Судный день [Анатолий Игнатьевич Приставкин] (fb2) читать постранично, страница - 2

еще, вроде приезжего спекулянта по фамилии Чемоданов, была запутанная, темная. На этом сходились все.

В то воскресное майское утро народ словно на митинг пришел к дверям клуба барачного типа, построенного еще в годы первой пятилетки, деревянного под штукатурку, которая местами отвалилась, обнажив дранку крест-накрест.

Многие встали пораньше, чтобы занять лучшие места, как на приезжих артистов. Но комсомольские активисты, с красными повязками на рукавах, выделенные от завода, сначала пропустили своих, которые приходили целыми бригадами от разных цехов по спискам, составленным руководством. Конечно, разделение на своих да на чужих было условным, кто же тут не свой, если весь поселок трудился на заводе в разных цехах и подразделениях, кроме разве не ходячих стариков и малых детишек.

Другое дело, что люди из головных цехов направлялись по разнарядке, и хоть считался сегодняшний день выходным, обязаны были явиться в клуб, как на работу; для них-то, если предположить, и предназначался весь этот показательный суд.

А вот другим никто и не приказывал, сами пришли, явились – не запылились, страсть как хотели все знать из первых рук.

Они толпились у дверей, терпеливо выжидая, и с шуточками пропускали тех своих удачливых собратьев из цехов, прося, чтобы им не забыли занять местечко.

А тут пронесся слух, не специально ли, что в магазине «выбросили» и отоваривают по сахарным талонам конфеты из постного сахара, редкость! И будто очередь, на удивленье, не велика, и продавщица божилась, что сахара завезли много. Сперва не верили, но слух подтвердился, когда понесли тот сахар ломкими цветными кусками, привораживающими взгляд, но поддались соблазну лишь самые невыдержанные, слабачки, словом. Основная же масса, успев поохать да повздыхать, продолжала, несмотря ни на что, подпирать дверь, резонно считая, что зрелище, показанное на суде, должно стать послаще того сахара. Если к тому же в подробностях расскажут о Зинином тайном притоне и его посетителях.

Сгрудившись у дверей, люди не сразу заметили, как появилась и стала пробираться к выходу молодая женщина, светловолосая, с ярко накрашенными губами. А когда ее заметили, когда углядели, то сразу поняли, что это небезызвестная Зина и есть. Шла она в сопровождении мастера Букаты, что и доказывало: не случайны все эти разговоры об их непонятных связях, хотя, возможно, не Букаты ее сопровождал, а она сопровождала мастера, который после всех этих странных историй слег с сердцем и был увезен в больницу. То ли его выпустили, то ли разрешили встать на время суда.

Все внимание баб из толпы, конечно, сосредоточилось на Зине. И хоть была она скромно одета, в темную жакетку и платье серенькое, да и шла никого не цепляя взглядом и даже чуть опустив голову, как бы признавая свою покорность судьбе и, в частности, этим людям, самые жестокие из женщин подняли голос, во всю силу, что вот она, такая-сякая, сука последняя, прописная, что губы не забыла на суд накрасить, небось и тут надеется мужиков из прокуратуры завлечь… И все подобное, в том же роде.

И правда, в губах ли пухлых, приманчивых, в глазах ли, почти и не подведенных, но больших, серых, навыкате, было что-то впрямь завлекательное, сладко-обещающее для мужиков…

Букаты, который шел спокойно, будто ничего не слыша, уже в конце, у самых дверей, не выдержал, гневно оглянулся, чтобы посмотреть, кто же это больше других разоряется, глотку не бережет.

Но тут и ему досталось: произнесли, хоть и не столь ожесточенно, что «нече зыркать, не спужались, и лучше бы за своей ближней смотрел в два глаза, а не по сторонам, чего она еще может наперед выкрутить… Змея такая!»

Впрочем, голос не поддержали.

А вот когда проходил Ведерников с мамой и милиционером, то все смолкли, потому что знали тетю Таю, уборщицу, которая проработала и прожила тут с двадцатых годов, когда очереди были на биржу, и все лепились семьями в узких бараках, прозываемых «лежачими небоскребами»: тетя Тая тут и мужа своего встретила, тихого, непьющего, он потом, как образованный, в бухгалтерии работал, и на фронт из той бухгалтерии уходил, и вскоре пропал без вести.

Когда скрылись Ведерниковы с милиционером за дверью, кто-то громко сказал, что бедная Тая, всю жизнь страдавшая, еще теперь должна страдать из-за собственного отпрыска; а он-то, недоросток, куцепалый, он-то куда лез, о чем он думал в тот момент, когда связался с этой Зиной, бабой отпетой. О матери-то не думал в тот момент! А вот теперь засудят ни за что. Но как, возражали другие, «ни за что?». Возражали раздраженно, потому что толпа прибывала, и уже душно стало стоять, а активисты все не пускали. Как же это «ни за что»? У нас, если судят, значит, виноват, иначе бы не судили. И невиноватых с милиционером не водят, и под стражей зазря не держат, и делегатов на суд из цехов не собирают! Тот не виноват, этот не виноват, а кто же по поселку хулиганит, что страшно после заката на улицу нос показать? А кто недавно табельщицу ограбил: часы и сумочку забрал? А кто с ножом у клуба фулюганил?