В руках Божьих [Эрнест Уильям Хорнунг] (fb2) читать онлайн

I

— Самое плохое в этой войне^[1], — сказал Раффлс, — это то, что она отрывает человека от работы.

Позапрошлой осенью и зимой мы ни разу не преступили закон. Причиной тому была, конечно, война. Нет, мы не были первыми жертвами этой лихорадки. Я непростительно мало интересовался ходом переговоров, а Ультиматум взволновал Раффлса не больше, чем обычное спортивное достижение. А потом до самого Рождества мы и вообще не следили за событиями. Нам все еще было жалко, что в газетах ничего не печатали о крикете. Но однажды днем, когда мы были в Ричмонде, мы услышали, как какой-то ужасный тип вопил хриплым голосом: «Тяжелые потери Британии! Ужасная резня буров! Ужасная резня! Ужасная резня! Тяжелые потери Британии!» Я подумал, что этот крикливый тип все придумал, но Раффлс даже переплатил ему, и мне еще пришлось держать велосипеды, когда он пытался выговорить «Eland's Laagte». Больше мы уже не коротали вечера без кипы вечерних газет, к тому же Раффлс заказал еще три утренние, а я даже перестал читать свою литературную страничку. Мы стали стратегами. Мы точно знали, что должен предпринять Буллер после высадки, а еще лучше — что нужно было сделать остальным генералам. У нас была самая лучшая карта, которую можно было только купить, с флажками, которые были слишком хороши, чтобы оставаться на одном месте. Раффлс разбудил меня послушать новости о «Рассеянном нищем» в то утро, когда этот фонд был объявлен, и мы стали одними из первых его подписчиков. К этому времени наша хозяйка была наэлектризована не меньше, чем мы. К нашему энтузиазму в поддержку англичан добавилась ее личная ненависть к диким боровам^[2], как она упорно называла буров. Я бы долго мог описывать отношение хозяйки ко всей этой войне. Это был единственный повод для ее шуток, и, как истинный юморист, она сама никогда и улыбки себе не позволяла. Но стоило только заикнуться о почтенном джентльмене, которого она считала главным зачинщиком всего этого, как вы рисковали услышать, что бы она с ним сделала, если бы поймала. Она бы посадила его в клетку, и повезла по свету, и заставила бы его реветь и плясать, как голодного медведя на цепи, и так каждый день перед новыми зрителями. И все же я никогда не видел женщины добродушнее. Просто война не возвысила ее душу, как она это сделала с ее квартирантами.

Но вот ее облагораживающее влияние на нас прекратилось. Ситуация на войне становилась все хуже и хуже, а затем наступила та черная неделя, которую англичанам было трудно пережить, которая навсегда кровавыми буквами запечатлела названия трех африканских деревень.

— Все три, — простонал Раффлс, — до основания. — У него даже какие-то крикетные словечки вырвались, первый раз с самого начала войны.

Мы оба были подавлены. Наши старые школьные друзья пали на поле боя, я знаю, что Раффлс завидовал им: он с такой тоской говорил о подобном конце. Чтобы поднять ему настроение, я предложил обчистить одну из многих более или менее королевских резиденций где-нибудь неподалеку. Что нам было нужно, так это крутая кража со взломом, но я и беспокоить вас не буду его ответом. В ту зиму в Англии вообще было меньше краж, чем за последние годы, а Раффлс и вовсе ни одной не совершил. И еще находились люди, которые осуждали войну!

Так мы с Раффлсом, угрюмым и мрачным, прожили несколько дней, однако одним прекрасным утром идея Добровольческой армии вселила в нас новые надежды. Она сразу показалась мне превосходной, хотя я и смотрел на нее немного иначе, чем другие. Я не был аристократом, и английские джентльмены вряд ли приняли бы меня в свою компанию. Раффлс (который на стадионе «Лордз» даже играл за них) был еще более безнадежным случаем в этом отношении. Он все утро со мной не разговаривал, а днем ушел гулять в одиночестве. Когда он вернулся, это был совсем другой человек, радостно размахивавший небольшим флаконом, завернутым в белую бумагу.

— Кролик, — сказал он, — я не пил ни капли; это единственный недостаток, которого у меня никогда не было. Все эти годы я искал такое средство, Кролик, и вот оно — панацея, мой эликсир, волшебное зелье!

Я думал, что он попробовал его по дороге, и спросил, как оно называется.

— Взгляни сам, Кролик!

Черт меня побери, если это был не флакон женской краски для волос, гарантировавший окраску волос любого цвета в некогда модный желтый цвет после определенного количества применений!

— Что ты собираешься с этим делать? — удивился я.

— Перекраситься ради моей страны. — Он был в восторге. — Dulce et decorum est…^[3]

— Ты хочешь сказать, что собираешься на фронт?

— А как же иначе?

Я взглянул на него: он стоял, освещенный светом камина, энергичный, подтянутый, худощавый, но сильный, хохочущий, раскрасневшийся после зимней прогулки; и когда я смотрел на него, мне вдруг показалось, что груз прожитых лет на моих глазах спал с его плеч. Я увидел его одиннадцатилетним в школе, старостой. Я увидел, как он в такой же день, как этот, обегает с грязным мячом в руках нашу команду из пятнадцати человек, как овчарка вокруг стада овец. У него на голове фуражка, и если бы не седые волосы… но тут все закрыла внезапная мгла. Его решение вызвало у меня не печаль, нет, я ведь не собирался отпускать его одного. Это было восхищение, восторг, любовь и даже, я думаю, какое-то внезапное сожаление, что он не всегда проявлял себя так, как сейчас. В этом было какое-то раскаяние. Ну и достаточно об этом.

— Мне кажется, ты прекрасно придумал. — Вот все, что я сказал.

Как он смеялся! Побед у него хватало, лучшего способа выйти из игры и не придумаешь, на его счету был один африканский миллионер, спортсмены, законодатель из Квинсленда, каморра, покойный лорд Эрнест Белвилл и вновь и вновь Скотленд-Ярд… Что еще может сделать человек за одну жизнь? Самое худшее, что теперь могло случиться, — это смерть, но не в постели, а без доктора, без температуры… Раффлс прервал себя.

— Или, если тебе так больше нравится, — добавил он, — не со связанными руками и не в рубашке висельника.

— Да мне ничего из этого не нравится, — возмутился я, — ты просто должен вернуться.

— К чему? — спросил он, странно взглянув на меня. И на какой-то момент я подумал: неужели мое возбужденное состояние передалось ему? Но нет, не такой он был человек.

В следующую минуту я впал в отчаяние. Конечно, я тоже хотел ехать с ним — он молча пожал мне руку, — но как? Меня, отсидевшего в тюрьме преступника, никто не возьмет в Добровольческую армию. Раффлс рассмеялся, несколько минут он внимательно смотрел на меня.

— Да, Кролик, тебе и думать-то об этом нечего! С таким же успехом мы могли бы вступить в ряды столичной полиции. Нет, мы доберемся до Южной Африки своим ходом, а уж там завербуемся на военную службу. Нам лучше всего попасть в какой-нибудь нерегулярный кавалерийский полк, ты вроде немало денег просадил на лошадях, и ты, конечно, помнишь, как я скакал, когда мне приходилось скрываться! Мы им очень подходим, Кролик, и я не думаю, что там будут проверять, те ли мы, за кого себя выдаем. Пожалуй, их и мои седые кудри не смутят, а вот в регулярных частях они бы слишком бросались в глаза.

Наша хозяйка сначала всплакнула, услышав о нашем решении, потом грозилась выщипать кое-кому бакенбарды (щипцами, и, конечно, раскаленными), но с того дня и до самого нашего отъезда добрая душа сделала для нас больше, чем кто-либо еще. Она и не очень-то удивилась: храбрые джентльмены, которые могли на велосипедах темной ночью выискивать взломщиков, для них это совершенно естественно, да благословит Господь их смелые души. При этих словах мне хотелось подмигнуть Раффлсу, но он на меня даже не взглянул. Он теперь стал рыжим Раффлсом, и просто удивительно, как это изменило его. Его самый искусный грим не имел такого эффекта, как этот простой прием, и в форме цвета хаки, завершившей перевоплощение Раффлса, он имел полное право надеяться, что на фронте его не узнает никто. Боялся он офицеров, которых знал в старые времена, а их на фронте было очень много. Поэтому, чтобы особенно не рисковать, мы отправились на фронт вторым классом, и было это в начале февраля.

День выдался сырой, промозглый, в пелене дождя и именно потому самый подходящий, чтобы проститься с Англией и отправиться к солнцу на фронт. Только на душе у меня было тяжело, когда я в последний раз смотрел на берег, на душе у меня было так же промозгло и мрачно, как и вокруг, пока ко мне не подошел Раффлс и не устроился рядом, облокотившись на перила.

— Я знаю, о чем ты думаешь, но об этом думать не надо, — сказал он. — Все в руках Божьих, Кролик, думай не думай, что ждет впереди, а знать никому не дано.

II

Я стал настолько же плохим солдатом (за исключением души), насколько Раффлс хорошим, и ничего другого я сказать не могу. Мое невежество в военных вопросах было просто непостижимо, оно и сейчас, между прочим, достаточно велико. Я не знал, как обращаться с лошадьми, я не научился владеть оружием. Среднестатистический английский солдат мог быть и ниже меня по интеллектуальному уровню, но он умел хоть какую-то часть своей работы делать лучше, чем я. Я даже не сумел достойно погибнуть. Я не хочу сказать, что пытался дезертировать, хотя подозреваю, что в этом случае сухопутная армия только выиграла бы.

Все эти слова отнюдь не поза, я ничуть не лучше обычного героя, вернувшегося с победой. Просто истинное удовольствие получаешь, когда описываешь события, во время которых вел себя как настоящий мужчина (например, как было в Сербитоне), а я не могу этого сказать о своем участии в войне, одна мысль о которой и сейчас вызывает у меня отвращение — но уже по другим причинам. Конечно, ни поле битвы, ни лагерь — все это не для меня. Моя неловкость скоро превратила меня в добычу для мародеров, объект для оскорблений, мишень для задир, из которых и состоял этот очень нерегулярный кавалерийский эскадрон, в который мы попали. И мне бы здорово досталось, если бы не Раффлс, который сразу же стал всеобщим любимцем, оставаясь больше, чем когда-либо, моим верным другом. В ваших домашних спорах у камина никому и в голову не может прийти ничего подобного. Все считают, что сражаться всегда приходится с противником, многие пришли бы в ужас, если бы узнали, что в одном эскадроне можно ненавидеть друг друга с такой страстью, с такой злостью, которую даже меткие бородатые стрелки из противоположной траншеи редко вселяют. Вот таким домашним спорщикам у камина (я и сам нередко выступал в этой роли) и я посвящаю рассказ о капрале Коннале, капитане Беллингеме, нашем генерале, Раффлсе и обо мне.

По вполне понятным причинам я не могу вдаваться в детали. Я пишу в то время, когда эскадрон еще сражается, и вы скоро поймете, почему не воюю я, или Раффлс, или капрал Коннал. Остальные отчаянные сыны разных краев, которым выпала нелегкая жизнь и совсем не легкая смерть, как всегда, с честью сражаются на поле брани, но я не скажу вам, где именно мы воевали вместе с ними. Я считаю, что ни один эскадрон такой численности еще никогда не совершал таких геройских подвигов. Но, к сожалению, они умудрились, так сказать, «очернить свое имя» в этих битвах, и я не хочу усугублять их положение, связав их перед лицом общественности еще и с Раффлсом, собою или этим бандитом Конналом.

Коннал был полукровка, ирландец из Глазго по рождению и воспитанию. Он уже несколько лет прожил в Южной Африке и, конечно, прекрасно знал страну. Это обстоятельство да еще тот факт, что он, как любой колонист, прекрасно управлялся с лошадьми, обеспечили ему первый шажок вверх из числа рядовых солдат, а это развязывает человеку руки и дает возможность задирать других, если он задира по натуре и по физической силе превосходит многих. Коннал был огромный, неповоротливый, и я оказался для него идеальной мишенью. Он стал ко мне приставать с того момента, как я там появился. Детали не имеют значения; сначала я попытался ответить ему, но продержался на ногах лишь несколько секунд. После этого я рухнул как подкошенный, и тут из своей палатки вышел Раффлс. Они дрались минут двадцать, и Раффлсу тоже досталось, но чистый результат был утешителен: хулиган затих и больше не возникал.

Однако спустя какое-то время я стал подозревать, что он был кое-кем похуже. Все это время бои шли каждый день, или мне так кажется сейчас, когда я об этом вспоминаю. Никаких больших сражений, но не проходило дня, чтобы у нас не было стычек с противником. Так что у меня неоднократно была возможность наблюдать его поведение в разгар битвы, и я был почти убежден, что его стрельба никогда не приносит никакого урона, а однажды произошел еще более яркий случай.

Как-то ночью три отряда из нашего эскадрона были отправлены в определенное место, которое патрулировалось в течение недели. Наш отряд оставался на месте под командованием этого гнусного капрала, поскольку и офицер и сержант попали в госпиталь с брюшным тифом. Мы ждали приказа к выступлению в направлении того места, где разбили лагерь три отряда. Мы должны были сопровождать два эскадронных фургона, в которых находились наши пожитки, провизия и боеприпасы.

Еще до рассвета Коннал сообщил командиру, что мы выступаем, и скоро в сером сумраке рассвета мы миновали посты сторожевого охранения. Так вот, хотя я и был, возможно, самым ненаблюдательным в отряде, но там, где дело касалось капрала Коннала, я смотрел во все глаза, и мне сразу показалось, что мы идем не в том направлении. Неважно, почему я так подумал, но дело в том, что наш патруль на прошлой неделе отправил дозорных на восток и на запад и на востоке они встретили такое упорное сопротивление, что были вынуждены отступить; сейчас мы двигались именно в восточном направлении. Я тут же подъехал к Раффлсу — бронзовому от загара, с бородой, в потертой широкополой шляпе, нависавшей над глазами, как клюв у ястреба, с короткой трубкой в зубах. Он и сейчас стоит у меня перед глазами: суровый, похудевший, но такой жизнерадостный, казалось, напрочь выбросивший из головы многие из своих глупостей. Все мои подозрения он отмел с улыбкой.

— Инструкции были даны ему или нам, Кролик? Прекрасно, предоставь ему возможность справиться самому.

Больше он не сказал ни слова, меня это удручало, я чувствовал себя подавленным. Так мы ехали, пока совсем не рассвело, и тут уж сам Раффлс присвистнул от удивления:

— Белый флаг, Кролик, клянусь Богом!

Я ничего не видел, у Раффлса было самое лучшее зрение в эскадроне. Однако через некоторое время действительно эта трепещущая эмблема, которая в глазах большинства из нас имела такое зловещее значение, была хорошо видна даже мне. Еще немного — и среди нас уже был косматый бур на своем косматом пони, его глубоко посаженные глаза глядели на нас с испугом и недоверием. У него было свое задание, и он мало что мог сказать нам, зато его со всех сторон просто засыпали легкомысленными вопросами.

— Так есть там буры? — спросил один, указывая туда, откуда мы выехали.

— Заткнись! — резко обрезал зубоскала Раффлс.

Бур казался бесстрастным, но зловещим.

— А наши где? — спросил еще один.

Бур, ощерившись, молчал.

И совершенно невероятной развязкой этой ситуации было то, что через какой-нибудь час мы действительно оказались за линией фронта буров, были окружены ими на полторы мили со всех сторон и каждый из нас должен был бы оказаться в плену, если бы каждый, за исключением Коннала, не отказался сделать шаг вперед и если бы буры сами не заподозрили какой-то тонкой военной хитрости, как единственно возможного объяснения такого отчаянного маневра. Они позволили нам отступить, не произведя ни одного выстрела, и, можете не сомневаться, именно это мы и сделали. Кафры со страху зло настегивали своих лошадей, а наш доблестный капрал угрюмо молчал и лишь вызывающе поглядывал на всех.

Я назвал это развязкой — и могу повторить с краской стыда на лице, что так оно и было. Коннала действительно немедленно доставили к командиру, но ведь распоряжения давались устно, поэтому он изворотливо лгал, и это его спасло.

— Вы сами сказали «туда», сэр, — упорно повторял он, и то, что приказ был отдан так нечетко, несомненно, спасло Коннала.

Думаю, вам и говорить не надо, как я был зол.

— Этот тип — шпион! — сказал я Раффлсу, когда мы с ним той ночью шли в расположение нашего отряда.

Он улыбнулся мне.

— А ты только сейчас об этом узнал, Кролик? Я-то знал об этом почти с той минуты, как мы здесь оказались, но сегодня утром я и правда решил, что мы его накроем.

— Позор, что мы этого не сделали! — закричал я. — Его нужно было пристрелить как собаку.

— Не так громко, Кролик, хотя я с тобой полностью согласен. Но я не так сильно, как ты, жалею о том, что случилось. Я не меньше тебя жажду крови в этом деле, пожалуй, даже больше! Я, Кролик, всей душой стремлюсь вывести его на чистую воду, и помощи мне ничьей не надо — вот, может, только тебя попрошу «попридержать калитку». А пока не стоит всем демонстрировать, как ты его ненавидишь, у него есть приятели, которые еще верят ему, и нечего показывать, что ты стал его ненавидеть сильнее прежнего.

Что ж, могу только поклясться, что сделал все, что мог, чтобы выполнить этот здравый совет, но нужно быть Раффлсом, чтобы уметь контролировать каждый свой взгляд. Это никогда не было моей сильной стороной, как вы знаете, и все же я до сего дня не могу понять, что я такого сделал, что вызвало подозрения коварного капрала. Он был достаточно умен, чтобы не выдать себя и, как вы узнаете дальше, отплатить нам той же монетой.

III

После того как мы появились в Южной Африке, пал Блумфонтейн, но у буров из Оранжевого Свободного государства было еще много сил, и, не стану отрицать, именно они-то и показали нам, чего ради мы сюда прибыли. На нашу долю выпали постоянные стычки, а время от времени и настоящие сражения, известные вам по крайней мере по названиям. Я мог бы их перечислить, но не буду, и, думаю, не стоит этого делать. В мою задачу, к счастью, не входит описание войны, как я ее видел, я рассказываю только о том, что случилось с нами двумя и теми, о ком я упоминал. Капрал Коннал, как вы уже убедились, был опасным бандитом. Капитан Беллингем больше известен как показавший довольно средние результаты в крикете год или два назад, а затем потерпевший полную неудачу в попытках занять хоть какое-нибудь место в одном из пяти международных матчей по крикету. Я же вспоминаю его только как офицера, узнавшего Раффлса.

Однажды мы заняли деревушку, прославив при этом и ее и себя. В деревне к нам подошло подкрепление из свежей бригады имперских войск. Это был день отдыха, первый за много недель, но мы с Раффлсом большую часть этого дня провели в поисках достойного способа утолить жажду, которая обычно мучила воинов, да и всех других, оставивших дома погребки с добрым вином ради этих вельдов. Старая сноровка вернулась к нам обоим, хотя, мне кажется, в тот момент только я отдавал себе в этом отчет. И вот, пополнив свои запасы, мы как раз выходили из одного дома, когда чуть не попали в объятия пехотного офицера, который со злостью смотрел на нас сквозь поблескивающие на солнце стекла очков на красном от жары лице.

— Питер Беллингем! — тихо ахнул Раффлс, а затем мы отдали честь и попытались пройти мимо, но бутылки звякали под формой почти как церковные колокола. С капитаном Беллингемом шутки были плохи.

— Что вы здесь делаете? — не торопясь, спокойно спросил он.

— Ничего, сэр.

— Мародерство запрещено, разве вы не знали? Покажите-ка мне ваши бутылки.

— Мы пропали, — прошептал Раффлс, и мы тут же ретировались на крыльцо, на которое выбрались в такой неподходящий момент.

Наконец офицер почтительно пробормотал названия вин на этикетках.

— Первые благословенные капли в этом светопреставлении. — Он взглянул на нас. — Вы в каком полку?

Я ответил.

— Мне нужны ваши фамилии.

Со страху я назвался своим настоящим именем. Раффлс отвернулся, как будто с горечью сожалея о потере наших трофеев. Я увидел, что офицер с какой-то тревогой изучает профиль Раффлса.

— А твое имя? — наконец рявкнул он.

Но его осипший, изменившийся голос ясно говорил, что он его уже узнал, и Раффлс повернулся к нему, только чтобы подтвердить его догадку. Я не считал, сколько времени они молчали, но в конце концов капитан Беллингем заговорил:

— Я думал, ты умер.

— Теперь видишь, я жив.

— Опять за старое?

— Ничего подобного! — возмутился Раффлс, и я редко слышал, чтобы он так возмущался. — Да, — продолжал он, — это мародерство, и виновный будет наказан. Ты так думаешь, Питер… простите… сэр. Но это же не во время боевых действий! Мы так же, как и ты, выполняем свой долг, старина… сэр.

Множественное число в предложении заставило капитана презрительно глянуть в мою сторону.

— Это тот тип, которого взяли, когда ты уплыл? — спросил он.

Раффлс подтвердил, что это так, и при этом дал клятву, что как волонтеры мы абсолютно честны. Он говорил это с такой страстью, что ему нельзя было не поверить.

Офицер вновь посмотрел на бутылки.

— Да, вино, — сказал он, взгляд его при этом смягчился. — У меня в палатке тоже кое-что есть, — вздохнул он. — Это тут, рядом!

Ни слова от Раффлса, и ни одного, можете не сомневаться, от меня. Потом вдруг Беллингем показал, где находится его палатка, и, добавив, что наше дело требует серьезного размышления, направился в ту сторону, не говоря ни слова. Когда нас разделяло несколько шагов, он вдруг бросил через плечо:

— А это можете прихватить с собой, и я бы посоветовал вам нести их тем же способом, что и раньше.

По пути какой-то военный отдал ему честь и зло посмотрел на нас, когда мы с нашими трофеями прошли вслед за капитаном. Это был наш капрал Коннал, и это воспоминание только отвлекает меня от безусловно галантного капитана, который только что с подкреплением прибыл в нашу дивизию. Я терпеть не мог капрала. В палатке капитан добавил к нашему виски содовую, а когда мы уходили, нагрузил нас спиртным, оставив себе лишь пару бутылок. Успокоившись под воздействием алкоголя, а длительное воздержание позволило нам всем особенно оценить сей факт, наш офицер вскоре был абсолютно убежден, что на этот раз мы выполняем свой долг самым честным образом, и следующие минут пятьдесят того часа, что мы провели с ним, они с Раффлсом взахлеб говорили о крикете. При расставании они пожали друг другу руки, однако мне этот сноб не сказал ни слова.

Ну а теперь о негодяе, который все еще был у нас капралом; оставалось недолго до того, как желание Раффлса исполнилось и он «разбил калитку» этого проходимца. Мы продолжили наше наступление, вернее, ту часть передвижения огромных сил, которая приходилась на нашу долю, и опять попали под жестокий обстрел, где Коннала ранили в руку. Рана была во многих отношениях странной, никто не видел, как это случилось. И хотя повреждены были мышцы, вытекло очень много крови, может быть, поэтому хирург не сразу обнаружил те признаки, по которым позже он мог уверенно заявить, что это был самострел. Ранена была правая рука, и, пока она не зажила, на линии огня капралу делать было нечего; случай был недостаточно серьезным, чтобы добиваться места в переполненном полевом госпитале, и Коннал сам предложил свои услуги в качестве сторожа лошадей, которых мы от греха подальше держали в ущелье. Вот как мы их туда переправляли. В то утро по гелиографу нам приказали выступить в подкрепление, и, достигнув места, мы обнаружили, что противник находится в самой непосредственной близости. Люди могли укрыться в траншеях, а для лошадей не было ничего ближе этого длинного и узкого ущелья, которое шло от нашей линии обороны до линии буров. Так что некоторым из нас пришлось перегонять туда лошадей, по шесть за раз, под свист пуль и вой шрапнели. Я хорошо помню, как совсем рядом со мной одним снарядом накрыло всадника со всеми его лошадьми, помню все это месиво посреди вельда из обрывков сбруи, кусков конского мяса и обагренных кровью лоскутов хаки. Маленький красный флажок, нелепо напоминавший флажки для разметки лужайки в крикете, указывал на единственный покатый вход в ущелье, все остальные склоны которого были обрывисты, и мне, слава Богу, удалось добраться до него живым.

В тот же самый вечер Коннал с несколькими легкоранеными, приданными ему в помощь, приступил к обязанностям, на которые добровольно напросился и которые так великолепно подходили ему благодаря его знанию лошадей и опыту жизни в стране. Тем не менее в первую же ночь он умудрился потерять трех или четырех прекрасных лошадей, а во вторую только я забылся тяжелым сном в траншее, откуда мы целый день вели огонь, как Раффлс растолкал меня и прошептал:

— Я нашел это место, Кролик, мы должны его поймать, пока не настало утро.

— Коннала?

Раффлс кивнул.

— Ты знаешь, что случилось с некоторыми из его лошадей вчера ночью? Он их сам отпустил.

— Не может быть.

— Я в этом уверен, — сказан Раффлс. — Я даже могу тебе рассказать, как это случилось. Коннал настоял, что он один, без помощников, разместится с одного края ущелья, и, конечно, это был тот край, который ближе к бурам. А потом он велел остальным укладываться спать на своем краю — это мне лично рассказал один из них, — как ты понимаешь, им не нужно было повторять. Что происходило дальше, надеюсь увидеть сегодня собственными глазами.

— Но это просто невероятно!

— Не больше, чем уловка Кавалериста, который подсыпал отравы в кормушки; это случилось в Ледисмит под Рождество, и два добрых приятеля сделали с этим негодяем то же самое, что мы с тобой собираемся сделать с нашим, а расстрел завершил дело. Негодяи! В этих краях человек на лошади стоит сотни пеших, и они это прекрасно знают. Но наш красавец придумал кое-что почище, чем травить ядом, это не по-хозяйски, будь я проклят, если наши вчерашние потери не обернулись для врага двойной победой! Мы должны, Кролик, поймать его на месте преступления! Для этого, может быть, понадобится сидеть в засаде всю ночь, но разве игра не стоит свеч?

Между прочим, надо отметить, что как раз в это время противник превосходил нас силой и атаковал не менее напористо, чем мы. Командиры умело командовали бурами и лихо вели их в бой, что не всегда было для них характерно. Положение у них было почти таким же, как у нас, и весь следующий день нам только и пришлось, что выбивать друг друга с занятых позиций. Те, кто по этим замечаниям догадался, о какой битве я пишу, вряд ли забудут ее последствия. А пока был канун битвы, в ущелье с лошадьми оставался этот негодяй, но мы с Раффлсом уже шли по его следу.

По плану Раффлса нужно было разведать обстановку, затем занять позицию, откуда мы могли наблюдать за нашим объектом и внезапно атаковать его, если он даст повод. Место, которое мы в конце концов выбрали и незаметно заняли, было замаскировано кустами, сквозь которые нам видно было ущелье, там стояли наши драгоценные лошади, и там-то, конечно, был наш раненый капрал. Он сидел и курил, а на коленях у него поблескивал какой-то предмет.

— Это маузер, — прошептал Раффлс. — Но ему не удастся воспользоваться им против нас, потому что мы или схватим его раньше, чем он что-нибудь поймет, или просто сообщим о нем куда следует. Доказать его виновность не составит труда, но мне хочется самому поймать этого капрала.

Скрылась луна. Тени сгустились. Человек не торопясь курил, а голодные лошади стояли и пощипывали друг у друга хвосты, чего я никогда раньше за лошадьми не замечал. Я уже привык спать под открытым небом, под этим куполом, усыпанным бриллиантами, который в тех диких просторах кажется еще огромнее и величественнее. Я лежал и прислушивался к лошадям и мириадам других незнакомых мне голосов вельда, которые я и описать-то не знаю как, а Раффлс вел наблюдение. Он сказал: «Одна голова лучше, чем две, когда не хочешь, чтобы ее заметили». Хоть мы должны были внимательно вести наблюдение, но один из нас мог даже поспать; не моя вина, что я ничего другого и не делал, просто Раффлс никому не доверял, кроме себя самого. А когда он меня в конце концов разбудил, то и времени для выяснения отношений не осталось.

Еще минуту назад, мне казалось, я глядел вверх на звезды и слушал милые сердцу мирные звуки вельда, а в следующий миг передо мною уже новая страница: кости у меня в гипсе и весь день слышна перестрелка снайперов в засаде. Неожиданный щелчок, свист пули, когда она пролетала мимо нас, крохотная вспышка на фоне синего склона неприятно напомнили, что мы можем стать мишенью. Но Раффлс не обращал никакого внимания на эту стрельбу, он указывал вниз, туда, где был капрал Коннал, стоявший спиной к нам и выгонявший лошадь из ущелья в направлении траншей буров.

— Это уже третья, — прошептал Раффлс, — но она первая, которую я вижу так отчетливо, потому что он дожидался самой темной поры перед рассветом. Этого хватит, чтобы его посадить, только нельзя терять время. Надо незаметно подкрасться к нему, ты готов?

Я потянулся и сказал, что готов, а в душе, правда, пожалел, что еще так рано.

— Мы без звука подкрадываемся к нему, а потом со всей силы набрасываемся на него. У Коннала оружие, но он не должен успеть воспользоваться им! Ты, Кролик, должен схватить его левую руку — и ни за что на свете не выпускай, а я сделаю остальное. Готов? Пошли!

В мгновение ока мы очутились у края ущелья и напали на негодяя раньше, чем он нас увидел. Несколько минут он боролся с нами, как дикий зверь, пытаясь сбить меня с ног, в то время как я выполнял свою задачу буквально и висел у него на левой руке, как пиявка. Вскоре Коннал отказался от борьбы и, задыхаясь и понося нас на чем свет стоит своим раскатистым ирландским акцентом, потребовал объяснений. Что мы здесь делаем? Раффлс, заломив правую руку капрала и прижав ее к спине, быстро разъяснил ему, и я думаю, по этим-то словам он только и догадался, кто на него напал.

— Так это вы? — воскликнул Коннал, он стал кое-что понимать и больше не пытался сбросить нас. Теперь он просто стоял и ухмылялся. — Так вы сами мошенники, я и еще кое-что о вас знаю. Я знаю, кто вы такие, так что лучше вам меня отпустить.

Я похолодел, да и Раффлс никогда не выглядел настолько ошеломленным. Он на долю секунды ослабил хватку, и наш пленник сделал еще одну отчаянную попытку вырваться, но мы еще сильнее скрутили его, от боли капрал даже позеленел.

— Вы сломаете мне руку! — завопил он.

— Тогда стой спокойно и рассказывай, кто мы такие.

Он успокоился и назвал наши настоящие имена. Раффлс потребовал, чтобы он сказал, откуда они ему стали известны, и улыбнулся так, как будто уже знал, что за этим последует. Я был ошарашен! Проклятый негодяй выследил нас в тот вечер, когда мы были в палатке капитана Беллингема, а повадки профессионального шпиона помогли ему довести дело до конца.

— А теперь вам лучше меня отпустить, — заявил хозяин положения, каковым я уже готов был его считать.

— Будь ты проклят! — Раффлс кипел от негодования.

— Ты сам будь проклят, тут тебе и конец, Раффлс мошенник! Раффлс вор-джентльмен! Все-таки не умер, жив и в армии! Отправить его домой и дать ему четырнадцать лет — посмотрим, как ему это понравится!

— Сначала я буду иметь удовольствие наблюдать, как тебя расстреляют, — сквозь зубы процедил Раффлс. — Давай, Кролик, отведем эту свинью под арест!

И мы повели; всю дорогу он то проклинал нас, то уговаривал, то вырывался, то злорадствовал, то рыдал. Раффлс не дрогнул ни разу, хотя лицо его было мрачным, оно до сих пор стоит у меня перед глазами. Я даже помню, как в какой-то момент, хотя я и не ослаблял хватки, я был готов внять мольбам нашего узника. Раффлс же как будто его не слышал.

— Это надо проверить, — сказал командир, когда мы доставили Коннала в караульную палатку. — А то, что он говорит, правда?

— Абсолютная правда, сэр.

— Значит, пресловутый Раффлс все эти годы был жив и вы действительно он?

— Да, сэр.

— А что вы делаете на фронте?

Я почему-то подумал, что Раффлс улыбнется, но его губы даже не дрогнули, на лице сохранился пепельный оттенок. Только глаза вспыхнули при последнем вопросе.

— Я воюю, сэр, — просто, как любой подчиненный в армии, сказал он.

Командир кивнул седой головой, и ничего больше. Он не кончал привилегированных школ, наш генерал, он прошел свой собственный путь, и мы просто любили его, я думаю, что и он любил грубоватых, но храбрых бойцов своего эскадрона. Он как-то сказал, что многое знает о каждом из нас; и наверное, слышал кое-что о подвигах Раффлса. Но на этот раз он только кивнул седой головой, и все.

— Вы знали, что он вас выдаст? — наконец спросил генерал, взглянув в сторону караульной палатки.

— Да, сэр.

— Но считали, что должны это сделать, да?

— Я считал это необходимым, сэр.

Генерал замолчал, побарабанил пальцами по столу, принимая решение. Приняв, он вскинул голову — жест, который мы так в нем любили.

— Я подробнее разберусь в этом, — сказал он. — Тут упомянули имя офицера, я поговорю с ним. А вы можете идти, продолжайте воевать.

IV

Капрал Коннал понес наказание за свое преступление еще до того, как солнце встало над позициями, занятыми противником. Против него было выдвинуто огромное количество косвенных улик, помимо прямых показаний Раффлса и моих, и без особых церемоний и задержек негодяя расстреляли. И это было единственное приятное событие в тот день, который начался с того, что мы спрятались в кустах над ущельем; к полудню наступила моя очередь. До сих пор я еще не упоминал о собственном ранении, пока в этом не было нужды, по прочитанному на предыдущих страницах вы вряд ли догадались, что я остался, в общем-то, хромым на всю жизнь. Вы скоро поймете, почему я не торопился вспоминать об этом. Раны, полученные на службе отечеству, я раньше считал самой большой наградой для мужчины. Но моя каждое утро отравляет мне существование, я получил ее прежде всего из-за собственной медлительности, когда нужно было спрятаться в укрытие, что наше доблестное подразделение осуществило с особым блеском (усугубив тем мое положение).

Пуля прошила мне бедро, просверлила кость, не задев, к счастью, седалищного нерва; боль могла бы быть и сильнее, но я, конечно, рухнул как подкошенный. Мы ползли по-пластунски, чтобы атаковать холм и таким образом расширить наши позиции, и именно в этот момент обстрел стал еще сильнее, несколько часов мы не могли двинуться ни вперед, ни назад. Не прошло и минуты, как сквозь этот шквал ко мне прорвался Раффлс, а уже в следующую я лежал на спине за скалой, и он, наклонившись надо мной, разматывал бинт, все это в самом пекле перестрелки. Все в руках Божьих, сказал он, когда я попросил его наклониться пониже, но в какой-то момент мне показалось, что его голос изменился. Однако он сделал мне одолжение, стал вести себя осторожнее и, после того как оттащил меня в укрытие, спрятался сам. Так мы и лежали вместе, распластавшись в вельде под палящим солнцем и утихающим огнем перестрелки, и мне, пожалуй, надо теперь описать вельд, как он как будто плывет, поблескивая огоньками, перед глазами раненого. Я зажмуриваюсь, чтобы припомнить эту картину, но все, что я вижу, — это озабоченное загорелое лицо Раффлса, он то склоняется к прицелу, то проверяет, каков результат, брови подняты, глаза широко открыты, а вот он оборачивается ко мне и бросает фразу, которая заставляет расплыться в улыбке мои крепко сжатые губы. Он все время болтает, но я знаю, что это только ради меня. Удивительно ли, что я совсем не видел, что происходит за ним, ни на дюйм? Он был для меня всей битвой, а когда я теперь вспоминаю об этом, он был для меня и всей войной.

— Ну как, может, закуришь? Это тебя оживит, Кролик. Нет, вон ту в серебряной обертке, я специально для тебя приберег! Вот огонек. Итак, Кролик закуривает сигарету «Салливан»! Все внимание нашему Кролику!

— По крайней мере свалился я точно как кролик, — сказал я, выпуская дым в небесную голубизну, мне так хотелось, чтобы эти единственные облачка подольше не таяли. Мне было жарко, как на углях, от головы до одной ноги, другая нога просто мне больше не принадлежала.

— Подожди минутку, — нахмурился Раффлс, — вижу серую фетровую шляпу, надо бы добавить ее к общему счету. Подожди-ка, нет, не вышло! Придется повторить. Ого! Магазин-то пустой. Как там сигарета, Кролик? Чудно, наверное, курить «Салливан», лежа в вельде с дыркой в ноге?

— Мне от нее вроде полегчало…

Раффлс, опустошая свой патронташ, только внимательно посмотрел на меня.

— А ты помнишь, — тихо сказал он, — тот день, когда мы в первый раз задумались о войне? Я так и вижу розовый туман над рекой, чувствую его легкое прикосновение; тебе не хочется еще раз это почувствовать? «Ужасная резня, ужасная резня» — лицо того парня, оно у меня перед глазами, и вот пожалуйста, все, о чем он кричал, перед нами. Трудно поверить, что прошло всего лишь шесть месяцев!

— Да, — вздохнул я, — мы сначала долго раскачивались.

— Слишком долго, — быстро подхватил он.

— Но когда раскачались, — продолжил я и про себя пожалел, что мы это сделали, — то быстро и распалились.

— И ввязались в драку, — весело рассмеялся Раффлс. Он уже зарядил свою пушку. — Ну, еще разок по серой фетровой шляпе, — сказал он, — черт возьми, он ведь стреляет в меня!

— Прошу тебя, будь осторожен, — взмолился я.

— Мой дорогой Кролик, все в руках… ты знаешь чьих. И если уж там что-то предусмотрено, то так, конечно, и будет. Кроме того… ага, это уже ближе!

— К тебе?

— Нет, к нему. Бедняга, для него тоже кое-что предусмотрено, и это приятно… Не вижу, куда попал, а может, и не попал, нет, похоже, конец ответному огню. Что, тебе хуже, Кролик?

— Нет, я только глаза закрыл. А ты говори, говори.

— Это я тебя втравил в это дело, — сказал Раффлс, снова занявшись патронташем.

— Ты что, я рад, что я здесь.

И я в каком-то смысле был рад, потому что мне было страшно хорошо лежать раненым, боль постепенно утихала, правда, это чувство владело мною всего несколько минут, и могу честно признаться, больше я ничего подобного не испытывал.

— Но так хорошо, как мне, тебе еще не было!

— Возможно.

Голос у него дрогнул — или мне это только показалось? Потеря крови и боль, волнами растекавшаяся по всему телу, творили со мной что-то странное. Я плохо воспринимал окружающее, то ничего не чувствовал, кроме пульсирующей боли в ноге, то у меня вовсе не было ноги, зато все остальные чувства были чрезвычайно обострены. И все время играл этот дьявольский оркестр, везде, вокруг меня, на всех этих нечеловеческих инструментах, о чем вам газеты прожужжали все уши. И все-таки я слышал, что говорит Раффлс.

— У меня правда бывали хорошие времена, Кролик!

Да, голос у него был печален, но и все, никакой дрожи в нем не было, это, наверное, меня лихорадило.

— Я знаю, старина, — сказал я.

— Я благодарен генералу, что он подарил мне сегодняшний день. Может быть, последний. В таком случае могу сказать, что он самый лучший, клянусь Богом!

— Что это?

Я открыл глаза. Раффлс смеялся. Я и сейчас вижу это.

— Попал — попал в шляпу! Нет, вовсе не попал: шляпа-то была не на нем. Ловкач, он ее специально выставил. Еще один… счет растет медленно. Интересно, он поймет, если ему подсказать? Этот трюк со шляпой — глупость. Если я высунусь, он высунется?

Я лежал, ничего не видя и не слыша. Нога снова ожила, а все остальное онемело.

— Кролик!

Голос Раффлса звучал где-то выше. Он, должно быть, сидел.

— Что?

Мне было плохо, и это все, о чем я мог думать.

— Сегодня не только самый лучший день в моей жизни, Кролик, старина, но я совсем не уверен…

В чем, я могу только догадываться, потому что в этой жизни его фраза так и осталась незаконченной и уже не будет закончена никогда.

Примечания

1

Имеется в виду англо-бурская война 1899—1902 гг.

(обратно)

2

Английские слова «boer» (бур) и «boar» (боров, кабан) похожи по звучанию.

(обратно)

3

Часть цитаты из оды Горация «Dulce et decorum est pro patria mori» — «Умереть за родину почетно и приятно» (лат.).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***