Как я был великаном (сборник рассказов) [Ян Вайсс] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Как я был великаном Сборник рассказов
НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА ЧЕХОСЛОВАКИИ
Когда чехословацкий писатель Йозеф Несвадба прибыл несколько лет назад на международную конференцию писателей-фантастов в США, его приветствовали там с особым уважением, как представителя литературы, давшей миру одного из основоположников современной «science fiction». Нетрудно догадаться, что речь идет о Кареле Чапеке. Чапек, пожалуй, первый в европейской литературе рассмотрел с такой глубиной и прозорливостью ту угрозу, которую несет человечеству колоссальное развитие механизации в условиях далекой от совершенства социальной организации собственнического общества. Чапек вошел в историю научной фантастики как изобретатель слова «робот», понятия механического двойника человека, таящего в себе и огромные возможности, и страшную угрозу. Восстание роботов, готовых смести с лица земли погрязшее в безделье и ставшее «бесполезным» человечество, — тема всемирно известной пьесы Чапека «РУР» (1920). Основные произведения Чапека, которые можно отнести к жанру научной фантастики, помимо пьесы «РУР», — романы «Фабрика Абсолюта» (1922), «Кракатит» (1924), «Война с саламандрами» (1935), пьеса «Средство Макропулоса» (1922) — представляют собой скорее антиутопии. Чапек предупреждает о той угрозе для человечества, которая таится в «отставании» социальной организации и морального уровня человечества от высочайших достижений науки и техники, всегда являющихся у писателя первопричиной катастрофы. В драме «РУР» роботы, страшные в своей механической целеустремленности, сметают человечество и занимают его место на планете. В романе «Фабрика Абсолюта» причиной катастрофы оказывается Абсолют — побочный продукт разложения материи, наделенный божественной силой. Абсолют обеспечивает полное материальное процветание человечества и пробуждает в душах людей великие идеалы. Но людям некогда радоваться наступившему блаженству: они заняты спорами — чей Абсолют самый правильный и самый «абсолютный», и эти споры приводят к кровопролитным войнам, в ходе которых гибнет большая часть человечества. Открытие невиданных по своей силе средств уничтожения в романе «Кракатит» также приводит человечество на грань катастрофы. Причиной катастрофы у Чапека всегда являются технические достижения человеческого гения. Но его, как и многих современных фантастов, пугали не столько человекоподобные машины, сколько машиноподобные люди. С наибольшей глубиной процесс создания стандартизированного, обезличенного человека-робота раскрыт Чапеком в его антифашистском романе «Война с саламандрами». Писатель усматривает основную трагедию современного технического прогресса в том, что он не отвечает своему основному назначению, не дает человеку возможности обрести цельность и гармоничность, а, напротив, «раздробляет» его личность, «механизирует» его и превращает в послушное орудие для всякого рода античеловеческих авантюр. Эта проблематика сближает Чапека с многими фантастами наших дней, например с Рэем Бредбери. Для утопий Чапека характерен принцип «моделирования» действительности, своего рода построение рабочих гипотез и исследование вариантов. Чапек писал: «Каждая утопия рождается, естественно, из определенных размышлений и в свою очередь побуждает к размышлениям. Изображать обстоятельства, которых нет и никогда не было в действительности, поместить изображаемое и неконтролируемое отдаление в пространстве и времени, освободиться от близкой и четкой действительности, — для чего же автору делать это, если не для того, чтобы провести определенный мысленный эксперимент, решить какую-то задачу, сконструировать какое-то идейное построение, доказать правильность определенной программы?» И чехословацкая фантастика в лицо лучших своих представителей пошла но пути, намеченному Чапеком. Она принадлежит к социально-философскому направлению в мировой фантастике, в ней ставятся большие, важные проблемы, касающиеся и настоящего, и будущего человечества. Наибольший интерес с точки зрения развития жанра научной фантастики в Чехословакии представляют романы и драмы Чапека. Но и в его рассказах намечены то проблемы, которые крупным планом поставлены в других произведениях. Так, в рассказе «Система», включенном в составленный из юношеских произведений Карела Чапека и его брата Йозефа Чапека сборник «Сад Крконоша» (1918), впервые появляется образ «механизированных» рабочих, взбунтовавшихся против своих хозяев. Некоему фабриканту, мистеру Рипратону, удается с помощью «научной обработки» создать идеальных «механизированных» рабочих, абсолютно стандартных, абсолютно «свободных» от таких «ненужных» чувств, как любовь, дружба, чувство прекрасного и т. д. В этом рассказе рабочие обладают теми же свойствами, что и роботы в драме «РУР». Они наделены необычайной способностью повиноваться и необычайной целенаправленностью всех действий, если можно считать целью выполнение точно определенного, узко ограниченного задания. Но разве это не гиперболизированное отражение того, что делает с человеком капиталистическая рационализация, разделение труда? Какие свойства, кроме чисто «роботных», нужны человеку, стоящему у конвейера? Никаких, если понимать человека как придаток к машине, а именно так воспринимается рабочий в капиталистическом обществе. На этом и основана система мистера Рипратона, которая ему кажется безупречной. Но эта система терпит крах, едва только в рабочих просыпается чувство прекрасного и вместе о тем понимание высокого предназначения человека. Тут и происходит то, что Чапек изображает как неминуемое следствие «очеловечения» утративших было облик машин, они взбунтовались против хозяев. Эта тема позднее найдет свое развитие в драме «РУР». Надо сказать, что Чапек — и это отличительная черта чехословацких фантастов — в целом довольно равнодушен, если можно так сказать, к технической стороне вопроса, он и не пытается предлагать какое-то разрешение, пусть утопическое, технических трудностей, и вообще описание технических чудес играет здесь сравнительно небольшую роль. Так, в рассказе «Контора по переселению» (1936) Чапек беззаботно заявляет: «…была бы идея, а техническое решение всегда найдется». И он предлагает ни более, ни менее как организовать переселение в… прошлое; эпоха — по усмотрению заказчика, начиная с палеолита. И его волнует не то, что машины времени пока еще не изобретены, за этим, как он оптимистически предрекает, дело не станет, а вот плохо то, что любое, самое дикое время в прошлом все же лучше нашего «цивилизованного» века с его кровопролитными войнами и невиданной доселе жестокостью фашизма. Это обычный для Чапека иронический парадокс. Кстати, юмор и любовь к парадоксам вообще присущи всем чехословацким фантастам. Юмор окрашивает многие произведения еще одного «патриарха» чехословацкой фантастики — Яна Вайсса. Вайсса интересуют не столько философские, сколько этические вопросы. Его перу принадлежит, кроме того, немало реалистических произведений. В своей научной фантастике Вайсс задумывается прежде всего над отношениями между людьми будущего, над разрешением ими тех самых проблем этики, которые мучают современников («В стране внуков», «Спутники и звездопроходцы»), В произведениях, написанных в послевоенные годы, Вайсс с удовольствием описывает не только прекрасные светлые дворцы, легкие как облака воздушные корабли, но и людей коммунистического общества, освобождающихся от собственнического эгоизма, от страха перед будущим, от расовых предрассудков. В повести «Метеорит дядюшки Жулиана» (1930) злая насмешка над собственнической моралью, свойственной современному мещанину, воплощена в форму фантастического повествования. Пожалуй, самым популярным мастером сегодняшней чехословацкой фантастики является Йозеф Несвадба. Несвадба унаследовал от Чапека не только интерес к значительным философским проблемам современности, но и многие особенности его художественной манеры: острый интеллектуализм, тонкий юмор, вкус к парадоксальным поворотам сюжета. Но перед Чапеком, писавшим свои утопии в 20–30-е годы и не сумевшим увидеть какие-либо перспективы развития человечества за пределами собственнического общества, витал неотвратимый призрак катастрофы. Несвадба, писатель социалистической Чехословакии, видит оптимистические перспективы там, где Чапеку положение казалось безнадежным. Несвадба тоже задумывается над плодами всеобщей механизации жизни, над ограничением человеческих возможностей, над узко понятой целесообразностью, но он полагает, что сами условия будущего коммунистического общества помогут преодолеть эту односторонность, не позволят ей приобрести трагический характер. Однако мещанским индивидуализм, собственнический эгоизм, прежде чем безвозвратно кануть в прошлое, могут принести людям много вреда. Один из самых сильных рассказов, в котором Несвадба разоблачает ненавистный ему эгоизм и пренебрежение к человеческой солидарности, — «Ангел смерти». Это своего рода полемика против бестселлеров, спекулирующих на идее планетарной катастрофы, которых так много на Западе. Люди далекой планеты отправили экспедицию, чтобы предупредить землян о грозящей им опасности — столкновении с некоей звездой. Но авария космического корабля поставила экспедицию перед смертельной угрозой: космолет должен стать спутником Земли и разделить ее участь. Вся команда мужественно трудится, стремясь предотвратить почти неминуемую катастрофу, и только один юноша, потеряв голову от страха, решает бросить товарищей и попытаться спастись на неизвестной ему планете. Он бродит по опустевшей Земле, не обращая внимания на сигналы товарищей, сумевших в конце концов исправить повреждение, и только когда корабль улетает прочь, ему открывается истина: люди Земли сумели разгадать грозившую им опасность благодаря «своему разуму, своему труду, терпеливой борьбе против смерти», они покинули обреченную планету, и только он, не поверивший в силу человеческого разума и солидарности, должен погибнуть. Во внутренний мир людей будущего пытается заглянуть и другой писатель-фантаст современной Чехословакии — Иван Фоустка. Его повесть «Пламенный континент» принадлежит к тем весьма многочисленным произведениям мировой литературы, авторы которых стремятся нарисовать будущую встречу землян с обитателями других планет. Это обычная тема рассказов и повестей Ивана Фоустки. Экспедиция, прибывшая на планету Тристан, обнаруживает, что на этой планете власть находится у неких рыбоподобных чудовищ. Обладая большими техническими познаниями, они полностью порабощают коренных обитателей суши и заставляют их работать на себя. Собственно, автора интересует не эта более чем необычная ситуация, а переживания членов экспедиции. Дело в том, что хозяева планеты властвуют над своими рабами, лишив их воли и способности сопротивляться. Они пытаются таким же образом подчинить себе и людей, по встречаются с человеческим упорством и сознательной, несгибаемой волей. На далекой планете, на этот раз на Луне, разворачивается действие повести двух популярных в Чехословакии и за ее пределами писателей-фантастов Иржи Брабенца и Зденека Веселы «Преступление в Заливе Духов» (повесть печатается с сокращениями). Впрочем, к тому времени, о котором идет речь, Луна уже полностью освоена, и перелет туда представляет не больше трудностей, чем в наши дни поездка из одной европейской столицы в другую. Без всяких затруднений прибывают в служебную командировку на Луну следователь майор Родин и специалист по космической медицине доктор Гольберг. Впрочем, цель их поездки не совсем обычна — они прибыли, чтобы раскрыть тайну загадочного самоубийства (или убийства) радиста Михаля Шмидта. В этой повести удачно сочетаются приемы детективного жанра и научной фантастики. Родин и Гольберг ведут следствие, используя классические методы, некогда с успехом применявшиеся Шерлоком Холмсом. Авторы заинтересовывают читателя неумолимо логическим распутыванием загадочных обстоятельств убийства, которые усугубляются тем, что никаких других экспедиций в это время на Луне не было, а все члены лунной базы в Заливе Духов имели бесспорное поначалу алиби. Впрочем, бесспорное только с точки зрения земных условий. Повесть интересна не только напряженной детективной интригой, но и детальным и увлекательным воспроизведением «лунного быта» и работы научной экспедиции. Герои высказывают интересные соображения относительно перспектив развития астрономии, космической биологии, возможностей установления контакта с обитателями других планет. Особые условия на Луне не позволяют людям выходить из помещения без скафандра, и поэтому они с особой тщательностью фиксируют каждый свой шаг; все это создает своеобразную ситуацию, в которой следствие должно отличаться особой филигранностью приемов. В этом смысле авторы повести «Преступление в Заливе Духов» следуют лучшим традициям современной научной фантастики, основанной на гипотетическом развитии уже известных знаний. Но их интересует не только детективная и не только научно-фантастическая сторона повествования, они внимательно всматриваются во внутренний мир своих героев, анализируют чувства и переживания людей будущего, если можно так выразиться, новую функцию таких извечных чувств, как ревность, честолюбие, оскорбленное самолюбие, т. е. мотивы, которые могли бы привести к преступлению. Повесть «Преступление в Заливе Духов» — увлекательно написанное и оригинальное произведение. Оригинальны по жанру и рассказы Иржи Берковца, один из которых помещен в сборнике. Иржи Берковец создает, так сказать, музыкальную фантастику, вернее, фантастику на музыкальные темы. И в рассказе «Аутосонидо», действие которого происходит не в будущем, а в прошлом, речь идет об удивительной находке — записи игры замечательного итальянского скрипача Никколо Паганини. Эта запись была сделана с помощью аппарата, сконструированного за несколько столетий до того, как человечеству стала известна первая звукозапись. А вот рассказ другого современного писателя-фантаста Владимира Бабулы «Как я был великаном» — пример своего рода научно-фантастического юмора. Встреча с крошечным представителем некоей планеты Минускулы, население ко горой достигло более высокого, чем на Земле, уровня цивилизации, оказалась… шуткой, которую сыграл с рассказчиком его друг, известный ученый-кибернетик. Владимир Бабула, автор многих рассказов, а также повести «Пульс бесконечности» и др., один из популярных фантастов Чехословакии. По сравнению с чешской фантастикой словацкая научная фантастика еще очень молода, она не имеет своих классиков. Заметное место в развитии этого жанра в словацкой литературе занимает Йозеф Талло, научно-фантастические рассказы и повести которого вызывают большой интерес чехословацкого читателя. В нашем сборнике творчество Талло представлено рассказом «В минуту слабости». Этот рассказ во многом характерен как для самого писателя, так и для фантастики социалистических стран в целом. Если фантастика, созданная в буржуазном мире, иногда даже против воли авторов отражает идеи недоверия и вражды между народами, то в литературе социалистических стран чаще изображаются дружеские чувства солидарности, возникающие у обитателей Земли при встрече с жителями далеких планет. Так, космонавта, которому минута депрессии едва не стоила жизни, спасают обезьяноподобные обитатели неизвестной планеты, достигшие, несмотря на свою неприглядную внешность, высокого уровня культуры. Автор новеллы «Бегство из рая» молодой словацкий писатель Душан Кужел, собственно говоря, не является научным фантастом по основной «писательской профессии». Он автор психологических новелл и рассказов из современной жизни. Да и рассказ «Бегство из рая» нельзя отнести к жанру научной фантастики в «чистом виде». Это скорее своего рода ироническая притча о том, что земному человеку дороги радости и скорби Земли и он не променяет их на «бесконфликтное» небесное блаженство. Современная научная фантастика Чехословакии, с ее богатыми национальными традициями, чрезвычайно разнообразна по тематике и жанрам. Как и в научной фантастике других социалистических стран, в ней развивается не чисто развлекательная, а проблемная линия этого жанра. Произведения чехословацких фантастов пользуются заслуженной популярностью и за рубежами страны. Не говоря уже о получивших всемирное признание произведениях Чапека, на многие языки переводятся рассказы и повести Несвадбы, Брабенца, Веселы и других писателей. Подобно фантастам других социалистических стран, чехословацкие мастера этого жанра стремятся не только создать увлекательное повествование, их привлекают серьезные этические, социальные и философские вопросы, волнующие современное человечество. Поэтому не удивительно, что в Чехословакии на первый план выдвинулась социальная и психологическая фантастика. Она проникнута верой в бесконечные возможности человека, одушевленного коммунистическими идеалами и все более глубоко постигающего тайны природы. И. БернштейнКАРЕЛ ЧАПЕК СИСТЕМА Перевод В. Мартемьяновой
Солнечным воскресным утром мы ступили на палубу увеселительного пароходика «Генерал Годдл», где было устроено народное гулянье, — не подозревая, что очутимся в обществе баптистов. Через полчаса после отплытия, когда этим набожным людям чем-то не понравилась наша общительность, они под предлогом якобы содеянной нами непристойности вышвырнули нас в море. Мгновение спустя к нам слетел господин в белом костюме, а примерные христиане, развлекавшиеся на палубе, по доброте душевной кинули вниз три спасательных круга и, распевая религиозные гимны, удалились, предоставив нас воле волн. — Слава богу, спасательные пояса фирмы Слэнка у нас есть, — попытался было завести разговор господин в белом костюме, после того как мы втиснулись в резиновые круги. — Это пустяки, господа, — желая нас успокоить, продолжал наш новый попутчик. — Часов через шесть, я надеюсь, если не изменится юго-восточный ветер, пришвартуемся к берегу. После этой тирады он представился по всей форме: Джон Эндрю Рипратон, владелец плантаций и фабрик в Губерстоне. Владелец плантаций гостил у своей двоюродной сестры в Сент-Огюстайне. На пароходе он запротестовал против нашего удаления и вскоре получил возможность короче познакомиться с нами — в условиях, правда, несколько необычных. Пока совершались эти формальности, безбрежное море гудело равнодушно и ритмично, а ленивое течение относило нас к берегу, то поднимая на гребнях волн, то низвергая в глубины вод. Меж тем мистер Джон Эндрю Рипратон развлекал нас рассказом о своих занятиях экономикой в Европе; оказалось, что в Лейпциге он слушал Бюхера; в Берлине — Листа и Вагнера; штудировал Шеффли, Смита, Карлейля и Тэйлора; поклонялся богу промышленности, пока эта увлекательная жизнь не была прервана странным и диким происшествием: взбунтовавшиеся рабочие убили его отца и мать. Тут мы — люди праздные — в один голос воскликнули: — Ах, рабочие, опять рабочие! Вы — жертва социальная, мистер Рипратон. Рабочие — продукт производства девятнадцатого столетия. И как они развились за это столетие! Ведь теперь их миллионы, и каждый — проблема, загадка и постоянная опасность. Рука рабочего — это та почка, из которой разовьется кулак. Избранных испокон веков — десяток тысяч. Они вырождаются, а рабочих становится все больше и больше. Вас, мистер, они лишили родителей, а девятнадцатый век — традиций. И раз уж дошло до насилия, то скоро дойдет черед и до нас, и до наших милых приятельниц за морем — погодите, дайте только срок. — Осторожно, волна, — любезно предупредил нас мистер Рипратон и самодовольно улыбнулся. — Pardon, господа, но меня они не тронут. Мои заводы, мой Губерстон — приют спокойствия и тишины. Я провел там культурные преобразования. Благородный цвет промышленности я привил на крепкую основу рабочей проблемы. — А-а, — вскричали мы, колеблемые волнами, — так, значит, вы преобразователь! Организуете воскресные школы, народные университеты, кружки домоводства; воюете с пьянством; учреждаете общества, оркестры, стипендии, проповедуете теософию, дилетантизм; словом, стремитесь облагородить рабочего, пробудить к новой жизни, дать ему образование и привить любовь к культуре. Но, уважаемый, позволив ему вкусить от плодов цивилизации, вы разбудите в нем бестию. В любом из нас дремлет сверхчеловек. И в один прекрасный день потомственная элита будет сметена мощным потоком вождей и проповедников; миллионы спасителей, интеллектуалов, идеологов, папы и святые устремятся прочь с фабрик и заводов; и набег их будет сокрушителен. Все, что не удастся спасти, будет уничтожено. Мир, достигнув своего апогея, превратится в прах. Черствое сердце последнего хозяина-промышленника метеором покатится по Вселенной. Мистер Джон-Эндрю Рипратон выслушал эту речь, достал из непромокаемого футляра трубку и, раскурив ее, предложил нам. — Не желаете ли, господа? Весьма приятно в столь влажной обстановке. Что же касается ваших взглядов, то лет двадцать назад я согласился бы с вами. Продолжайте! Закурив и покачиваясь на волнах, мы развивали свои идеи дальше. — Но ведь существует и идеал рабочего. Это — жаккард, маховое колесо, сельфактор, ротационка, это локомотив. Жаккард не желает ни судить, ни властвовать, не объединяется в союзы, не терпит речей; единственная его идея, — но сильная, господа, великая и руководящая идея — нити, как можно больше нитей. Маховик ничего не требует, ничего, только бы ему позволяли вращаться; у него нет ни иной программы, ни иных желаний. Движение — вот идеал, г-н Рипратон. Движение — это все. — Превосходно, господа, — ликовал Джон Эндрю Рипратон, сбрасывая с себя скользкую медузу. — Если вы самостоятельно пришли к такому заключению, то, наверное, сможете по достоинству оценить мою систему, мое решение рабочего вопроса, конструкцию типа Operarius utilis ripratoni. Итак, господа, термин «фабрикация» происходит от слова «febris», что означает «лихорадочная деятельность». Да, господа, крупная промышленность — это вам не промысел, крупная промышленность — это лихорадка, порождаемая энтузиазмом, взлетом фантазии и честнейшими устремлениями. Обработать пятьдесят тысяч мешков хлопка — дело нешуточное, уважаемые господа, справиться с миллионом таких мешков — для этого нужна прямо-таки необузданная фантазия художника-энтузиаста. Обработать миллионы! Обработать весь мир! Ибо мир — это сырье, не больше. Цель индустрии — обработать мир, господа! Небо, земля, человечество, время, пространство — это всего-навсего сырье для промышленности. Превратить мир в товары! И мы беремся совершить это. Чтобы справиться с такой грандиозной задачей, необходимо ускорить все процессы. Но нас держит в плену рабочая сила, рабочий вопрос. Поэтому мы объявляем войну социализму, туберкулезу, снижению рождаемости, восьмичасовому рабочему дню и алкоголизму! Ничто не смеет мешать нашему движению вперед! Рабочий должен стать машиной, от него требуется только движение, ничего больше! Любая идея — грубейшее нарушение рабочей дисциплины! Господа! Система Тэйлора — это систематизированное заблуждение, ибо эта теория прошла мимо вопроса о душе. Душа рабочего — это вам не механизм; ее необходимо устранить. И это удается в моей системе! Моя система предлагает кардинальное решение всех социальных проблем! В начале своей деятельности я грезил о рабочем, который был бы лишь рабочей единицей — и только. Поэтому я брал к себе на службу людей недалеких, убогих, флегматиков, неграмотных, альбиносов, представителей неполноценных рас и так далее, то есть исключительно тех, кто, пройдя специальный экзамен у профессора Мюнстерберга, обнаруживал полное отсутствие мыслей, идей, увлечений, кто не имел понятия о поэзии, астрономии, политике, социализме, истории, забастовках и организациях. Они не сомневались, что их жизнь состоит из наследственной предрасположенности к труду и благоприобретенных привычек. С помощью своих агентов я выискиваю эти редкостные экземпляры по всему миру. Теперь мой Губерстон работает безотказно. — Эге-ге, мистер Рипратон, осторожнее, как бы вас не задело вон то бревно! — воскликнули мы. — Конечно, ваша система превосходна! Но вас не пугает, что ваш идеальный рабочий со временем выродится и деградирует? Скажем, вследствие неких пагубных влияний испортится и примется изо всех сил искать применение своим душевным порывам? Не считаете ли вы целесообразным проводить у себя недели медицинских освидетельствований? Не наблюдаются ли у ваших рабочих случаи внезапного прозрения? — Нет, никогда! — торжествовал мистер Рипратон, отталкивая от себя невесть откуда взявшуюся балку. — Я, уважаемые господа, преобразил своего рабочего; прежде всего я уничтожил в зародыше его альтруизм, всякие коллективные, семейные, поэтические, трансцендентальные чувства; я отрегулировал его пищеварение и всякие прочие желания; я ликвидировал его окружение, воздействовал на него архитектоническими, астральными, диетическими влияниями, температурой, климатом, четкой систематизацией жизни. Произнося этот монолог, мистер Джон Эндрю Рипратон не заметил, как очутился в гуще скользких водорослей, — выбраться оттуда он уже не смог; в то время как течение медленно, но верно относило нас к берегу, его узкий круг все еще белел на горизонте. Торопясь изложить свой метод, мистер Рипратон пронзительно кричал нам вслед: — Погодите, господа! У меня каждый рабочий пользуется удобствами, он привык к ограничениям и регулярности. Каждый равен себе подобному, как элементы в электрической батарее. Я, построил для них казармы. У каждого своя клетушка, они как две капли воды похожи одна на другую; у моих рабочих одни и те же переживания, ощущения, приборы, часы, одинаковые мечты; у них нет надобности и желания чем-либо поделиться друг с другом; им нечего сказать друг другу или попросить о какой-нибудь услуге. Секунду, господа! Я окружил их скукой, достатком, равнодушием, удобствами и чистотой. Да, господа! Женщина? Женщина возбуждает эстетические, семейные, этические, общественные, романтические, поэтические и общекультурные чувства. Да, господа, во мне тоже; собственно, я это знаю по собственному опыту. Женщина — ах, женщина! Женщина враг любой системы! Женщина, господа… мгновение, господа!.. Я позволяю рабочим пользоваться женщиной лишь изредка; мастерам — раз в три дня; кузнецам — раз в неделю; рабочим хлопчатобумажных цехов — раз в две недели; поденщикам на плантациях — раз в месяц, и то лишь ночью, под покровом темноты, чтобы они не видели женской красоты и не познали эстетического волнения, — алло, господа, вы меня еще слышите? — чтобы они не ощутили эстетического и нравственного воздействия или… вообще чего-нибудь более высокого и… господа… я говорю… женщина… всяких желаний, восторгов… умиротворение рабочих… мой метод… Прощайте, господа! Мистер Джон Эндрю Рипратон все повышал и повышал голос, долетавший к нам уже откуда-то издалека. Наконец он совершенно скрылся из глаз, плененный водами, словно буй, и ветер, дувший с моря на сушу, уже не доносил до нас его пронзительного голоса. Вскоре на океан как-то сразу опустилась тихая лунная ночь, а в полночь мы выбрались на берег неподалеку от Чарлстона, откуда послали лодку на розыски мистера Джона. Бедняга провел на воде не слишком приятную ночь. Из Чарлстона, без каких-либо чрезвычайных происшествий, мы по воде добрались до Сент-Огюстайна и на следующий день нанесли визит мистеру Рипратону и его кузине. Мы застали его в кресле-качалке, с письмом в руках; на лице нашего приятеля застыло выражение глубочайшей скорби. Он поклоном ответил на наше приветствие и, не говоря ни слова, протянул письмо следующего содержания: «Губерстон, 27 января Уважаемый сэр! Письмо мое огорчит Вас, Все погибло. Рабочие взбунтовались, подожгли фабрики, спасти ничего не удалось, Ваша супруга и трое детей убиты. Все произошло неожиданно. У молодого рабочего Боба Гиббона (№ С 10707) случайно (случайность была роковой!) забыли выключить свет в ту ночь, когда к нему разрешено было впустить женщину — к несчастью, редкой красоты. В Бобе проснулось чувство прекрасного и понимание высокого предназначения человека, в нем возродились и другие более тонкие чувства, вследствие чего на следующий день, невзирая на замечания и побои караульных, он принялся распевать песни, рисовал что-то, мечтательно улыбался, разговаривал, делал значительное лицо и вообще вел себя самым приятным образом. По его наущению остальные рабочие запаслись на ночь свечами и все пришли в неописуемое волнение. После этого их начали интересовать белые манишки, зеркала, открытки, стихи, музыкальные инструменты, картины и тому подобные предметы, возбуждающие любовные чувства. В порыве вдохновения они организовали четыре певческих кружка, два общества декораторов, два клуба театралов-любителей и несколько спортивных обществ. Администрация оказалась бессильной воспрепятствовать этому движению. Затем рабочим удалось проникнуть па женскую половину; разобрав женщин, они стали жить семьями. Назавтра они уже потребовали сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, а в последующие дни организовали всеобщую забастовку и основали три профсоюза — кузнецов, рабочих-текстилыциков и батраков-поденщиков. 25 января были изданы три журнала и разбиты лавки и склады в центре города. Таковы события последних дней, имевшие место, пока Вы благоволите пребывать вне стен отчего дома. Попытайтесь найти утешение, дорогой сэр, если сможете. Преданный Вам Фрэнсис Д. Мюлберри». Мистер Джон Эндрю Рипратон отвернулся к окну, чтобы выплакаться всласть. А мы заметили про себя, с глубоким вздохом: «Бедный Рипратон! Бедняга Гиббон, новый Адам! Какая опасность таится в вас, о наши милые подруги! Да хранят небеса вашу молодость!»КАРЕЛ ЧАПЕК КОНТОРА ПО ПЕРЕСЕЛЕНИЮ Перевод В. Мартемьяновой
…Видите ли, я еще смутно представляю, как это осуществить, но была бы идея, а техническое решение всегда найдется. Отыщется какой-нибудь умница и подскажет, как практически подступиться к этому делу. А потом все пойдет словно по маслу. Ну, как бы это попроще растолковать? Скажем, вам не нравится улица, на которой вы живете: может, там пахнет кондитерской или она очень шумная и вы страдаете бессонницей, а может, там вообще все вызывает у вас недовольство; одним словом, вы убеждены, что эта улица вам не подходит. Как вы поступаете в таком случае? Подыскиваете себе квартирку в другом месте, нанимаете грузовое такси и переселяетесь в новый дом, так? Все очень просто. Любая гениальная идея, милые, всегда, в сущности, очень проста. А теперь вообразите, что вам или еще кому не нравится наше столетие. Есть ведь странные люди на свете; некоторые обожают тишину и покой, кое-кого просто тошнит от газет, где что ни день пишут о войне, — дескать, в одном месте она уже вспыхнула или вот-вот вспыхнет, в другом — изволите знать казнят и сажают в тюрьмы, а в третьем несколько сот или несколько тысяч людей ни с того ни с сего поубивали друг друга. На все нужны нерпы, милые. Не всякий человек такое выдержит. Кое-кому не по себе становится, коли на свете всякий день безобразия творятся. Неужто, дескать, и мне такое пережить придется? Я человек мирный, семейный, цивилизованный, у меня дети, не желаю я, чтобы они росли и воспитывались в это дикое… я бы сказал, распущенное и страшное время. Таких чудаков, я уверен, немало наберется. Да если на все взглянуть с их точки зрения, оно, пожалуй, и правда: нету нынче у человека никакой уверенности, что мир долго продержится на земле, что сам ты удержишься на службе; даже в своей собственной семье — и то уверенности нету. Ничего не попишешь, старые-то времена вроде и впрямь ненадежнее были. Слоном, отыщутся у нас мудрецы, которым нынешние нравы никак не по нутру. Некоторые от этого просто очень несчастны. Им прямо жизнь не в жизнь — совсем как тому бедняге, который вынужден ютиться в грязной и несносной квартире, откуда и носа не высунешь. А что поделаешь? Ничего. Жизнь-то бежит! Вот тут-то я и появлюсь, голубчики мои, и вручу этакому типу проспект своей конторы по переселению. Вам не нравится двадцатый век? Положитесь на меня — на своих специальных, прекрасно оснащенных переселяющих машинах я перемещу вас в любое столетие. Никаких перелетов, господа, гарантирую только несколько более длительное переселение. Изберите себе столетие, где вы чувствовали бы себя наилучшим манером, — и мы с помощью квалифицированных специалистов быстро, дешево и удобно доставим вас вместе с вашей семьей и со всеми вашими мебелями куда потребуете. Мои машины надежно действуют пока только в радиусе трехсот лет, однако мы трудимся над созданием двигателей, мощность которых играючи преодолеет два и даже три тысячелетия. Такса за каждый пройденный в обратном направлении год за один килограмм груза — столько и столько-то… Сколько это в денежном выражении — я пока тоже не имею понятия; то есть и машин, которые перемещались бы во времени, у меня тоже нет; однако не извольте беспокоиться, все образуется, стоит лишь взять карандаш и подсчитать прибыль. А что до организации — организацию я давно продумал. Скажем, приходит ко мне клиент; дескать, так и так, желаю переселиться из этого треклятого столетия, хватит, мол, с меня отравляющих газов, гонки вооружения, фашизма и всего такого прочего… Я позволю клиенту излить душу, а потом предложу: извольте взглянуть, милостивый государь, вот наши проспекты разных столетий. Это, к примеру, девятнадцатое. Эпоха культурная, кабала сносная, войны пристойные, разве с нашими сравнить — куда там! Расцвет наук, масса возможностей для экономического процветания; в особенности рекомендуем вам эру Баха — гармония полная, обхождение с людьми гуманное. Век осьмнадцатый вообще привлекателен для ценителей духа и вольной мысли; предлагается главным образом так называемым господам философам и интеллектуалам. Иль, сделайте одолжение, взгляните в шестое столетие после Р.X.; что верно, то верно, в ту пору свирепствовали гунны, но зато можно было укрыться в девственных чащах — идиллия, знаете ли: сказочный, насыщенный озоном воздух, рыбалка и прочие спортивные развлечения. А эпоха гонения на христиан? Век довольно цивилизованный: уютные катакомбы, относительная терпимость в вопросах веры и прочих делах, никаких концлагерей и так далее. Словом, я был бы удивлен, если бы никто из наших современников не нашел для себя ничего подходящего в минувших веках, где бы жилось вольготнее и проще; я был бы изумлен, если бы какой-нибудь оригинал за сходную плату в конце концов не пожелал переселиться… в палеолит. Вот тут-то я бы ему и ответил: сожалею, голубчик, но поверьте, у нас столько заявок на первобытные времена! Туда мы своих клиентов возим только скопом; багажа берем лишь двенадцать фунтов весу; иначе никак не поспеть, слишком большой спрос. Сейчас принимаем заявки на 13 марта будущего года — это ближайший рейс в палеолит, на который пока еще есть свободные места; если желаете, мы забронируем… Да что тут долго рассуждать, господа. Выгодное было бы дельце: я бы не мешкая начал массовый перевоз с тридцатью машинами и шестью прицепами. В конторе у меня все уже наготове, вот только этих специальных машин времени еще нету. Ну, да ведь их изобретут — не сегодня, так завтра; на мой взгляд, это первейшая необходимость в наш просвещенный век!ЯН ВАЙСС МЕТЕОРИТ ДЯДЮШКИ ЖУЛИАНА Перевод Н. Аросевой
Толпа на горе. — Полиция! — Не прикасаться! — А яйцо-то холодное. Мы стояли на высокой горе и глядели в небо. Под нами, сжавшись в темноте, лежал опустевший город. А в ночном небе разыгрывалось нечто грозно-прекрасное. Падали метеориты… Все небо было исчеркано огненными линиями, пересекавшимися, перекрещивавшимися во всех направлениях. На западе, рассыпая искры, горела оранжевая дуга. Внезапно в центре дуги вспыхнула зеленая звезда и величаво поплыла по небу, оставляя за собой зелено-золотой шлейф. Потрясенные, мы смотрели на комету. Вдруг из золотистого шлейфа выпало исполинское яйцо! С пронзительным, оглушившим нас шипением оно покатилось по небосводу, раздался громовый удар, гора содрогнулась у нас под ногами, и далеко-далеко на горизонте взвилось пламя. Нас обуял панический ужас. Как по команде, тронулась толпа на горе — мы бросились туда, где пылал горизонт. Не знаю, долго ли мы бежали. Небо давно погасло, сделалось бездонно-черным, словно все звезды упали вниз и не стало больше звезд… Что это было? Что? Наконец толпа остановилась. Леденея от ужаса, уставились мы на выжженную пламенем землю: посреди черной проплешины лежало огромное серое яйцо… — С кометы упало! — слышались возгласы. — Яйцо упало с кометы, вот оно перед нами, а никто ничего не делает! — Конец света еще не настал! Слегка зарывшееся в землю, яйцо мирно лежало среди пепелища. Кольцо все сжималось, по мере того как люди смелели. Наконец самые храбрые, не выдержав, подбежали к самому краю воронки. — Не прикасаться! — предостерег их староста. — Оно раскалено добела! Я послал за полицией. Я подошел вплотную к яйцу — проверить, действительно ли оно пышет жаром, — но никакого жара не ощутил. Все поразились моему геройству. Тогда я кончиком мизинца дотронулся до серого тела. Яйцо было холодное! Тут все принялись трогать его, выстукивать, водить по нему пальцами, предварительно послюнявив их. Раздался хриплый возглас старосты: — Дорогу! Расступитесь! Полиция! Толпа заволновалась. Рота полицейских, разогнав любопытных, обнесла пепелище колючей оградой штыков. Около яйца остались только староста, несколько официальных лиц и я. — Чья земля? — осведомился вахмистр, подходя к нам. — Помещика Жулиана! Вот этот молодой человеках племянник, — и староста показал на меня. Дядя Рудольф, католик и трус. — Послание из Вселенной. — Небесная приборка. Я был единственным племянником своего единственного дяди. О дядя Рудольф! Вдовец, ростовщик, католик и трус. Дядин облик предстал перед моим мысленным взором до того рельефно, что в мозгу отдалось болью… — Пану Жулиану чертовски повезло, — завистливо проговорил помещик Либек, чья усадьба соседствовала с дядиной. — Небесная наседка снесла ему яичко прямо в руки — мне-то вот не посчастливилось… — Тоже мне счастье, — ответил я примерно в том же духе, как это сделал бы дядя, будь он сейчас с нами. — Весь покос сгорел, а что касается этого адского яйца, так еще одному богу известно, кой дьявол из него вылупится… Тут прибежал и дядя, обливаясь кровью и потом. Он метнулся к яйцу и приник к нему, распростерши объятия, словно собрался поднять его на руки. Затем, все еще вне себя от нежданной радости, он стал принимать поздравления — от кого искренние, а от кого и насмешливые. — Что же вы с ним будете делать? — спросил дядю учитель естествознания Пешек — длинный, сухопарый, весь в черном, словно погребальный факел. — На вашем месте, — сказал хитрый пан Либек, — я сбыл бы его в какой-нибудь музей или продал первому встречному. Избавьтесь от него, пока не поздно! — Да я… да я ведь еще и не знаю, что это такое! — Ладно, ладно, продадим, — вставил я, желая подольститься к дядюшке. — Продадим, только сначала оценить надо! Одна оболочка чего стоит — металл-то небось редкий… А о ядре я и не говорю, мало ли что в нем? — Да ничего в нем такого нет, обыкновенный метеорит, возразил мудрый староста. — Как чистят по ночам небо, так завсегда они падают, эти маленькие острые звезды-недоделки, а на небе остаются только большие, солидные звезды. Просто приборка такая небесная… — А если это окаменевший дирижабль? — робко вмешался местный поэт Гашковец. В ответ многие засмеялись. Гашковец покраснел и умолк. Только фотограф Рачек вступился за него: — А почему бы и нет? Вдруг из него выведутся жители той звезды, которых послали на нашу Землю? Вы только подождите вот где-нибудь оно откроется, и будем мы с вами пялить глаза, как курица на самолет! Пан Либек вновь попробовал подкатиться к дядюшке. — Не знаю, сосед, какая вам будет польза от того, что из этого яйца вылупится, но лично я начинаю опасаться за свое имущество — очень уж оно близко от этого драконьего семени! — Пан Либек! — вспыхнул я. — Хоть бы из него вылупился сам Вельзевул, смею вас заверить, он не тронет ни стебелька на ваших лугах! Мне кажется, — обернулся я к дяде, — что яйцо это представляет ценность, далеко превосходящую наш государственный долг! Тем временем фотограф Рачек взобрался на высокую стремянку в надежде сделать один снимок сверху. И вдруг он дико заорал: — Люди! Люди! Боже всемогущий, на яйце что-то написано! И в самом деле! Какие-то клиновидные углубления, которые мы поначалу приняли за изъян в оболочке, составились, если глядеть на них с некоторого расстояния, в определенный порядок. — Ну, господа! — воскликнул счастливый дядя. — Это разом меняет положение! Перед нами — послание из Вселенной! Надпись расшифрована! — Яйцо лопнет само… — Ксаверий Марготт, кунктатор. — До чего вкусно… Надпись на таинственном яйце, воспроизведенная во всех газетах мира (пан Рачек, разумеется, весьма и весьма не оплошал!), естественно, вызвала страшное волнение среди астрономов и астрологов, астрофилов и астрографов, но, увы, ни одному ученому не удалось ее расшифровать. А как это было необходимо! Мир лопался от любопытства. Я посоветовал дядюшке просверлить яйцо — только так узнаешь, пустое оно или полное и вообще что в нем такое. В газетах тут же появилось тенденциозное сообщение, будто помещик Жулиан намеревается изуродовать яйцо. Эта заметка вызвала яростные споры в ученом мире. И вдруг бомбой разорвалась весть, что надпись почти удалось расшифровать! Престарелый академик Ксаверий Марготт потряс академию следующим толкованием клинописи: «…приветствие от скитальцев Вселенной… которые исследовали зародыши… доказательство жизни… Много света… когда родится… назовите его… научит вас… терпеливы… Солнце…» Однако слава академика Марготта не продержалась и суток. Почти одновременно с опубликованием его телеграммы в «Прогулках но Вселенной» появилось иное толкование загадочноготекста — на сей раз сделанное доктором астрологии Кайафой Матейаской: «…много солнца и счастья вашей карусели… нам смешно… малый сосуд (посудину) с напитком познания (спасения)… на здоровье… по следам тайны… звезд…» Как легко заметить, оба толкования принципиально противоречили друг другу. Трудно сказать, какое из них было правильным, но результат не замедлил сказаться: ученые тут же разделились на два лагеря. Одни, рьяно отстаивая перевод Ксаверия Марготта, исполнились решимости выжидать, когда подойдут сроки и яйцо лопнет само собой, раскрыв миру потрясающую тайну, — выжидать, сколько бы времени ни понадобилось! Лагерь этот был явно консервативным. Его приверженцы прежде всего потребовали изъять астральное яйцо из собственности дяди, а потом стали склоняться к мысли и вовсе национализировать его. Пусть, мол, государство охраняет и оберегает его до тех пор, пока из него не выведется тот таинственный обитатель кометы, который призван чему-то там научить землян… Другие ученые уверовали в толкование Кайафы Матейаски. Овальный метеорит рассматривался ими не как яйцо, а как некий сосуд с волшебным напитком «спасения», который-де позволит человечеству постичь все тайны жизни, времени и бесконечности. Один лагерь — лагерь нетерпеливых — яростно ополчился на другой. Ксаверий Марготт получил прозвище кунктатора. Его противники настаивали на немедленном создании комиссии, которая занялась бы изучением поверхности и содержимого метеорита и безотлагательно начала бы сверлить его оболочку, чтобы подвергнуть анализу жидкость, извлечь из нее какую-то экономическую выгоду и приступить к спасению человечества. Не удивительно, что группа «нетерпеливых» была куда популярнее и имела больше шансов на успех — все любопытные тотчас приняли ее сторону. Праздник «пробивания бочки». — Тверже алмаза. — Пан Мамила и его лаборатория. — Нас было пятеро… Наконец наступил исторический час, когда, несмотря на отчаянные протесты кунктаторов, яйцо должны были просверлить. В тот памятный день сливки общества в присутствии членов правительства начисто вытоптали дядин покос и картофельное поле. О, сколько было речей, церемоний и тостов по поводу этого удивительнейшего торжества — «пробивания» небесной бочки! Внизу поставили кадки, ведра и прочие сосуды, готовясь принять драгоценную влагу, чтобы не пропало ни капли. Для монархов и почетных гостей из других стран были приготовлены золотые и хрустальные кубки. При гробовом молчании толпы заработало пневматическое сверло; горели взоры, причмокивали от нетерпения языки. Через несколько минут кривая напряжения достигла апогея, но из-за отсутствия желаемых результатов вскоре начала падать. Через полчаса напряженность перешла в нетерпение, а час спустя люди только насмешливо улыбались. Оболочка яйца оказалась до того твердой, что алмаз не оставил на ней и царапины! К вечеру обманутая в своих ожиданиях толпа медленно разбрелась. Иностранцы за неимением лучшего прополаскивали иссушенные жаждой глотки пивом «Праздрой» в местном ресторанчике, после чего покидали наши края с такой поспешностью, словно под ними горели покрышки автомобилей. После этой экскурсии «всухую» оба лагеря незамедлительно сцепились снова. Говорилось много, печаталось еще больше, а в общем дело не двигалось. Внезапно вспыхнувший интерес к дядюшкиному чуду медленно, но верно угасал. Спад ажиотажа вокруг диковинного яйца больше всех радовал дядюшку. Он будто только и ждал, когда избавится от всех этих зевак, падких на сенсацию и со свойственным ему упрямством взялся за дело на собственный страх и риск. Тайно от нас он пригласил из столицы известного химика пана Мамилу. Посулив химику высокий гонорар и взяв с него клятву, что он никому ничего не скажет, дядюшка оборудовал па чердаке настоящую лабораторию, где ученый мог испытывать всякие едкие составы. Трудно представить, на какие финансовые жертвы шел этот отъявленный скряга, одержимый желанием во что бы то ни стало проникнуть в глубь яйца! Нас было пятеро: дядя Жулиан, Адамец, управляющий Яворком (так называлось дядино поместье), Мамила, моя скромная особа и работник Лойза — полуидиот, от которого проку чуть. Первая ночь… Июльские звезды не то изумленно, не то враждебно взирали с бездонного неба на нашу адскую кухню. Мы возились у серого колосса, надеясь вырвать его тайну… Зловонный состав. — «Яйцо-то крутое» — «Еще один компресс». Удивительная погода установилась в то время, когда мы единоборствовали с материей неземного происхождения! Днем страшные грозы с ливнями, по ночам — неожиданное прояснение, быстрое и полное. Химик пробовал все новые кислоты. Днем он накладывал на оболочку яйца разъедающие составы, словно то была воспаленная ранка, которую он лечил компрессами. Ему удалось составить какую-то убийственно зловонную жидкость. Смочив тампон этим составом, он вложил его в ямку и плотно залепил. Днем вновь поднялась страшная буря. Молнией срезало верхушку тополя в аллее, ведущей к усадьбе. К десяти часам вечера небо очистилось от туч разом, точно по волшебству. Мы невольно подумали: а что, если эти небесные знамения как-то связаны с нашей работой? Но никто не решился высказать этого вслух. Беззвучно падали звезды, на западе вспыхивали сполохи. Где-то вдали глухо рокотал гром, словно Вселенная возмущалась нашей дерзостью. Химик дрожащими руками снял «компресс». Вынули тампон, и нашему взору открылось углубление величиной примерно с кулак. Адский состав действовал! В ту ночь мы испытывали только химические средства. Под облаками невыносимой вони ямка углублялась. Поработав еще час с зажатыми носами, мы сочли ее достаточно глубокой пожалуй, из нее уже могла бы вылиться божественная жидкость. И тут я впервые высказал свое сомнение в успехе. — Не повезло нам, — сказал я, повернувшись по ветру, чтобы дядя расслышал. — Боюсь, что… — …что просверлим «спасителя» насквозь? Дядюшка метнул на меня такой взгляд, словно выстрелил парой зеленых от злости петард. — Да нет! Просто мне кажется, что оболочка дойдет до самой середины… Яичко-то, по-моему, крутое… — Сопляк! Кровь бросилась дяде в лицо, словно его поставили вверх ногами, и он погрозил звездам своим зонтиком. — По-твоему, зря молнии бьют в мои тополя? Да пусть… да пусть ни одного из них не останется, пусть этих заказанных молний будет больше, чем черепиц на моей крыше, — все равно не уступлю! И, подняв лицо к небу, он вызывающе захохотал. С той поры, как космическое яйцо упало на его луга, дядюшка неузнаваемо изменился. Если прежде скупость его была трусливой, то теперь она стала нетерпеливой, обидчивой и буйной до фанфаронства. На западе опять загромыхало — протяжно и грозно. — Слышишь? — Дядя с яростью обернулся в ту сторону. — Кто это? Кто мне грозит? Кто там бунтует против меня? Может, кому-то там, наверху, все это дело не нравится? Может, молнией ударит в мой дом? А я и хочу этого! Смотри, ночь чиста, как родник, звезды смотрят нам на руки, пожалуй, любопытства в них больше, чем злости! — Ну-с, еще один компрессик… — глухо, в нос, прошептал химик. — Да уж, доложу вам, пан Жулиан, мой состав поядовитей, чем серная кислота для желудка… — Десять компрессов! — разгорячился дядя. — Тысячу! У меня хватит средств, чтобы продолбить яйцо насквозь! Я могу себе это позволить!.. Ураган на десятый день. — «Коза на крыше!» — Гончая Боккаччо. — «Вперед, улитка»! Это случилось на десятые сутки. Обезумевшее солнце палило до полудня, потом все вокруг разом пожелтело в каком-то мертвенном полусвете. Небо стало зелено-оранжевым, тучи будто занедужили желтухой. Поднялся вихрь — и началось! Такого никто не упомнит. Белье, перины, домашняя птица, занавески, дранки, сено, водосточные трубы, флюгеры, черепица — все закружилось, перемешалось в воздухе, словно сам сатана правил здесь свой бал. Труба на людской обвалилась, а чья-то коза очутилась на крыше, между двух слуховых окошек. Ураган распахнул окна и дверь, ворвался в лабораторию химика и смел всю его аппаратуру и препараты в угол, превратив их в груду битого стекла. — Если я это переживу, то наше дело в шляпе, — упрямо твердил дядя. — По тому, как разбушевалась стихия, я догадываюсь, что мы близки к цели! Нынче ночью… А, дьявол! Он не договорил: раздался треск, окно на секунду что-то заслонило, и вот, пробив стекло, в комнату влетел неизвестный человек. Лохматый, босой, с разбитым носом, с исцарапанными руками и ногами, он брякнулся на ковер прямо к ногам остолбеневшего дядюшки. Придя в себя, незнакомец сел, подпер руками побитый крестец, и его небритая физиономия растянулась в недоуменную ухмылку. Дядя пулей вылетел из кресла-качалки, в котором сидел. — Как ты смеешь!.. — оправившись от испуга, гаркнул он на пришельца. — Прощения просим, вашбродь, — пробормотал бродяга. Подхватило-то меня в аккурат у того круглого камушка, что с кометы свалился… И уцепиться-то не за что, гладкий ведь, как милость господня… А ураган меня — за шиворот, да и швырь сюда, вот я и ворвался без стука… — А что ты делал у камня? — взъелся на него дядя. — Не видел, что ли, дощечку при дороге, что вход строго-настрого запрещен? — Видел, да не прочел, вашбродь. Не то чтобы я не умел читать — я гимназию до последнего класса прошел, — лаудо, лайдачим, лайдак. Да у меня из-под носа дощечку-то ветром фук! Я подумал — град сейчас пойдет, ну и побежал под яйцо притулиться, а из него льет, как из дырявой бочки! — Что-о? — ахнул дядя. — Как это льет? Может, это дождевая вода стекает?… — Какая там дождевая вода — прямо из камня и бьет, родником! А я со своей суковатой палкой — вроде святого Авраама в пустыне, когда тот прутиком по скале ударил… — Льет! — взревел дядя, хватаясь за голову. — Из яйца льет, не врешь? — Чего мне врать? Я напиться хотел, а тут меня ураган подхватил, да так рьяно, что тебе полицейский… — Подъем! — закричал дядя, мечась от стены к стене. Заткнуть яйцо! Управляющий! Беги за ним, — это адресовалось мне, — а химик и Лойза пусть будут наготове! Тащите бочки, чаны, бездельники, не то все вытечет! Да побыстрее! Я взглянул в окно на желтую чумную мглу. Ливень, словно застряв в тучах, долго не решался хлынуть — только теперь небо будто прорвало. Это уже не были струи — это были водяные столбы, как при всемирном потопе, казалось, целый океан низринулся с неба! — Сейчас нельзя, дядюшка, — сказал я. — Подождем немного, пусть пройдет… — Марш! — завизжал дядя, хватая дождевик с капюшоном. Тащите бочки! Да живее! Живее! Спасайте, что можно! Дядя, химик, управляющий и я бросились в хляби. Мы с Мамилой — в одних трусах, будто купались под водоспуском плотины, в общем-то нам было лучше, чем другим, хоть мы и волокли по грязи оцинкованный чан. Позади, то и дело хлебая воду, плыла белая, отличного экстерьера борзая по кличке Боккаччо — любимица дяди. — Вперед, улитки! — подбадривал нас дядя. — Заткните дыру, пока не поздно! Спасайте, что можно! Стеклянная фата-моргана. — Боккаччо наэлектризован! — Обратный путь. — На лугу ничего не было… Луг, на который упал метеорит, издавна носил название «Лесники». Почему, не знаю: вокруг, насколько хватал глаз, не было ни леса, ни тем паче лесников. Когда мы приблизились к «Лесникам», дождь несколько поутих, но стало еще темнее. Только молнии освещали нам дорогу. Вот одна из них, в фиолетовой судороге, раскроила небеса с востока до запада, и в этом магическом свете передо мной возникло какое-то тело, сверкнуло зеленоватым отблеском и вновь окуталось тьмою. На меня пахнуло удивительной лесной свежестью — будто где-то поблизости и впрямь был лес! Только лес этот, возникший перед моим мысленным взором, был необычный: на миг передо мной предстало видение фантастических зарослей — деревья стеклянные, и в них пульсировали розовые и голубые соки… — Ну и вонь! — дядя с отвращением потянул носом, и давняя неприязнь к нему с повой силой вспыхнула у меня в крови. Неужели он не видит стеклянную фата-моргану?! Новая молния озарила окрестности, и в ее мертвенном блеске я успел заметить человека, удирающего прочь от таинственного яйца. Накрывшись парусиной, согнувшись в три погибели, он судорожно прижимал к животу какой-то сосуд. — Смотрите! Смотрите! — закричал я, показывая на подозрительную фигуру, по молния погасла и тьма поглотила бегущего. — Вот дуралей! — проворчал дядя. Но я совершенно ясно видел человека, уносящего сосуд! До метеорита уже было рукой подать. При тусклом свете фонаря мы увидели его округлый бок с отверстием, в котором свободно поместилась бы голова гуся. Из отверстия хлестала бесцветная жидкость, только струя устремлялась к небу, а не к земле, как следовало бы ожидать. Ну, точь-в-точь как пожарный шланг, направленный на крышу высокого дома. — Скорей! Остановите струю! — командовал дядя, подбегая к дыре и пытаясь заткнуть ее тряпичным кляпом, но кляп тотчас пулей подбросило кверху. Все наши попытки разбились о невероятную силу струи. Дядюшка алчным взглядом следил за мощным фонтаном, бессильно ярясь на подобную расточительность. — Позвольте, но ведь это не то отверстие, что мы просверлили! — присмотревшись, сказал вдруг управляющий. — То было гораздо выше! — Отверстие то самое! — возразил химик, ощупывая стенку руками. — Я узнаю место по сорванному компрессу. — Провалиться мне на месте, если наша дыра не была значительно выше! — вскричал дядя. — Неужели яйцо покосилось? — А по-моему, оно просто оседает. — И я смерил взглядом высоту струи. — Так и есть, — согласился Мамила. — Жидкость, которая содержится в яйце, не подчинена закону тяготения, вероятно, это-то и удерживало его на поверхности земли. (Позже эта гипотеза полностью подтвердилась.) Под адскую небесную канонаду мы принялись за дело. Дождь перестал так же внезапно, как и начался, однако ночь все еще взлаивала громами и карминные молнии озаряли наши лица и руки. Неожиданно пес Боккаччо вскочил на бочку и, задрав морду, начал безудержно выть. Шерсть у него на загривке встала дыбом, и по ней с треском проскакивали фиолетовые искры. Наконец нам удалось всунуть в отверстие резиновый шланг и пригнуть его книзу. Небесная влага потекла в первую бочку. Тут же подоспел и Лойза с чаном. Теперь главная задача состояла в том, чтобы оттащить сосуды в надежное место. Мы помчались в усадьбу за новой посудой. Гроза стихала, ливень унялся — дождь чуть накрапывал, будто из детской лейки. Когда же мы вернулись с новыми бочками и бутылями, то от изумления стали как вкопанные: луг был пуст! На мгновение молния осветила круглую яму, наполненную желтой водой. Яйцо ушло под землю. Вкус вина. — «Спасибо, хозяин!» — «Боккаччо не трус!» Сгорая от нетерпения, мы заперлись в подвале — дядя, химик Мамила, управляющий Адамец и я. За нами увязался пес Боккаччо. Мы разливали небесное «вино» из бочек по бутылкам. И, хотя руки наши дрожали от возбуждения, мы ухитрились не пролить ни капли. Дядя следил за нами жадным взором — как бы кто тайком не хлебнул драгоценной жидкости. Впрочем, опасения его были излишни — все мы уже пригубили потихоньку прямо из источника. Однако в той сумасшедшей спешке, когда мы наполняли бочки под грохот бури и сверкание молний, нам было недосуг обменяться мнениями относительно вкуса напитка. А вкус был поистине неповторимым: не было в нем ни горечи, ни кислоты, ни сладости; в нем вообще не было ничего схожего с теми вкусовыми ощущениями, к которым я привык. Какой-то пьянящий лесной аромат, о котором я уже упоминал… запах сладостно-благовонной розы… Глотнешь — и вновь перед тобой диковинный стеклянный лес… Но я только лизнул кончиком языка, а в такой дозе даже яд не страшен. Каким же стал бы тот дивный лес, если б я по-настоящему вкусил небесной влаги! Когда мы наконец управились, дядя наполнил стакан и с неожиданным великодушием поднес его управляющему. Разумеется, жест этот объяснялся не приливом щедрости, а элементарным страхом. И управляющий отверг! Он отказался от дара, как это сделал бы любой из нас. — Спасибо, хозяин, — с виноватым видом произнес он, — но у меня жена и трое ребятишек! — Конечно, первым делом надо проверить состав жидкости, сказал опытный химик, — но на себе я его проверять не стану. — Дадим попробовать Боккаччо! — предложил я. Я уже давно наблюдал за собакой — что-то мне не нравилось ее поведение. Высунув язык, она жадно следила за движениями наших рук. — Ладно! — согласился дядя. — Боккаччо не трус — не то что вы! Он поставил на пол миску и до половины наполнил ее таинственной жидкостью. К нашему удивлению, Боккаччо тотчас бросился к миске и алчно начал выхлебывать содержимое длинным, влажным языком. Вылакав миску до дна, он вдруг повалился на бок, выпучил глаза и завыл — протяжно, жалобно. В этом вое мне послышалась какая-то страстная тоска, вернее, какое-то безграничное изумление перед тем, что сейчас вершилось в собачьей душе. Странную нотку в вое Боккаччо подметили все. — Святые угодники, что это с собакой? — встревожился дядюшка. — Плачет она или смеется? И тут Мамила вскричал: — С нами крестная сила! Лопни мои глаза, если пес не уменьшается в размерах! Взгляните-ка! Да, это было так! Наш Боккаччо вдруг стал сокращаться… Он убывал на глазах! И не то, чтоб худел или сморщивался ничего подобного! Просто он становился все меньше — это было заметно по черно-белым плиткам, которыми выложен пол в подвале. — Разрази меня гром! — воскликнул дядя. — Что случилось с моим псом? — Взгляните, дядюшка, он уменьшился более чем наполовину! — И я очертил пальцем на плитках место, которое прежде занимал пес. — Так и исчезнет! — захохотал Мамила. — Клочка шерсти от него не останется! — Куда исчезает мой Боккаччо? — вне себя вскричал дядя. — Вот подождем — посмотрим, до каких пределов уменьшается живое существо, — мудро заметил химик. — Мы стоим перед загадкой! А Боккаччо продолжал уменьшаться с той же неумолимостью, с какой движутся стрелки часов. Мы были бессильны помочь ему. Но это по-прежнему была великолепная, белой масти — борзая, с глубоко вдавленными боками, опущенным изогнутым хвостом, пышным, как страусово перо. — Что делать, что делать? Боккаччо! Ты меня слышишь? Дядя ласково пнул пса ногой. — Что с тобой, песик? Куда же ты исчезаешь? Но лишь протяжное завывание было ответом на ласку. Я догадывался, почему дядя не погладит собаку рукой, — он боялся дотронуться до нее, боялся заразиться необъяснимым «убыванием». Что до меня, то я тоже ни за что не прикоснулся бы к Боккаччо. — Чего не сделаешь для науки, — холодно молвил химик. Надо же чем-то жертвовать. — Но почему именно моим псом? — вздохнул дядюшка. Его слова натолкнули меня на мысль, впрочем, и без того висевшую в воздухе. — Собака нам не поможет, — сказал я. — Мы должны проследить за действием этой жидкости на разумное существо, которое могло бы сообщать, что оно испытывает во время этого гибельного уменьшения. Дядя метнул на меня дьявольский взгляд. — Правильно! — вскричал он, поднося мне бокал с напитком. — Пей, Гонза, и пусть тебя черт заберет! — Благодарю, дядюшка, — скромно отказался я. — Мне и тут хорошо, стеклянные деревья мне ни к чему. — Ты их тоже видел? — ужаснулся дядя. — И я видел, — хладнокровно заявил Мамила. — Едва только подошел к яйцу и до меня донесся этот странный запах. Просто теперь мы притерпелись к нему. — Пусть тогда выпьет Лойза! — решил управляющий. — Его не жалко. — А если его станет разыскивать полиция? — возразил химик. — Боже сохрани! — испугался дядя. — Только не полиция! Никто не должен проникнуть в нашу тайну! Тут мне вспомнилась фигура, накрытая парусиной, — я углядел ее тогда при вспышке молнии, — фигура человека, бегущего прочь от яйца с какой-то посудиной. Однако я решил промолчать. — Кто-то должен пожертвовать собой, если мы хотим узнать свойства волшебного напитка, — продолжал настаивать химик. — Да и кроме того от Лойзы пользы столько же, сколько от Боккаччо, — категорически произнес дядя, прочищая ухо мизинцем. При имени Боккаччо мы тотчас взглянули на собаку, о которой забыли в пылу спора. Теперь бедняжка умещалась на одной белой плитке и была размером с дамскую перчатку. — Боккаччо! Миленький! — взывал дядя. — Да что ж это с тобой? Куда ты уходишь, хорошо ли тебе там?! Пес убывал на глазах. Не успели мы оглянуться, как он исчез окончательно, растаял, как тает в небе самолет, стоит на секунду отвести от него глаза… Но самое удивительное — пса уже не было, а лай все еще откуда-то доносился — протяжный, полный тоски, он становился все слабее… Мы напряженно молчали, вслушиваясь в замирающий вдали лай. Вот уже его можно расслышать, только приставив ладонь к уху, вот он уже — как бы взволнованный собачий шепот… А вот и совсем затих. «Вот и нет собаки!» — «Чокнемся с ним!» — «Я падаю…» — Размеры его не изменились. — Вот и нет моей собаки! — плаксиво молвил дядя. — А бутылки? — вскипел пан Мамила, не в силах постичь простодушную жадность дядюшки. — Оплакиваете какую-то собачонку, когда за одну бутылку можете купить их тысячи! — Да кому нужна эта бурда? — ныл дядя. — Кто станет ее пить? Влюбленные — от несчастной любви? Самоубийцы — вместо яда? — Точно — питье для самоубийц! — поддакнул Адамец. — Не торопитесь, господа! — кипятился химик. — Что мы знаем? Пока — ничего! — А как мы ее назовем, эту жидкость? — вмешался я, чтоб напомнить о себе. Я нарочно выдумывал каверзные вопросы: мне доставляло удовольствие видеть, что потом всем приходится ломать над ними голову. Однако на сей раз я просчитался. — Ну, это в последнюю очередь, Гонзик! Мамила снисходительно усмехнулся. — Это не нам решать. А кроме того, ее надо попробовать на людях! Пан Жулиан, если у вас под рукой действительно нет никого, на ком бы испытать эту приятную жидкость, — послушайте меня, пошлите одну бутылку в химический институт, уж они-то знают, что делать… — Вот еще! — крикнул дядюшка. — Никому ни капли не дам, пока сами ее не исследуем. Понятно, господа? И чтоб мне не пикнули! Мы еще раз поклялись дяде хранить молчание, разумеется, с оговорками, о которых каждый из нас предпочел умолчать. — Как бы только этот бродяга не проболтался, — подумал вслух Адамец. — А вот ему бы и дать напиться! — смекнул химик. — Если исчезнет — никому и дела нет… Отличная мысль. Уговорились, что мы наполним свои бокалы водой и чокнемся с бродягой — для вящей убедительности. Сказано — сделано. Я побежал за бродягой. Он сушил свои лохмотья в людской, в обществе неразговорчивого Лойзы и поедал остатки ужина, смакуя перипетии своего невероятного приключения. Я пригласил его на «глоток», и он сейчас же вскочил эдаким козленком. — И то сказать, молодой хозяин, ведь это я открыл все, без меня ваша сивушка-то давно бы вытекла! В подвале все было готово: и бокалы с водой, и тост, и предательская рюмка для ничего не подозревающего гостя. — Прими от нас, о странник, этот бокал, — напыщенно произнес Мамила, — в знак признания твоих бесспорных заслуг в успехе нынешнего дня — если не считать, конечно, божественного провидения, швырнувшего тебя в кабинет пана Жулиана. Пью твое бродяжное здоровье, да процветает оно еще долго под солнцем и звездами. — Только один глоток, странничек, — предостерег управляющий, — один глоточек, а второй — не сразу! Дьявольская штука — к ней надо привыкнуть! Мы пригубили свои бокалы с водой, чтобы показать, до чего опасно пить этот напиток большими порциями. А наш бродяга только зажмурился, предвкушая удовольствие, и приклеился к бокалу. Прежде чем мы успели ему помешать, он уже опрокинул в себя все содержимое. Бокал был пуст, когда я вырвал его… Бродяга зашатался. Не успел я подсунуть ему пустой ящик из-под закваски, как он рухнул на него, но тотчас вскочил и замахал руками, точно ветряная мельница. Лицо просветлело, глаза заискрились — он словно помолодел лет на десять. — Что с тобой? — спросил Мамила. — Падаю! — восхищенно прошептал бродяга, судорожно закрывая глаза. — Нет! Не падаю! Лечу! Нет, падаю… только вверх! Голова болит? Нет! Это не голова! Это сердечко мое будто летит куда-то… Го-го-го! До чего здорово! Словно в раю! Дайте еще глотнуть… Мать моя… Навек бы тут остался! — Где тебе хочется остаться? — в один голос вскричали мы. — В раю! — как в забытье, прошептал бродяга, молитвенно складывая ладони. — Скорей, скорей, пока не поздно! С этими словами он свалился на пол и мгновенно уснул. — В раю… — задумчиво повторил дядя, потом решительно приказал: — Отнесите его в зеленую комнату! Я подхватил бродягу за плечи, химик — за ноги. Он оказался легоньким, как птичка. Пока мы укладывали его на диван в зеленой комнате, он стал короче примерно на голову. Мы уже приготовились к тому, что он исчезнет у нас на глазах. Но, как ни странно, больше он пока не уменьшался. Сигналы тревоги. — «И на устах — молчания печать…» Дядя пригласил химика в кабинет. Не знаю, что там между ними происходило, но вдруг во всех уголках дома зазвенели электрические звонки. Это открывалась дверца сейфа. Я понял, что дядюшка выплачивает химику обещанный гонорар. Наконец дверь открылась и из кабинета выскочил пан Мамила. На лице его застыла коварная ухмылка. Я было окликнул его, но он только пожал плечами, приложил палец к губам и с плутовским видом похлопал себя по груди. Только его и видели. О, это-то я понял! Итак, химик оставляет службу у пана Жулиана, на груди у него — набитый бумажник, а на устах молчания печать! Хорошо бы!.. Наследство в кармане. — Ночь в голубой гостиной. — «Мой час еще не пробил!» В ту же ночь я принес дядюшке в зеленую комнату две бутылки из подвала. — Ступай спать! Сидя в глубоком кресле, дядя яростно раскуривал сигару. Сквозь синие клубы дыма я видел его возбужденные, лихорадочно горящие глаза. — Дядюшка, — начал я, не предвидя ничего хорошего, — может, лучше остаться с вами, вдруг что-нибудь… — Я же сказал — катись вон! — рявкнул дядя. — Бог весть, что вы замыслили! Я могу только догадываться и не понимаю, почему вы таитесь от меня. Кому-кому, а мне-то известно волшебное действие этого напитка, — я покосился на бутылки, — и я опасаюсь… — …что к утру от меня одни штаны останутся? Воображаю, как бы ты прыгал от радости — наследство в кармане, и даже похорон не надо… При дядиной скупости этого, конечно, можно было не опасаться. Разве не ясно, что такой скупердяй не расстанется со своим сейфом — хоть бы ему обещали поставить этот сейф на могилу вместо памятника! Но мне было невдомек, зачем ему понадобилось провести эту ночь наедине с бродягой. Видимо, рассчитывает вырвать у того его тайну в надежде извлечь из нее пользу… Выходя из комнаты, я не сомневался, что ни один из бокалов, сверкавших по соседству с бутылками, не коснется пересохших дядиных губ. Тем не менее страховки ради я решил бодрствовать всю ночь в голубой гостиной по соседству. Я прокрался в эту комнату через кухню. В соседней комнате царила мертвая тишина. Не знаю, сколько времени это длилось. Мой мозг, переполненный впечатлениями утомительного дня, постепенно отключался; мысли гасли одна за другой, словно ночные окна небоскреба. Я задремал, не отрывая уха от двери. …Очнулся я внезапно — от короткого глухого удара. Окружающий мир вернулся в мое сознание. Я вспомнил о том, что вершилось в зеленой комнате, и услышал сонный голос — это говорил бродяга: — Мой час еще не пробил! Отец мой! Господи мой! Не пробил! И дядин голос: — Что тебе снилось, бродяга? Хорош ангел! — «Я только рожусь!» — Рождественский сон… Бродяга: — Видится мне звезда, на которой живут ангелы. Только вместо крыльев у них зонтики над головой. Они очень набожные, все молятся, а зонтиками закрываются от огромного солнца, которого страх как боятся. Нынче тут великий праздник, как бы воздвижение — ждут рождения искупителя, Сына Бога звезд. А посреди лежит яйцо, и к нему со всех концов слетаются ангелы с роскошными дарами. Ночью у яйца бодрствуют только два ангела — он и она. И она тут самая прекрасная, и я люблю ее больше всех… Дядя: — Как же это получается, что ты ее больше всех любишь? Разве ты тоже среди ангелов? Хорош ангел, хе-хе-хе! Бродяга: — Да нет! Я не ангел! Дядя: — Кто же ты, черт возьми? Бродяга: — А я — в том самом яйце, из которого родится искупитель, Сын Бога звезд! Дядя издевательски захохотал. — Это ты-то искупитель, Сын Бога звезд? Это тебя там ждут? — Меня еще нет, я только рожусь… О, я точно знаю, что рожусь, — и тогда… Дядя, словно поверив сказанному бродягой, ревниво произнес: — Нет, ты представляешь, каков будет конфуз? И ты, дурья твоя башка, вздумал быть искупителем? А ты вообще слыхал, что такое евангелие? Новый завет знаешь? Нагорную проповедь?… И что ты им там возвестишь, бродяга? — Бродяга — это точно, но не дурень, попрошу не оскорблять! Я гимназию прошел, и от выпускных экзаменов меня спас единственно алкоголь… — А «Отче наш» знаешь? — язвительно ухмыльнулся дядя. Бродяга осекся, помолчал, будто пытался вспомнить про себя молитву. И вдруг вскипел: — Ну и пусть забыл, все равно быть мне Сыном Бога звезд! Чувствую я в себе такую силу и уверенность, когда лежу в яичке, — ну, прямо как у матушки под сердцем… Не буду больше бродягой!.. Ах, какая красота, словами не опишешь! Только пить страшно хочется. Во имя милосердия господня, дайте еще глоточек! — Знаешь, а ведь не ты первый туда собираешься, — злорадно молвил дядя. — Тебя обскакали… — Кто же? — Да Боккаччо, моя борзая! Не видал ли ее там, среди ангелов-то? — с ехидством вопросил дядя. — Этаких сыночков Бога звезд я, знаешь ли, могу поставлять туда дюжинами! — Никто не может искупить их, кроме меня! — в пророческом экстазе возгласил бродяга. — Дайте только напиться… Ну, налейте хоть каплю, а то не рожусь… — Скажи-ка, — вытягивал из него дядя, — скажи, как же ты видишь ихние зонтики, если ты в скорлупе? — А я и в яйце — уже бог! Скорлупа-то прозрачная, как стеклышко. Я сразу все тут понял! Даже звуки серебряных флейт… — Какие еще флейты? — обеспокоился дядюшка. — Так ведь они не разговаривают, а сообщаются между собой с помощью звуков, извлекаемых из инструментов. Вместо слов у них — тоны, вместо фраз — мелодия. Слушаешь, затаив дыхание, как две флейты ведут диалог… А на флейтах, пожалуй, целая тысяча разных отверстий, потому как у всех ангелов по двадцать с лишним пальцев на каждой руке. Но больше всех люблю я слушать свою матушку, когда она склоняется надо мной и играет колыбельную песню о младенце Иисусе, который родится от нее, пречистой… А когда к моей колыбели слетаются ангелы, тысячи флейт сливаются в восхитительную райскую гармонию… — Вполне рождественский сон, — осклабился дядя. — Все точно в стиле Вифлеема… Мне даже завидно. Ей-ей, сам хотел бы взглянуть на эти чудеса! А знаешь, приятель, я ведь тоже пригубил малость и разглядел нечто подобное, только как бы через стекло двухметровой толщины. Предательская жажда — выпить хочется чертовски! Но я не поддамся, я человек волевой! Я, понимаешь, умею так: попробовал — и будет! Важно вовремя остановиться! А ты вот — ты, брат, уже попался к дьяволу в лапы… — Дайте хлебнуть! — взмолился бродяга. — А известно тебе, старая дудка, что весь твой искупительский подвиг зависит только от меня одного? Я могу ускорить твое пришествие, могу и задержать его, а то и вовсе отменить — это уж какова моя воля будет. — Умираю! Умираю! — захрипел в агонии бродяга. Я услышал торопливое звяканье бутылки о край бокала и журчание льющейся жидкости. И — одновременно с этим — дядин испуганный голос: — На, на, сын божий, отпей-ка, один глоток тебя сразу вылечит! Да оставь и мне на донышке чуточку радости, я тоже лизну с божьей помощью… Я замер от страха. Первой мыслью было — образумить дядю, заклиная его не губить себя. Ведь он же собственными глазами видел, какая участь ему уготована! А уж коли мои мольбы не помогут — напомнить ему о сейфе, об этом золотом идоле, которому он так слепо поклонялся! В соседней комнате было тихо. Бродяга в качалке. — «Один глоточек в интересах истины…» — «Упокой свои седины…» …Проснулся я в кресле и в первый момент никак не мог сообразить, где нахожусь: в гостиной царил обманчивый полумрак, окна были закрыты ставнями. Но уже в следующую секунду я все вспомнил. Полный тревоги, я влетел в дядин кабинет и замер от удивления: в качалке развалился бродяга с сигарой в загрубевших пальцах, и над ним висело такое облако дыма, что, казалось, вот-вот оно прольется дождем. А напротив, в плетеном кресле, сидел… дядюшка и по привычке ковырял в ухе. На бродяге был дядин полотняный костюм, что придавало ему вполне пристойный, чтобы не сказать изысканный вид. Странным мне показалось лишь то обстоятельство, что костюм нигде ему не жал вчерашний верзила усох до того, что под мышками и на бедрах одежда морщилась. Вид у бродяги был обиженный и раздраженный. Дядя теперь казался на голову выше него, и поэтому вначале у меня было такое чувство, будто он не только не уменьшился, но даже вырос. — Дядюшка! — задыхаясь от волнения, проговорил я. — Как ваше самочувствие? — Спасибо, хорошо, — ответил он с небывалой мягкостью, робко поглядывая на меня, но старательно избегая встретиться со мной взглядом. — Вы пили! — с укором сказал я, ободренный его непривычной робостью. — Нет, нет! Не пил! — воскликнул он. — Я только кончиком языка попробовал! Надо было отважиться на глоточек в интересах истины… Ты славный мальчик, Гонзичек… — Но ведь вы знаете, что сталось с Боккаччо! Хотите последовать за ним? — Глупенький, — успокаивающе улыбнулся дядя, — думаешь, если бедняга Боккаччо выхлестал целую миску, то и я тоже? Нет, я этого не сделал, а один маленький глоточек никогда не повредит — правда, Франтишек? И дядя любовно посмотрел на бродягу. Такая интимность в их отношениях была для меня откровением. — Нет, я не сразу уйду из этого мира, — продолжал дядюшка. — Я — по капельке, по малюсенькой капельке… А сны, которые навевает наш божественный нектар, — они и впрямь не от мира сего! Просыпаешься светлый, чистый, как родник — ни тебе похмелья, ни мировой скорби… Правда, Франтишек? Мы еще долго пребудем тут, пока… — Не хочу! — взвыл бродяга. — Не хочу я тут пребывать! Ни минуты не желаю оставаться! — Оставайся у меня, Франтишек, — уговаривал его дядя. Упокой свои седины на старости лет. Не будут больше ломить твои косточки холодными утрами в дырявых сараях и пустых амбарах. Я предлагаю тебе свою кухню, и ложе, и ключи от подвала, а также половину моего гардероба и сигары. Короче, ты будешь моим пожизненным гостем, изведаешь, что и на нашей планете можно жить сносно, все равно, глуп человек или умен… — Да, но моя миссия!.. — вырвалось у бродяги. — Tcc! — прошипел дядя, подозрительно глядя на меня и как бы призывая: «Об этом — ни звука!» Франтишек остался в Яворке. — «Плевал я на твое гостеприимство!» Одно было несомненно: дядя Жулиан предался своей страсти. Бродяга Франтишек поселился в Яворке. Он стал так же необходим дяде, как кресло-качалка. Тот шагу не делал без бродяги. Сначала я ничего не понимал. Их постоянные споры в спальне, перед отходом ко сну, страшно привлекали меня своей таинственностью. Но, к несчастью, велись они все каким-то шепотком, за плотно запертыми дверьми и были мне недоступны; я мог разобрать лишь обрывки их разговора, когда поднятое «глоточками» настроение обоих достигало апогея. Тогда они клялись друг другу в верности и уверяли, что никогда не будут предателями, а, взявшись за руки, пойдут навстречу общей судьбе. Однако подобная идиллия меж ними длилась лишь до пробуждения. Вставали они поздно и появлялись в саду либо во дворе пли в зеленой комнате после десяти. И тогда мне начинало казаться, что связывает их вовсе не дружба, а вражда. Будто каждый из них шпионит за другим. Они глядели друг на друга, злобно осклабясь, язвили, как могли, и подозревали один другого в коварстве и предательстве. — Я же помню — в бутылке оставалось еще немного, — говорил дядюшка. — Я нарочно не допил, чтоб увериться в твоем вероломстве. И утром бутылка, конечно, оказалась пустой… Ты хочешь обогнать меня! — Ну, да, сам-то ты себе хорошую меру наливаешь, а на мне экономишь, перелить боишься… — Ах ты неблагодарный! Я давно мог бы тебя обогнать, захоти я только! Но я — то веду честную игру… — Зачем же ты мне так отмеряешь? Почему не даешь напиться вволю? И вообще чего ты меня тут держишь? Плевал я на твое гостеприимство! Но вечером они снова распинались в верности, дружбе, любви… Я внимательно наблюдал за ними, полагая, что на людей напиток подействует столь же разительно, как и на собаку. Однако люди уменьшались почему-то совершенно незаметно для глаза. Порой мне казалось, что они совсем не изменились. Впрочем, я ведь сравнивал их на глазок и никак не мог забыть быстроты, с какой исчезла собака! А эти трусишки… Дядя до сих пор не укоротился и на ладошку! И разница между ним и Франтишком оставалась неизменной. С каждым днем Франтишек становился все раздражительнее: он был недоволен скудными порциями, которые отмерял ему дядя. Будь его воля — давно уж упился бы до окончательного исчезновения! Но дядюшка, насколько я понимал, не мог и не хотел расстаться со своим компаньоном. Будучи во власти потусторонних сновидений, он ревновал бродягу и всячески старался удержать его на Земле, ограничивая выдачу драгоценной жидкости. Однажды ночью… — Человечек под окном. — «Вы убываете в геометрической прогрессии!» — Я избран. — Чему быть, того не миновать. И вот однажды ночью… Обитатели нашего маленького дома крепко спали под осенними звездами. В дядюшкиной спальне оба любителя грез видели один и тот же сон. Я совсем уж начал засыпать в своей каморке, как вдруг кто-то забарабанил в окно. Я вскочил. Под окном топтался какой-то крошечный человечек с седой кисточкой на подбородке. На нем был детский костюмчик, который явно был ему слишком велик: короткие штанишки собрались гармошкой на ногах. Серый котелок все время сползал ему на уши, — вероятно, человечек набил его бумагой, чтобы он хоть как-то держался на голове. — Пустите меня! — пищал он. — Пустите! Мне срочно надо поговорить с паном Жулианом! Я тихонько свистнул от удивления и распахнул окно. — Пан Либек?! — Увы! — злобно взвизгнул человечек. — Откройте! Немедленно! Пустите меня к вашему дяде! — Но он спит… — Разбудите его! — Это исключено! Его и пушками не разбудишь. — Дело идет о жизни! — Уж не о вашей ли? Да, скажу я вам, вы, видно, здорово хлебнули! Либек ужаснулся: — Откуда вам это известно, молодой человек? Отворите же скорее! — Почему бы вам не прийти днем? — Могу ли я ходить днем? — простонал пан Либек, с отчаянием глядя на своп штанишки. Мне стало его немного жалко. — Полезайте ко мне в окно, — предложил я. — Ключ от дома у дяди. Пан Либек согласился, но он был так мал, что сделать этого без посторонней помощи не мог. Пришлось выпрыгнуть в сад и подсадить его на подоконник. Когда мы оба очутились в моей комнате, я воочию убедился, нисколько он мал: он едва доставал мне до живота. Он вскарабкался на стул, и я — уж не знаю, с чего бы это, — схватил его и хотел помочь раздеться. Либек с достоинством отверг мою помощь. — Не буду я спать! — пропищал он. — Я скорее умру, чем усну! Если вы не хотите увидеть у себя мой труп разбудите пана Жулиана! Только он один может продлить мою жизнь! — Скажите лучше — сократить! Вы же сами видите — вы уменьшаетесь в геометрической прогрессии. — Вы… что вам известно? — Что вы здорово нализались дядюшкиного напитка! — Кто это докажет? — А мне даже не надо было видеть во время грозы, как вы удирали с вашим сосудом! Ваш рост вас выдает… — Ну, знаете! Я избран… впрочем, что с вами разговаривать! Отведите меня к пану Жулиану! Пока я размышлял, как быть, пан Либек спрыгнул со стула и скрылся за дверью. Как старинный наш сосед и частый гость (до того как они с дядюшкой повздорили), он отлично знал, где находится спальня. Что ж, подумал я, чему быть, того не миновать. Крохотными кулачками пан Либек забарабанил в нижнюю филенку двери. Слабенькие удары отдавались гулко, тревожно, но в спальне будто все вымерло… Тогда Либек принялся яростно колотить в дверь ногами. Наконец дверь отворилась. «Дайте мне выпить». — «Франтишек, не сердись!» — Еще одну бутыль! — Три зародыша бога. В слабом свете ночника на пороге появился дядя. Он всматривался в темноту поверх головы пана Либека. — Что такое? Кто тут? Либек жалобно пискнул: — Это я, сосед, уж извините меня, я не мог иначе! — Пан Либек! — радостно вскричал дядя. — Вот так гость! Проходите, проходите… Увидев, что появление гостя дядюшке по сердцу, я вышел на свет и рассказал, как было дело. — Ты хорошо поступил, Гонзичек! И, к моему полнейшему изумлению, дядя погладил меня по голове! Этого с ним никогда не случалось ранее… Мы вошли в спальню, оставив дверь полуоткрытой. — Дайте мне выпить! — нетерпеливо воскликнул пан Либек. Не то я умру, не успев родиться! Дядя, снисходительно улыбнувшись, поднес ему бокал. Пан Либек осушил его залпом и замахал ручками, словно решил улететь от нас. Глаза его вспыхнули. — О, спасибо, спасибо! Вы спасли искупителя! Ибо царство мое не от мира сего… Я — Сын Бога звезд, это уж точно! Все ждут меня — представьте, ждут меня, помещика Либека, и воспевают мне хвалу, и несут дары… И так это невероятно господи во звездах, не вводи меня только во искушение, не надо, не надо… — Рассказывайте, рассказывайте, не скрывайте ничего! — зажегся дядя. — Только погодите — разбудим Франтишека, вот он порадуется, когда узнает, что само провидение округлило наше число до троицы! С этими словами дядюшка нежно дотронулся до бродяги. — Франтишек, Франтишек, не сердись, что я нарушил твои святые грезы. Вернись на минуточку к нам! Пришел пан Либек, мой старый сосед, он расскажет нам множество новостей с того света, то, что нам еще и не снилось! Растолкав бродягу, который с трудом пришел в себя, дядя обратился к пану Либеку: — Сосед, расскажите же нам обо всем, обовсем. Как вам удалось раздобыть мой нектар? Чтобы лучше слышать, я посадил Либека на стол, а тот покаянно поведал о совершенной им краже — о том, как бежал он с сосудом в руках, а над головой его гремела буря. Как с самого начала ревниво следил за нашими работами у диковинного яйца, как дождался ночи, ознаменованной чудодейственным гейзером. Потом, молитвенно сложив руки, он стал заклинать дядю уступить ему еще одну бутыль, по любой цене! Хотя бы для этого пришлось ему пустить с молотка имение! — Позднее я стал разбавлять напиток водой, — с дрожью в голосе сказал он. — И черт меня дернул напоследок капнуть туда рому… Две капли, не больше, но я жестоко за это поплатился. Среди пророков, которые своими песнопениями готовили мое пришествие, появился один с черным зонтиком, и его флейта заглушила все остальные: он возгласил, будто теперь я уже не рожусь… Великое смятение охватило ангелов… А моя божественная матушка всю ночь проплакала надо мной… — Э, да это что! — начал хвастать бродяга. — Вот я знаю, так знаю! И еще больше мог бы знать, если бы… — Молчи, Франтишек, — осадил его дядя. — Я знаю ничуть не меньше твоего! А мы, все трое, если и не искупим никого, наверняка сами будем искуплены! — Горе мне! Горе! — взвыл пан Либек. — Мой сон уже не тайна! — Не расстраивайтесь, сосед, — принялся утешать его дядя. — Все мы трое сподобились стать богами, и если быть чуточку поэкономнее, то нашего запаса нектара хватит до самого отлета с этой планеты! Но мне хотелось бы так распределить остаток нашей жизни, чтобы мы все ушли по возможности одновременно… — Это что же — чтоб я вас ждал? — возмутился пан Либек. Но я не вынесу! Я не могу задерживаться! — Не волнуйтесь, сосед! Вон Франтишек тоже пьет умереннее, и, хотя он теперь уменьшается не так быстро, зато чувствует себя хорошо. Я и вас научу умеренности, сосед, пока мы не сравняемся в росте. А теперь, Франтишек, выпьем еще, чтоб пану Либеку поменьше ждать нас. Тут дядя обратился ко мне: — Принеси-ка еще бутылочку из подвала, Гонзик! «Все это со временем будет твоим!» — «Зови меня просто Бедржих!» Когда я возвратился с бутылкой, дядюшка сказал мне с печалью и покорностью в голосе: — Давно я хотел поговорить с тобой, Гонзик… Ты догадываешься, о чем. Настанет час, когда я уйду от тебя, покину все, чем владею на земле… — Дядя! — растроганно воскликнул я. — Неужели вы не можете удержаться? — Не радуйся, это не завтра случится, — ответил он с оттенком прежней иронии. — Я еще немало покопчу тут небо, прежде чем исчезну. Но если ты согласен охранять нашу тайну, я назначу тебя, Гонза, своим секретарем. — Благодарю за доверие, дядюшка, — сказал я, — но послушайте моего совета, не пейте больше! Вы ведь рискуете своей душой! У вас нет никакой уверенности, куда вас занесет, в какие края Вселенной! Вы же понимаете, как несбыточны сны, если они снятся нескольким людям сразу! Дядя взглянул на меня затуманенным взором. — Не говори о том, чего не знаешь! Тут дело не в снах, а в утолении страсти. Если б в пустыне ты изнывал от жажды, мог бы ты уйти от оазиса, где бьет родник? Такова же и наша страсть к этому напитку! — А что станет с вашей землей, акциями, золотом, за которое можно купить тысячу способов быть счастливым и наслаждаться? — Все это со временем будет твоим, если ты исполнишь мое желание и будешь верно служить мне до момента моего вознесения. Я стану уменьшаться назло всем законам природы и чем меньше и слабее буду, тем буду беззащитнее, тем больше буду нуждаться в твоей помощи! Ты обязан оберегать меня от вторжения внешнего мира в мою усадьбу. Ты обязан укрывать меня от очей славолюбивых детективов и спасительной полиции. Все это будет изложено в завещании, которое я напишу. — Поторопитесь с завещанием-то, сосед, — посоветовал опытный пан Либек. — Не то перо покажется вам огромным, как полено, а чернильница — с ведро. — А вы разве написали? Либек весь так и напыжился. — Конечно, написал — как только иссяк волшебный источник и я почувствовал, что помру от своих снов, не дождавшись их осуществления. Все завещал Люции, а потом переоделся в костюм Карличка. О, я знал, к кому мне обратиться! Тут Либек спрыгнул со стола дяде на колени и начал гладить его по лицу, шепча: — Я останусь с тобой, Рудольф, пока не прогонишь… Старый друг, давай-ка опять перейдем на «ты», зови меня просто Бедржих, как тогда, когда мы у вас в доме клеили игрушечный Вифлеем, помнишь, какие мы склеивали ясли?… А сейчас вижу я дивный мир, нет там ни богатства, ни бедности. Все там равно питаются соками, текущими по стеклянным капиллярам деревьев. Стоит отломить кончик веточки — и хлынет сок, способный всех насытить и напоить, как материнское молоко. А стеклянных деревьев там хватает на всех. К ним слетаются ангелы в пору утоления голода и жажды. В кронах деревьев звенят флейты, воспевая сладость соков и благословляя радость насыщения. — Бедржих, — перебил его дядя, — как странно, что ты знаешь многое, что мне еще не снилось, хотя на моем счету ровно столько же ночей, сколько у тебя. Правда, ты больше грезил ты ведь потреблял напиток в больших дозах. И тебе, конечно, памятны многие подробности, которые мне до сих пор неясны. Помнишь ли ты дары, которые принесли нам святые паломники с хрустальных гор? — Как не помнить! — сентиментально улыбнулся Либек. Стеклянные часики, в которых вместо пружины — крошечный живой человечек, он заперт внутри часов и приводит их в движение. Янтарная флейта, в которой таятся песни евангелия, — я буду насвистывать их моим будущим апостолам. — А что было в перламутровой коробочке, которую принес мне тот голубой ангелок с зонтиком, похожим на колокольчик? — спросил дядя. — В ней — кисти и краски для первой разрисовки перепонки. Мы ведь родимся с бесцветным зонтиком. И лишь на празднике именин моя матушка нанесет на него первый узор, характерный для младенцев мужского пола… — А что принес на голове тот старенький ангел? — вмешался Франтишек. — Эта штука смахивала на твой ящик из-под сигар, пан Жулиан. — Да, да, припоминаю, — сказал дядя и поковырял в ухе. Кажется, то была очень толстая книга… — Ну, конечно, книга, — покровительственно улыбнулся Либек. — Это были ноты. Музыкальный букварь. По нему я буду постигать первые звуки моей будущей родной речи… — А бубенчики зачем? — Бубенчики пришивают детям по краям зонтиков, когда они учатся летать. Мальчикам — золотые, девочкам — серебряные. — Послушай, Бедржих, — поинтересовался дядя. — Почему так сердито смотрит на нашу матушку тот ангел, который, собственно, доводится нам отцом? Ты ведь знаешь, как матушка его боится… — Он вовсе не отец нам, — объяснил Либек, — хотя и супруг нашей матушки. — Какое у него неприятное имя, — подхватил бродяга. Пан Либек вдруг просвистел какую-то странную, зловещую мелодию, а затем другую — волшебно-сладостную, неподражаемую… Лица мужчин просветлели. — Да, это она, наша матушка, — горячо шепнул дядя. — К ней, к ней! — мечтательно прошептал пан Либек. — Пора мне! Вот только еще глоточек — и усну… — Неси еще бутылку, — приказал мне дядя. — Надо отпраздновать этот день. Ты, Бедржих, такой маленький, что можешь лечь со мной. Ну, ночь еще не кончилась — впрочем, окна у нас закрыты ставнями, так что можно предаваться снам хоть до обеда. Я вихрем помчался в подвал и тут же вернулся, стараясь не пропустить ни словечка из их беседы, которая начала меня сильно занимать. Я наполнил три бокала, предварительно посадив пана Либека на стол, чтоб и он мог поднять свой бокал за сегодняшний сон. Все выпили. В бутылке оставалось еще на донышке, и этот остаток поделили между собой дядя и Франтишек. Либек только следил за ними жадными глазами. Я ушел, когда ночь была на исходе. Пана Либека разыскивает полиция. — Письмо от химика Мамилы. — Еще 50000! Прошло несколько беспокойных ночей. Каждое утро я смотрел, насколько уменьшились мои подопечные. По-видимому, от одного сна они не очень изменялись. Но время шло, и мелкие зубки дней вдруг оскалились голодной челюстью месяца. И уже через месяц наша троица, обреченная на исчезновение без смерти, основательно уменьшилась. Либек теперь едва доставал мне до бедра. Дядя и бродяга догоняли его. Они уже были ниже меня примерно вдвое. Я с радостью и усердием исполнял обязанности секретаря и сторожа. Должен признаться, что управляющий Адамец нередко помогал мне советом и делом. После того как дядюшка заверил его, что и он не забыт в завещании, управляющий поклялся молчать как могила. Итак, во всем поместье лишь двое знали о событиях, разыгрывавшихся в дядиной спальне, — Адамец и я, если не считать главных участников. Никогда в жизни не приходилось мне столько врать и изворачиваться, как в тот день, когда к нам пожаловал жандармский вахмистр собственной персоной. Должен сказать, что еще до его визита явился к нам почтальон со следующим письмом, адресованным дяде: «Милостивый благодетель мой! Пишет Вам химик Мамила, бродя по белу свету и расточая благородный металл, коим Вы удостоили меня за открытие ароматной жидкости, благодаря которой нам удалось пробить скорлупу небесного яйца и наполнить бутылки чудодейственным напитком, от которого Ваш прелестный пес по кличке Боккаччо захворал и окончил жизнь свою столь противоестественной смертью, если можно, конечно, назвать смертью исчезновение, когда еще после гибели собаки слышался лай. Я же, как упомянул в первой фразе моего письма, брожу по свету со своей проклятой тайной, и она клокочет у меня внутри, запечатанная клятвой, словно пробкой в бутыли с гашеной известью, и я всечасно проклинаю эту клятву и выкрикиваю свою тайну лесам и безднам, и шумящим плотинам, и грозам, когда громы грохочут, как тогда в Яворке, когда ураган разметал все мои колбы и реторты, каковой материал я забыл поставить в счет, когда мне выплачивали гонорар за молчание. Не могу я смотреть людям в глаза, чтобы не выкрикнуть, не обвинить, не выдать, какое открытие утаивается от человечества, которое могло бы извлечь из него самые неожиданные выгоды! Довольно! Не мучьте меня! Не могу больше молчать! Посему обращаюсь я к Вам, пан Жулиан, благородный благодетель мой, и прошу, чтобы Вы в течение недели выслали мне еще 50000 (пятьдесят тысяч) крон, иначе я заявлю в полицию. Глубоко признательный и преданный Вам Мамила». Еще 50000! В течение недели! Какая безнравственность, какое вероломство! Да что же мне-то останется от наследства после таких подношений этому наглому шантажисту! Я не колеблясь принял решение — утаить письмо! Пусть пан Мамила еще недельку выкрикивает свою тайну лесам и безднам! А до той поры моя троица если и не исчезнет вовсе, то уменьшится настолько, что ее можно будет спрятать в карман. Любопытство жандармского вахмистра. — «…это стул виноват!» — Дядюшкин палец. К тому времени, как нас посетил жандармский вахмистр, все было продумано во всех деталях. Дядя? Конечно, болен! Он страдает ужасной бессонницей. Не спит уже месяц, мается ночи напролет; не помогают никакие порошки. Ему необходима абсолютная тишина — только тогда он может уснуть. А ее, как на грех, нет па нашей грешной земле. У папа Жулиана такой слух — он способен расслышать даже тиканье часов за пятью стенами!. Вот уж, кажется, совсем засыпает, а как подумает, что нет в мире абсолютной тишины, что сердце у него бьется, — и сна как не бывало! А сегодня, пан вахмистр, сегодня он наконец заснул — понимаете?! Шмыгая заложенным носом-пятачком, вахмистр недоверчиво-насмешливо смотрел на меня. Он объявил, что должен видеть дядюшку, даже если его потребуется разбудить; что это в интересах самого дяди (тут вахмистр таинственно подмигнул), что у него такой приказ и если я помешаю выполнить его, то он на свой страх и риск велит жандармам обыскать дом. Перед лицом неизбежности я незаметно нажал под скатертью кнопку электрического звонка, проведенного к дяде в спальню, и, чтобы выиграть время, задал вахмистру несколько головоломных вопросов, над которыми тому пришлось немало попыхтеть. Перед дверью спальни я вновь заклинал вахмистра не будить дядю, говоря, что это смерти подобно. Но жандарм был неумолим, и я тихонечко открыл дверь. В углу, на кровати, из-под сбитой перины выглядывало страдальческое лицо дяди, обмотанное компрессами. Дядя дышал тяжело, но равномерно — верный признак того, что сон наконец снизошел на него после долгих мучений. Рядом, на тумбочке, выстроился целый ряд пузырьков со снотворным. (Кстати сказать, аналогичную картину демонстрировали всем назойливым родственникам, которые ежегодно в пору отпусков пытались втереться в доверие к дорогому дядюшке. Под периной, с компрессами на голове, дядюшка имел вполне пристойный вид, а чтоб сдернуть с него перину — на это никто не отваживался, даже самые недоверчивые посетители. Всякий раз, когда при такого рода визитах дядю все-таки «будили», он так «по-свойски» расправлялся с родственниками, что даже мне их становилось жаль.) Вахмистр на цыпочках направился к кровати, как вдруг зацепил и опрокинул стул. Дядя взвыл. Я тотчас понял, что при всей своей кажущейся глупости этот вахмистр — человек зловредный. — Простите, пан Жулиан, — начал он оправдываться, — все этот проклятый стул виноват… Дядюшка жалобно простонал: — Все кончено! Ох, смерть моя пришла! — Пан Жулиан, у меня был приказ не будить вас, но увидеть, вот ведь в чем дело! А приказ для меня дороже денег. — Какие там к черту деньги! — зарыдал дядя. — Теперь мне вовек не уснуть! — Не в деньгах дело, — холодно произнес вахмистр, — дело в пане Либеке. Он исчез, ушел из дому. Понимаете? — Что мне до пана Либека! — охал дядя. — Я спать хочу! — Есть какая-то связь, правда, загадочная, между вашим поместьем и поместьем пана Либека… — гнул свое вахмистр. Бывает так — выпьешь чего-то там, смотришь — человек вдруг начинает сокращаться… Вам что-нибудь об этом известно, пан Жулиан? — Это вы сократили мне жизнь, вы убили мой сон! Никогда мне больше не заснуть! И дядя спрятал голову под перину. — Да я и сам этому не верю, — начал оправдываться вахмистр, когда дядин носик вновь робко вынырнул из-под перины. — И не поверю — ха-ха! — пока не увижу собственными глазами. Голым пальцем замок не отопрешь… Знаю, пан Жулиан, что такое бессонница, — иной раз всю ночь глаз не сомкнешь… — Не одну, десятую ночь не сплю! — ужасным голосом произнес дядя. — Между прочим, слыхивал я, пан Жулиан, что от бессонницы сереют кончики пальцев на ногах. Особенно это заметно на большом пальце… Покажите-ка мне вашу ногу, и я скажу вам, сколько ночей вы не спали… Ах, проклятый! Ему понадобилась дядина нога, чтобы по ней судить о его росте! Кто это выдал наш секрет? Неужели химик Мамила? Но он жаждет получить свои пятьдесят тысяч, к тому же недельный срок еще не истек! Вдруг из-под перины показалась одна ступня, потом вторая, обе — в сиреневых шерстяных носочках. Из дырки на левом носке торчал большой палец, здоровенный такой. Дядюшка насмешливо покрутил пальцем, оставаясь сам недвижимым, лицо у него было как маска. Вахмистр испытующе смерил его с головы до ног и сказал: — Какая маленькая у вас ножка, пан Жулиан, хе-хе! Благодарю, этого достаточно. Теперь, пан Жулиан, желаю вам выспаться! Я ухожу. Между прочим, к кому вы обращались по поводу бессонницы? Пятачок вахмистра принюхивался на прощание! — К доктору Карасеку, — брякнул дядя. — Благодарю! Вахмистр исчез. Я кинулся к замочной скважине. И показалось мне, будто в коридоре долго еще слышался его ехидный смешок. «Скрыться из мира сего» — Троица все уменьшается. — Кукольный домик. Опасность миновала. Дядя сбросил перину — под ней открылся бродяга Франтишек, весь мокрый, словно окно в дождливый день. Сплюнув, он сказал: — Ну и баня! — Клянусь, этот вахмистр наступает нам на пятки! — запальчиво крикнул я. — Стоит только ему расспросить доктора Карасека про вашу бессонницу — и завтра же он откинет перину! — Лучше как можно скорее скрыться из мира сего, — сказал пан Либек, вылезая из-под кровати. — Ибо горе нам, если нас схватят и лишат нашего бальзама! Начнут нас фотографировать, показывать в разных университетах, в цирках, а в конце концов, когда мы иссохнем от неутолимой жажды, заспиртуют наши трупики… — Ты прав, братец! — кивнул дядя. — Я тоже собираюсь теперь окончить свое мирское странствие и начать жизнь сызнова — там, в вышине… Полагаю, я уже совершенно подготовлен к выполнению своей миссии. Я положу начало новой религии, простой и занимательной: от каждого вероисповедания возьму самое лучшее… В дни, последовавшие за этим разговором, троица наших кандидатов в искупители убывала с катастрофической быстротой. Ложка, вилка, нож давно стали им не по силам. То же относилось и к предметам мужского туалета, обычно рассованным по многочисленным карманам костюма. По мере того как они уменьшались физически, они лишились возможности читать книги: растянутые строчки и огромные буквы не вмещались в их поле зрения. Однажды мне пришла в голову счастливая мысль, которая не только освободила меня от многих забот, но и изменила мое отношение к трем крошечным человечкам. В игрушечном магазине я купил полностью оборудованную кукольную квартиру. Вернее, то был целый двухэтажный домик, открытый с одной стороны. Прихожая, кухня и ванная размещались на первом этаже, а на второй этаж — в столовую и спальню — из прихожей вела миниатюрная лестница. Домик был сделан с большим вкусом, все было такое маленькое, яркое и во всех мелочах походило на настоящее; в столовой розовато-голубые обои, кружевные занавески на окошечках, картины, зеркало на стене, круглый столик, три креслица и буфет; в спальне — три кроватки (две из них мне пришлось подкупить из другого гарнитура), тумбочка, даже ночной фарфоровый горшочек и куча прочих мелочей — все как у взрослых. Один только предмет был тут настоящим — дядины золотые карманные часы, которые я с его разрешения повесил в спальне. Кухня также была полностью оборудована. Железную плиту при желании можно было топить. В ванной стояла ванночка с душем, и из крана текла вода. Когда я принес и поставил домик на стол как мой подарок и поздравил дядю (дело происходило в субботу, на дядюшкины именины), тот страшно обиделся. Он счел унизительной для своего человеческого достоинства самую мысль о том, чтобы хоть одной ногой ступить в кукольный дом и тем самым уподобиться кукле. Зато Франтишек подскочил от удовольствия и сразу попросил перенести его в кухоньку. Оказалось, однако, что для этого домика он еще слишком велик; он опрокинул стулья, стукнулся о полку, с которой посыпалась посуда, едва пролез в дверь ванной и проломил ступеньки, поднимаясь по лестнице. Я поспешил вытащить его от греха подальше. — Ну, ничего, Франтишек, — утешил я его, — теперь уж недолго ждать… а когда ты станешь поменьше, мы тебя назначим поваром! При этой мысли мне вдруг стало весело: вот будет интересно следить за жизнью трех живых куколок! Все игрушечные предметы оживут в их ручках, в печке затрещат дрова, кухонный аромат проникнет на второй этаж, и часики затикают на стене, и трое «братцев» усядутся в столовой за обед! Теплый душ омоет их крохотные тельца, и расстелют они себе постельки, а перед сном чокнутся крошечными бокальчиками: «За наши сны!» А я увижу все, что одновременно будет происходить во всех комнатках, и сам смогу направлять эту игру, смогу играть ими, как куклами! Так радовался я — совсем как ребенок, огорчаясь лишь, что игра будет такой кратковременной и что скоро я навсегда утрачу своих куколок! Как-то — дело было под вечер — я собирался отмерить верной братии положенные порции напитка в крохотные чашечки и на секунду вышел из спальни. За окошком смеркалось, высоко в небе зажглись первые звезды. До ночи было еще далеко. Вернувшись в спальню, я зажег люстру и чуть не вскрикнул от ужаса: в блюдце плавала безжизненная фигурка пана Либека… Я выловил ее пальцами, сжал — то была только одежда, ни тела, ни головы… Пан Либек исчез. Я уже собрался оповестить о событии обоих покинутых, которые, ни о чем не подозревая, радостно предвкушали угощение перед сном, как вдруг откуда-то послышался голос… голос пана Либека: — Прощайте, братцы! Простите, что обогнал вас! Дядя с Франтишеком даже подпрыгнули от изумления, Они все поняли! — Бедржих! — пискнул дядя. — Где ты? — Я предал вас и сам был предан! Не верьте в вино! Не верьте в сны! Не верьте в яйцо! Все — обман! Все рассеется! Нет ничего! — Что-о?! — простонал дядя. — Да где ты? — На карусели! — Где, где? — На карусели! — Не понял? — На карусели! Я затаил дыхание, стараясь не упустить ни словечка. — …сижу я на спине жабьего чучела. Долго, страшно долго сижу, полвечности сижу и все кружусь, кружусь… Так это скучно, так безнадежно тоскливо… и бесцельно… никаких чувств… карусель скуки… и боли нет… вечно… кружиться… скука… — Измена, гнусная измена! О горе! — и Франтишек заломил свои крошечные ручки. — Еще не все потеряно, — начал было дядя. Но бродяга был безутешен: — Обман! Все рассеется! Не будет никакого яйца, не будет воскресения из мертвых — только карусель, подлая, языческая карусель, без неба, без ангелочков, без их зонтиков… — Не отчаивайся, Франтишек, — шептал ему дядя. — Я всегда знал, что сон Либека не исполнится… Может быть, и я последую за ним на эту карусель вечности и встречусь там с моим любимым Боккаччо… В выигрыше будет тот… — …кто выпьет последним, — перебил его бродяга. Дядя разом сел на кровати. — От судьбы не уйдешь, — философствовал он. — А я бы мог, если б хотел, навредить тебе, Франтишек… Мог бы попросту отказать тебе в вине, которое как-никак — попробуй отрицать! — моя собственность, все равно как вот эта крыша над головой. А не дам тебе вина — и ты засохнешь, как сорванный цветок… Но я по-прежнему буду делить с тобой каждую каплю, и не хочу я думать о том, кто из нас выдержит дольше… Такую я на себя епитимью наложил. Новое жилище… — Победит тот, кто будет последний. Зубчатое колесико времени крутилось безостановочно, беззвучно и плотно зацепляя звенья дней. Прошел месяц с момента исчезновения пана Либека. Дядюшка и бродяга коротали дни вдвоем. Новые заботы встали передо мной: мне хотелось напоследок сохранить для них хоть видимость человеческого существования. Найдя как-то старый футляр, я выстлал его ватой и поместил туда моих пилигримов, которые к концу того, последнего в году, месяца были уже не более спички. Труднее было подобрать для них посуду и прочие предметы домашнего обихода. Блага цивилизации утратили для них всякую целесообразность, и совершенно неожиданно для себя они вернулись к самому примитивному существованию. Любопытно, что в течение всего месяца рост их был абсолютно одинаков. Пожалуй, я понимал, в чем дело: никто из них не хотел исчезнуть первым. Навязчивая идея о воскресении того, кто выпьет последним, держала их, как клещами. И они мучили друг друга, и каждый с нетерпением ожидал гибели другого. Победить ведь должен был последний! И вот в одно прекрасное утро — было то в конце февраля я больше не нашел их! Прощание оказалось куда проще, чем я представлял, вернее, его не было вовсе. Никаких переживаний — просто я совершенно спокойно констатировал их окончательное исчезновение и дня три после этого не вспоминал о футляре, занятый хлопотами по наследству. Как-то, бесцельно бродя по городу, я заметил в витрине оптического магазина превосходный микроскоп, и мне пришла в голову мысль еще разок взглянуть на футляр, где они раньше находились, с помощью этого инструмента. Дома я осторожно отделил черный бархатный лоскуток от футляра и сунул его под микроскоп. До чего же я был поражен, когда обнаружил обоих соперников в черных джунглях бархатных ворсинок! Оба оказались живы! Они махали мне руками и показывали себе на рот. Ну, конечно, бедняжки три дня не ели не пили! Я немедленно капнул им сонного зелья, а затем налил немного водички, чтоб они могли выкупаться. Каждое утро и каждый вечер я приветствовал их, время от времени капая свежую каплю. По привычке и из вежливости я интересовался, чего бы они желали, хотя, разумеется, не ожидал ответа. Я твердил им разные ласковые слова, словно молодая мать младенцу, — ничем иным я уже не мог им помочь. Я подумывал, а не переместить ли их с бархата прямо на зеркало микроскопа, — тогда мне было бы легче помочь им хоть чем-нибудь, но они были столь малы, что это уже невозможно было осуществить. Неделю жили они меж бархатных ворсинок, а потом исчезли из виду, как и следовало ожидать. Но и после того я еще иногда капал на бархат немного небесного эликсира и до сих пор продолжаю так делать, ибо верю — они все еще живут, и пьют, и будут пить из рокового источника, пока он не иссякнет.ЙОЗЕФ НЕСВАДБА АНГЕЛ СМЕРТИ Перевод Р. Разумовой
Светает. Тени отступают, окружающие предметы ярко окрашиваются, небо становится светло-голубым — восход смерти. Через несколько часов подымающаяся на небосклоне звезда вспыхнет ослепительно белым светом, во много раз увеличится, зальет небо расплавленной ртутью, высушит поверхность этой планеты, сожжет все и сольется со своим раскалившимся спутником в единую гигантскую сверкающую массу. Я знаю это наверняка: ведь из-за этого-то мы сюда и прилетели. Несколько дней назад нам, в восемнадцатый округ Галактики, сообщили, что должна вспыхнуть переменная звезда Альфа-4 Каменного острова. Поскольку ученые полагали, что у этой звезды есть несколько планет, на которых возможна жизнь, нам было приказано отправиться в путь. Я сгорал от нетерпения. С нашей станции давно уже не летали ни к одной Новой, так как эти полеты считаются особенно опасными. А я работаю всего первый год и еще не пережил ни одного приключения. У Альфа-4 Каменного острова — девять планет. Три из них окружены обширными атмосферами, содержащими кислород, и каждую мы обследовали отдельно. Самые интересные явления отметили на Третьей планете. Часть ее покрыта водой, и мы сначала предположили, что разумные существа живут здесь в мелких морях, как это бывает на иных планетах. Но уже с большой высоты можно было заметить, что некоторые континенты там цивилизованные: виднелись большие скопления зданий и четырехугольники обработанных полей. Кое-где жилища стояли очень скученно; очевидно, городское строительство находилось на примитивном уровне. Мы пытались договориться с обитателями планеты, так как командир не хотел вызывать войны или даже простой стычки с ними теперь, когда мы, собственно, приносили им роковую весть. Вряд ли они смогут выдержать огромную температуру, когда вспыхнет их звезда. Им оставалось лишь одно — перебраться на новое место, но, видимо, цивилизация здесь не достигла необходимой для этого ступени. Будь у них возможность переселиться на какую-нибудь отдаленную планету, они наверняка не стали бы ждать нашего предостережения. Да и техника у них, по-видимому, на низком уровне: мы вызывали их на всех волнах, простейшими кодами, но никто не откликнулся. Как знать, может быть, у них и электричества-то нет. Нам оставалось только систематизировать материалы, которые мы собрали, облетев несколько раз вокруг планеты, и доставить их в Институт космоса для сравнительного изучения цивилизаций. Да еще зарегистрировать некоторые сведения для Службы галактической информации — одна из референтов этого учреждения всю дорогу приставала к нам с какими-то глупыми вопросами. А затем вылететь по направлению к самой Звезде, чтобы выяснить причины ее предстоящей вспышки и превращения в Новую. Вот эта-то попытка и привела нас к катастрофе. Звезда уже начала изменяться; мы не заметили, что ее температура повысилась, и, когда включили двигатели, произошло замыкание, отказал регулятор. Мы превратились в вечный спутник Третьей планеты. Немедленно была объявлена тревога. К таким событиям мы привыкли и не сразу осознали грозящую опасность. Отказал регулятор — что ж, исправим, невелика беда. — Через тридцать часов сможем вылететь, — самоуверенно заявил инженер и вдруг побледнел. Я вздрогнул. Тридцать часов! За это время все планеты Звезды превратятся в раскаленные пары металлов. А мы — спутник одной из них! Командир собрал нас в зале заседаний. Распределил задания, отдал приказы: в ремонте регулятора должны были участвовать все. — Неужели вы не понимаете, что это напрасный труд? — крикнул я, увидев, какие у всех деловые, торжественные и строго официальные лица. — Зачем ремонтировать регулятор, если через несколько часов он испарится вместе с нами? Зачем заниматься бессмысленной работой? — Голос у меня дрожал. — А что вы предлагаете? — спросил командир. — Остается только работать как положено. — Надеяться на чудо? — Никто не верит в чудеса, — с досадой произнес он. — Я полагал, что в школе вам объясняли, как нужно себя вести в случае опасности. — В школе нас уверяли, что полеты на ракетах абсолютно безопасны, что мы живем в эпоху, когда Вселенная давно покорена, в эпоху Галактического сообщества, когда никто не умирает зря или по глупости своих начальников… Я пришел в отчаяние, оскорблял его, готов был разрыдаться. Мне не исполнилось и двадцати, у меня еще нет детей, меня ждет мать, и мне казалось непостижимым, что люди когда-то умирали, едва достигнув ста шестидесяти лет. Как глупо, как нелепо это было! А сейчас по вине каких-то дураков… — Я не хочу умирать! — кричал я. — Не хочу! Он подошел ко мне и кивнул остальным. Они быстро удалились, будто еще имело смысл спешить. Я их не понимал, они казались мне безумцами. — Все это было лишь испытанием, дружок, — отеческим тоном сказал он, чуть ли не поглаживая меня по шлему. — К сожалению, вы не выдержали его. Придется перевести вас на пассажирские линии. — Неужели?! — воскликнул я. (Когда-то устраивали такие странные испытания, чтобы отобрать для важных заданий самых подходящих людей.) — Вы хотите сказать, что эта Звезда не вспыхнет, не превратится в Новую, что мы прилетели сюда не для того, чтобы спасти разумные существа, что все это комедия, которую разыграли из-за меня, чтобы выяснить, пригоден ли я для участия в ответственных исследовательских полетах? Он кивнул. А я покраснел. — Тогда я понимаю, почему все так спокойны. Хотел бы я посмотреть, как бы они вели себя, окажись все это явью, если бы им грозила смерть! Уверен, что кричали бы так же, как и я! Я просил извинить меня. Жалел, что не выдержал испытания. Командир дал мне труднейшее задание — пришлось работать в скафандре на внешней стороне ракеты без связи с остальными членами экипажа. Неподалеку от меня работала Зи. Сначала мне было немного не по себе. Я давно ухаживал за ней и понимал, что сегодняшним поведением уронил себя в ее глазах. Она строга. Легко осуждает. Я улыбался ей сквозь толстый прозрачный шлем, помогал чем мог, носил за ней мелочи, которые она оставляла. Притяжение здесь было незначительное; казалось, что я и сам бы смог толкнуть нашу ракету на нужную орбиту. А потом сомнения снова закопошились во мне. Если это было только испытанием, то почему же оно продолжается? Почему мы не стартовали сразу после моего провала? Я хотел спросить Зи, но не смог, пока не пришла смена. Это были два общепризнанных остряка, два приятеля из Черного квадранта. Я ждал шуток, но они молча схватили инструменты и принялись за работу, торопясь как на пожар. Да, над нами и вправду пылала наша Звезда. — Прости, я понимаю, как все это серьезно, я вел себя ужасно, вижу, как мужественны остальные. Мне стыдно, Зи… — говорил я, помогая ей снять скафандр в каюте. — Я тоже боюсь, — прошептала она. Так это все-таки правда, командир обманул меня, как мальчишку! — Значит, я умру?! — Все мы умрем… — ответила она. Лгун! Разыграл передо мной комедию, как врач перед смертельно больным, как герой перед трусом. Мне хотелось побежать к нему, но я остановился. Что ему сказать? Он тоже погибнет. В чем его упрекать? Намерения у него были самые лучшие. Я бросился в объятия Зи. — Теперь я понимаю, почему когда-то прибегали к наркотикам, — сказал я через некоторое время, когда ’мы лежали рядом, вслушиваясь в гудение конденсированного воздуха в вентиляторе. — И мне хотелось бы сейчас принять что-нибудь успокаивающее, какую-нибудь таблетку или микстуру, которая взбодрила бы меня. Послушай, ведь мы знаем, где аптечка. Давай опередим катастрофу, умрем вместе счастливо и спокойно, избегнем чудовищной температуры этой страшной Звезды… Зи отодвинулась от меня. — Ты болен? Это было бы предательством. Дезертирством… Мы с самого рождения знаем, что умрем, но никто из-за этого не кончает жизнь самоубийством. Командир отдает приказания не потому, что ему больше нечего сказать. Экипаж любого корабля во Вселенной повел бы себя точно так же, никогда ни у кого не было другого выхода. Мы рождаемся и умираем, но, пока живем, думаем о работе, о пользе, которую можем принести, о своем назначении. Другого решения нет. Не помогут ни религиозный дурман, ни самоубийство. Ты рассуждаешь, как дикарь или безумец, будто ничего не понимаешь… Конечно, Зи была старше меня, но я терпеть не мог нравоучений. Она рассуждала так, словно ей было безразлично, умрет ли она, словно с самого рождения знала, что подле Третьей планеты ее сожжет Новая звезда, словно наблюдала сама за собой со стороны. Неужели ей не страшно? Мы поссорились. Она хотела вызвать ко мне врача. Это, мол, распад личности. Будто не естественно, что я хочу видеть ее и — свою мать, хочу еще долго наслаждаться любовью к ней, совершать далекие путешествия по Вселенной и отличиться, не хочу так глупо, так бессмысленно погибнуть. Я ушел из ее каюты и возвращался к себе запасным ходом. Весь экипаж был на носу, у регулятора. Я проходил мимо аварийных спасательных ракет. Их было три, забраться в одну из них ничего не стоило. Но куда лететь? Есть только два пути. Затеряться в космосе, одиноко блуждать по Вселенной, как те, кто в древние времена потерпели аварию, с той только разницей, что здесь не проходят регулярные трассы и нет надежды на то, что тебя спасет какая-нибудь торговая ракета, — здесь только пустота и верная голодная смерть. Или полететь к той Звезде и умереть сегодня же? На мгновение мне даже захотелось этого, чтобы сократить невыносимое ожидание. Впрочем, я еще могу полететь на один из континентов Третьей планеты, в какой-нибудь из ее городов и предупредить жителей. А что, если у них есть какие-нибудь средства? Никто другой нас спасти не может. Вдруг на меня нахлынула волна жалости к ним: как Институт космоса фотографировал их жилища для сравнительного изучения цивилизаций, как собирал информацию! Словно там жили какие-то животные! А вдруг это разумные существа? Если они не приняли наших сигналов, попробую-ка я предупредить их. Я забрался в аварийную ракету в своем служебном скафандре. Никто не обратил на это внимания. Когда заметят мое исчезновение, я буду уже там, на планете. И сообщу им все. Я не намерен следовать примеру нашего командира. Пусть узнают. Пусть сами решат. Интересно, будут ли они так же упрямо работать, как наш тупой экипаж? И тут — стыдно сознаться — у меня всплыли дикарские представления о загробной жизни. Я уже видел огромные острова планеты; собственно, это континенты — один обширный и плоский в северном полушарии и два треугольных на юге. Наши автоматы зарегистрировали самые большие поселения там, где залегают уголь и металлические руды. Значит, это промышленная цивилизация. Я опустился посреди континента, как описывается в книгах, в районе одного из крупных поселений. Ожидал, что меня окружат местные жители. Но не увидел ничего, кроме мрачных контуров их обиталищ из железа, бетона, керамики и примитивных пластмасс. Уровень строительства явно невысокий: здания тянутся кверху, крыши домов крутые, видно, из-за климата. По-видимому, из морей испаряется вода и затем, снова сгущаясь, проливается над сушей. Мне на планете не слишком понравилось. Сразу видно, что отсталая цивилизация; я не променял бы на нее свою родину, но все же это лучше, чем смерть. Немного подождав, я включил сирены и решил стрелять или устроить пожар, только бы привлечь внимание обитателей планеты. Но произошло нечто совсем другое: появилась вторая аварийная ракета с нашего корабля. Раскаленная докрасна, она мчалась прямо ко мне. Я быстро выскочил из кабины, бросился к ближайшему дому и укрылся в темном углу. Они подлетели совсем близко, но не пошли на посадку, а включили громкоговоритель. Звали меня, снова и снова повторяли мое имя. Я заткнул уши. — Возвращайся, немедленно возвращайся! — услышал я голос командира. — Нам удалось исправить регулятор, инженер сократил срок ремонта, мы сейчас стартуем… Лжец, подумал я, знаю твои штучки, хочешь заманить меня в этот коллективный гроб, воображаешь, что я опять поверю тебе. Тогда испытание, сейчас инженер — только бы успокоить труса. Глупец! Вторично вам меня не обмануть. Я знаю, сколько длится ремонт, немного разбираюсь в наших механизмах. Мановением волшебной палочки их не исправишь. Зи, рыдая у микрофона, уговаривала меня вернуться, ведь здесь меня никто не спасет, я могу только повредить местному населению, говорила, что разлюбит меня. Словно мы могли надеяться на какое-то будущее! — Хочешь стать для них ангелом смерти? Хочешь подготовить их к страшному суду? — издевалась она, будто я и впрямь был верующим. — Неужели ты не понимаешь, в чем единственное спасение от смерти? Зачем она без конца поучает меня? Если жители этой планеты не найдут выхода, я присоединюсь к ним, хотя бы они перед гибелью даже предались безумным оргиям или впали в религиозный экстаз. Они такие же живые существа, как и я, и это объединяет нас; наверняка у них не такой бесчувственный командир, как на нашей ракете. Опять прозвучало мое имя. Они обнаружили, что я выбрался из своей ракеты, и дали мне десять секунд на размышление, а затем я должен сообщить, где нахожусь. Выждали десять секунд, а потом улетели на корабль. — Ты сделал свой выбор. Оставайся один… — сказал на прощание командир и добавил еще несколько слов — формулу, которая обычно сопутствует изгнанию со службы за дезертирство или преступление. Как только они скрылись из виду, я побежал к ближайшему дому и стал колотить в ворота, но они рассыпались от моих ударов. Здания были покинуты, вся утварь запылилась и истлела. Дома пустовали. Несколько часов я бегал по городу и нигде не встретил ни одного живого существа. Временами мне казалось, что жители этой планеты невидимы или на ночь прячутся в пещеры. Но даже с помощью самого чувствительного детектора я никого не смог обнаружить. Ни в городе, ни за городом, ни под землей. Зачем бы, имея такие дома, им скрываться под землей? А может, это какой-то особый вид кротов? Сняв тонкий слой почвы, я обнаружил скелет. Человеческий скелет. Сначала я подумал, что сошел с ума, что мне это мерещится. Как могли попасть сюда, на одну из самых отдаленных планет нашей Галактики, разумные люди? Может, это останки какой-нибудь экспедиции? А вдруг эта планета заселена уже давно? Но зачем тогда было посылать нас на разведку? Я ничего не понимал. Мне пришло в голову включить астронавигационный детектор. В ответ послышалось: поблизости на ракетодроме должен быть склад горючего. Ракетодром я нашел в нескольких метросекундах. Это было большое, совершенно заброшенное пространство без ракет, со старинным оборудованием времен первых галактических сражений, еще до основания сообщества. Я побежал к пульту управления. Двери передо мной рассыпались. Там стоял локатор. Невероятно примитивный. Но он указывал направление, в котором много веков назад улетели отсюда ракеты, — восемнадцатый округ Галактики, наша станция. Возможно ли это? Неужели я открыл первую планету, откуда заселялась вся Галактика, безыменную планету, название которой было забыто в эпоху вековых распрей? Так это родина первых людей, легендарная Земля? И жители покинули ее потому, что их ученые предсказали распад звезды Альфа-4, этого солнца первых поэтов? Значит, они уже давно собственным умом, своим трудом, терпеливой борьбой против смерти нашли средство спасения от катастрофы, которая сейчас разразится?! В локаторе мелькнул огонек. Откуда? Как он сюда попал? Огонек удалялся в направлении нашей планеты. Неужели одна из доисторических ракет? Нет, это наш корабль. Спасенный. На этот раз командир сказал правду. Зи тоже говорила правду. Жители этой планеты знали правду. Человечество знало правду. Светает. Тени отступают, окружающие предметы ярко окрашиваются, небо становится светло-голубым — восход смерти. Через несколько часов подымающаяся на небосклоне звезда вспыхнет и сольется со своей планетой в единую гигантскую сверкающую массу. Сожжет все окружающее. Но только не правду, известную человечеству. Я не понял ее. И остался в одиночестве. Единственный человек, которому предстоит умереть на Земле.ИВАН ФОУСТКА ПЛАМЕННЫЙ КОНТИНЕНТ Перевод Ю. Молочковского
Это был могучий, слегка обрюзгший старик. Он стоял в дверях домика, который сохранился, видимо, еще со времен Первой экспедиции. Из темноты за его спиной раздавались бурные звуки симфонии Бетховена. — Здравствуйте, профессор, — сказал Хольст. — Я привел вам гостя. И он представил меня. — Дефосте, — отозвался старик, как мне показалось, довольно неприветливо. Мы вошли в домик. В плохо освещенном помещении, где была устроена лаборатория, царил страшный беспорядок. В углу стоял допотопный проигрыватель, на диске крутилась пластинка. Такие аппараты я видел на картинках, но никогда не слышал, как они звучат. — Вот, приходится работать здесь, — с горечью сказал старик. — Там меня не ценят, смеются надо мной. Антигравитатор? Это, говорят, полная бессмыслица. А я его сделаю! Пусть потом кусают себе локти! — Испокон веков всему передовому приходилось с боем завоевывать признание, — заметил Хольст. — Иначе, верно, не было бы прогресса. Польщенный старик улыбнулся. — Антигравитатор — совсем несложное дело… — продолжал он. — По крайней мере теоретически. Необходимо только достигнуть температуры абсолютного нуля… это значит, что нужно заморозить материю до минус двухсот семидесяти трех градусов. Но в том-то и загвоздка: на Земле это еще никому не удавалось, дажемне. Поэтому люди отказались от всяких попыток… — И вы думаете, что здесь… — Да! — патетически воскликнул он. — Настойчивость и упорство всегда облагораживали человека. Нужно упрямо идти к своей цели через… — Через все препятствия? А если тот, кто попытается сделать это, погибнет? Профессор пожал плечами. — Значит, одним героем, который пожертвует собой во имя науки, будет больше. Но он поможет другим избежать повторения ошибок. Будем ставить новые опыты. Исчезнет проблема горючего, радиус действия космолетов станет неограниченным. Путешествовать во Вселенной будет проще, чем сейчас обойти эту комнату… — И удастся наконец заглянуть в другой конец нашей Галактики, да? — О, это сущий пустяк. Мы отправимся дальше, гораздо дальше. — Куда же? — В антимиры. Мне стало не по себе — так просто и уверенно он это сказал. Кому-кому, а мне-то известно, как невообразимы дали Вселенной. — Не изумляйтесь, — продолжал старик, в горле у него неприятно посвистывало. — При температуре абсолютного нуля не происходит взаимодействия вещества с антивеществом, не возникает аннигиляции… — Конечно, конечно. Но послушайте, Дефосте, ведь человек тоже материален. — Ну и что же? Разве я сказал, что материя будет разрушена? Знаю, знаю… вы мне не верите… Ну и не надо. Все равно я первым обгоню время. Я вернусь на Землю и еще посмеюсь на могилах тех вершителей судеб, кто сейчас ставит мне палки в колеса. — Ну, знаете ли! Остановить время, пожалуй, можно, но обогнать? Едва ли! — А почему, почему это невозможно? Только потому, что так говорится в наших идиотских учебниках?! Такое понятие засело в ваших слабоумных мозгах! А там, во Вселенной, — там все возможно! Все! — Его покрасневшие от гнева глаза почти светились в полутьме. Немного успокоившись, старик показал нам аппарат, в котором происходил процесс абсолютного охлаждения. На меня он не произвел особого впечатления. Вскоре мы откланялись. Дефосте пригласил нас зайти через несколько дней — тогда он нам кое-что покажет. Мы вышли. Вслед нам вновь неслись звуки Патетической симфонии. — Своеобразный тип, а? С этим своим морозильником! — усмехнулся Хольст. — Мне он неприятен. — Но в общем-то вреда от него нет, особенно здесь. Вся беда, конечно, в его характере — этакое патологическое честолюбие! Стоял теплый вечер. Вокруг раскинулся приветливый холмистый край, покрытый рощицами гроздевидных деревьев. Только они и напоминали, что мы находимся на Тристане. Метровые гроздья торчали на фоне вечно серого неба. Мы закурили и не спеша направились к базе, находившейся примерно в километре отсюда. Легкий ветерок шевелил волосы. — Привычка, унаследованная от прадедов, — усмехнулся Хольст, задумчиво поглядев на свою сигарету. — Удивительное дело: несмотря на колоссальный прогресс, человек кое в чем продолжает оставаться ужасным ретроградом. — Ты о… о нем? — Да, о нем. И при всем том я говорю себе: что, если он прав? Что, если он действительно сделал величайшее открытие? — Сама фамилия его мне не нравится. Дефосте… по-латыни De Faustus. Помнишь? Таинственный доктор Фауст, романтическая сказка о вечной молодости, о бессмертии… — Видимо, у него фаустовская мания. Только теперь Фауст уже не продает душу дьяволу. Найдена современная преисподняя — антимиры. Мы пересекли ручей, заросший диковинными, похожими на пузырьки цветами. Струи его никогда не отливали радугой: небо на этой планете постоянно было затянуто серыми тучами и лишь сейчас, в предзакатный час, чуть багровело на западе. Направо от нас холмистая местность переходила в побережье, на которое лениво набегали лиловатые волны океана. Где-то далеко на западе простирался другой континент, который мы временно обозначили как континент Б. Знали мы о нем очень мало, как и вообще обо всей планете Тристан. Нам было известно только, что это ближайшая планета, жизненные условия которой сходны с земными, только формы жизни здесь примитивнее, а о разумных существах и речи быть не может. Не исключено, что на континенте Б другие условия и там есть какие-то разумные существа. Но там еще никто не был, для таких вылазок у нас просто не хватало времени: мы занимались строительством базы, наша экспедиция прибыла на Тристан всего полгода назад с заданием использовать идеальные условия этой планеты и создать здесь надежный форпост для дальнейших исследований Вселенной. Мы шли неторопливо и молчали, это была наша обычная вечерняя прогулка. Я покосился на четкий профиль Хольста. Этот человек — один из тех энтузиастов, которые всю свою жизнь посвятили исследованию Вселенной. Сейчас ему лет сорок пять. Землю он покинул, когда ему исполнилось двадцать два года, и с тех пор изредка возвращается туда в отпуск, недельки на две, и, по-моему, всегда скучает, ждет не дождется, когда опять сядет за пульт управления космолета. Хольст старше меня; прежде я летал с ним вторым пилотом, потом меня перевели на самостоятельную работу и мы расстались. Я летал на трассе Земля-Луна, вел первый корабль к Юпитеру, участвовал в неудачной экспедиции на Меркурий. Хольсту доставались задания потруднее. Он единственный, кто уцелел после катастрофы «Надира-2», на пути к периферийным планетам. Почти год он провел отшельником на одном из спутников Сатурна, жил в уцелевшей части космолета, в этом отчаянном положении ухитрился не лишиться рассудка и наконец вернулся на Землю… чтобы через две недели вновь отправиться в космос! Когда монтировали третью орбитальную станцию Земли и я работал простым линейным пилотом, возил материал туда и обратно, Хольст отправился в свой самый дальний полет, за пределы солнечной системы. Тогда-то и была открыта эта планета. У нее оказалось два спутника — белый и желтый, — и это навело первооткрывателей на мысль назвать ее Тристаном, а спутников — Белокурой и Белорукой Изольдами. Хольста оставили начальником космодрома — он встретил две ракеты с первыми колонистами и материалами для постройки базы. Третий корабль привел я. Так мы встретились после долгих лет разлуки. Мы поднялись на небольшой холм. На крупные темные ягоды гроздевидных кустов ложился багровый отблеск заката. Показались блестящие крыши базы. За ними, на фоне скучного небосвода, торчал нос моей «Андромеды». Это был порядком устаревший драндулет, но мне он был дорог — дело привычки! Вот она, моя машина, тихая, послушная, ждет, когда мы отправимся в обратный путь. — Когда ты летишь на Землю? — внезапно спросил Хольст, словно читая мои мысли. — Дней через десять. — Мне стало немного грустно. — Это будет мой последний рейс. — То есть как это — последний? — Я свое отлетал, приятель. Меня назначили начальником космодрома в Индии. Жена с детьми уже там. Устрою себе уютный домашний очаг и наконец-то обрету покой. Если бы не эта авария с Гейне, я бы давно был там. Но не оставлять же вас голодать. Так или иначе, это мой последний рейс. — Жена, дети, домашний очаг, — буркнул Хольст. — Самый тяжкий балласт для космонавта! Следовало бы обусловить в контракте, что космонавт не имеет права обзаводиться семьей. Налево от нас в котловине трое монтажников работали у большого радиотелескопа. Они помахали нам. — Ты, видно, воображаешь, что очень оригинален? — поддел я Хольста. — Вовсе нет! — отозвался он. — Просто стараюсь реально смотреть на вещи. Какие уж там оригинальные взгляды! Они меня не привлекают. Думаешь, люди сильно изменились за последние двести-триста лет? — Ну, насколько я могу судить… — По книгам, дорогой мой, — прервал Хольст, — только по книгам. А из книг вряд ли узнаешь, как мыслили наши предки. Что нам о них известно? Что они жили, разделившись на государства и народы, говорили на разных языках, так что жители одной планеты не понимали друг друга… воевали между собой… Что еще? Что у них были какие-то очень сложные имена… Все это ерунда, самые поверхностные сведения! А каков был характер человека двадцатого века? — Соответствовал его образу жизни, милейший. — Наконец-то ты понял! — воскликнул Хольст. — Допустим, что в целом люди стали лучше. Но ведь и по сей день встречаются эгоисты, завистники, честолюбцы, просто нечестные люди… Да возьми хоть бы этого… Он кивнул в сторону домика профессора Дефосте. Я оглянулся: домика уже не было видно. — Представь себе, — сказал я, — что придет время, когда все люди станут абсолютно честными, совершенными… Им будут неведомы злобные чувства… — И любовь тоже, — прервал меня Хольст. — А честность станет настолько само собой разумеющейся, что ее перестанут замечать… Вздор! Разве когда-нибудь человечество обходилось без проблем? Никогда! Разумеется, проблемы были разные. Каждому времени — свои проблемы; то, что некогда возводилось в добродетель, перерастает в свою противоположность. Прежде люди с легкостью убивали друг друга, теперь они этого не делают. Уже прогресс, черт побери, колоссальный прогресс! Ну, а если прежде люди лгали и теперь порой лгут, это меня не так уж беспокоит. — Зато тебя беспокоит другое — то, что я хочу иметь свою семью. А мне обидно, что у меня ее до сих пор нет. Когда я женился, жена была гораздо моложе меня. А сейчас? Мы, космонавты, летаем на скоростях, близких к скорости света, и потому стареем медленнее. Еще несколько таких полетов — и мы с ней станем ровесниками. — Тоже проблема, а? Проблема современного человека, отозвался Хольст. — А все почему? Все из-за этой проклятой зависимости от Земли, никак нам от нее не избавиться, вот что меня бесит. Так что если ты еще не отказался от курения, то это сущий пустяк. Закурим? От пустяков ведь отказываются в последнюю очередь! Смеркалось. Мы шли не торопясь, потом остановились и проводили взглядом стайку прелестных «стрекоз», круживших над темными кустами. Не знаю, кто из нас, я или Хольст, первым заметил темный шар, пролетевший по крутой баллистической траектории. Мы бросились ничком на землю и успели заметить, что шар упал где-то возле радиотелескопа. Послышался слабый взрыв, и мелькнула едва заметная розовая вспышка. Мы вскочили и бросились в сторону, откуда раздался взрыв. Из кустов выбежало какое-то маленькое животное и исчезло. Мы добежали до котлована. К счастью, ничего страшного не произошло. Радиотелескоп стоял на прежнем месте, а трое монтажников, сидя на корточках, пристально разглядывали что-то на дне котлована. Мы подбежали к ним. — Что случилось? Они пожали плечами. Почва в одном месте слегка порыжела, и там валялись какие-то осколки. — Никто не ранен? — Нет. — Тут что-то взорвалось? — Если и взорвалось, не все ли равно? — безучастно произнес один из монтажников. — Что ты имеешь в виду? Он как-то странно поглядел на меня. — Все равно нам отсюда не выбраться. На эту проклятую планету посылают как на верную гибель. — Я смотрел на него в изумлении. И это тот самый космонавт, что всего несколько минут назад весело махал нам рукой! Сейчас он и двое его товарищей стояли рядом с нами, с виду живые и невредимые, и все же что-то с ними было неладно. Врач нашей экспедиции несколько обленился без практики, но, как только в нем появилась надобность, вновь стал живым и энергичным. Пока монтажники раздевались, мы попытались выяснить у него, что с ними случилось. — Доктор… — Да погодите же, черт возьми, я и сам толком ничего не знаю! Он стремительно шагал из угла в угол по блестящему полу врачебного кабинета. Мы решили, что мешаем ему, и направились в клуб. Из кибернетической лаборатории донесся смех Елены, но мы прошли мимо — не было настроения. Выскочивший из своего кабинета химик чуть не сбил нас с ног. — Что это было? Говорят, вы видели? — Да, — сказал я. — Эта штука специально остановилась перед самым нашим носом, чтобы мы могли рассмотреть ее со всех сторон. Он обиделся. — Уж и спросить нельзя! Мы вошли в клуб. Кто-то хлопнул меня по спине так, что у меня перехватило дыхание. Я обернулся. — Марлен! Бродяга! Привет самому главному кибернетику! Он широко улыбнулся. — Первыми, кого полностью вытеснят мои роботы, будут пилоты-космонавты! Удивляюсь, кому ты еще нужен! И мы оглушительно захохотали. Таков уж был наш обычный обмен любезностями при встречах, заведенный много лет назад. В дверях показался седовласый начальник экспедиции. — Хольст, расскажи-ка, в чем дело. Мы описали ему все, что видели. Собравшиеся внимательно слушали, даже Марлен перестал шутить. Потом все принялись наперебой расспрашивать о подробностях, особенно женщины. К счастью, нас выручил доктор. — Никаких телесных повреждений у них нет, — хмуро сказал он. — Ни ожогов, ни следов радиоактивного облучения. Организм функционирует нормально. — В чем же дело? — Депрессия. Сначала появилось все нарастающее чувство отчаяния, оно сменилось глубокой апатией. Люди становятся буквально неузнаваемыми. — Как это — неузнаваемыми? — Психически, черт подери! Уж не знаю почему, но они больше не отчаиваются, просто им все безразлично. — А что сказал биолог? — Ну, что он может сказать? Все трое живы, никаких видимых нарушений нет, надо полагать, они вне опасности… Но это уже не те люди, что прежде. Мы притихли. Доктор стоял посреди комнаты, нервно потирал руки и шепотом чертыхался. — Какой странный несчастный случай, — проронил наконец начальник экспедиции. Хольст покачал головой. — Это не несчастный случай. Это был снаряд. — Ты имеешь в виду, что это умышленное нападение? Хольст сжал губы и кивнул. — Еще ни на одной планете человек не подвергался нападению… прямому, — возразила жена химика. — А на скольких планетах вы побывали? — огрызнулся я. Доктор ушел к пострадавшим, а мы, усевшись поудобнее, постарались трезво оценить обстановку. Хольст начал доказывать, что обследование континента Б больше откладывать нельзя. — Я понимаю, — сказал он, — строительство базы важнее всего. Но как бы нам не просчитаться с этой «идиллией» на Тристане. Как бы нам не помешали достроить базу. — Кто? — На этот вопрос я смогу ответить, когда вернусь с континента Б. Хольст, видимо, не сомневался, что начальник экспедиции поручит ему возглавить разведку континента. И он не ошибся. — Даю тебе три дня, — сказал наконец начальник. Казалось, он был сильно озабочен всем случившимся, но вынужден признать, что в сложившейся обстановке предложение Хольста весьма разумно. Хольст выбрал в спутники Марлена и меня. Я был рад. Четвертым он хотел взять доктора, но тот решительно воспротивился. — С ума сошел! — сердито ответил он Хольсту по видеофону. — Разве ты не знаешь, что у меня трое пациентов на руках, лезешь со всяким вздором. Хольст распрощался с нами в коридоре. — Итак, друзья, решено, отправляемся завтра. Ты, Марлен, доктор и я. — Доктор же отказался? Хольст снисходительно усмехнулся. — Я его знаю. Ему нужно все досконально обдумать. Подождем до десяти. В четверть одиннадцатого появился доктор и деловито осведомился, когда и откуда мы завтра вылетаем. Внизу под нами перекатывались белые гребешки лиловатых волн. Из-за сильного бокового ветра лететь пришлось на большой высоте. Пора бы Хольсту сменить меня у штурвала дископлана, но он был занят беседой с доктором в глубине кабины, и я решил не прерывать их. Вести машину было скучновато, но не утомительно. Вечерело. «Интересно, что мы будем делать, если ночь застанет нас над океаном», — подумал я. Не будь волн, дископлан мог бы опуститься на воду. Но даже с этой высоты видно, что океан неспокоен. — До темноты мы достигнем суши, — утешил меня Марлен. На берегу нас ждет великолепная посадочная площадка и почетный караул из тристанцев в мундирах с надраенными пуговицами. — А специально для тебя будет выстроен полк роботов, чтобы ты не скучал. Я хотел сказать еще что-то, но моего плеча коснулась рука доктора. — Что это? — Он показал вправо, палец его чуть дрожал. — Это и есть континент Б, — негромко произнес Хольст. На горизонте показалась синеватая полоска. Я слегка изменил направление полета, держа курс на загадочный континент. Минут через десять уже не оставалось сомнений, что это суша. Кверху поднималась струйка дыма. — Вулкан, — заметил доктор. — На равнине? — А почему бы и нет? — Ну, конечно, — укоризненно сказал Марлен. — Ведь мы на Тристане, а на Тристане все должно быть иначе, чем на Земле. Жители этой планеты ходят на голове, а уши у них на коленках. По мере нашего приближения к берегу становилось все темнее. Сумерки здесь сгущались быстро, тьма наступала непроглядная, серое небо неумолимо поглощало свет. Континент под нами постепенно окутывала мгла. Хольст поглядел на часы и сменил меня у штурвала. — Прости, я и не заметил, что так поздно. Я сел рядом с доктором. Только сейчас мне удалось как следует рассмотреть сушу, тянувшуюся далеко за горизонт. Явно это не остров. На мгновение мне показалось, будто я вижу внизу слабый свет, но в этот момент Хольст повел дископлан на снижение и отблески света исчезли. — Напрасно ты поспешил, — сказал я. — С чем? — Со спуском. Там, вдали… — Какой-то красноватый отблеск, да? — докончил доктор. Я тоже заметил… — Верно, вулкан, — отозвался Хольст. Марлен занялся настройкой радарной установки: мы не знали, есть ли здесь горы и высоки ли, а Хольсту хотелось спуститься пониже. Когда мы достигли побережья, было уже почти совсем темно. Впереди мелькнули какие-то огни, но тут же погасли. — Здесь есть разумные существа, — радостно шепнул доктор. — И знают о нас, что уже не столь приятно, — добавил я. — Если это они запустили к нам тот шар… — А кто же еще? Внизу была непроглядная тьма. И в этой тьме, видимо, жили какие-то неведомые существа, о которых мы знали только одно: они настроены к нам не слишком-то дружелюбно. — Свет! — сказал доктор. — Опять внизу какой-то свет. Где-то слева, в темноте, виднелись оранжевые отблески большого огня. От нашей недавней уверенности, что этот континент необитаем, что здесь, видимо, имеются лишь низшие формы жизни, почти ничего не осталось. Но почему же на континенте А, где обосновалась наша экспедиция, нет обитателей, а здесь… — Около двухсот метров над уровнем моря, — сообщил Марлен. — Мы? — Суша. А мы находимся на высоте примерно тысячи метров. Внизу ничего не было видно. Лишь там и сям вспыхивал алый огонек, словно старинный маяк на Земле, — то ли показывая нам дорогу, то ли передавая сигнал тревоги. А может, эти огоньки всего лишь ничего не значащее явление природы? Внезапно под нами раскрылась целая огненная долина длинная, с километр, вереница огней, крохотных, манящих огоньков. Казалось, они совсем близко. Что же это такое? — Доменные печи, — словно во сне, прошептал доктор. Линия огней была почти прямая. — А может, это природное явление? — Может быть, — убежденно сказал доктор. — Природа способна на все. — Безусловно, если она создала тебя, — серьезно заметил Марлен. Доктор сделал вид, что не слышит. — Природа способна на все, и все же, я бы сказал… Он не договорил и все глядел на линию огней, пока она не скрылась во тьме. — Впереди горы, — объявил Марлен, склонившийся над радарной установкой. Хольст набрал высоту. Местность под нами круто поднималась, у нас прямо-таки захватывало дух. Горный хребет вздымался до высоты почти двух километров, потом опять стал снижаться. Вдали блеснули огоньки и погасли. — Это нам только кажется, что они погасли, — их просто закрывают горы, — объяснил Хольст. — С чего это ты взял? — Да похоже, будто кто-то умышленно гасит огни, стоит нам спуститься пониже, а на самом деле это оптический обман. — И все-таки они знают о нас! — упрямо сказал доктор. — Очень приятно, что ты нам об этом сказал, — расшаркался перед ним Марлен. — Это меня крайне успокоило. Инфракрасные лучи локатора пронизывали тьму. Они показали какую-то обширную ровную поверхность, возможно, водную. Хольст решил спуститься. — Не можем же мы лететь всю ночь. — Ну, хорошо, — вздохнул Марлен. — У доктора уже заготовлена приветственная речь. Мы стали снижаться. Несущие винты дископлана тихо гудели. — Видно что-нибудь? — Кромешная тьма! — И больше ничего? — Лучше не допытывайтесь, что мне там видится, иначе все вы умрете со страху, — припугнул нас Марлен. Внизу под нами оказалось озеро. Мы спустились довольно низко, и Хольст включил прожекторы — издали они все равно не видны. Сноп света обшаривал берег, превращаясь то в круг, то в эллипс, вырывая из тьмы песчаную поверхность, скалы, валуны, деревца, кусты. Мы опустились шагах в тридцати от воды. Дископлан мягко, как в пену, сел на песок, Хольст выключил двигатели. — Надеюсь, оружие у вас наготове? — спросил он. — А как же, — насмешливо отозвался доктор, — разве ты не видишь — нас окружили полчища страшных людоедов. — Обман зрения! — тотчас поддел его Марлен. — Все это голубицы сизокрылые. С доктором трудно было говорить на эту тему: он верил в миролюбие обитателей Вселенной. (Это не мешало ему на Земле быть страстным охотником на диких уток. Нам никак не удавалось втолковать ему, что, с точки зрения уток, он убийца). Взяв оружие и ручные фонари, мы осторожно вылезли из дископлана в надежде ознакомиться с местом предстоящего ночлега. Марлен вызвался охранять дископлан. — Должен же кто-то жертвовать собой, — вздохнул он. Но никто из нас не принял всерьез его жалобного тона. — Надеюсь, что через полчасика мы с вами увидимся, — сказал он на прощание. — Если только ты не погибнешь, защищая дископлан, — в тон ему ответил я. — Благодарю за утешение, — учтиво отозвался Марлен. — Я прихожу к выводу, что никто из вас не стоит подобной жертвы. — Ну, потеря была бы не столь велика, — заметил Хольст, уже вышедший из машины. Мы с доктором последовали за ним. Песок под ногами был очень мелкий, сыпучий, мы вязли в нем по щиколотку. Я тщетно пытался отыскать какие-нибудь следы. — Ни намека на то, что здесь кто-нибудь есть, — сказал я. Мои спутники молчали. Доктор нагнулся к воде, опустил руку и попробовал воду на вкус. — Соленая, — с удивлением констатировал он. — Что ты имеешь в виду? — Я говорю, вода соленая, как в море. И препротивная. Он сплюнул. — Не может этого быть, — возразил я, — я сам видел на экране локатора: это озеро площадью всего несколько квадратных километров. Хольст возился со счетчиком Гейгера. Счетчик бездействовал, значит, радиоактивности нет. Но вода в озере действительно была очень соленой, гораздо солонее, чем в морях на Земле. Мы прошли еще несколько шагов по берегу, потом свернули в сторону. Слева от нас тускло светились окна дископлана. — Вы ничего не слышите? — вдруг спросил доктор. — Нет, а что? — Словно бы… что-то плеснулось в озере. Мы остановились и прислушались. Вдали и впрямь послышался слабый плеск, и опять воцарилось глубокое молчание ночи. — Похоже, будто сонная утка захлопала крыльями в камыше, — сказал доктор. — Я-то хорошо знаю этот звук. — Ну, если тут водятся дикие утки, миролюбию конец, — ухмыльнулся Хольст. — Доктор враз позабудет свои убеждения и откроет по ним истребительный огонь. — Мне это и в голову не пришло, — недовольно возразил доктор. Я взглянул на небо. Сквозь хмурый покров туч не было видно звезд. Мне сделалось жаль жителей Тристана — никогда они не видят красот звездного неба. Нам так и не довелось увидеть двух спутников этой планеты, двух Изольд. В сумерках проступили острые силуэты каких-то колючих растений. Овальные плоды (а может быть, цветы?) ощетинились длинными шипами. Не очень-то они привлекательны с виду! Но доктор чувствовал себя, словно мальчуган в парке с аттракционами, и настаивал, чтобы мы прошли подальше. Он то и дело поводил фонариком в темноте и вдруг издал победный клич. Мы с Хольстом тут же направили наши фонарики в его сторону: впереди что-то белело. Мы подошли поближе. Метрах в тридцати от нас, среди колючего кустарника, виднелось диковинное сооружение — огромный шар на увитом зеленью постаменте. Прежде мы его не замечали, оно не выделялось на темном фоне, а сейчас лучи наших фонарей отразились от него, как от зеркала. Подойти к шару было невозможно, по крайней мере в темноте, из-за густого колючего кустарника — нас не привлекала перспектива продираться сквозь эти колючки. Правда, доктор уверял, будто к каждому порядочному дому должна вести дорожка, но это строение, видимо, не принадлежало к числу порядочных — дорожки не было. Нам только удалось обнаружить, что сферическое здание покоятся на массивном (очевидно, каменном), напоминающем шею цилиндрическом постаменте. — Пошли-ка спать, — предложил Хольст. Мы вернулись на дископлан. По дороге я дважды оборачивался, движимый каким-то безотчетным чувством… Но сзади не слышалось ни звука. — Вы, видно, что-нибудь забыли? — ехидно приветствовал нас Марлен. — Не может быть, чтобы вы так скоро вернулись! Мы опустили откидные койки, Хольст и Марлен в передней, А мы с доктором в задней части кабины. Я немного простыл — на берегу было холодно и сыро — и мечтал поскорее забраться под одеяло. — Послушай, — прошептал в темноте доктор, — где наше оружие? — Тебе хочется, чтобы оно было под рукой? — Наоборот, хочу спрятать его подальше. Не то они с утра затеют какую-нибудь глупость… — Но ведь мы не знаем… — В вас до сих пор сидит дух наших отсталых предков, вполголоса сердито произнес доктор. — Только и думаете об оружии, опасности, засадах… А все почему? Потому что человек хоть и достиг далеких планет, а зверь в нем все-таки остался. Я приподнялся на локтях. — Дело не в этом, доктор. Дело в страхе. — Откуда он в тебе? Нашей цивилизации страх неведом. Мне захотелось высказать то, что было у меня на уме. — А почему? Вовсе не потому, что наши люди не умеют бояться, а потому что им нечего бояться. Разумеется, на Земле. Наша цивилизация покончила не со страхом, а с угрозой опасности, — это не одно и то же. — И поэтому исчезла отвага, — вмешался Хольст. — Уж я — то знаю, что это такое! Не желал бы я вам встретить столько проявлений отваги, сколько довелось видеть мне! Я видел мужчин, у которых слезы текли от страха, и все же они, полные решимости, устремлялись на раскаленную лаву, чтобы спасти товарища. Мне ли забыть, как пилоты стискивали зубы при виде глыб аммиака на спутниках Юпитера! Я помню расширенные от ужаса глаза людей на космолете, терпящем аварию… Все они боялись, чертовски боялись, но не отступали! Человек может бояться — и все же быть отважным. Но не на Земле, там нет причин бояться и нет повода проявить отвагу. Там можно быть слабым и существовать спокойно. А мы, космонавты, знаем, что такое отвага и что такое страх. Вот почему мы, хоть и не собираемся никого убивать, возьмем с собой оружие. Твои наставления, доктор, пригодны для аудитории философского факультета на Земле. Здесь они ни к чему. Он почти выкрикнул последние слова, и доктор не нашелся, что возразить. Я понимал, что гложет Хольста, — память о наших погибших товарищах, павших соратниках; многих мы видели в их смертный час, но не могли помочь им. А ныне человечество, утратившее представление о трагической гибели, не может справедливо, по заслугам оценить их жертву и мужество. Через несколько минут все спали. Но нам не суждено было спокойно выспаться. Вскоре всех разбудил встревоженный Марлен. Странная картина предстала нашему взору. Берег озера был умеренно крут, метрах в ста от дископлана его прорезала неглубокая ложбинка, видимо, дорога. По дороге двигались какие-то существа. Поначалу нам показалось, будто каждый из них состоит из длинной шеи, заканчивающейся небольшой плоской головкой. Но там, где дорога поднималась вверх, мы увидели их во весь рост. Шея, длиной чуть больше метра, под прямым углом переходила в продолговатое тело, причем туловище выдавалось вперед. И туловище, и шея были чем-то покрыты, явно искусственного происхождения, возможно, одеждой. Тело кончалось тремя парами коротких, похожих на столбики, ног. Существа шли медленно, вереницей, на небольшом расстоянии друг от друга, слегка наклонив головы. Доктор судорожно схватил бинокль. — Глаза спереди на голове, — объявил он. — И передние конечности у них есть… руки или нечто вроде рук… одна пара растет внизу, под шеей… они у них сложены на спине. Но больше, чем эти подробности, нас заинтересовало другое обстоятельство. Существа, несомненно, заметили нас, некоторые даже слегка повернули головы, но ни одно не проявило ни малейшего интереса. Казалось, они умышленно нас не замечают. Равнодушные ко всему, они двигались унылой вереницей, шли, шли, пока не прошли все до одного, и дорога снова опустела. Мы только переглянулись, не находя слов от изумления. Мы уже привыкли, что на разных планетах природа создает различные формы жизни, различные общественные системы, различные отношения, и это шествие нисколько не удивило бы нас, если бы… Никогда еще людям, покинувшим Землю и нашедшим приют на других планетах, не приходилось встречаться с таким полным отсутствием интереса к себе. Любое мало-мальски развитое существо, включая животных, всегда реагировало на человека. Встречались доверчивые животные, которые не убегали от людей (как и в не обжитых еще уголках Земли), встречались животные агрессивные или очень пугливые. Чем более развитыми были обитатели иных миров, тем живее реагировали они на встречу с человеком, проявляя испуг, любопытство, доверчивость или ласку. Но такого безразличия никогда не было… — Как по-вашему, — медленно произнес Марлен, — это и есть тристанцы? — Уж не ожидал ли ты встретить на Тристане жителей Урана или Венеры? — насмешливо спросил Хольст. — У тебя спроси что-нибудь! — огрызнулся Марлен. — Даже с утра толкового ответа не добьешься. — Не заметить нас они не могли, — упрямо сказал доктор, словно убеждая самого себя. — Существо, живущее в конкретной среде, должно обладать восприятием — сигнальной системой, приспособленной к этой среде. — Может и не обладать, — возразил я. — Например, перед тобой совершенно конкретный завтрак, а ты его не замечаешь. — Извини, — пробормотал доктор, словно очнувшись. Во время завтрака мы разглядывали местность. Озеро тянулось вдаль, противоположного берега не было видно. Низкие берега как бы стискивали озеро. Все кругом было каким-то бесцветным — вода, небо, песок, растения, — словно в черно-белом фильме, который мне как-то довелось видеть в музее. Свинцовая водная гладь была недвижна, берега поросли темной травой, похожей на высохший камыш; кое-где из воды торчали какие-то стволы, увенчанные овальными прозрачными плодами. — Не следует называть эти растения камышом, хотя они и похожи на него, — с полным ртом сказал доктор. — Разумеется! — взорвался Марлен. — Они, правда, растут в воде, у берега, и похожи на камыш, но, поскольку на Земле нет ничего подобного, придется придумать для них особое название. Предлагаю назвать их «брньфимфалбедлуп»! После завтрака, надев комбинезоны, мы прорубили в колючем кустарнике дорогу к загадочному зданию. У подножия цилиндрического постамента мы обнаружили вход, соответствующий росту тех странных существ, которых мы видели. Внутрь попасть не удалось: путь преграждала груда обломков. Видимо, в глубине здания произошел обвал. Строить догадки не имело смысла. Вернувшись к дископлану, мы вылетели в первый разведывательный полет. Итак, день первый. Неподалеку от озера мы обнаружили долины с огоньками — почти не оставалось сомнений, что это домны или плавильни. Из высоких цилиндрических печей вверх вырывалось багровое пламя, кругом же все было серым, синевато-зеленым или грязно-желтым. Нигде мы не увидели ярких красок, если не считать отсвета пламени. Видимо, поэтому этот странный мир производил столь безотрадное впечатление, и мы настолько поддались тягостному чувству, что все больше теряли чувство юмора. Позже мы обнаружили некое подобие города. В центре стояло высокое прямоугольное здание, от которого лучами отходили ряды строений; сверху город имел форму многоконечной звезды. Мы решили не снижаться до тех пор, пока не осмотримся как следует, пообедали прямо в дископлане, потом я пересел за штурвал и стал набирать высоту. Выяснилось, что мы находимся над южной оконечностью континента Б, по площади почти равного Апеннинскому полуострову. Мы поднялись еще выше, но попали в облака и сразу потеряли видимость. Континент тянулся к северу и, видимо, был очень невелик. Судя по ориентировочной карте Тристана, которую мы составили, его размеры не превышали четверти Европы. Материк А, на котором находилась наша база, был и того меньше, остальную поверхность планеты покрывал океан. Если учесть, что Тристан меньше Земли, не вызывало сомнения; воды здесь относительно гораздо больше, чем на нашей планете. Не исключено, что имеются также небольшие острова, возможно, архипелаг, но третьего материка наверняка нет. Заночевали мы на плоскогорье. Было довольно холодно. Завернувшись в одеяла, мы негромко беседовали до поздней ночи. Неясных вопросов накопилось слишком много. Почему, например, континент Б почти необитаем? Или нам это только кажется? Если да, то что представляют собой его обитатели? У них есть какое-то подобие промышленности, они, несомненно, разумные существа. Чем же тогда можно объяснить тот факт, что они безразлично проходят мимо нас? — Все дело в том, что показатели их разумности весьма противоречивы, — решил доктор. — С одной стороны, город, домны, сложные постройки — я имею в виду тот сфероид, на берегу озера… с другой стороны, мы летаем у них над головами, а им хоть бы что! — Лично меня вполне устраивает, чтобы так продолжалось и впредь, — буркнул из-под одеяла Марлен. За окнами кабины лежала непроглядная ночь, черная ночь без звезд, загадочная и безмолвная, не дававшая ответа ни на один из вопросов, которыми были полны наши головы. День второй. Рано утром в глубоком горном ущелье мы обнаружили остатки какой-то древней культуры, напоминающие памятники угасшей культуры инков и ацтеков в национальных парках Мексики и Южной Америки. Здесь, на Тристане, конечно, труднее определить, когда этот город превратился в развалины; правда, стены строений были сильно выщерблены, но это не могло служить надежным критерием, так как мы не знали ни прочности кладки, ни степени разрушительного влияния климатических условий. Высадившись, мы молча прошли по вымершему городу, где некогда кипела жизнь, видимо, в еще более отдаленные времена по сравнению с самыми древними культурами на Земле. Хольст высказал предположение, что пути развития древней культуры на Тристане сходны с земными: здесь тоже заметна высокоразвитая архитектура и довольно низкий уровень техники. Преобладал сводчатый тип зданий — в разрезе все они имели форму полуцилиндра. В просторном здании без крыши, которое, видимо, служило местом общественных сборищ, сохранились кое-какие фрески, давшие нам ответ на главный вопрос: жителями города были предки тех самых существ, которых мы вчера видели. Доктор полагал, что мы находимся в бывшем храме, — он был сторонником теории культов, согласно которой культ в самых различных его проявлениях служит признаком определенной ступени развития общества. И в самом деле, ему удалось найти на фасаде интересную фреску, правда сильно выцветшую, но еще настолько сохранившуюся, что она чрезвычайно заинтересовала всех нас. На фреске было изображено существо, отдаленно напоминающее ската, с тюленьей головой, продолговатым телом и треугольными крыльями по бокам. — Чем не ангел, — усмехнулся Марлен. Доктор долго стоял у фрески и недоуменно покачивал головой. — Ну, предположим, это какое-то божество, почему бы и нет? — ворчал он. — Одного не могу понять: мы, люди, в ходе истории знали немало всяких богов, но, изображая их, обычно придерживались собственного образа и подобия. Правда, иногда бога рисовали в виде животного, но и то Обязательно хорошо знакомого; в большинстве же случаев это был человек, пусть с некоторыми отклонениями, но все-таки человек. Поэтому некоторые религии даже запрещают изображать бога, дабы не посягать на его величие, понимаете? — Так что, ты ожидал на Тристане найти над алтарем бородатого старца? — ехидно осведомился Марлен. — Кибернетики никогда не отличались богатой фантазией себе же в ущерб, — парировал доктор. — Именно поэтому роботы до сих пор представляют собой бесформенные ящики. А у тристанцев, видимо, не было недостатка в фантазии. Но откуда они взяли этакое страшилище, черт подери? В храме мы потратили почти четыре часа драгоценного времени. Когда мы возвращались, доктор вбил себе в голову, что он должен посмотреть на тристанцев вблизи. — Религиозный культ знаменует собой известный этап в развитии общества; ясно одно — оно располагает средствами передачи информации. Представьте себе человека, который вдруг увидел бы эти существа на Земле. Несомненно, он реагировал бы на их появление. Даже пещерный человек. А ведь существа эти по своему развитию гораздо выше первобытных людей. — Запомни, мы не на Земле. Это был слабый аргумент. Мы гадали и так и эдак, кто-то даже предположил, что группа тристанцев, которую мы вчера видели, состояла, ну, что ли, из слабоумных особей, живущих здесь свободно и без надзора. Но все эти догадки ничем нельзя было подкрепить, разве что нашим земным опытом, а Хольст правильно заметил, что здесь мы в ином мире. — Но послушайте, — вдруг воскликнул Марлен, — разве тристанские дети обязательно должны быть маленькими? Может быть, тристанцы размножаются… каким-нибудь другим способом, уж не знаю каким… А что, если это были хорошо вышколенные ученики младших классов? — Мне даже показалось, что они зубрят на ходу таблицу умножения, — согласился я. Доктор только подивился тупоумию кибернетиков: разве им не известно, что любопытство — характернейшая особенность детей? Дископлан поднялся в воздух, и загадочный город под нами скрылся вдали. Вскоре мы увидели какое-то крупное поселение на берегу реки, уже издали заметное по густым клубам черного дыма. Мы спустились неподалеку. Метрах в ста от нас, под открытым небом, стояла домна, около нее усердно работали несколько десятков тристанцев. Никто из них не повернулся в нашу сторону. — Школьники, да? — укоризненно сказал Марлену доктор. Подождем, пока ты классифицируешь их как роботов. — Интеллигентные роботы заранее знали бы о нашем прибытии, — тотчас возразил кибернетик. — По-моему, ты просто сторонник их эмансипации. — Ну и что, разве они ее не заслуживают? — возразил Марлен, уязвленный в своих лучших чувствах. Хольст велел нам вооружиться. Марлен снова вызвался охранять дископлан. — Дело в том… я уже приспособился тут… — смущенно объяснил он. — К тому же тристанцы не роботы, следовательно, мне там делать нечего… А что передать на базу, если мне придется вернуться одному? — Скажи, чтобы за нами послали кого-нибудь похрабрее, безжалостно отрезал доктор. — Мы его тут подождем, живые и невредимые. Мы приблизились к тристанцам, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не испугать их. Но эта мера предосторожности была ни к чему — они не обращали на нас ни малейшего внимания. Мы подошли к печи. Это был конус высотой метров пятьдесят, из которого валил густой черный дым. У его подножия было нестерпимо жарко. Несколько тристанцев неустанно подносили темные кубики из громадной кучи и подбрасывали их в огонь. Мы обошли сооружение кругом. С задней стороны печи тянулся длинный желоб, по которому раскаленная стекловидная масса стекала в глубокую яму. Несколько рабочих наполняли ею цилиндрические посудины и ставили их в ряд. Гуськом подходили другие тристанцы, на спинах у них были укреплены какие-то подставки, на которых они переносили порожние посудины. Двое или трое рабочих слабенькими передними конечностями поднимали полный сосуд, ставили его носильщику на подставку, и тот с явным напряжением тащился к большому зданию, что находилось метрах в двухстах от печи. Непрерывной вереницей тянулись рабочие туда и обратно. Доктора уже невозможно было удержать. Он шагнул и преградил путь одному из тристанцев. Тот обошел его, не выразив никакого удивления. Удивлены были мы: вереница носильщиков изогнулась, один за другим они молча обходили доктора и равнодушно тащились дальше. Доктор протянул руку к одному из них. Хольст, стоявший рядом со мной, издал предостерегающий возглас. Но в этом не было необходимости. Тристанец не уклонился, стерпел прикосновение человека, вернее, вообще не обратил на него внимания, не остановился, как это сделала бы на Земле даже собака. Он продолжал следовать своим путем, словно доктора вовсе и не было рядом. Доктор вернулся к нам совершенно обескураженный. — Послушай, — сказал я, — они вообще видят? — Глаз у каждого из них есть, — сказал доктор. — Вернее, глаза… возможно, даже несколько глаз в одном… Безусловно, это действующий орган у них на лице. А под глазом имеется выступ — это ноздри. — Или рот. — Нет, не рот. Они дышат посредством этого выступа, в определенном ритме. А знаете, где у них рот? На переднем конце корпуса. Черт возьми, если вдуматься, они очень похожи на нас. — Гм, благодарю покорно, — поклонился я. — Не благодари, а лучше сравни. Орган зрения у них, как и у нас, находится на лице, дышат они воздухом, и тем же воздухом, что и мы, принимают пищу — в общем, очень похожие на нас организмы. Но дело не в этом. Их поведение… должны же были они меня заметить!.. Они меня обошли, стало быть, видели препятствие… — Вот именно, препятствие, — докончил я. — А что, если они приняли тебя за препятствие, за что-то неопределенное? Может, они просто очень близоруки? — Как же в таком случае они работают? — Ну, такую работу, по-моему, можно делать, даже если… — Давай проверим. Поведение этих существ совершенно нас заинтриговало. Мы шагали вдоль вереницы носильщиков, совсем близко от них; одна группа рабочих двигалась рядом с нами, другая навстречу. Вот и здание. — Машины! — воскликнули мы, очутившись на дороге. Из темного помещения доносился равномерный шум и лязг. Около здания носильщики выливали жидкость в желоб, по которому она текла в цех. На стенах цеха торчали какие-тозагнутые кверху трубки, из которых выходил газ, горевший тусклым, зеленоватым пламенем… В этом жутком полумраке, в невыносимом смраде двигались десятки существ. Все это живо напомнило мне рабский труд, каким я представлял его себе в давно минувшие времена на Земле. То, что впоследствии принесло человеку облегчение и прогресс, сначала поработило его. Мы вышли на свежий воздух. По обеим сторонам входа были укреплены полупрозрачные шары, похожие на фонари, но они не светились. Мы двинулись вдоль здания, чувствуя себя чем-то вроде призраков: мы ходим, а нас не слышат и не видят. Темнело. Контуры здания расплывались в густеющих сумерках. Мы дошли до конца цеха. Там тоже был широкий вход с двумя шарами по бокам. Доктор заинтересовался ими. Из цеха то и дело выезжали какие-то грубо сколоченные тележки на валиках вместо колес. Каждую тележку толкали два тристанца. Они везли готовые изделия, а может, полуфабрикаты. Похоже, это завод пластмасс, только выпускаемые изделия отличались особой прочностью. Доктор бесцеремонно протянул руку к одной тележке и, взяв изделие, подошел к нам. Рабочие не возражали. Это был прозрачный и довольно эластичный цилиндрический сосуд литра на два с трубкой на дне. — Ну, что? — спросил доктор. — Где я мог его видеть? — вслух подумал я. — Совершенно верно, — сказал доктор. — Точно такие штуки торчали в озере из камыша, там, где мы в первый раз заночевали. — Верно, верно, стеклянные цветы… — Думаю, что это были вовсе не цветы… Здания давно превратились в темные силуэты, пламя печей над нашими головами бросало вниз мрачные отблески. Мы решили вернуться к дископлану. На сегодня разведка окончена. — Опять придется в потемках искать место для ночевки, — с упреком сказал Марлен, как только мы подошли к аппарату. — А ты собираешься сегодня лететь куда-то? — Уж не хочешь ли ты сказать, что мы будем ночевать здесь? — встревожился Марлен. — Разумеется! Мы поужинали в темноте, не спуская глаз с загадочного завода. Алые отблески его огней казались особенно яркими во мраке. «Как в аду», — подумал я. Во времена моего детства у меня была точно такая картинка в книжке. Работа на заводе не прекращалась. На тускло освещенном фоне медленно двигались темные фигуры. Рабы… Мне снова пришло в голову это сравнение. — Такой каторжный труд вряд ли может быть привычкой, сказал я доктору. — По-моему, это просто рабы. Но в таком случае где-то рядом с ними должны быть и рабовладельцы. А их здесь не видно, никто не сторожит рабочих, не погоняет… — И никто не лодырничает, — прервал меня доктор. — Знаешь, у меня возникла идея… бывают же такие нелепые ассоциации… есть что-то общее… эта апатия… Мне почему-то вспомнились наши монтажники там… на базе… Разумеется, чисто внешнее сходство, случайная аналогия, но, ты только подумай хорошенько, эта апатия… словно бы у них есть что-то общее… — В таком случае предлагаю назвать их «равнодушниками», усердно жуя, предложил Марлен. Мы промолчали. — И ты хочешь сказать… — начал я. — Пока я ничего не хочу сказать. Поэтому-то я сижу здесь и жду. Жду, когда же появятся хозяева. Время летело незаметно. Нас окружала тьма, пронизанная алыми всполохами огня. Из входа в здание струился слабый свет. Томясь в ожидании, мы попытались установить радиосвязь с базой, но тщетно — наши попытки не увенчались успехом. Пока мы возились с рацией, сзади блеснула вспышка ало-синеватого света и тотчас погасла. Мы обернулись. На рабочей площадке было темно, отблески печей стали слабее, освещение в цеху погасло, воцарилась тишина и ночное спокойствие. Но когда наши глаза привыкли к темноте, мы заметили какое-то движение: вот на темном фоне промелькнули черные тени… Минута — и вновь ничего не видно. Тристанцы скрылись в загадочных зданиях. Мы с опаской уставились в недвижную тьму. Около дископлана не видно было ни зги. Внезапно Хольст вскочил с места. — Дайте свет! В суматохе мы никак не могли вспомнить, куда делся фонарик, пока не оказалось, что он в руке у Марлена. — Когда мне что-нибудь нужно, я не ору, — сказал тот в свою защиту. — В этом смысле тристанцы куда симпатичнее. Сноп света рассек темноту, рассеиваясь и слабея вдали. Нам показалось, будто там, на площадке, что-то блеснуло и метнулось в сторону… А может быть, это игра нашего воображения? Луч фонарика пошарил во мраке — вновь что-то блеснуло, и вновь пустота и кромешная тьма. — Включить прожектор! Ослепительный свет пронизал пространство, мы зажмурились, выжидая, пока привыкнут глаза. Постепенно мы различили стены зданий… заводскую площадку… Но там никого не было! — Что это… черт подери! — Это были не те тристанцы, которых мы видели! — Марлен от волнения забыл придуманное им прозвище «равнодушники». — Откуда ты знаешь? В отблесках света я увидел сосредоточенное лицо Хольста и встревоженное — Марлена. Но вот напряженность исчезла. — Там уже никого нет, — сказал Марлен, проводя рукой по лбу. Я перевел дыхание. Хольст оглянулся. Мы почувствовали себя спокойнее. — Ну, так что, доктор? Переночуем здесь и подождем, когда они снова выйдут на работу? Доктор сосредоточенно смотрел в темноту. Он все еще не мог прийти в себя, его словно подменили. — Далеко отсюда до реки? — вдруг спросил он. — Два шага. — Тогда лучше перебраться подальше… Так будет спокойнее. Мы переглянулись. — Да что ты, доктор, ну не все ли равно? — Садись за штурвал и не спорь, — резко приказал мне доктор. Через несколько минут дископлан поднялся вверх. Утром мы опустились прямо на берег реки. Доктор торопливо зашагал к воде. — Соленая, — кратко объявил он, словно и не ждал ничего иного. — Соленая вода в озере, соленая вода в реке… — вслух размышлял Хольст. — В канале, — поправил я. — Что-о? — В канале. Погляди. Я был рад, что мне удалось открыть то, чего не заметили мои товарищи: берега поросли какими-то сероватыми метелочками, а под водой дно было выложено каменными плитами. Доктор пристально посмотрел на нас. — Разгадка тайны здесь, — он кивнул в сторону канала. Мы молча вернулись к дископлану. — Сколько дней ты не высовывал носа из кабины? — спросил я Марлена. — Я же черчу для вас карту, — сердито возразил он. Он и в самом деле набрасывал план города, который мы обнаружили в нескольких километрах отсюда. Судя по всему, это был уже не исторический памятник, а вполне современный город. Но без жителей. Продолговатые, похожие на туннели здания обветшали. Необычной формы окна напоминали глаза слепца, обращенные к небу. Заглядывая внутрь, мы видели остатки домашней утвари, но не рискнули рассмотреть их повнимательнее — дома вот-вот могли обрушиться. Еще одна загадка… Но доктор тогда не дал нам поразмыслить, он торопил Хольста к реке. А теперь, попробовав воду, казалось, успокоился, но стал еще неразговорчивее. — Итак, что будем делать дальше? — В нашем распоряжении только день, — решительно сказал Хольст. — Вечером вылетаем обратно на базу. Во-первых, я дал обещание начальнику экспедиции, во-вторых, у нас на исходе горючее. — Как же мы используем последний день? Доктор, что ты на это скажешь? Доктор предложил спуститься пониже над территорией завода и внимательно приглядеться ко всему, что может хоть как-то навести нас на правильный след. — Если мы сейчас не выясним, в чем здесь дело, то всем нашим догадкам грош цена. Я сел за штурвал, доктор пристроился рядом. Дископлан повис метрах в двадцати-тридцати над заводским двором, где было полно тристанцев. Никто из них не поднял головы. — Так и в самом деле можно поверить, что они работают без всякого принуждения, — заметил я. — И без принуждения, добровольно, покинули свои города? — тут же отозвался доктор. — А что, если весь секрет кроется в определенном ритме работы? — произнес сидевший позади Хольст. — У нас на Земле привычное чередование: четыре с половиной дня работаем, два с половиной дня отдыхаем. А здесь, возможно, работают… ну, скажем, полгода без перерыва, а потом на полгода отправляются отдыхать? — А тем временем их жилища превращаются в развалины? — с иронией сказал доктор. И эта гипотеза отпала. Мы летели над каналом. — Смотрите! Сделав круг, мы спустились ниже. Прямо под нами двигались какие-то транспортеры, по шесть в ряд, и на них были установлены те самые прозрачные, словно из стекла, изделия, которые мы уже видели, и еще какие-то предметы, которые мы с ходу не успели рассмотреть. Нас заинтересовало другое: все транспортеры с берета вела прямо в воду. Изделия медленно исчезали в ней, легкая зыбь… н все! По крайней мере нам так казалось. — Бесцельный труд?! — А что еще? Видимо, общество находится на пороге полнейшего распада. По инерции производство все еще работает прежними темпами, хотя изделия уже никому не нужны, сбыта нет, продукты труда уничтожаются и производятся новые. — Но сколько все это может продолжаться? — спросил доктор. — Кто знает. — Бесцельная работа, говоришь? Но это нелепо! Труд не может быть бесцельным. И вообще маловероятно, чтобы мы подоспели именно к этой последней фазе кризиса тристанского общества. — И все же… — начал Хольст. — Ты хочешь сказать, у нас не хватает нити, которая… продолжил я. — Времени у нас не хватает, вот что! — возбужденно воскликнул доктор и встал. — Времени, черт подери! Хольст, дай мне еще два-три дня! — Мы и так торчим тут уже трое суток! Если мы не найдем разгадки… — Ты умышленно не желаешь ее замечать! — накинулся на него доктор. — Разгадка здесь, она у тебя под носом! — М-да, что же делать? Не вернуться вовремя на базу значит вызвать там переполох. Если они пошлют за нами спасательную экспедицию, совсем ненужную, это будет непростительной потерей времени… С минуту мы молчали. Хольст обдумывал предложение доктора. Я вел дископлан вдоль канала. Для чего же все-таки нужен этот канал? На берегу виднелись какие-то продолговатые, похожие на ангары постройки, но сверху определить их назначение было невозможно. Я заметил еще один транспортер, спускающийся в воду. Потом мы увидели канал, еще не заполненный водой, в котором, словно муравьи в муравейнике, копошились тристанцы. Новый канал прокладывали почти перпендикулярно тому, над которым мы летели. — Попробую все-таки связаться с базой, — решил наконец Хольст и направился к рации. Доктор последовал за ним. Я бесцельно кружил над гигантским заводом, опасаясь спуститься пониже, чтобы не задеть провода. Связь с базой не ладилась. — А ну-ка, взгляни, в чем дело, — окликнул меня Хольст. Ты знаешь этот приемник лучше. — А я сяду за штурвал, — предложил Марлен. Я уступил ему место и подошел к доктору и Хольсту. Рация работала исправно, но на экране были сплошные полосы помех. Сквозь шум и треск с трудом пробивался какой-то сигнал, по-видимому, позывные нашей базы, но такой слабый, что у нас не было в этом никакой уверенности. — Нет, дело не в расстоянии. Похоже, кто-то умышленно глушит связь… И мы снова склонились над приемником. Неожиданно дископлан резко качнуло и мы повалились друг на друга. — Марлен, ты что, с ума сошел?! — Извините, — сказал Марлен, — меня испугала эта вспышка. Мы устремились к нему. Дископлан снова спокойно парил над местностью, внизу сновали группы тристанцев. — Какая вспышка? О чем ты говоришь? — Это были шары… — сказал Марлен, круто набирая высоту. — Те самые, которые у входа… Я загляделся на них, и вдруг они вспыхнули и снова погасли. — Немедленно смените его! — неожиданно крикнул доктор и стащил Марлена с кресла пилота. Я занял его место. — Выше! — скомандовал доктор. Я стал набирать высоту. — Еще выше! — Все равно уже поздно, — скучным голосом произнес Марлен. — Что за чушь! О чем ты? Марлен махнул рукой. — Спускайтесь и сдайтесь на милость победителя, — без всякого выражения сказал он. — Не все ли равно? Рано или поздно… Доктор снова стал самим собой. Живой, энергичный, он не выпускал Марлена из своих рук, быстро и деловито измеряя его давление, щупая пульс, проверяя нервные реакции. Марлен покорно подчинялся всем его требованиям. Я почувствовал волнение. Что-то глухо гудело… это работали двигатели… Ах, да, ведь мы набираем высоту! Движимый смутным беспокойством, я поглядел вниз. Строения под нами становились все меньше, канал тянулся блестящей лентой, облачная завеса ширилась, контуры расплывались… Хольст присел рядом, взглянул на альтиметр, затем на меня. — Правильно, — строго сказал он. — Так держать! Мы вышли из облачной завесы; стало светлее, материк внизу скрылся в облаках, куда ни глянь — только серое небо. Хольст пристально смотрел вниз. — Ты думаешь, это было нападение? — спросил я. — Не сомневаюсь! Я оглянулся. Марлен сидел в глубине кабины, вид у него был вполне нормальный, только взгляд, устремленный в пространство, выражал полное безразличие. — Марлен! Он не отозвался. — Эй, Марлен, начальник над роботами! Ну-ка, признавайся, кого ты собираешься в первую очередь заменить своими знаменитыми машинами? Он искоса взглянул на меня, попытался улыбнуться, но ничего не ответил и отвернулся к окну, глаза его снова угасли. — Интересно, почему они начали атаку только сегодня? — спросил Хольст. — Доктор, как по-твоему, что с ним? — спросил я. Доктор пожал плечами. — Случай не смертельный. Та же внезапная апатия, что и у наших монтажников. И у тех, кто работает там, внизу. Картина прояснялась. — Не могу понять, почему же они не трогали нас целых три дня? — твердил Хольст. — Возможно, опасались, не знали, как подступиться. — Вернее, не знали, что мы тут, — сказал доктор. — Ведь и мы сами только догадываемся об их существовании. — Так ты думаешь, те, кто работает… — Вспомни наш разговор о рабах. Рабовладельцы — это не те, кого мы видели за работой. Именно рабовладельцы пустили в ход против нас те шары у входов. Но поставлены эти шары не для нас. — А для рабочих? — Несомненно. — А как объяснить случай с монтажниками на базе? — Это был первый сигнал. Кто знает, как долго они готовили это нападение. Ясно одно: это был какой-то неизвестный нам снаряд, а излучение у него такое же, как у шаров. Но что это такое, я не представляю. Потом появились мы. У них в тылу. Возможно, они обнаружили это только вчера вечером. А возможно, просто ждали удобного случая. — Трудно сказать, может, это вообще случайность: шар предназначался не для нас. Но, разумеется, падение снаряда на континенте А не случайно. Интересно, как они сумели туда попасть? — По воде, — ответил доктор и с отсутствующим видом повторил: — По океану. Днем мы легли на обратный курс. Хольст сменил меня у штурвала и вел дископлан на большой высоте. Под нами мелькала унылая серая равнина, мы молчали, словно зловещая вспышка подействовала и на нас. В глубине кабины сидел безразличный ко всему Марлен, доктор поминутно справлялся, как он себя чувствует. С виду все было по-прежнему, но в нашем товарище словно угасла искра жизни. Уже показалось побережье океана, когда доктор вдруг стал уговаривать Хольста опуститься еще разок. Надо во что бы то ни стало увидеть их. — Должны же мы знать, с кем имеем дело. Вот увидишь, в воде… Вода — в ней вся разгадка. Как по-твоему, почему здесь всюду соленая вода? — Ты считаешь, что это дело рук разумных существ? — Безусловно! На мой взгляд, единственная серьезная опасность для нас — это шары-облучатели. А они имеются далеко не везде. Поэтому надо найти место, где нет этих… порабощенных тристанцев. — А если их хозяева располагают другими средствами нападения? — Ну, что ж! Разве ты впервые смотришь опасности в лицо? Этот аргумент сразил Хольста. А если говорить начистоту, то и ему не хотелось возвращаться на базу, не выполнив задания. Мы опустились в неглубокой ложбине, вблизи берега. Хольст продемонстрировал один из своих виртуозных приемов — он почти спикировал, чтобы спуск прошел как можно внезапнее для возможных наблюдателей. Мы увидели невысокую гряду, дальше берег полого спускался к океану. Хольст встал. — Идти всем троим нельзя! Ответственность за группу лежит на мне, поэтому я остаюсь. Если они появятся здесь… — он слегка усмехнулся. — Если это случится, я закрою глаза, слышишь, доктор? Я почувствовал, как трудно Хольсту отказаться от активных действий, и представил себе, что произойдет, если невидимые враги отважатся напасть на дископлан, который он охраняет. — Да, да, прежде всего закрой глаза, — кивнул доктор. По-моему, именно действуя на зрение, таинственное излучение поражает организм. — Ладно. А вы должны во что бы то ни стало вернуться. Непременно должны вернуться, понятно? Внушите это себе раз и навсегда. Во что бы то ни стало! Даже если вас… все равно вы должны вернуться! Он посмотрел мне в глаза. — Есть! — сказал я. — Есть вернуться во что бы то ни стало! В эту минуту Хольст прежде всего был командиром. — И запомните, нас еще в школе учили, внушали на каждом шагу, что мы летаем на другие планеты не затем, чтобы воевать. Мы не завоеватели, не колонизаторы. Но сейчас мы подверглись нападению, и это меняет дело. Поэтому возьми с собой оружие и обещай, что без колебаний пустишь его в ход, если в этом будет хоть малейшая необходимость. — Обещаю! — сказал я и заметил, что стою навытяжку. — Вспомни Марлена, и тебе будет нетрудно. Через три часа совсем стемнеет. Стало быть, в вашем распоряжении два с половиной часа. Если к этому времени вы не вернетесь, я полечу искать вас. Но ты, доктор, все-таки поглядывай на часы. Уж если я вынужден буду вылететь на поиски, то не пощажу никого. Не забудьте захватить фонарики. Все. — Спасибо, Хольст, — как заправский штатский ответил доктор. — Я готов взять с собой даже газовый пистолет. Хольст усмехнулся. — Ну, твое дело — исследования. Он знал, что в руках доктора оружие — бесполезный предмет, за исключением тех случаев, когда он на Земле охотится на уток. — Я буду пай-мальчиком, — покорно обещал доктор. Мы пожали друг другу руки, почему, сам не знаю — прежде мы этого не делали. Я и доктор вышли из дископлана. Стоя в открытой двери кабины, Хольст смотрел нам вслед, пока мы не исчезли за холмом. Мы приближались к гребню возвышенности. Я оглянулся: Хольст все еще смотрел нам вслед. Это придало мне уверенности. Хорошо, что в тылу у нас надежный товарищ. Ползком мы с доктором добрались до самого гребня. Перед нами простиралась полоса побережья метров двести шириной. У самой воды виднелось невысокое строение полуцилиндрической формы, перерезанное полосой темных окон. Кое-где в берег вдавались прямоугольные каменные резервуары, напоминающие лодочные причалы, до лодок не было видно. — Если обойти кругом, вон с той стороны, можно пробраться туда почти незаметно. Я посмотрел в направлении, которое указал доктор. — Не слишком ли большой крюк? Я взглянул на часы: времени еще достаточно. — Ладно, будь по-твоему, пожалуй, так действительно безопаснее. Мы пробирались под прикрытием кустов. Приходилось пригибаться, а кое-где даже переползать на открытой местности. Доктор только сопел, но молчал и вел себя действительно молодцом. Минут через двадцать мы достигли цели. От диковинного сооружения тянулась гигантская труба, наполовину врытая в песок и уходящая в океан. На одной стороне трубы под навесом был установлен огромный полый вал, внутри которого находились несколько тристанцев, — трудно было определить, сколько их: они стояли один за другим. Неустанно переступая на месте, они медленно вращали вал. Лежа на песке, мы с изумлением глядели на это удивительное занятие, как бы символизирующее сизифов труд. Не скоро отважились мы двинуться дальше. Начало смеркаться. Нигде не было ни души, только эти несчастные с тупой покорностью топтались в медленно вращавшемся валу. По мере приближения мы все отчетливее слышали равномерное постукивание и топот. У этой «галеры» был привод, а ее назначение мы поняли, только приблизившись почти вплотную, — это была турбина! Самая примитивная турбина, вращаемая живыми существами, — вещь непостижимая для нашей цивилизации! — и эта турбина нагнетала воду из океана в здание. Значит, там… Здание, опоясанное лентой окон, стояло на самом берегу. С той стороны, что выходила к турбине, окна были расположены довольно высоко, а на другой стороне — значительно ниже. Там же к стене лепилась невысокая пристройка, взобравшись на которую наверняка можно было заглянуть внутрь. — Минутку! Я обо что-то споткнулся. Быстро темнело, но нам не хотелось включать карманные фонари, и, чтобы разглядеть валявшиеся на земле предметы, пришлось низко наклониться. Это оказались осколки каких-то огромных прозрачных сосудов (литров на пятьдесят), к которым был прикреплен треугольный мешок с двумя большими накладными карманами. Ткань пересохла и ломалась под руками… У меня мелькнула неясная мысль, но я не решился высказать ее вслух и только выжидательно посмотрел на доктора. Доктор молчал; потом он вдруг выпрямился и быстро зашагал к зданию. Я последовал за ним. Пригибаясь под окнами, мы добрались до пристройки. Это был тамбур, достаточно высокий, чтобы с его крыши заглянуть в окно. То, что нам удалось увидеть, по крайней мере в первый момент, не прояснило картины. Просторное помещение было абсолютно пусто, и только напротив мы рассмотрели огромное окно, занимавшее всю стену. Контуры его были расплывчаты, словно перед ним что-то переливалось. — Вода, — сказал доктор. Я тоже увидел, что это вода, и удивился, хотя, если вспомнить турбину, этого следовало ожидать. Итак, здание было наполнено водой. Неожиданно перед нами возникла круглая голова с большими рыбьими глазами — некое подобие лица, но мы не успели толком рассмотреть его. Секунду существо в упор глядело на нас, потом быстро повернулось, плеснулось точь-в-точь как рыба, — мелькнуло круглое, как у ската, тело, и видение исчезло. Через мгновение на фоне противоположного окна появилась тень — уж не знаю, того ли страшилища или другого, — большая тень, медленно шевелившая плавниками. Она поднялась вверх, словно отвратительный нетопырь, потом опустилась и исчезла. Я схватил фонарь и посветил в окно. Но луч тускнел и рассеивался в воде, ничего не удалось рассмотреть, ничего… Доктор потянул меня за рукав. — Пойдем, все ясно, скорее! Он торопился и был прав: нас заметили. Мы соскочили с пристройки. — А эти вещи там, это ведь скафандры, верно, доктор? — Видимо, так. — Но только не для погружения в воду… — …а наоборот! Пошли! Знаешь, где мы уже видели это страшилище? На стене древнего храма, там в горах. Помнишь его изображение? Мы еще раз взглянули на здание. Мне показалось, будто я заметил в окне еще несколько пар неподвижных рыбьих глаз, но я не был в этом уверен… Кругом по-прежнему было пусто и уныло, только тихо шумела турбина и пять несчастных, порабощенных существ топтались на своей бесконечной дороге внутри вала. — Вернуться можно и напрямик, — сказал я. — Да, верно, — рассеянно согласился доктор. Неподалеку на отмели мы заметили какой-то темный предмет. Вдруг он взметнулся, что-то слабо блеснуло… это существо исчезло в воде. — Ты видел? Это был их сторожевой. В скафандре. Пойдем отсюда, здесь опасно. Как могли быстро, мы поднимались по косогору, стараясь не разговаривать, чтобы сберечь дыхание, и поминутно оглядываясь. Но позади ничего не было видно. Никто не преследовал нас, никакие полчища водяных чудовищ в скафандрах не появились на берегу; мы, однако, не убавляли шага, пока не достигли дископлана. До назначенного Хольстом срока оставалось десять минут. — Летим, быстро, — скомандовал доктор. — Что случилось? — Я видел их. Глядел одному ив них прямо в глаза. С меня хватит! Напоследок я еще раз посмотрел вниз. Побережье осталось позади, но огненные отблески вдалеке наглядно свидетельствовали о том, что все это не сон. — Приготовь-ка ужин, Марлен, — сказал доктор. А, это он испытывает Марлена! Тот вяло встал и машинально взялся за дело. Мне бросилось в глаза явное сходство его движений с движениями тристанцев там, внизу: тот же автоматизм, та же покорность. — Мы летим на базу, слышишь, Марлен! — Это вам только кажется. Больше он не проронил ни слова. Мы поели и уселись возле Хольста. За окном была темная ночь, внизу под нами — невидимый и опасный океан. Время едва тянулось. — О чем ты думаешь, доктор? — О тех, кто поражен излучением. — О наших монтажниках… или об этих?… — О тех и о других. Всех их, видимо, можно излечить одним способом, но каким? Мы рассказали Хольсту обо всем, что видели. По-моему, доктор говорил излишне уверенно. — Существа, живущие в воде и достигшие высшей ступени развития, полностью подчинили себе живущих на суше, превратили их в своих рабов… Это, видимо, давняя история: вспомните храм в горах. Я представляю себе их историю так. Эти живущие на суше тристанцы, тогда еще первобытные, знали о существах, живущих в воде, и видели в них божество. Почему? Да потому, что, очевидно, чувствовали их превосходство. Ну-с, потом жители суши развивались, возникали культуры, приходили в упадок. Трудно сказать, какого уровня достигли эти культуры, но подводные жители, видимо, превзошли их в своем развитии. Кто знает, чего только не умеют эти существа! Им понадобилась суша, они, очевидно, поняли, какие возможности это сулит их цивилизации, и, хотя сами они не могли жить на суше, потребность в жизненном пространстве неумолимо толкала их туда. То же было и на Земле, но там люди воевали между собой. А эти… Возможно, жители суши и обитатели морей на Тристане прежде общались… сотрудничали, даже вели торговлю. Все это, разумеется, лишь мои догадки. Потом существа, живущие в воде, изобрели средство для притупления воли, с его помощью не представляло труда превратить коренных жителей в рабов. Это страшное изобретение, пострашнее нашего пороха… Ну, и тогда началась их экспансия. Они покорили жителей суши… это было хуже физического истребления… заставили их построить особые здания, наполненные водой, а может, только перестроить имевшиеся. Обитатели планеты лишились своих жилищ, были порабощены, превращены в рабочий скот. Чудовищная победа! — Почему же подводные жители не приспособились к жизни на суше? На Земле ведь жизнь тоже зародилась в воде. — Да, но на гораздо более ранней стадии. У обитателей наших морей не было скафандров, вот в чем дело. А у этих существ скафандры были, и поэтому ничто не вынуждало их организмы приспосабливаться к условиям суши. Понятно? — Возможно, ты прав, — помолчав, сказал Хольст. — Разумеется, ты целиком исходишь из аналогии с земными условиями. А ведь здесь все могло быть иначе. — Вспомни эволюцию обезьян, — вставил я. — Часть обезьян осталась в лесах, в привычной среде. Остальным же пришлось приспосабливаться к новым, более трудным условиям. Потому-то они стали развиваться быстрее. Что, если здесь наблюдалась обратная картина: наиболее жизнеспособные особи переселились под воду, акклиматизировались там, а те, что остались на суше, регрессировали, отстали… — Возможно, — согласился доктор. — Но посмотрите на Марлена: облучение, притупляющее волю, — разве это не неоспоримый признак насилия? Да, объяснение доктора, пожалуй, весьма правдоподобно. Я взглянул на Марлена. Казалось, он спит, только внимательно присмотревшись, можно было увидеть, что глаза его открыты; весь он был олицетворением подавленности и безразличия. Я не выдержал: — Его можно спасти, доктор? Доктор словно и не слышал моего вопроса, но вот он вскочил, с досадой стукнул кулаком по спинке кресла и выругался с такой злостью, какой от него никто не мог ожидать. Прилетев на базу, мы не спали всю ночь — там все было вверх ногами. За время нашего отсутствия произошли еще два нападения, прибавились новые жертвы — химик и профессор Дефосте. Около домика профессора заметили взрыв, но никто не рискнул разузнать подробно, что там произошло, а сам хозяин, разумеется, не появлялся на базе. Доктор сгоряча напустился было на молодую женщину — врача, но, поостыв, попытался рассуждать здраво. — Смертельного исхода можно не опасаться: их цель не истребить, а поработить обитателей суши. Вспомним шары-облучатели, размещенные у входа в заводские помещения. Несомненно, морским жителям приходится время от времени, возможно даже ежедневно, облучать своих рабочих. Не берусь утверждать, но, по-моему, это делается периодически. Значит, действие облучения кратковременное, его нужно возобновлять. Следовательно… Он пожал плечами, еще взбудораженный всем происшедшим, но уже захваченный новой мыслью — взять вертолет и отправиться к профессору Дефосте. Надо непременно вытащить старика сюда, под врачебный надзор. Дефосте приходил на базу только в случае крайней необходимости. Продукты и все нужное ему обычно доставляли прямо в домик. Профессор был нелюдим, им владела навязчивая идея, что на Земле его жестоко обидели, и поэтому он отправился на Тристан, где в одиночестве продолжал свои изыскания. Он знал: здесь никто не станет им интересоваться и он избавится от вечного страха, что кто-нибудь присвоит его открытия. Он возненавидел людей, и, видимо, лишь потребность слышать иногда человеческий голос побудила его однажды принять меня и Хольста. Если он действительно подвергся нападению, ясно, что он предпочтет остаться в одиночестве и умереть, чем вернуться к людям. Мы поднялись в воздух. Признаюсь, меня не очень привлекала перспектива встречи со стариком, который, очевидно, утратил всякий интерес к жизни. Вертолет опустился возле самого домика. Из-за полуоткрытой двери вновь, как и в первое наше посещение, доносились приглушенные звуки музыки. Доктор выразительно поглядел на меня, а я подумал: мог ли когда-нибудь творец этой старинной симфонии предполагать, что она будет звучать на пустынных просторах Тристана? Доктор окликнул профессора. Послышались тяжелые шаги, и в дверях появился старик, полный, обрюзгший, с красным, обветренным лицом. — А-а, гости, — буркнул он, не здороваясь. — Я занят, приходите в другой раз. — Но, профессор!.. — воскликнул я. Он повернулся на ходу. — Еще не готово! — крикнул он. — Не готово. Но будет! Будет назло всем, кто и здесь не дает мне покоя. Что это за дурацкие хлопушки вы выдумали? Мы в один голос принялись успокаивать его. Доктор клялся, что к «хлопушкам» мы не имеем ровно никакого отношения. Он усиленно разглагольствовал, ловко вставляя наводящие вопросы в поток своего красноречия. Ему удалось урезонить старика, и тот показал нам место, где произошел взрыв. По его словам, он стоял шагах в трех оттуда. — Что это такое? На меня пахнуло какой-то вонью и совсем ослепило. Кто бы это ни сделал, передайте ему, что я не терплю подобных шуток. Старик явно подобрел и уже не относился к нам с прежней настороженностью. Доктор, несомненно, искренне сочувствовал ему, интуитивно чувствуя, что именно здесь кроется важная для нас нить к разгадке. — Вы спрашиваете, что было потом? — недовольно проворчал старый чудак. — Ну, конечно, я испугался. Я ведь уже не юноша. Этому идиоту удалась его выходка. Я испугался, мне даже сделалось дурно, несколько минут я был в какой-то прострации… Знаете, мне, старому ослу, вдруг стало ужасно обидно, что ко мне так несправедливо относятся… К чему все эти выпады, ведь я тут никому не мешаю, жить мне уже недолго… А они все-таки… Мне даже работа вдруг опостылела, я уже было на все рукой махнул, но потом сказал себе: столько лет жизни ты этому отдал, дуралей, а под конец позволишь обезоружить себя какой-то подлой выходкой?! Так нет же, не сдамся, люди злы, они всегда этим отличались, потому-то я и не уступлю! И я заставил себя пересилить неохоту и снова взялся за дело. В общем, что ни говорите, но если это была очередная шутка над стариком, то самая хулиганская! Доктор пришел в восторг, он готов был расцеловать старика. Я уже понял, в чем дело: старый профессор был так маниакально честолюбив, что его напряженная воля преодолела эффект облучения. Он-то воображал, будто ему просто сделалось дурно с перепугу, будто он поддался приступу малодушия, а нам было ясно, что речь идет о загадочном облучении и той борьбе, в которую вступила с ним целеустремленная личность, борьбе, о которой сам Дефосте и представления не имел. Для доктора его рассказ был крайне важен. После этого нам, разумеется, ничего не оставалось, как зайти в лабораторию, взглянуть, как идут работы. Старик излагал нам фантасмагорические гипотезы о человечествах и культурах в безмерных глубинах Вселенной. Он даже заговорил (и это меня чрезвычайно удивило) о высокоразвитых обитателях подводного мира. Когда он наконец кончил, уже смеркалось. Профессор вдруг заторопился: ему, мол, нужно проследить за процессом, который вот-вот завершится. Надо вовремя вмешаться, чтобы чудовищная энергия не вышла из повиновения. Мне стало немного не по себе, сам не знаю почему, я никак не мог выкинуть из головы эти его нелепые гипотезы и все пытался осмыслить их. С чего это он выдумал подводную культуру, ведь о существовании ее на Тристане он и не подозревает. В самом деле не подозревает? От доктора помощи ждать не приходилось, он не запомнил из высказываний старика ни слова. — Какое это имеет значение, дружище, — сказал он, — когда теперь я понял, как нужно бороться с этой проклятой апатией. Теперь мне ясно, что она бессильна против нас, мы сумеем ее преодолеть! Просто петь хочется! — Ну и пой себе на здоровье. — А ты еще никогда не слышал, как я пою? — осторожно спросил доктор. — Нет. — Вот то-то и оно. Иначе ты так легкомысленно не предложил бы мне петь. Когда наш вертолет поднялся, я еще раз поглядел вниз. Дефосте стоял на пороге и даже махал нам. Темнело, облака низко нависли, вечер был хмурый, унылый, и мне врезалась в память одинокая, почти трагическая фигура в темном проеме двери, хотя я и не подозревал, что вижу старика в последний раз… Нападение произошло, когда мы меньше всего его ожидали, в два часа ночи, после нашего визита к профессору. От страшного сотрясения я едва не свалился с постели. Послышалось металлическое дребезжание и пронзительный свист ветра, какого я здесь еще не слыхивал. Гулкий шум и грохот разнесся в ночи, но взрыва не было. Я выбежал в коридор. Было темно — освещение вышло из строя, — слышались взволнованные голоса, всюду полно людей, мы беспомощно метались в темноте, и от этого казалось, что нас еще больше… Кто-то с криком повалился на меня, я едва успел подхватить падающего — это была Елена. Наконец включили аварийное освещение. В слабом свете проступили очертания коридора, полного сонных, встревоженных людей. — Это они! — крикнул мне Хольст. — Слышишь? Через сорванную с петель дверь доносился рев океана, словно его громада устремилась на нас. Было жутко, мы не знали, в чем дело, и думали, что лиловый океан вышел из берегов и надвигается на нас вместе со своими страшными обитателями. Понемногу, однако, люди стали успокаиваться, глаза привыкли к слабому освещению. Как только появится розовая вспышка, думал я, надо тотчас же кинуться на пол и закрыть глаза руками. Но вспышки не было. Послышался голос начальника экспедиции, он озабоченно спросил, кто в последние дни открывал склад с оружием: исчезло несколько излучателей. Наконец мы отважились выйти из здания и огляделись. От окон и дверей не осталось и следа. Начальник снова спросил, кто брал оружие, но никто не отозвался. Если это взрыв, думал я, он, видимо, был направлен вверх, иначе столь мощная воздушная волна не оставила бы и следа от базы. Но, очевидно, произошло иное: вокруг нас образовалась область резко пониженного давления, поэтому даже та скромная одна атмосфера, что была в домике, вырвала окна и двери и отбросила их неведомо куда. Кроме выбитых окон и дверей, других повреждений не заметно. Неудачное нападение? Да и нападение ли это? Снова все стихло, быть может, ночь готовила нам новый сюрприз, о котором мы пока не подозревали… Кое-как одевшись, мы собрались в клубе. Начальник роздал оставшееся оружие, и мы несколько часов в молчании ждали рассвета… Холод ночи все больше охватывал нас, согреться ходьбой нельзя — надо соблюдать полную тишину, на случай если послышится какой-либо подозрительный шорох снаружи. Время тянулось убийственно медленно. Даже там, на континенте Б, не переживал я таких гнетущих минут — сейчас нашим главным врагом была непроглядная тьма. Я слышал, как Хольст признался начальнику, что пропавшие излучатели — на его совести: он потихоньку перенес их на дископлан, рассчитывая, что нападение произойдет днем. Он решил, не вступая ни в какие переговоры с морскими чудовищами, применить против них оружие. Но сейчас, ночью, дископлан был бесполезен, а кроме того, не известно, уцелел ли он после взрыва. Наконец забрезжил бледный рассвет. Мы выключили аварийное освещение. Мрак постепенно редел, наступало пасмурное ветреное утро, но еще не скоро удалось разглядеть, что ничего подозрительного поблизости нет. Только после этого мы вышли из домика. Ангар с вертолетами был поврежден, но незначительно, и оба аппарата годны к полету. Дископлан оказался в худшем положении: воздушная волна перевернула его. Как велики повреждения, с первого взгляда было невозможно установить. Доктор, двое наших товарищей и я сели в один вертолет, начальник экспедиции, Хольст и еще двое — в другой, и поднялись в воздух, чтобы осмотреть окрестности. Разумеется, прежде всего я направил вертолет к стартовой площадке, где стояла моя «Андромеда», и страшно обрадовался, увидев ее невредимой на эстакаде. Воздушная волна, скользнув вдоль ее блестящего обтекаемого корпуса, не повредила его. Сразу повеселев, я повернул аппарат к океану и увидел, что Хольст кружит над берегом и красивой спиралью спускается вниз. Издалека было видно, что местность в этом районе заметно изменилась: метров на пятьсот в сушу вдавался новый, узкий залив. Мне стало не по себе. — Вот видишь, доктор, — сказал я с укоризной. — Они пытались обрушить часть суши в этот свой проклятый океан! И нас вместе с ней! Но доктор только улыбнулся легкой, чуть рассеянной улыбкой. — Боюсь, что на сей раз все это не имеет к ним ровно никакого отношения. Очень на него похоже: избегает всяких разговоров о вражде, недооценивает серьезности положения. Я промолчал. Хольст кружил неподалеку от нас, прямо над устьем нового залива. Он летел так низко, что вертолет почти касался воды. Я приблизился к нему. — Так сказать тебе, что здесь произошло? — послышался вдруг голос доктора. — Что? Внезапно я все понял. Новый залив образовался на том самом месте, где еще вчера находилась лаборатория профессора Дефосте. Вода прорвала перемычку между ложбинкой и побережьем и затопила ее. — Бедняга, — сказал я. — Они его утопили. — Не думаю, — загадочно произнес доктор. — Вряд ли он сейчас под водой. Из вертолета Хольста кто-то махал нам. Они опустились на берег, и через несколько минут я посадил свой вертолет рядом с ними. Мы вылезли из кабины и подошли к начальнику экспедиции и его спутникам, которые стояли на берегу нового залива, у самой воды, так что пена прибоя брызгала им на ноги. С океана дул холодный ветер, день выдался ненастный. В устье залива виднелась небольшая отмель. Волны перекатывались через какие-то обломки, изогнутые, разорванные трубки, остатки аппаратуры; вода то заливала, то открывала их. Хольст кивнул мне. — Можешь взглянуть на них поближе. — И он показал на три темных продолговатых предмета, покачивавшихся на волнах. Да, это были они, я узнал их: трое мертвых обитателей подводного мира лежали на отмели, метрах в двух от нас. Их большие рыбьи глаза померкли и остекленели, плавники мерно покачивались на воде. — Готовили нам недурной сюрпризец, а? — усмехнулся Хольст и кивнул в ту сторону, где еще вчера стоял домик Дефосте. Ручаюсь, что это было просто неудачное нападение. С «хлопушками» у них ничего не вышло, вот они и попытались действовать иначе. Напрямик. — Они ничего не взрывали, — прервал нас доктор. — А вот он, старик, нас спас. Хольст вынужден был с ним согласиться. Повернувшись спиной к океану, мы смотрели на поверхность нового залива, подернутую мелкой зыбью. — Если бы взрыв устроили они, — заговорил Хольст, — самая глубокая воронка была бы тут, у берега. А здесь, как видите, отмель. Зато там, подальше, — мы уже промеряли — там порядочная глубина. Глубже всего около домика профессора. — Этого я и боялся, — признался доктор. — Не скажу, конечно, что все, о чем он вчера разглагольствовал, истинная правда, но насчет антигравитатора… Этот человек посвятил ему полжизни, и никакой он не сумасшедший, нет, нет! Подстегиваемый непомерным честолюбием, озлобленный на всех и вся, он второпях совершил в своей работе какую-то ошибку… роковую ошибку! Помнишь, он вчера говорил, что процесс надо вовремя прорвать, чтобы энергия не вышла из повиновения? Он, видимо, считался с такой возможностью. Это ему не помогло. Опыт-то удался, но… — доктор горько усмехнулся. — Представляешь, какая чудовищная энергия вырвалась наружу? — А эти монстры втихомолку что-то готовили под водой, вероятно, хотели сегодня же начать атаку на нас, — злорадно сказал Хольст. — И вдруг землетрясение, вода вышла из берегов, сорвались все их планы. Поделом! — А профессор вместе со своей берлогой улетел неведомо куда… — Доктор почти благоговейно поглядел на небо. — Верно, провалился в преисподнюю, — добавил бессердечный Хольст. — Еще бы, доктор Фауст! Видимо, кончился срок его уговора с чертом. Я промолчал. Мне вдруг стало жаль старого отшельника, обуреваемого чувством обиды, человека, чья главная ошибка заключалась в том, что он отмежевался от людей. Жаль всех его несбывшихся замыслов, направленных на благо человечества, его стремлений и напряженного труда… и даже этой берлоги со старомодным проигрывателем и пластинкой Бетховена. До моего отлета оставалось всего два дня. Мы провели их в напряженной работе, стремясь как можно скорее привести базу в порядок. При этом мы не забывали бдительно следить за океаном, который теперь заметно приблизился к нашим постройкам. Но ничто не указывало на готовящуюся агрессию.Видимо, подводные обитатели были напуганы, считая происшедшее нашей грозной контратакой, и поэтому отступили. В конце второго дня я встретил Хольста, чумазого, но сияющего от радости: ему удалось наконец отремонтировать дископлан. — Итак, завтра мы расстаемся, дружище, — сказал я. — Надолго ли? Я был озадачен. — То есть как — надолго ли? До тех пор пока ты но приедешь повидаться со мной на Землю. Мы взглянули друг другу в глаза, и Хольст усмехнулся. — Конечно, конечно, тебя ждет семейная идиллия в Индии. Но я, приятель, слишком хорошо знаю космонавтов. — Еще бы, ведь ты принадлежишь к их числу. — Ты тоже, — с непоколебимой уверенностью заявил Хольст. — И ты отлично понимаешь, что нам придется напрячь все силы в борьбе, которая разгорится здесь. — В борьбе? Что ты имеешь в виду? Морские обитатели нас больше не беспокоят. — Ну, а те, порабощенные? — возмутился Хольст, словно уязвленный в своих лучших чувствах. — Уж не собираешься ли ты бросить их на произвол судьбы? — Ага, восстановление справедливости, согласно земным представлениям и понятиям? — Нет, нет. В этом я согласен с доктором. Мы покончили с колониализмом на Земле, покончим с ним и здесь. Наша миссия на этой планете мирная и дружественная, это факт. Но мир означает и защиту угнетенных. Защиту того, кто еще лишен благ мира. Отступление от этих принципов — не мир, а поражение. — Да, Хольст, в этом я с тобой согласен, но, думается, лично я уже заслужил… — Заслужил, заслужил, ты, старый космический бродяга! Но только ты ведь сам не дашь себе покоя, ясно? Хочешь пари? — Не хочу. — Не хочешь? Ну, значит, я выиграл! Вечером мы собрались на прощальный ужин. Это было веселое расставание, не хотелось ни о чем размышлять и решать серьезные проблемы, мы просто предавались воспоминаниям о давних годах, о первых межпланетных полетах, о том, что мы вытворяли, будучи курсантами. На время мы стали прежними озорными парнями, которые тогда еще не знали, как много потребует от них жизнь. Даже начальник словно помолодел, и доктор тоже… Кому же не по душе снова почувствовать себя юным? — Вот видите, друзья, — философски заметил Хольст. — Так можно обогнать время и вернуться назад. Только так, в кругу старых друзей. А старик Дефосте этого не понимал. — Вернусь на Землю — сразу присмотрю тебе невесту, — пообещал я. — Чтобы и ты наконец перешел к оседлому образу жизни. — Но беспокойся, дружище. А впрочем… впрочем, ты прав, найди-ка мне невесту, тогда у твоей жены будет с кем поболтать, когда вы прилетите сюда. — Ах, ты, старый негодник! — Пари? Не хочешь? Считай, что ты проиграл. Мы выпили вина, выкурили несколько сигарет и выслушали философские наставления доктора. Однако вскоре начальник экспедиции разогнал нас. — От сонного экипажа проку ни на грош! Наутро я отправил свой багаж на «Андромеду», позавтракал и не спеша зашагал к стартовой площадке. Все уже собрались там — начальник экспедиции, Хольст, доктор и… Марлен. Я изумился. — Марлен, вот молодец! Доктор тебя все-таки вылечил? — Пришлось принять срочные меры, — сказал доктор. — Иначе он не выдержал бы перелета. — Какого перелета? — На Землю. Он летит с тобой. Все заболевшие летят. Им нужна перемена обстановки, понял? — Вот здорово, — обрадовался я. — Ах ты, чертяка этакий, самый главный сверхробот! Марлен слабо усмехнулся, в глазах его мелькнула чуть заметная искорка. — Первыми, кого заменят мои роботы, будут межпланетные пилоты, слышишь, ты, космический бродяга! Он сказал это вяло, без всякого выражения, ему было далеко до прежнего Марлена, но этот прежний Марлен уже проглядывал в нем. Мы с Хольстом обменялись рукопожатием. — Итак, когда увидимся? — На Земле, Хольст, — твердо сказал я. — Ладно, идет! Но мне уже осточертело самому водить космолеты, придется тебе отвезти меня домой. Ты прилетишь сюда за мной, и я буду твоим пассажиром. — Ну, — сказал я, — уж так и быть, прилечу. Мгновение «Андромеда» стояла на эстакаде, я постепенно включал двигатель. Легкое давление, блестящий корпус ракеты дрогнул, приподнялся, скорость увеличилась, на экране передо мной в последний раз мелькнула база. Потом континент А провалился вниз, я увидел лиловый океан, который с высоты казался блекло-серым… Вскоре проступили контуры континента Б, этой роковой части Тристана, где все еще царит жестокое рабство. «Ужасное оружие, — вспомнились мне слова доктора. Хуже, чем смерть. Оно лишает воли, а без воли человек никогда не стал бы человеком». Я снова взглянул на экран. Очертания континента Б бледнели а расплывались. Но я уже не прощался мысленно с Тристаном, я твердо знал, что вернусь сюда.ЙОЗЕФ ТАЛЛО В МИНУТУ СЛАБОСТИ Перевод Ю. Молочковского
И надо же было такому случиться! Ведь человечество с таким нетерпением ожидало этого полета, он уже готовился передать на Землю ликующее сообщение — триумф, победа, слава! — и вот из-за какой-то ерунды все пошло насмарку. Уму непостижимо! Правда, в полете не обошлось без происшествий — неполадки с двигателями, утечка кислорода, отказал реактор… А однажды, когда экипаж совсем выбился из сил, кто-то нечаянно рассыпал едкий порошок. Глаза, рот, легкие — все наполнилось чудовищной болью. Отсасывающее устройство, как на грех, не работало. Но и из этого отчаянного положения все-таки нашли выход. А теперь… подумать только! Такого еще не бывало. Выйдя из кабины, он захлопнул за собой дверцу и сейчас не может ее открыть, не может вернуться в ракету. Посадка прошла на редкость удачно, все было в полном порядке, казалось, победа в руках — и вдруг такое… В космосе любая мелочь может иметь самые непредвиденные последствия. Малейшая неосторожность. В первый момент он проклинал конструктора, придумавшего такую нелепую дверцу, — ракета явно была сделана наспех, но потом вынужден был признать, что это несправедливо, виной всему была его собственная оплошность. Он поднялся на холм и огляделся: пустынная местность, кое-где покрытая мхом, небольшие холмы, редкие деревья, почти лишенные растительности, — точно серые пальцы, устремленные в желтоватое небо. А там, вдалеке, торчит какой-то темный язык — по всей вероятности, лес. Высохший невысокий лес, — но если на этой планете и есть что-нибудь живое, то, очевидно, лишь в этом лесу, и нигде больше. И он направился к лесу. По дороге он обнаружил, что холмы только издали кажутся небольшими арками, с боков они тонкие, будто вырезаны из бумаги, а за ними возвышаются острые зубчатые скалы, разделенные черным рвами, глубокими колодцами и ямами. Что же это в одной местности сразу две, совершенно различные, и эта, чуть холмистая, почти ровная — только маскировка? Атмосфера чужой планеты по своему составу напоминала атмосферу Земли. Идти было легко, но голод давал себя знать. Потом наступила усталость; хотелось отдохнуть, прилечь. Глаза слипались. К счастью, идти было недалеко. Вблизи лес оказался гораздо темнее; он весь был наполнен какими-то странными звуками. Впереди обозначилась дорога, и космонавт увидел над собой солнце. Чужое солнце, вызывавшее в нем любопытство и страх. Деревья смыкались плотным кольцом, звуки становились все отчетливее. Округлый шлем скафандра, который он нес под мышкой, выглядел довольно внушительно, и это придавало ему уверенность. Следом за ним двигалась его, большая тень. В чаше леса мелькали разноцветные огоньки, будто чьи-то глаза, — то появлялись, то исчезали. За ним следили. Сомнений не было: здесь таится какая-то жизнь. С деревьев капала вода, дорога сужалась, лес становился все гуще, темнее, только сквозь ветви светился какой-то бледный диск. Дрожь пробежала по спине — это было не солнце. Скорее мертвое лицо, освещавшее планету. Дорога исчезла. Внезапно он остановился как вкопанный. Перед ним открылась небольшая полянка, а между деревьями что-то темнело какое-то зубчатое сооружение. Нет, это не мираж. Там, за деревьями, высился замок. У ворот сидели два каких-то существа — и спали. Смотреть на них было жутко: косматая, как у медведя, шерсть, обезьяньи головы и длинные диковинные хвосты. Человек был безоружен; у него вообще ничего с собой не было, кроме губной гармоники. Но надо было на что-то решиться. И он сделал несколько шагов вперед. Но не прямо к главному входу, охраняемому двумя существами, а чуть в сторону. Кажется, они его не заметили. По крайней мере до этой минуты. Теперь он уже знал, что здание окружено невысокой стеной — через нее нетрудно перелезть, стоит только на что-нибудь встать. Он обогнул замок. Тут было пустынно, чернели круглые окна, стена заросла мхом. Поблизости никого не было. Разбежавшись, он хотел прыгнуть, но споткнулся и упал возле самой стены. И тут же почувствовал резкий толчок. Стена была под напряжением. Он потерял сознание. Когда он очнулся, мертвенно-голубое светило уже скрылось за оранжевыми горами. Куда теперь идти? Скоро наступит ночь. Повеяло холодом. Отчаяние пробудило в нем решимость. Он снова обогнул стену и приблизился к входу. Чудовища сидели на прежних местах, только шерсть у них за это время стала как будто еще длиннее. Они сидели неподвижно, косматые и грозные. Будь что будет. Космонавт вынул из кармана губную гармонику и заиграл в такт своим шагам. Главное — ни о чем не думать. Подойдя ближе, он увидел, что чудовища не спят, видимо, они проснулись уже тогда, когда он пытался обойти здание. Они проводили его глазами, даже слегка повернули головы, но с места не тронулись. Может, они прикованы? Или только выжидают удобной минуты, чтобы броситься на него? Почему они медлят? Чудовища поворачивали свои бесформенные головы, при этом шеи у них скрипели, будто старые оконные рамы. Теперь, вблизи, они казались ему огромными. Они сидели, выпрямившись, как древние статуи, передние лапы неподвижно лежали на коленях. Они не шевельнулись и тогда, когда он вошел в ворота. Внезапный грохот заставил его вздрогнуть — это автоматически закрылись ворота. Он оказался пленником. Внизу, под ним, что-то громыхало — вероятно, механизм, опускающий ворота. Здание было пусто — ничего, кроме тускло освещенных стен из матового стекла. Страшно было идти по бесконечным пустынным коридорам, которые становились все мрачнее, хотелось вернуться, но все пути были отрезаны. На миг ему показалось, что в том помещении, которое он уже прошел, было как будто уютнее, — там стояли какие-то вазы, лежали ковры из пахучей травы, — но и туда уже нельзя было вернуться. Его окружал холодный мрамор. Но все равно дальше он не пойдет. Свет слабел; на расстоянии нескольких шагов ничего не было видно. Он с трудом различал на стенах какие-то неясные рисунки — изображения обезьяноподобных существ, похожих на тех, что он видел, но с более длинным туловищем. Что бы это могло значить? Угрозу? Предостережение? Его охватило отчаяние. Не помня себя он побежал, но поскользнулся на гладком полу и упал. Силы покинули его. Он пытался преодолеть усталость, подняться — и внезапно уснул. К счастью, в помещении было тепло. Его разбудил резкий свет. Он открыл глаза. На молочно-белой стене прыгали огненные буквы, из них складывались слова на его родном языке: «Северо-запад… отверстие… спасение… в порядке…» Обычный, крупный шрифт, будто в школьном букваре. Как дома, на Земле. Он не сразу сообразил, что ему нужно делать. Ага, он должен повернуть на северо-запад и там найти выход из замка. Не так уж важно, кто посылает ему это сообщение. Какое счастье, что есть компас! Какое счастье, что планета обладает магнитным полем! Он направился на северо-запад по бесконечному лабиринту коридоров. Должны же они когда-нибудь кончиться! Но коридоры извивались и разветвлялись, коварно уводя его в сторону от нужного направления. Проплутав несколько часов, он очутился на том же месте, откуда начал свой путь. Огненные буквы на стене исчезли. Все было как в сказке. Куда он попал? И все из-за какого-то одного неосторожного движения! Никогда ему не попасть в ракету, никогда не вернуться домой. Им снова овладело отчаяние. Избавления ждать неоткуда. Лучше уж сразу с этим покончить… А те чудовища у ворот возможно, они вообще неживые… Ему вспомнились надписи на стенах — ведь кто-то его предостерегал, но, видимо, это всего-навсего призрак, мираж. Да, выход только один… Где-то невдалеке послышался неприятный хлюпающий звук… он опустил руку в карман. Ну, нет, живым они его не получат! Он проглотил сразу несколько таблеток… Сознание начало покидать его, когда он вдруг понял, что слова на стене относились не к замку, а к ракете. Это ракета находится на севере западе от него, да, ясно, им удалось ее открыть. Обитатели планеты — кто бы они ни были — ему помогли… Но слишком поздно. А ему так хочется жить! Сквозь забытье он внезапно почувствовал, как им завладели чьи-то уверенные руки. В последнюю минуту у него мелькнула надежда на спасение. Он поддался минутной слабости, перестал верить в собственные силы, но, раз уж эти существа смогли открыть ракету, они помогут ему… Космонавт почувствовал чье-то бережное прикосновение. Кажется, ему сделали инъекцию. Мысли его путались, временами он впадал в глубокое забытье, — но он жил, жил! Совсем недавно он был на волосок от гибели, но все позади — теперь он непременно вернется домой. На миг сознание прояснилось. Он сделал усилие — и открыл глаза. Какие они некрасивые и неуклюжие! Верно, ему никогда к ним не привыкнуть. Но разве в этом дело? Он спасен, о нем подумали, он в добрых руках. Эта мысль его успокоила, и он погрузился в здоровый, освежающий сон.ДУШАН КУЖЕЛ БЕГСТВО ИЗ РАЯ Перевод В. Каменской
На космодроме дул пронизывающий осенний ветер. Ева стояла с красными, заплаканными глазами, копна волос рассыпалась, и светлые пряди развевались над лбом. Он хотел сказать ей на прощание что-нибудь хорошее, насколько, что-нибудь утешительное, но никак не мог припомнить нужных слов. А тут еще эта стужа, чертовская стужа, и — он стыдился этого — ему не терпелось поскорее забраться в удобную кабину ракеты, где постоянно поддерживалась ровная комнатная температура. — Пора, — он нежно отстранил Еву и погладил ее по щеке. — Боже мой, — заплакала Ева и снова бросилась ему на шею — Боже мой, не сердись, я ведь только глупая женщина и ужасно горжусь тобой, но мне страшно, мне так страшно… Я знаю, ты вернешься и не такая уж долгая разлука нам предстоит. Но что-то сжимает мне сердце, не дает вздохнуть… «Страх, — подумал он. — Это мне надо бы бояться, перед таким дальним полетом в этом нет ничего удивительного — испытать хоть чуточку страха… Но сейчас мне просто очень холодно, и, если сию минуту меня не отправят в ракету, как пить дать простужусь». Подошли начальник космодрома, главный конструктор и проектировщик полета. Крепко, по-мужски пожали ему руку. Седовласый конструктор успокаивающе обнял Еву за плечи и отвел в сторонку. В сознании промелькнуло: кто знает, может, все то хорошее, нежное, что он хотел сказать ей, так навсегда и останется невысказанным… Он попытался прогнать нелепую, дурную мысль, сосредоточиться на том, как быстрее надеть скафандр, включить микрофон и укрепить плексигласовый шлем. Но мысль неотступно преследовала его, точно назойливая муха, и, когда захлопнулась герметическая крышка люка, он понял, что теперь и мысль эта заперта с ним в тесной кабине и ему от нее не избавиться. В наушниках гермошлема послышался треск. — Все в порядке? — раздался хрипловатый голос начальника космодрома. — Все в порядке. — Ну, ни пуха ни пера! И сразу из диктофона донеслось: — До старта осталась одна минута! До старта осталась одна минута! На космодроме завыли сирены, и уже никто не осмеливался высунуть нос из бункера или из скрытого наблюдательного пункта. Нервы у всех напряжены до предела. И все это — из-за него. Где-то в бункере, сжавшись в комок, Ева заплаканными глазами смотрит в телевизор, весь экран которого занимает его лицо. Растрепавшиеся на ветру волосы лезут ей в глаза, но ей и в голову не придет отбросить их рукой, она будет смешно и мило моргать, словно заспанный котенок. Только бы на минуту снова оказаться рядом с ней, откинуть ей волосы со лба — пусть не щекочут, не мешают смотреть, еще разок поцеловать ее брови… — Внимание! Старт через десять секунд! Старт через десять секунд! Отсчет: десять, девять, восемь, семь, шесть… Еще не поздно нажать кнопку аварийной блокировки и выключить стартовое устройство. Потом можно сказать, будто ему показалось, что один из приборов не в порядке… — …три, два, один, старт! Глухой взрыв — и гигантская сила вдавливает его в мягкое кресло. Заметались стрелки циферблатов. Уши заложило, глаза на миг заволокло туманом. Резкий удар, где-то звякнуло разбитое стекло — господи, что случилось? Это конец… кажется, конец… Ева, моя хорошая, почему ты не откинешь волосы со лба… Но ничего не произошло. Ракета летела ровно, только по временам чуть вздрагивала — это отделялись отработавшие ступени ракетоносителя и включались новые. Потом на мгновение наступила гнетущая тишина и какая-то непривычная легкость приподняла его с сиденья. Он освободился от пристежных ремней. По кабине плавали осколки одного из запасных хронометров. Очевидно, он был плохо закреплен и в момент старта сорвался со стенки. — Ну, как? — загудело в наушниках. — Все в порядке? — Да, да… все в порядке. Пришлось откашляться, голос почему-то сел. — Сообщи свои параметры для корректировки полета. — Ладно, сообщу, — буркнул он. А про себя подумал: «С чего это он мне „тыкает“, ведь еще на космодроме мы с ним были на „вы“? Или теперь это не имеет значения, я для него уже не живой человек, а лишь исполнитель проекта, олицетворение его идеи, его мысль, выстрелянная в космос? А со своей мыслью он имеет право быть на „ты“…» И он раздраженно включил электронную машину. К чему все это? Ведь он же знал, что измерительные приборы передают параметры на Землю автоматически, просто его хотят чем-то занять. С ненавистью взглянул на дуги приборов, освещенные мертвенно-синим сиянием. И почувствовал себя среди них лишним: приборы все сделают сами, он здесь только наблюдатель. Внезапно один из приборов предостерегающе загудел, потом раздалось сердитое попискивание, и вслед за этим что-то приглушенно зашипело. На миг его прижало к стенке кабины. К счастью, он понял, в чем дело: это включился дополнительный двигатель — ракета огибала рой метеоритов. Он увидел их на экране локатора — несколько еле заметных точек, холодные камни, бесцельно блуждающие по Вселенной. И любой из них может стать причиной его конца… Только зазвенит, лопаясь, обшивка ракеты, и он превратится в такое же метеорное тело, мчащееся неизвестно откуда и куда… Снова запищал прибор, фиксирующий появление метеоритов, от страха у него засосало под ложечкой. В этот миг он вдруг реально ощутил всю тяжесть космической пустоты и безграничное одиночество затерянных в мировом пространстве валунов. Почувствовал свою полнейшую беспомощность, ибо единственное, что он мог сделать, — это крепко сцепить пальцы и страстно пожелать себе избавления от грозящей опасности. И вспомнилось близкое, доброе небо, под которым он лежал как-то в траве за домом, когда отец задал ему трепку за разбитый электрический фонарик. Тогда он твердо решил, что не вернется домой, потому что на самом деле фонарик разбила мама, да постеснялась признаться. Он так и заснул на мягкой лужайке, а когда проснулся, небо висело совсем низко… Мириады звезд мерцали, точно серебряные шары на рождественской елке, казалось, протяни руку — и срывай по одной. Он был голоден, от вечерней свежести бил озноб, хотелось домой. Но он припомнил свою великую обиду, и так ему стало себя жалко даже в носу защипало, а из глаз покатились слезы. Он встал на колени и начал молиться, чтобы его позвали домой, чтобы пришли уговаривать, — ибо только так он смог бы вернуться, гордым и удовлетворенным. Он молился с чувством, горячо, и ему казалось: раз небо так близко, бог непременно услышит его и исполнит просьбу. Через минуту он и вправду услыхал, как мать, всхлипывая, зовет его. Она прижала мальчика к себе и сунула в руку клейкий леденец, купленный специально для него в лавке. Он отправил леденец в рот и задохнулся от счастья… — Сообщи параметры, — послышалось в наушниках. Ну, к чему вам эти параметры, дурни? Хотите точно знать место, где меня захлестнет море одиночества и космической пустоты? В газетах появится коротенькая заметка: в стольких-то километрах от Земли связь с космонавтом неожиданно прервалась… Ева, бедная моя, светлая моя, такая молодая и такая несчастная… Руки мои беспомощны, не способны что-нибудь сделать, моя боль, словно крохотная, незаметная песчинка, канет в бесконечность, и, бессильный помочь самому себе, я не смогу даже никого разжалобить, мне не к кому воздеть руки, некого умолять. Знать бы, что существует хоть какая-нибудь доля вероятности, что тебя услышат… Что за чушь, ведь научно доказано… Но, с другой стороны, никогда не знаешь точно, на свете слишком много загадочного… А, была не была… Оттолкнувшись от стенки кабины, он подплыл к креслу, опустился в него, просунул ноги в пристежные ремни, воздел руки, поднял глаза к потолку и медленно, слово за словом, стал припоминать обрывки давно забытых молитв. Он вспоминал их упорно, напряженно, отирая пот со лба, но каждое новое слово, найденное в закоулках памяти, приносило радость и утешение. Не известно, долго ли предавался он этим молитвенным раздумьям. Неожиданно какой-то слабый стук заставил его очнуться. Стук доносился со стороны герметически закрытого люка. «Так и есть — метеорит! — испугался он. — Локатор вышел из строя и вовремя не изменил траектории полета…» Стук повторился, на этот раз чуть громче. — Войдите! — невольно вырвалось у него, хотя он прекрасно понимал, что говорит чушь. — Откройте, пожалуйста, эту дверцу, — послышался откуда-то снаружи тихий, но очень приятный, мелодичный голос. Он провел рукой по лицу, протер глаза: черт побери, неужели начинаются галлюцинации?… — Откройте, прошу вас. — И снова раздался стук. — Минутку, — пробормотал он. — Только надену скафандр, ведь если я вам открою — весь воздух сразу выйдет. Дрожащими от волнения пальцами он стал медленно и неуклюже открывать герметический люк. Воздух с громким шипением вырывался наружу. Один из приборов предостерегающе загудел и начал мигать. — Спасибо, — произнес нежный голос. — Вам нетрудно подать мне руку? В кабину проскользнуло прекрасное златокудрое, синеокое существо в белом шелковом хитоне с большим вырезом сзади, из которого торчали лебяжьи крылья. — Мир вам, — торжественно произнесло существо. — Слава Иисусу, — учтиво отозвался космонавт. Заметив, с каким изумлением смотрит он на белые крылья, существо улыбнулось. — Это так… больше для проформы, в безвоздушном пространстве от них толку мало. — Совершенно верно… — он растерянно кивнул, не зная, что отвечать. Закинув ногу на ногу, белокрылое существо удобно устроилось в кресле. — Меня послал наш старик. Велел привести вас к нему. — К нему… то есть… то есть куда? — Ну, ясно же — в рай! — И существо звонко рассмеялось. — В рай… — глуповато улыбнулся он и вдруг выкатил глаза. — То есть как в рай? — Нет, вы неподражаемы, — существо захлебнулось смехом. И старому тоже чем-то приглянулись… Впрочем, мы тут с вами лясы точим, а ведь наверху-то нас ждут! Понимаете, редко кому из наших удается перекинуться словечком с современным человеком. А уж там у нас тоска зеленая, чистый паноптикум, да вы и сами в этом убедитесь. Итак, прошу: захлопните, пожалуйста, ваше чудо, я покажу вам дорогу. Когда минуту спустя космонавт выпрыгнул из ракеты, он упал на что-то белое, непонятное, мягко под ним спружинившее. «Видно, я совсем спятил, — подумал он, — но, пожалуй, это смахивает на облака». Из того же странного белого вещества была и возвышавшаяся перед ними высокая стена с массивными деревянными воротами. Из окошка привратницкой выглянул лысый старец с белой бородой и усами. Завидев их, он вытащил огромный золотой ключ и попытался отпереть ворота. — Лихоманка их задери, эти ворота, — проворчал он после тщетных попыток сладить с ключом и впустил пришедших через боковую калитку. — Давненько мы их не отмыкали. Извольте пожаловать туды, в тронный. За воротами толпились любопытные. Они были в самых различных старинных одеждах, по большей части средневекового покроя. Зрелище напоминало парад актеров-любителей или бал-маскарад. При виде космонавта костюмированная толпа залопотала: — Это он и есть? — Ой, да он весь в золоте! И осматривается… — А где у него глаза? Неужто люди теперь безглазые? — Значит, так теперь выглядят люди? — Да нет, просто на нем такая одежда. — Мама, можно его потрогать? Когда космонавт стал снимать гермошлем, воодушевление толпы перешло в бурное ликование: — Смотрите, смотрите, он откручивает голову! К нему тут же подскочили детишки, пытаясь дотронуться до «открученной» головы. Но процессия уже подходила к тронному залу. Несколько крылатых существ затрубили в золотые трубы. Над входом в зал висел большой плакат: «Наша цель — полное и абсолютное счастье». Вдоль стен вытянулись шпалеры крылатых существ в белых хитонах вперемежку с фигурами в старинных одеяниях. А в самом конце зала, на помосте, стоял богато украшенный позолоченный трон, и на нем восседал почтенный старец с длинными белыми волосами и окладистой белой бородой. Нетрудно было догадаться, что это и есть сам Господь. Космонавту почему-то вспомнилось, как однажды в школе он допытывался у законоучителя, что будут делать счастливцы, попавшие в рай. Учитель ответил, что они будут глядеть на лик господен и славить господа бога. Тогда он только рот скривил: вот еще, глазеть на чью-то физиономию и нудно тянуть псалмы — не больно велика награда за самоотречение, которого от них требовали. Но теперь, глядя в лицо Господа, он ощутил незнакомое, до той поры не испытанное блаженство, и сердце его бешено заколотилось от волнения и счастья. Он покраснел и опустил глаза. Господь понимающе усмехнулся, встал и энергично пожал ему руку. — Приветствую тебя, сын мой! — загремел его могучий бас. — Очень рад, что после длительного перерыва вновь могу приветствовать жителя Земли. Ибо мир погряз во грехах и отвернулся от своего Творца, утратив тем самым милость его благословения. Но, хотя сердце твое и подернулось хладом сомнения, ты нашел в себе силы смиренно сложить в молитве руки и поручить себя воле Господней. И тогда сказал я ангелу, служителю моему: «Ступай и приведи этого человека пред очи мои, ибо он достоин награды!» И стало слово мое делом, а ты, сын мой, коли будет на то твое соизволение, можешь остаться у нас, в единственном месте, где вечно пребывает полное и нерушимое счастье. Иди и вопрошай очи свои, и вопрошай уши свои, и напоследок спроси сердце свое, и ведь скажет оно тебе — останься, внемли его гласу — ибо сердце никогда не лжет! Договорив, Господь воздел руки, и по его знаку крылатые существа, а с ними и люди в старинных одеждах затянули многоголосый хорал. Их слаженное пение звучало чисто и нежно. Переливаясь на высоких нотах стеклянными колокольчиками, а на низких рокоча громовыми раскатами, оно заполняло весь зал, проникало в душу, космонавт чувствовал, как что-то распирает его сердце, давит грудь, щекочет в носу и выжимает из глаз слезы. Он никогда не пел, но тут рот его раскрылся сам собой, в горле возникли глубокие, мелодичные звуки и, переполненный неведомым дотоле чувством, он восславил Господа. Это было прекрасно, наверное прекраснее, чем в тот раз, когда он впервые отправился с матерью под рождество к заутрене. Возле алтаря стояли свежесрубленные елочки — в то время еще не додумались делать елки из полиэтилена, — они были настоящие, неповторимо прекрасные в своем несовершенстве и так пахли, что даже в горле першило. Соседи с улыбкой здоровались друг с другом, распространяя запах вина, приготовленного с сахаром и кореньями, от их теплого дыхания растаял иней на окнах церкви. И все пели — в полную силу легких. Священник, тоже изрядно хлебнувший, споткнулся перед алтарем, но органист Шутей грянул на органе во всю мощь и снова затянул припев «Спи, спи, Иисусе!», хотя он уже дважды повторялся, чем многих сбил с толку. Одни продолжали петь свое, другие присоединились к органисту… Это было замечательно! Получился такой потрясающий хорал, что сравниться с ним может лишь этот, исполняемый в раю. — Благодарю вас, — поклонился Господь, когда пение кончилось. — А теперь пойдем, сын мой, я покажу тебе свое царство. Они прогуливались с небольшой свитой. Господь часто останавливался, заговаривал то с одним, то с другим, для каждого находил ласковое слово, каждого вопрошал, может, ему чего не хватает для полного счастья. — Счастье — наша главная задача, — повторял он. — И все, что ему препятствует, мы обязаны устранить. Так, дружески беседуя, дошли они до небесной тверди. — Взгляни, — Господь положил руку на плечо космонавта. Отсюда чудесный вид на солнечную систему! — В самом деле, великолепно… Господь вздохнул. — Знаешь, относительно этого места у меня свои планы. Хочется со временем снести все эти укрепления и построить большую открытую террасу с рестораном, в котором можно было бы спокойно посидеть, выпить чашечку-другую кофе, послушать хорошую музыку, ну, и все такое прочее… Словом, немного модернизировать этот уголок. Да разве тут меня понимают? Ты же сам видел, здешние обитатели все больше из средневековья — позднее приток праведных душ практически приостановился, вот и приходится приспосабливаться к их вкусам, а то еще разочаруются… Эх, иной раз поглядишь — ну, паноптикум, да и только! Господь оперся о небесную твердь и задумался, перебирая свою белую бороду. — Ну, как, сынок, — спросил он вдруг, — счастлив ты тут? — Думаю, что да… — А останешься с нами? — Не знаю… Пока еще не решил. — Ну и ладненько, завтра надумаешь. Спал космонавт в богато убранных средневековых покоях. Утром его приветствовали трое мужей в рыцарском одеянии. — Мы ваши соседи, — они низко поклонились. — Не соблаговолите ли вы принять участие в утренней репетиции хорала? Это было бы для нас величайшей честью. — Буду весьма рад, — ответил он и тоже согнулся в поклоне. Потом вскочил с постели и стал быстро одеваться. Рыцари, переглядываясь, неуверенно топтались на месте. — А это… эту штуку вы не наденете? — осведомился наконец один из них, показывая на скафандр. Космонавт сначала и вправду не собирался натягивать скафандр, но, заметив на их лицах разочарование, быстро надел его. Рыцари просияли. Они гордо выступали по бокам пришельца. — Знаете, а мы с вами, кажется, земляки, — сказал самый высокий. — Я рыцарь Ян из Словян. С тех пор как я покинул ее, мне так недоставало густых лесов и чистых горных рек… — Вы отправились воевать? Рыцарь Ян пришел в замешательство. — Не знаю… Очевидно, так… Помнится, там была тьма неверных, на головах у них были какие-то странные белые повязки… И было жарко, очень жарко… Мы сидели под пальмами, под прозрачно-голубым небом, нас без конца кусали муравьи… И я тосковал по дому… — У вас оставалась дома семья? — Семья? Гм… вот этого не могу вам сказать… Но как я стосковался по лесной землянике… Знаете, такие маленькие, сладкие, душистые ягоды. Они растут только у нас. Я все твердил себе, что, как только вернусь, съем целое ведро земляники! Да только… — Только?… — Не знаю… Кажется, я так и не вернулся. — С вами что-нибудь случилось? — Не знаю, не помню. — Как же так, вы не помните, была ли у вас семья, вернулись ли вы на родину, случилось ли что с вами? Рыцари поглядели на него с удивлением. — Разумеется, — убежденно ответил рыцарь Ян. — А вы разве помните? — Конечно, помню, ведь это свойственно каждому — то есть… гм… то есть… Он остановился и сжал ладонями лоб. — Что со мной? — воскликнул он. — Ради бога, что со мной? Ничего не помню… Только пустота, дыра, как от вырванного зуба, щупаешь ее и понимаешь: что-то там было, но что?… Сарай с дырявой крышей, запах хвои, сладкий леденец, кто-то распевает коляды… Мимо проходил Господь. — Что со мной, Господи? Я не помню, ничего не помню… — Воспоминания? — понимающе улыбнулся Господь. — Многие полагают, что в них — источник утешения и даже счастья. Но это не так. То, что мы, оценивая настоящее, сравниваем его с лучшими мгновениями прошлого, постоянно наполняет нас ощущением неудовлетворенности… и беспокойством. Чтобы добиться полного счастья, в коем видим мы главную цель, пришлось избавить всех и от прошлого, и от будущего. Ну, не огорчайся попусту! Космонавт немного успокоился, а после окончания репетиции и вовсе забыл обо всем, что его тревожило. Но через некоторое время, бесцельно блуждая по небесным просторам, он поймал себя на том, что мысленно вновь и вновь возвращается к своему прошлому, пытается собрать воедино жалкие Остатки воспоминаний. Спал он необычайно долго — еле успел на предполуденную репетицию хорала. Архангел-хормейстер уже стоял за дирижерским пультом. Незаметно заняв свое место, космонавт легким наклоном головы приветствовал рыцаря Яна и взял в руки ноты. После репетиции, гуляя, забрел он к райским вратам. Прильнув к щелям между желтыми гладкими досками, которые вовсе и не пахли деревом, он с тоской глядел в пустоту. У самых врат, отливая серебром и, точно указующий перст, нацеливаясь в таинственные дали, стояло какое-то сооружение. И космонавт, волнуясь, почувствовал, что между ним и этим странным предметом когда-то была, а может, и сейчас существует таинственная связь. Точно дитя, радовался он этой найденной частице прошлого и твер(В тексте не хватает двух страниц)
рассвет и пора было воссесть на позлащенный трон. Рыцари станут низко ему кланяться — эх, паноптикум, чистый паноптикум. «А твердь я все-таки снесу», — снова и снова повторял он с упрямой надеждой, ибо и Господу необходима надежда, пусть даже совсем крошечная. А в ракете между тем гудели и щелкали электронные приборы, определяя координаты полета. Сверив их показания, космонавт направил корабль к Земле. Исчезли, словно бы провалились, райские кущи, и снова он был один-одинешенек во Вселенной. Он провел пальцем по рукояткам приборов, радуясь, что это не рычаги беспроигрышных шахматных автоматов. Потом взглянул на хронометр, отмечающий земное время, и остолбенел… Он включил автоматическое управление и сжал голову ладонями. Приборы ровно гудели, за иллюминатором мелькали звезды, крошечные мерцающие огоньки. Казалось, будто он едет в поезде, в допотопном поезде со смешным паровозиком, грохочущим на рельсах и оставляющим за собой сноп раскаленных искр. Проносится мимо полей с рождественскими елочками, под которыми притаились сладкие, душистые ягоды земляники. Поезд грохочет, и его перестук звучит, словно рождественский хорал, органист Шутей хватается за голову, отец бранит за разбитый фонарик, мама прячет под фартуком сладкий леденец, а волосы Евы, точно паровозный дымок, развеваются по ветру. Поезд опаздывает — старомодные поезда всегда опаздывают, — и ягоды вянут, у елок вырастают новые полиэтиленовые ветви, а у Евы больше не развеваются по ветру волосы… Он сжимал руками тяжелую голову и захлебывался счастьем оттого, что можно быть таким несчастным.
Последние комментарии
8 часов 54 секунд назад
16 часов 52 минут назад
16 часов 55 минут назад
2 дней 23 часов назад
3 дней 3 часов назад
3 дней 5 часов назад