В стене [Люси Тейлор] (fb2) читать онлайн

Люси Тейлор В СТЕНЕ

Как раз на двадцать вторую годовщину своего заключения в госпитале Данлоп-Хауз на Каррик-Гленн-роуд в Глазго Плюш проснулась посреди ночи от какого-то странного звука — кто-то тихонько мяукал, и звук исходил от стены. Как будто этот «кто-то» был там замурован.

Сначала она подумала, что это плачет младенец, и на мгновение ей показалось, что ее сердце вот-вот остановится.

Она лежала, зачарованная этим звуком, который терзал ее сердце, переполненное виной, пронзительным укором, таким же острым, как обломок кости.

— Прости меня, — прошептала она, мысленно умоляя, чтобы это Колин звала ее из темноты.

Но нет, это был не ребенок. Кот…

…в стене.

Это всего лишь сон, решила она. Сон или слуховая галлюцинация, хотя за все время, проведенное в больнице, Плюш — в отличие от других пациенток — ни разу не слышала потусторонние голоса или нездешнюю музыку, воспевающую самоубийства и изуверства, хвалебную песню жестокости. Ее безумие, которое у нее не отняли более чем за двадцать лет бессмысленного заключения, было иного характера.

Звук никак не умолкал. Когда Плюш поняла, что это надолго, она выбралась из кровати и на цыпочках подошла к единственному окну, что выходило на улицу. Двигаться по ночам тихо — это была привычка, приобретенная за годы, когда Плюш делила комнату с чутко спящей Джеральдин. Месяц назад у Джеральдин случился инсульт, поэтому Плюш перевели в отдельную комнату в северном крыле. Она отодвинула занавеску и, собравшись с духом, выглянула между прутьев изящной железной решетки в стиле рококо — лоза, замысловато завивающаяся спиралями и кольцами, — которая больше напоминала чей-то художественный каприз, нежели средство, удерживающее в заключении обитателей Данлоп-Хауза.

В этот час на узкой и извилистой Каррик-Гленн-роуд было абсолютно тихо и почти пусто. Мусор шуршал по мостовой, подгоняемый ветром. Из лесбийского джаз-клуба на другой стороне улицы вышла парочка затянутых в кожу женщин с панковскими прическами и ярко накрашенными губами. Они шли в обнимку, пьяно спотыкаясь.

Плюш внимательно осмотрела все потрескавшиеся двери и карниз, каждую голую ветку костлявого вяза возле кафе «на вынос» чуть дальше по улице.

Кота нигде не было.

Однако звуки кошачьих стенаний не затихали, и Плюш так и не сумела убедить себя в том, что эти вопли исходят с улицы.

Приглушенное кирпичами, но все-таки безошибочно узнаваемое надрывное мяуканье исходило именно из стены за кроватью.

Стараясь не шуметь по давней привычке, Плюш отодвинула кровать от стены, опустилась на четвереньки и осмотрела стену вдоль плинтусов, ища щель или нишу, в которой мог бы спрятаться кот.

Но там не было ни укромного уголка, ни достаточно вместительной щели.

Там не было места даже для мыши, и уж тем более — для кота.

Но вопли по-прежнему не стихали.

Плюш вдруг поняла, что она тоже плачет от отчаяния и беспомощности. Эти крики напомнили ей о том, что она так хотела забыть — что она тоже узница. В каком бы отчаянном положении ни было животное там, в стене, Плюш не смогла бы помочь несчастному созданию — как не смогла бы освободиться сама.

Но она все равно прикоснулась губами к холодному кирпичу и прошептала:

— Все хорошо. Держись. Я тебе помогу.

* * *

Хотя Плюш провела в Данлоп-Хаузе уже двадцать два года, она была абсолютно уверена, что сошла с ума не до, а во время своего пребывания в клинике.

Безумие монотонной скуки настигло ее в стенах сумасшедшего дома, где по идее ее должны были излечить. С каждым днем это безумие подступало все ближе и ближе — с каждым визитом нетерпеливых очкастых врачей, которые претендовали на то, что у них есть лекарство от ее болезни.

То, что сама Плюш считала нормальным и здравым умом, ее доктора расценивали как очевидное доказательство его отсутствия, и к тому времени, когда она была уже должным образом оболванена и подавлена заключением в психушке, чтобы сойти за нормальную — то есть по меркам врачей, — они решили, что ее случай больше не представляет никакого научного интереса и лечить ее дальше нет смысла. Таким образом, вопрос о ее освобождении даже и не рассматривался.

Не богатая, не образованная, и к тому же женщина (три условия, которые почти отметали возможность и вероятность, что кто-то воспримет ее положение всерьез и наконец освободит ее из психушки), Плюш была старшей дочерью фермера-скотовода из Стромнеса, что на острове Оркней близ северного побережья Шотландии. Странный и нелюдимый ребенок, она была по-настоящему близка только со своим дедом Муни — рыбаком, утверждавшим, что ему являлась Дева Мария, когда он был в плену у японцев во время Второй мировой войны.

Никто не верил старому Муни, кроме Плюш, которой самой было столько видений, что она давно уже воспринимала их как явление обыденное и повседневное. У нее было свое название для того скучного серого мира ограниченного восприятия, где было заперто большинство людей и где этому большинству было вполне уютно: Недалекий мир.

Ей не хватало слов, чтобы описать чудеса, которые иногда ей являлись. Она часами бродила одна по берегу блескучего Северного моря, погрузившись в искрящуюся материю иллюзорных фантазий, затянутая в волшебный водоворот своей сокровенной вселенной, оглушенная призрачным шепотом ветра и зловещим рокотом прилива.

И подобно тому, как художник переносит на холст свои тайные фантазии, так и мысли Плюш летели, как черные паруса, развернувшиеся под ветром, навстречу необъятной Вселенной, которая открывала ей свои тайны и волшебство: упоительные секреты, которые зачаровывали и приводили в смятение, страшные и чудесные письмена, извращенные и нечестивые.

В минуты, когда восприятие Плюш обострялось до запредельных высот, у нее получалось скользить между морем и небом по горизонту, где две безбрежности сходились в одну линию, как мягкие влажные губы, и проникать сквозь таинственные искривленные пространства, где время свивалось в узлы и кольца, где рождались и скручивались в спираль времена года, где будущее выворачивалось само в себя, чтобы родить прошлое и настоящее — все три в единой связке, как большая волна, которая вбирает в себя волны поменьше перед тем, как обрушиться на берег.

«Чокнутая», — шептались соседи у нее за спиной. «Не от мира сего», — украдкой вздыхала мать. Но Плюш знала, что это они ненормальные — что это им не хватает проницательности, что они видят не лучше слепых.

Они видели лишь Недалекий мир. Она же видела всю полноту времени и Божественного замысла.

Так она и росла, очарованная пленница своего волшебного танца. А потом случилось несчастье. Когда ей было пятнадцать, неожиданно налетевший шторм потопил шлюпки Муни и полдюжины других рыбаков. Дед погиб. В своем горе и одиночестве Плюш забыла об осторожности. Она стала беспечной, но от этой беспечности веяло обреченностью. В течение нескольких месяцев она пыталась забыться в объятиях любого парня, который предлагал ей минутное утешение, забеременела от одного из них, после чего мать выгнала ее из дома с таким материнским напутствием: «Моя дочь не родит ублюдка и не будет растить его в моем доме».

Плюш устроилась официанткой в отеле «Браэс» и переехала в маленький каменный коттедж у моря, где через несколько месяцев родила девочку, которую назвала Колин. Дочка стала ее утешением и единственной радостью. Два года Плюш наслаждалась безмятежным покоем и счастьем — до того дня, когда появилась та женщина из Попечительского совета, представлявшая интересы матери Плюш, которая решила добиться опекунства и заявила, что ее дочь не способна растить ребенка по причине умственной неполноценности.

От такой вопиющей несправедливости Плюш впала в истерику и окончательно обезумела. Она бросила работу и снова стала бродить по берегу в одиночестве. Только теперь ей уже не являлись видения — теперь она лишь лихорадочно умоляла Господа, чтобы он оставил ей дочь.

Зимние дни на Оркнеях сумрачны и коротки — зимой темнота никогда полностью не отдает свою власть. Был февраль, Плюш слонялась без дела по холодному берегу, и вот тогда Муни в первый раз вышел из моря, чтобы встретиться с ней. Он был в рабочих штанах и заплатанном свитере и выглядел так, как будто только что встал от камина в гостиной, но его фигура была искрящейся и прозрачной, словно наполненной мутным светом.

— Никому не рассказывай, что ты меня видела. А завтра опять приходи одна, мы с тобой погуляем, — сказал ей Муни. — Держись. Я тебе помогу.

И он погрузился обратно в мерцание моря.

Плюш было так радостно и хорошо, что ей непременно хотелось разделить с кем-нибудь свой восторг. И когда она назавтра пошла на берег, она взяла Колин с собой. Девочка заплакала и вцепилась в руки матери, когда увидела призрачную фигуру старика, который поднялся из сверкающей воды и двинулся к ним навстречу.

Призрак прошел пару шагов и нерешительно остановился. Контуры его полупрозрачного тела истекали, как кровью, молочно-белым светом, который море жадно всасывало в себя, как ребенок, поглощающий сладкую вату.

Старик посмотрел на Плюш и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди! Не уходи! — закричала Плюш.

Она бросилась в море, потянув дочь за собой. Девочка жалобно закричала, когда морская волна захлестнула ее и сбила с ног.

Плюш подхватила Колин на руки и потащила ее по воде перед собой. Не осознавая опасности, она заходила все глубже и глубже в море в погоне за призраком деда. Она все еще видела старика, скользившего по свинцовой воде, словно чайка, летящая низко над морем; но он уже почти полностью растворился, слившись с бесцветной линией горизонта.

Стена серой воды обрушилась на нее, холодная едкая соль обожгла горло. Легкие сразу же онемели — ей не хватало дыхания. Хорошо, что поблизости оказались двое рыбаков, которые вышли проверить устричные садки. Они подняли Плюш, подхватили уже бездыханное тельце Колин и отнесли их обеих на берег.

Они, конечно, не видели Муни. Они видели только женщину, боровшуюся с прибоем, которая, судя по всему, хотела утопиться и волочила с собой своего ребенка — лицом вниз по волнам, — о чем они дали подробные показания в суде.

Плюш обвинили в убийстве и попытке самоубийства. Врачей вызвали прямо в зал суда. Суд проходил в Инвернесе. В соответствии с уголовным правом Шотландии Плюш признали душевнобольной и опасной для общества и отправили в Глазго.

Вот так и вышло, что она провела двадцать два года в доме на Каррик-Гленн-роуд, который построили двести лет назад и где в прошлом веке располагался монастырь. В такой атмосфере, угнетенная скукой и чувством вины, Плюш лишилась своих видений — ее единственного убежища. Они рассеялись, как тонкий аромат духов, забитый зловонием падали. Унылый и стерильный Недалекий мир раскрыл свою ненасытную пасть и поглотил Плюш с той же легкостью, с какой холодное Северное море отняло у нее дочь.

Не было больше видений, не было больше волшебной вселенной рун и пленников времени, загнивающей жизни и торжествующей буйной смерти. Осталась лишь отупляющая полужизнь, которую все остальные считали реальностью, и бремя вины. И больше не было ничего…

…до той ночи, когда кот закричал за стеной, и в плотной ткани Недалекого мира открылась крошечная щель.

По утрам обитателей Данлоп-Хауз мягко и ненавязчиво загоняли в общую комнату отдыха, мрачную и грязную залу — единственное место, куда допускали посетителей. Все стены там были в пятнах: какие-то неприятные охристые подтеки, и серые комья спермы, и расплывшееся пятно в форме сердца там, где одна ослепленная любовью шизофреничка нарисовала это самое сердце и написала в нем свое имя и имя своего возлюбленного собственной менструальной кровью.

С той ночи, когда Плюш услышала вопли кота в первый раз, прошло около двух недель. И с тех пор кот вопил каждую ночь. С каждым разом — все громче и громче. Всю ночь напролет. Эти крики пронизывали ее сны и превращали подъем по утрам в настоящую пытку.

— У нас кто-нибудь держит кошку? — спросила Плюш сестру Лорну, пытливо всматриваясь в костлявое лицо няньки, плоское и лоснящееся, как хорошо облизанный леденец. — Мне показалось, что вчера ночью я слышала, как в здании мяукал кот.

Она постаралась, чтобы ее голос звучал как можно спокойнее и безразличнее, но если ты уже двадцать лет заперт в психушке, все уловки и хитрости как-то сами собой забываются.

Сестра Лорна тут же изобразила жалостливое выражение «ах ты, бедная милая дурочка»:

— Ты же знаешь, что здесь нет животных.

Плюш постаралась изобразить несчастный и одинокий вид:

— Может, мне просто здесь одиноко, вот мне и мерещатся всякие звуки. Я очень скучаю по Джеральдин. Мне можно будет ее навестить?

Сестра Лорна хмыкнула, давая понять, что этот вопрос тяжким грузом ложится на ее хоть и добрую, но задерганную и усталую душу.

— Джеральдин очень больна. Она еще не готова принимать посетителей. И ее лицо… оно от инсульта такое… ну, ты понимаешь. Не такое, как было раньше.

Плюш кивнула, но ее упорство все же запало сестре Лорне в душу. И через несколько дней нянечка проводила ее в палату к Джеральдин в больничном крыле. Джеральдин лежала в кровати: половина ее лица покоилась в мирной дремоте, но другая была перекошена в обезьяноподобной гримасе — она словно застыла в беззвучном вопле.

Плюш знала, что инсульт разрушил нервы на одной стороне лица Джеральдин, но она была не готова к тому, что увидела. Она и представить себе не могла, что с Джеральдин может случиться что-то настолько страшное — с ее дорогой Джеральдин, которая как-никак была ведьмой и даже бывшей верховной колдуньей Лотианского ведьминского ордена. Она совершала тайные языческие ритуалы в своем фешенебельном доме в Эдинбурге, общалась с духами Алистера Кроули и святого Магнуса и отравила своего пьяницу-мужа, так что тот впал в глубокую кому, из которой уже не вышел. После этого ее упекли в дурдом, где она превратилась в обычную старуху, которая проводила почти все время за чтением мистических романов и исторических книг, которые ей регулярно присылали дети. Джеральдин к тому же была неофициальным библиотекарем Данлоп-Хауза. А для тех, кто не мог читать или просто не хотел, чтобы не перетруждать мозги, и без того истощенные до предела, она была единственным источником новостей и слухов.

И вот теперь, пока Плюш с искренним состраданием смотрела на свою старую подругу, здоровый глаз Джеральдин открылся, и серебристая струйка слюны стекла с уголка неподвижной половины ее рта.

— Вот и ты, моя дорогая.

Сестра принесла Джеральдин обед: тарелку чечевичного супа, булочку с маслом и маленький жесткий кусочек сыра. Джеральдин пожаловалась, что ей тяжело есть такую пищу, потому что у нее парализована половина лица, так что Плюш разломала булочку на маленькие кусочки, а потом, присев на кровать к Джеральдин, стала кормить ее супом с ложки, после каждого раза вытирая ее лицо.

— Хватит, — сказала наконец Джеральдин, оттолкнув тарелку. Потом она внимательно посмотрела на Плюш и пробормотала не очень внятно, как это обычно бывает у жертв инсульта: — Что-то с тобой не так. У тебя вид какой-то потерянный.

Плюш, уже готовая расплакаться, выпалила:

— Эта новая комната, куда меня перевели, когда ты заболела… там что-то есть… что-то живое.

Она боялась, что Джеральдин рассмеется. Но та очень серьезно спросила:

— В какой ты комнате?

— На первом этаже. Угловая комната.

— В северном крыле?

— Да.

Дрожащим пальцем Джеральдин дотронулась до подбородка, поросшего редкой щетиной.

— А не может ли быть… Ты, случайно, кота не слышишь?

Рука у Плюш дрогнула, так что суп пролился на постель.

— Как ты узнала?

Джеральдин устало улыбнулась:

— Стало быть, это правда. Там был кот.

— Что ты имеешь в виду, был? Ты сама его слышала?

— Я — нет, спасибо великой Гайе. Просто я где-то читала о том, как строился Данлоп-Хауз. Сначала я думала, это просто легенда, которой не стоит верить, но сейчас, когда ты сказала… история из книжки, кажется, подтверждается.

Плюш ненавидела, когда ее подруга говорила загадками:

— Я не понимаю.

— Сейчас поймешь, — улыбнулась Джеральдин; то есть здоровая половина ее лица улыбалась, а на другую как будто надели маску жутковатого и нездорового веселья. — Ты не знала, что Данлоп-Хауз стоит на крови невинного животного?

— Что ты…

Джеральдин тряхнула серыми локонами Медузы и снова оскалилась в редкозубой и вымученной улыбке.

— Чего ты так испугалась? Ты успокойся — ты не сошла с ума. Ты действительно слышишь кота.

— Но… нам надо кому-нибудь рассказать, что он там. Мы должны его вытащить.

— Он мертв давно, ты, глупышка. Мертв уже двести семь лет, с тех самых пор, как построили этот проклятый дом.

— Но как…

— Замуровывать в стену живого кота при строительстве нового дома… корни этого милого обычая уходят в средние века. Эти дикари, одурманенные христианством, верили, что коты наделены сверхъестественной силой, и приносили их в жертву, чтобы удача пришла в новый дом и к его обитателям.

— Ты уверена?

— С тех пор, как я подсыпала моему старику стрихнину в телячье жаркое, прошло уже тридцать лет. И за эти тридцать лет я прочитала немало книг, в том числе и исторических, — сказала Джеральдин. — Я многое забываю, память уже не та. Но такие ужасные вещи забыть невозможно. В угол северной стены замуровали живого кота, чтобы принести удачу семье Данлоп и их дому.

— И все эти годы… — Плюш побледнела. — Но я тебе говорю, он жив. Я слышу, как он кричит.

— Он умер двести семь лет назад, — терпеливо повторила Джеральдин. — То, что ты слышишь, если ты вообще что-то слышишь… это его призрак.

— Ему надо помочь.

— Он мертв. И даже если его призрак кричит, его лучше. оставить в покое.

Той ночью, как только раздалось мяуканье, Плюш отодвинула кровать и приложила ухо к стене. Кот, ребенок, не важно… живое существо, которое очень страдает. Она вслушивалась в эти надрывные крики и шептала слова утешения. Боль взывала к боли. Плюш пробирал озноб, все тело покрылось мурашками.

Она закрыла глаза.

И на мгновение смогла заглянуть за пределы Недалекого мира. Ей привиделось хрупкое тельце Колин под ударами моря. Она подняла руки над головой, как бы пытаясь закрыться. Яркие водяные брызги блестели между ее крошечных пальчиков, как золотые нити, но Плюш видела девочку со спины и не могла разобрать, что происходит: Колин просто играет с морем или бьется с ним в смертельной схватке.

Плюш прижала губы к стене. «Я вытащу тебя», — прошептала она.

Она вынула из башмака ложку, которой кормила Джеральдин, загнала ее между двух кирпичей, расширяя наиболее заметную выемку в известковом растворе. Несколько крупиц известки упали на пол. Она поскребла снова. Раствор был старый, ломкий.

«Держись. Я помогу тебе».

Это было начало.

К концу недели ночные труды Плюш были вознаграждены четырьмя расшатанными кирпичами, которые она свободно вынимала из стены, а к утру возвращала на место. К тому же она стащила с кухни ножик для масла, когда повар отлучился в уборную, и спрятала его вместе с ложкой Джеральдин внутри черных туфель, которые сестра прислала ей на Рождество. Работа была нудной и кропотливой, и Плюш не раз собиралась все бросить. Но когда кот опять начинал кричать, Плюш сразу же ударялась в слезы и вновь вспоминала о Муни и о своей маленькой дочке, которую забрало море и которая, наверное, звала через Пустоту. Плюш вспоминала об этом и продолжала работу.

Ей больше ни разу не удалось вырваться из Недалекого мира, пусть даже совсем ненадолго, а потом, как-то вечером после ужина, когда Плюш вернулась к себе, она увидела у себя на кровати брошенный кем-то шарф. Она потянулась было к выключателю, чтобы включить свет, но потом передумала.

Шарф на кровати зашевелился, скрутившись в нечто неуловимо котоподобное — похожее и в то же время не похожее на кота, — в нечто призрачное и непонятное. Его мех цвета черного мармелада был не сплошным — кое-где проглядывала кожа, тонкая, как папиросная бумага, и сквозь нее просвечивали фрагменты внутренностей. А когда этот призрачный кот-некот спрыгнул с кровати на пол, Плюш разглядела, что голова у него совершенно бесформенная, больше похожая на маску из папье-маше, без скул и рта.

— О Боже, — выдохнула она и протянула руку, чтобы погладить это несчастное существо.

Но призрачный полукот настороженно замер на месте, и шерсть у него на загривке вздыбилась. Он метнулся через комнату, подпрыгнул и скрылся.

В стене…

— Вставай, — сказала сестра Лорна. — Что-то ты спишь слишком много в последнее время. — Нянька подняла занавески, и лучи солнца ворвались в комнату, как желтые тигры. — Собирай свои вещи, завтра ты переезжаешь. У тебя будет новая комната и новая соседка.

Плюш заворочалась в кровати, все еще в полусне, где тощие чайки с просвечивающими сквозь перья тонкими костями в бледном свете луны вылавливали из моря тело Колин и пытались поднять его над волнами. Они держали ребенка вниз головой, так что Плюш были видны пустые глазницы, выеденные рыбами дочиста.

А потом чайки из сна влетели в комнату и принялись рвать в клочки голову сестры Лорны. Плюш открыла глаза и в ужасе вскочила с кровати.

— Что?

— Я говорю, у тебя теперь будет новая соседка по комнате.

— Но почему?

Как будто стесняясь признать, что один из обитателей Данлоп-Хауза совершил побег, пусть даже и в смерть, сестра Лорна опустила глаза:

— Джеральдин уже не вернется. Она… она уехала домой вчера ночью.

Плюш явилось видение: душа Джеральдин улетала ввысь, все уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, как завитки в ракушке наутилус — она поднималась в тот мир за пределами серого Недалекого мира, где Плюш часто бывала раньше и который теперь для нее закрылся.

— Она умерла.

Перевод эвфемизма на язык жестких фактов возмутил сестру Лорну. Она принялась стряхивать со своих накрахмаленных рукавов несуществующие пылинки.

— Как бы там ни было, — проговорила она, — мы решили использовать одиночные комнаты для тех, кто поступает сюда на короткий срок, для тех, кто в конце концов выпишется. Так что завтра мы тебя переводим в комнату на двоих.

Весь день Плюш пребывала в плену черного отчаяния. А ночью, как только выключили свет, она отодвинула кровать от стены, вытащила расшатанные кирпичи и приступила к работе.

Двести семь лет назад кот в стене начал выть. И этот пронзительный звук, протянувшийся сквозь время, заставлял вибрировать ногти Плюш и колыхал тонкие волоски у нее в ушах.

Она трудилась над кирпичами, и молилась про себя, и выковыривала окаменевший цемент ножом для масла, ложкой и ногтями.

Теперь, когда она вытащила уже четыре кирпича, расшатывать окружающие стало значительно легче. Когда за окном забрезжил рассвет, Плюш открыла участок стены шириной в фут. Пол был покрыт толстым слоем известки, руки и лицо у Плюш были испачканы кирпичной пылью.

Вопли кота звучали теперь так громко, что ей просто не верилось, что их больше никто не слышит, что они не разбудили весь Данлоп-Хауз.

Плюш засунула руки как можно дальше в развороченное отверстие.

— Где ты там?

Рука задела что-то одеревеневшее и сухое, похожее на засушенные цветы между страницами книги. Плюш отдышалась и опять протянула руки, пытаясь вытащить это. Оно слегка поддалось, но потом застряло. И это был никакой не кирпич…

Она осторожно просунула руки чуть дальше и наконец подцепила и вытащила наружу то, ради чего так упорно и долго трудилась: мумифицированное тело кота.

Плюш повертела его в руках. Она была заворожена этим давно уже мертвым существом, от которого исходило какое-то запредельное очарование и леденящий нездешний ужас: тонкие шелковистые уши, почти прозрачные на свету, приникшие к голове, лапы, превосходно сохранившиеся до самых кончиков когтей, которыми кот пытался прорыть путь к свободе. Глаз, конечно же, не было — за два века они просто высохли. Плюш пристально вглядывалась в эти пустые черные дыры, и ей казалось, что она видит кружение звезд незнакомой вселенной и слышит удары первых аккордов потерянной и чужой музыки…

…она хотела уплыть вместе с музыкой, но у нее ничего не вышло.

Она прижала кота к груди и стала укачивать, как когда-то укачивала Колин, тихонечко напевая. Он как-то странно затрепетал, словно оживая под ее руками. А потом хрупкое тельце рассыпалось в прах, разрушившись под воздействием воздуха.

Мертвое тело… даже еще того меньше: лишь кучка пыли… безжизненная, как пустые глазницы.

— Нет! — Плюш уставилась на свои руки. Невесомая пыль просыпалась сквозь пальцы. Она закрыла лицо руками, и горько расплакалась, и плакала до тех пор, пока ее всхлипывания не были прерваны тихим мяуканьем.

Она испугалась, что ей послышалось, но все же отняла руки от лица.

Кот сидел и вылизывался у нее на кровати — полупрозрачный зверек с золотисто-каштановой шерсткой. Он вовсю прихорашивался, выгибая свой гибкий хвост басовым ключом, и урчал от удовольствия. Сейчас кот был почти настоящим, в точности таким, каким он, наверное, был в тот день, когда строители Данлоп-Хауза обрекли его на такую кошмарную смерть.

Плюш с благоговением глядела на это необыкновенное существо. Она уже столько лет не видела живого животного, кроме как на улице за окном!

То есть совсем не живого, конечно.

Призрак закончил вылизывать свои полосатые лапки и выгнулся буквой «5», раскрыв рот в роскошном зевке. Он соскочил с кровати, потерся о ноги Плюш, встал на задние лапы и «потоптался» передними о ее мягкий живот, не выпуская когтей.

— Иди домой, — прошептала Плюш. — Здесь тебя больше ничего не держит.

Иди.

Фигура кота задрожала и начала расплываться полосатым туманом. А потом призрачный кот прыгнул…

…в стену.

— Нет. Иди домой.

Плюш протянула руку, чтобы в последний раз дотронуться до видения, — ее пальцы наткнулись на что-то влажное. Она поднесла руку к губам и почувствовала соль и влагу.

Участок стены, который разобрала Плюш, вдруг замерцал ярким светом и, казалось, расширился. Плюш просунула руку в отверстие.

В каком-то другом времени или измерении она услышала шум прибоя, рев морских волн, бьющихся о скалистый берег, вдохнула острый запах морской воды… в стене

…и почувствовала, как сквозь нее прокатилась зыбкая рябь бесконечного берега, где были Муни, и Колин, и Джераль-дин, и еще много других мятущихся душ. Они переплетались, как нити громадного безграничного полотна, и на мгновение вспыхивали ослепительными искрами перед тем, как опять раствориться в едином целом.

Резким движением Плюш просунула руки и голову в отверстие в стене и тотчас же окунулась в сияющий поток — еще более бурный, чем даже морская стихия. Смертельный поток подхватил ее и унес в своих холодных водах, и души мертвых плыли рядом и сквозь нее, легонько касаясь ее души. А потом силы ее оставили, и она утонула в прохладной тьме океанской вселенной.

— Я помогу тебе, мамочка, — сказала Колин, приближаясь к ней. — Держись. Я тебе помогу.

* * *

Когда сестра Лорна пришла, чтобы отвести свою подопечную в ее новую комнату, Плюш неподвижно сидела на полу, прислонившись к развороченной стене. Она еще дышала, и ее сердце билось, но была вся обмякшая и безвольная. Ее широко распахнутые глаза не реагировали на свет. А когда ее забрали в больничное крыло и положили на ту же постель, где отошла в мир иной Джеральдин, призрачный кот в последний раз выскользнул из стены и побежал следом за ней, но не туда, куда унесли тело Плюш, а в таинственный мир благоговения и радости, где ее невидящие глаза наконец-то увидели святость.