условий для регулярной работы.

Им было всего четырнадцать-пятнадцать лет, но, сбившись в стайку, они стали сознавать свою физическую силу. Для начала отлупили всех чистеньких-аккуратненьких и пошвыряли в канаву их учебники. Большинство из побитых были дети просто из нормальных семей, но компания все равно считала их чем-то иным — враждебным, чужеродным телом.

Первый разговор в инспекции по делам несовершеннолетних. Дяденьки и тетеньки дружески втолковывают, что черное — это черное, а белое — белое. В вежливой форме угрозы, но больше так, на всякий случай.

Домой ребята ушли злые из-за нотаций, унижений и обещаний, которых от них требовали и которые они дали, чтоб отвязались.

— У меня дома бардак, — грустно сказала одна из девчонок, которой сегодня досталось за то, что она вместе с мальчишками сбежала и жила в садовом домике в Дарзинях. — Они же это хорошо знают. А так как мою муттершу законами не проймешь, они ругают меня. Ничего, как только получу паспорт, выйду замуж!

Женька с надеждой посмотрел на нее. Ни для кого не было секретом, что девчонка ему нравилась и потому могла им крутить как хотела.

— Если только школу удастся кончить, — продолжала она, — то можно и не выходить замуж. Пойду в профтех, там общага…

— Морды свинячьи, — прошипел теперешний парень в свитере, имея в виду дядек из инспекции. Ему-то особенно жаловаться было нечего, но и он хотел подладиться к общему настроению. Внутренний голос подсказывал, что сейчас самое время утвердиться в главарях рядом с Женькой. Был он малый рослый и физически сильный, но Женьки боялся, потому что тот был из тех, кого можно было победить, лишь убив. Если его побеждали кулаком, он хватал с земли кирпич, не думая о последствиях, а если вырывали кирпич, то убегал в дом и выскакивал с ножом или топором. Может быть, Женька создал себе такую репутацию, но ребята верили в это, боялись мальчишку и подлаживались к нему.

Хотя внешне это не проявлялось, человек он был расчетливый и за всеми его действиями что-то стояло: каждый шаг должен был принести что-то, необязательно даже материальную выгоду. Так, играя в карты, он чуточку жулил, даже когда игра шла не на деньги, потому что хотел сохранить за собой репутацию удачливого игрока.

От инспекции они прошли квартал, а может, чуть больше. Оживленный перекресток с магазинами, аптекой и газетным киоском остался позади. Оглянувшись, можно было увидеть, как там мелькают троллейбусы и машины — некоторые уже включили габаритные огни. По обеим сторонам улицы тянулись облупленные, неприглядные дома с большими проходными дворами, забитыми дровяниками, кривыми гаражами и цветочными грядками.

Впереди появился парень с гитарой. Лет двадцати, довольно широкоплечий, очень хорошо одетый, мускулы так и играют под модной нейлоновой курткой. Оценив встречных ребят, он счел за благо своевременно перейти на другую сторону улицы.

Юнец тоже перешел улицу, и встреча была неизбежна. Никакого сговора не было, так что Женька с остальными только остановились и смотрели, что будет.

Парень сошел на мостовую, чтобы пропустить задиру мимо, но и подросток сделал несколько шагов в ту же сторону. Тогда парень подался к стене дома, но тот был опять перед ним.

«Сейчас побежит назад», — подумал юнец и уже представил, как он, стоя на месте, затопает, чтобы убегающий подумал, что за ним гонятся, и прибавил скорости. Вот смеху-то будет!..

Но парень не побежал — он застыл на месте.

— А ну сыграй! — приказал юнец.

Парень стал лихорадочно дергать струны. Вообще-то он играл хорошо, но от волнения не мог взять ни одного аккорда.

— И пой!

С губ сорвались какие-то сиплые звуки. И в этот же момент юнец примерился и ударил. Удар его скользнул по подбородку и по чистой случайности пришелся на кадык. Парень схватился за горло и упал. Он хрипел и не мог перевести дух. Юнец почувствовал что-то вроде счастливого возбуждения: он же впервые осмелился ударить взрослого человека. Он бы и сейчас этого не сделал, если бы рядом не стоял Женька с товарищами и если бы парень не перепугался до оцепенения.

Победитель двинул упавшего по ребрам, но реакции не было никакой: тот продолжал дергаться и хрипеть.

Герой поднял гитару и провел большим пальцем по струнам.

Точно в ожидании совета взглянул на своих, стоявших по другую сторону улицы, и, выражая недоумение, выразительно пожал плечами. Потом взял инструмент за гриф и уже хотел трахнуть об стену, как девчонка закричала:

— Менты!

Сзади по булыжной мостовой на большой скорости мчался милицейский «газик», длинная антенна моталась, как хлыст, во все стороны. Наверное, кто-нибудь из окна увидел происходящее и позвонил дежурному, и тут, как на грех, совсем близко оказалась оперативная машина, которой по радио отдали приказание.

Чтобы не спугнуть подростков, не включили ни синюю мигалку на крыше, ни сирену.

Юнец, не выпуская гитару (ему даже в голову не пришло бросить ее), нырнул в ближайшие ворота. Пробегая мимо дровяников, он слышал за спиной топот остальных. На улице взвизгнули тормоза, послышалась отрывистая команда, и машина рванулась вновь. Из этого двора было несколько выходов, и юнец понял, что милиционеры об этом знают и теперь или на машине будут кружить, или поставят по милиционеру у каждого выхода, а остальные погонятся за ними по пятам.

На улицу высовываться нельзя, надо спрятаться где-то здесь!

В одном дворе находилась двухэтажная хозяйственная постройка, кирпичный каркас которой был облеплен сарайчиками. Вокруг строения тянулся какой-то балкончик с перилами, служащий и опорой для крыши, и проходом. И там, одна подле другой, двери узких, но зато глубоко уходящих чуланов.

Взобравшись по скрипучей лестнице, юнец стал дергать висячие замки: а вдруг найдется незапертая дверь. Если ничего ценного нет, хозяева порой обходятся просто щеколдой или загнутым гвоздем.

Уже через полминуты такой сарайчик был обнаружен, и юнец шмыгнул туда с Женькой и девчонкой, бежавшими за ним. В щель между досками была видна большая подворотня и часть двора. Сердце от всего пережитого колотилось так, что казалось, его слышно снаружи.

Вскоре в подворотне появились два милиционера с парнем, который все еще держался за горло. Посовещались и вышли на улицу. Тут же послышался шум машины.

— И болван же ты! — сердито сказала девчонка. — Тебе бы за эту барахольную гитару пришили ограбление, а может, и Женька не вывернулся бы! Очень она тебе была нужна?

Девчонка смело болтала языком, зная, что Женька не даст ее в обиду.

— Выгодно толкнул бы, у меня покупатель есть, — на ходу придумал юнец. — А вы видели, как он спикировал? Да этаких на меня двоих надо!..

— Тебя и один бы хорошо умыл, не стой Женька рядом, — не унималась девчонка.

— Чего там, рядом! Да я…

— Да заткнитесь вы, может, менты еще внизу стоят! — цыкнул на них Женька. Те продолжали спорить, только уже шепотом.

— Сколько ты за нее получишь? Пятерку? Уж если деньги нужны, так лучше пойти колпаки с машины снимать… или… Ты знаешь, сколько стоит запаска, если ее из багажника вытащить? — Благодаря знакомым матери девчонка знала несколько надежных приемов, как раздобыть деньги. При случае она ходила с матерью на Большое кладбище за пол-литровыми банками из-под цветов, а потом сдавала их. Брали и цветы, но их не очень покупали и с подозрением крутили в руках, расспрашивая, почему на листьях песок и отчего привялые.

— Я ему потому врезал, что он стукач!

— Что ты свистишь, ты его первый раз видел!

— Кто тебе сказал, что первый раз? Я его с дружинниками видел!

— Свисти, свисти больше!

И теперь, спустя годы, парень вспоминал эту девчонку с большой неприязнью. И даже с большей, чем раньше, потому что девчонка стала элегантной, независимой дамой. У нее теперь двое красивых детей, тихий и солидный муж, а сама она работает в ателье мод закройщицей. Чтобы сшить у нее пальто или костюм, надо долго ждать в очереди. Парня она как будто и в упор не видела, но Женьке, который допился до инвалидности, подкидывала то трешку, то пятерку. Даже выхлопотала ему место в лечебном профилактории, но тот ушел в загул и уже не просыхал. Мужа ее парень в свитере помнил со школьных времен, но близко не знал. И не знал также причины, почему девчонка так резко отделилась от компании. Появилась какая-нибудь дальняя родственница? Устроили в интернат? С матерью это никак не могло быть связано, так как старухи поговаривали, будто мать в трезвом виде смотрит на свою дочь из лестничного окна дома напротив, когда та после работы выходит из ателье.

…На дворе уже была кромешная тьма, так что происходящее в кухне отражалось в давно не мытом окне. Вот женщина, нагнувшись, что-то делает на столе, вот даже виден пар из котелка на краю плиты…

— Где мой хромированный фонарик? — грубо спросил парень, словно женщина умышленно засунула куда-то эту вещь, лишь бы ему досадить.

— В желтой сумке… — Она сразу поняла: хочет в сарае пить коньяк инженера. Какую же позицию теперь занять? Дозволить ему или помешать? Напившись, он тут же в тепле заснет, а когда проснется, будет сволочной и невыносимый. При шефе ее не тронет, но не исключено, что попытается излить гнев на инженера.

Ах, и почему такая сила дана такому дряблому человечишке, такой размазне?..

— О чем ты думаешь?

— О тебе…

Парень рассмеялся.

— Обо мне ты долго будешь думать! Я неизгладимыми буквами вписан в твою биографию! Так где-то было написано, я читал. Да, вот так, стерва!

— Как тебе не надоест!

— А потому что ты мою жизнь исковеркала! — Чтобы успокоиться, ему немедленно надо было сделать хоть глоток. Не вынимая бутылку из-за пазухи, он отвернул металлический колпачок и сделал пару глотков. — Ну чего мне до тебя не хватало? Все у меня было! Все мне нравилось!

Открылась дверь комнаты, и появилась голова старшего.

— Иди сюда, — крикнул он.

— Чего тебе? — сердито осведомился парень. Алкоголь подействовал на него почти моментально — он уже ничего не хотел делать.

— Иди. А ты запри за нами дверь. Откроешь, когда я скажу. Договорились? — Последнее слово шеф скрепил улыбкой, которая сделала лицо совсем чужим — так редко он улыбался.

Женщина от волнения вздрогнула, но постаралась не выказать нервозности, опасаясь, что острые глаза шефа тут же это заметят.

Засов крепкий, если бы достать какую-нибудь жердь, дверь можно бы еще крепче запереть, не выломали бы. Вот с окнами хуже… Только не бояться… Только не бояться…

Она взяла круглый электрический фонарик и, освещая протоптанные в глубоком снегу следы, быстро пошла к сараю…

— Покажи ему место, где мы выходим в коридор, — приказал старший парню.

Толстые и тонкие, пунктирные и прерывистые линии занимали весь лист бумаги. Они скрещивались и изгибались, шли параллельно, сходились, чтобы тут же снова метнуться в разные стороны.

Усатый парень сделал серьезное лицо, но все равно ничего не мог понять.

— Это план второго этажа, — попытался ему помочь Лиекнис. — Он еще, конечно, не закончен, но…

— Да вижу, вижу…

Мысленно парень мог пройти каждый отрезок пути, так как план взлома принадлежал ему, он уже десятки раз его продумывал, пока выложил старшему. Он исходил весь путь от старта до финиша, который в предварительных играх был куда ближе — у дверей центрального сейфа.

У тетки, которая охраняет еще не законченный корпус ювелирной фабрики и строительную площадку, есть собака, и ей за эту дворняжку что-то приплачивают, но она бегает снаружи только летом и не очень долго, так как бабуся волнуется, как бы ее не покалечили коты, к которым она по своей собачьей натуре лезет, хотя уже столько раз вынуждена была с воем удирать. Зимой собачонка спит в проходной возле печурки и облаивает только того, кто открывает дверь и впускает холод.

Да и сама-то сторожиха не часто выходит, потому что снег глубокий. Будучи сознательной, иной раз еще дойдет до нового корпуса и подергает ручки дверей, заперты ли. Дотуда можно пройти по наезженной машинами дороге. Машины подвозят всякий отделочный материал, а вывозят строительный мусор, на который мастер просто ополчился, — загорелось, видите ли, ему сдать эксплуатационникам здание вылизанным. И теперь, как только кому делать нечего хоть минуту, старик тут же сует в руки лопату и тачку. Мужики ворчат по углам, но спорить не осмеливаются, потому что он тут же осведомляется:

— Что? Ты хочешь, чтобы тебе платили, когда ты в курилке сидишь, ручки сложив? И сколько я тебе должен за это платить?

Так что дорога укатанная.

По замыслу, завтра вечером, с наступлением темноты, взломщики должны перейти двор по протоптанной тропинке, которая начиналась у пролома в заборе недалеко от будки сторожихи. Протоптали ее те, кому надо к трамваю. Таким образом они выгадывают каких-нибудь двести метров. Доски в заборе держатся только на верхних гвоздях, так что их можно отодвинуть, и образуется чистенький, удобненький проход. Учитывая, что ликвидация этого прохода затрагивает интересы слишком многих, мастер не велел его заделывать, хотя ради приличия ворчал.

Опасными являются только первые пятьдесят метров — тут сторожиха может увидеть их в окошечко. К сожалению, реакция старухи непредсказуема. Парень полагал, что она выйдет и начнет допрашивать, как положено, но предосторожность заставляла допустить и телефон: испугается людей и позвонит в милицию.

Для милиции была придумана легенда. Чтобы она была более или менее правдоподобной, надо минут двадцать выждать у входа в корпус и только тогда открыть его. Этих двадцати минут с избытком хватит, чтобы приехала оперативная группа. И если она действительно приедет, то обнаружит неудачную попытку открыть дверь, виновником которой является один из строительных рабочих и его приятель. Оба изрядно выпившие — запах можно легко изобразить, полив водку на одежду и пополоскав ею рот. И этот самый рабочий божится, что в комбинезоне забыл кошелек с деньгами, а у приятеля оказался такой же ключ, вот они и решили пойти за деньгами. Ключ, который он предъявит, лишь отдаленно напоминает нужный, а нужный шеф с появлением милиции забросит. Так как никаких орудий взлома у них не будет — парень постепенно пронес их и запрятал в строящемся корпусе, — то их наверняка отпустят. Особенно после того, когда окажется, что в комбинезоне действительно кошелек с деньгами.

Парень не раз и обстоятельно взвешивал все «за» и «против», особенно там, где дело касалось нового корпуса: на втором этаже старого ему редко приходилось бывать.

Итак, они закрыли за собой дверь корпуса. Вокруг тишина и темнота. Он нажимает на кнопку фонарика. Сквозь цветное стекло пробивается только тусклый свет — яркий луч может мелькнуть в окнах, и его снаружи кто-нибудь заметит. Лестница погружена во тьму. Между подошвой и цементом слышится, как поскрипывают песчинки.

— Сюда. — И он идет первым.

Пахнет свежей краской и раствором. Они пересекают коридоры, большие и маленькие помещения. В некоторые уже внесены рабочие столы, здесь еще стоят ящики с надписями «Не бросать!», «Аппаратура!» на четырех языках, и пальцы любопытствующих уже надорвали в разных местах бумагу, чтобы разглядеть металлические части, все в густой вазелиновой смазке.

И вновь помещения, и вновь коридоры.

По дороге он подхватывает стремянку. И вот входят в небольшой закуток.

Он раздвигает стремянку, влезает на самый верх и дотягивается до декоративной решетки кондиционного устройства. Та довольно долго дребезжит, но наконец поддается. Шеф принимает решетку и ставит к стенке.

Чтобы дотянуться до старомодного саквояжа — в фильмах про старые времена с такими ходили врачи, отправляясь по визитам, — надо стать на цыпочки, потому что воздухопровод глубокий. За саквояжем следуют два электрических сверла.

— Дай, я заделаю… — Парень указывает пальцем на люк. Шеф несет свои инструменты.

— Теперь надо в правое крыло… Я нарочно все спрятал в другом конце…

Шеф ничего не говорит, но про себя одобряет его действия. Он ведь король взломщиков, именно поэтому парню хочется блеснуть перед ним, доказать, что и он что-то может, не просто мальчишка на побегушках, которому можно лишь доверить принести спички. Если еще раз придется вместе работать… Нет, не придется… В этом сейфе слишком много добра, хватит на всю жизнь… Может, даже на десять или на сто жизней…

Опять они блуждают по незаконченному корпусу, и может показаться, что именно блуждают, но на самом деле все продумано и вымерено до последнего шага.

Наконец-то! Пустое помещение, похоже на зал, с цементным полом, в котором два длинных углубления, — здесь через несколько месяцев будут скользить конвейеры. В пол вбетонированы толстые стержни с нарезкой. Они размещены в определенном порядке, обычно по четыре, образуя квадрат, в центре которого отверстие. Из него торчат концы трехжильных кабелей, тщательно изолированные. На эти болты насадят основания токарных, фрезерных, расточных, штамповочных станков, подтянут, чтобы не шатались и не вибрировали, а к кабелям подсоединят электромоторы.

— Надо организовать ток, — говорит шеф. — А я пока подключусь…

— Сначала надо отметить место, — возражает парень.

— И верно, — поспешно подтверждает старший, когда его подводят к стене.

— Вот здесь центр, — указывает парень на чуть заметную царапину.

— Что-то уж очень ты уверен, — недоверчиво говорит шеф.

— Потому что раз двадцать измерял.

Взяв центр за ориентир, они вычерчивают на стене трапецию. После того как просверлят, выломают, отобьют и опилят, она станет отверстием, которое пройдет через стену толщиной в два кирпича, отделяющую новый корпус от старого. Сквозь него можно проникнуть в душевую на втором этаже, из душевой пройти в раздевалку, из раздевалки — в коридор.

— Я пошел! — И он круто направляется вниз к распределительному щиту, чтобы включить электричество. Он уже точно знает, который из многих рубильников надо дернуть книзу. Но он включает не только тот зал, но и коридор, и комнаты в конце здания. Так что надо сначала слетать туда и вывернуть лампочки, иначе какая-нибудь из них загорится. Об экономии энергии говорят много, мастер в конце рабочего дня носится как ищейка, щелкая выключателями, что обычно другие забывают делать, но и он за всякой верхотурой не может уследить, поэтому обязательно надо вывернуть, что, между прочим, шефу и в голову не придет.

Наконец-то все в порядке: сверло включено в сеть, остальные инструменты разложены, чтобы удобно было действовать. Они садятся на пол и ждут. Шеф то и дело поглядывает на часы, а парень лишь посмеивается: ему на расписание поездов плевать. Когда состав будет подходить, даст знать сигнал на переезде. Шлагбаум еще не опустили, а звонок уже дребезжит. Сверлить и долбить стену можно, только когда мимо проходит поезд, его шум все остальные шумы заглушает…

— Ну, показывай! — подталкивает старший, но парень тупо смотрит в паутину нитей, начерченных инженером, и ни черта не соображает.

— Вот это кабинет директора, — помогает ему Лиекнис. — Здесь сидят технологи… Здесь…

— Ага… Это стеклянная дверь?

— Да.

— О'кэй! Вот здесь раздевалка и душевая?

Лиекнис кивает.

— Вот через эту стенку мы и хотим пожаловать… в гости…

Гвидо Лиекнис не удивлен: его, кажется, уже ничто не может удивить…

К тому времени, когда мужчины возвращаются в кухню, женщина уже набросала в угол у плиты хорошую кучу дров. Лицо ее раскраснелось от ходьбы к сараю и от холода.

— Погоди, я наношу, — предлагает парень. — Чтобы ночью больше не таскаться.

Старший садится на свое место, приваливается к шкафу, потом, заметив на столе бутерброды, тянется за одним, откусывает сразу половину и как-то сонно начинает жевать. Челюсти ходят механически, еда кажется безвкусной. Разумеется, даже не поблагодарил: не настолько акклиматизировался в нормальном мире, чтобы пользоваться словом «спасибо», которое среди заключенных обычно истолковывается как вздох беспомощного.

Его лицо, послушное воле, как обычно, ничего не выражало, в противном случае на нем отразился бы неожиданный прилив страха. Как иной раз у хорошего пловца, который беззаботно плывет навстречу волнам, но тут перед ним горой вздымается девятый вал, и он почти машинально, движимый инстинктом самосохранения, оглядывается, далеко ли берег.

План слишком грандиозен, чтобы быть реальным.

Какое-то пятое или шестое чувство говорило: «Это невозможно!», «Не ходи туда!».

Не ходи туда, беги, пока не поздно!

Но только из-за грандиозности цели он и пошел на разговор с этим подонком. Чтобы сделать то, чего еще никто не сделал. Чего никому и в голову не приходило. И парню этому не пришло бы в голову, не будь он дилетантом. Серьезно и тот не думал о вскрытии центрального сейфа, просто нравилось от нечего делать размышлять с битым и опытным волком. Ведь любая сопля хочет, чтобы с нею разговаривали и относились к ней, как к стоящему человеку. Жадности, вот этого у него хватает, а ума лишь на то, чтобы выполнять те простые поручения, которые шеф стал ему потом давать: разъезжая на электрокаре, подручный смог измерить толщину двери комнаты-сейфа, расстояние между замочными скважинами, засовом и заклепками.

Фирма «А. Т. Шеер и К°» — именно она изготовила и встроила центральный сейф фабрики ювелирных изделий — в конце века была довольно известной в Европе, и сейфы ее считались весьма надежными из-за сложности механизма замка. Кроме того, дверь и боковые стенки делались из сплава, который в те времена не брали ни сверло, ни пила. Но ведь прошло восемьдесят лет, прогресс двинул технику вперед — с этим не поспоришь. Уже делаются алмазные диски, сверла и фрезы, которым любой материал по зубам, у трехфазных сверл теперь тысячи оборотов в минуту. В результате развития техники сейф, конечно, утратил некоторую свою супернадежность.

Обмеры помогли набросать схему засова и положение механизма в двери. Постепенно можно было подойти и к ключу.

Когда все попытки подручного разглядеть ключи ни к чему не привели, так как Микки Маус с ними не расставался ни на минуту, взломщик все же не оставил надежды. Наполеоновский комплекс уже так вступил ему в голову, что сделался для него просто необходимым. Если у парня даже дух захватывало при мысли о богатстве, которое ему привалит, и о радостях, которые он себе доставит благодаря этому богатству, то старшего пьянило сознание могущества — он будет первый! Самый, самый, самый первый! Богатства и связанные с ними блага были для него довольно абстрактными понятиями, потому что ни того ни другого он не знал. Среди воров-взломщиков богатых нет, их радости — это радости ограниченных и очень бедных людей. Одно лишь и есть у них — это наигрыш и заносчивость прожигателей жизни, за которыми скрывается страх перед возмездием, которое может наступить уже завтра.

Когда общаешься с тем, кто провел долгое время в заключении, то это прежде всего общение с ребенком, которому расти да расти. Нередко с цинично-злобным, безжалостным ребенком с философией хитрого старца: «А сколько мне и жить-то осталось!», которая как бы наделяет его особыми правами и оправдывает любые его действия.

«Как бы рассуждал я сам, если бы сидел в дирекции фирмы „А. Т. Шеер и К°“, а ко мне явился клиент с просьбой изготовить комнату-сейф? — задавал себе вопрос старший. — Размеры уже определены архитектором исходя из функций фабрики. Итак, я могу только одеть стены, пол и потолок в огнеупорный материал и обшить стальными плитами от взломщиков. Остается дверь, но и ее размер уже определен. Есть ли смысл ради одной двери привлекать нескольких конструкторов? Дорого и долго. Ведь есть же простой выход — увеличить механизм существующих в производстве сейфов в соответствующее число раз, а замки, к которым отмычку не подобрать, оставить те же самые».

В Риге, оказывается, еще имеется немало больших и малых сейфов «А. Т. Шеер и К°», которые украшают кабинеты, а в ремонтных мастерских порой можно увидеть сразу два. Пропорции дверцы везде совпадали, и теперь уже было точно известно, где надо сверлить и пилить, чтобы открыть запирающий механизм и заставить его работать без ключа.

Не хватало лишь точных сведений о сигнализации.

…Заметив, что женщина надела желтую куртку и идет к двери, парень спросил:

— Куда это ты?

— Ты тоже можешь туда, — отрезала она. — Куда фонарик дел?

И тут же увидела его сама. Парень сунул его за матицу. Она потянулась, взяла его и проверила — горит ли.

— Пейте чай… сахар в моей сумке.

С жалобным скрипом закрылась за нею дверь.

Парень видел в окно, как луч фонарика проскользнул во двор и исчез за сараем. В темноте выделялось только пятно света, вычерчивающее разные геометрические фигуры. Самой женщины не было видно.

— Я этой стерве… За ней поглядывать надо…

— Я тебе запрещаю ее обзывать… Мы… Нам надо заодно быть! — Старший старался говорить резко и отчетливо, как обычно, но на сей раз у него это звучало не очень внушительно.

— Вы что, сговорились, что ли? — Это было уже не просто любопытство, а скрытая насмешка.

— А тебя это не касается.

— Тыне очень-то ей верь. Ни одной бабе нельзя верить. На меня жаловалась?

Старший понял, что молчание в этом случае не лучший ответ, но ничего на скорую руку придумать не мог. Умом он понимал, что с женщиною ведет себя смешно, как мальчишка, но что же делать? Несмотря на солидный возраст, опыта в любовных отношениях он почти не имел. Он несколько раз пытался прикидывать, как компенсировать разницу в годах, если только удастся заполучить и удержать эту женщину.

— Инженер не раскис?

— Нет, старательно работает. Ты цветных карандашей для него купил?

— Угу… — кивнул парень. — Чтобы сигнализацию обозначал красным… А как глубоко провода могут быть проложены?

— Как где… Одни сантиметра на два под штукатуркой… Он расскажет, какие препятствия и где нам припаивать новые сопротивления…

— Отсоединить от сети, и все!

— Инженер лучше знает. Он уже мягонький стал, потек…

— А как ты скажешь, что его ждет, если план к утру не будет готов?

— Он и сам понимает.

Парень взглянул в окно, но фонарика нигде не заметил.

Зайдя за сарай, женщина выключила фонарик и подождала, пока глаза привыкнут к темноте. Вскоре она уже могла различить острые вершины елей на фоне неба, белый снег и очертания строений. Она пошла дальше.

Обойдя вокруг, подошла к открытой двери сарая, прислушалась, что происходит дома — там разговаривали, но слов нельзя было разобрать, — и исчезла в сарае.

Идя за дровами, она хорошо запомнила, где находится колода с воткнутым топором. Но сейчас долго и беспомощно шарила вокруг. Боялась задеть какую-нибудь доску, чтобы шумом не сорвать весь план.

Наконец топор был у нее.

Пройдя почти по самой кромке оврага, она подошла к дому сзади и стала пробовать доски последнего заколоченного окна. Все искала щель, куда можно просунуть топор.

Если гвозди выдирать, они могут заскрипеть.

Нечаянно можно задеть стекло, и оно разобьется.

Ее могут начать искать.

«Убить не убьют, старик не даст: он, кажется, в меня влюбился».

Наконец повезло: она нашла щель под нижней доской, сунула туда топор, уперлась и потянула за топорище. Тянула изо всей силы, но доска не поддавалась.

«Не смогу», — в отчаянии думала она.

За окном кто-то дышал. Это мог быть только о н.

Как же ему объяснить?

— Я вам хочу помочь, — прошептала женщина.

Ответа не было, хотя она ясно слышала, как он там дышит.

От холода даже пальцы прилипали к топору…

Вдова

— Наша церковь находится поодаль от селения. Место на отшибе, каменная ограда и большие деревья, — показывал суду свидетель. Лицо у него было бурое от загара, поэтому голубые глаза выглядели по-детски светлыми. На парне была куртка из искусственной кожи, через локоть висел мотоциклетный шлем. — В тот вечер я возвращался с работы поздно.

— Почему? — спросил один из заседателей. Такой уж у него был нрав: все время задавать вопросы, и потому, хотя процесс шел только третий день, судья уже морщил лоб, когда тот опять получал слово.

— Так ведь у нас в деревне не как в городе, — усмехнулся свидетель. — Мы не по часам работаем, а по барометру… Можно дальше рассказывать?

Судья кивнул.

— В тот вечер я возвращался с работы поздно, было уже темно… Чтобы ребятишек не будить, оставался на кухне. Поставил чайник, стал искать в холодильнике, чего бы поесть.

— Суд это не интересует.

— А вот и нет! По-моему, это очень важно, так как, сидя за столом в комнате, я бы не видел дорогу.

— Продолжайте.

— Налил чаю, стал хлеб намазывать… Вдруг вижу — «Жигули» катят. Как автостраду проложили, по старой дороге почти никто не ездит. Только свои. А этот чужой, из-за выбоин едет тихо, а местные так не ездят, они каждую кочку знают и дуют себе смело. У меня еще никаких подозрений не было. Огни исчезли в деревьях у церкви. Будто в воду нырнула машина, из-за поворота уже не показывается. Поел я, убрал со стола, а как-то не по себе. Инспектор нам говорил, что в последнее время церкви часто обворовывают, а жена у меня в сельсовете работает, я знаю, что ждут мастеров, которые в церкви сигнализацию установят, как в магазине. Теперь-то ее, между прочим, сделали, а тогда еще не было. А меня в сон клонит — все же восемнадцать часов отработал…

Судья опять хотел сказать, что свидетель слишком многословен, но передумал — это может занять еще больше времени.

— Я уж хотел рукой махнуть и спать ложиться, но тут подумал: это же я буду виноват, если церковь обворуют. Вполне же возможно, что я единственный эту машину заметил. И вот из-за моей лени какие-то подонки распотрошат старый храм, который стоит здесь больше трехсот лет…

При слове «подонки» оба подсудимых подняли головы и злобно посмотрели на свидетеля, но тут же вновь понурились.

— Накинул я вот эту самую куртку и пошел взглянуть. Была полная луна, ночь прямо как для привидений создана.

Адвокат что-то быстро отметил в своем блокноте, напоминающем конторскую книгу: не забыть упомянуть эти привидения в защитительной речи.

— «Жигули» стояли метрах в ста от церкви, за углом кладбища, чтобы с дороги видно не было. Я бы даже проскочил мимо, но луна ярко освещала следы протекторов и стало понятно, куда машина свернула. Я к ней не подошел, а через кладбище к церкви. Во-первых, потому что так ближе, а во-вторых, дома я провозился довольно долго, и воры могли возвращаться оттуда. Фактически мне надо было узнать номер, бежать домой и позвонить в район — милиция на автостраде задержала бы машину без всякого шума. Но ведь неудобно людей сразу называть ворами из-за того, что их машина ночью стоит у кладбища. И еще поди знай, помчится ли районная милиция сломя голову ловить кого-то, если я не могу конкретно доказать сам факт ограбления.

Обошел я церковь кругом, ничего подозрительного — дверь на месте, окна целы. Понять ничего не могу, потому что близко в округе ничего ценного нет, из-за чего бы машина могла сюда прикатить. Даже рыболовы это не могут быть — ни реки, ни озера.

Вдруг слышу в церкви щелкает что-то, под сводами отдается. Вроде как толстый провод перекусывают.

Обошел я церковь еще раз, уже прислушиваясь, и к дверям хорошенько пригляделся. Главная дверь целая, а вот маленькая, которая ведет в помещение за алтарем, на метр от земли перепилена ниже замка и держится на одной петле. Воры влезли и половину эту за собой плотно прикрыли, так что и пропил не виден. Даже когда я ручку подергал.

Ну, ясно, что я один ничего не сделаю, нужен помощник, да ведь грабители тем временем удерут. Я уж было стал искать, чем бы эту отпиленную половину припереть снаружи, как пришло другое решение. Сбегал я к машине и открутил у колес вентили — если и примутся накачивать, так это порядочно времени займет, и я успею вернуться.

Разбудил своего школьного товарища Арона, позвонили в милицию. Там нам сказали, чтобы мы по возможности воздержались что-либо предпринимать, сейчас оперативная группа приедет. Потом подняли ветеринара, он неподалеку живет, и втроем опять к церкви. Приложил ухо к двери — слышно, как воры орудуют: ходят, берут что-то, кладут, тихо переговариваясь.

— Надо что-то делать, — не унимается ветеринар, — а то от одной порчи будет больше потерь, чем от кражи.

Я сказал, что мне велел дежурный в милиции, но тут к ветеринару присоединился и Арон, потому что в алтаре и на кафедре у нас резьба красивая. Поломают, а кто чинить возьмется? А если и сыщется мастер, так каких денег это будет стоить!..

— Эй вы там! Что вы там делаете? — громко крикнул я и забарабанил в главную дверь.

В церкви все стихло. А мы только тут спохватились, что промашку дали, — даже веревок у нас нет, чтобы их связать, когда вылезут. Ветеринар пошел на хитрость, чтобы дать Арону возможность слетать домой за веревкой. Стали мы с ним спорить, есть кто в церкви или нет. Я говорю, что слышал там шум, а он говорит — голуби это, что на колокольне живут. Поспорили, обошли вокруг церкви и опять разговор завели, что это, похоже, и впрямь голуби, потому что нечего человеку в такой паршивой церкви делать. Это чтобы грабителям внушить, что мы сейчас уходим.

Старший из подсудимых, попавшийся на эту уловку, поднял голову и с такой яростью посмотрел на куртку из искусственной кожи, что она должна бы была загореться и расплавиться.

— Когда Арон вернулся, а с ним прибежал и его братишка, — мы потребовали, чтобы бандиты вылезали по одному: во-первых, мы не знали, сколько их, а во-вторых, по машине понятно было, что не с подростками имеем дело.

Какое-то время те молчали, потом попробовали ставить условия, потом торговаться, как в Ташкенте на барахолке. Обещали намящик водки, грозили церковь спалить, если не дадим им уйти по-хорошему. Это длилось довольно долго, а милиция все не ехала. Чтобы время протянуть, стали вроде бы уступать.

Но тут оказалось, что они нас обхитрили, а не мы их. Покамест один балабонил с нами из-за задней двери, другой открыл большую — она закрывалась изнутри на засов. Слышим вдруг, парламентер оборвал разговор на полуслове, дощатый пол загудел. Мы к другой двери, но они опередили — первый мелькнул будто тень и уже перелез через ограду. Ребята — они вперед вырвались — кинулись за ним, но под старыми деревьями такая темень, ну он и улизнул. Потом в милиции сказал, что добрался до «Жигулей», но увидел, что колеса спущены, и давай пешком уходить. Нам сразу стало ясно — попробует выйти на автостраду и там будет голосовать. Так и вышло, там его милиция и прихватила.

С другим, помоложе который, я схватился один на один, потому что ветеринар с Ароном искали по кладбищу первого и братишка Арона им помогал.

Этот ворюга бросился на меня из распахнутой двери, чтобы проскочить к воротам. В правой руке железяка, орет: «У, стукач! Уложу, собака!» Я подпрыгнул и ногой ему под ребра. Он и свалился, железяка отлетела в сторону, в лужу. Связали, посадили на церковную ступеньку, а там и милиция приехала.

Адвокат, желая отвести от клиента неприятности, связанные с железной палкой, что суд расценивал как вооруженное нападение, сначала стал задавать свидетелю окольные вопросы, чтобы вывести его из равновесия.

— А какие у вас религиозные убеждения?

— Никаких… — Парень недоуменно пожал плечами и в поисках поддержки взглянул на судью, но тот в это время перечитывал подшитые объяснения подсудимого и взгляда его не заметил.

— Лютеранин? Католик? Когда был крещен? Был ли у причастия? Как часто бываете в церкви?

Парень мямлил что-то, потом преодолел смущение, и тон его ответов стал злым.

— Вот вы сказали: я подпрыгнул и ногой ударил его под ребра. Это ведь специальный прием нападения. Где вы тренировались?

— Я служил в десантных войсках.

— Где в церкви могла оказаться эта железная вещь?

— Наверное, с собой принесли — концы сточены, можно было использовать как лом.

— Интересно, почему же милиция в первый день никакого лома не обнаружила?

— Наверно, не до того было, надо было ловить ворюгу, который сбежал.

— Прошу суд приобщить к делу медицинскую справку, — адвокат обошел столик и остановился перед судьей, — что мой подсудимый получил легкие телесные повреждения. Вся ответственность за это ложится на свидетеля, который стоит перед вами. — Адвокат подал судье форменный бланк и направился к своему месту. — А насчет лома… Позвольте усомниться, что он вообще был! Мало ли что можно было найти в грязи поблизости от места происшествия!

— Ну, понятно, что это я главный виновник! Они, — и парень кивнул на скамью подсудимых, — обокрали четырнадцать церквей и причинили ущерб, который не смогут возместить, даже если проживут сто пятьдесят лет, как тот знаменитый абхазец, про которого в журнале «Здоровье» писали, а виноват я! Это верно, уважаемый адвокат, не надо было мне их ловить! Пускай взламывают, пускай крадут, пускай грабят! Вы же их ловить не стали бы, так ведь? Что ж, учту — исправлюсь!

Во время перерыва адвокат отыскал в коридоре парня и отечески вразумил его:

— Вы напрасно на меня обиделись… Это же суд, а суд — это поединок умов и фактов. Милиция с этим ломом допустила ошибку, а я ею воспользовался…

Парень оскорбленно посмотрел на него, повернулся и вышел на улицу…

На четвертый день судья совершенно случайно столкнулся с тем, что приходилось на начало его карьеры. Знакомясь с материалами предварительного следствия, судья упустил тот факт, что у одного из свидетелей, помимо обычного имени и фамилии, еще имеется и кличка Жип.

Тогда судья еще учился. Крохотная стипендия не давала даже сводить концы с концами, поэтому он перешел на вечернее отделение и устроился на работу в юридическое учреждение, которое занималось трудновоспитуемыми подростками.

И вот этот Жип — судья как сегодня помнит это дело, потому что оно было у него первое, — в очередной раз бежал из закрытого воспитательного заведения. И хотя парнишка вскоре был задержан на квартире у матери, положение весьма волновало воспитателей. Они просто не знали, что делать с Жипом, — парнишка ухитрялся отпирать любые замки. Обычные — гвоздем, сложные — тонкой медной пластинкой. Причем с необычайной легкостью. Повар только отвернулся, чтобы помешать в котлах, как Жип, который вместе с другими мальчишками чистил на кухне картофель, открыл кладовую и «увел» пакет с пиленым сахаром. Все вместе и съели. Двенадцатилетняя биография его состояла из многочисленных краж.

Сделав суровое лицо, начинающий юрист приказал беглеца, бродягу и воришку в одном лице привести к себе в кабинет, чтобы предупредить его, что в будущем ему грозит колония и строгий режим. Хотя и сам не верил в эффективность предупреждения, так как по материалам дела было видно, что мальчишка большой пройдоха и лгун.

И каково же было его удивление, когда он увидел зареванного мальчонку с черными подтеками на лице, тщедушного даже для своих лет!

— Сахар украл?

Мальчишка отрицательно покачал головой.

— Я только отмычку сделал.

— Ты хочешь сказать, украли старшие?

Мальчишка стоял стиснув зубы.

— Отвечай же!

Мальчишка молчал.

— Ты в группе самый маленький?

— Да.

— Тебя обижают?

Ответа нет.

«Куда я его дену?» — размышлял взрослый. Ему почему-то показалось, что колония мальчишке пойдет только во вред. Хотя криминологии он еще не проходил и не имел понятия о типизировании, классифицировании и прогнозировании правонарушителей, каким-то чутьем он понимал, что обратно мальчишку посылать не надо бы. Хотя теоретически пребывание в исправительном заведении ни одному подростку не могло осложнить в дальнейшем жизнь, но практика показывала, что в школах и в отделе кадров с ними лишь мирятся, как с зубной болью. И наверное, не без оснований.

Прежде чем принять окончательное решение, судья решил поговорить с его матерью.

Это была довольно красивая женщина с ученым званием, лет тридцати с лишним. Муж ее несколько лет назад погиб а автокатастрофе. Двухкомнатная квартира ухожена, полы натерты до блеска. Так и кажется, что из всех углов веет порядком, что жизнь здесь течет ровная и спокойная. Когда судья попросил разрешения закурить ему, конечно, было позволено, хоть пепельницы в доме не водилось и после окно наверняка не закрывали два дня. А самый крепкий напиток, который в этом доме когда-либо пили, — самодельное яблочное вино.

Мать грустным голосом рассказала, что сынишка связался с уличными мальчишками и совершал вместе с ними мелкие кражи. По правде говоря, делал он это за компанию, так как сын полностью обеспечен, ни в чем недостатка не испытывает. Кроме того, в этой стайке воришек нет ни одного, кто бы был достоин мизинца ее Жипа, — четвертый класс он окончил с отличными оценками, много читает, интересуется механикой. Во дворе у них есть небольшая слесарная мастерская — мальчик пропадал там целыми днями. Точил, пилил, шлифовал. Помогал мастерам, которые охотно это позволяли, так как у них благодаря этому оставалось время подхалтуривать или бегать к пивному автомату. Потом в детской комнате милиции ей показывали и поддельные жетоны для пивного автомата, которые сынишка выточил на станке.

— Его надо было вырвать из-под влияния банды, — деловито продолжала мать. — Я списалась с дальней родственницей в деревне и за плату отослала его туда. Пусть живет на свежем воздухе, рыбу ловит. Там чудесное место, вокруг реки и озера, я ему даже велосипед купила. И все равно его тянуло назад, в город, к своим дружкам. Через неделю он вернулся. Приехал в поезде без билета, бежал от контролера. Я отругала его, отвезла обратно, и все равно скоро он был здесь. На сей раз я его наказала и только тогда отвезла — у одного из моих коллег есть машина, он помог. И родственницу — между прочим, очень порядочный и тихий человек — поведение мальчика волновало. После третьего побега домой сын уже не явился, спал где-то на чердаке и в садовых домиках.

Туда дружки носили Жипу еду, там он начал уже воровать. Так, вполне профессионально был «взят» киоск с продтоварами — тогда такие синие вагончики на автомобильных колесах встречались часто, в них продавали рыбные и мясные консервы, масло, сыр, конфеты и прочие товары первой необходимости.

Дважды мать видела сына на другой стороне улицы, когда возвращалась из института, но в обоих случаях он убегал. Ей ничего не оставалось делать, как сообщить в детскую комнату милиции и попросить помощи. Подростков вскоре задержали, нашли у них часть украденного, они признались, что в ближайшие дни планировали ограбить еще один киоск.

— Что он вам сказал, когда на этот раз появился дома?

— Сказал, что за хорошие отметки и поведение ему разрешили два дня побыть у меня. Но я хорошо помню, что было в последний раз, когда он сбежал. Поэтому я велела ему идти в ванную и отмыться, а сама тем временем позвонила воспитателям. Вскоре за ним приехали…

Юрист стал говорить о статистике, которая его потрясла. Слишком большой процент воспитанников исправительных заведений позже вновь вступают в конфликт с законом. Вместе с этой женщиной они пытались понять, почему это происходит. Она полагала, что сам исправляемый материал не без дефектов, поэтому нельзя требовать, чтобы конечный продукт отвечал высоким стандартам. Он высказал мнение, что человек, являясь существом общественным, ищет друзей соответственно своему статусу. Статус уже раз судимого зыбкий, поэтому он ищет таких же друзей. Они объединяются в группы, чтобы вызывающе относиться к окружающим людям и к установившимся порядкам, которых не придерживаются.

— Подросток закон никогда в одиночку не нарушает. Для этого нужна группа или хотя бы двое людей. Почти девяносто процентов случаев именно такого рода.

Женщина согласно кивнула.

— Я думаю, что виновата урбанизация. Образ жизни горожанина можно охарактеризовать как анонимный, поэтому падают общие показатели дисциплины. Число нарушений закона на тысячу жителей в городе больше, чем в деревне.

— Да, вы правы. К сожалению, процесс урбанизации неизбежен…

Его поразили ум женщины и ее уровень образованности. Она не боялась пользоваться многими иностранными словами и никогда не ошибалась в их выборе. На все процессы, происходящие в жизни, она смотрела куда шире, чем другие люди, которых он знал.

— Если вы напишете заявление, я, может быть, смогу добиться возвращения сына домой… Так он мог бы избежать влияния колонии. Боюсь, что в противном случае мальчик замкнется, так как он физически довольно слабый и там его будут обижать…

— Глупости! — резко возразила женщина. — Там достаточно педагогов!

Судью удивил больше тон, чем смысл сказанного.

— По учебному материалу он не отстал, разве что не стоит его посылать в ту же самую школу…

— У вас абсурдная идея! Пока он в колонии, я могу хотя бы быть спокойна, что ничего страшного с ним не случится. Не хотите ли посмотреть телевизор?

Тогда подобное предложение значило совсем иное, чем теперь. Тогда в квартиры редких владельцев телевизора собирались все ближайшие соседи, а родственники и друзья приезжали даже издалека. Невероятное явление — кино с доставкой на дом, пусть фильмы и старые, зато бесплатно! Понадобилось время, чтобы к нему привыкли, а пока что на экран размером в игральную карту смотрели нередко человек двадцать. Вскоре придумали линзу, наполненную дистиллированной водой, которую ставили перед экраном, и стали смотреть как бы через увеличительное стекло.

Женщина воткнула вилку, на полу загудел стабилизатор, щелкнув, начал нагреваться аппарат.

У молодого юриста волосы стали дыбом, и он торопливо попрощался. Спустя десять лет он уже не приходил в такое смятение от предательства матерей. Сыновья мешают матерям устраивать личную жизнь так, как им хочется, и они ищут предлога, чтобы хотя на время от них избавиться. Они готовы щедро платить, поэтому в колонии едут огромные корзины с передачами, и соседи говорят, что такой заботливой матери еще не видели.

Жип, наверное, обожал свою мать, раз убегал из деревни, чтобы встретиться с нею, чтобы хотя бы взглянуть на нее с другой стороны улицы, если уж убегал из колонии, рискуя быть наказанным. Неразделенная, отвергнутая, трагическая любовь. Разве может она не превратиться в ненависть, когда раскроется предательство? И какова будет цена этой ненависти?

А еще десять лет спустя судья старался найти истоки бессердечия этих матерей, которые удобно паразитируют на принятых обществом нормах. Паразитируют, хотя порой кажется, что они чем-то жертвуют. И скорее всего ими руководит не эгоистический расчет, а результаты их воспитания. Это женщины из таких семей, где все в жизни регламентировано, начиная с рекомендованного школьникам режима и кончая датой платежей, предписанных домоуправлением, где детей превращают в деревянных человечков с рациональным мышлением вычислительной машины, которая не допускает никаких импровизаций. А уж если случаются какие-то отклонения, она сама отведет сына куда следует и не выронит ни слезинки. Ненависть со стороны детей, которая их обычно постигает, они считают абсолютно незаслуженной и очень переживают…

— Судились? — спросил судья.

— Да.

— Когда? За что?

— Гражданин судья! Пожалейте секретаря…

— Ведите себя прилично! — одернул судья Жипа, продолжая изучать справку, приложенную к делу. Взгляд его скользил по строчкам указа 1947 года, по которому раньше судили за хищение государственного имущества, а потом по статьям теперешнего кодекса. — Что вам известно о ключе?

— Ничего мне не известно! Принес рисунок ключа — очень неточный — и попросил сделать. Я отказался.

— Объясните причины.

— Такой ключ можно сделать только по оригиналу, а не по рисунку.

— Вам, как специалисту, конструкция замка наверняка указала на его старину. Зная человека, который попросил вас об услуге, вы могли хотя бы примерно представить, для какой цели он может понадобиться.

— А чего догадываться? Я и так знал. Он мне сам сказал. Сказал, что потерял ключ от гаража, но остался его контур на бумаге. Машина у него есть, так что вполне логично сделать вывод…

— А почему нет? Теперь в деревне много заброшенных строений… Это уж массовое явление… У половины рижских гаражей огромные замки от клетей, которые делали местные кузнецы. Они довольно надежные, потому что у каждого ремесленника был свой фокус. Современная промышленность ничего подобного предложить не может, все слишком стандартизировано.

— Будут еще вопросы к свидетелю? — И судья перевел взгляд на прокурора и адвоката. — Пожалуйста! — И он заметил поднятую руку старшего подсудимого.

— У меня не вопрос, а пояснение. Так же как на предварительном следствии, я утверждаю, что свидетелю не было ничего известно о моих намерениях и он даже не мог о них догадываться.

— Конечно, если бы я догадался, я бы тут же побежал в милицию! — усмехнулся Жип.

— Как поживает ваша мать? — спросил судья.

Губы Жипа сжались и стали тонкими, на лице выступили белые пятна.

— Вы знаете мою мать?

— Немножко.

— В марте тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года я прочитал в газете, что она защитила докторскую диссертацию. Мой ответ вас удовлетворяет?

— Займите место на какой-нибудь скамье.

— Спасибо.

Протиснувшись между сидящими, Жип пролез в самый угол к стене. Судебное заседание продолжалось.

Вскоре Маргита почувствовала, что на нее неотрывно смотрят. Взгляд не был сверлящим, но вызывал беспокойство. Во всяком случае, ей было неуютно. Быстро оглянувшись, она заметила, что виной всему последний свидетель. Тот самый, с которым Гундар вчера на лестнице в здании суда подобострастно поздоровался.

Процесс подходил к концу, оставались еще кое-какие «хвосты», которые надо было уладить. В деле только позавчера появился документ, требовавший конкретного, неотложного действия. Какая-то музейная атрибуционная комиссия уведомляла, что гражданин имярек принес для обследования пятисвечовые канделябры, унаследованные от прапрапрабабки. Если не считать гнезд и блюдечек, канделябры идентичны тем, фотографии которых получены от уголовного розыска. Кроме того, канделябры были изготовлены лет на двадцать позже кончины бабушки. При разговоре с инспектором уголовного розыска владелец признался, что он вовсе не унаследовал, а купил у пока что не установленного лица.

С одной стороны, судья должен был бы вернуть дело на доследование, чтобы выявили посредника, который отвез канделябры в Москву, а с другой стороны, это опять на несколько дней оторвало бы следователей от работы и при этом нет никакой гарантии, что посредника удастся найти. Подсудимые сам факт похищения признали, потерпевшая сторона свое имущество получит… И судья предложил заседателям соломоново решение — передать там-то и там-то обнаруженные канделябры юридическому владельцу.

— Ну, теперь ты у меня, стерва, попляшешь! — с издевкой заявил Гундар Маргите спустя день после вынесения приговора. — Ты же дала суду заведомо ложные показания, ты хорошо тогда знала эти штуки, я тебе сам показывал и рассказывал.

— Ничего ты не рассказывал.

— Тебя посадят, а мне квартира останется. Ничего, хорошенькая квартирка.

— Гундар, не можешь ты такую подлость сделать… Ты же знаешь, что мне некуда деться…

— Не волнуйся, койка и баланда в тюряге тебе обеспечены. Наконец-то я смогу тебе по-настоящему отплатить за ту пакость, которую вы мне с Желваком сделали!..

Толстые, почернелые, никогда не чищенные кирпичные стены… На улице у проходной переминаются замкнутые, ушедшие в себя женщины… Время от времени открывается оконце в стене, и после короткого разговора одну из них впускают… Булыжником мощенный дворик с небольшим домиком в углу… Кухня, где громко играет репродуктор и на сковородке шкворчит отбивная, в которую тычет вилкой полуголый мужчина. Левой рукой обнимает растрепанную женщину. Сэм… Нет, эти развалины Карфагена не имеют ничего общего с Сэмом! Это только говорящая рухлядь, засунутая в старушечьи боты, из которых торчат серые портянки. «Не удивляйся, детка, в этих стенах очень холодно… Очень холодно…» — говорит то, что осталось от элегантного Сэма…

— Ты просто хочешь меня застращать!

— Сто семьдесят четвертая статья, сама расписалась.

— Ладно, тогда я расскажу все! И про зажигалки, и про…

Гундар расхохотался. Глаза стали узкие, мешки под глазами тряслись вместе с кадыком. Наглый, самоуверенный приказчик с набриолиненными волосами по воскресеньям, который считает себя самым неотразимым мужчиной в округе.

— Разведемся, — тихо сказала Маргита. В ней что-то порвалось. Она вдруг поняла, что это слово надо было произнести уже давно, что это единственно верный выход, что иначе просто невозможно, и все же слезы навернулись на глаза.

— А чего это мне разводиться? Мне и так хорошо! Раз я муж, так смело могу тебе по морде врезать, когда заслужишь.

Вечером Маргита поехала к матери. Конечно, не верила, что мать может понять, так хотя бы простит. Но, войдя в дом, она даже и разговора не завела о том, что привело ее сюда. В задней комнатушке устроилась сестра с мужем, переднюю перегородили шкафом и занавеской, в ней спали родители и брат. Телевизор выставлен на кухню.

— Не так страшен черт, как его малюют!.. — Оптимист у нее брат. — Как только молодые малышом обзаведутся, а это уж само собой, нас сразу поставят на очередь. Если они долго не будут чикаться, годика через четыре мы тебя, Маргита, пригласим в ванне мыться и в лоджии загорать.

— Да как тебе в голову пришло! — возмущалась начальница. — Во-первых, общежития тебе не дадут, во-вторых, ты будешь последняя дура! Оставить такому негодяю свою квартиру! Он только этого и ждет! Пожалуйста, разводись, но от жилплощади не отказывайся ни за какие деньги! В жизни все может случиться: познакомишься с человеком, который его в баранку скрутит и с лестницы спустит, или этот спутается с какой-нибудь девкой, у которой свой домик или хотя бы две комнаты… Тогда он сам с готовностью удерет от тебя, потому там при разводе ему больше светит. У Зойки-табельщицы так и получилось. Что хочешь, но квартиру оставлять ему я тебе не позволю!..

Гундар часто не ночевал дома, Маргиту это устраивало, но появление его всегда было связано с большими или малыми конфликтами и оскорблениями. Если эту тактику применять систематически, можно довести до самоубийства. Когда запугивание судом не дало нужного результата, Гундар запланировал длительное, позиционное наступление, сулящее помимо всего и удовольствие, которое испытывают мальчишки, мучая кошек и прочих животных.

Неожиданно, когда после суда прошло три или четыре месяца, Гундар заговорил по-человечески.

— Я знаю, Маргита, ты хочешь, чтобы я убрался… Верно, квартира фактически принадлежит тебе. Для двоих разведенных она тесновата. Я готов уйти, если ты окажешь мне одну услугу.

— Я больше не верю ни одному твоему слову. Я знаю, что ты никогда не сделаешь того, что в первую очередь не принесет тебе пользы.

— Ну, конечно, иначе я был бы полный остолоп. Просто тут такой случай, когда мы с тобой хорошо бы заработали, а внакладе остался кто-то третий. Я вижу, что ты мне не веришь, поэтому есть предложение встретиться с одним человеком, который хорошо знает Сэма. Они вместе были в колонии. Сэм ему про твои прелести все уши прожужжал, так что он влюбился в тебя заочно… Нет, он же тебя видел один раз, в суде.

Хотя воспоминание о Сэме особенно не грело, все же приятно сознавать, что хоть кто-то говорит о тебе хорошее…

Январь

— Я хочу вам помочь, но… У меня мало сил, — шепнула женщина и выжидательно замолкла. Она слышала дыхание инженера по другую сторону заколоченного окна.

— Я действительно хочу вам помочь, — вновь прошептала женщина. И вновь напряженно прислушалась, ожидая ответа. Она не чувствовала ни этого ночного холода, ни снега, забившегося в лыжные ботинки, ни побелевших от мороза рук.

— Бегите в Эргли и на почте свяжитесь с милицией. Телеграф там открыт всю ночь.

Пауза была долгой.

— Нет, — шепотом ответила женщина. — Тогда я погибла… Вы их не знаете… Надо придумать что-то другое…

— А иначе вы, Илона, мне не можете помочь.

— Меня не Илоной зовут. Я плохо знаю окрестности. Я заблужусь… Они меня поймают, не успею и до реки добраться…

— Тогда вы не можете мне помочь.

— Уже шесть часов, осталось всего три.

— Бегите в Эргли… Бегите, пока еще темно…

— Прежде всего они убьют вас, а потом меня…

— А может, вас подослали меня уговорить? Как я сразу не сообразил! Но ведь я же не упираюсь, я же черчу, делаю, что от меня требуют, просто я не могу вспомнить разные детали, но к девяти все будет сделано! В каком месяце вы родились? Если в феврале, то ваш счастливый камень аметист, если в марте, то аквамарин… Заберете все — и у вас будет очень много счастья!

— Тише! — прошептала женщина. — Прошу вас, тише!

Поняв, что Гвидо Лиекнис сейчас не владеет собой, она быстро пошла назад.

Злость улеглась так же быстро, как вспыхнула, но вместе с нею исчезли и силы, и инженер вяло добрался до лежанки. По дороге он зацепил табурет, тот опрокинулся, исчерченные и чистые листки и чертежные принадлежности рассыпались по грязному полу, свеча упала и потухла.

А зачем им меня стрелять? Какой от этого прок? Старший хочет продемонстрировать молодому свою непреклонность, чтобы добиться от того полного послушания? Старший, добивающийся власти любой ценой, так он и выглядит. А ведь, по сути дела, ему нужна лишь гарантия, что я буду молчать. Ну, разумеется, я буду молчать! Буду, буду, буду молчать… — Лиекнис опомнился, сообразив, что при каждом слове он бьет затылком о печку. — Нельзя же убить человека только за то, что он не помнит…

Спустя час инженер Гвидо Лиекнис сообщил старшему бандиту, этой взведенной, тугой, злобной пружине, что не помнит некоторых мелочей в одном из блоков сигнализации и потому не может гарантировать отключение ее от центрального сейфа. Младший растерялся, но старший, кажется, понял или хотя бы почувствовал, что дело не в памяти инженера. Прищурив и без того маленькие, острые глазки, он спокойно сказал, хотя за этими словами чувствовались жестокость и угроза кары, которая постигнет за ложь:

— У вас еще есть время… До девяти… Больше у вас времени не будет…

Как там дела у группы, которая схватила в Латгалии Гибало? Как он себя повел? Ведь и ему, когда он рисовал план, пришлось столкнуться с тем же самым препятствием. Парень он как бык, но именно у таких обычно сдает характер. Если он нарисовал все, мое самопожертвование не имеет уже никакого значения! Тогда это уже не жертва, а банальная глупость. Из-за тупого старика мы можем погибнуть. Два молодых, образованных человека, которые еще много могут дать обществу. У Гибало семья, а об этом старике, может, никто не всплакнет, в его возрасте многие из-за войны лишились родных. Он обществу уже ничего не дает, только берет. Хоть кого спроси, никто не скажет, что надо уберечь неряшливого старика, а пожертвовать молодым человеком, у которого остались маленькие дети. Как я потом смогу его сиротам в глаза смотреть? Мне было жалко этого старикашку? А почему тебе не было жалко нашего папу, спросят они…

Ну, одного из этих типов я покалечу, прежде чем второй успеет отправить меня на тот свет!

И тут он вдруг отчетливо почуял запах кильки, хотя и знал, что в комнате нет ничего такого, что могло быть хоть немножко схоже, и поэтому подумал: я начинаю сходить с ума!

Если бы раньше кто-то сказал инженеру, что этот жалкий охранник — в нем не было ничего, абсолютно ничего, заслуживающего внимания, — займет его мысли хотя бы на две минуты, Лиекнис счел бы это неудачной шуткой. Сейчас он продумал о нем всю ночь, как будто сотню раз мысленно ощупал с головы до ног, прошелся по каждому шву его измятой одежды. Что он, по полу ползает или по помойкам роется, что всегда так выглядит? В простоватом, даже глуповатом лице его он знает каждую морщину, волосы седые, вечно перхоть на пропотелом воротнике.

Любая счетно-вычислительная машина вывела бы результат — сто к одному: если из двоих только один может остаться в живых, то преимущество за инженером. Любые объективные факторы за этот выбор. К сожалению, право решать вопрос на сей раз принадлежало не машине, а Гвидо Лиекнису.

Старик, дежурящий на втором этаже, — наверняка у него какая-то болезнь, если работает по ночам, — своим присутствием мешает взломщикам пересечь коридор, чтобы очутиться у двери центрального сейфа.

У старика письменный стол с телефоном и замусоленное мягкое кресло, в котором он по ночам дремлет, а по-настоящему, наверное, никогда не засыпает. Даже если иной раз и заснет, это мало что даст — не могут же они сидеть за углом и быть в полной зависимости от старикова желания поспать, когда они уже пробились через столько стен! Тогда им остается идти ва-банк. Нет, старика миновать невозможно! Невозможно так пересечь коридор, чтобы тот не заметил, а заметив, он выхватит пистолет и нажмет ногой на педаль тревоги под письменным столом или на кнопку сигнала рядом с телефоном — и началось столпотворение: завоют сирены, помчатся машины, залают собаки, прожекторы начнут ощупывать заборы, крышу, послышатся резкие команды, и взломщикам придется сдаться. Неудачу они, без сомнения, припишут предательству Гвидо Лиекниса, и кто-то здесь, в этом холодном доме, с равнодушным видом всадит ему в живот пару пуль.

Если удастся изолировать старика или пересечь коридор, взломщики смогут работать довольно шумно и ничто им не грозит. Лиекнис придумал с десяток ходов, как нейтрализовать старика, один фантастичнее другого. Все они предусматривали необходимость связать или оглушить его, но он сам же, Лиекнис, вынужден был их отвергнуть, так как планы оказывались нереальными.

Столкнувшись с неудобным стариком, Лиекнис сперва даже обрадовался и рассказал обо всем старшему.

Оказалось, что те уже информированы об этом охраннике и приняли его в расчет.

— Со стариком мы сами все уладим, — мрачно сказал старший. — Вы насчет сигнализации позаботьтесь.

Ну, конечно, они решили убить охранника! Иначе и быть не может!

Инженер против своей воли стал размышлять, как преступники это сделают. Как убить, чтобы смерть наступила мгновенно? И ему пришло в голову, что от распределительного щита, который находится недалеко за углом, можно протянуть кабель и сзади подвести к сидящему два оголенных конца… Американцы в своем электрическом стуле используют две тысячи вольт, но можно и меньше… Смерть быстрая и безболезненная… Гуманная… Сколько стариков в больнице годами корчатся от боли, не в силах дождаться, когда же придет костлявая с косой… Кошмар какой, я собираюсь стать убийцей… Я вынужден стать убийцей… Я вынужден стать убийцей, если сам хочу остаться в живых… Если я начерчу план до конца, они убьют старика. А не нарисую — расправятся со мной… А может, не расправятся? Какой им смысл стрелять в меня? Ведь им же нужна только твердая гарантия, что я буду молчать!

Да нет, какая там гарантия — им нужно золото!

Неожиданно из щели на потолке на него посыпался песок. Он чиркнул спичку и зажег свечу. Поднял голову, чтобы лучше видеть, но тут еще загудели шаги и струйки песка посыпались в разных местах.

— Сдурела ты, что ли? — забранился кто-то на чердаке. По голосу — парень в свитере.

— Нет, честное слово, мне показалось, что здесь кто-то есть. Ясно слышала… Погляди, вот эта доска не отстала? Нет. Нету… А та?

— Активная больно стала! Пошли, еще часик можно поспать!

Шаги стихли в той стороне дома, и через минуту заскрипел снег, когда они пошли вдоль строения.

Лиекнис скрипнул зубами. Потом приложился ухом к двери.

— Ну? — спросил старший.

— Мерещиться уже начинает…

— Ничего, свежий воздух тебе на пользу пойдет, — сказал старший, и все в кухне опять стихло.

Парень сразу заснул — коньяк еще держал его в своей власти, старший закрыл глаза, но заснуть не мог, как и раньше. Женщина была сама настороженность, но притворялась спящей. Она прикорнула на стуле в самом углу у двери, прикрывшись своей желтой курткой. Номер прошел, ей удалось осмотреть чердак, но надежда ее не оправдалась: доски там слишком прочно держатся, явно ей не под силу.

«Если я вбегу к нему в комнату, как долго мы сможем там оставаться? Нет, тогда уж лучше залезть на чердак и втащить туда лестницу. Но долго я там не продержусь, уж они-то придумают, как меня стащить».

Где-то далеко, в стороне Эргли, слышался ленивый собачий лай, напоминающий, что есть в мире другие дома и другие люди.

Поленья в печи прогорели, но жаркие угли еще не подернулись пеплом и время от времени постреливали огоньками.

«Красные флажки… Маленькие красные флажки… — вспомнила она. — Маленькие красные флажки, которыми отмечают лыжную трассу… Наверняка она всегда проходит через реку здесь и хотя бы один конец должен выходить к Эргли…»

Днем, не желая находиться при разговоре с инженером, она каталась с горки за сараем. Спуск кончался, выходя за угол леса, и ей приходилось пересекать лыжную дистанцию, отмеченную флажками.

Неожиданно в лицо ей ударил яркий луч карманного фонарика. Парень проснулся — это с ним в подпитии случалось, — и уже начинался похмельный комплекс.

— Перестань! Дай поспать! — И она отвернулась от света.

— А чего это у тебя глаза блестят? Как у кошки весной!

— О тебе думаю! — отрезала она и натянула куртку на голову.

Парень выключил фонарик и вскоре засопел. Перед этим он взглянул на старшего и на часы. Без нескольких минут семь. Усатый парень не знал, что старший бодрствует, только прикрыл глаза, и что разговор он слушал внимательно.

«Если он думает, что я буду стрелять, то ошибается! — Устроившись поудобнее, парень заскрипел табуретом. — Пусть сам сует голову в петлю!»

Злость на старшего нарастала в нем с каждым часом. И потому, что тот частично уже взял женщину под свое покровительство и она тут же нахально поспешила этим воспользоваться, делая глазки этому неискушенному в любви человеку и крутя задницей, чтобы подчинить того своему влиянию и выскользнуть из-под его власти. И еще потому, что на успех этого дела оставалось все меньше надежд. Если инженер действительно чего-то там не помнит, так нечего и близко к фабрике соваться, можно прямо шагать в милицию или в тюрягу.

«Если бы я не связался с ним, все было бы иначе, — злился про себя парень. — Напарников бы себе нашел и со временем сообразил бы, как вскрыть сейф и отключить сигнализацию. Как и все остальное, так же бы хитро обмозговал! И все было бы в лучшем порядке, если бы тому не стукнула в башку идея насчет инженера!» Разумеется, мысль о вскрытии сейфа и отключении сигнализации была всего лишь хвастовством пьяного. Лишь полная неосведомленность в этой области заставила его искать опытного компаньона.

Женщина думала, вспоминала весь ход событий.

У нее было мало информации…

— Это правда, что за вельветовые штаны просят двести рублей? — спросил шеф.

— За белые еще больше, — подтвердила она.

— Ну, раз просят, значит, есть кому платить. Да, кто живет на зарплату, тот всю жизнь ездит только на трамвае. — Помолчав, чтобы дать возможность переварить текст и подтекст, он продолжал. — Нам нужна помощь.

Они разговаривали, сидя в оранжевом «Москвиче» с грузовым кузовом. Мотор и вентилятор работали, иначе запотевали стекла.

Усатый парень стоял, прислонясь к стене дома, и поплевывал от скуки.

«Наконец-то я избавлюсь от него», — с торжеством подумала женщина.

— А конкретно? — спросила она.

— Инженеру нравятся красивые дамы… Он не пропускает ни один лыжный поезд… — Шеф говорил коротко и деловито. В заключение он сказал: — Мы с утра исчезаем, а ты останешься, чтобы освободить инженера незадолго до возвращения поезда, и сама с ним поедешь на станцию. На обратном пути он наверняка будет не таким любезным…

Женщина будет приглядывать за инженером от заброшенного дома до Риги, в Риге на вокзале за Лиекнисом будут следить — усатый парень пешком, шеф — на оранжевом «Москвиче». Если инженер захочет покаяться в грехах, он в тот же вечер свяжется с милицией.

— Я ему скажу, чтобы он с вокзала шуровал прямо домой, чтобы не могли какой-нибудь его шаг неправильно понять, — сказал старший. — Явившись в Ригу, он вынужден будет помалкивать, а там ему и дальше придется молчать.

— С утра он встретится на фабрике со своим помощником Гибало.

— Это не имеет никакого значения. Он же сам будет маскироваться, рассказывая об удачной лыжной прогулке, так что все, что расскажет помощник, будет тоже считать маскировкой.

«Конечно, если бы он нарисовал план, было бы проще, — думала женщина. — Как только они бы убрались, так и мы сразу же… Уж какая-нибудь машина нас бы подобрала».

— Вы глядите… Ждете-ждете, а он себе на теплой лежанке похрапывает… — громко сказала она, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Тебя не спросили, — брюзгливо ответил парень. «Нет, эта стерва далеко пойдет, гляди, как ловко она начинает мной командовать! Неужели старый барсук это не замечает? Ведь ты, охотник до сладенького, скоро будешь ей завтрак в постель подавать и туфли чистить. И как я мог с таким дураком связаться! Ведь у меня же был такой план, такой план!.. И он все испортил… Дудак!.. Инженер ему понадобился! Ну, где у тебя план второго этажа? Нет и не будет! И я не стану и не пойду смотреть, не жди! Кто этого инженера придумал, тот пусть сам от него избавляется… Я в девять встал на лыжи — и ходу! А как ты, папаша, с ним управишься, сам думай, я уже далеко буду. И тебе бы советовал — забрать эту курву и смываться, иначе в большое дерьмо влипнешь! Завтра оба приедете, а я ее вещички за дверь выкину. Такой план ипортил! Договорился бы с кем-нибудь другим, завтра у меня грандиозная жизнь началась бы!..»

— И верно, поглядите-ка, что он там делает, — сказал старший. Как он ни старался отворачиваться, взгляд его все время обращался к женской фигуре.

Поскольку парень не поднялся, он прикрикнул:

— Оглох, что ли?

Лязгнул засов.

Со скрипом открылась дверь комнаты. Парень остановился на пороге.

Женщина прошла мимо него и скользнула в сени. Там она наткнулась на прислоненные лыжи, которые с грохотом соскользнули. На ходу она успела заглянуть в комнату пленника. Инженер не рисовал план. Он словно застыл, упершись затылком в печку и глядя в потолок. Наверное, даже не слышал, как открылась дверь. Свеча на табурете почти догорела.

Женщина прислонилась к стене дома и заплакала. Тихо, беззвучно. Уже утро, а еще совсем темно. Между снежным покровом и звездным небом обозначились силуэты хозяйственных строений и леса.

«Если мне удастся бежать, они не посмеют расправиться с инженером… Ах если бы я умела хоть немножко ходить на лыжах!

Маленькие красные флажки вдоль лыжни… Лыжня твердая и накатанная… Сейчас, в темноте, я, скатившись с горы, могу выйти на трассу и если меня догонят, то когда уже рассветет…»

— Эй, что ты там так долго? — постучал кулаком по двери парень.

— Дышу свежим воздухом, душно очень в комнате.

— Иди, дай чего-нибудь горло прополоскать… Хоть помирай…

Чтобы не злить его, она вновь вошла в кухню, нашла кружку уже остывшего чая и подала парню:

— Здесь совсем нечем дышать… Мне нехорошо…

И старший не сомневался, что игра проиграна. Кто бы мог подумать, что сигнализационные устройства стали такими сложными и что незнание параметров двух-трех сопротивлений и конденсаторов может свести на нет весь тщательно разработанный план! Но еще вовсе неизвестно, проиграл ли он от этого. Парень неуравновешенный, хвастун, стремясь к большим деньгам, может наделать больших глупостей. Как он будет отбиваться от умелых ходов следователя? И сомнений нет, что за него возьмутся на другой день, как уже судимого. Дураков нет, сообразят, что какой-то соучастник работает на фабрике. Сначала отсеют тех, кто имеет доступ и в старый и в новый корпус, потом тех, кто и в старый, и в новый, и на второй этаж. Ну ладно, наберется с полсотни, у тех алиби, у этих нет, тылы у парня обеспечены хитрым приемом, в первый заход его не возьмут, но в поле зрения он все равно попадет. Незаметно и неслышно учтут каждый истраченный им рубль, заинтересуются друзьями. Нет, до меня они не доберутся, нас вместе не видали, но и мною поинтересуются, только наверняка позже. Немного на счету у милиции таких, кто может взять солидный ларь с деньгами. О девке волноваться нечего, она с умом, если и потратит, то эти гаврики решат: из прежних сбережений — многие ведь уверены, что у нее должны быть.

«Я должна что-то сделать… Я должна что-то сделать сейчас же… — Женщина пыталась собраться с духом. — Как бы я не вызвала подозрения тем, что часто выхожу…»

А старший продолжал обдумывать последствия неудачи: «Ведь я от этого дела сколько раз хотел отстать. Могу спокойно сказать: дверь сейфа вскрыть невозможно, и он поверит. Но не скажу. Из-за бабы этой? Я что, хочу перед ней покрасоваться и, впутав в общее дело, привязать к себе? А зачем мне этот сейф вскрывать, какой прок я от этого иметь буду? Сумма такая огромная, что за десять лет не растратить! Угрозыск только и ждет, чтобы у тебя лишний рубль сверкнул! А через десять лет и мне уже до пенсии недалеко, и врачи разрешат только в шлепанцах по комнате ходить да овсяночку принимать! Нет, судьба знает, что делает, даже хорошо, что у инженера память отшибло!..»

Женщина встала и вышла за дверь. Слышно было, как она топочет в сенях. «Наверное, ботинки тесноваты, мороз сразу хватает», — подумал старший.

— Она радуется, что у нас ничего не получится, — злобно сказал парень, словно надеясь, что этой фразой он их поссорит. — Куда ты думаешь потом инженера засунуть? В шкаф? Светло становится, нечего там болтаться. — Страх перед неизбежным возмездием подавлял желание убежать в одиночку. И он только надеялся, что до осуществления плана дело так и не дойдет.

Женщина тихо взяла лыжи и воткнула в сугроб у двери. Топала она в сенях для того, чтобы не слышно было стука лыж и креплений, но ей казалось, что вот-вот кто-нибудь выйдет посмотреть. Она постаралась действовать еще осторожнее, еще тише, но мужские лыжи были длинные и тяжелые, их не поднимешь как пушинку. А тут еще волнения, холод, чистый воздух, который как будто звенит, точно до предела натянутая струна, даже когда к ней и не прикасаются.

— Я должна это сделать сейчас… Мне надо это сделать сейчас же… — словно сама не своя твердила она и продолжала свое дело. Но самое тяжелое уже было позади: решение принято, и каждое очередное движение отдаляло ее от возможности отменить его.

Лыжи в сугроб она воткнула плотно друг к другу и немного наклонно, носками в сторону сарая, чтобы на ходу удобно было взять под мышку.

Она будет на середине двора, когда те увидят в окно, но когда парень выскочит и спросит, куда это она понесла лыжи, она уже будет за углом. Ответить надо как-то неопределенно, например: «Я сейчас!» или «Мне пришла хорошая мысль!», чтобы парень не сразу побежал за нею. А если сделает это, тогда все пропало, она не успеет добраться до своих лыж, а ведь надо еще застегнуть крепления и спуститься до половины склона. Увидев, что она уносит и остальные лыжи, он все поймет и понесется как ошалелый. Страх погонит его так, что глубокого снега он сначала не заметит, а когда она будет уже на опушке, он, конечно же, будет стрелять.

Она обдумала все, исключая одно: что же будет, если пуля ее зацепит.

Ничего не будет. Он меня догонит и убьет.

Она рассчитала, что успеет свернуть на наезженную лыжню в сторону Эргли, прежде чем парень успеет, побежав по прямой, перехватить ее у реки. А если он от дома побежит наискось по речному обрыву, она свернет влево — трасса наверняка проходит вблизи какого-нибудь жилья или подходит к проезжей дороге. При первом варианте будет легче. Перебираясь через реку, она три лишних пары лыж спустит под лед. Не надо будет их с собой нести. И конечная цель ближе.

Надо быть самоубийцей, чтобы в такой ситуации, когда ты остался в глубоком снегу, почти беспомощен и знаешь, что скоро сюда явится милиция, пытаться прикончить инженера.

Когда все лыжи были воткнуты в сугроб, она взяла свои и понесла по протоптанной дорожке мимо выломанной двери сарая за строение. Там она положила лыжи на накатанную вчера лыжню, высмотрела просвет между кустами и пошла назад.

Парня ошарашило ее появление, когда они столкнулись посреди двора.

— Ты что… стерва… собираешься делать?

Не успел даже ни перчатки схватить, ни шапку.

— Без одной минуты девять мне захочется покататься на лыжах, — заявила она. — Я буду вон там, если надо, позовете. Пошли в дом. — И женщинапроскользнула мимо него.

— Что это значит? — угрожающе спросил парень, указав на торчащие в сугробе лыжи, идя следом за женщиной.

— Вы оба жуткие дураки! — ответила она и, войдя в кухню, стала греть руки у печи. Брошенные на почти потухшие угли, щепки ярко занялись. — Удивительно, как это мы вчера не дождались гостей! Я думаю, не в наших интересах кому-то показываться. — Она помолчала, потом продолжала: — Если у дверей увидят лыжи, то никто не полезет мешать чужой компании, а заброшенный дом всегда привлекает любопытных горожан. Ладно еще, если их двое-трое, а что вы будете делать, если пожалуют целой группой? Инженерик может такой номер выкинуть, что вы не будете знать куда и деться! А в чем его можно обвинить? Он же не виноват, что вам нужны деньги! И вообще, я бы на вашем месте его отпустила. Добейтесь от него какой-нибудь гарантии, что он даст вам недостающие сведения…

Говорить! Надо заставить себя говорить еще! Неважно что, только бы отвлечь внимание от лыж!

— Ну, стерва! — яростно вытаращил глаза парень. Похмелье у него еще не прошло, и был предлог сорвать злость. — Отпустить, пусть идет!.. Ты, конечно, ничем не рискуешь, а мы…

— Конечно, меня только побранят! Куда он побежит? В милицию? Пусть идет! Скажет, что его силой заставили дать план? Пусть говорит! А я скажу, что он начал ко мне приставать еще в поезде и что он в твоем присутствии осмелился меня лапать, и мы решили его проучить — заперли в комнате одного. До утра. А больше того, чтобы он в подпитии не заблудился и не замерз.

— Мы с тобой в разводе.

— Но наши отношения могут поправиться, что, впрочем, никогда не произойдет. — И она бросила молниеносный взгляд на старшего. — Милиция пошлет его подальше!

— Одна женщина стоит двух змей, — процедил старший. Величественное выражение лица его не изменилось. На самом деле он радовался, что предложение освободить инженера исходит не от него. — Милиция его действительно пошлет к черту. В действительности же все будет выглядеть так, что он хочет отомстить тем, кто его держал взаперти. Если он сможет дать нам конкретные гарантии, что нужные сведения мы позже получим…

— Гарантии эти есть! — воскликнула женщина. — Точный, до конца не дочерченный план. Он многое отдаст, чтобы никто об этом не узнал! И поедем назад с утренним поездом все вместе…

— Не верьте ей! — вскочил парень, неожиданно перейдя на «вы». Губы его и руки тряслись от ярости. — Она что-то замышляет! Она давно хочет со мной рассчитаться!

Воцарилось гнетущее молчание. И длилось бы оно довольно долго, если бы в дверь не постучал Гвидо Лиекнис. Стучал он нетерпеливо, словно опасаясь что-то упустить.

— Делайте как знаете! — сказала женщина и вышла в сени.

«Когда они в кухне заговорят, я побегу. Гвидо на какое-то время отвлечет их внимание от окна, и тогда мне обязательно повезет. Хоть бы повезло! Хоть бы один раз в жизни повезло! Хоть бы раз!»

В голове одну мысль мгновенно сменяла другая. «Если тот погонится за мной, Лиекнис останется с шефом в кухне один на один. Если пистолет останется на кухне, то у преследователя его не будет… Если он погонится за мной с пистолетом, тогда тем в кухне придется драться голыми руками…»

И тут она услышала, как Гвидо сказал:

— Я вспомнил…

Фраза, которую она так ждала. И совершенно не обрадовалась ей.

Неожиданно ей стало жаль, что больше не надо из-за него рисковать собой, что он никогда об этом не узнает.

Женщина вошла обратно в кухню и вновь стала греть руки, словно ничего не случилось и не случится. Она спокойно смотрела на испепеляющиеся в огне щепки, словно за спиной ее и не было троих мужчин, склонившихся над чертежом и обсуждающих грандиозный план ограбления фабрики ювелирных изделий.

Заинтересованнее всех говорил инженер. Шаг за шагом, деловито, предостерегая о каждой мелочи, которая могла подвернуться на пути, обозначая на плане восклицательным знаком каждое опасное место, он как бы за руку подводил грабителей к сокровищнице. Это приближение возбуждало их, вызывало тревогу, мысли о необходимых укрытиях, которые понадобятся, о посредниках, которые, продавая, попытаются ухватить самый большой куш, о милиции, которая тут же пойдет по следу. Эти большие деньги, они считали, уже принадлежали им, а значит, вполне реальными были и края с кипарисами, красивыми женщинами в ярких туалетах, блестящие лимузины и мягкие ковры в роскошных отелях, о чем им только рассказывали или что они видели в цветных сентиментальных фильмах. На миг даже исчезла мысль о милиции, а когда вернулась, то появление ее вызвало ярость: ведь эта милиция хочет изгнать их из рая!

Женщина ждала и так хотела, чтобы он вспомнил все детали на плане, а теперь, когда это случилось, ей показалось, что он что-то предал. И с каждым словом предает вновь и вновь. Что именно предает — этого она не знала, но что-то большое, высокое, такое, о чем она втайне мечтала и ради чего готова была на жертву. И предает так, что прощение уже невозможно. Предает надежду. Предает тот мир, который сам в ее глазах олицетворял и представлял в этом логове.

Предавал мир, из которого она так давно ушла и на простоту которого сначала смотрела с презрением, так как, казалось ей, она нашла лучший. Она стремилась на сцену, но в спешке проскочила мимо нее и очутилась за кулисами, где тесно, пыль, где воздух душный и света мало. Даже увешанная самыми настоящими драгоценностями, она в последнее время чувствовала себя лишь придатком к бутафории и раскрашенным клеевой краской кулисам.

Энтузиазм в голосе Лиекниса ее потряс — она уже опять не видела выхода. Он лишал смысла ее продуманные, героические действия и делал их смешными. Он, чье появление было возвращением утраченного!

— Здесь сидит старик охранник, — показал Лиекнис на плане. — Я не знаю, как вы с ним управитесь, но у меня есть такое предложение… Или перехватить его по дороге, когда он пойдет в уборную, или за водой для чая, или позвонить… У него на столе есть телефон, я скажу номер… Можно несколько раз позвонить, но не говорить… Пусть думает, что где-то не соединяется… И сразу же после этого позвонить по другому телефону, который за углом коридора. Он встанет и пойдет, понимая, что звонят ему.

— А если не пойдет?

— Почему не пойдет?

— А если не пойдет? — мрачно повторил старший. — Надо отсоединить и ту сигнализацию, которая находится у него под столом.

— Это невозможно. — Инженер в отчаянии схватился за голову. — Не будете же вы долбить бетон у самых его ног?

Внимание всех приковано к плану. Теперь можно незаметно исчезнуть, спуститься к трассе, но что-то не хочется.

— В стене? — спросил шеф.

— Стена в два кирпича, а провод идет в середине… Начнете долбить, а вдруг обломки посыплются прямо на крышу будки начальника охраны?

— Надо! — взревел парень. — Думай, времени у тебя осталось мало! — Для пущей угрозы он выхватил из кармана пистолет. Жест был настолько выразителен, что не поверить ему было невозможно, — у Лиекниса задергалось лицо.

— Нельзя… Никак нельзя… — забормотал он.

Женщина смотрела на остывающие угли. Она ждала только одного — хоть бы скорее все кончилось. Внутри у нее кто-то хохотал над ней отчаянно и страшно: «И ты еще боялась, что не сможешь рассказать ему все о себе достаточно приличными словами… Этому?»

Преступники смотрели на Лиекниса и молчали.

— Пусть дама выйдет! — решился инженер.

— Ничего, у нее нервы крепкие!

— Как вам угодно. Сами будете виноваты… Как угодно… За углом есть распределительный щит… Если не сможете придумать ничего лучше… Надо взять с собой кабель, концы оголить… Смерть наступит моментально, без боли… Если сами ничего не придумаете…

Предложение Лиекниса застало бандитов врасплох, но инженер их растерянность понял превратно:

— Такой грязный старик… Вечно жрет кильку… Стакан в автомате с газированной водой потом воняет за версту…

«Убийство!» До женщины наконец доходит суть разговора, но она отказывается верить. Отказывается упорно, отчаянно, хотя Лиекнис с инженерской точностью продолжает говорить о необходимой длине кабеля и других деталях страшного плана.

«Ты становишься убийцей! Замолчи!»

Надо что-то предпринимать. Надо что-то предпринять сейчас же.

Женщина встает и делает несколько шагов в сторону Гвидо. С детским удивлением смотрит ему в лицо, будто хочет убедиться, что все здесь происходит наяву.

«Замолчи же! Хочешь, я упаду перед тобой на колени, только замолчи!»

Ей необходимо на что-то опереться, иначе она упадет, и ее рука находит плечо парня в сером свитере, и она прячется за его спиной.

Но слова продолжают преследовать.

Слова ее колят и рвут.

Слова жгут.

Слова принимают реальный, убийственный облик и наезжают на нее гусеницами.

— Электрический стул… Две тысячи вольт… Самый гуманный вид… В двадцати четырех штатах и на Гавайских островах. — Она уже видит только движения губ инженера, предложения ломаются на части. — Конденсаторы… Трансформатор… Сухая кожа имеет большое сопротивление… В конце проводов следует припаять острие иголки… Я запах кильки не могу переносить с детства…

Женщина берет со стола пистолет и стреляет инженеру Лиекнису в грудь. Она совсем не хочет его убивать, просто надо заставить его замолчать. Остановить поток предательских слов, которые рушатся на нее.

— Стерва! — вскричал парень, вскочив. И сделал это так резко, что женщина была отброшена к двери, но пистолет остался у нее в руке.

«Пустим милицию по следам инженера, — промелькнуло в голове шефа. — Пока его ищут, к остальным внимание не будет приковано…»

«А уж ты, милый, у меня в неоплатном долгу!»

Парень повалился на стол, не успев повернуться к ней лицом. Пуля угодила точно, рука не дрогнула.

Немного замешкалась с патронником, в котором было еще две пули и которые надо было повернуть к двум стволам. Если бы старший не сидел, привалясь к шкафу, он бы убежал.

«А может, его не надо? Все равно… Четвертую пулю в себя… Четвертую пулю уже в себя…»

Лыжный поезд проснулся довольно поздно.

Тяжелые, темные, недвижные ели только еще ждали утреннего ветра, как ждут его беспомощные барки и бриги с истосковавшимися по ветру парусами, но снежинки, зацепившиеся в мелких веточках осины, уже сверкали в солнечных лучах, снежный покров слепил голубоватой белизной, и местные мальчишки уже который раз мчались на санях, на которых возят бревна. Вспыхивающие пылинки сухого снега неслись за ними, как сноп искр, мальчишки весело кричали и махали руками, а перед кустарником скатывались и падали в мягкий сугроб, как в пуховую перину. Потом маленькие снеговики отыскивали среди старых, почтенных ветел и болотных березок свои санки и вновь тащили их на гору.

Сначала из зеленых вагонов, точно десантники, вылетели полуголые мужчины и парни, смехом и криками отпугивая мороз, — они обтирались снегом и делали зарядку. Вернувшись в купе, они уже не дали спать остальным, и вскоре весь перрон заполнился людьми.

У кого-то оказался бинокль, и он переходил из рук в руки, потому что каждый хотел взглянуть на склонившиеся ветлы и огромные дубы, которые позировали, точно атлеты перед фотографом, демонстрируя свою мускулатуру, или разглядеть что-нибудь необычное среди белой, ровной пелены, которая тянулась за рельсами и в дымке сливалась с горизонтом.

— Я что-то вижу… Только понять не могу…

— Разрешите мне… — Начальник поезда протянул руку. — Где? Ничего особенного я не…

— Правее… Там, где заросли рогоза…

Взгляд начальника быстро скользнул по снегу и по острой осоке, пучками торчащей из него.

Он увидел темноволосую женщину в желтой спортивной куртке. Она, выбиваясь из сил, брела по колено в снегу, оставляя за собой глубокую, неровную борозду, ранящую белую, тихую гладь. В ее совершенно автоматических движениях было что-то безнадежное, отрешенное. Шла она, подавшись вперед, и начальник поезда видел, что руки у нее голые и обмерзшие, губы стиснуты, глаза закрыты.

— Ничего особенного, — сказал он и вернул бинокль. — Какая-то женщина…

Потом, уже поднявшись в вагон, он подумал, что все же есть что-то особенное, если бредут по глубокому снегу, а не по дороге, но тут же решил, что, очевидно, так ей ближе…

Оглавление

Январь

Вдова

Январь

Вдова

Январь

Вдова

Январь

Вдова

Январь

Вдова

Январь

Вдова

Январь