Железный человек [Андреас Эшбах] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Андреас Эшбах Железный человек

1

В субботу утром я проснулся слепым и наполовину парализованным. Мне уже не раз случалось по отдельности или быть слепым, или быть парализованным на одну сторону, но в последнее время участились случаи, когда это происходит одновременно, и всё это стало меня тревожить. Я лежал на правом боку, зарывшись лицом в подушку. Шевелить я мог только головой, левой рукой и ещё кое-какими мускулами, которые в эту минуту были мне не нужны. Вот досада. Я сделал попытку снова задремать в надежде, что всё образуется. Хоть и знал, что нет. К тому же мочевой пузырь был переполнен.

Тогда я принялся загребать левой рукой, переворотил за своей спиной подушку и матрац, пока не добрался до голой рамы кровати. Не так-то это просто – сменить положение при помощи одной только руки, да ещё и наполовину вывихнутой, если чистого весу в тебе триста фунтов – почти полтора центнера – и ты окаменел как витринный манекен. Но если надо, сделаешь ещё и не то.

Я собрал все свои силы и, напрягшись чуть ли не до разрыва мышечных тканей, перевернулся и грохнулся левой лопаткой на край кровати. Это было больно, но благодатно, поскольку означало, что я принял удобное положение для того, чтобы пошарить свободной рукой под кроватью.

Там я уже несколько лет держу деревянную дубинку длиной в локоть, предназначенную как раз для таких случаев. До сих пор всегда на удивление безотказно помогало, если просто пару раз огреть себя по черепу этой палкой квадратного дюймового сечения. Или промолотить ею строптивую конечность. Это у меня как у старого автомата с напитками: стукнешь по нему как следует пару раз – и он опять исправно работает.

Но на сей раз не помогло. Я прекратил самоизбиение, пока дело не зашло дальше синяков, так и оставшись слепым и на одну половину парализованным.

Слепота раздражала больше всего, потому что для неё не было никаких объективных причин. Я полагаю, это обусловлено психически; всякий раз, когда мой искусственный глаз выходит из строя и перестаёт посылать сигналы, второй, натуральный, из ложно понятой солидарности присоединяется к нему и тоже прекращает работу. Я знаю пару-тройку людей, которые горячо заинтересовались бы этим феноменом, но остерегусь им об этом рассказывать.

Некоторое время я валялся в неудобной позе и раздумывал. Всё это мне уже порядком надоело. Вспомнился один сон, который приснился мне пару недель назад, и я вдруг спросил себя, да был ли то вообще сон. Мне снилось, что я проснулся среди ночи, закаменевший, как железо, но потом отыскал тайный выключатель, который размягчил моё тело; всё кончилось хорошо, и я с облегчением снова заснул. Странно. Я ощупал свой живот и нашарил там несколько пучков проводов, которые в некоторых местах выпирали под брюшной стенкой, как утолщения кишечника, – небольшие твёрдые узлы, которые при дальнейшем движении тела уходили вглубь. Должно быть, то был сон. Не может быть никакого такого выключателя.

Я вспомнил, как однажды мне помогло от такой временной слепоты кое-что другое. Я оставил в покое свой живот и принялся мягко массировать левый глаз с закрытым веком – до тех пор, пока в нём не заплясали звёздочки. После этого я замер, открыл глаз – и вот тебе, из серого тумана прорезалась картинка. Потолок моей спальни. И пожелтевшие, как минимум тридцатилетней давности, обои. Если подумать, мне давно уже следовало бы их заменить. Чувство времени-то у меня достаточно реальное.

Быть уже не полностью, а лишь наполовину слепым – это вселяло бодрость, хоть и не помогало в остальном. Я поглядел на свою правую руку, которая судорожно торчала вверх, как обломок корабельной мачты, а на ощупь была как железный брусок, и от души выругался. Позыв к мочеиспусканию, как видно, не собирался ослабевать, и я, за отсутствием более удачной идеи, опять поднял палку и долбанул себя как следует, но опять без результата.

Во мне начало расползаться что-то вроде паники. Жуткая картина, как я буду валяться здесь день за днём, обмочившийся и неспособный позвать на помощь! Я умру от жажды. Во рту у меня уже теперь пересохло. Сколько времени может пройти, пока меня найдут? Наверное, немало. Я живу один, уединённо – можно даже сказать, одиноко.

Паника, как я уже сказал. И система успокоения совершенно логично не срабатывала. Я постарался дышать медленно и глубоко, концентрируясь на давлении в мочевом пузыре, и стало лучше.

Размышлять всегда полезно. Это, может, и не самая сильная моя сторона, но стараться всё же надо. Искусственный глаз не работает, одновременно с этим заблокирован двигательный аппарат: для этого вряд ли может быть другая причина, кроме обесточивания всей системы. Дефект атомной батареи практически исключён; она, пожалуй, самая надёжная составная часть моей начинки и потребует замены самое раннее в том случае, если я доживу до моего 45-го дня рождения. Остаётся система электропроводки. За прошедшие годы, и правда, некоторые из якобы неразмыкаемых штекерных соединений в глубине моего организма всё же размыкались, но вызванные этим расшатанные контакты или короткие замыкания всё же имели следствием лишь ограниченные, локальные отказы. До сих пор я всегда считал, что система сконструирована так, что тотальное обесточивание вообще не может случиться.

Но мало ли что я в своей жизни считал!

Мне нужна помощь.

Тут всего несколько шагов, сказал я себе. Шаги. Само слово действует успокоительно. Всего три-четыре шага. Всё, что мне нужно сделать, – перевалиться с кровати на пол и потом сантиметр за сантиметром ползком двигаться в прихожую. Там телефон. Там спасение. Нет ничего легче.

Вот только тело моё в его теперешнем состоянии имеет больше сходства с многотонной грудой металлопластика, чем с чем-нибудь ещё. Я напрягался, подтягивал себя единственной действующей рукой и маневрировал как мог, пытаясь расшатать и привести в движение свой окаменевший остов, я чуть не отключился из-за такого напряжения сил, но добился в итоге лишь того, что свалил с кровати туловище, опрокинув головой ночной столик, и так неловко развернулся, что правая рука застряла в раме кровати.

Некоторое время я полежал так, тяжело дыша. Единственным исправным глазом я оглядывал себя и не мог поверить в то, что произошло. Я лежал как забетонированный, тело изогнулось так, что живот натянулся как барабан, а недействующая правая рука прочно застряла в кровати, как корабельный якорь. Левой рукой я панически шарил вокруг, ища, за что бы ухватиться, чтобы вытянуть себя из этого положения, но ничего не находил. Под кроватью валялись только старые носки, кроссовка с правой ноги, несколько газет и прочие свидетельства моей нелюбви поддерживать чистоту и порядок в доме, а под всем этим гладкий линолеум пола. Не сразу, но я понял, что пропал.

Паника вернулась. Ведь если привык чувствовать себя непобедимым, то поражения принимаешь тяжело, в особенности те, что грозят гибелью.

Я не знаю точно, что тогда произошло и почему. Я знаю только, что провёл левой рукой по животу – может, потому, что он был так туго натянут, или в попытке успокоить мочевой пузырь. Рука следовала за контуром пучка проводов и вдруг нащупала какое-то уплотнение, узелок, которого здесь не должно быть, насколько я помнил схему.

Не то чтобы схемы соединений имели какое-то большое значение. Всё равно каждый делал их как хотел. Но по странности они всё же были. Я ощутил под пальцами имплантат и вдруг испытал при этом один из тех своеобразных моментов, когда не знаешь, то ли ты бодрствуешь и вспоминаешь сон, то ли ты спишь и вспоминаешь о том, как бодрствовал. На ощупь это было как тайный выключатель в том сне – который размягчил моё тело!

Я нажал на него. И вскрикнул, когда меня дёрнуло и система проснулась к жизни. К сожалению, всего на пару секунд – недостаточно надолго, чтобы высвободить правую руку; напротив, как раз её-то я от неожиданности защемил ещё глубже.

Но вдруг всё получило своё объяснение. У меня расшатался контакт в основной цепи электропитания, только и всего! Должно быть, кто-то когда-то – скорее всего по недосмотру или, лучше сказать, в бессмысленной спешке – перерезал провод, разъединение которого по схеме не было предусмотрено, и, чтобы исправить это, он ввёл штекерное соединение, которое считалось неразъединимым. Итого, было две уважительные причины ничего мне потом не сказать.

Именно это штекерное соединение я как раз и ощутил. Судя по всему, одно из движений внутренних органов, неминуемых в брюшной полости человека – даже в моей, – вытеснило этот самый кабель на передний план.

Это значило, что тогда, в прошлом, это был вовсе никакой не сон. Я действительно проснулся среди ночи, сквозь сон отметил свою обездвиженность, но тогда было достаточно лишь нажать на расшатанный контакт, чтобы он снова схватился и заставил всё функционировать.

Совершенно ясно, что штекеры за это время разболтались. С внезапным испугом я осознал, что мой последний шанс заключается в том, чтобы снова их закрепить, и именно здесь и сейчас, пока концы кабеля окончательно не разошлись и не затерялись в глубине моих внутренностей.

Я перестал давить на этот контакт. Как знать, не наношу ли я себе тем самым больше вреда, чем пользы. Любое неловкое движение могло с таким же успехом и ослабить штекерный контакт, и закрепить его. Нет, я должен знать, что делаю. В чём я действительно сейчас нуждался, так это в подходящем инструменте.

Я вывихнул себе шею в поисках какого-нибудь острого предмета, который я мог бы сунуть себе в живот.

Но какие уж там острые предметы могут подвернуться в радиусе вытянутой руки вокруг кровати? Я вспомнил про свой перочинный нож, лезвие которого казалось мне лишь условно подходящим для операции, однако в нём было длинное шило, которое мне раньше не приходилось использовать. Но если оно годилось для протыкания дыр в кожаном ремне, то и брюшная стенка не должна устоять против него. И этот предмет, если мне не изменяет память, должен лежать в выдвижном ящике ночного столика.

Ночного столика, который теперь валялся опрокинутый, к тому же справа от меня и, таким образом, вне досягаемости. Я вытянулся и перевернулся, добрался до ручки выдвижного ящика и потянул его. Оттуда вывалились две упаковки бумажных носовых платков, купюра в сто евро, которой я ещё даже не хватился, и несколько монет. И больше ничего. Перочинного ножа не было.

Я снова лихорадочно ощупал свой живот. На месте ли ещё штекер? Да. Я хоть и двигался, но не настолько сильно, чтобы провод сполз из сочленения. Может, делал своё дело переполненный мочевой пузырь, своим давлением удерживая на месте всё внутри моей утробы. Где же проклятый перочинный нож?

Мой взгляд скользнул по лампе для чтения – этому неуклюжему, пожелтевшему от времени стеклянному монстру, привинченному к стене над кроватью, и тут я всё вспомнил. Несколько дней назад я менял лампочку, и для этого мне пришлось закручивать и потом снова прикручивать четыре винта. Это я проделал тогда перочинным ножом, и потом, видимо, так и оставил его где-то, вместо того чтобы убрать в ящик.

Я ещё раз огляделся. И точно. Он лежал на полу рядом с будильником, который тоже отлетел в сторону, когда опрокинулся ночной столик. Красненький, маленький, сразу заметный. И валялся он на полметра дальше того места, куда я мог дотянуться кончиками пальцев.

Но высшим приматам свойственна способность к применению вспомогательных инструментов; по крайней мере, мне не раз приходилось об этом читать. Сперва я попытался дотянуться своей палкой, но она оказалась коротковата, что, впрочем, я и предвидел. Но не настолько коротка, чтобы не подтянуть к себе на расстояние вытянутой руки джинсы, которые я по счастливой случайности небрежно сбросил на пол вместо того, чтобы аккуратно повесить их в шкаф. Пришлось немного повозиться, прежде чем я ухватил их за обе штанины, а потом принялся забрасывать их как удочку, чтобы зацепить ими перочинный ножик. Это не так-то легко для однорукого и одноглазого, но в конце концов я добился своего. С недовольным стуком ко мне приблизились и будильник, и ножик – настолько, что до последнего я смог дотянуться.

Теперь следующий шаг. Шило. Раскрыть ножик одной рукой очень трудно, особенно когда хочешь извлечь маленький, остренький, редко используемый инструмент, а вещь уже далеко не новая и уже не так хорошо смазана, как в свои юные годы, а напротив, местами уже немного заржавела. В здешних местах, у самого моря, всё ржавеет невероятно быстро. Но в конце концов мне удалось и это – правда, такой ценой, что моя рука после этого дрожала и тряслась от перенапряжения.

Но победное чувство тут же улетучилось, как только я вспомнил, что собираюсь сделать этим ножичком. Ну да, всё правильно. Я же, судя по всему, мастер спорта международного класса по забыванию неприятных вещей.

Я ещё раз всё тщательно продумал, чтобы ничего не упустить. Потянул время. Дал себе последнюю отсрочку. А что тут можно было упустить? Если моё намерение приведёт хоть к каким-то переменам, можно будет сказать, что мне повезло. Если нет, то мне останется лишь обкричаться в надежде, что кто-нибудь меня услышит и поспешит на помощь – вот единственная альтернатива сокрушительной безысходности.

Я нащупал тот узелок у себя под брюшной стенкой. И нажал на него. На сей раз ничего не шевельнулось. Никакая искра не проскочила по проводу в тефлоновой оболочке внутри моей системы. Не было никакого спасения от скальпеля. Я со вздохом нащупал место, в котором предполагал наличие штекера, приставил туда шило, задержал дыхание и проткнул кожу.

Было страшно больно. Думаю, я даже закричал; по крайней мере, у меня осталось воспоминание о булькающем ощущении в горле и о том, что после этого я слегка охрип. Я проткнул кожу, почувствовал, как рана увлажнилась чем-то горячим – кровью, чем же ещё, и немалой, – и начал тыкать острой сталью в поиске имплантата. Наконец наткнулся на что-то твёрдое. Я вперился взглядом в потолок, дивясь, откуда там взялись тёмные облака, вдруг потянувшиеся надо мной, а сам продолжал ковыряться в собственном мясе, не получая никакого результата, кроме того, что весь мой живот становился всё более мокрым и липким. Внезапно появились мелкие мушки, которые обычно никогда не залетали в спальню. Отбросы на кухне казались им куда привлекательнее, но тут они носились надо мной и казались мне микроскопическими стервятниками. И тут наконец-то щёлкнуло.

Постепенно окоченение проходило, руки и ноги начали слушаться, правый глаз начал что-то видеть, всё тело стало приходить в движение, вызывая многоголосый, шипящий шум во всей мускулатуре. Как же это здорово, что можно отключить боль! Как хорошо, что можно остановить кровотечение! Я поднялся на ноги, обливаясь потом, окровавленный, и пошатываясь направился в ванную, где первым делом, зажав рану рукой, облегчил мочевой пузырь – ах, какое это неописуемое блаженство!

Потом я уселся на край ванны, осмотрел живот со всё ещё торчащим в нём шилом перочинного ножика и стал раздумывать, можно ли его снова вытащить без риска. Из предосторожности я сел на пол и занял устойчивое положение, прежде чем попытаться. И что же, паралич не вернулся. Не вернулся он и тогда, когда я отважно принялся проминать живот. Кажется, я заново вернулся к жизни.

Но оставлять это так всё же нельзя, сказал я себе, тщательно промывая рану прозрачным дезинфицирующим средством и накладывая на неё марлевый компресс. Ведь это может и повториться. Может, через год, а может, и завтра утром. И когда-нибудь мне не удастся привести себя в норму. Даже если впредь я каждую ночь буду засыпать в обнимку с ящиком инструментов.

Можно перенести телефон к кровати. И день, когда я больше не смогу привести себя в действие, станет днём капитуляции. В этот день они смогут забрать меня обратно. Поскольку предписания на случай, подобный сегодняшнему, были совершенно внятными и однозначными. Если бы я захотел действовать по инструкциям, я должен был бы сразу же, как только смою с рук кровь, без промедления позвонить подполковнику Рейли, и он немедленно направит меня обратно в Штаты на капитальный ремонт, безусловно по высшему разряду, на борту военного самолёта, который полетит специально из-за меня. Но только в одну сторону. Рейли установит за мной полный контроль и наблюдение, и смогу ли я когда-нибудь из-под него вырваться, ещё большой вопрос.

Поэтому я не собирался действовать по инструкциям. Информировать Рейли означало бы единым махом лишиться свободы, с таким трудом достигнутой, а этого мне хотелось меньше всего. Поэтому я хоть и смыл кровь с рук, но подполковнику Рейли звонить не стал.

Вместо этого я залепил свой компресс пластырем, вышел в прихожую и достал из тайника мобильный телефон. По своему стационарному телефону я звонил редко, а если звонил, то разговоры были незначительные, поскольку мне приходилось учитывать, что меня всё ещё прослушивают – разумеется, только из предосторожности. Мобильный же телефон я раздобыл себе окольным путём, его, насколько я мог судить, невозможно было бы идентифицировать как мой. А это давало мне уже другие возможности. Поскольку четырёхгранная дубинка и анонимный мобильник – это ещё не все вспомогательные средства, какими я обзавёлся.

Я набрал номер доктора О'Ши.

– Это Дуэйн, – сказал я, дождавшись его ответа. – Мне срочно нужна ваша помощь.

– Понял, – сказал он. – Можете прийти ко мне в приёмную?

– К счастью, да.

– Тогда приходите в одиннадцать. – И он без лишних слов положил трубку.

У Рейли случился бы удар, если бы он узнал, что я здесь доверительно наблюдаюсь у местного врача общего профиля – гражданского! И его бы, без сомнения, подкосило, если бы он узнал, что доктор О'Ши делал рентгеновские снимки моего тела. Снимки моего тела в один миллиард долларов, за которое немало людей на этой планете отвалили бы немереные суммы денег. Но, как я уже сказал, доктор О'Ши пользуется моим доверием.

Я протопал назад в ванную комнату, снял окровавленную пижаму и бросил её в ванну. Потом намочил тряпку, вытер кровь со ступней и направился в спальню, идя по своим тёмным следам и по цепочке густых красных капель. Постель имела такой вид, будто безумный убийца-маньяк только что расправился в ней со своей последней жертвой. Я стянул всё, простыни тоже бросил в ванну и залил холодной водой. Кровь можно отстирать только холодной водой, это я хорошо усвоил.

Было почти девять, когда я принялся вытирать с пола следы крови.

2

Ты жалуешься и не хочешь понять, что во всём, на что ты в обиде, плохо только одно: твоё собственное недовольство и твои обиды. У человека есть только одно несчастье: если в его жизни есть вещи, которые он воспринимает как несчастье.

Сенека. Нравственные письма
Выйдя в холодное, солнечное субботнее утро, я чувствовал себя не лучшим образом. Не было никакой гарантии, что на улице со мной не повторится то, что произошло ночью в моих внутренностях. Правда, в этом случае меня бы нашли и, скорее всего, доставили именно туда, куда я и направлялся, к доктору О'Ши, но я бы привлёк к себе ненужное внимание. А если бы я к этому стремился, лучше уж сразу позвонить Рейли. Поэтому я больше прислушивался к онемению в ногах и к сдержанному биению пульса в ране на животе, чем к погоде. Дул сильный, с солоноватым привкусом ветер и трепал мою широкую куртку и просторную рубашку, под которыми я привык прятать моё бросающееся в глаза телосложение. Мой искусственный глаз слезился. Такое он иногда проделывал. Местечко, в котором я живу уже больше десяти лет, называется Дингл; небольшой рыбацкий порт на одноимённом полуострове на юго-западе Ирландии. Городок ровно такой величины, чтобы принять тебя в качестве жителя без того, чтобы каждый при этом знал, как тебя зовут и откуда ты взялся, а с другой стороны, недостаточно большой для того, чтобы он сам мог привлечь к себе чьё-то внимание. Здесь не так много туристов, и большинство людей действительно живут рыболовным промыслом. Что городок не богат происшествиями, можно было понять по тому, что самым значительным событием в новейшей истории Дингла было то, что здесь снимали фильм «Дочь Райана», с самим Полом Ньюменом в главной роли. Правда, это случилось ещё тридцать лет назад: фильма, впрочем, я никогда не видел, но, по моим наблюдениям, довольно, впрочем, ограниченным, примерно в каждом третьем из местных пабов висел плакат к этому фильму и по несколько фотографий со сценами из него. А в Дингле было несметное количество пабов.

Я шёл медленно и не мог отделаться от ощущения, что моим ногам приходится преодолевать при ходьбе внутреннее сопротивление. Может, так оно и было, если вспомнить, чего в меня только не встроено, и иногда мне казалось, что там всё потихоньку ржавеет. Когда я добрался до площади с круговым движением, моя тревога за себя стала понемногу ослабевать – наверное, оттого, что и после десяти лет жизни в этих краях вид машин, едущих справа налево, и расположение руля не с той стороны всё ещё сбивали меня с толку. Я пересёк несколько переходов и направился вверх по пешеходной аллее, самым заметным сооружением которой была скульптурная сцена распятия, состоящая из раскрашенных фигур намного больше натуральной величины; огромный Христос мучился на гигантском кресте, оплакиваемый двумя скорбящими и заламывающими руки женщинами в светло-голубом и лимонно-жёлтом одеяниях.

Всегдашняя готовность ирландцев всё расписывать яркими красками сказывается на Мейн-стрит в живописном соседстве разноцветных фасадов, которое часто встречается в ирландских селениях и так хорошо видно на открытках и на картинках в путеводителях. Соломенно-жёлтый паб рядом с тёмно-зелёным отделением банка, белоснежный жилой дом с тёмно-синими дверями и наличниками – вот при виде чего так и вскидываются видеокамеры и фотоаппараты туристов. Но когда долго живёшь в этой стране, замечаешь, что эта пестрота – жизненная необходимость. Что в ней нуждаешься, чтобы перетерпеть, не тронувшись умом, угрюмые времена зимы и длящуюся неделями пасмурную погоду с моросящими дождями.

Поскольку это было по пути, а у меня оставалось в запасе время, я первым делом зашёл на почту, тем более что не имел права пропустить день получения посылки.

– А, мистер Фицджеральд, – приветливо встретил меня Билли Трант, обходительный юноша с пепельными лохмами и самыми кариозными зубами, какие только мне приходилось видеть. – Вам пакет пришёл. – Он жестикулировал так радостно, будто всё утро только меня и ждал. – Ваша партия биологического отравляющего вещества.

Это игра, которая давно установилась между нами. С одной стороны, Билли много дал бы, чтобы узнать, что же в тех пакетах, которые приходят мне раз в четыре дня, а поскольку я ему этого не говорю, он однажды начал пускаться в догадки, надеясь таким образом выманить меня из засады. С другой стороны, он знал, что его, как почтового служащего, вообще не касается, что он выдаёт, поэтому гадал он не всерьёз и получал удовольствие, изощряясь в изобретении смешных подозрений.

И иногда почти попадал в точку. Но я всё равно сказал, как обычно:

– Вот и не угадал.

Когда он ушёл в подсобку за пакетом, я пробежал взглядом заголовки местной ежедневной газеты, вывешенной у окошечка. Большая статья в несколько колонок была посвящена дебатам по хозяйственно-политическим вопросам в дублинском парламенте, тогда как такие мелочи мировой политики, как беспорядки на Ближнем Востоке или бряцающие оружием китайские манёвры у берегов Тайваня, умещались в несколько строк. Этого мне было достаточно, чтобы быть в общих чертах информированным, а большего мне и не требовалось.

– Я всё равно отгадаю, – сказал Билли, передавая мне пакет.

– Не сомневаюсь, – ответил я. Это был, как я уже сказал, установившийся ритуал.

До востребования, значилось на наклейке под моей фамилией и названием почтового отделения Дингла. Подполковник Рейли не принимал обвинений в излишней конспирации. Не говоря о некоторых практических соображениях, он делал это якобы для того, чтобы быть в курсе, что я жив и здоров: если пакет вдруг вернётся невостребованным по истечении положенного срока, то он немедленно приедет посмотреть, что со мной. Причём «немедленно» в этом случае можно понимать почти буквально: Рейли располагает полномочиями заказывать самолёт американских ВВС, который доставит его в любое время в любую точку Земли, если ему это понадобится.

Другими словами, если бы у меня не прошла попытка с перочинным ножиком, завтра он уже стоял бы у меня под дверью и услышал бы мои крики. Ну вот. И чего я тогда так беспокоился?

Я засунул пакет в сумку на ремне и, покидая почту, уже чувствовал себя почти как обычно.

Мои пакеты не содержали биологических отравляющих веществ, но содержали нечто не столь уж далёкое от них. Поскольку большая часть моего кишечника была удалена, чтобы освободить место для многочисленных якобы очень важных имплантатов, то оставшегося теперь не хватает для того, чтобы извлечь необходимые для жизни питательные вещества из нормальных продуктов питания. Это значит, что я не могу больше прокормиться обычным способом. Вместо этого я получаю биологически высокоактивный питательный концентрат, своего рода живую клеточную культуру, обогащенную таким образом, что на баночках, в которых мне это присылают, проставлена не только дата истечения срока годности, но и час его истечения, которого я должен строго придерживаться, иначе эта штука может отравить меня. Открыв баночку, я должен съесть её в течение шести часов, а остатки растворить в специальной кислоте-разбавителе, чтобы канализация не заросла или там не вывелись бы крысы величиной с овчарку, или уж я не знаю, что там ещё такого может произойти. Состав и способ изготовления концентрата строго засекречены. Раз в четыре дня я получаю запас из восьми баночек – количество, необходимое ровно до следующей посылки, и это действительно функционирует без сучка и задоринки вот уже больше десяти лет. Но, естественно, они держат меня таким образом на коротком поводке, и с этим я ничего не могу поделать.

Дорогу мне переходит миссис Бренниган с полными руками покупок и в ужасной спешке, что при её распущенных реющих волосах и валькирической стати выглядит особенно впечатляюще. Она директор местной библиотеки, что делает её одной из важнейших персон в моей жизни, и эта библиотека, как подсказал мне быстрый взгляд на часы, уже двадцать минут как открыта и целиком находится на попечении Рионы, настолько же юной, насколько и неопытной практикантки, что и объясняло избыточную спешку миссис Бренниган.

– Мистер Фицджеральд! – крикнула она, запыхавшись. – Хорошо, что я вас встретила. Мне нужна ваша помощь.

Отчётливые толчки под грудной клеткой напоминали мне, что я и сам нуждаюсь в неотложной помощи, но поскольку она поставила свои сумки на землю, я тоже остановился и вежливо спросил, чем могу служить.

– Ах, это опять из-за Рионы. Эта молодёжь воображает, что они запросто могут обращаться с компьютером. И что сделала вчера эта девушка? Она выдала приказ на печать, и принтер принялся перепечатывать весь каталог. Весь каталог книг, целиком, вы только представьте себе! Да это были бы тысячи страниц. Слава богу, в принтере было всего тридцать листков.

– Плохо, что такой приказ так легко отдать невзначай, – сказал я.

Однажды, вскоре после моего прибытия в Дингл, я помог ей подключить модем, и с тех пор она считает меня кем-то вроде компьютерного эксперта. А у меня даже компьютера нет.

По крайней мере, посторонний человек, обыскивая в моём доме, не обнаружит никакого компьютера.

– Да, конечно, эта программа не особенно хорошая, но с божьей помощью работает, – кивнула она. – И я действительно не знаю, что делать. Теперь этот приказ не отменяется. Я уже несколько раз выключала процессор, но стоит подложить в принтер бумаги и включить его, он продолжает начатое.

– Значит, это задание стоит в очереди на печать. Надо открыть окно очереди и стереть его там. – На этом мои познания в части обычных компьютерных программ и кончались. – В описании программы должно быть написано, как это делается.

– В описании… А не могли бы вы сделать это для меня, мистер Фицджеральд?

Я отрицательно покачал головой:

– Не сегодня, при всём желании. Через пять минут я должен быть у врача.

– А, простите. – Тень пробежала по её лицу, но она не была связана ни с моим отказом, ни с пробегающими по небу облаками. У миссис Бренниган был тяжелобольной муж, он нуждался в постоянном уходе и круглые сутки был подключён к аппарату искусственного дыхания. Бренниганы жили на моей улице, в первом доме у кольца – старом, сером строении с огромным сараем на задворках и скамейкой у входа. В солнечные дни я иногда видел их на этой скамье. На фронтоне дома красовалась выцветшая вывеска, предлагавшая ночлег с завтраком, но я думаю, она осталась как печальный пережиток от лучших времён.

– Надо привлечь какого-нибудь молодого компьютерного чудика, он всё сделает, – вяло сказал я.

– А что, если вы глянете на него в следующий вторник? – предложила она с благожелательной строгостью. – Мы бы подождали. А вам всё равно сдавать книги.

Для чего ей вообще компьютер, если она и так всё помнит?!

– Хорошо, что вы мне напомнили, – сказал я. Это были три романа, в двух из которых я не продвинулся дальше двадцатой страницы.

– Значит, увидимся во вторник, – улыбнулась она и снова подхватила свои покупки. – Хорошо. А теперь мне надо спешить, пока эта девушка не наделала ещё каких-нибудь глупостей.

И она понеслась прочь, а я продолжил свой путь вверх по Мейн-стрит, где мне встретилось такое, что в других обстоятельствах могло бы стать лучом света в тёмном царстве, спасением выходных, отрадой, дающей забвение всех бед. Хорошо, пусть это сродни подростковым фантазиям – то, что я питаю к администраторше отеля «Бреннан», – но мне это доставляет удовольствие, а она ни о чём не догадывается, так почему бы нет?

Отель «Бреннан» – большое, старинное здание, старше, чем американская Декларация независимости, а сохранилось так хорошо, что бесспорно является лучшим отелем нашего городка. Отчего, кстати, и Рейли всегда останавливается здесь во время своих инспекционных приездов. Лучшие комнаты смотрят во двор, отвернувшись от улицы, что означает вид на море и тишину, ресторан отеля пользуется доброй славой, а душой всего, движущей силой, точкой над «i», придающей всему блеск и завершённость, вот уже несколько лет является молодая женщина по имени Бриджит. Бриджит Кин, стройная, как тростинка, воплощённое жизнелюбие, с дикими, почти неукротимыми медно-рыжими волосами и молочной, усеянной золотыми веснушками кожей – явление, необычайное не только в моих глазах. Если б для рекламного проспекта понадобилась красивая ирландка, то Бриджит, несомненно, была бы лучшим выбором.

Не преследуя далеко идущих целей, я просто рад всегда её видеть, с наслаждением любоваться, как она вихрем мчится куда-нибудь; и сердце радуется, если на мне задержится взгляд её изумрудно-зелёных глаз, даже если потом он скользнёт дальше, потому что искал совсем не меня. Выходя в город, я всегда ищу возможности пройти мимо отеля «Бреннан»; в большинстве случаев тщетно, но изредка она всё же появляется в нужный момент – например, полить цветы перед окнами ресторана, показать жильцам отеля дорогу к достопримечательностям Дингла или провести энергичные переговоры с шофёром, выгружающим какие-то предметы, столь необходимые отелю.

Случайно – клянусь, я не шпионил – я узнал, что она живёт в маленьком домике, который словно прячется за двумя большими жилыми домами на Шэпел-стрит чуть выше приёмной доктора О'Ши. И, судя по всему, она живёт там одна; уж не знаю, по каким причинам. Она не только хороша собой, но и загадочна.

Сегодня прямо перед отелем стоял микроавтобус, густо расписанный клеверными четырёхлистниками, арфами и другими ирландскими символами, и выцветшая надпись на боку возвещала: Братья Финиана. Автобус одной из бесчисленных музыкальных групп, разъезжающих по стране и играющих в пабах традиционную ирландскую музыку. Водитель автобуса, рослый худой мужчина с длинными тёмными и такими же неукротимыми, как у Бриджит, волосами стоял с ней рядом у открытой двери отеля и вёл переговоры, держа в руках большой лист бумаги, который мог быть только концертной афишей. Видимо, речь шла о том, можно ли ему прикрепить этот плакат на стене отеля. Точнее, я не уловил; я миновал их обоих на изрядном отдалении, упиваясь исходящей от Бриджит энергией и живостью и слыша, что говорят они между собой на гэльском наречии, том абсолютно недоступном мне ирландском древнем языке, который всё ещё употребляется в здешних краях; разумеется, со скорбной тенденцией к вымиранию. Дингл расположен на Гэльщине, в области гэльского наречия. На въезде в городок есть табличка с его названием, Daingean Ui Chúis, и не мешало бы это название узнавать хотя бы с виду, потому что на дорожных указателях в этих краях пишутся в первую очередь гэльские названия посёлков и лишь во вторую – и то, если повезёт – английские.

Когда я пришёл к доктору О'Ши, было около одиннадцати часов, и я чувствовал себя почти здоровым. Тем не менее, я постучался в белую дверь с матовыми стёклами, подождал, когда за ними появится размытая фигура в белом халате и откроет мне, потом пожал доктору О'Ши руку и прошёл, следуя его приглашающему жесту, в приёмную.

Маленький домик служил ему и жильём, и кабинетом. Весь первый этаж был выкрашен в белый цвет и оклеен белыми обоями, узкая лестница вела наверх к двери с надписью «Приватно». Прихожая и служебные помещения – светлые, чистенькие и очень тесные. Пахло дезинфекцией, на стенах висели плакаты с медицинскими советами и календарь с тропическим морским пейзажем. В приёмные часы в тесную прихожую выставляли ещё и стулья для ожидающих пациентов, но сейчас их уже убрали.

Доктору О'Ши чуть за сорок, и он холостяк. Ему приписывают, наверняка не безосновательно, множество любовных историй, временами с замужними женщинами, что уже нарушало ирландские представления о морали. Поэтому не удивительно, что он умеет держать язык за зубами так хорошо, будто прошёл интенсивный курс обучения в ЦРУ. Его медсестры ещё ни разу не видели меня в глаза. Нигде не значится ни моё имя, ни адрес. Моя медицинская карта оформлена на имя Джон Стиль, и доктор О'Ши держит её в закрывающемся на ключ ящике своего письменного стола. Он дал мне номер своего личного телефона, который мало кому известен, а я, не задумываясь, дал ему номер моего мобильного телефона – единственному человеку на всём белом свете.

– Выглядите вы лучше, чем я ожидал после вашего звонка, – сказал он, закрыв за собой дверь кабинета. – Но ведь у вас это почти всегда обманчиво.

Я рассказал ему, что случилось. Пока я рассказывал, выражение его лица несколько раз менялось между удивлением, тревогой и зачарованностью.

– Давайте посмотрим, – сказал он, когда я замолк, и указал мне на кушетку.

Я стянул рубашку и осторожно лёг на спину. На его лбу пролегла глубокая складка задумчивости, когда он разглядывал рану у меня на животе.

– Больно?

– Не очень, – сказал я.

Он ощупал мягкие ткани вокруг засохшей раны:

– А так?

– Немного тянет, больше ничего, – сказал я.

– Может, это потому, что вы не отключили обезболивание? – спросил он.

Какой стыд! Он прав. Уж слишком охотно я всегда забываю об этом. Удивительно, как эти ёмкости с запасами давно уже не опустели; они не пополнялись с 1989 года.

Стоило мне отключить седативное обезболивание, как боль тут же вернулась – учащённое биение в животе и острые, внезапные рези при малейшем неосторожном движении.

Врач довольно кивнул.

– Уже лучше. – Он снова ощупал брюшную стенку, отмечая, когда я вздрагиваю. – Боль – жизненно важный сигнал. Я промою и зашью вам рану, под местной анестезией, хорошо? Вы можете не включать у себя? – Когда я устало кивнул, он добавил: – А кровотечение, естественно, можете убавить.

– Но дело не только в ране, доктор, – напомнил я.

Он склонил голову набок. У него были русые, слегка волнистые волосы, и в глазах половозрелой женщины он должен был выглядеть просто неотразимо, насколько я мог судить.

– Правильно, обесточивание. Это, конечно, тревожное обстоятельство. Я думаю, первым делом нам надо посмотреть рентгеновские снимки.

Когда он начал рассматривать снимки, я с трудом сполз с кушетки, подтащился к нему и нащупал спинку стула, на которую мог опереться.

Два рентгеновских снимка доктор закрепил на аппарате с подсветкой. Левый снимок отражал общий план моего живота от подреберья до таза. Среди облачных контуров органов светились бесчисленные ярко-белые остро очерченные пятна: полный набор моих имплантатов; прямо как чулан для всякой всячины. Компьютер. Навигационные приборы. Запоминающие устройства. Ёмкости для припасов. Механическое параллельное сердце с кислородным насыщением и турбо-функцией, которое через параллельное соединение врезалось в мою брюшную артерию и давало мне возможность кратковременных перегрузок – таких, например, как преодоление тысячи метров за полторы минуты. Только сердце это никогда не действовало дольше одной минуты, так что в принципе оно оставалось лишь бесполезным куском хай-тека, закреплённым на одном из моих поясничных позвонков.

Самое большое по площади пятно – атомная батарея, снабжающая всю систему током. Она вязаными колбасками приникала к моему тазовому дну и была единственным имплантатом, который я отчётливо ощущал из-за его тяжести. На правом рентгеновском снимке виднелась лишь часть батареи. Тонкий, вроде бы экранированный кабель вёл к маленькому образованию, похожему на круглую обсосанную карамельку, а оттуда шёл вверх.

– Должно быть, вот это, – сказал доктор О'Ши и ткнул туда обратным концом своей шариковой ручки. – Имплантат размером со сливовую косточку. Он сидит в перитональной оболочке. В брюшине, – добавил он.

Имплантат. Он был прав. Слишком велик для штекерного соединения.

– Он что, смещается?

– Наверняка. Видимо, он вживлён в брюшину, а она двигается при каждом вашем вдохе и при каждом шаге.

Я разглядывал чётко отграниченное белое пятно.

– На этом месте, вообще-то, ничего не должно быть, кроме простого провода, – рассуждал я вслух. – В конце концов, схема известна. В принципе, и штекерного соединения здесь никакого не должно быть. Его можно объяснить только тем, что в ходе одной из позднейших операций нечаянно перерезали кабель, и пришлось его соединять. Но это… – Я долго вглядывался и в конце концов отрицательно покачал головой: – Нет, понятия не имею, что бы это могло быть.

– Как технический дилетант, я бы сказал, что с виду это похоже на распределитель.

– Только распределять ему нечего. Один провод входит, один выходит.

Доктор О'Ши взял лупу.

– Да, верно. И, судя по всему, нижний провод кончается штекером, а верхний – гнездом. Их можно было бы соединить напрямую, а имплантат выкинуть. – Он посмотрел на меня. – Может, это что-то вроде трансформатора?

Представление о том, что можно избавиться хотя бы от одного из имплантатов, несло в себе что-то оглушительно соблазнительное.

– Может, просто попробуем? – предложил я. – Вы раскроете рану настолько, чтобы дотянуться до концов провода, и соедините их напрямую. И посмотрим, что будет.

– А вдруг эти концы под разным напряжением? Тогда могут сгореть и другие агрегаты.

Я отрицательно покачал головой. Я не хочу утверждать, что знаю технические детали вплоть до последних тонкостей, но в некоторых моментах они, к счастью, успокоительно однозначны. Это был один из таких моментов.

– Вся система работает на одном напряжении, а именно – на 6,2 вольта. Это может быть что угодно, но только не трансформатор. В трансформаторе нет никакой надобности. – Даже если бы и была, не имело бы смысла устанавливать его на этом месте. И что бы такое могло испортиться в трансформаторе, что можно было бы починить, проткнув шилом брюшную стенку? – Давайте попробуем.

– Это рискованно, – сказал доктор О'Ши.

– Что тут рискованного? – Я проковылял обратно к кушетке и лёг на спину. – Вы вытянете концы провода. Разумеется, меня это парализует, но если я не приду в себя после того, как вы их соедините, то вы просто вернёте всё в исходную позицию.

– Нет никакой гарантии, что потом имплантат снова заработает. – Он смотрел на меня сверху, лицо его было озабочено, но в глазах проскакивала искра желания. – Я бы сказал, что это на размер больше всего того, что мне приходилось делать с вами до сих пор.

О'Ши уже не раз сшивал мне ослабевшие штекерные соединения, первый раз пять лет назад, когда две фаланги безымянного пальца моей правой руки вдруг потеряли подвижность. Заставить его сделать рентген моей правой руки было нетрудно, но остаток вечера и ночь ушли у него на то, чтобы привыкнуть к тому, что он увидел на снимке и что я ему при этом поведал. Потом нам понадобился ещё один вечер на то, чтобы мы разобрались в схеме электроснабжения кисти и предплечья и обнаружили расшатанный контакт: штекерное соединение в области локтевого сгиба. После этого потребовался только разрез и пара швов, дело десяти минут – и безымянный палец снова пришёл в действие.

– Какие вообще могут быть гарантии? – Я поёрзал на кушетке, ища удобное положение. Я не собирался вставать с неё до конца операции. – У меня нет гарантии, что электроснабжение не прервётся посреди улицы. У меня нет гарантии, что не выйдет из строя какая-нибудь другая часть и не прикончит меня. Уж если кому и не стоит верить в вечную жизнь, так это мне. – В тот момент, когда я это говорил, я вспомнил: это Сенека. Он считал – во всяком случае, я так понял, – что мы, если не осознаём свою немощь, склонны к расточительству своих дней. И, следовательно, своей жизни. – Если хотите, я подпишу вам что-нибудь, чтоб на вас не было никакой вины.

Доктор О'Ши вздохнул:

– Ну, если подумать, трудно представить себе, чтобы военная система была сконструирована без запаса надёжности. Давайте попытаемся. – Он взял стерильные салфетки и ампулу, содержимое которой осторожно вытянул в шприц и ввёл мне около раны. Пока местная анестезия не начала действовать, он обработал мне живот вонючей красной жидкостью и пошёл за инструментами для операции.

Я тем временем уставился в потолок и пытался не думать о прошлом. Тщетно, разумеется. А потом в поле моего зрения появился О'Ши и спросил, натягивая резиновые перчатки:

– Я уже спрашивал вас, сколько, собственно, операций вам пришлось перенести?

– После пятнадцати я перестал считать, – ответил я, и разные картинки и звуки проносились у меня перед внутренним взором: высокие стены в зелёном кафеле, звон металла, словно стук мечей древней битвы, холодный свет ярких ламп, мужчины и женщины в хирургических масках, гудящие, жужжащие и издающие писк машины, звериный хрип дыхательных аппаратов. Тогда всё ещё только начиналось.

– Невероятно, – сказал он. – Я имею в виду, что у вас не так много видимых шрамов.

Я ничего не ответил. Тогда на нас применили все известные методы косметической хирургии и несколько не столь известных, многообещающих новых разработок. Каких только обещаний нам не давали, а результат в сравнении с ними был жалкий! Но обсуждать это теперь было бессмысленно. Сейчас мне больше хотелось сосредоточиться на холодном ощущении у меня в животе.

– Чувствуете это? – спросил доктор О'Ши.

– Что? – ответил я.

– Уже хорошо. Я приступаю. Крошечного разреза будет достаточно.

– Скажете мне перед тем, как… – Что я хотел сказать? Это была не боль. Боли я не чувствовал. Это была ситуация. Что снова кто-то режет ножом моё тело, и без того натерпевшееся.

Голос врача звучал бархатно, успокаивающе, внушая доверие:

– Не беспокойтесь. Я буду держать вас в курсе. – И тогда голоса врачей тоже звучали бархатно, успокаивающе, внушая доверие. – И думайте о том, чтобы снизить приток крови.

– Это ясно.

Сколько раз уже я искал спасения у Сенеки? У человека лишь одно несчастье, а именно: что в его жизни есть вещи, которые он рассматривает как несчастье. Сколько раз уже мой дух отзывался на эту фразу? Мне никогда не забыть, как я однажды, в унынии сетуя на судьбу, бродил по улицам Дингла и на развале в книжном магазине на Дайк Гейт, вообще-то специализирующемся на гэльской литературе, невзначай наткнулся на этот маленький, растрёпанный томик с текстами древнеримского философа. Сенека. Я раскрыл его, и эта фраза была первой, попавшейся мне на глаза. Как будто он говорил со мной.

Разумеется, я купил эту книгу. Она стоила тогда пол ирландского фунта, но я читаю её так, будто это самое драгоценное приобретение моей жизни.

– Я добрался до имплантата, – сказал доктор О'Ши. – Концы провода выглядят хорошо. Сейчас я вытяну штекер. Три, два, один – есть.

Я почувствовал, как моё тело закаменело, за исключением левой руки. Правый глаз тоже ослеп, а левый, настоящий, остался как был.

– Теперь я вытягиваю гнездо – есть. На первый взгляд оба конца действительно кажутся ответными частями одного разъёмного соединения; я только должен их немного зачистить… Так. Соединяю штекер с гнездом.

Послышался щелчок, или, во всяком случае, послышался мне, и я тут же снова ожил как ни в чём не бывало.

– Всё работает, – с трудом произнёс я.

– Вот и хорошо. – Это прозвучало с явным облегчением, и я почувствовал, как он торопливо возится с моим животом. – Э-эм, а не могли бы вы снова остановить поступление крови? Это я беспокоюсь за ваши брюки.

Разумеется, из-за прекращения подачи тока дроссель снова открылся. У меня по всему телу есть такие дроссели, сеть петлевидных образований, которые стягиваются вокруг артерий и могут ограничивать доступ крови к определённым участкам тела. Это было сущее мучение – научиться управлять ими, но теперь я это умею лучше всего и я остановил кровотечение раны так же просто, как задержал бы дыхание.

– Спасибо. – Лицо О'Ши появилось надо мной. – Теперь я удаляю имплантат; ведь этого вы хотели?

– Именно этого, – подтвердил я.

– И перед тем как закрыть рану, я сшиваю штекерное соединение нерассасываемым кетгутом. Концы, правда, замкнулись плотно, но для надёжности сошьём.

– Правильно.

Наконец-то я мог расслабиться, и тупо смотрел в потолок, пока О'Ши смыкал рану и накладывал на разрез швы. В конце он наложил мне повязку на живот и предложил попробовать встать. Когда не чувствуешь нижней половины тела, сделать это не так-то просто, но в конце концов мне удалось подняться.

– Я могу отвезти вас домой, – предложил он.

– Об этом даже речи быть не может, – ответил я. В городе все знают красный спортивный автомобиль доктора. Стоит ему только свернуть на какую-то улицу, как все жители начинают строить предположения. Не всегда верные, правда, поскольку, когда дело касается интимных вопросов, доктор О'Ши, естественно, ходит пешком.

– Вы только что перенесли операцию. Вам как минимум необходим покой.

– Сейчас я надену рубашку, – сказал я, – куртку, повешу на плечо сумку, благодарно пожму вам руку и пойду домой как ни в чём не бывало.

Он скривил лицо в полуудивлённой-полутревожной улыбке:

– Ах да, ведь вы же супермен.

– Вот именно. Я ещё зайду в супермаркет и кое-что куплю себе на выходные дни.

– Ничего другого я и не ждал.

Имплантат оказался меньше, чем я представлял себе, и был покрыт ломким белым слоем чего-то, похожего на пластик. Доктор О'Ши сполоснул его, бросил в стеклянную баночку, завинтил крышку и протянул мне:

– Пожалуйста. Это наверняка стоит миллион долларов.

– Как минимум, – усмехнулся я.

– И, кроме того, это собственность правительства Соединённых Штатов Америки.

– Как и половина моего тела.

Вид этого маленького, странно бессмысленного предмета наполнял меня давно забытым чувством удовлетворения: хотя бы один шаг в верном направлении удался. Я сунул баночку в карман брюк и взял со спинки стула рубашку. Повязка больно пощипывала, когда я заводил руку, чтобы просунуть её в рукав.

– Кстати, вчера о вас кто-то спрашивал, – мимоходом сообщил доктор О'Ши после операции.

Я замер посреди движения. Мороз пробежал по коже:

– Спрашивал обо мне?

Доктор О'Ши взял полотенце:

– Азиат. Говорил по-английски, правда, с любопытным акцентом. И сам человек любопытный. Назойливый. Несимпатичный. У него было ваше фото, и он спрашивал, знаю ли я вас.

– Ну и?

– Разумеется, я сказал, что никогда в жизни вас не видел. – Он аккуратно повесил полотенце на место. – Впрочем, фотография была такая старая, что вас на ней можно узнать, только обладая развитой фантазией.

Если бы фотография была свежее, это было бы ещё тревожнее, поскольку последнее фото в немедицинских целях было сделано с меня в 1985 году, на пропуск, дающий мне доступ в самые секретные помещения одного и без того засекреченного учреждения.

– Он сказал, кто он такой? И почему он пришёл именно к вам?

– О, у меня было такое впечатление, что он обежал уже весь город, стучась во все двери подряд.

– Чтобы найти меня? – Мои пальцы вдруг засуетились, застёгивая рубашку. – Это мне не нравится.

– Я бы на вашем месте не беспокоился. По тому, как он себя вёл, я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь ему что-нибудь сказал.

При всём умении доктора О'Ши хранить тайну – врачебная тайна, ведь тоже нечто в этом роде, – он всё же явно не понимал в полном объёме, для чего она необходима в моём случае. Появление незнакомца, разыскивающего меня, было очень плохой новостью.

3

Чтобы ты мог утолить голод и жажду, не нужно бороздить моря и пускаться на завоевания. То, чего требует наша природа, легко достигается и быстро готовится. Только лишнее стоит нам больших усилий.

Сенека. О счастливой жизни
Я вышел из кабинета доктора в крайней тревоге. Двигаясь вниз по Гэут-стрит, я озирался по сторонам куда чаще и подозрительнее, чем обычно, и мне казалось, что глухую тяжесть атомных батарей внизу живота я ощущаю сильнее, чем раньше. Дождевые тучи нависли угнетающе низко, в тёмных серых тонах, но такая погода и всё было здесь почти всегда. Ветры, напитавшись влагой за свой долгий путь через Атлантику, впервые натыкаются на сушу у ирландского побережья и основательно этим пользуются.

На Мейн-стрит счастье улыбнулось мне ещё на один миг: Бриджит – как будто она ждала меня – вышла из дверей отеля, пританцовывая лёгкой поступью, в хорошем настроении, в сопровождении одной пары: оба приземистые, слегка разжиревшие, поразительно бледные, они тащились за ней так вяло, будто приняли снотворное. Без сомнения, туристы; при отеле «Бреннан» имелся ещё целый ряд домиков для проживания. Они прибыли с континента – судя по тому, что мужчина, подойдя к своему автомобилю, взятому напрокат, поначалу хотел сесть за руль не с той стороны. Он нервно махнул рукой так, будто сегодня это происходит с ним уже как минимум десятый раз, и обошёл машину кругом. То, что в этот час они были уже здесь, означало, что они встали нечеловечески рано и прилетели в Ирландию самым первым самолётом, поскольку от аэропорта Шаннон до Дингла не меньше трёх с половиной часов езды, скорее даже больше, если приходится впервые ехать не по той стороне дороги.

Должен признаться, что я этот путь из аэропорта проделал лишь в качестве пассажира – ещё тогда, при первом прибытии в Ирландию, и он отбил у меня охоту обзаводиться здесь машиной. Хотя технически это было возможно. И я уже к столь многому привык, что управился бы и с левосторонним движением. Но только зачем? Куда бы я поехал?

Я остановился на расстоянии, не вызывающем подозрений, и смотрел, как Бриджит объясняла усталой паре дорогу. Что она говорила, не было слышно, но я зачарованно любовался жестами, которыми она сопровождала объяснения, – грациозными и в то же время решительными, не терпящими возражений. Можно было догадаться, что она направляет их к коттеджам, расположенным рядом с рыбной фабрикой.

Кончилось тем, что Бриджит села в свою машину и поехала впереди, а новоприбывшие последовали за ней, и в этот момент я осознал, что никогда больше не увижу её, если у меня случится сбой надёжности и меня из-за этого вернут в США.

Азиат. Это могло означать что угодно, но если я расскажу об этом Рейли, то он и люди, стоящие за ним, подумают одно: Китай! И меня отправят домой быстрее, чем я успею произнести слова «нарушение прав человека».

С другой стороны, официально я вообще не знаю доктора О'Ши. Если бы не он, сейчас бы я гулял по городу, даже не догадываясь о том, что некий мужчина с фотографией в руках разыскивает Дуэйна Фицджеральда.

Так что я не собирался информировать подполковника Рейли о том, о чём сам имел право не знать.

По крайней мере, пока неизвестный не нашёл меня.

Укрепившись этими утешительными рассуждениями, я брёл мимо отеля «Бреннан» и, краем глаза поглядывая, нет ли поблизости мужчины с азиатской наружностью, изучал плакат, который теперь уже красовался в окне. Братья Финиана будут играть в следующую пятницу в пабе «О'Флаерти», в двадцать часов, что в здешних местах называется восемь часов вечера. Объявление было украшено штриховым рисунком бородатого скрипача, при виде которого мне вспомнилось, что я уже видел диск этой группы: в библиотеке. Только успела одна женщина сдать этот диск, как его тут же взял молодой человек. Миссис Бренниган заметила мой удивленный взгляд и потом объяснила мне, что диски Братьев Финиана настолько популярны, что отдел грамзаписей библиотеки не успевает ими запасаться. На полках они не залёживаются дольше нескольких часов. Эта группа что-то вроде местной знаменитости: они играют собственную музыку, правда, в традиционном стиле, но с бунтарскими, чрезвычайно популярными текстами.

Вид плаката вызвал во мне неуютное чувство: смутное осознание собственной чужеродности в этих краях. Я здесь живу, но я не здешний. В пабах, которых в Дингле больше пятидесяти, меня не встретишь. Лишь немногие знают меня по имени. У меня нет друзей. Я веду жизнь, странно лишённую всяких отношений, чтобы сохранить мою тайну.

Я отвернулся и направился вниз по улице, пытаясь привести в порядок свои мысли. Бесплодно тосковать о том, что недостижимо. Безразличие – вот что должно стать основой жизни. Мудрый, говорит Сенека, хоть и испытывает неприятности, но не поддаётся им. Шагая вниз по улице, я почти воочию видел нужную страницу книги и решил, придя домой, ещё раз перечитать это место.

Что касается неприятностей, то, когда я дошёл до почты, мой операционный шов начал покалывать, будто обращаясь ко мне. Я посмотрел на опущенную решётку, на табличку с расписанием работы и подумал, что мой приятель с почты Билли Трант может стать проблемой.

Европейские государства настаивают на том, чтобы знать места жительства всех своих граждан. Для этой цели создан хорошо отлаженный механизм регистрации, в каждом посёлке есть служба регистрации, и все должны состоять там на полицейском учёте. Во избежание ситуации, при которой любому человеку, разыскивающему меня в Ирландии, достаточно обратиться в службу регистрации, чтобы за небольшую плату узнать мой адрес и ещё массу дополнительной информации, для меня заключили с ирландской полицией особый договор. Официальная трактовка договора гласит, что я нахожусь в своего рода программе защиты свидетелей, и поэтому мои данные могут быть выданы лишь с согласия соответствующих американских органов, которые этого согласия, разумеется, не дадут никогда.

Это значило, что таинственный азиат, если он являлся в службу регистрации, обломал там себе зубы о гранит. Но что если ему пришло в голову осведомиться на почте? Я получаю не только посылки до востребования, но время от времени и письма, о которых Рейли ничего не знает и о которых ему не надо знать. И хотя их доставляет не Билли, а почтальон, которого я ещё ни разу не видел в лицо, однако можно предположить, что Билли тоже знает мой адрес. Разве он утаит его от человека, который расскажет ему более-менее убедительную историю? И теперь уже поздно его инструктировать.

Идя дальше, я ощутил себя на какой-то момент непривычно ранимым, почти хрупким. Я чувствовал, как батарея на дне моего таза при каждом шаге раскачивается, словно маховик, мне казалось, что моё турбо-сердце бесполезно и что все эти аппараты того и гляди выломятся из меня и упадут на землю. Больше всего мне хотелось просто пойти домой и лечь в постель, но вместо этого я глубоко вздохнул и направил свои стопы, как было запланировано, на Бридж-стрит и там окунулся в суету супермаркета.

Я покупаю редко, и если покупаю, то немного. Фруктовый сироп, мёд, острые пряности, горчицу, мятный соус и тому подобное – больше я ни в чём не нуждаюсь, и одного пакета таких покупок мне хватает надолго. Это причина, по которой я предпочитаю большой по местным меркам супермаркет: здесь никому не бросится в глаза, с каким причудливым набором я всегда стою у кассы.

Но всё равно это мука – толкать тележку вдоль полок, мимо фруктов и овощей, мимо мешков картофеля, напоминающих мне о дымящейся печёной картошке моей юности, которая так хороша была с кислым соусом, мясом и пивом. Некоторое время я задумчиво стоял перед мясной витриной, размышляя, что отдал бы свою правую руку за то, чтобы ещё раз полакомиться барбекю в тёплую летнюю ночь под ясным звёздным небом, ещё раз вдохнуть этот пряный дух жареного мяса, зная, что один из этих шипящих кусков на решётке будет моим, вместе с острым кетчупом и ледяным пивом. Потом мне пришло в голову, что ведь я и так уже давно отдал мою правую руку. И покатил всё ещё пустую тележку дальше, мимо холодильной витрины с молочными продуктами, многие из которых были бы для меня сейчас чистым ядом, подальше от хлеба, от оливкового масла и от хлопьев для завтрака. Стиральный порошок, вот это мне пригодится.

И наконец, я снова очутился перед полкой с пряностями. Получаемый по почте концентрат хоть и был совершенной пищей для моего организма, но на вкус он походил на протухший обойный клейстер. Без перечной приправы табаско, без горчицы, сиропа или подобных добавок я бы не смог проглотить эту гадость. И я разработал настоящие рецепты и меню – первая порция с тимьяном, перцем, уксусом и солью – вроде как главное блюдо, затем второе, сдобренное кленовым сиропом и кокосовой стружкой на десерт.

Я как раз изучал список ингредиентов на бутылочке с ванильным соусом, когда увидел его – мужчину, который искал меня.

Это, без сомнения, был он. Азиат, предположительно японец. Приземистый, с нервной худобой, черноволосый, с узкими глазами, которые ни с чем не спутаешь, и одетый в несуразный набор абсурдных предметов одежды, которые, может, и являются модными в Токио, но в провинции считаются явной придурью. Он охотился у выхода из супермаркета, подбегал вплотную к тем, кто отходил от кассы, и совал им под нос фотографию формата почтовой открытки.

Я отставил бутылочку на полку. Это было почти невероятно – застать человека прямо посреди его усилий. Он походил на муху, которая снова и снова с разбегу бьётся об оконное стекло и не может взять в толк, что все её старания тщетны. По крайней мере, некоторые из покупателей, к которым он бросался, должны были видеть меня здесь, в магазине, но тот способ, каким он наскакивал на них – слишком назойливо, слишком напористо, слишком близко, – отталкивал людей и заставлял их обращаться в бегство. Я спросил себя, почему он так делает, и решил: это потому, что он вырос в среде другого языка тела, чем принятый в западной цивилизации.

Тем не менее его присутствие было мне, разумеется, неприятно. В конце концов, торговый зал умышленно строится так, что покинуть его можно только через один выход, мимо касс. А я далеко не тот человек, которого можно было бы назвать неприметным; возможность проскользнуть мимо него незамеченным я сразу отбросил.

Итак, я остановился там, где стоял, и наблюдал за этим человеком, который вовсе не собирался прекращать свои попытки; напротив, он, казалось, был решительно настроен держаться до закрытия магазина и спрашивать обо мне каждого покупателя. От него исходила неприятная лихорадочность. Казалось, он явился сюда из мира, где эскалаторы движутся быстрее, автоматические двери раскрываются стремительнее, и каждый не входит в них, а вбегает, и час длится всего пятьдесят минут. Он насилу мог дождаться, когда очередной покупатель расплатится и уложит свои покупки; его пальцы беспокойно шевелились, будто так и чесались подтолкнуть очередного покупателя, поторапливая его к выходу.

Мимо меня проходил директор магазина, худой мужчина с ржаво-рыжими, поседевшими на висках кудрями, и я поймал его за рукав белого халата.

– Могу я вас кое о чём попросить? – сказал я.

Он обратил ко мне слегка нетерпеливый взгляд:

– Да-да, сэр?

– Видите вон того человека у выхода, который донимает ваших покупателей? Он преследует меня. Я хотел вас спросить, нет ли возможности выпроводить его из магазина?

Он вскинул голову, будто сработала автоматика, настроенная на заданную цель.

– Простите? – Он секунду понаблюдал то, что происходило у стеклянных дверей, ведущих на Бридж-стрит, и, казалось, не поверил своим глазам. – Нет, так дело не пойдёт, – прошипел он. – Нет, действительно, так не годится.

С этими словами он понёсся, странно подпрыгивая, мимо очереди к кассе и подскочил к незнакомцу. Тот размахивал своей фотографией, жестикулировал и объяснял, и всё это вплотную к лицу директора магазина, будто собираясь его в следующее мгновение поцеловать. Началась небольшая потасовка, в ходе которой набежали другие служащие магазина и общими силами вытолкали незнакомца на улицу, где разборка продолжилась – на сей раз словесная, но на повышенных тонах.

– Ну и ну, – сказал директор магазина, вернувшись ко мне, всклокоченный и разгорячённый. – Он продолжает своё на улице, но там я не могу ему это запретить. – Он смотрел на меня, возмущённо пыхтя: – Чего ему надо от вас?

– Вы узнали человека на фото, которое он всем показывает?

Он поморгал:

– Нет.

– Мне уже рассказывали про этого мужчину и говорили, что у него есть моя фотография, – объяснил я. – Поэтому я и подозреваю, что он меня ищет.

– А для чего он вас ищет?

– Не знаю. – Я покачал головой. – И совсем не хочу знать.

– Понял. – Ещё раз устремив прищуренный взгляд в сторону происходящего на улице, он нахмурил брови: – Если хотите, я могу выпустить вас через служебный вход.

– Это было бы самое лучшее.

– Но проблема – ваши покупки. – Он посмотрел в мою тележку, оценивая, большой ли урон нанесёт своему товарообороту, пожертвовав упаковкой стирального порошка, бутылочкой малинового сиропа и баночкой горчицы. – Я могу послать вам всё это сегодня вечером на дом. Эти предметы должны пройти через кассу, понимаете?

– Я забрал бы их в понедельник, – предложил я. Ни при каких условиях мне не хотелось давать свой домашний адрес ещё кому-нибудь. Я подёргал свою сумку на ремне: – Здесь только пакет с почты.

Он неохотно кивнул:

– Хорошо. Идёмте.

Я последовал за ним. Мы прошли в заднюю часть магазина, где он открыл мне железную, покрашенную в синий цвет дверь, ведущую в голое, мрачное складское помещение. Там стояли два одиноких поддона с туалетной бумагой. Деловой гул голосов супермаркета стих, как только он закрыл за нами дверь. Он указал мне угол, куда поставить мою тележку.

– Мы упакуем для вас эти вещи в понедельник, – сказал он. – Просто спросите на кассе.

Только теперь я заметил, что его несколько подпрыгивающая походка объяснялась тем, что на правой ноге он носил протез. Проникшись родственным чувством, я последовал за ним – мимо конторского помещения, в котором гудел старый компьютер, вдоль слабоосвещённого коридора с неровным бетонным полом, пока он, наконец, не выпустил меня на улицу ещё из одной железной двери: и я оказался на Стрэнд-стрит, с видом на порт и на первые туристские автобусы выходного дня.

– Большое спасибо, – сказал я и пожал ему руку. Я был ему действительно благодарен за его готовность прийти на помощь. Я уже знал: большинство ирландцев таковы – не задавая лишних вопросов, просто помогают. В это мгновение мне меньше, чем когда-либо, хотелось уезжать отсюда.

– Я с удовольствием пошлю вам покупки, если вы захотите, – повторил он. Казалось, ему было очень важно, чтобы я не расстался со своим малиновым сиропом.

– Спасибо, – сказал я. – Но до понедельника всё потерпит.

Дома у меня ещё оставались кое-какие приправы и немного сахара. Я мог обойтись.

– Ну, тогда приятных выходных, – сказал он.

Шум, с каким за ним закрылась железная дверь, был сродни звуку захлопнувшихся тюремных ворот.

4

Философия – не рассчитанный на массы навык. Суть её не в речах, а в поведении. И её нельзя использовать для приятного времяпрепровождения, чтобы разогнать скуку в праздные часы.

Сенека. Нравственные письма
Дома я записал все свои переживания, время от времени отвлекаясь и наблюдая за незнакомцем, который в поисках меня обыскивал порт. Из окна моей гостиной порт хорошо виден, если не считать лодочного причала, который от меня закрывала старая посудина, лежащая на киле с незапамятных времён, потихоньку ржавеющая себе и служащая в качестве гнездовья морским птицам: ржаво-коричневый, искорёженный мемориал прошлого. При виде его я всегда невольно спрашивал себя, как могут выглядеть мои имплантаты после десятилетий в тёплой влаге человеческой плоти. У одного причала рыбацкое судно выгружало акул. Кран поднимал отдельные туши, сочащиеся кровью, и, зыбко покачивая их, транспортировал в сторону, где кряжистые мужчины с копьевидными инструментами препровождали их в транспортировочные ящики, которые вилочный погрузчик отвозил потом прямо на рыбную фабрику. При этом кровавом спектакле присутствовало большое количество зрителей, фотографируя и глазея, разинув рот, а среди них мельтешил мой незнакомый преследователь с навязчивыми манерами и с моей фотографией.

И каждый, бросив на снимок взгляд, лишь отрицательно качал головой. Я мог не беспокоиться. Так я себе говорил. Однако всякий раз, когда я поворачивался к окну, у меня было чувство, что мне придётся распрощаться с моими бедными стенами.

Дом, в котором я живу, неприметный; светло-серая коробка с квадратным фундаментом, остро сбегающей крышей, каменным тамбуром у входа по центру фронтона и с двумя окнами – по одному с каждой стороны. От двери дома до ржавой кованой садовой калитки – один шаг, и то, что умещается в палисаднике между стеной дома и каменной оградой, не заслуживает даже упоминания. Тем более что мне сюда врыли толстый бетонный столб для электрокабеля и телефонных проводов. Позади дома места чуть побольше, зато там часто нестерпимо воняет из сточного канала, который тянется вдоль всех задворок нашей улицы. Нет у меня ни чердака, ни подвала, только прихожая от передней до задней двери, слева гостиная и ванная, справа кухня и спальня, всё тесное и маленькое, как в кукольном домике.

Но это мой дом. Он принадлежит мне. Я унаследовал его от бабушки, умершей в 1987 году, незадолго до смерти моих родителей. Поскольку тогда мне нечего было делать с этим домиком, я сдавал его одной пожилой местной женщине и не задумывался о нём, пока она спустя семь лет не преставилась; благоприятнее момента для возвращения я и представить себе не мог. Я как раз стал ранним пенсионером и получил официальное разрешение обосноваться за границей. Так я оказался в Дингле, на родине моих предков, которые, как и многие другие, во времена большой нужды уехали искать счастья в Новом Свете.

Пенсия моя невелика, но жизнь в Ирландии дешёвая, а много ли мне надо? Я почти не оставляю денег в супермаркетах, сходить куда-нибудь дорого поесть – что в принципе было бы возможно, – тоже не проходит, арендную плату за жильё я не вношу, а насколько старо или некрасиво то, что я ношу на себе, тоже никого не интересует, меня самого – меньше всего. Поселившись здесь, я выбросил всю старую мебель и купил новую, потому что так было надо, но это единственное моё приобретение, и с того момента прошло уже много времени. В первые мои недели в Ирландии смутная паранойя, кроме того, подвигла меня к тому, чтобы по всей квартире встроить всяческие тайники и вложить много энергии в то, чтобы инсталлировать в заднюю дверь что-то вроде кошачьего лаза, через который смогу ускользнуть в случае, если, скажем, в парадную дверь начнут ломиться русские агенты. Или китайские. Но никакие агенты так и не появились. С тех пор у меня остались инструменты, которые я использую для мелкого ремонта по дому, время от времени случающегося. Многое, к счастью, я могу сделать сам, это тоже экономит кое-какие деньги.

Большую часть денег я трачу на книги. В принципе, мне нечего делать, кроме как читать и ходить на прогулки. Читаю я романы, в основном развлекательные, детективы и тому подобное, которые по большей части беру в городской библиотеке, однако по настоянию миссис Бренниган я отважился и на труды знаменитых ирландских писателей, типа ирландских сюжетов Йейтса, романов Оскара Уайльда, Джонатана Свифта, Джона Синга или Кристофера Нолана. Только от Беккета и Джеймса Джойса я отказался: хватило одного взгляда в книгу, чтобы увидеть, что это выходит за пределы моего горизонта. Поначалу, кроме того, был период, в который я как одержимый читал книги на военные темы, об оружии и мировых войнах. Я прямо-таки принудил себя прекратить это, поскольку когда-то надо было наконец оставить в покое своё прошлое. Теперь это тоже давно позади.

И потом с некоторых пор – философы. У окна гостиной стоит стеллаж с моими личными книгами, и хотя я мог бы поклясться, что покупал их без всякой системы, всегда лишь ту книгу, какая на меня смотрела, по большей части это оказались философские труды. Кстати сказать, я не утверждаю, что хоть сколько-нибудь разбираюсь в философии. В принципе, я ни в чём особенно не разбираюсь, кроме, разве что, ведения боёв и войн, поскольку это я изучал. Причём то, что я об этом знаю, мне уже никак не пригодится. Мне больше не приходится ни за что бороться, разве что за то, чтобы управляться с собственной жизнью. Но это, если подумать, приходится делать каждому.

Я приступил к философам во всей полноте наивности. Я знал о философии лишь то, что она имеет дело с жизнью и её смыслом. И если я, скажем, хочу узнать что-то о Новой Гвинее, я же не возьму книгу столетней давности, так? А буду искать ту, что поновее. По этому же принципу я начал с современной философии. Витгенштейн – я не понял у него ни слова. В книге были пронумерованы все предложения, и я споткнулся уже на первом, так и не поняв, что он хотел сказать. Читать Бертрана Рассела было занятно, но я не мог отделаться от чувства, что он исходит из наличия у читателя таких способностей, которых у меня просто нет. Тогда я подумал, что лучше отступить немного назад и поискать книгу, которая объяснит мне основы основ. После того как я помучил себя в высшей степени своеобразной книгой Фридриха Ницше, кто-то подсказал мне, что Иммануил Кант невероятно основополагающий философ. Теперь у меня на стеллаже стоят все его труды, в красивых красных переплётах, и первая закладка торчит в первом томе примерно на странице семнадцать посреди многословного рассмотрения отношений предиката к субъекту, а аналитического суждения – к синтетическому. Я специально пошёл в библиотеку, чтобы уточнить понятия a priori и a posteriori. В какой-то момент я дошёл до того, что прочитывал всего одно предложение, а потом подолгу гулял по берегу и размышлял над ним, но когда и это ни к чему не привело, я оставил Канта.

Так было, пока не добрался до древних греков. Вот тут у меня впервые возникло чувство, что я понимаю хотя бы столько, что могу увлечься. Аристотель, например, показался мне сухим, как пыль, и когда я обнаружил, что он всерьёз полагал, что мозг есть лишь орган, призванный остужать кровь, я отложил его в сторону. Что такой человек может рассказать мне о жизни? Сократ фатально напоминал мне мистера Драммонда, страхового агента, который жил у нас по соседству, и мой отец всегда говорил, что единственный шанс не попасться на его удочку – это ни при каких обстоятельствах не вступать с ним в разговор. Платон с его беспощадными рассуждениями об идеальном государстве – исключительно суровое чтение; его деление народа на рабочих, охранников и властителей могло бы происходить и от Сталина. Эпикур многоречиво распространяется об ощущении боли и ощущении удовольствия, как они длятся и усиливаются, и отсутствие одного якобы обусловливает второе, и так далее, однако в этом отношении, на мой взгляд, он мало что мог понимать. И вообще видеть смысл жизни в том, чтобы просто получать удовольствие, – для меня слишком уж простовато.

Так я искал, пока, наконец, не наткнулся на Сенеку. Может, потому, что он был римлянин, а не грек. Я иногда думаю, мы, американцы, – это что-то вроде римлян сегодня: военное могущество, гордость за свою страну, желание учить и указывать пределы всем остальным. И когда я читаю о римском образе жизни, он мне во многих отношениях напоминает американский – как в его необузданности, так и в его прагматичной трезвости. В принципе удивительно, что вообще были какие-то римские философы.

Моя книжечка Сенеки постоянно лежит сверху, но в этот ветреный субботний день у меня не было внутреннего покоя, чтобы читать её. Закончив свои записи в дневнике, я вместо чтения занялся тем, что переставлял свои книги и вытирал с них пыль. Это имело ещё и то преимущество, что я постоянно держал в поле зрения моего преследователя.

После того как рыбацкое судно разгрузили и толпа рассеялась, он принялся крутиться на стоянке автобусов и у причалов. Ещё один известный аттракцион Дингла – дельфин по имени Фунги, который живёт в бухте и по неясным причинам работает в связке с городскими лодочниками: стоит только туристам заплатить и выйти на воду, как он тут же неизменно выныривает и резвится, позволяя себя фотографировать, – и всё это без всякого вознаграждения. Этот аттракцион настолько безотказный, что если во время такой экскурсии дельфин не покажется, туристам безоговорочно возвращают деньги за билеты. Так было со мной, когда я только приехал в Дингл и думал, что мне не надо избегать достопримечательностей. Во время моей первой и единственной лодочной прогулки я не увидел дельфина, и лодочник заверил меня, возвращая мне деньги – тогда ещё ирландские фунты, а не евро, – что это чрезвычайная редкость. Причём так, будто урон понёс я, а не он. По правде говоря, я не уверен, что Фунги ещё жив; дельфин обитает в бухте с начала восьмидесятых, как я читал. До каких, собственно, лет доживают дельфины? Понятия не имею. Лодки, во всяком случае, выходят на воду по-прежнему; я вижу их каждый день.

Мой преследователь тёрся среди людей, размахивал фотографией, задавал вопросы. Ему потребовалось постыдно много времени на то, чтобы понять, что все, кого он расспрашивает, туристы. Он остановился, поглядел на автобусы, махнул рукой и сокрушённо покачал головой.

Когда я через несколько минут снова поискал его глазами, он всё ещё был в порту: сидел на скамье и вид имел совершенно обиженный. То, как он сидел, глядя на бухту, делало его скорее трогательным, чем опасным. Как будто за ним нужно было присматривать, а не бегать от него.

Кстати, Ирландию римляне так никогда и не завоевали. Это пришло мне в голову только сейчас. Сами ирландцы придают этому факту большое значение.


В воскресенье я встал как обычно. Только в ванной мне пришло в голову, что пробуждение могло бы быть совсем другим. Я улыбнулся своему зеркальному отражению и обследовал рану. Выглядела она хорошо, и я решил оставить повязку ещё на один день.

В первые годы моей жизни на пенсии я позволял себе распущенность спать допоздна. Пока не заметил, что это вредно. Когда ты связан с жизнью, где каждое утро тебя вырывает из сна беспощадный будильник, всегда хочется отоспаться, но стоит этому поддаться, как моментально становишься депрессивным и висишь, будто мокрое полотенце, ни на что больше не пригодный. После этого я снова достал старый бабушкин будильник и завёл себе прямо-таки военный распорядок дня, такой, что и без будильника стал просыпаться в половине восьмого. Вполне, впрочем, цивильное время. Как раз тогда, когда у тебя нет никаких обязанностей, регулярность особенно важна. Регулярность создаёт структуру, а структура – это то, что, в конце концов, держит тебя в форме.

Я открыл банку концентрата, перемешал содержимое с остатком джема и небольшим количеством сахара и, ну да, принял это. (Во мне всё противится тому, чтобы применить к этой процедуре слово съел.) Потом отправился на свою утреннюю воскресную прогулку по пляжу как ни в чём не бывало. Как будто половину субботы не прятался от неизвестного чужака.

Во время одной из таких прогулок когда-то давно я обнаружил, что я не единственный человек в Дингле, кто по воскресеньям сторонится церкви. Если бы меня стали корить за это, я бы отговорился тем, что, хотя мой отец, разумеется, был добропорядочным ирландским католиком, я по завету матери тайно перешёл в протестантизм, а подходящей для этого церкви здесь, естественно, нет. По крайней мере, я так думаю, ведь я её никогда не искал. И естественно, никто меня никогда не корил.

И надо же, именно Бриджит тоже освобождает себе воскресные утренние часы для того, чтобы предаваться единственному хобби, которое я у неё до сих пор обнаружил: она фотографирует. И отдаёт предпочтение руинам старых судов, которые гниют и ржавеют на пляжах и выглядят при этом крайне живописно.

Было солнечно и ясно. Я не мог идти у самой кромки воды из-за моего веса, потому что погружался бы в песок слишком глубоко, но я следовал за линией берега, идя напрямик, не разбирая дороги, и те виды, что привлекали моё внимание, я играючи приближал при помощи моего правого глаза. В этом месте, наверное, стоит упомянуть, что меня снабдили телескопическим зрением, какому позавидовал бы и супермен. Мой искусственный глаз – сверхмощная камера с трансфокальным объективом и, что очень важно, цифровой настройкой. Я могу через всю портовую площадь читать газеты у киоска – не только крупные заголовки, но и текст. И, само собой разумеется, в глаз встроен светоусилитель и инфракрасный сенсор, всё в одной оболочке, которая так похожа на мой исходный глаз, что даже моя мать не заметила бы отличия, если бы была жива. Невероятно, если подумать.

Невероятно также и то, что я отдал за это мой здоровый правый глаз.

Когда во время воскресной прогулки я вижу Бриджит, я спокойно останавливаюсь и, должен признаться, придвигаюсь к ней своим телескопом как можно ближе. А она сидит на корточках перед какой-нибудь полуопрокинутой лодкой со сломанной мачтой и, держа в руках дорогую зеркальную камеру, изучает оттенки ржавчины и плесени, а я совсем рядом с ней, о чём она даже не подозревает. Я разглядываю её мерцающую кожу, любуюсь живой игрой её глаз и даже воображаю себе, что чувствую запах её непослушных волос… Иногда в такие моменты мне представляется, как она подойдёт к этой рухляди слишком близко и невзначай опрокинет её, но я успею подбежать и подхватить эти развалины своими сверхсилами, прежде чем они погребут её под собой. За что она отблагодарит меня тёплым, нежным поцелуем. Глупые фантазии, которыми я украшаю свои воскресенья. Если честно, чаще всего я вообще её не вижу.

Как сегодня. Я топал вдоль по откосу, одинокий пешеход, а потом ещё сделал большой крюк, удалившись в сторону от Дингла, туда, где паслись черномордые овцы. Я прекрасно нахожу общий язык с ирландскими овцами: несколько лет назад я потратил немало времени, сохраняя в банке данных в моём животе цифровой анализ их криков, а поскольку моя гортань настолько управляема, что может воспроизводить записи с большой степенью достоверности, я экспериментировал до тех пор, пока не выяснил, каким криком я могу их успокоить, а каким – спугнуть. Так что мы всегда хорошо понимаем друг друга, я и овцы.

К тому времени, когда я вернулся в город, церкви уже опустели, а улицы наполнились. Одни шли домой, другие – в пабы. Я принадлежал к тем, кто шёл домой. Никто не обращал на меня особого внимания, лишь изредка кто-нибудь бегло кивал мне. Я был в хорошем настроении и даже собирался промурлыкать какую-то мелодию, когда снова увидел моего преследователя, которому не хватало лёгкого поворота головы, чтобы обнаружить меня.

И он шёл со стороны моей улицы.

5

Мы непременно должны делать строгий отбор среди людей и спрашивать себя, достойны ли они того, чтобы мы посвятили им часть своей жизни, или пойдут ли им хотя бы на пользу затраты нашего времени. Ведь некоторые считают, что оказывают нам честь, принимая от нас услуги.

Сенека. О душевном покое
Я сам был удивлён, насколько хорошо действовали старые, вымуштрованные рефлексы. С быстротой молнии я очутился за ближайшей припаркованной машиной, пригнулся и сделал вид, что занят своими шнурками, не сводя с него при этом глаз.

Сегодня он, кажется, был без фотографии, мой незнакомый друг. За его волосы боролись между собой атлантический ветер и модный закрепитель для причёски, и закрепитель потерпел поражение. Засунув руки в карманы куртки причудливого кроя и такого цвета, будто её дизайнер черпал вдохновение из лужи блевотины, незнакомец стоял на краю дороги и вид имел нерешительный. Меня он, кажется, не увидел. По крайней мере, сделал вид. Дорога была пуста, ни одной машины, ничего, что помешало бы ему резво продолжить путь, но нет, он стоял, покачиваясь с пятки на носок, и смотрел то направо, то налево вдоль улицы.

Чем дольше это длилось, тем мне становилось тревожнее. Сколько же можно возиться с моими ботинками, скоро на меня начнут обращать внимание. Позади меня ковыляла морщинистая старуха с двумя тяжёлыми сумками, недовольно пыхтя, и всякий раз, когда я оглядывался, отвечала на мой взгляд с крайним неодобрением.

А этот тип продолжал стоять, будто твёрдо решил дождаться, когда я распрямлюсь. Старуха подходила всё ближе. В любой момент она могла остановиться рядом со мной, громко предложить мне помощь и по возможности подробно рассказать мне, что раньше, во времена её молодости, шнурки были ещё настоящими шнурками… Я изучил все возможности уйти незамеченным и каждую из них нашёл рискованной. Если повезёт, её зрение окажется достаточно слабым, чтобы не заметить, что обувь у меня без шнурков.

Мой преследователь не торопясь извлёк лист бумаги и изучал его, время от времени бросая взгляд то на табличку с названием улицы, то на другие указатели.

– Дайте пройти! – прошипела за моей спиной старуха и толкнула меня одной из своих сумок. Я услужливо прижался к машине, чтобы дать ей дорогу. Она протиснулась мимо, окинула меня последним убийственным взглядом свысока – при её маленьком росте такая возможность подворачивалась ей, наверное, не так часто, – и равнодушно пошла своей дорогой.

Мужчина с растрёпанной причёской в куртке блевотного цвета ничего этого не заметил, а принял решение. Он снова свернул свой листок бумаги, сунул его в один из бесчисленных карманов и решительно повернул на восток, к выезду из города. Я удивился, чего он хочет там найти; даже отсюда было видно, что в той стороне Динглу нечего предложить, кроме бензоколонки, нескольких домов и одного отеля. Дальше следовали ещё две мили просёлочной дороги до следующего посёлка, Баллинтаггарта.

Но этим вопросом я задавался не очень долго. Я подождал, когда он отойдёт подальше, – он ни разу не оглянулся, – потом пересёк дорогу и отправился домой. И оглядывался не он, а я – через каждые несколько шагов.

Казалось, кто-то сдвинул мой дом гораздо дальше по улице. Тем не менее, я добрался до него незамеченным, никто не выскочил из-за угла и не крикнул: «Ах вот вы где, мистер Фицджеральд!» Я быстро заглянул в почтовый ящик: ничего. Может, моего адреса у него и не было. На табличке у дверного звонка всё ещё благоразумно значится имя прежней жилицы, Хелен Макгилли. Я с облегчением вздохнул лишь после того, как закрыл за собой дверь, а потом задёрнул занавески и в гостиной, и на кухне. Хелен Макгилли сегодня не принимает.

После этого я долго сидел в сумеречной полутьме и пытался понять, что всё это может значить и сколько это может продолжаться. Я думал об этом примерно с полчаса, но так и не нашёл ответа, который бы меня устроил. Впервые за долгое время мне снова захотелось взяться за бутылку виски, чтобы остановить жернова в своей голове. Жаль, что я не мог за неё взяться.

Вместо этого я включил самый слабый источник света, какой у меня есть, дряхлый торшер неопознанного возраста, и взялся за Сенеку. Я прочитал несколько мест, где говорилось о стойкости мудрого, его внутренней гармонии и самодостаточности. Его нельзя поколебать ни несправедливостью, ни бесчестьем. Увидев, как я далёк от истинной мудрости, я раскрыл книгу в самом конце,где в приложении описывалась жизнь Сенеки. Мне хотелось узнать, что отличало его от меня.

Луций Анней Сенека родился в Испании, в Кордове, в 4 году до н. э., в семье состоятельного и знаменитого учителя риторики. Этот очерк я читал уже не раз, но сегодня впервые и не без трепета обратил внимание на то, что старший брат Сенеки, Галлио, даже упомянут в Библии, в посланиях апостолов.

Дуэйн Уильям Фицджеральд, напротив, родился в Бостоне, в 1965 году нашей эры, единственным сыном скорее необеспеченного, молчаливого пожарного, который, следуя старинному обычаю, по достижении совершеннолетия перебрался из Ирландии в Новый Свет, чтобы искать там своего счастья. Он верил, что нашёл его, когда на празднике пожарных в Бостоне познакомился с моей матерью, конторской служащей из Лондондерри, Нью-Гэмпшир, но эта вера оказалась заблуждением. Если сопоставить дату моего рождения с датой бракосочетания моих родителей, то можно предположить, что в тот вечер на празднике пожарных произошло нечто большее, чем обмен комплиментами и номерами телефонов. Во всяком случае, они поженились, но их брак не был удачным; когда я вспоминаю своё детство, мне кажется, что они ссорились непрерывно. Я так и вижу моего отца молча и подавленно сидящим за кухонным столом, вперившись в пустоту, рослого, печального человека, который часто говорил: «Мужчина должен исполнять свой долг», – наверное, потому, что иногда ему не хотелось этого делать. И я слышу мою мать, как она напускается на него, требует, корит голосом, похожим на железную пилу, острым, холодным и не знающим пощады. Она покинула его и меня, когда мне было семь лет, и после этого боль, по крайней мере, отпустила.

Сенека получил образование в Риме, молодым человеком объездил Египет и сделал блестящую карьеру при императорах Августе и Тиберии, пока Калигула не принудил его к отставке. К этому времени он был уже состоятельным и знаменитым, женатым и отцом двоих сыновей.

Совсем другое дело – Дуэйн Фицджеральд. Я ходил в ближайшую школу и, можно сказать, с трудом прогрызался сквозь гранит науки; позднее мне очень пригодилось, что я был хорошо развит физически, так что мог компенсировать плохие отметки за счёт спорта, а в компаниях, с которыми я водился и с которыми мы тусовались в городе, я всегда был самым сильным. В армию я пошёл при президенте Рейгане – вовсе не для того, чтобы сделать карьеру; если где-то начиналась заварушка – в Гренаде или ещё где-то, – я гарантированно находился в частях, максимально удалённых от горячих точек. Часть моего солдатского жалованья я отсылал отцу, остальное шло местным пивоварням, а что касается женщин, то я никогда не выходил за рамки лёгких, ни к чему не обязывающих отношений. То есть я был тогда одним из тех неотразимых парней, хоть и в солдатской форме, которые в любой момент могли получить девушку на ночь – правда, с девушками, которых можно было получить таким образом, нельзя было иметь что-то серьёзное. А поскольку приём действовал безотказно, я так и не успел узнать, где и как находят других девушек.

Сенека впоследствии стал учителем юного Нерона, и в первые пять лет его правления Римской империей ею практически управлял Сенека. Империя простиралась по всей Европе – от Британии до Передней Азии – и охватывала всю Северную Африку. То, что управлял Сенека образцово, не спасло его, поскольку Нерон оказался психопатом и его сдвиг с годами всё больше усиливался. Под конец он заподозрил Сенеку в участии в заговоре против себя, и с философом было покончено.

Я захлопнул книгу и некоторое время смотрел в пустоту перед собой, тогда как во мне формировалась мысль. Дружба. Это не имело ничего общего с тем, что я только что прочёл, а внезапно вспыхнуло само по себе. Может, неслучайно; Сенека много сказал на тему дружбы.

Под конец нас оставалось в группе пятеро – причём я не знаю точно, были ли ещё другие группы. Мне всегда казалось, что мы – первопроходцы, но никто нам этого никогда не говорил. После окончания проекта нам запретили входить в контакт друг с другом, что было крайне жестоко, поскольку у всех у нас больше не осталось никого, с кем можно было бы поговорить обо всём, – за исключением подполковника Рейли. А подполковник Рейли не тот человек, с которым хотелось говорить обо всём.

Но я придерживался этого обязательства. Несколько лет назад мне переслали действующие номера телефонов и адреса остальных; я их сохранил, признаюсь, но ни разу не воспользовался ими. У меня даже искушения не было. Если соблюдение предписания легко проверить, то в сомнительных случаях лучше придерживаться его.

Я всё ещё смотрел перед собой. Серые занавески создавали сумерки, в которых могли примерещиться и призраки. Дружба. Первым из всех мне вспомнился Габриель Уайтвотер. Мы подружились ещё до того, как нас включили в программу. Незадолго перед тем он потерял свою семью – из-за нераскрытого жуткого убийства, совершённого наркобандой, которая ошиблась адресом. Поскольку мои родители умерли в это же время: мать – от сердечного приступа, а отец – во время большого пожара в отеле, – нас объединило общее несчастье.

По прошествии более чем десяти лет, как я обнаружил, запрет на контакты между нами уже перестал быть таким строгим.

Габриель жил в Калифорнии, в Санта-Барбаре. Я посмотрел на часы. Около четырёх, это значит, что на побережье Тихого океана сейчас… около восьми утра. Рановато для звонка или нет? Я встал и извлёк из тайника в прихожей мобильный телефон. Достать бумажку с номерами телефонов было немного сложнее; в своё время я свернул её в несколько раз и засунул в естественную щель с внутренней стороны ножки стола. Там она и оставалась.

После недолгого раздумья я всё-таки отложил мобильный телефон и взялся за аппарат, официально зарегистрированный на меня. Набрал номер и сразу же услышал голос, который нисколько не изменился за все эти годы:

– Уайтвотер.

– Фицджеральд, – сказал я, и он ахнул.

Потом начались радостные приветствия и поток слов, из которых я понял, что все остальные давно и регулярно перезваниваются на Рождество или День Благодарения, а также в дни рождения, и что даже заключали между собой пари, когда же я наконец дам о себе знать.

– Ты что, думаешь, что твой телефон больше не прослушивается? – удивлённо спросил я.

– Ясное дело, прослушивается, – весело сказал Габриель. – Иногда я даже слышу, как приборы подключаются и отключаются.

Это и было основанием, почему я не позвонил по своему мобильному. Тогда бы не помогло то, что он вне прослушки, поскольку аппарат на другом конце провода всё равно был под контролем. И номер моего мобильного, утаиваемый с такими предосторожностями, всплыл бы на поверхность.

Я помедлил.

– Мне нужно с тобой срочно переговорить, так, чтобы никто не слышал. Есть у тебя такая возможность?

Я не был уверен, пойдёт ли на это Габриель. Я был готов к тому, что он отговорится: «Как-нибудь в другой раз». Но, к моему удивлению, он тут же ответил:

– Конечно, какие проблемы. – Что-то зашумело, я услышал его бормотание, и потом он сказал: – Итак, слушай меня внимательно. Тот же самый номер, как и мой, только последние четыре цифры другие. Я сейчас думаю, каким образом тебе их сообщить… А, да. Помнишь наше последнее увольнение в город перед тем, как нам лечь в госпиталь? Когда мы оторвались с теми двумя сисястыми хохотушками? Мою звали Кэти, а твою…

До того, как я познакомился с Габриелем Уайтвотером, я, как и большинство других, придерживался того мнения, что люди, в жилах которых течёт индейская кровь, автоматически должны быть связаны с природой в большей мере, чем доступно белому человеку. Но никто не был так отдалён от природы, как Габриель Уайтвотер. Он любил всё искусственное. Искусственное лучше натурального, таково было его кредо. Он ходил в кино, потому что там всё «ярче, чем в жизни». Он охотнее плавал в хлорированном бассейне, чем в море или в горном озере. Он каждый день самозабвенно глотал синтетические витамины и поедал йогурты, на которых чёрным по белому написано, что они гарантированно свободны от натуральных ингредиентов. И он был абсолютным сторонником искусственно увеличенного бюста. Женщина должна таскать перед собой достаточно силикона, чтобы произвести на Габриеля Уайтвотера хоть мало-мальское впечатление.

– Сьюзен, – вспомнил я.

– Правильно. А теперь не отвечай, а говори только «да» или «нет». Ты помнишь номер на её майке?

– Помню, – сказал я.

Номер был 21.

– Прекрасно. К этому числу прибавь семнадцать, и ты получишь последние две цифры. Отними от этого числа четыре и поменяй цифры местами, это и будут две первые. И дай мне полчаса времени, о'кей?

– Всё ясно, – озадаченно пробормотал я. Но он уже положил трубку.

Впервые мы встретились в автобусе, который ехал на остров Парри. Он вошёл, встретил мой взгляд, увидел, что я, как и он, в чёрном галстуке и с чёрной траурной повязкой на рукаве, и сел на свободное место рядом со мной.

– Прими мои соболезнования, – сказал он, протянул мне руку и назвался. – Кто-то из семьи, да?

– Отец, – кивнул я. Даже после тысячи миль у меня в ноздрях всё ещё стоял запах бостонской кладбищенской земли. – А у тебя?

В его взгляде читались страдание и непреклонность.

– Вся семья. Отец, мать, три сестры.

Позднее нас связала общая судьба, но вначале было это: что мы в одно время потеряли своих родных.

Его отец был косметическим хирургом, что, возможно, объясняет приверженность Габриеля ко всему искусственному. В любом случае причина коренится в семье, поскольку была у них ещё одна дальняя родственница, кузина или тётя неизвестно какой степени родства, которая когда-то в Лос-Анджелесе подогнала объём своей молодой груди под ожидания киноиндустрии. Но доктор Майкл Уайтвотер посвятил себя серьёзной косметической хирургии: он исправлял кривые носы, прижимал к черепу оттопыренные уши, зашивал заячью губу и делал чудеса с жертвами автокатастроф. По крайней мере, так утверждал Габриель.

Этому ангелу преображения выпало несчастье жить в доме под номером 150, в который однажды воскресным утром ворвались три киллера, которые, видимо, настоятельно нуждались в коррекции органов слуха, – тогда бы они расслышали, что враждебный наркодилер-конкурент, которого они должны были уничтожить, живёт хоть и на этой улице, но в доме номер 115. Но они поняли неправильно, подъехали не к тому дому, поднялись по лестнице, когда всё семейство Уайтвотеров, за исключением их старшего сына Габриеля сидело за завтраком и отец произносил молитву, вошли в комнату и расстреляли всех, кто там был…


Я ждал долгих полчаса. Ходил взад и вперёд, как тигр в клетке, даже отважился приоткрыть кухонные занавески и выглянуть наружу – ничего, разумеется. Наверно, я видел привидение. Снова задёрнул занавески, сел и стал гипнотизировать минутную стрелку. Когда она, наконец, доползла туда, куда требовалось, я набрал номер на своём мобильнике.

Габриель ответил после первого же гудка.

– Что это за номер? – спросил я.

– Итак, просто для того, чтобы ты представил себе обстановку, – начал он вальяжно, с явным удовольствием, – я лежу сейчас в шезлонге дизайнерского исполнения стоимостью не меньше трёх тысяч долларов на краю неправдоподобно бирюзового бассейна длиной не меньше ста футов. В ухоженном пальмовом саду вокруг бродят настоящие фламинго – ну, ты знаешь, такие розовые птицы, которые спят стоя на одной ноге и абсолютно глупы, не могут даже допереть, что стена им не препятствие. Если я щёлкну пальцами, ко мне подойдёт робот, который целый день катается за мной на подобающем расстоянии, чтобы я в любой момент имел выбор из двадцати семи разных сортов минеральной воды, разумеется, все хорошо охлаждённые. Очень милая игрушка. С виду похожа на R2D2 из «Возвращения рыцарей», если ты помнишь. И так далее. Ну, что ты на это скажешь?

– Торговля наркотиками, – сказал я. – Или шантаж. Но уж в любом случае не повышение пенсии.

Он засмеялся:

– Да уж можешь не сомневаться. Даже стозвёздный генерал не смог бы построить себе такую халабуду. – Он тоскливо вздохнул: – М-да, жить тут можно. Но подлая правда состоит в том, что это – место работы. Вот уже несколько лет я пробавляюсь мелким промыслом – присматриваю за домами, владельцы которых в отъезде, кормлю их собак и кошек, поливаю цветы и так далее. Здешние места офигенно богатые, тут есть всё для плохих мальчиков. Есть куда вложить мой скромный гонорар. – Я расслышал его ухмылку. – Сейчас я в доме нового клиента, который нанял меня только вчера, дело краткосрочное. Продлится только до вечера пятницы, к сожалению. Во всяком случае, я не думаю, чтобы мои чуткоухие ангелы-хранители успели так быстро подключиться. А ты?

– Тоже не думаю.

– А у тебя какие возможности?

– Мобильный телефон по карточке предоплаты, я купил его у одного туриста. Ни фамилии, ни вопросов. На мне этот номер не числится.

Всё было так, будто и не прошло столько лет. Будто мы расстались только вчера, а не полвечности тому назад, в солнечный день на парковке, полной машин и людей из секретных служб, когда никто не знал, куда увозят другого.

Мой странный преследователь вдруг показался мне совершенно нереальным, будто привиделся в дурном сне, когда я рассказывал о нём Габриелю.

– Хм-м, – задумался он. – Азиат, говоришь? Здесь, конечно, полно людей, к которым подошло бы твоё описание, но это всё иммигранты из Силиконовой Долины. Если они со мной и заговаривают, так только о том, чтобы я охранял их дома и поддерживал нужную температуру у их тропических золотых рыбок.

– Меня беспокоит, не агент ли это, – сказал я.

Габриель пренебрежительно фыркнул:

– Да разве агент ходит один? Разве он ведёт себя как придурок? Если бы за этим стояли тайные службы Китая, они бы уже наслали на тебя десяток дюжих парней, которые уволокли бы тебя куда надо – и все дела.

– Они могут ещё и нагрянуть.

– Да брось ты. Это журналист, который что-то пронюхал и мечтает написать главный репортаж своей жизни. Больше ничего.

– Если про это пронюхает Рейли, я не успею оглянуться, как уже буду сидеть в бомбардировщике, уносящем меня в сторону запада.

– У меня есть для тебя свободная комната, если захочешь. Я не шучу. Места у меня много.

На минуту я почувствовал искушение, но потом вспомнил, почему это неосуществимо.

– Если вам сходят с рук ваши телефонные переговоры, это ещё не значит, что они будут смотреть, как мы создаём клуб ветеранов.

– С меня было бы довольно, если бы ты был где-то на расстоянии автомобильной поездки. Ирландия всё-таки немножко далековато… И представь себе, что будет, если кто-то из нас пойдёт в аэропорту через металлодетектор! Они все выпадут в осадок.

– Не только они.

До чего же приятно было снова говорить с ним. Говорить с человеком, знающим ситуацию. Действительно понимающим, каково тебе приходится.

– Эй, – сказал он с явным воодушевлением. – Только между нами: ко мне тут приезжал узкоглазый Гомес. Года два-три назад. Однажды утром вдруг звонит у двери. Было действительно здорово, почти как в старые времена. Вот чего действительно нам ощутимо не хватало, так это пива. Он сейчас живёт в Техасе. С некоторых пор у него начались проблемы с искусственными суставами. Машины у него уже нет, и они говорят, что он должен вернуться в клинику. Я собираюсь как-нибудь наведаться к нему. Плевать на предписания.

– Передай ему привет от меня.

– Ты сам можешь ему позвонить, всё-таки товарищ по спорту. – Он назвал мне телефонный номер, и я ввёл его себе в банк данных. Какое-никакое преимущество в быту: мне не нужна записная книжка.

– У меня всё ещё такое чувство, что в первую очередь я должен звонить подполковнику Рейли, – признался я.

Габриель тяжело вздохнул.

– Ну и вымуштровали они тебя, парень. Папаша Рейли? У тебя есть причины для тревоги, и ты приходишь к мысли непременно поговорить с этой образиной?

– Начнём с того, что я пришёл к мысли позвонить вначале тебе.

– Ну, браво. Значит, ты небезнадёжен. Я как только подумаю о том, что он явится и усядется своим широким задом на мой диван, мне становится дурно. Никогда заранее не знаешь, то ли он скажет тебе «сынок», то ли раскроет хайло.

– Да брось ты. Не так уж он и страшен.

– Ты видишь его не так часто, как мы. Вот преимущество проживания за границей, если подумать. Итак, поверь измученному человеку, что подполковник Джордж М.Рейли не собеседник в разговоре по душам, а старый пыльный мешок.

– Если от него ушла жена, это ещё не значит, что он…

– Только одна история. Одна-единственная. Она, на мой взгляд, говорит о многом. Помнишь, что Рейли был повёрнут на блюзе? На тоскливых старых неграх с их расстроенными гитарами, верно? Чёрт возьми, летом 86-го он проехал сотню миль ради пластинки Мэнса Липскомба; я бы даже сказал, этот человек любит блюз. Но никогда не признается в этом, трусливая собака. Он закрывает дома все окна и надевает наушники, если хочет послушать Мэдди Уотерса. Он мне говорил тогда, что его коллеги и начальство ничего не должны об этом знать, потому что они все сплошь белые южане, которые могут допустить только Хэнка Уильямса.

– Ну что ж, это убедительно.

– Да, тогда мне тоже так казалось; в конце концов, с этими типами всё было ясно. Но что теперь: теперь начальником над Рейли поставлен чёрный. Ты его знаешь, я думаю, – Лютер Торренс?

– Ух ты! Крутая карьера.

– Ну, это было ясно давно. Генерал-лейтенант, и это ещё не конец. Но что мне рассказывает Рейли, посетив меня не так давно? Если он сейчас вылезет со своей любовью к блюзу, говорит он, это будет выглядеть как подхалимаж! Что ты на это скажешь? Человек весь насквозь двуликий и двусмысленный. При каждом чихе он раскидывает умом, какие последствия это будет иметь для его карьеры. Такому человеку нельзя верить.

– Хм-м. – Писк в трубке показал мне, что карточка уже исчерпана. Я прервал разговор, чтобы вставить новую карточку, и снова перезвонил.

– Знаешь, что бы я сделал на твоём месте? – сказал Габриель, выбитый из колеи перерывом в разговоре. – Молчал бы про это дело или сам бы вывел его на чистую воду. Ну что этот тип может сделать, если ты его поймаешь и вытрясешь из него, кто он такой? Что вообще хоть кто-нибудь может сделать?

– Да, – кивнул я. – Это верно.

– Можешь не сомневаться. Иначе для чего же дядя Сэм вложил в нас такую кучу денег, спрашивается?

– Я сам об этом часто думаю.

– Говорю же тебе, это всего лишь журналист, охочий до броских заголовков. Ты его раскрошишь одной левой, если на то пошло.

– Да уж раскрошу. – Я глубоко вздохнул, и мне показалось, что я чувствую каждое мышечное волокно своей грудной клетки и уже снова могу быть хозяином положения. – Только что мне потом делать с его крошками?

– Скормишь их рыбам.

Мой телефон опять запищал.

– Что, так много жрёт эта ненасытная заокеанская связь? – удивился Габриель. – К сожалению, я не могу сам тебе перезвонить отсюда. Не говоря уже о счетах за чужой разговор, твой номер на веки вечные записался бы в здешних телефонных анналах… – Его голос вдруг приобрел печальные интонации. – Но всё же позванивай, поговорим о старых временах, о'кей? Четырнадцать лет – это очень большой срок.

– Позвоню, – пообещал я.

– И не сдавайся, Дуэйн, слышишь?

– Обещаю. – Это всё, что я успел сказать перед тем, как связь оборвалась.

Я извлёк из аппарата использованную карточку и разрезал её, как и все остальные, на мелкие кусочки для мусора. Завтра на бензоколонке я куплю две новые карточки, всё равно мне идти в супермаркет за покупками.

После разговора с Габриелем мне стало легче. Я почувствовал себя увереннее и расслабился, даже строптиво раздвинул занавески. Всё небо было в тучах, похожих на скомканные серые простыни, они нависли тяжело и низко. Переулок был пуст, насколько хватало глаз.


Мой преследователь, казалось, вдруг разом исчез. Выйдя в понедельник в город, я пристально высматривал его, но нигде так и не обнаружил. Могло показаться, что его никогда и не было на самом деле, что это была лишь моя фантазия.

К вечеру вторника, ближе к закрытию библиотеки, я отправился туда сдать книги, которым вышел срок. Одному из романов я давал уже второй шанс, главным образом потому, что действие там происходило в старой Ирландии, и роман этот шанс использовал: под конец я забыл обо всём на свете и, лишь захлопнув книгу, заметил, который час. Превосходно.

Библиотека – небольшое серое строение на Грин-стрит, чуть ниже церкви св. Мэри. Муниципалитет графства Керри – Библиотека Дингла – было обозначено на вывеске, а рядом по-гэльски: Leabharlann an Daingin – слова, в которые я всякий раз зачарованно вглядывался. Время работы – со вторника по субботу с половины одиннадцатого до половины второго и с половины третьего до пяти. Для меня особенно важны последние часы, потому что в те дни, когда приходит срок сдавать книги, я всякий раз не успеваю по причинам, которые и сам толком не могу объяснить.

Миссис Бренниган одарила меня благожелательной улыбкой, когда я вошёл со своей сумкой на ремне. Двое детей – белокурая девочка в линялом синем свитере и веснушчатый мальчик с наглой ухмылкой – осторожно извлекали из коробки чучело лисы, где оно было проложено скомканной бумагой для защиты от повреждений. Это был великолепный экземпляр. В библиотеке на полках под самым потолком стоял уже целый зверинец из чучел, начиная от мышей и зайцев и кончая охотничьими соколами; всё это были работы мистера Бреннигана; его хобби, которым он увлечённо занимался до того, как заболел. Эти чучела время от времени брали в библиотеке напрокат окрестные школы.

– Хорошо, что вы пришли, – сказала миссис Бренниган, договорившись с детьми, когда в течение недели они смогут забрать гуся, и дети ушли. – Принтер всё ещё глючит.

Я улыбнулся:

– Всё ясно. Сейчас я взгляну.

– Инструкции и справочные пособия я там уже приготовила.

Я выложил на стойку свои книги. Сверху лежал роман, который сегодня задержал меня до последней минуты. Она положила на него руку и спросила:

– Ну что, понравилось вам?

Я кивнул.

– Со второй попытки.

– Я знала, – довольно сказала она и принялась списывать книги.

– Но конец я так толком и не понял, – сознался я. – Чего это он приковал себя цепью к воротам своего противника, и никто палец о палец не ударил, глядя, как он умирает с голоду.

Тонкая улыбка скользнула по лицу миссис Бренниган.

– В старой Ирландии, – объяснила она, – это было величайшим бесчестьем для врага: умереть от голода на пороге его дома.

– Ах, вон в чём дело, – озадаченно сказал я. Мои предки хоть и происходили из этой страны, но в такие моменты я понимаю, насколько я здесь всё-таки чужой.

Уложив сданные книги в коробку – работа для практикантки на завтрашнее утро, – миссис Бренниган открыла мне кабинет. Он находился в заднем помещении, за белой узкой дверью, настолько неприметной, что за первые четыре года в Дингле я её ни разу не увидел: я мог бы под присягой поклясться, что до 1998 года её здесь не было, и мне поверил бы любой детектор лжи.

В кабинете стояло несколько застеклённых шкафов, забитых чучелами животных, которым не нашлось места в зале, на верхних полках библиотеки. Пока я усаживался перед компьютером, миссис Бренниган взяла чучело лисы с явным намерением засунуть в шкаф и его. На первый взгляд, это намерение было неосуществимо.

– Знаете, – сказала она задумчиво, стоя перед раскрытыми дверцами шкафа и изучая расположение мышей, кроликов и канюков, – иногда я всерьёз думаю, что это божья кара. То, что случилось с моим мужем.

– Что-что? – Я рассеянно поднял взгляд. Я уже углубился в поиск упорствующего задания для принтера.

– Это шло по нарастающей, понимаете? Вначале это были животные, которых сбили машины. Потом птицы, которых кто-то подстрелил. Но ему это не нравилось. Раны, дырки от выстрелов. Приходилось, естественно, штопать, чинить, но следы всё равно оставались, это портило вид. По-настоящему ценны только те чучела, которые не имеют повреждений. Безупречные экземпляры.

– Понимаю, – сказал я.

Она передвинула деревянную подставку с совой и голубем в попытке расчистить место для лисы.

– Он начал покупать животных живьём. Когда он расширял гараж, да так, что даже перекинул его через канал, до задней границы нашего участка; он его практически удвоил, – я думала, он строит загон. На самом деле он построил газовую камеру.

– Газовую камеру? – эхом повторил я. Такое не каждый день услышишь.

– Небольшую, размером со шкаф, с клетками внутри, с мягкой обивкой. Чтобы животные падали мягко, не повреждая своё оперение или бороду, оставались целыми, понимаете? Камеру можно было изолировать от воздуха и подключить к ней выхлоп машины. И он это делал. Снова и снова. Под конец он стал просто одержимым. – Она кивнула на зверинец за стеклом: – Все эти животные погибли именно таким образом. Невредимо для шкуры.

Я смотрел на бесчисленные стеклянные пары глаз, которые пялились из шкафа в пустоту, и внезапно почувствовал жуткое родство: разве не таким же был и мой собственный искусственный глаз? Если не считать, что он стоит в миллион раз дороже и в него встроено бесчисленное количество техники.

– И зачем я вам всё это рассказываю? – Она повернулась ко мне, храбро улыбнувшись: – Ну, вы уже нашли ошибку?

– Пока нет, но сейчас непременно найду. – Мне понадобилось больше времени, чем ей, чтобы вернуться в действительность, но уже в следующем окне, которое я кликнул, появилось искомое задание, ожидающее очереди на печать, и я стёр его в два клика. – Готово.

– Чудесно, – сказала она. – Спасибо. За это вы можете взять сегодня несколько самых лучших книг. При условии, что выберете их за оставшиеся… – она взглянула на часы над дверью, – восемь минут. – Её оживление сменилось озабоченностью: – Сегодня мне надо уйти вовремя, у сиделки моего мужа по вторникам репетиция в церковном хоре. Оставьте, компьютер я выключу сама.

Я побродил немного между рядами стеллажей. Они едва доставали мне до плеча, отчего библиотека казалась больше, чем была на самом деле. Хотя тут был каталог, я никогда им не пользовался, а предавался воле случая, беря то, на что глаз упадёт. Последняя посетительница, полноватая девушка, поглядывала на меня скептически. Она уже отложила целую охапку книг, с которыми ей не управиться до серебряной свадьбы, а ей всё было мало.

Большинство здешних книг – тщательно переплетённый заслуженный букинистический антиквариат, что хорошо в части романов, но полностью обесценивает весь раздел техники и естественных наук. Наибольшая и к тому же расположенная по центру часть всего собрания посвящена истории Ирландии, и целый отдел среди этой части содержит книги о происхождении фамилий, причём я готов спорить, что этих книг больше, чем существует фамилий. Как я узнал оттуда, фамилия Фицджеральд встречается в здешних местах часто. Может быть, я здесь не просто в родном городе моего отца, а действительно в стране моих предков.

Что меня, честно признаться, не особенно трогает. Я шёл вдоль стеллажей с романами. Большинство из них я уже читал, но даже в такой маленькой библиотеке, которая, казалось бы, вся как на ладони, то и дело появляются откуда-то новые корешки книг. Или, по крайней мере, те, что раньше не бросались в глаза. Без трёх минут пять я собрал свою добычу и подошёл к стойке одновременно с полноватой девушкой. Я пропустил её вперёд, удостоившись за это пугливой улыбки.

– Написать вам дату возврата? – спросила меня миссис Бренниган, как спрашивала всякий раз.

– Да, пожалуйста, – сказал я, как говорил всякий раз, укладывая книги в сумку на ремне.

Только я вышел наружу – с полной сумкой через плечо и держа в каждой руке по книге, – как вдруг он вырос передо мной из-под земли и сказал:

– Мистер Фицджеральд, мне безотлагательно нужно с вами поговорить.

Мой преследователь.

Я услышал, как за спиной у меня миссис Бренниган заперла дверь и торопливо зашагала прочь. Полноватая девушка всё ещё возилась, укладывая книги в короба на своём велосипеде. Было не время и не место бить моего противника крюком снизу в подбородок. Поэтому я спросил, мрачно глядя на него:

– Кто вы и что вам нужно?

То ли он за ночь прошёл курс приличных манер, то ли испытывал ко мне больше почтения, чем ко всем остальным, но он сохранял дистанцию, на которой я мог рассмотреть его подробнее. Сегодня он был одет в тонкую куртку из фиолетового материала с отливом, а под ней была рубашка с рисунком в виде костей. Он по-прежнему производил впечатление нервного хорька.

– Ицуми, – сказал он, протянув руку для пожатия. – Меня зовут Гарольд Ицуми. – У него был протяжный выговор Западного побережья. Не китаец. Американец японского происхождения. Он заметил, что обе мои руки заняты книгами и что я не делаю попытки переложить книгу, и, помедлив, опустил руку. – Я адвокат.

– Да что вы.

Он заморгал.

– Да-да, – подтвердил он. – И я хотел бы представлять ваши интересы.

– Хорошо, – сказал я. – Дайте мне вашу карточку. Я позвоню вам, если у меня возникнет такая необходимость.

– Нет, вы меня не поняли. – Он беспокойно переступал с ноги на ногу. – Я хочу представлять ваши интересы в совершенно конкретном процессе. Процессе «Фицджеральд против Соединённых Штатов Америки». Процессе о возмещении ущерба.

Я открыл было рот, но слова не захотели складываться, и я просто уставился на него. Моим мыслям требовалось какое-то время, чтобы заново рассортироваться в голове.

– Речь идёт об очень больших деньгах, мистер Фицджеральд, – настаивал он. – Ваш случай обладает потенциалом самых больших сумм компенсации, какие когда-либо выплачивались отдельному человеку. – Он облизнул губы: – Сотни миллионов долларов, мистер Фицджеральд.

Я отрицательно покачал головой:

– Я не понимаю, о чём вы говорите.

Он откашлялся, осмотрелся по сторонам и подождал, когда полноватая девушка, жадно навострившая уши, наконец уедет. Он посмотрел ей вслед.

– Не могли бы мы пойти куда-нибудь, чтобы всё это обсудить? Ну, чтобы не стоять на улице.

– Я не знаю, что мне с вами обсуждать.

Он высокомерно оглядел меня с головы до ног, обвил себя одной рукой, будто мёрз, – может, ему и в самом деле было холодно в такой тоненькой куртке, – и сказал:

– У меня есть документы, касающиеся вас, мистер Фицджеральд. В настоящий момент я не хочу уточнять, откуда, но есть. И это значит, что я знаю о вас всё.

– Так.

Он наклонился вперед и оказался неприятно близко ко мне. Я ощутил запах туалетной воды с привкусом стали и неона и невольно отступил.

– Я знаю, – прошипел он, – что вы киборг.

Снова услышать это слово было сродни электрическому удару, но его неприятная манера позволила легче перенести этот удар и взять себя в руки.

– Если это ругательство, – ответил я, с трудом делая незаинтересованный вид, – то оно мне незнакомо.

– Киборг, – внушительно объяснил он, – это искусственное слово, составленное из понятия кибернетический организм. Его впервые применил австралиец Манфред Клайнс в 1960 году. Имеется в виду живое существо с техническими имплантатами, которые функционируют в общей структуре организма и усиливают его способности, особенно приспособляемость к враждебным для жизни условиям.

– По этому предмету уже сдают письменные экзамены?

Он покраснел, что в сочетании с его фиолетовым блузоном выглядело забавно.

– Я знаю, что вас перестроили в боевую машину, мистер Фицджеральд. Из вас хотели сделать солдата XXI века. В ваши мускулы имплантированы усилители, отдельные части вашего скелета, в том числе вся правая рука, заменены костями из высокопрочного титанового сплава. У вас электронные органы чувств, при помощи которых вы можете воспринимать инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, гамма- и рентгеновское излучение, вирусы, химические отравляющие вещества и так далее. Вы…

– Всё это безумно интересно, – перебил я его, пока он не выболтал на всю Грин-стрит ещё больше государственных тайн. – Но мне кажется, вы просто насмотрелись дурных научно-фантастических фильмов.

Он напрягся и поджал губы.

– Ах да, – сказал он и понимающе кивнул. – Разумеется. Ведь вы подписывали обязательство о неразглашении, само собой разумеется. Вы не можете себя выдать. Ведь я мог бы… попасть пальцем в небо, так говорят? – Он сощурил глаза, и у него появилось выражение лица, мельком напомнившее мне старые фильмы с Брюсом Ли. – продолжал он, – есть нечто такое, чего вы не знаете.

– Есть очень много такого, чего я не знаю, – с готовностью согласился я.

Какой-то мужчина с задубевшим от морских ветров лицом и в такого же цвета пуловере топал вверх по улице, направляясь к ярко-красно-золотому фронту паба Дика Мэйки, и бросил в нашу сторону тот непостижимый взгляд, каким жители Дингла окидывают явных чужаков. Этот якобы адвокат, который самого себя не может защитить от индустрии моды, а хочет вступить в единоборство с мощнейшими секретными службами этой планеты, со своей стороны тоже ответил рыбаку подозрительным взглядом.

– Может, мне всё же удастся уговорить вас продолжить нашу беседу где-то в другом месте? – спросил он. – Я живу в отеле «Бреннан», и тамошний бар настолько же уединённый, насколько и превосходный. Администратор отеля – кстати, весьма привлекательная особа – замешивает коктейли собственноручно.

Я ощутил острый укол в нижней части живота. Неужто пробой атомной батареи? Но в следующий момент мне стало ясно, что это ощущение вызвано упоминанием отеля и Бриджит. Но перспектива сидеть у стойки бара напротив Бриджит Кин, которая подаёт тебе напиток, не должна была играть в этой связи какую-то роль, попытался убедить я сам себя.

– Я всего лишь солдат на ранней пенсии, – с трудом выговорил я.

– Вы жертва бессовестного эксперимента, – возразил этот человек, называющий себя Гарольдом Ицуми. – Вы жертва преступных махинаций.

– И это говорит адвокат! – Мне надо было оставаться начеку. Я не имел права ни единым слогом подтвердить то, что он говорил. В принципе мне следовало бы распрощаться с ним, пойти домой и предупредить обо всём Рейли. После чего немедленно начинать паковать чемоданы, – этот человек вполне мог разрушить всю мою жизнь.

– Если мы предстанем перед судом с доказательствами, какими я располагаю, и вашими показаниями, правительству придётся подкупать судей и убивать свидетелей, чтобы ещё раз спрятать концы в воду, – пророчествовал он с пугающей уверенностью. Он клятвенно воздел руки. – Всё, чего я хочу, мистер Фицджеральд, это чтобы вы взглянули на документы. Если после этого вы захотите всё оставить так, как есть, – воля ваша. Тогда я просто оплачу счёт за выпивку и больше не буду вам докучать.

Однако всего он обо мне не знал, это очевидно, иначе бы знал, что я и выпивка – две вещи несовместимые.

– Ну хорошо, я пойду с вами, – сдался я. В интересах национальной безопасности мне следовало побольше узнать об этом человеке и источнике его сведений. – Но я сразу вас предупреждаю, что вы напрасно теряете время.

– Подождите, вы ещё не видели документы, – заявил Ицуми с уверенностью в победе.

6

Знай же: ничто не стоит на месте, время низвергнет всё и увлечёт за собой. И не только люди игрушка в его руках – они лишь малая часть того, что подлежит воле случая и включает ландшафты, страны, континенты.

Сенека. К Марциалу
Что там было в его документах, меня вовсе не интересовало, я, в конце концов, и так всё знал. Вот откуда они у него, было уже интереснее. Но когда мы дружно шагали вверх по Грин-стрит, мои мысли кружили, должен признаться, с порхающим восторгом вокруг одного вопроса: в отеле ли сейчас Бриджит, и что я ей скажу, и как мне подать себя лучшим образом. И что мне заказать? Но ни в коем случае не коктейль: это может побудить кого-нибудь чокнуться со мной и ждать, когда я вылью в мою рудиментарную пищеварительную систему алкоголь – в том количестве, какое просто убьёт мою кишечную флору, годами едва удерживаемую в живых. Нет, лучше я возьму кофе. Его можно бесконечно помешивать, делая вид, что он ещё слишком горячий, а потом, в конце концов, оставить его нетронутым, потому что он совсем остыл. Вот такого рода мысли занимали меня, пока я шагал рядом с незнакомым мне человеком, который неизвестным образом нашёл доступ к тщательно охраняемым военным тайнам конца двадцатого столетия. Может, подумал я, что-то действительно стоило сделать за те деньги, что ежемесячно переводятся на мой счёт.

– Вы мне ещё не сказали, откуда вы, – сказал я как можно непринуждённее.

Ицуми с радостью пустился в объяснения:

– Из Лос-Анджелеса. То есть там я родился и вырос, учился я в Колумбийском университете, а мой офис находится в Сан-Франциско.

– Ну и много ли удаётся зарабатывать на процессах о возмещении ущерба? – спросил я и не смог удержаться, чтобы не добавить: – Я всегда полагал, что это скорее самый нижний ящик правоведения.

Он покраснел.

– Нет, это вы неправильно понимаете. Я работаю главным образом с организациями, которые защищают права человека. Я представляю интересы меньшинств.

– Таких, как я, например. Белый англо-ирландский протестант из Бостона.

Мы вышли на Мейн-стрит. Завхоз школы на углу как раз красил прутья ограды и при слове протестант испуганно встрепенулся.

– Если честно, мистер Фицджеральд, я вас не понимаю. – Ицуми внезапно выказал свои чувства, совсем не по-азиатски. Подумать только, он был охвачен праведным гневом: – То, что с вами сделали, чудовищно. Вам всё обещали и ничего не выполнили, а потом вас со сломанной жизнью отодвинули в сторону и бросили – почему же вы миритесь с этим? Почему вы не боретесь! Вы же солдат, мистер Фицджеральд! Разве солдат – это не тот, кто сражается?

Мне было трудно разыгрывать безучастие дальше. Все эти вопросы я, в конце концов, и сам не раз задавал себе, не находя ответа.

– Солдат, – с трудом сказал я, – должен защищать благополучие своей страны. Это может означать и сражение. Но решает это не солдат, а избранный президент.

Он смотрел на меня с недоумением.

– Хорошо, – сказал он. Мы пришли к отелю «Бреннан», и он распахнул передо мной дверь. – Но я думаю, вы заговорите по-другому, после того как прочтёте мои бумаги.

Фойе было погружено в зелёный полумрак. Стены в зелёных обоях с шёлковым отливом, несколько кресел, старые настенные часы с маятником, сервант и низко висящая люстра, тлеющая тусклым светом. По-настоящему светло стало, лишь когда появилась Бриджит и улыбнулась моему спутнику:

– Хэлло, мистер Ицуми. – Она посмотрела на меня, и мне показалось, что её улыбка слегка померкла. – Хэлло, – кивнула она мне.

– Мисс Кин, – сказал Ицуми, потирая руки, – мы с мистером Фицджеральдом хотели бы на некоторое время воспользоваться гостеприимством вашего бара. Нельзя ли это устроить?

Она с готовностью кивнула. Медно-рыжий локон дерзко упал на её лицо.

– Естественно. Проходите, я сейчас приду.

– Спасибо.

Ицуми шёл впереди, он явно хорошо здесь ориентировался. Пол в баре был покрыт тем же чёрно-белым ковролином, что и в вестибюле, но всё остальное было выдержано в сочетании жёлтого и коричневого цветов. На жёлтых стенах висели неброские офорты и фотографии в рамках, а над открытым камином, в это время ещё не разожжённым, висела картина, написанная маслом. Мы сели к барной стойке.

– Предлагаю сделать так, – сказал Ицуми, по-хозяйски широко положив руку на тёмное полированное дерево стойки, – мы закажем напитки, а потом я поднимусь к себе и принесу сюда бумаги. В это время нам здесь никто не помешает.

– У меня нет возражений, – кивнул я и осторожно разместил свои книги на свободном стуле.

Вошла Бриджит, встала за стойку бара, стёрла с мойки пару пылинок и спросила о наших желаниях.

– Мне Дикую ирландскую розу, – сказал Гарольд Ицуми и улыбнулся мне. – Крепковато для этого времени суток, но очень рекомендую.

– Спасибо, – ответил я, поворачиваясь к Бриджит. – Но я лучше возьму кофе, если у вас есть.

– Разумеется, – кивнула она и достала из шкафа чашку с логотипом отеля «Бреннан».

– Итак, – сказал адвокат и хлопнул по стойке. – Тогда я пойду и принесу то, что нам надо.

– Хорошо, – сказал я, не в силах дождаться, когда же он уйдёт.

– Моя комната на верхнем этаже. Это займёт некоторое время. Не уходите.

– Не беспокойтесь. Можете не торопиться.

Он сказал что-то ещё, но я не расслышал из-за шума мельницы в кофейной машине. Я смотрел, как в чашку бежит тоненькая струйка кофе, и думал о тех временах, когда этот напиток был неотъемлемой частью моего дня. За минувшие годы я уже забыл вкус кофе. Если вообще знал его; во всяком случае, некоторые говорили, что ту бурду, какую подают у военных, никак нельзя назвать словом «кофе».

– Молоко? Сахар?

– Ни то ни другое, спасибо, – сказал я. Всё равно мне его не пить. Разве что раз пригубить, самое большее. Но потом я сообразил, что мне нужна причина для помешивания ложечкой. – Впрочем, два сахара, пожалуйста.

Она выудила из коробки две упаковки сахара, положила их на блюдце и поставила кофе передо мной.

– Пейте на здоровье.

– Спасибо.

Вблизи её кожа походила на молоко со светло-коричневыми пятнышками. Я оторвал от неё взгляд и принялся обстоятельно вскрывать бумажные трубочки с сахаром, в то время как она принялась готовить коктейль для Ицуми. Как я отметил краем глаза, этот коктейль больше чем наполовину состоял из чистого виски.

– Значит, он вас всё-таки нашёл, – сказала она мимоходом, разрезая лимон и выжимая его в коктейль.

Я поднял взгляд.

– Нашёл?

– Ну, мистер Ицуми. Он ищет вас с пятницы. Я только и могла сказать ему, что часто вижу вас неподалёку от отеля, но я не знала, как вас зовут и где вы живёте.

Мне стало жарко, как от целого галлона горячего кофе. Она меня замечала. Я сам себе казался подростком, которого застукали за тем, как он через дырку от сучка подглядывал в кабинку для переодевания девочек.

– У вас здесь неподалёку есть какие-то дела, верно? – спросила она с улыбкой.

– Э-эм, – растерялся я и от смущения чуть не выпил кофе. Едва успел затормозиться. – Да, дела у меня есть.

– Но ведь вы не из Дингла, да? Я бы сказала, вы тоже американец.

– Да. Я… Мой отец родился в этих местах. – Я сам больше не узнавал свой собственный голос.

– Фицджеральд, ах да. Раньше эта фамилия была очень распространена в здешних краях. – Она подняла взгляд от своей доски для нарезки, от лимоновыжималки и одарила меня быстрой улыбкой,которую я бы с удовольствием оправил в золото. – Я тоже не из этих мест. Меня занесло сюда из Дангела. Там не так много отелей, понимаете? – Она снова принялась за приготовление коктейля. – А чем занимаетесь вы? Профессия у вас какая?

– О, это долгая история. – Я закашлялся, чтобы выиграть время. Я понятия не имел, что ей рассказать. На пенсионера я уж никак не тянул, даже на раннего.

В это мгновение грянул выстрел.

Для обычного слуха это был просто громкий, резкий хлопок откуда-то с верхних этажей отеля, звук, который можно было принять за стук захлопнувшейся двери. Но автоматика, о которой я до сего дня не подозревал, как оказалось, действует во мне, и практически в тот же момент она включилась и выдала мне результат акустического анализа: выстрел из полуавтоматического оружия.

– Что это было? – успел я услышать слова Бриджит, но они уже принадлежали другому, недействительному миру, который утонул позади меня. Почти рефлекторно я переключился на боевой модус, почувствовал, как заработало турбо-сердце, ощутил, как энергия пронзила моё тело как огонь. Я сорвался с места, одним прыжком очутился в вестибюле, и пулей понёсся вверх по лестнице. Самый дорогой в мире наркотик, альфа-адреналин, кружил в моих жилах, изменяя восприятие времени, заставляя всё окружающее двигаться словно в замедленной съёмке. Я был как Быстрый Гонзалес. Я был как Красная Молния. В то время как враг брёл словно сквозь масло, в то время как он двигался так, будто воздух загустел в желе, я налетал на него, как удар бича, как разгневанный Геракл, мечущий молнии и сокрушающий своих противников скалами.

Я одолевал лестницу нечеловеческими прыжками, и мне самому казалось, что я парю над ступенями. Без ощутимого напряжения я взлетал с этажа на этаж. Мышечные усилители, действующие на атомной энергии под контролем бионейронных переключателей, неистово быстрые и неукротимо мощные, бросали меня вперёд. Я – воплощённый кошмар врага. Если он выживет – что просто невероятно, – то ещё несколько лет будет просыпаться ночами с криком ужаса, обливаясь холодным потом.

Верхний этаж. Здесь, сказал Гарольд Ицуми, находится его комната. Это совпадало с результатами акустического пеленга, и это рождало во мне тревогу. Последний пролёт, остановка. Передо мной протянулся короткий коридор, в котором одна дверь была раскрыта. Оттуда показался высокий мужчина лет сорока с тёмными, коротко стриженными волосами и беспощадным взглядом.

Увидев меня, он вскрикнул. Неудивительно. Его опыт и выучка подготовили его ко многому, но уж точно не к виду человека, который висит под потолком, как человек-паук, вцепившись голой рукой в голую каменную стену. Он вскрикнул, бросился назад в комнату и захлопнул за собой дверь, как будто это могло его спасти.

Прыжок, и я перед дверью. Пинок, и она разлетается на куски по всей комнате. Я вижу, как этот тип в панике бросается в ванную комнату, держа оружие в руке. Молниеносная оценка ситуации. В углу комнаты Гарольд Ицуми на полу, осевший мешком, левая половина его черепа превращена в кровавое месиво, он явно мёртв. На письменном столе раскрытый дипломат, пустой. Следы борьбы.

Я перешёл на инфракрасные сенсоры и увидел очертания врага сквозь стенку ванной, наверняка тонкую, как все стены, встроенные позднее в старых домах. Он сидел на корточках у двери, рука поднята, и, без сомнения, в этой руке он держит оружие. Что он знает обо мне? Что он может знать? Известно ли ему, что меня легче всего убить, если удастся застать меня врасплох и пустить мне пулю через шею в позвоночник или через левый глаз? Я скользнул ближе, быстрый, как удар карате, и бесшумный, как тень. Синтетический гормон всё ещё действовал, воспламеняя меня, как термитный заряд, всё ещё обеспечивая мне двойное преимущество во времени.

Из ванной послышался шум, который я не смог идентифицировать. Лёгкий скрип. Шорох, стук… Засада, на это я и рассчитывал. Я встал рядом с дверью в ванную и размахнулся. Зрителю, окажись он здесь, последовательность моих движений показалась бы нереальной. Я стоял прямо перед стеной, за которой прятался киллер. Какую бы засаду он ни готовил, он исходил из того, что я должен войти через дверь. Но я так не считал. Я размахнулся и ударил кулаком прямо в стену, целясь в его голову.

Стена проломилась, посыпались осколки, зазвенела арматура. Однако удар пришёлся в пустоту. Там, куда угодил мой кулак, не оказалось никакой головы. Я молниеносно выдернул руку, заглянул в зияющую дыру. В ванной было пусто. С внезапной ясностью я понял, что инфракрасная картинка ввела меня в заблуждение. Киллер действительно сидел за этой стеной и подстерегал, но не меня, а Гарольда Ицуми. И не сейчас, а немного раньше. Должно быть, ему пришлось долго ждать, поэтому тепло его тела всё ещё отчётливо держалось в стене.

Ещё не успев толком осознать это, я развернулся, прыжком достиг батареи отопления, от которой мог оттолкнуться, и вломился в ванную вместе с дверью. Окно было открыто. Я бросился к нему, в долю секунды очутился у подоконника и увидел, как киллер бежит по двору через парковку отеля; тонкая верёвочная лестница покачивалась, уходя вниз. В то время как автоматика нацеливания наводилась на бегущего, в поле моего зрения возникали красные и жёлтые линии, проводилась трёхмерная триангуляция и велись расчёты, я вскочил на подоконник и приготовился к прыжку. Я прыгну ему на хребет с расстояния в сорок метров и с высоты в десять и превращу его в нечто такое, чего не узнает родная мать.

В это мгновение отключилось турбо-сердце. Резкий, металлический скрежет, словно от заклинивших зубчатых колёс, отозвался во всём моём теле, удар, словно попавшая в цель пуля-дура, разорвал мне сердцевину туловища, и в следующий момент мне показалось, что моя голова сейчас лопнет, глаза вылезут из орбит, а кровь прорвётся наружу через корни волос.

Я ничего не мог сделать, тело не слушалось меня, я лишь хрипел и задыхался, хватая ртом воздух, и сердце стучало как автоматная очередь. Я рухнул на пол, на обломки стены, рванув за собой арматуру ванной, но сознание не пропало, даже при таком диком давлении крови. Во мне всё вибрировало и ходило ходуном. Бешеные ряды никогда ранее не виданных кодов неслись по виртуальному экрану, который через мой искусственный глаз был включён в поле зрения. Красная зона тревоги. Меня разрывало.

Но не сразу. Я лежал на спине, уставившись на пульсирующий потолок ванной комнаты, и мог читать множество таких успокоительных сообщений, как Unexpected error 804 occurred – call system administrator.[1] По крайней мере, лёгкие постепенно вошли в колею настолько, что я смог выругаться.

Несмотря на напоминание Too many errors – please shut down Combat Mode,[2] я при первой возможности подтянулся у окна вверх и выглянул наружу. Под альфа-адреналином каждая секунда длится как вечность, но тем не менее их минуло достаточно, чтобы киллер мог спастись бегством. Но нет, о чудо, он всё ещё был здесь. Он стоял на выезде парковки и смотрел вверх в мою сторону, как будто всё ещё не мог взять в толк, что это на него обрушилось. И будто раздумывал, не вернуться ли ему назад.

Если бы у меня был револьвер, я без труда застрелил бы его и сделал это без колебаний. За отсутствием такового я поднял камень, выломанный из стены, прицелился и метнул его изо всех сил, какие только дали мне мои творцы. То есть из нечеловеческих сил. Без сомнения, незнакомец не знал, как так случилось, что обломок задел его в плечо, словно пушечное ядро. Я слышал, как он вскрикнул, увидел, как он зашатался, упал и исчез в тени. Я закрыл свой левый глаз, заставил работать инфракрасные сенсоры и светоусилители и увидел, как он поднялся на ноги, держась за плечо, и скрылся за углом дома. Я промахнулся. Собственно, я хотел попасть ему в голову, и если бы мне это удалось, он, несомненно, уже не встал бы.

Я с тяжёлым сердцем отключил боевой модус. Или то, что ещё оставалось от него. На меня разом упала тяжёлым покрывалом усталость, а лёгкие снова принялись учащённо качать воздух, отрабатывая долги. Правая рука дрожала. Я ощущал во рту солёный привкус и уже знал, что меня ждут бездны усталости. Чуть позже.

Я вышел из ванной и осмотрел труп низкорослого плотного адвоката с узкими глазами и сомнительным вкусом в одежде. Его рубашка с узором из костей выглядела абсурдным комментарием к его судьбе.

Его бумаги. Я даже не пытался искать их. Кто-то явно знал, что они у него. Кто-то, кто убил его, чтобы – да, чтобы что? Чтобы забрать их назад? Воспрепятствовать их передаче? Или что? В любом случае бумаги оказались ценнее, чем я о них думал.

7

Воздадим хвалу и назовём блаженным того человека, кто каждому мгновению своей жизни нашёл хорошее применение. Он видел свет истины. Он жил и действовал.

Сенека. Нравственные письма
Полицейские сновали вокруг, масштаб происшедшего был им явно не по плечу. То и дело звучало: «Надо привлечь специалистов», – а позднее: «Ну что, уже дозвонились в Трали?» – или: «Ребята из Трали уже перезванивали?» – пока, наконец, один из полицейских, худой человек с рябым лицом, не сложил свой мобильный телефон и не возвестил с облегчением: «Они уже выехали. Будут здесь самое большее через два часа».

Мы с Бриджит сидели в углу и молча наблюдали за всей этой суетой. Я не смог помешать ей сходить наверх и посмотреть натюрморт развалин с трупом Ицуми, и я не смог ответить ни на один её вопрос. Полицейские тоже не могли, только пучили глаза, пыхтели и сеяли панику.

– Я к вам сейчас подойду, – бросал нам один из них, помятого вида мужчина с седыми слипшимися прядками, всякий раз пробегая мимо.

Двое полицейских стояли на входе и не впускали в отель взволнованного репортёра с большим фотоаппаратом на шее – должно быть, из местной газеты.

– Вы препятствуете работе прессы, – громко возмущался тот, что, однако, не мешало полицейским и дальше чинить прессе препятствия.

– А был мужчина совершенно нормального вида, – несколько раз повторила побледневшая Бриджит, как будто я утверждал обратное. Я даже не знал, кого она имела в виду – должно быть, Ицуми.

– Я к вам сейчас подойду, – снова крикнул нам тот полицейский, пробегая в обеденный зал, который они превратили во временную штаб-квартиру. Но кто-то в дверях вовлёк его в разговор. До меня долетали обрывки этого разговора: якобы колоссальные разрушения в комнате были совершенно необъяснимы, не могли быть под силу одному человеку, и что надо искать отбойный молоток или что-то подобное.

Бриджит около меня слегка дрожала. Она явно делала всё, чтобы взять себя в руки, но было видно, в каком она напряжении.

– Миссис Бреннан это не понравится, – сказала она, качая головой. – Ей вообще всё это не понравится.

Мне бы протянуть руку и накрыть её ладонь, а я вместо этого сказал – успокаивающим, как мне казалось, тоном:

– Я не думаю, чтобы кто-то мог вас в чём-нибудь упрекнуть.

Она вскинула голову и посмотрела на меня большими глазами, мерцающими светлой зеленью.

– Вы думаете?

– То, что произошло, не имеет никакого отношения ни к вам, ни к отелю. Мистер Ицуми был адвокатом. Мы не знаем, с какими людьми он был связан.

Она кивнула, сглотнула, положила руку на грудь.

– Бедный мистер Ицуми. Такая ужасная смерть. Мне не надо было так себя вести, на самом деле.

Полицейский, который всё время откладывал нас на потом, наконец решил заняться нами всерьёз. Рядом с ним оставался уже лишь один приземистый суетливый человек с рыжей головой, внушительно говоря ему:

– …дыры в потолке никак не похожи на следы от выстрелов. И дверь разбита на мелкие кусочки!

– Да-да, я знаю, – сказал седой полицейский и помахал рукой, будто отгоняя того. – Всё это осмотрит команда из Трали. Там есть люди из Северной Ирландии; они всякого насмотрелись и лучше нас понимают в разрушениях. Позаботьтесь только о том, чтобы всё осталось как есть.

Седой пододвинул стул спинкой вперёд, достал из кармана блокнот и подсел к нам, оседлав стул.

– М-да, – вздохнул он и перевернул обложку блокнота, – совсем не так мы представляли себе этот вечер, это уж точно. – Он выудил из внутреннего кармана шариковую ручку. – Кстати, меня зовут сержант Саймус Райт. Пока не подъехали коллеги из Трали, вести расследование волей-неволей приходится мне.

Он записал наши имена, адреса и телефонные номера и напомнил, что мы не можем покидать пределы города, пока не кончится расследование.

– М-да, – сказал он после этого, перелистнув блокнот на новую страницу. – Мисс Кин, вы уже наверняка думали над тем, о чём я вас сейчас спрошу. Что здесь произошло?

Бриджит Кин рассказала именно то, что пережила. Что мы услышали выстрел и после этого я бросился наверх. Что дом буквально сотрясли несколько ударов, но она не могла сказать, сколько их было. И что я через какое-то время спустился вниз и попросил её вызвать полицию, потому что мистер Ицуми убит.

– Нет ли у вас каких-то соображений, как убийца проник в здание? – спросил сержант. Бриджит отрицательно помотала головой. – Не мог ли это быть кто-то из других постояльцев?

Нас отвлекла словесная перепалка у входной двери, которая быстро перешла в крики и перекрыла собой всю остальную неразбериху.

– Я здесь живу! – вопил постоялец. – По случайности я живу в этом отеле! – гневно размахивал он руками. – Что, чёрт возьми, всё это значит?

– О, боже, – вырвалось у Бриджит. – Извините, я должна вмешаться. – Она вскочила и поспешила к выходу, чтобы встретить недоуменного жильца.

Сержант Райт некоторое время рассеянно смотрел ей вслед.

– Она очень тревожится, а?

Я кивнул.

– Напрасно, – сказал он и снова сосредоточился на своих записях. – Великолепная женщина. – Он некоторое время тупо смотрел на бумагу, чтобы снова поймать нить. – Мистер Фицджеральд, когда вы поднялись по лестнице, что вы там увидели?

Я рассказал ему версию, предельно приближенную к правде, только без упоминания моего участия. Другими словами, версию, которая имела мало общего с правдой. Но сержант Райт не имел оснований мне не верить. Если бы я рассказал ему, что я единственный человек, учинивший все разрушения на четвёртом этаже, в одиночку, голыми руками и всего за одну минуту, уж он бы не ограничился тем, чтобы кивнуть головой и сказать:

– Хорошо, большое спасибо, мистер Фицджеральд. Я думаю, сейчас мы на этом закончим. Когда прибудет инспектор из центра, он наверняка захочет задать вам ещё какие-то вопросы; так что желательно, чтобы в ближайшие дни вы оставались в досягаемости. А теперь вам, наверное, лучше пойти ко врачу.

Я посмотрел на него непонимающе.

– Ко врачу?

Он указал на мои руки задним концом шариковой ручки.

– Они в крови. Должно быть, вы поранились о разбитую дверь.


Если бы то, что я сделал, было оперативным боем, на мне был бы комбинезон из кевлара, со специально усиленными перчатками и огромным количеством дополнительного оснащения, где, среди прочего, был бы тяжёлый автомат без спускового крючка, управляемый через бионический разъём правой ладони, который способен передавать управляющие импульсы на ответную часть через кожу. Без этого костюма моя кожа во многих местах была просто размозжена между титановой сталью внутри и различными твёрдыми предметами снаружи. Особенно жалко выглядела правая кисть после того, как я проломил ею стену. Просто я не заметил этого. Нечувствительность к боли объяснялась продолжительным действием наркотика, под которым я сражался. Должно быть, я остановил кровь, сам того не заметив. С тем побочным эффектом, что для постороннего глаза мои раны выглядели безобиднее, чем были на самом деле, тем более в сумеречном освещении вестибюля.

Я отказался от предложения сержанта проводить меня. Это было совсем недалеко от приёмной доктора О'Ши.

– Ах ты боже мой, – ахнул тот, открыв мне дверь.

Приёмные часы закончились минут пятнадцать назад. В прихожей ещё стояли стулья и пахло больными, полными страха людьми.

– Что это вы учинили? – спросил он, когда я лежал на кушетке.

Я ему рассказал. Всё.

– Ах ты боже мой, – сказал он второй раз и тяжело опустился на ближайший стул. – Убийство? Невероятно! Убийство.

Он ещё раз прошёл по всему, что я ему рассказал, желая всё знать в точности. Я отвечал как мог, но мой язык, казалось, с каждым словом становился всё тяжелее, и веки тоже.

– Должно быть, он впутался в какие-то опасные вещи, этот адвокат, – сказал О'Ши, качая головой. – Странно. А когда он был здесь, я принял его за безобидного фантазёра. Из тех, что в худшем случае в один прекрасный день взбираются на ящик и начинают пророчествовать о конце света. – Он встал, взял мою правую кисть и осмотрел её с серьёзной миной. – Придётся зашивать. – Он начал выкладывать на поднос инструменты и медикаменты. – Как называется этот препарат? Альфа-адреналин? Я про такой даже не слышал. Что бы это могло быть?

– Я не знаю, что это такое на самом деле, – сказал я и уставился в потолок, вслушиваясь в боль в руке, постепенно вползающую в моё сознание. – При нас они всегда называли это так. Сильнейший допинг, какой только есть. Он настолько близок к аутогенным веществам, что привыкания не возникает.

Краем глаза я видел, как О'Ши озабоченно наморщил лоб.

– Не знаю, что мне можно вам вколоть. Боюсь, на сей раз вам придётся самому позаботиться об обезболивании.

– Это не проблема, – ответил я и активировал седативное успокоительное. – Валяйте.

Он начал зашивать раны кисти и предплечья. Я чувствовал уколы, но не боль. Может, я её и чувствовал, но в этот момент был к ней безразличен. Моему телу пришлось за минувшие годы перенести столько боли, – разве к этому могли что-нибудь добавить несколько игольных уколов?

Внезапно передо мной снова возникло это воспоминание – как будто ужасный ливень смыл все наносы и золу и обнажил то, что так долго было скрыто, – как я лежал на спине и смотрел в небо, на котором полыхало шесть солнц, расположенных по кругу. Но небо всё равно оставалось тёмным, и у меня всё болело, каждая клеточка тела горела, лёгкие были словно выжжены, каждый вдох причинял чистую, слепящую боль. Злой бог раскрошил меня, разорвал на клочки и растоптал ногами, но я всё ещё продолжал жить, как будто не мог умереть, как будто мне было отказано даже в этой милости.

Тут надо мной склонилось чьё-то лицо, лицо исполина, до самых глаз закрытое зелёной маской. Я смотрел ему в глаза и знал, что сделал что-то ужасное и заслужил наказание, которому меня подвергают.

– Ну как дела, Дуэйн? – спросил исполин и стянул с лица маску. Он улыбался. У него была серебряная седая борода, и он улыбался.

– Я согрешил, – сказал я. Или только пытался это сказать, – я не знал, в состоянии ли моя гортань и голосовые связки произнести членораздельные слова. Я даже не знал, есть ли у меня теперь вообще гортань и голосовые связки. У меня отняли всё; может, и это тоже.

– Нам всё удалось, – сказал исполин. – Вам всё удалось. Человек в шесть миллионов долларов скоро будет против вас жалкой букашкой.

Был вечер, и была ночь, и вот уж я больше не видел лица исполина, а падал назад, всё глубже и глубже. Последнее, что я слышал, – как кто-то смеётся и говорит:

– Шесть миллионов долларов – это уж слишком дёшево…

Я пришёл в себя оттого, что О'Ши тряс меня за плечо. Когда я с трудом поднял веки, он сказал:

– Я не просил вас о полном наркозе, мистер Фицджеральд.

– Ах да. Извините. Вы уже управились? – У меня было такое чувство, что я лепетал заплетающимся языком.

– Не знаю, кто тут больше управился, я или вы, – проворчал доктор. – Но если вы имеете в виду ваши кисти, то они зашиты.

– Спасибо.

Это не был полный наркоз, задействованный по ошибке. Я знал, что это было: истощение после боя и после включения на всю катушку, которое спустя несколько часов полностью поглотило меня и погрузило в мёртвый сон. Я поднял руки, чтобы посмотреть на них. С виду всё оказалось не так страшно, как я боялся: на правом предплечье была обыкновенная марлевая повязка, кисти в стерильных повязках, каждый палец по отдельности, так что моя подвижность почти не была ограничена.

– Я дам вам с собой перевязочного материала, чтобы завтра вечером или послезавтра утром вы могли сменить повязки. Снять швы можете в воскресенье, не позже, – сказал О'Ши. – И через неделю зайдите ещё раз.

– Через неделю? – повторил я, садясь на кушетке. – Обычно вы давали мне меньше времени на выздоровление.

– Я бы и в этот раз дал вам меньше, но на следующей неделе меня не будет. – Он знаком попросил меня встать. – Идёмте, я хочу сделать вам рентген.

Я пошевелил на пробу плечами и руками.

– А надо? – Если не считать моего ощущения, будто стадо разъярённых горилл выместило на мне всё зло, в остальном я чувствовал себя как обычно.

Доктор О'Ши возмущённо упёр руки в бока.

– Мне кажется, вы слишком легкомысленно относитесь к этому, мистер Фицджеральд. То, что я зашил ваши раны так хорошо и на перевязку хватило нескольких слоев марли, ещё не значит, что эти раны незначительны. В некоторых местах порезы очень глубокие, прямо до самых этих… стальных костей, которые у вас справа.

– Титановый композит, – сказал я.

– Нет, в самом деле, это крайне неосмотрительно с вашей стороны. Вы активировали опасный, сложный механизм, который не использовался уже несколько лет. А ваш организм за это время стал старше. Соединительные ткани чувствительнее, чем раньше… Вам ни при каких обстоятельствах нельзя больше это делать.

– Ну, ладно, – кивнул я и поднял руки, капитулируя. – Я буду осторожнее.

– Уж я попрошу вас об этом.

Я последовал за ним в рентгеновский кабинет, послушно встал, как он велел, и замер по его сигналу. Чтобы настроить его примирительнее, я осведомился, означает ли его отсутствие на будущей неделе хотя бы то, что он, наконец, берёт отпуск.

– И да и нет, – улыбнулся он. – В среду на следующей неделе в Дублине открывается европейский конгресс врачей: биоэтика, генная техника, вопросы прав человека как пациента, всё сплошь тоска, но зато хорошая возможность повидать старых друзей. И я еду уже в субботу и несколько дней до конгресса проведу у сестры. – Он показал мне подарки, которые купил для её детей. – А теперь отгадайте, кому что. Представьте себе, мишка – для племянника, а металлический конструктор – для племянницы. Я вам клянусь, они сами так захотели. Перевёрнутый мир, правда?

– Да, – сказал я. – Совершенно безумный.

Он положил кассету со снимком в пластиковую коробку с надписью «В проявку» и сказал, подавляя зевок:

– Хватит работы на сегодня. Вы зайдёте ко мне через неделю?

Я кивнул.

– И вы мне обещаете впредь больше не играть силой молодецкой?

– Буду стараться, – ответил я.

Выйдя на улицу, я на все лады перебирал свой последний ответ, от которого ушёл. То, что он сказал насчёт сложного механизма в моём постаревшем теле, было логично и убедительно. Но я не мог обещать ему больше никогда не делать этого. Включать боевой модус. Становиться воином-киборгом.

Этот модус я включил в себе рефлекторно, но если вслушаться в себя внимательно, мне это понравилось. Я наслаждался ощущением своей силы, быстроты и непобедимости. Испытать это хотя бы раз было упоительно. Пусть это та самая грёза, которая определила и изуродовала всю мою жизнь: в глубине моей души эта грёза продолжала жить.


Я вернулся в отель «Бреннан» со смутной надеждой при помощи своего особого чутья выйти на след, который остался незамеченным людьми из полиции и которого завтра утром уже не будет. А может, и со смутной надеждой ещё немного побыть с Бриджит, кто знает.

Но когда я пришёл в отель, полицейских там уже не было, а за стойкой стояла незнакомая женщина с высокой причёской, внушительным жемчужным ожерельем и величавой повадкой. Одного взгляда на мои перевязанные руки ей было достаточно, чтобы знать, кто я такой.

– Вы, наверное, мистер Фицджеральд, – сказала она с редкостной неопределённостью, так что я никак не мог судить, то ли она рада мне, то ли ей неприятно водить со мной знакомство. Вроде бы она хотела протянуть мне руку, но тут же отдёрнула её, – я решил, что это из-за бинтов. – Если вы ищете мисс Кин, то она уже ушла домой. Она была не в себе, бедняжка. Я, кстати, Мод Бреннан, хозяйка этого отеля.

Я что-то сказал в попытке быть вежливым, но не помню, что. Только потому, что усталость давила на меня каменным гнётом.

– Невероятно, что учинили эти преступники, – продолжала она без особых эмоций. – Я глазам своим не поверила. Как будто у них там, наверху, был какой-нибудь экскаватор или стенобитный шар, не знаю… Убит постоялец отеля! Ужасно!

– Полицейские уже управились? – спросил я, даже не замечая в этот момент, насколько мой вопрос неуместен и насколько очевиден ответ.

– По крайней мере, на сегодня они уже закончили. Хотя прибыли ещё специалисты, как я поняла, из Трали, но они продолжат работу только завтра. – Она скривила благородно-тонкий рот. – И они будут ночевать где-то в другом месте, вы только представьте себе.

– Разве что-то обнаружилось? Какие-то новые сведения?

– У меня такое чувство, что они не знают даже, с чего начать. – Она неодобрительно покачала головой. – Это не вызывает особого доверия, я бы сказала.

– Наверху всё заперто, я полагаю, – сказал я.

– Да, – кивнула миссис Бреннан. – Заклеено и опечатано, как в кино. – Она величественно вздохнула. – Можно даже сказать, счастье, что сейчас у нас немного постояльцев. А если бы сезон уже был в разгаре? Немыслимо! И без того с таким трудом удаётся держать сервис на уровне. – Она обмахнула себя порхающими ладонями, будто хотела остудиться или снять судорогу с лёгких. – Они будут допрашивать всех постояльцев отеля, вы только подумайте! Ужасно. Мой отель появится в газетах как место преступления – страшно даже подумать, какие это повлечёт за собой последствия.


Я вспоминаю свой первый прыжок с искусственным усилением. Нет, вспоминать – это слишком слабое слово. Скорее так: когда я думаю об этом, у меня перед глазами возникает непреходящий миг, который загорается в памяти как светящаяся, излучающая неземные краски картина.

То был спортзал, сплошь обитый толстым смягчающим слоем – стены, потолок, пол, всё. Похожий на огромную тёмно-синюю камеру для буйнопомешанных. Я стоял у красной черты для прыжка и фиксировал, следуя указаниям тренера, цель: штабель матов высотой в два метра, установленный на расстоянии около десяти метров от черты. Маты были специальные, такие применяют в Голливуде для опасных трюков. Как внушил мне тренер, я не должен был думать о том, достижимо ли это вообще, я должен просто прицелиться и прыгнуть. Прыжок будет сниматься на специальную камеру и даст важные подсказки для уточнения и настройки системы. Это и есть смысл и цель упражнения. Якобы.

Итак, я послушно согнул колени, не отрывая взгляда от цели, завёл руки назад, набрал воздуха и…

Прыжок.

В то мгновение, когда я оторвался от пола, законы земного притяжения, в неумолимой хватке которых я жил всю свою жизнь, казалось, потеряли силу. Я не прыгнул, я взлетел, подгоняемый непостижимой силой и наполненный пьянящей легкостью. В это мгновение мне казалось, будто для меня больше не существует границ, будто я перенесён на Олимп богами, которые не подчиняются законам, установленным для смертных людей, будто от одного только моего желания зависит, приземлиться мне в намеченной точке или пробить потолок зала и облететь вокруг Земли. Да что там, оставить позади себя всю Солнечную систему…

Разумеется, я всё же приземлился тогда на маты, к тому же достаточно неловко. Но всё же тот первый момент… то одно мгновение… Мне иногда кажется, что в одну ту долю секунды я вложил всю мою жизнь разом, принёс ему в жертву всё моё прошлое и всё моё будущее. И продолжаю грезить об этом и по сей день.


Пора было идти домой. Уже стемнело, опустился поздний вечер. Я был измучен и выжат как лимон. Мне казалось, что я упаду в постель и просплю сто часов подряд. Но, выйдя из отеля, я сперва остановился и прислушался к тому внутреннему голосу, который подсказывал мне что-то другое. Этот голос принадлежал моему римскому другу-философу Сенеке. Воздадим хвалу и назовём блаженным того человека, кто каждому мгновению своей жизни нашёл хорошее применение, говорил он. Без сомнения, хорошая максима, но она всё равно предоставляет тебе самому решать, что же такое хорошо.

Это не давало мне покоя. Я должен был увидеть Бриджит. Я представлял себе, как она сидит у себя на кухне, испуганная и дрожащая, какой я её оставил, только теперь одна, над одинокой чашкой чая, положив рядом упаковку транквилизаторов… Настойчивое чувство подсказывало мне, что я должен к ней зайти.

Я направился по малолюдной Мейн-стрит и по тихой Шепель-стрит и дошёл до её дома, но окна его были безжизненно темны. Это был небольшой домик из светлого дерева, с большими окнами, все шторы на которых были задёрнуты, окружённый косоугольным, одичавшим садом, в котором росли дикие цветы и бурьян. За домом не было ничего, кроме древней, выше роста человека, каменной стены, которой в здешних местах огораживают луга и поля.

Значит, она уже спит. Если бы где-то в доме горел свет, это было бы видно по отсвету, падающему на заднюю стену.

Ну ладно. Я повернулся, чтобы уйти, но тут какое-то внутреннее чувство дискомфорта подсказало мне перейти на инфракрасный сенсор. Предостережения доктора О'Ши имели большой вес, но ведь это было всего лишь простое, неопасное переключение в том приборе, на который я обменял свой правый глаз и с тех пор таскаю его с собой в глазной впадине.

Словно присыпанные серой мукой, показались следы ног. Ручка двери прямо-таки светилась. След руки на почтовом ящике.

Но что-то с этими следами было не то. Я прищурил левый глаз, чтобы разглядеть получше. Были следы, ведущие к дому, но поверх них – более светлые, а значит, более поздние – были следы, покидающие дом.

Не раздумывая и не имея ни малейшего понятия, что я скажу, если она всё-таки окажется дома, я позвонил. Перед моим внутренним взором возникли сцены постыдной неловкости – Бриджит, укутавшись в халат, заспанная, откроет и спросит, чего мне нужно в такой час, а мне нечего будет ответить, и я на все времена стану смешной фигурой, – но я всё-таки позвонил ещё раз, дольше, не убирая пальца с кнопки. Ничто даже не шелохнулось. Её не было дома. Она пришла, чтобы снова уйти.

К подруге, сказал я себе. Женщины в таких ситуациях уходят к подругам. Правда, я знал это лишь из фильмов, но так ведь и там это не с потолка было взято.

Дожить до мудрости! – требует Сенека. – Кто достиг её, тот добился пусть не самой дальней, но высшей цели. Я некоторое время неопределённо смотрел перед собой и размышлял над вопросом, достиг ли я теперь мудрости. По крайней мере что касается Бриджит, или нет? Может, я достиг лишь границы расстройства сознания. Я решил отправиться домой.


Из-за того что я активировал инфракрасное видение, автоматический надзор всё ещё действовал, иначе бы я, скорее всего, вообще не заметил двух этих мужчин. А так их очертания ярко осветились в поле моего зрения, вместе с пометкой подозрительное поведение. Эта смелая оценка зиждилась на технике, которой было доступно в цифровом виде выделить лица людей, а в этих лицах, в свою очередь, выделить глаза, и на основании оценки параллакса взгляда установить, следят ли эти глаза за мной, и, прежде всего, как долго. Есть культурно обусловленная и в психологических исследованиях однозначно измеримая максимальная продолжительность ненамеренного контакта взглядов, и если эта продолжительность превзойдена более чем в два раза, мой ODP, мой observation detektion processor, компьютер величиной со сливу внутри моей печени, который только этим и занят, бьёт тревогу.

Первый мужчина стоял у входа в паб «О'Лири» и, когда я шёл вниз по Мейн-стрит, вжался в тень перед входом, не сводя с меня глаз. Он был высокий, стройный, чисто выбритый, и волосы у него были острижены короче, чем это принято в здешних местах. Гладкое лицо, лишённое выражения. Некоторое время у меня было искушение придать этому лицу больше выразительности, отпечатав на нём мой кулак. Но я подумал о советах доктора О'Ши, о моих искусно заштопанных руках и об усталости, глубоко сидящей у меня в костях, и просто прошёл мимо. Он не последовал за мной.

Второй мужчина стоял на автобусной остановке у пешеходной аллеи в слабом свете уличного фонаря и наблюдал за мной поверх газеты. Если бы он потрудился бросить хотя бы один взгляд на расписание движения, он бы обнаружил, что последний автобус ушёл часа два тому назад, и это делало его наблюдательный пост более чем подозрительным.

Что, чёрт возьми, здесь происходило? Об этом я продолжал спрашивать себя и добравшись до дома. Но что бы там ни происходило, выяснение придётся отложить. Я с трудом смог почистить зубы и освободиться от одежды, после чего рухнул в постель и провалился в пропасть сна.

8

Что же, всё-таки, существенно в человеческой жизни? Не то, что мы плаваем на наших кораблях по всем морям и в поисках неизученного бороздим океаны, а то, что мы справились с нашими пороками. Нет победы больше этой. Есть множество людей, которые владеют городами и народами, но лишь немногие владеют самим собой.

Сенека. Исследования о природе
Телефон вырвал меня из залитой потом контузии.

Это был Рейли.

– Ради Бога, Джордж, – прохрипел я и протопал с трубкой в руках на кухню. Длины провода как раз хватало. Я глянул на стрелку часов, сонно подсчитал: – У вас же сейчас, должно быть, середина ночи?!

– Полтретьего, если точно, – пробивался через Атлантику отечески-масленый голос Рейли.

Я потёр лоб тыльной стороной ладони. Лоб был залит потом. Что же случилось?

– Вам бы уже надо спать, Джордж. Ведь вы уже не самый младший из нас.

– Дуэйн, – сказал Рейли тем озабоченным тоном, от которого у меня всегда вставала дыбом шерсть на загривке, – до нас дошли известия, что в вашей ирландской рыбачьей дыре какой-то коридорный в отеле укокошил американского туриста.

– Что?! – Недоброе чувство поползло мурашками вверх по моей спине. Разве такая локальная и пустячная новость могла так быстро разлететься по планете?

Я поморгал. Теперь надо быть начеку и не дать ему ничего заметить.

– Ах да, – сказал я, будто только что вспомнив, – правильно. О чём-то подобном вчера слышал…

– Вот видите? И этот слух дошёл уже до Вашингтона.

– Даже не верится, – сказал я и подтянул к себе табурет. Мне надо было сесть. – Даже не верится, что вас теперь занимают такие мелочи.

– Я всегда пристально слежу за моими детками, вы же знаете. И мысль, что вокруг вас сейчас будут рыскать орды журналистов и задавать вам вопросы, мне совсем не нравится.

– Здесь не рыщут никакие орды журна…

– Сейчас нет, – перебил меня Рейли. – Но чего нет, то может появиться. И поэтому я предпочёл бы видеть, что вы вернулись домой. Хотя бы на время.

Мой взгляд упал на водопроводный кран. Я был весь иссушен. Я едва мог дождаться, когда кончится разговор, чтобы нахлебаться воды.

– Я дома, Джордж, – сказал я.

– Вы знаете, что я имею в виду. Речь идёт лишь о том, что здесь мы можем лучше за вами присмотреть, Дуэйн. Пусть хотя бы несколько недель. Пока всё не успокоится.

Разговор принимал такой оборот, который мне нравился всё меньше.

– Послушайте, Джордж, – сказал я медленно, потому что голова у меня была ватная и думать ею было тяжело. – Я не знаю, что за известие до вас дошло. Здесь ходят разные слухи, но большинство из тех, кого я слышал, говорят о том, что воюют между собой какие-то группы, отделившиеся от IRA, больше ничего. – Сейчас мне могло помочь только беззастенчивое враньё. – Здесь это никого особо не волнует, такое у меня чувство.

– Тут сообщается, что из Трали прибыла специальная группа расследования из National Bureau of Crime Investigations.

– В этом нет ничего особенного. Трали от нас ближайший город. И, как я слышал, они только приехали, глянули на место преступления и отправились в ближайший паб.

Это было враньём лишь наполовину; хозяйка отеля намекнула мне на нечто подобное.

– А труп? Вроде бы это американец японского происхождения. Можете вы мне сказать, что общего такой человек мог иметь с IRA?

У меня вырвался тяжкий вздох. Я не только врал, но ещё и врал плохо.

– Понятия не имею, – ответил я устало, поскольку мне не пришло в голову никакого убедительного объяснения.

– Всё это мне вообще не нравится, – сказал Рейли.

– Вы напрасно тревожитесь, Джордж, поверьте, – уверял я его. Такой тон иногда помогал, только бы не перегнуть палку. – Я бы сразу дал вам знать, если бы ситуация как-то касалась вопроса безопасности, вы это знаете.

Рейли задумчиво хмыкнул. Наконец-то.

– Я здесь, на месте происшествия. Кто ещё может судить о реальном положении дел, если не я? Какой-нибудь начинающий аналитик из ЦРУ, который хочет доказать то, что выгодно ему?

– Учтите, эта линия не защищена от прослушки, – нервно напомнил Рейли. – Кстати, и это мне тоже не нравится.

– Ну, хорошо. Джордж, я предлагаю вам сейчас пойти в постель. Я вам обещаю, что в ближайшие дни буду стеречь дом, насколько удастся, и тотчас позвоню вам, если мне захочется уехать. О'кей?

Какое-то время в трансатлантическом кабеле многозначительно гудело, потом он устало сказал:

– О'кей. Так и поступим. Берегите себя, мой мальчик.

– Спокойной ночи, Джордж.

Наконец он положил трубку. Я приник к крану с водой, не выпуская из рук трубку, и пил, пока не заполнился до краёв. Потом я снова скользнул в спальню, по дороге положив трубку, и снова упал на сырые от пота простыни.


Руку тогда поднял Габриель Уайтвотер. Я это вспомнил. Я вспомнил также, как это нас впечатлило. Он был наш предводитель, естественный и непререкаемый.

Мы сидели вокруг большого белого стола для заседаний в большом белом конференц-зале, где всегда обсуждались важные моменты проекта, мы, сильнейшие мужчины мира, герои грядущего века, непобедимые, и мы знали, что это ещё не конец, что с нами всё будет развиваться дальше и мы станем еще лучше, еще сильнее, ещё непобедимее.

Это было очень волнующе. Это было интереснее, чем секс. Это было лучшее время нашей жизни.

Напротив нас сидел генерал, широкоплечий, с угловатым лицом – старый добротный продукт военной академии Уэст-Пойнт, – и врач с цианистой кожей курильщика и глазами, которые всегда казались слегка воспалёнными. Генерал скрестил руки на груди и ничего не говорил, лишь разглядывал нас. Врач оглядел нас по очереди и потом сказал:

– Вы, как я слышал, уже можете составить вполне сносную конкуренцию супермену.

Мы весело переглянулись. Накануне мы в присутствии врачебной команды побили все мировые рекорды в прыжках в длину, высоту и в метании молота, нисколько при этом не напрягаясь.

– Да кто он такой, этот супермен! – нахально заявил один из нас.

Со всех сторон раздался грубый гладиаторский смех.

– Мы, собственно, только того и ждём, когда же с нас, наконец, снимут мерку, – ухмыльнулся другой. – Я имею в виду, пора бы нам уже и получить наши крутые облегающие комбинезоны.

– С кепкой, пожалуйста, – дополнил третий. – Я категорически настаиваю на кепке.

Доктор поднял руку.

– Момент. Я сказал «сносную конкуренцию». Для комбинезона этого ещё маловато. Не говоря уже о кепке. – Он подождал, пока мы утихомиримся. – Поскольку супермен может предложить то, чего вам пока что ощутимо недостаёт.

– Тепловидения, – предположил один.

– Рентгеновидения, – подхватил другой.

– Вроде того, – подтвердил врач в белом халате и достал из кармана маленькую коробочку, обтянутую синей кожей, с виду почти такую, в каких романтические герои фильмов предлагают женщине своей мечты обручальное кольцо. Он поставил её перед нами на стол. – На самом деле мы можем говорить о телескопическом зрении, об увеличении, об усилении остаточного света и инфракрасном видении.

Он раскрыл коробочку. На красном бархате, уставившись на нас, покоился глаз.

Мы перестали дышать.

Доктор вынул его и поднял вверх.

– Один из компактнейших и могущественнейших приборов, какие только были созданы человеком. Чудо техники и микроминиатюризации. Целая пригоршня хай-тека. Одно только техническое описание его составляет семь объёмистых томов, и, между нами, его стоимость составляет сорок восемь миллионов долларов. Если на то пошло, этот маленький камушек – самый дорогой ювелирный предмет в мире. – Он положил на гладкую столешницу эту штуку, безжизненно уставившуюся на нас, и крутанул её, как волчок рулетки. – На кого покажет? Кто хочет себе такой?

Мы всё ещё не дышали. Мы ещё не осознали, что означали слова доктора в логической последовательности.

И тут мы услышали низкий бас Габриеля.

– Я, – сказал он.

Мы повернули головы и увидели, что он поднял руку не раздумывая.

Только много позже мне пришло в голову, что радужная оболочка имплантата была в точности такой же чёрной, как глаза Габриеля.


Какой странный свет, подумал я, просыпаясь. Потребовалось некоторое время, чтобы понять, что так выглядит моя спальня после полудня. И потребовалось очень много времени, чтобы я вспомнил, что сегодня должен идти на почту. Время кормёжки для хищных зверей.

Я выбрался из кровати и нырнул в ванную. После короткого и неудобного из-за моих забинтованных рук душа я заглянул под повязки и решил: пусть пока всё остаётся как есть. Если надеть рубашку, скрывающую забинтованное предплечье, то перевязанные пальцы почти не бросаются в глаза. Если повезёт, никто не будет приставать с расспросами.

Гораздо хуже выглядело моё лицо. Кожа под глазами была усеяна мелкими чёрными зёрнышками. Они отвалились, когда я их потёр. Я стал разглядывать кончики пальцев и понял, что это была засохшая кровь: крохотные точечные кровотечения, следствия деятельности турбо-сердца и того, что моё кровообращение было приведено в нечеловеческий режим. Я припомнил, что нам как-то упоминали об этом как о возможном побочном эффекте, но лишь между прочим.

Я оттёр засохшую кровь и нанёс крем. В некоторых местах виднелись тёмные пятна под кожей, которые я тоже загримировал. В следующие дни эта картина может ещё ухудшиться. Глаза тоже выглядели не лучшим образом. Левый покраснел, как у гриппозного, а правый опять просел и располагался ниже другого. Мой искусственный глаз, набитый таким количеством хай-тека, что одно лишь еготехническое описание занимает семь толстых томов, вес, соответственно, имел существенно больший, чем натуральный глаз. За прошедшие годы окружающие ткани, и без того с возрастом теряющие упругость, подались под тяжестью этой штуки, и глазная впадина соответствующим образом перестроилась. К шестидесяти годам я буду выглядеть как Квазимодо.

Когда я вышел из дома, моросил дождик. Правда, не так сильно, чтобы местные обратили на него внимание, поэтому и я не стал обращать. Пахло солью, рыбой и прелью, и в то время как городок приуныл, несколько лучей солнечного света играли в догонялки чуть выше, на полях, окружённых камнями.

– Вы? – удивился Билли, когда я подошёл к его окошечку.

– Я, – кивнул я, принимая это за его новую игру.

Он отрицательно помотал головой, сполз со своего табурета и скрылся в заднем помещении. Ожидая, я прочитывал заголовки газет, выложенных на прилавок под стендом с открытками. Ирландские газеты сообщали о беспорядках в Северной Ирландии, как обычно.

– Мне очень жаль, мистер Фицджеральд, – сказал Билли, вернувшись ко мне с пустыми руками. – Сегодня у меня для вас ничего нет.

Я поискал взглядом настенный календарь.

– Но ведь сегодня среда, если я не ошибаюсь?

Он беспомощно развёл руками.

– Шофёр что-то говорил о забастовках в Дублине. Может быть, причина в этом. Сегодня было необычайно мало почты.

Я пристально смотрел на него. Нет, это была не шутка. У меня, правда, ещё оставалось две баночки, срок их годности истекал завтра в полдень. Ничего страшного. Однако это вызывало тревогу. За двенадцать лет не было ни одного опоздания, и началось именно теперь?

– Ну хорошо, – сказал я и небрежно пожал плечами, чтобы показать парню, как мало я этим озабочен. – Тогда попробую зайти завтра.

– Да-да, – проговорил он с облегчением.

Когда я вышел на улицу, они были уже тут как тут. Типы, которых я заметил вчера. Тот, с гладким лицом. И тот, с автобусной остановки. Ни один из них не смотрел в мою сторону, но каждый держал возле уха мобильный телефон и разговаривал. В дверях банка стоял ещё кто-то, следующий – у фонарного столба. Я обнаружил машину, в которой сидели двое мужчин. Они тоже ничего не делали, кроме того, что смотрели в мою сторону – достаточно активно, чтобы вызвать раздражение моего ODP. Один из них звонил по телефону.

Я бы охотно уговорил себя, что вижу привидения. Что мобильные телефоны стали просто чумой наших дней даже здесь, в Ирландии. Но мне эти уговоры плохо удавались.

Я пошёл вверх по улице. На углу стоял ещё один мужчина с мобильным телефоном. Когда я подошёл ближе, он заткнулся, как будто его собеседник напомнил ему о неотложных обязанностях.

Перед отелем «Бреннан» стоял тёмно-синий фургончик с государственного вида эмблемой на боку. Нетрудно было догадаться, кому он принадлежал, тем более что рядом с ним нёс вахту полицейский. В открытой боковой двери фургона мужчина в сером пыльном костюме и пластиковых перчатках орудовал всякими приспособлениями.

– Сержант Райт здесь? – спросил я у полицейского.

Он кивнул головой в сторону входа в отель.

– Там, у инспектора.

Я зашёл внутрь. На приёме стояла худая, невесёлого вида женщина, которую я видел впервые. Сержант сидел с каким-то мужчиной в углу; он сразу же кивнул мне и что-то сказал своему собеседнику в длинном коричневом пальто.

– Инспектор Ойген Пайнбрук, – представился тот. С кресла он поднимался тяжело, и в его голосе слышался астматический свист. – Хорошо, что вы смогли прийти, мистер Фицджеральд.

Я, правда, не мог припомнить, чтобы мне было назначено время. Я рассчитывал, что мне позвонят, и пришёл сюда лишь в надежде увидеть Бриджит, – но я кивнул и заверил его, что это не было проблемой.

– Могу ли я спросить у вас, чем вы занимаетесь профессионально, мистер Фицджеральд? – Он смотрел на меня проницательно.

– Я принадлежу к Вооружённым силам США и нахожусь в отставке, на пенсии, – я дал ему справку, предусмотренную для официальных мест.

– Выглядите вы достаточно молодо для отставки, если я могу позволить себе такое замечание.

Я разглядывал его бородавчатую кожу и редкие, строго разделённые прямым пробором волосы. Он-то выглядел достаточно старым для человека, который всё ещё пребывал на службе.

– Это связано со здоровьем, сэр.

Пайнбрук задумчиво кивал, разглядывая меня, и, казалось, думал о своём.

– Убитый тоже был американец, вы это знали? – спросил он, без перехода сменив тему. Возможно, это была полицейская тактика допроса.

– Да, – кивнул я.

– Откуда?

– Незадолго перед этим мы встретились в городе. Он пригласил меня выпить.

– Просто так?

Я кивнул.

– Он хотел, чтобы я рассказал ему о том, каково живётся в Ирландии вообще и в Дингле в частности. Мне как американцу, имеется в виду.

Пайнбрук откашлялся.

– А почему он именно к вам обратился, если я могу задать такой вопрос?

– Я живу здесь двенадцать лет, – сказал я. – После того как я ему это сказал, он пригласил меня выпить. А поскольку я ничем не был занят, я пошёл с ним.

– Поскольку вы на пенсии. Уже двенадцать лет, так?

– Да.

– Понимаю. – Он ничего не записывал, но с виду казалось, что он запоминает каждое слово в своей непогрешимой памяти. Он снова задумчиво склонил голову, и я начал обдумывать свой ответ на вопрос, который неизбежно должен был последовать. Что я услышал шум, в котором мне послышался выстрел. Я хотел узнать, что произошло. На лестнице я услышал треск ломающегося дерева и сокрушительные удары и побежал бегом. Когда я очутился наверху, дверь была разбита, а в комнате лежал убитый. Я был в шоке и не в себе, а кроме того, совсем запыхался, взбегая наверх, и какое-то время бесцельно ходил взад-вперёд (что объясняло бы следы, если их обнаружат), пока не пришёл в себя. Тогда я спустился вниз и сказал управляющей отеля, чтобы она позвонила в полицию, поскольку дело похоже на убийство. Нет, на лестнице мне никто не встретился. И вообще я больше никого не видел.

– Да, пока не забыл, – внезапно сказал Пайнбрук, – ещё одно дело… Наверное, бессмысленно вас спрашивать, но не знаете ли вы случайно, где мисс Кин?

Я уставился на него, чувствуя, как лепет моих мыслей утих и в голове воцарилась испуганная тишина.

– Мисс Кин? – повторил я беззвучным эхом.

– Администратор отеля. Сегодня утром она не пришла на работу. Дома её тоже нет, – пояснил инспектор. – Никто не знает, где она.

– Может, у какой-нибудь подруги?

Пайнбрук отрицательно помотал головой, что при его громоздком черепе выглядело прямо-таки угрожающе.

– Мы предприняли уже немалые усилия, чтобы её разыскать, но, хоть и неприятно мне об этом говорить, мисс Кин исчезла бесследно.

Я в тревоге вернулся домой. Не знаю, удалось ли мне пройти через последовавший затем допрос, не вызвав подозрений Пайнбрука. Я едва помню, что я говорил. Мне казалось, что на всё, что я говорил, постоянно накладывались эхом слова «Мисс Кин бесследно исчезла».

По дороге домой я повсюду видел мужчин с лишёнными выражения лицами, которых совершенно не беспокоила сумма счетов за разговоры по мобильному телефону. При этом они совсем не были похожи на влюблённых, которые без голоса любимой не могут выдержать и пяти минут. И никто из них не смотрел в мою сторону.

Как можно было установить со всей определённостью, Бриджит вчера вечером пришла домой и тут же снова покинула дом, чтобы – пойти куда? Насколько легко или трудно скрыться от полиции в Ирландии? Не могло ли с ней чего-нибудь случиться?

Кто эти мужчины, которые следят за мной? И зачем они делают это?

Мне было неприятно обманывать Рейли утром, и чем больше времени проходило, тем неприятнее мне становилось. Возможно, Рейли прав. Возможно, мне было бы лучше исчезнуть и хотя бы некоторое время побыть под крылом американского орла.

С другой стороны, если я позвоню ему сейчас и скажу правду, он уже никогда не выпустит меня из США. Я имел с ним дело достаточно долго, чтобы знать это наверняка. Он будет меня удерживать не в виде наказания, а исключительно из заботы. Для Рейли мы были его сыновьями, мы заменяли ему семью. Он переживал за нас. По крайней мере, до тех пор, пока его авторитет у начальства был вне опасности: иначе собственное благополучие становилось для него важнее нашего.

Я стоял перед телефоном и ломал голову над убедительным объяснением, успокоительной, достоверной отговоркой, почему я не рассказал ему всё сразу же. Но в мою бедную голову не приходило ни одной мысли.

Что могло быть в тех документах, которыми обладал Гарольд Ицуми? И кто владеет ими теперь?

Я снял трубку, набрал код США 001, но остановился и снова повесил трубку. Нет. Я не хотел терять надежду, что всему этому найдётся объяснение и способ со всем этим управиться. Но даже если такое решение существует, боюсь, я не тот человек, который способен его найти. И достал из тайника мобильный телефон. Перед тем как позвонить Рейли, я хотел посоветоваться с Габриелем.

Но я раздумывал слишком долго. В Калифорнии уже десять часов утра, и Габриель был неизвестно где. Я попробовал дозвониться до него домой по обычному телефону и потом в дом с фламинго по мобильному, ибо он, насколько я его знал, использует каждую возможность провести лишнюю минуту у неправдоподобно бирюзового бассейна и побаловать себя двадцатью семью разными сортами минеральной воды. Но у Габриеля ведь были и другие дома, которые он должен был охранять в Санта-Барбаре.

Ну, ничего. Тогда звонок Рейли пусть подождёт. Я спрятал телефон в тайник и пошёл на кухню. Я чуть не дрожал от голода; ещё одно последствие боевого модуса. Каждая клеточка моего перетрудившегося тела взывала о пище, алкала питательных веществ, жаждала восполнения того, что было израсходовано включением имплантатов и применением допинга. Потребность была так неумолима, что даже концентрат вдруг стал аппетитным.

Как я привык к этой серой, отвратительной дряни! Когда мне впервые – якобы лишь по недосмотру нас забыли предупредить и только после решающей операции объяснили, что уже ничего не изменишь, – дали это и сказали, что впредь это всё, что я смогу есть в больших количествах, я не поверил и рассмеялся; а когда понял, что они говорили серьёзно, меня охватил приступ бешенства, потом несколько недель длилась депрессия. Никогда больше не съесть гамбургер? Никогда больше не выпить пива? Никогда больше не поесть энчилады? Первые месяцы меня то и дело рвало, даже когда мучил голод. Прошло довольно много времени, пока солдатская дисциплина победила отвращение.

Солдатская дисциплина? Когда теперь я пишу это, мне кажется, будто речь идёт о ком-то другом, а не обо мне. Как будто то, что я вспоминаю, это воспоминания о жизни кого-то другого. Юнца, который сидит в автобусе на Южную Каролину, едет к месту прохождения начальной подготовки. Ему стригут волосы, а он в это время смотрит в окно на истребитель-бомбардировщик Hornet, облетающий местность. Юнца, который наматывает бесконечные круги по боевому плацу, а инструктор снова и снова выкрикивает одни и те же приказы. Юнца, который лежит в темноте казармы, смертельно усталый и всё же без сна, таращится в потолок и спрашивает себя, то ли он сделал.

Кажется, всё это было тысячу лет тому назад и с кем-то совсем другим. Теперь я сижу здесь, на кухне, открываю баночку без надписи, выкладываю её слизистое, белёсое содержимое на тарелку и раздумываю, добавить к ней мятный соус, табаско или что-то другое. И иногда бывает, что я сижу, ем и вдруг понимаю, как моя жизнь, каждое отдельное решение, которое я принимал, вело меня сюда, на это место, к этому столу, к этой тарелке. Как будто поднимается завеса, и в эти мгновения я понимаю, что это значит, что мне никогда больше не едать ни жаркого с черносливом, ни пиццы, с которой свисают нити расплавленного сыра, ни яблока. В такие моменты мне кажется, что я догадываюсь, что такое жизнь в целом, и это догадка столь ошеломляющая, что я с тоской вздыхаю, трясу головой и спрашиваю себя, как же сыграют бостонские Red Socks, лишь бы только избавиться от наваждения этих мыслей.

Потом я ищу спасения у Сенеки, снова и снова, только у него. В человеческой жизни, говорит он, важно не то, чтобы одержать все возможные победы и постоянно совершать великие деяния, – важно одолеть свои пороки. Вот самая большая победа. Нужно дойти до того, чтобы внутренне подняться над всеми угрозами и обещаниями судьбы и понять, что в ней нет ничего, что стоило бы наших надежд. Важно научиться с лёгким сердцем принять любую участь. Ты не злосчастный, если не считаешь себя таковым, говорит он.

Всё дело в этом убеждении, как я его понимаю. Важно не то, что с нами происходит, а то, как мы к этому относимся. Не я выбираю то, что происходит со мной, но я могу выбрать, что мне обо всём этом думать. Я мог бы впасть в отчаяние и стенать, что у меня больше нет кишечника, заслуживающего этого названия: ни дюйма его мне не вернуть и ничего не изменить, разве что к худшему. Понять это – значит стать свободным. Иногда я это понимаю.

9

Жизнь достаточно длинна, и нам щедро отмерено времени на осуществление больших дел, если только мы сумеем хорошо им воспользоваться. Но если мы растрачиваем время впустую и небрежно упускаем его, не прилагая сил ни к какой большой задаче, а последний предел вдруг наступает, мы чувствуем: жизнь, на которую мы не обращали внимания, уже прошла.

Сенека. О краткости жизни
В этот день я просмотрел список адресов и телефонных номеров, которые мне назвал Габриель, и примеривался к мысли позвонить по одному из них.

Только не Хуану. Он был в нашей группе тем человеком, с которым у меня не было никаких личных отношений. Думаю, у остальных было то же самое – за исключением Габриеля. Они с Хуаном всегда находили общий язык. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь понимал, почему.

Для меня Хуан Гомес всегда представлял загадку. Он напрягал меня с первого дня. Он ко всему подходил с такой одержимостью, будто от его ошибки зависела судьба земного шара. В спорных вопросах он занимал ту точку зрения, которую считал более высокой в моральном смысле, и так и норовил всем объяснить, что хорошо и что плохо. Из него, наверное, получился бы хороший судья – или ужасный, как знать? Но человек он был надёжный, этого не отнимешь. Если договорился с ним о месте и времени встречи, мир мог рухнуть, а он всё равно был бы на месте вовремя.

Возможно, эти его жёсткие моральные требования были чем-то вроде реакции на жизненные принципы его отца. Насколько я знал, родом он был из Техаса, рос без матери и воспитывался совершенно безумным отцом, который ни на одной работе не мог продержаться дольше двух месяцев, постоянно бегал за женщинами и то и дело попадал в трудные ситуации. Обоим не раз приходилось спасаться бегством, прихватив всё своё имущество, которое помещалось в трёх чемоданах. Хуан, казалось, действовал и жил, исходя из некоей воинственной позиции, которая вряд ли могла устроить менее агрессивных людей.

Потом был ещё Джек Монрой. Сейчас он жил в какой-то коровьей дыре в Айове, даже не верится. Вспоминая о нём, я спрашивал себя, сохранил ли он свои неправдоподобно светлые волосы, по которым его можно было опознать даже из космоса. Наверняка он по-прежнему жилистый и тренированный – такие люди всю жизнь остаются в форме.

Он был немногословным, а если говорил, то грубовато и отрывисто. С едой он всегда управлялся раньше всех, потому что заглатывал пищу как волк, почти не жуя.

Его лицо было сильно изборождено следами юношеских угрей, и это создавало ему проблемы при бритье. Со временем выяснилось, что его кожа вообще трудно заживает и зарубцовывается. Он из всех нас выделялся своими шрамами. С годами, я думаю, всё это приобрело ещё худший вид, чем тот, что я видел, когда мы мылись в душе, и он теперь наверняка похож на монстра Франкенштейна, будто сшитого из множества отдельных частей.

Во всём прочем он был самым консервативным из всех, кого я знал. Право и порядок, Родина, Америка – и никаких вопросов. Я чувствовал себя неуютно от одной мысли, чтоб рассказать ему о том, как я утаил от курирующего нас офицера информацию, касающуюся интересов национальной безопасности, – и всё главным образом из эгоизма и нежелания подвергать риску удобства моего проживания в Ирландии и связанную с этим свободу.

Оставался ещё Форрест Дюбуа, единственный богатый наследник, с которым я был знаком, потомок французского иммигранта. Когда я думаю о Форресте, я так и вижу его васильково-синие глаза, а в них – выражение непримиримости. Его отец не доверил ему распоряжаться фамильным состоянием, написав крайне изощрённое завещание в рамках закона. Официально отцовское состояние принадлежало ему, но управлялось советом фонда. Этот совет чувствовал себя обязанным придерживаться взглядов своего прежнего хозяина, и Форрест не мог от него избавиться, хотя перепробовал всё. Я так и вижу, как он сидит за столом и читает письмо от этого совета фонда, ероша волосы, которые такого выгоревшего коричневого цвета, что могли сойти за седые. Он часто сидел вместе со Стивеном Майером, который был достаточно подкован в правовых делах и денежных вопросах, чтобы обсудить с ним его юридические обстоятельства и выслушать, сколько интересного тот мог бы сделать с миллионами, которые сейчас с таким тупым консерватизмом управлялись старыми друзьями его отца. «Дом они отнять у тебя не смогут», – эта фраза до сих пор стояла у меня в ушах.

Они действительно не отняли его, судя по всему. Он и по сей день жил в нём. Я спрашивал себя, чего он там делает из года в год, среди всей этой антикварной мебели и писаных маслом портретов предков, о которых он и тогда рассказывал нам скорее с отвращением.

Когда он был в хорошем настроении, говорить с ним было приятно. Он был из тех парней, которые ко всему происходящему имеют какую-то закрытую информацию, всегда у них есть какой-нибудь доверительный знакомый, осведомлённый о том, что творится за кулисами. Его совет мог бы оказаться даже очень интересным.

Но когда я остановился, наконец, перед телефоном в прихожей, держа в руках список имён и адресов, мне вдруг стала ясна истинная причина, почему я никогда не пытался установить контакт с другими. Когда я говорил себе, что меня сдерживают лишь взятые обязательства не делать этого, я лукавил. Мне приходилось не моргнув глазом нарушать и куда более существенные правила. Даже риск прослушки телефонов не остановил бы меня. А ведь существуют ещё письма, телефоны-автоматы, факсы, электронная почта. В конце концов, прислали же и мне письмо с адресами.

Действительная причина, почему я не давал о себе знать, состояла в том, что я просто не хотел. Даже теперь мысль набрать один из этих номеров будила во мне представление, как через несколько лет мы будем часами висеть на телефоне и рассказывать друг другу о своих недугах и болячках. Мы стали бы сообща зализывать наши раны, постоянно говорили бы: «А помнишь?» – вздыхали бы по старым временам и похвалялись женщинами, которых мы уложили. Постепенно мы образовали бы клуб, живущий прошлым.

А я этого не хотел. Я хотел жить в сегодняшнем дне, приспособиться к тому, что происходит здесь и сейчас. Я не хотел раздумывать над тем, что было когда-то, что я потерял и что могло бы быть при других обстоятельствах. Бесполезное занятие. Мартышкин труд. Я не искал контакта с другими, потому что они были из моего прошлого, с которым я хотел разделаться или хотя бы отделиться от него.

Я вспомнил о мужчинах с мобильными телефонами, об убитом адвокате, который якобы располагал секретными документами, и о Бриджит, которая бесследно исчезла. Прошлое не завершилось. Прошлое ещё даже не прошло. Оно как раз снова настигало меня.


В восемь часов вечера – в двенадцать часов дня в Калифорнии – я ещё раз попытался дозвониться до Санта-Барбары, но ездить домой на обеденный перерыв, видимо, не вошло в привычку Габриеля Уайтвотера.

Я уселся с книгой в своё любимое кресло для чтения, но не прошло и пяти минут, как внутренняя тревога снова подняла меня на ноги и заставила прибраться в спальне и подмести в остальных комнатах, с чем я обычно управляюсь очень быстро.

Около девяти я снова набрал номер Габриеля, и снова трубку никто не поднял. Я находил странным то, что мне должно было показаться необычным ещё сегодня днём: что человек, который ищет побочных заработков, не включает автоответчик, уходя из дома.

Тогда я достал из тайника мобильный телефон, чтобы повторить фокус с фламинговой виллой. Я тщательно набрал номер заново – чтобы исключить возможность ошибки при предыдущем наборе, когда я, возможно, названивал кому-то ещё, – запустил вызов и с надеждой представлял себе, что в таком доме требуется немало времени, чтобы добраться от бассейна до телефона, особенно если под ногами постоянно путается самостоятельно странствующий холодильник.

В этот момент зазвонил телефон на стене.

«Рейли!» – пронеслось у меня в голове. Я лихорадочно отключил мобильный телефон и сунул его обратно в тайник, как будто Рейли мог увидеть его через телефонные провода. Потом осторожно снял трубку и назвался.

– Это О'Ши, добрый вечер, – услышал я звучный голос врача. – Надеюсь, я не помешал; по другому номеру всё время было занято…

У меня камень свалился с сердца.

– Это вы!

– Похоже, вы ждали кого-то другого.

– Боюсь, что нет. – Я стряхнул с себя страх. – Но это неважно. Что я могу для вас сделать, доктор?

Я услышал, как он улыбнулся.

– Наоборот – боюсь, это я должен для вас кое-что сделать, пока не уехал в Дублин. Лучше всего завтра вечером, часов в шесть.

– А в чём дело? – спросил я не подумав. Я был в таком замешательстве, что даже не сообразил, насколько опрометчив этот вопрос.

Он помедлил.

– Что, я действительно должен вам сказать?

– Я прошу вас об этом.

– Я проявил новые рентгеновские снимки, и, судя по всему, один из усилителей ваших ног немного пострадал во время вашего силового акта. Вы ничего не чувствуете?

Я беспокойно подвигал ногами, сперва одной, потом другой.

– В какой ноге? В правой или левой?

– Я намеренно вам этого не сказал. Значит, вы ничего не чувствуете?

– Обе чувствуют себя как обычно. Как чувствовали себя с 1990 года.

– Хм-м. – Он пошелестел своими снимками. – У меня не особенно много опыта в рентгеновских снимках металлоконструкций, но мне кажется, что в гидравлическом элементе, который закреплён на костях правого бедра, что-то либо уже сломалось, либо вот-вот порвётся. Что именно нужно или можно сделать, я пока не могу сказать, но хотел бы посмотреть на это поближе. Один-два крупных снимка бедра, ничего драматического.

Я медленно вывернул правую ногу наружу, и мне показалось, что я уловил, как скребётся металл о металл, и вроде бы ощутил какой-то непорядок. Почудилось, сказал я себе.

– Договорились, – сказал я доктору О'Ши. – Завтра вечером зайду.

После разговора я некоторое время смотрел перед собой, следуя свободной цепи ассоциаций, которая от приёмной доктора О'Ши протянулась к ночному виду Шепель-стрит, и вдруг до моего сознания дошло, что лежало в основе моей тревоги: исчезновение Бриджит. Я не найду покоя, пока не предприму что-нибудь.

Снаружи было уже темно, а ещё к тому же ветрено, и это оправдывало то, что я надел свою самую тёмную ветровку. Когда я вышел из дома, на улице не было ни души. Я дошёл до конца улицы, где вдоль проволочного забора, обнесённого вокруг давно пустующего здания фирмы, вела на луг тропинка, по которой можно было попасть на берег и на мощёную прогулочную дорогу до порта. Там я пересёк строительную площадку, на которой вот уже несколько лет никто не работал – прохудившаяся сетка ограждения косо висела на нескольких залитых бетоном автомобильных шинах и потихоньку ржавела, – и вышел на набережную, где было многолюдно, но никто из гуляющих не звонил по телефону. Никто не обратил на меня внимания; натянув на голову капюшон и засунув руки в карманы, я прошёл по маленькому переулочку и вскоре стоял перед домом Бриджит, который был без света, как и накануне вечером, и казался покинутым.

Переключатели моего внутреннего управления ощущались как чужеродные мускулы – наверное, потому, что, как мне однажды объяснил один из наших врачей, в принципе, всё, что мы, люди, можем, – это двигать какими-нибудь мускулами. Научиться обращению с ними было всё равно что научиться шевелить ушами или освоить причудливые движения брейк-данса. С течением времени для каждого переключателя в моём теле образовалось место, на котором я, как мне казалось, его локализировал. Это место не имело ничего общего с реальным местонахождением какого-то переключателя – все переключатели в действительности располагались в одном и том же управляющем элементе рядом с моей правой почкой, – это была скорее ментальная вспомогательная конструкция, которая облегчала быстрое и уверенное обслуживание. Сродни фантомным болям после ампутации.

Переключатели для органов моего восприятия находились, как мне казалось, позади моего правого глаза, один рядом с другим, но были хорошо различимы. Я переключился на инфракрасное зрение: бледные следы у садовой калитки, на плитках дорожки к дому, на кнопке звонка. Давностью в несколько часов. Должно быть, одна из попыток полиции разыскать Бриджит.

Сам дом стоял тёмный и холодный, отчётливо темнее, чем обжитые, отапливаемые дома справа и слева. Я готов был держать пари, что в него уже сутки никто не входил, и наверняка выиграл бы это пари.

Я выключил инфракрасное зрение и включил усилитель остаточного света. Темнота ночи пропиталась зернистой зеленью искусственно произведённых картинок. Я скользнул через забор и пробрался сквозь развесистые кусты в глубину сада. В тени высокой каменной стены я неподвижно застыл, прислушался, слегка прибавив слух на возможные реакции. Ничего.

Возможность отказаться от карманного фонарика – решающее преимущество для взломщика. Тем не менее, у меня был с собой фонарик, маленький, с лучом едва в палец толщиной, а кроме того, несколько подручных инструментов, которые нормальному человеку трудно раздобыть легальным способом и которые я при увольнении с активной службы, должно быть, забыл сдать. Вот и нашлось подходящее место для их применения.

Дома в Ирландии редко имеют веранды, поскольку погода по большей части то дождливая, то ветреная и на веранде нечего делать. Но что, как правило, есть в этих домах – так это вторая дверь на задней стороне; она ведёт из кухни в огород или в хозяйственный двор, посыпанный гравием. Такая задняя дверь была и в доме Бриджит, к ней вела дорожка, вдоль которой стояли мусорный бак и большие растения в кадушках. С виду эта дверь не представляла собой препятствия. Но вопрос состоял не в том, смогу ли я войти – уж это-то я смогу в любом случае; более того, я даже ощутил желание снова проломиться сквозь стену, – а в том, смогу ли я войти, не оставив следов.

Я метнулся через тощий газон и разросшуюся ботву овощных грядок, присел перед дверью на корточки и медленно повёл правой рукой вдоль косяка, прислушиваясь к восприятию прибора, встроенного в последнюю фалангу моего безымянного пальца и изначально задуманного для того, чтобы обнаруживать токовые контуры мин-ловушек. С таким же успехом он годился и для обнаружения охранных систем дома. Но здесь их не было. Я достал один из своих секретных маленьких инструментов, приступил с ним к замку и секунду спустя уже был внутри.

Я очутился на кухне, и пахло в ней странно: запах был застоявшийся, сладковатый и в то же время затхлый. Кухню не мешало бы проветрить, но я тихонько закрыл за собой дверь и осмотрелся, естественно, не включая света. В раковине стояла немытая посуда, чашки, тарелки, кастрюлька. Я ненадолго выключил усилитель остаточного света и заглянул в холодильник. Початая бутылка молока, на маленьком подносе сохло несколько ломтиков колбасы. Всё это не походило на то, чтобы кто-то основательно собирался в долгую поездку. Я закрыл дверцу холодильника и продолжал осмотр. Проверка мусорного ведра под раковиной потребовала недолгого включения карманного фонарика, и после этого мне стало хотя бы ясно, откуда шли эти запахи.

Я продолжил свой путь в гостиную. Я не знал точно, чего я ищу. Какую-нибудь подсказку. Следы борьбы, может быть. Но уютно обставленная гостиная имела прибранный вид. Диван со взбитыми подушками. Телевизор, включённый standby на ожидание сигнала. Стеллаж с книгами, комнатными цветами и коллекцией маленьких керамических ваз. Я спросил себя, побывала ли уже в доме полиция или удовольствовалась тем, что опросила соседей и знакомых. В инфракрасной области, по крайней мере, всё было темно, никто не оставил никаких следов.

Под лестницей, ведущей на верхний этаж, стоял небольшой секретер, на котором стопкой лежали письма и другие бумаги. Место было такое укромное, что я мог воспользоваться карманным фонариком, не опасаясь, что его свет заметят снаружи, но я обнаружил лишь обычные в домашнем хозяйстве счета – ничего, что могло бы насторожить. Но кое-что всё же вызвало мой интерес, предмет, который не бросился мне в глаза, пока я не включил фонарик: портрет мужчины в тяжёлой серебряной рамке.

Это был молодой мужчина с дикими тёмными волосами и дикими тёмными глазами, которого я ещё никогда не видел ни вблизи Бриджит, ни где-либо ещё. Вид у него был мрачный, подбородок воинственно выдвинут вперёд, но в уголках рта всё же можно было вообразить намёк на улыбку. Красивый мужчина. Полный страсти.

И у меня возникло такое чувство, будто этот свирепо смотрящий мужчина того и гляди раскроет рот и спросит: Что это вы делаете в доме моей возлюбленной?

Я был взломщик. Взломщик, склонившийся над личными бумагами в принципе незнакомой ему женщины и светящий фонариком на фотографию чужого мужчины. Я выключил фонарик, выпрямился и огляделся. Будет очень стыдно, если меня здесь застукают; я должен быть осторожнее.

Некоторое время я стоял неподвижно, вслушиваясь в тишину дома, ощущая его холод, и вдыхая чужой запах. Что я тут, собственно, делаю? Действительно ли мне есть дело до Бриджит и до её исчезновения? Неужто я всерьёз думал, что найду какие-то существенные следы? Неужто я вообразил себе, что смог бы их нащупать после того, как это не удалось сделать здешней полиции, людям, которые знают тут всех и каждого, которым с готовностью дают любую информацию и которые могут прибегнуть к помощи любой государственной организации – лишь потому, что я, чужой в этой стране, незнакомый в этом городе, случайно таскаю в своём теле кое-какие технические игрушки, которые могли быть позаимствованы из фильма про Джеймса Бонда?

Ответ очевиден: нет. А вот чего я действительно хотел – так это оказаться ближе к Бриджит. И я не смог остановить себя в том, что делал.

Поднимаясь по лестнице, я прислушался к своему дыханию и услышал неприметное тихое жужжание пассивно подсоединённых к мускулам ног усилителей. Моя рука скользила по перилам, и поскольку ступени немного скрипели, я двигался так медленно, что мог почувствовать обычно почти неощутимую разницу в подвижности своих рук: со времени операции моя правая рука была хоть и сильнее, но неповоротливее левой.

Маленькая лестничная площадка наверху, три двери. Первая, которую я открываю, ведёт в чулан, где стоят полки с обувью, рядом обшарпанный чемодан, несколько коробок с разными вещами и в середине помещения – пустая сушилка для белья. Пригоршня прищепок рассыпана на полу, как будто кто-то сдёргивал высохшее бельё в спешке.

За следующей дверью была ванная. Зубной щётки не было, и ряды косметики на выступах выказывали отчётливые прорехи. И здесь следы спешки: опрокинутые тюбики и флаконы, ватные палочки на полу, смятое полотенце валяется прямо в луже.

В инфракрасной области: ничего. Если бы я пришёл сюда сутки назад, я бы увидел не больше. Бриджит не настолько задержалась в этой комнате, чтобы оставить заметные термические следы. Она пришла домой, собралась так скоро, как только возможно, и снова ушла куда-то. Почему? Что её к этому вынудило? Всё указывало на то, что она входила в дом уже с твёрдым намерением тут же его покинуть.

Третья дверь. Она вела в спальню. Окно выходило в сад, на высокую каменную стену, и его можно было задёрнуть тяжёлым занавесом из толстого бархата. Слабого света ночника должно хватить.

Одна дверца платяного шкафа стояла широко раскрытой, другая лишь притворена, и пуловеры, платья и брюки валялись на смятой постели. Тёмные, помеченные старой пылью полосы указывали, где лежал маленький чемодан, который перед тем хранился предположительно на шкафу. И здесь во всём была видна лихорадочная спешка, как будто за Бриджит кто-то гнался. Кто-то, кого она знала и боялась.

Я дотронулся до её платья, оставшегося висеть на плечиках. В этом платье я видел её в прошлую субботу, направляясь к доктору О'Ши. Оно было из тёмно-зелёного бархата, украшенное изящной вышивкой и по краям отделанное жёлтой оторочкой. На вешалке оно казалось старомодным и вульгарным, но на ней оно выглядело неотразимо. Я провёл рукой вдоль рукава, ощутил мягкую ткань. Платье ещё пахло ею, казалось мне. Весь шкаф источал её аромат.

За дверью стоял комод, на нём стопками громоздились журналы, поверх которых ещё стояли корзинки с вязаньем, загораживая зеркало. На стене над комодом висели многочисленные фотографии в рамках, частью зернисто-коричневые, старинные портреты старинных людей, частью выгоревшие, плохо сделанные снимки из недавних времён, – все они группировались вокруг большого цветного снимка в белоснежной раме: свадебной фотографии. На ней была Бриджит в подвенечном платье, а в качестве жениха – тот мужчина с секретера на первом этаже.

Внизу висело ещё одно фото её мужа – в чёрной рамке, с траурной лентой поперёк уголка. Этот снимок казался официальным, мужчина был на нём серьёзным, почти скованным. Итак, он мёртв. Что хотя бы объясняло, почему Бриджит всегда одна.

Мой взгляд упал на начатое вязанье из белой шерсти в одной из корзиночек. Маленькие незаконченные ползунки, как я обнаружил, когда поднял их. Только теперь я заметил, что Бриджит на свадебной фотографии была уже беременна. Я смотрел на ползунки, – у них была не довязана спинка, – и почувствовал, что этот крошечный предмет одежды пытается рассказать мне какую-то историю, которую я не понял. Бриджит была беременна – где же ребёнок?

Я положил незавершённое рукоделие назад и решил уходить. То, что я делал, не имело смысла. И вообще я разнюхивал жизнь этой женщины без всякого на то права, позорным образом воспользовавшись для этого бедой.

Я перегнулся через кровать, чтобы выключить ночник. От простыней поднимался запах женственности, неожиданный и интенсивный. Я выпрямился и замер, дрожа в темноте, не в силах шевельнуться. Я не видел темноты, я видел лица. Лица, которые я, как мне казалось, забыл. Ничто не способно вызвать воспоминания с такой силой, как запахи.

Мужчины, которые сделали из меня то, что я теперь есть… не знаю, что их побудило оснастить меня – и только меня, это не было частью проекта – одним особенным имплантатом. Под конец у нас там уже каждый делал что хотел. Возможно, они хотели сделать для меня напоследок что-то хорошее. Возможно, во время операции они потешались, обмениваясь грязными шутками, и хлопали себя по ляжкам, надрываясь от смеха. И от зависти.

Благодаря этому экспериментальному имплантату я был единственным мужчиной в истории человечества, который обладал полным контролем над своим половым органом. Независимо от настроения или физического состояния мне достаточно было только запустить один из своих бионических выключателей, чтобы добиться эрекции, такой прочной и такой продолжительной, какую я пожелаю. Хоть на несколько часов, если захочу.

Но они, кажется, забыли по недомыслию, что я вешу 142 кг и силён как экскаватор и что в момент оргазма контроль над всем этим теряется. Женщине, которая была бы со мной в тот момент, могла грозить смертельная опасность.

И пусть я обладаю способностью, которой могли бы позавидовать все мужчины, но мне ещё ни разу не пришлось воспользоваться ею.

10

Но самые большие потери времени жизни влечёт за собой откладывание на потом. Пропускаешь текущий день и тем самым крадёшь у себя настоящее время, потому что полагаешься на будущее. Самое большое препятствие жизни – ожидание, направленное на следующий день. Из-за него ты теряешь день сегодняшний.

Сенека. О краткости жизни
На следующее утро у моей двери раздался звонок. Я проснулся, наморщил лоб и посмотрел на потолок, спрашивая себя, кому это я понадобился. Но не успел я придумать, как позвонили снова, на сей раз уже дольше и настойчивее, и кто-то крикнул:

– Мистер Фицджеральд?

Голос показался мне смутно знакомым, хотя в эту минуту я и не мог припомнить, кому он принадлежит. Я вывалился из кровати и выдернул халат из-под кучи грязного белья. Один рукав был вывернут внутрь, и пока я его вытаскивал, в дверь начали ломиться.

– Полиция! Откройте!

Теперь я узнал и голос. Сержант, который допрашивал нас после смерти Гарольда Ицуми. Райт или вроде того. Я крикнул:

– Да-да, – шумно двинулся к двери и открыл.

Это был он. В пальто, таком же сером, как и его волосы, он стоял, нагнувшись вперёд, и изучал табличку около моего звонка. Позади него ждали двое мрачного вида полицейских в униформе и машина, водителю которой пришлось постараться, чтобы те сто метров от последнего места на нашей улице, где машина ещё могла развернуться, проехать до моего дома задним ходом.

Сержант выпрямился.

– Кто такая Хелен Магилли?

– Женщина, которая жила здесь до меня, – сказал я.

– А я уж подумал, что вы дали мне неправильный адрес.

– У меня руки не дошли сменить табличку.

– М-да, – сказал он. – Бывает. – Он посмотрел на меня таким взглядом, будто сожалел, что приходится быть официальным. – Мистер Фицджеральд, где вы были вчера вечером между девятью и двенадцатью часами?

Они смотрели на меня, все трое. Я подавил в себе всякое шевеление испуга или сознания вины, лихорадочно соображая лишь, какие я мог оставить предательские следы и что сделал неправильно, и сказал:

– Здесь. Дома.

– Полагаю, свидетелей, которые могли бы это подтвердить, нет.

Я отрицательно помотал головой.

– Не знаю, кто бы мог это подтвердить.

– Понимаю. – Он кивнул, чтобы показать мне, как хорошо он это понимает. – Я должен вас просить последовать за нами, мистер Фицджеральд.

Может, я сорвал на двери какую-то заклейку, вламываясь в дом Бриджит. Мой сенсор мог обнаружить только электричество, но не тонкую полоску клейкой ленты. Однако что привело их к мысли, что это был именно я? Мне казалось, что инфракрасную камеру, если бы она была, я бы учуял. Отпечатки пальцев? Но мои отпечатки пальцев не значатся ни в какой картотеке за пределами Соединённых Штатов. Если я в чём-то ошибся, то срочно надо придумать какую-то убедительную отговорку.

– В чём я подозреваюсь? – спросил я.

– С вами хочет поговорить инспектор. – Сержант Райт пренебрежительно махнул рукой. – Не беспокойтесь, не так всё страшно. Оденьтесь, мы вас отвезём.

– О'кей. Один момент.

Я хотел прикрыть дверь, но сержант быстро сказал:

– Пожалуйста, оставьте открытой. Так, чтобы я мог видеть заднюю дверь. – Он устало улыбнулся: – Только проформа.

Итак, я оставил дверь открытой, пошёл в спальню и оделся в первые попавшиеся вещи. Мой вчерашний тёмный свитер я забросил в дальний угол шкафа, выбрал вместо него клетчатую рубашку лесоруба и, прежде чем выйти, удостоверился, что не забыл в карманах джинсов мой инструмент взломщика. Потом тщательно запер дом, сел на заднее сиденье машины, следуя немым указаниям полицейских, усевшихся справа и слева от меня, сержант сел впереди, и машина тронулась.

– А вы случайно не знаете, о чём инспектор хочет со мной говорить? – сделал я попытку, когда мы выехали из моей узенькой улочки, но Райт даже головы не повернул.

– Это он сам вам скажет.

Я старался дышать спокойно и говорил себе, что в случае необходимости подполковник Рейли прибегнет к связям на дипломатическом уровне, чтобы вызволить меня из любой неприятности. И хотя это было то, чего я всячески стремился избежать, но если уж мне придётся выбирать между комнатой в армейском опорном пункте в Америке и тюремной камерой в Ирландии, я всё-таки выберу опорный пункт.

Однако, к моему удивлению, машина не свернула на Шепель-стрит, а остановилась перед домом доктора О'Ши. Меня попросили выйти и провели мимо суетящихся людей в пластиковых перчатках и с фотоаппаратами. Из дверей дома нам навстречу шли мужчины с мрачными лицами и полными ящиками документов. Инспектор Пайнбрук ждал в кабинете, скрестив руки на краю письменного стола, но лишь когда я увидел обведенные мелом очертания на полу рядом с картотекой, до меня стало доходить, что произошло.

– Доктор О'Ши?.. – Мой голос не был похож на мой голос. Он был такой, будто меня кто-то душил.

Левая бровь Пайнбрука поползла вверх.

– Да, – кивнул он. – Дело худо.

В середине мелового очертания расплылось большое тёмно-бурое пятно, на стене рядом виднелись мелкие тёмно-коричневые пятна и размазанный книзу грязный след, дающий простор самой мрачной фантазии.

Я что-то сказал, но не помню, что именно.

– Одна из его помощниц обнаружила его сегодня утром, около семи, – сказал Пайнбрук. – Мёртвого. Застреленного. Несколькими пулями, как и американца в отеле. Почерк тот же. Кажется, даже тип оружия тот же.

Я слушал лишь вполуха.

– И когда это произошло? Вчера вечером, судя по тому, о чём меня спрашивал сержант, так?

– Наш врач считает, что между девятью и одиннадцатью часами вечера.

Я кивнул и сказал не раздумывая:

– В девять часов он мне ещё звонил.

– Я знаю, – сказал инспектор удовлетворённо. – Вы даже были последним, кому он звонил. – Он поднял кончиками пальцев трубку, нажал на кнопку повтора набора и показал на дисплей: – Ваш номер. Это навело меня на мысль пригласить вас сюда. – Он осторожно положил трубку и обстоятельно вытер с пальцев остатки пудры, которую, видимо, использовали для того, чтобы сохранить на аппарате отпечатки. – Могу я вас спросить, по какому поводу он вам звонил?

Меня бросило в жар. Сказать правду я, естественно, не мог ни при каких обстоятельствах.

– Раны, которые он зашил мне позавчера вечером, – вспомнил я подходящую отговорку. Я показал свою правую руку, немного задрал рукав, чтобы было видно повязку напредплечье. – Он хотел знать, как они заживают.

– Хотел бы я, чтобы мой домашний врач был таким же заботливым, – хрипло пробурчал Пайнбрук и поскрёб себе левую сторону груди. – Этот костоправ не способен даже заметить, что у меня сердечный стимулятор. Всякий раз меряет мне пульс и удивляется, какой он ровный.

– У вас уже есть какие-то предположения, кто это был? – спросил я. Моё сердце колотилось так бешено, что я попытался активировать транквилизатор.

Инспектор издал какой-то рык.

– Картина такая, будто наркоман искал дурь. В соседней комнате взломан шкаф с сильнодействующими средствами и опустошён подчистую, все ящики перерыты, будто кто-то искал деньги, и так далее. Как в кино.

Я не поверил своим ушам.

– Наркоман?

– Я сказал, картина такая, – поправил меня Пайнбрук. – Я не сказал, что я в эту картину верю. Это была бы история, о какой я впервые слышу за пределами Дублина.

В моём рассудке с мучительной медлительностью поворачивались ржавые зубчатые колесики. Я огляделся, пытаясь понять. Вот на стене световой аппарат для просмотра рентгеновских снимков, на нём ничего нет, кроме крошечного клочка бумажки, застрявшего на прищепке. Оборванный кусочек наклейки.

– И во что вы верите! – спросил я, незаметно включая телескопическое зрение. На клочке несколько тёмных пятен. Буквы, «…тиль», – прочитал я.

Можно было держать пари, что на наклейке было написано Джон Стиль. На световом аппарате висели мои рентгеновские снимки, и кто-то их в спешке сорвал.

– Во что верю я? – начал рассуждать инспектор. – Я верю, что кража наркотиков инсценирована. Я верю, что убийца – человек, который обычно ошивается в крупных американских городах, где такие преступления куда привычнее, чем здесь, в глубокой провинции графства Керри, чёрт побери!

Я поднял взгляд. Его бронзовые глаза проницательно смотрели на меня.

– Но вы же не подозреваете меня, нет? – спросил я.

Он закашлялся, похлопал себя по груди.

– В этом маленьком провинциальном городишке, мистер Фицджеральд, – сказал он с астматическим придыханием, – где последнее убийство случилось много лет назад, вдруг в течение двух дней совершается два жестоких убийства. И оба раза вы, что называется, оказываетесь вблизи. Вам не кажется, что это должно насторожить криминалиста?

– Я не имею к этим убийствам никакого отношения, – сказал я.

– Может быть. In dubio pro reo, от сомнений – к истине. Но, – он закашлялся ещё раз, достал платок, вытер им рот и потом принялся его с омерзением рассматривать, – мне надо выйти отсюда. Запах медицинских кабинетов для меня непереносим. Я не понимаю, как можно целый день выдержать в такой вони.

Мы вышли наружу. За дверью свистящий звук из его дыхания ушёл.

– Наш компьютер знает о вас немало интересных вещей, мистер Фицджеральд. То есть, – поправился Пайнбрук, – не знаю, действительно ли вы настолько интересны, поскольку эти сведения он не выдаёт, а отсылает меня в министерство внутренних дел, в такой отдел, о существовании которого я до вчерашнего дня даже не знал. – Он бросил скептический взгляд в небо, на котором массы тяжёлых туч куда-то снова спешили. – Могу я вас спросить, какого рода эта программа защиты свидетелей?

– Об этом мне бы не хотелось распространяться, – сказал я, и на сей раз, в виде исключения, это была чистая правда.

– Понятно, – кивнул инспектор. – Такого рода программа. – Он задумчиво склонил голову, и я бы многое отдал за то, чтобы узнать, о чём он думает. – Как бы то ни было, – продолжил он после долгой паузы, – я всё же должен настаивать на том, чтобы вы пока не покидали город.

– Я и не собирался это делать.

– Тем лучше, – сказал он и принялся рыться в глубоких карманах своего пальто. – И вот ещё о чём я хотел бы вас попросить…

Конец его фразы так надолго завис в воздухе в неопределённости, что я пришёл ему на помощь встречным вопросом:

– Да-да?

– …Чтобы вы дали мне знать, если заметите в своем окружении что-то необычное. – Он, наконец, нашёл то, что искал, и протянул мне свою карточку. – По какому-нибудь из этих номеров вы меня достанете в любое время. К большому сожалению моей жены, кстати сказать, но в серьёзном случае вы не должны принимать это во внимание.

– Спасибо. – Карточка была мятая и имела такой вид, будто её отпечатали на плохом ксероксе. Я сунул её в карман. – И что вы понимаете под словом необычное?

Пайнбрук подвигал плечами, поправляя своё пальто.

– Незнакомцы, которые привлекут ваше внимание. Люди, которые за вами наблюдают. Звонки, при которых никто не подаёт голоса. Вот это и есть необычное.

Мужчины с лицами, лишёнными выражения, и разговорами по мобильному телефону, к примеру.

– Честно говоря, для меня и нормальный-то звонок – нечто необычное, – сказал я.

– Мистер Фицджеральд, я постоянно надеюсь, что мои нехорошие предположения – всего лишь нехорошие предположения. Но, как я уже упоминал, мне приходится считаться с тем, что de facto вы связаны с обоими убийствами. Мне будет очень неприятно, если следующим мёртвым, лежащим передо мной, окажетесь вы. – Инспектор помахал одному из своих сотрудников, подзывая к себе, и рассеянно кивнул мне: – Желаю вам хорошего дня.

И с этими словами он оставил меня, никому другому я тоже не понадобился, так что я пожал плечами и зашагал прочь.

Выйдя на улицу, я издали увидел отъезжающий почтовый фургон, и это навело меня на мысль ещё раз попытать счастья у Билли Транта.

– А, мистер Фицджеральд! – Билли в заднем помещении двигал контейнер на колёсах с пакетами всех размеров и сортов. – Хорошие новости! Сегодня он здесь, ваш пакетик с дрессированными цирковыми блохами. Сейчас я только отсортирую то, что нужно отправить дальше…

– Я не спешу, – крикнул я ему.

Итак, я ждал, машинально ощупывая неровности и засечки старого деревянного почтового прилавка, прислушивался к звуку перебрасываемых пакетов, падающих то грузно, то с полым шорохом, и пытался представить, что значит всё то, что происходит вокруг меня.

Естественно, это был никакой не наркоман. Кто бы ни был убийцей доктора О'Ши, всё дело заключалось в моих рентгеновских снимках. Только – откуда он об этом узнал? В конце концов, мне уже казалось, что все загадки сводились к одной: какими такими документами, которые он собирался мне показать, располагал Гарольд Ицуми?

– Мне очень жаль, – сказал Билли, выходя из сортировочного помещения с моим пакетом в руках и огорчённо качая головой. – Так долго заставил вас ждать – и зря.

– Почему же зря? – удивился я.

– Когда разгружали почту, я его сразу заметил и всё время думал, что это ваш пакет. – Билли положил его передо мной. Она была тех же размеров, из того же картона с гофрированной прокладкой, на ней была та же синяя полоса с логотипом производителя упаковки, некоего Пита Паккера, Питтсбург, он был оклеен такой же лентой и так далее – но адресован был не мне, а кому-то в Баллиферрайтере. На месте адреса отправителя красовался штамп торгового дома по рассылке товаров для художников.

– И этот пакет гораздо легче, чем ваши цирковые блохи, – сказал Билли, протягивая мне его. Он действительно был лёгкий, и в нём что-то шелестело, как ткань, если его двигать.

– А для меня в самом деле ничего? – спросил я, возвращая ему пакет.

Он отрицательно покачал головой.

– Я всё обыскал, честно. Да не так уж там и много.

Я посмотрел на часы. У меня ещё оставалась одна баночка концентрата и ровно три часа, чтобы её употребить.

– Но вы можете, – пришло в голову Билли, – написать заявление на розыск. – Он услужливо вытянул из бумаг запылившийся, растрёпанный по краям формуляр. Видимо, необходимость в розыске пропавших без вести посылок возникала не так часто. – Вот. Наверху напишите отправителя и день, когда пакет был отправлен, а вот в этой графе укажите, что содержится в посылке, в вашем случае цирковые блохи…

Я отрицательно покачал головой.

– Не угадали, Билли.

Он беспомощно улыбнулся мне. Не очень красивая у него улыбка. Как только этот молодой человек попадёт в руки зубному врачу, так сразу получит полную искусственную челюсть, а кто-нибудь в его медицинской страховой компании получит сердечный приступ. Я вернул ему формуляр.

– Спасибо за старания. Но я думаю, это ничего не даст.

– Может, придёт завтра.

– Да, может.

Когда я вышел из почты, меня уже не удивляло, что они снова были здесь, мужчины с телефонами возле уха. Идя вниз по Мейн-стрит, я чувствовал их взгляды, как удары ножа в спину, и самоуговоры, что это ощущение воображаемое, не помогали мне.


Дома я ел свой концентрат, хотя не был голоден. Но в полдень кончился срок его годности, и было совершенно неясно, когда теперь я получу пополнение запасов. Надо позвонить Рейли, решил я, промывая опустошённую баночку разбавленной кислотой. Ещё сегодня, решил я, выбросив баночку в ведро и, как обычно, на несколько минут пустив воду в слив, чтобы кислота не разъедала трубы.

Но в Вашингтоне, столице моей могущественной родины, было ещё слишком раннее утро. Я использовал это время, чтобы почитать, что же Сенека говорит о времени. Он говорит, что нам даётся в жизни совсем не мало времени, просто мы слишком много его транжирим. Он использовал сравнение с королевской казной, которая, если попадёт в руки мота, утечёт у него сквозь пальцы, тогда как умеренное состояние в надёжных руках хорошего управляющего может принести неплохой доход.

Это опять было одно из тех мест, из-за которых книга тяжелела у меня в руках. Я опустил её, вперился в стену и чувствовал, что это писано про меня. Подростком я был рослым, сильным и здоровым. Рослый я и сейчас, сильный я прямо-таки нечеловечески, но из-за этого я и стал калекой. Я разглядывал свою правую руку и пытался представить себе, что кости, которые когда-то в ней были, теперь давно истлели, сгнили в какой-нибудь куче медицинских отбросов. Но, к счастью, силы моего воображения на это не хватало.

Я вспомнил доктора О'Ши. Как он был зачарован, обследуя моё тело! Как ужас в его лице мешался с выражением восторга, когда он рассматривал первые мои рентгеновские снимки! Теперь он мёртв, как раз эти снимки его и погубили, судя по всему. То есть он погиб из-за меня. Мне вообще не следовало втягивать его в это дело.

Я тогда несколько недель пытался жить с моим неожиданно окаменевшим безымянным пальцем, но это с каждым днём давалось всё труднее. Что-то надо было делать, и по возможности такое, что не включало бы в себя обратную транспортировку в Госпиталь Железного Человека.

Хотя мне было ясно, что это в принципе техническая проблема, я спросил у миссис Бренниган совета насчёт врача. Она и назвала мне доктора О'Ши, но с колким выражением лица добавила, что ходит много слухов… Когда я клюнул на её наживку, она мне рассказала, что доктору приписывают многочисленные тайные любовные приключения, и заверила меня, что ей известно из надёжных источников, что это не только сплетни.

Я думаю, это всё и решило. Человек, который умеет хранить тайны. Я решил рискнуть.

В один из следующих вечеров я улучил момент, когда он остался один в своей приёмной. Он был не в восторге, что ему помешали так поздно, но ощупал мой палец, и в нём проснулся интерес.

– Как-то странно на ощупь, – сказал он. – А что вы с ним, собственно, сделали?

На что я спросил:

– А что, собственно, включает в себя понятие врачебная тайна!

Так всё началось.

И теперь всё кончилось.

Мы растрачиваем нашу жизнь, потому что нам кажется, что мы будем жить вечно, говорит Сенека. Поэтому один день у нас ничего не стоит; мы всегда устремляем взор вдаль, на будущие цели, отсылая себя к тому, что будет когда-то, в один прекрасный день, и тем самым похищаем у себя день сегодняшний, который, однако, есть единственная действительность. Самые большие потери времени влечёт за собой откладывание на потом…

С редкостной ясностью я осознал, что именно это я как раз и делал. Книга захлопнулась будто сама по себе, моя рука отложила её в сторону будто сама по себе, я встал, наполненный решимостью, которая давала чудесное ощущение силы, ярости и жизни, пошёл к телефону и набрал номер кабинета Рейли. Секретарша соединила меня с ним, и Рейли был явно ошеломлён, услышав мой голос.

– Дуэйн? Вы? В такую рань?

– У нас уже полдень, – холодно сказал я. – Я уже сходил на почту, впрочем, тщетно, и это уже второй раз. И вот я подумал, что лучше я позвоню и спрошу, не возникло ли проблем с рассылкой пищевого концентрата.

Некоторое время царила тишина.

– Ничего не знаю, – апатично сказал Рейли после долгой паузы. – У меня нет никаких сведений на этот счёт.

– Не могли бы вы выяснить? Посылка должна была прийти во вторник, сегодня четверг, а её всё ещё нет.

– Да, это неприятно. Но я думаю, на таком расстоянии немудрено всякому случиться.

Тон был такой, будто он превратился в безвольную груду бескостной массы. Будто всё это не интересовало его ни на грош.

– На таком расстоянии? – повторил я. Должно быть, мой тон не на шутку напрягся. – Джордж, что вы говорите? Разве мы не пользуемся больше этой дорогой рассыльной службой, которая всё доставляет вовремя? Что с ней вдруг случилось? Она что, обанкротилась? Или она разорвала свой договор с ирландской почтой? Два дня опоздания, да вы что, смеётесь? Я ведь не на Мадагаскаре живу.

– Да, да. Честно говоря, я в настоящий момент просто не в курсе. Но если вы хотите, я наведу справки.

– Да, – сказал я. – Хочу.

– Не лучше ли всё-таки было бы вам просто вернуться в Штаты? Я мог бы выслать за вами машину сегодня же вечером…

– Это было бы хорошо, – ответил я не подумав, – но сейчас я не могу покинуть город.

«Fuck!» – подумал я в ту же секунду.

Но это моментально вернуло адреналин в голос Рейли.

– Что такое вы говорите?

Я глубоко вздохнул.

– У нас тут случилось второе убийство. И инспектор, который ведёт расследование, считает меня важным свидетелем.

– Свидетелем? Вас?

– В ближайшее время он убедится, что ошибается.

Рейли фыркнул.

– Что ещё за шуточки, вы что там, вообще! Ни при каких обстоятельствах вы не можете предстать в качестве свидетеля ни перед каким судом!

– Этого не случится, – сказал я. Иногда достаточно было несколько раз повторить старику Рейли одно и то же, чтобы он поверил.

– Чёрт возьми, Дуэйн, – кипятился он, – что за сучий день сегодня? Сперва по дороге на службу какой-то болван таранит меня своим грузовиком, а теперь вы мне рассказываете, что попали в свидетели убийства?!

– Я ничего не видел, я ничего не знаю. Я не свидетель. Просто инспектор хватается за любую соломинку. – Я чувствовал, как во мне поднимается досада. – Но на самом деле меня занимает совсем не эта проблема, Джордж. Проблема, которая меня занимает, – это отсутствие пищевого концентрата. Поэтому я и звоню.

– Ну ладно, ладно. Я позабочусь об этом. – Кажется, он себе что-то пометил и снова принялся за прежнее: – Почему я ничего не знаю о втором убийстве? Чёрт возьми, да рассказывайте же, Дуэйн! Что там случилось?

– Убили врача в городе. Они говорят, всё выглядит так, будто наркоман искал препараты. – В Вашингтоне такое было повседневным делом и не заслуживало упоминания даже в местных новостях. Я почувствовал, как интерес Рейли угасает, а чтобы его апатия не перенеслась и на мои дела, я напомнил ему: – А что касается моего концентрата…

– Я же сказал, я об этом позабочусь, Дуэйн, – нервно ответил Рейли. – Я дам вам знать, как только что-то прояснится.

– Было бы лучше всего, если бы вы первым делом выслали пакет, экспресс-курьером.

– Да, хорошо, – неохотно сказал он. – Я распоряжусь.

– Спасибо, – сказал я и повесил трубку.

Больше всего мне хотелось биться головой о стену. Только мысль о целости здания сдержала меня. И о чём я только думал, навязывая ему историю с Пайнбруком?

Ни о чём, естественно. Вся история моей жизни – логичная последовательность моментов, когда я ни о чём не думал.


В половине второго, когда я был целиком занят тем, что рылся в безрадостных мыслях, в дверь опять позвонили. А ведь если подумать, до вчерашнего дня я не стал бы держать пари на то, что мой звонок вообще действует!

В ожидании снова увидеть перед дверью полк полицейских, потому что у инспектора Пайнбрука возник ко мне новый вопрос, я открыл. Но то была миссис Бренниган, библиотекарша.

– Ваша книга, – сказала она и с лучистой улыбкой протянула мне иллюстрированный том большого формата.

– Моя книга? – Я смотрел на неё озадаченно. Для меня было внове, что она обслуживает своих читателей на дому. Я смотрел на этот кирпич. Название – «Саги и мифы Ирландии» – было стилизовано под кельтский шрифт, а выше красовалось фото Коннемарского нагорья.

– Которую вы заказывали. Я подумала, что просто занесу её вам по дороге, – сказала она.

– Но, – я отрицательно помотал головой, – я не…

– Может, мы выясним всё это внутри? – Не дожидаясь приглашения, она поднялась на две ступеньки крыльца, и я, озадаченный, пропустил её в дом.

– Итак, – сказала она, когда я закрыл за собой дверь, – книгу заказали вы, так значится по моим записям, и теперь она числится за вами. Вот. – Она сунула мне её в руки.

– Я заказал её заранее? – переспросил я.

– Так у меня записано, – повторила она с заметным нетерпением в тоне. – Ведь я же знаю вашу подпись, мистер Фицджеральд… – Затем она вдруг наклонилась ко мне и прошептала: – Вам надо прийти в кафе «Литеарта», сегодня в 16 часов. С вами срочно хочет поговорить Финнан Макдоног.

Должно быть, я смотрел на неё огорошенно. Наконец-то, с моим обычным запозданием по фазе, я понял, что здесь происходит.

– Кто такой, – спросил я шепотом, – этот Макдоног?

Миссис Бренниган закатила глаза.

– Певец из группы Братья Финиана, – с досадой прошипела она. – Знаменитая фольклорная группа, да вы его знаете. Он сам пишет песни и так далее.

Мне вспомнился тот концертный плакат. Это было в минувшую субботу. Пять дней назад. Целую вечность!

– И о чём он хочет со мной поговорить? – спросил я.

Она кивнула, будто ожидала этого вопроса.

– Он велел сказать вам, что речь пойдёт о мисс Кин.

11

Правда всем доступна. На неё ещё никто не накладывал запрет. Большая её часть остаётся прибережённой и для будущих поколений.

Сенека. Нравственные письма
Итак, я отправился в кафе «Литеарта». Это, кстати сказать, тот книжный магазин, в котором я когда-то купил моего Сенеку. Маленькая лавочка с тёмно-красным фасадом и витриной, в которой на фоне географической карты полуострова Дингл выставлены главным образом гэльские книги, а также «Ирландский дневник» Генриха Бёлля на нескольких языках. Входная дверь бежевого цвета утоплена в глубину, пол перед нею вымощен чёрно-белой плиткой. Я открыл дверь, это заставило зазвонить колокольчик, и девушка с ржаво-рыжими локонами, сидевшая за огромной кассой музейного образца, подняла на меня взгляд, оторвавшись от книги. Я мельком улыбнулся ей и прошёл вдоль стеллажей с внушающим почтение множеством словарей гэльского языка к двери, ведущей к главному аттракциону и, видимо, главному источнику доходов этого заведения – к кафе в заднем помещении.

Меня обволокло запахом кофе и ароматом табака. Помещение было небольшое, несколько узких окон впускали свет, и у мужчины за стойкой, который вполне мог сойти за родного брата кассирши, было множество возможностей занять себя: например, мыть стаканы и чашки, варить кофе и продавать пирожные. Но он не злоупотреблял этими возможностями, а предпочитал, скрестив руки на темном дереве стойки, попыхивать самокруткой и слушать, что ему сдержанно рассказывает на непонятном сленге поразительно худой мужчина.

Прочая атмосфера хотя бы не пыталась произвести на посетителей впечатление безвкусным дизайном. Несколько старинных, гладко отполированных деревянных столов были окружены разномастными простыми стульями, на которых тут и там сидели несколько человек: кто-то медитировал над полным стаканом, кто-то молча разглядывал дым своей сигареты. И один из них был Финиан Макдоног, музыкант с туго затянутыми в хвост непокорными волосами и тёмными складками на неподвижном лице. Перед ним стояла чашка кофе, и он, казалось, узнал меня, непонятно откуда; во всяком случае, он указал мне минималистским движением руки – точнее, еле заметным шевелением указательного пальца – место напротив себя. Я сел.

– Хотите чего-нибудь выпить? – спросил он не поздоровавшись. – Может, кофе? Здесь, кстати, легендарные шоколадные пирожные.

– Спасибо, – сказал я, – нет.

Он оглядел меня серьёзными, дымчато-серыми глазами, которые, кажется, перевидали в жизни немало безотрадного.

– Понятно, – сказал он и, больше не приставая ко мне, достал мятую упаковку сигаретного табака.

– Вот уже несколько дней в городе крутится множество странных чужаков, вы не заметили? – спросил он, неторопливо разворачивая пакет.

Это был момент, когда всё это приключение, и без того начавшееся странно, стало казаться мне крайне подозрительным. Достаточно подозрительным, чтобы оправдать решение незаметно проверить мой боевой статус. Внутренняя система подала мне сигнал готовности, правда, с известными ограничениями, но я всё же успокоился. В случае, если для меня здесь заготовлена ловушка, лёгкий номер у них не пройдёт.

– В Дингле всегда крутятся чужие, – сказал я как можно безучастнее. С каменным лицом, как в кино. Два противника, которые прощупывают друг друга, стараясь открыться как можно меньше.

Словно в подтверждение, громыхнула дверь со стороны магазина. Со смехом и щебетом вломились три девушки лет двадцати, в ярких куртках и с рюкзаками за спиной.

– Ой, да неужели! – вырывалось из словесного потока. – …А он и говорит, представляешь, что он говорит?

То, что произошло вслед за этим, сработало с точностью раскрывшегося финского ножа. Финиан Макдоног бросил бармену быстрый взгляд, неожиданный, как молния, и тот, перед этим сама вальяжность, в следующую секунду очутился перед девушками. Расставив руки, он оттеснил их назад, в магазин, что-то рокоча им успокаивающим басом, чего я не понял. Выйдя вместе с ними, он закрыл за собой дверь. Ещё было слышно, как писк возражений тонул в его густом басе, а затем установилась тишина, и бармен вернулся назад. Никто даже глаз не поднял; по крайней мере, никто, кроме меня.

– Я имею в виду совсем не таких, как эти, – сказал Финиан, углубившись в завершение закрутки давно уже начатой сигареты. Он коротко взглянул на меня и добавил, неприметно кивнув в сторону остальных посетителей кафе: – Мы здесь среди своих, понимаете? Здесь нам не помешают разговаривать.

Я должен был оглянуться, не мог иначе. И на сей раз некоторые ответили на мой взгляд. У них были решительные мины заговорщиков. Чистое подполье, это сразу чувствовалось. Глаза, которые ничего не видели, уши, которые ничего не слышали, и языки, готовые свято лжесвидетельствовать под присягой. Могучие лапы, которым ничего не стоит сжаться в кулачища. И кто знает, что там у них ещё в карманах курток и пальто.

Вопрос только, под каким соусом я попадаю в эту картину.

Не то чтобы я сомневался, справлюсь ли я в случае необходимости с этими шестью-семью мужчинами. Это было вне всякого обсуждения. В моей системе было ещё достаточно альфа-адреналина, чтобы не оставить им никакого шанса, что бы там они ни вынули из своих карманов.

Так что всё это не представляло сложности, за исключением того обстоятельства, что это будет как раз таким инцидентом, который без промедления приведёт меня в американский военный самолёт, летящий в сторону родины.

– А можно узнать, кем вам приходится миссис Бренниган? – спросил я.

Финиан пожал плечами.

– Друг семьи? Доверенное лицо? Умная наблюдательница, разведчица, сотрудница? Выберите сами, что вам больше по вкусу. – Он облизал клейкий край сигаретной бумаги, свернул, и получился замечательно удачный конечный результат. – Поддерживать ирландскую культуру в живых, видит Бог, всё ещё считается чем-то вроде подрывной деятельности.

– Об этом вам лучше судить, – уступил я и откинулся назад, обдумывая оптимальную оборонительную позицию. Никто вокруг не шевельнулся. У меня было такое чувство, что наш разговор слушали все.

Он достал зажигалку и вертел сигарету в пальцах, разглядывая её, как будто с тяжёлым сердцем предавал огню своё детище.

– Имя Бриджит Кин вам о чём-нибудь говорит? – спросил он.

– Администратор отеля «Бреннан», – кивнул я.

Он тоже кивнул, наконец всунул сигарету между губ и решительно подпалил её.

– Бриджит – моя сестра, – пояснил он, сделав первую затяжку и выпуская дым. – Поэтому я и хотел с вами поговорить.

Хотя определённо ничего такого не произошло, но мне, если в точности припомнить тот момент, показалось, будто в кафе в это мгновение изменился свет, изменились запахи, звуки, выражения лиц, всё. Вся угроза исчезла как не бывало, и теперь я читал в лице Финиана Макдонога не отторжение, а глубокую озабоченность.

– Ваша сестра? – повторил я, не веря своим ушам.

Он разглядывал тлеющий кончик своей сигареты.

– Что вам известно о том, что произошло во вторник вечером в отеле?

– Во вторник вечером? – Я всё ещё не управился с усвоением всех этих новых связей и выводов и не был способен на особенно содержательные ответы. – Произошло убийство.

– Я имею в виду то, о чём не писали газеты. – Он стряхнул с сигареты первый тоненький слой пепла. – Этот адвокат, которого убили, Гарольд Ицуми – когда вы встретили его впервые?

Я противился соблазну пожать плечами.

– За полчаса перед тем.

Финиан Макдоног кивнул, как будто на такой ответ и рассчитывал.

– Гарольд Ицуми остановился в отеле в четверг, в четырнадцать часов. И первое, что он сделал, после того как Бриджит вручила ему ключ от комнаты, – сдал ей на хранение в сейфе папку с документами.

У меня забрезжило какое-то предчувствие. Это предчувствие подсказывало, что мне не понравится то, что мне придётся сейчас услышать.

Финиан со сладострастием посасывал свою сигарету.

– Вы, может, знаете это лучше меня: женщин и их проклятое любопытство… То ли она просто лишилась рассудка, как знать. Во всяком случае, как только она осталась одна, уже после убийства, она достала эту папку из сейфа и сунула туда нос. – Он не давал кончику своей сигареты никаких шансов накопить пепел. – С тех пор она в жутком страхе, мистер Фицджеральд. Она скрылась, спряталась от всего мира и боится за свою жизнь.

Я уставился на него, чувствуя, как элементы паззла в моей голове – наподобие жерновов – тяжело ворочаются в поисках подходящего примыкающего элемента и пока не складываются. Но я понял, что события, описанные Финианом, должно быть, произошли, когда я был у доктора О'Ши, который зашивал мне раны.

– И что это за документы?

– Она не давала мне их читать. Только сказала, что я должен предложить вам закусить и выпить. – Он проницательно глянул на меня. – И она предвидела, что вы откажетесь.

Звучало это нехорошо. Это значило, что документы адвоката действительно содержали детали моей внутренней структуры. Другими словами, информацию военной тайны высшей степени секретности.

– Во вторник вечером, примерно за три часа до убийства, в отеле «Бреннан» поселился некто Джефф Смит. Его чемодан до сих пор находится в его комнате, сам же он исчез в тот же вторник. И в чемодане ничего не было, кроме упаковочного материала, на котором потом обнаружили следы оружейного масла.

– Убийца, – сказал я.

Финиан еле заметно кивнул. Он явно считал излишним подробнее комментировать такие очевидности.

– Из чего вытекает следующее, – сказал он вместо этого и прикончил свою лишь наполовину выкуренную самокрутку, задушив её в пепельнице. – Во-первых, он знал, что Ицуми в отеле. Во-вторых, он забрал документы из комнаты Ицуми и, таким образом, знает, что это всего лишь копии. Если он способен сосчитать, сколько будет дважды два, он скажет себе, что моя сестра, возможно, располагает оригиналами. И он до сих пор бегает где-то здесь.

Меня накрыло волной острой потребности защитить Бриджит. Если бы имело какой-то смысл встать перед ней со щитом, обнажив меч, и защищать её, я бы сделал это не задумываясь.

– Вы должны увезти её в надёжное место, Финиан, – сказал я с пересохшим ртом. – Это не та опасность, которая миновала бы в случае поимки убийцы Ицуми. Если его поймают.

– Вы могли бы это и не говорить. Но она хочет вас видеть.

– Меня?

Он недовольно обвёл рукой помещение.

– Для этого я и позвал вас сюда. Чтобы обсудить это.

Я уставился на него с чувством внезапной пустоты в голове. Видимо, я должен был что-то сказать, но не был на это способен. Когда ударит молния, гром следует с некоторым запозданием: так же было и у меня после того, как я понял, что сказал Финиан Макдоног. Бриджит хотела меня видеть! Кажется, что-то сделалось с моим дыханием, или, может, как раз перегорели какие-то предохранители моих внутренних систем, о которых я до сих пор ничего не знал. И после того как гром наконец прогремел, я сообразил, почему восторг в данном случае совсем неуместен.

Я сказал:

– Это опасно.

– Да что вы говорите, – язвительно ответил Макдоног.

– У меня такое чувство, – объяснил я – осторожно, чтобы не создалось впечатления, что я страдаю манией преследования, – что за мной следят.

Казалось, он нашёл это исключительно смешным. И некоторые из сидящих вокруг нас с трудом подавили смех.

– Серьёзно, – сказал я. – Вы должны отдать документы мне и как можно скорее переправить сестру как можно дальше отсюда. – Я имел лишь самые смутные представления о том, что я стану делать с этими документами, помимо того что прочитаю их от начала до конца. В тумане мыслей многообещающе парили неясные образы, как мне удастся довести до сведения компетентных людей, что оригиналы документов со времени убийства адвоката находятся в моих руках, и тем самым отвлечь их от Бриджит.

Финиан Макдоног подвинулся на своём стуле вперёд и перегнулся через стол. После того как он всё это время просидел неподвижно, как истукан, это скупое движение выглядело исключительно впечатляющим.

– Мистер Фицджеральд, я не знаю, насколько хорошо вы знаете мою сестру, но, несомненно, не так хорошо, как знаю её я, иначе бы вы не потратили ни одного вздоха на то, чтобы это сказать. Если Бриджит что-то втемяшит себе в голову, бессмысленно пытаться её отговорить. Она в таких случаях способна на всё, особенно на то, чтобы делать неожиданные вещи, без оглядки на опасность. Опыт жизни научил меня в отношении моей сестры следовать очень простой стратегии: если она хочет, чтобы я что-то сделал, я делаю это.

Должно быть, я смотрел на него совершенно растерянно.

– Вы правы, – сказал я. – Настолько хорошо я её действительно не знаю.

Он с улыбкой самоотречения достал из кармана сложенный листок бумаги.

– Давайте не будем обсуждать невозможное и попробуем организовать эту встречу?

– А что, если я откажусь прийти?

– Тогда Бриджит придёт к вам. Я предполагаю. Найдёт способ.

Я смотрел на него и не знал, хотеть мне этого или нет.

– Тогда выходит, что у меня нет выбора, да?

– Нет, если вы хотите снова спать спокойно. – Финиан развернул листок и положил его передо мной. Это была ручная листовка, копия его концертного плаката. – Завтра вечером у моей группы концерт в баре «О'Флаэрти». Вы знаете, где это?

– На Бридж-стрит, – кивнул я.

– Я предлагаю вам прийти туда. В восемь часов вечера. Мы играем примерно до половины двенадцатого, и в баре не будет ни одного человека, кого мы лично не знали бы по меньшей мере лет десять. К тому моменту, когда мы станем выносить наши инструменты, все будут уже смертельно пьяными и вокруг будет царить полная неразбериха. Нас прикроют, когда мы слиняем, так что никакой посторонний наблюдатель не догадается, что происходит.

Это звучало так, будто процедура была уже отлажена и испытывалась на деле гораздо чаще, чем ему это хотелось признать. Решительность, с какой он убрал в карман свой пакет с табаком, чётко сигнализировала, что он считает договорённость достигнутой.

– Хорошо, – сказал я и встал. – Я приду.

И с этим я ушёл. Листовку оставил на столе. Такому, как я, не требовались записи на бумажке.


По дороге домой я не увидел ни одного мобильного телефона. Неужто за мной перестали следить? Они попрятали свои аппараты, чтобы стать для меня невидимыми? Я чувствовал себя неуверенно, идя с Дайк-стрит к своему дому, и часто менял направление, сворачивал, кружил, следуя по бессмысленному курсу, на котором любой преследователь уже разоблачился бы. Но не обнаружил никого.

Зато случилось нечто, когда я шёл вдоль Портовой улицы.

Я и до сих пор не знаю, как мне трактовать тот случай. Я стоял перед закусочной и ждал, когда иссякнет поток машин, без всякой, впрочем, спешки, потому что это была хорошая возможность смотреть по сторонам, не привлекая внимания, и при случае углядеть прохожего с мобильным телефоном. На тротуаре здесь было узкое место. Позади меня остановилась пожилая пара, они переругивались из-за того, что кто-то из них что-то забыл, я не понял, что именно, да это меня и не интересовало. Оба были не самые худенькие, что превращало это место на тротуаре, как я должен был впоследствии признать, в настоящее игольное ушко для прохожих. По проезжей части как раз мчался с рыбной фабрики большой рефрижератор, и тут я получил сильный толчок в спину, который чуть не вытолкнул меня под колёса этой машины.

Не вытолкнул только потому, что за долю секунды перед тем я уже начал движение, чтобы сделать шаг в сторону. Поэтому толчок пришёлся мне не в середину спины, а в плечо и заставил меня лишь пошатнуться. Я смог удержаться на тротуаре, и грузовик прогремел мимо.

Потом мужчина многословно извинялся, преувеличенно выпучив глаза, являя собой картину полной безутешности. У него был нос картошкой, пронизанный красными прожилками, одет он был в серую ветровку и драные брюки, и пахло от него дешёвой туалетной водой. Когда он собрался уже в третий раз объяснить мне, как он сожалеет о случившемся, жена схватила его под руку и потянула прочь.

Покушение? Такое предположение казалось мне параноидальным. Ибо кто мог быть заинтересован в том, чтобы увидеть меня мёртвым? Разве что мои неизвестные преследователи? Тогда они ничего обо мне не знают. Ибо самая большая опасность, в которой я мог оказаться, – это демаскироваться у всех на глазах.

Допустим, нечаянный удар вытолкнул бы меня прямо под колёса мчащегося автомобиля. Сенсор в кровяном русле, измеряющий концентрацию моего естественного адреналина, по градиенту повышения уровня узнал бы, что я в опасности, и без всякого участия с моей стороны все системы были бы приведены в боевую готовность. Это заняло бы долю секунды – и я получил бы ощущение замедления времени вокруг меня, прежде чем катапультироваться из зоны опасности всего одним нечеловеческим прыжком. Другими словами, я бы просто перепрыгнул через этот рефрижератор. Без сомнения, это было бы волнующее зрелище. Трудно даже представить себе, на какие вопросы это навело бы инспектора Пайнбрука.

С другой стороны, у меня не шло из головы выражение лица водителя рефрижератора. В ту долю секунды, когда я видел его за рулём, он смотрел прямо на меня, выпучив глаза с загадочно ожесточённым выражением.

И я мог бы поклясться, что он был с наушником, какой можно купить для мобильного телефона.

Покушение? Это не имело смысла. Слишком ненадёжно. Слишком безрассудно.

Или кто-то хотел меня демаскировать?

Но для чего?

И Бриджит хочет встретиться со мной…

Я почувствовал, что ничего не понимаю из того, что здесь происходит.

12

Человеческая потребность в игре и шутке не была бы столь велика, если бы не была основана на природной потребности. Есть большая разница в том, расслабляешь ты привязь или распускаешь её совсем.

Сенека. О душевном спокойствии
Снимая повязки, я невольно вспомнил о докторе О'Ши и о том, что он никогда уже не будет перевязывать меня, а ещё я вспомнил самую первую повязку, которую у меня снимали в состоянии превращения в киборга. Скромная повязка из белого бинта на левом мизинце, но снимать её собралось четверо врачей, и вид у них был такой напряжённый, будто с минуты на минуту перед ними ожидалось явление восьмого чуда света.

Но когда марлю сняли, под ней не оказалось ничего, кроме моего прежнего мизинца, и вид он имел такой же, как и раньше. На какой-то момент я даже забеспокоился, не разочарует ли он их, этих четверых мужчин в белых халатах, но они, наоборот, как оказалось, были в восторге. Не мог бы я его согнуть, мой мизинчик? Спасибо, а теперь снова разогнуть – нет ли какого-нибудь незнакомого ощущения? Нет? Чудесно. Великолепно. Дуэйн, вы просто гигант.

Естественно, мой мизинец ощущался чуточку иначе, но я отнёс это на счёт того, что всё-таки несколько дней он находился в толстой повязке и я не должен был к нему прикасаться. Не удивительно, что у меня было впечатление, будто он стал тяжелее и немного неповоротливее, чем прежде. Правда, что при сгибании он немного попискивал, ну да, но ведь над ним же состоялась какая-никакая операция, ведь так? Я списал это на операцию. А вовсе не на то, что они при этом сделали со мной.

Впоследствии мою левую руку бесчисленное количество раз просвечивали рентгеном, в различных положениях, особенно мизинец, и эти парни в очках, с шариковыми ручками склонялись над снимками, тихо переговаривались и промеряли детали штангенциркулем. Закрепляли сенсоры на моей руке и на мизинце и заставляли проделывать одно и то же движение тысячу раз, и каждое из них порождало каскады дрожащих кривых, которые светились на зелёных экранах или вычерчивались на рулонах ползущей бумаги строчками, похожими на паучьи ножки. Мы сами себе казались невероятно важными – мой мизинец и я.

Так это начиналось. Некоторое время спустя девять мужчин стояли у большого стекла и смотрели, как в облицованное плиткой помещение ввозили десятого из них, в бессознательном состоянии, перевязанного как мумия, с дыхательной маской на лице и дюжинами шлангов и проводов, торчащих из рук и ног, и он был окружён мигающими и пищащими приборами, впившимися в его кровать, как стальные ночные кошмары. И хотя нас отделяло от реанимационной палаты смотровое стекло, мы были в масках, в зелёных операционных робах и бахилах поверх обуви. Один из нас тихо давился позывами к рвоте, но не было видно, кто. Мы не старались выяснить, ибо то, что мы видели, по праву могло вызвать и более сильную реакцию.

Оттого, что у него был один индейский прадедушка из племени кри, – я думаю, по отцовской линии, так что семья была обязана ему своей фамилией Белая Вода, – а во всём прочем он происходил из богобоязненных методистов, Габриель Уайтвотер носил на себе много признаков индейца. Чёрные проницательные глаза, кожа цвета сандалового дерева и чёрные волосы, которые он перед поступлением в корпус морских пехотинцев завязывал в конский хвост, по крайней мере, на старых фотографиях, которые он носил с собой. То, что ему оставил от них парикмахер на опорном пункте, он зачёсывал назад, обильно сдабривая помадой, но я готов спорить, что сейчас он снова бегает в обличье краснокожего на военной тропе. У него было костистое, угловатое лицо и тело, которому как нельзя лучше подходило слово жилистое – он был будто создан для того, чтобы выдерживать нечеловеческие перегрузки, противостоять страшным пыткам, всё скатывалось с него, как с гуся вода. Далёкие предки его, возможно, прокалывали себе щёки и языки, ели галлюциногенные грибы и курили наркотики, а потом доводили себя до транса и измождения на уединённых горах, чтобы познать могущество Маниту, Великого Духа. Габриель дал вспороть своё тело и конечности, промыть сосуды психогенными ядами и антибиотиками, а потом лежал в трансе среди такого нагромождения техники и компьютеров, какое не требуется даже для управления межконтинентальными ракетами, и познал могущество дяди Сэма. И когда снова поднялся на ноги, он стал суперменом.

Ибо произошло невероятное чудо. Через четыре дня Габриель уже самостоятельно подходил к раковине, а через четыре недели бегал. Быстрее, чем когда-либо какой бы то ни было человек.


Мимо бара «О'Флаэрти» я ходил годами, не видя ничего, кроме дома с воротами, на которых были намалёваны музыкальные инструменты. Никогда я не думал, что мне придётся войти сюда. Та часть моей жизни, в которой были пьяные ночи, давно миновала.

Когда я вошёл туда в этот пятничный вечер, незадолго до восьми, я был, пожалуй, единственным посетителем, который делал это с намерением не выпить ни капли пива и с желанием, чтобы этот вечер кончился поскорее.

Бар «О'Флаэрти» внутри был меньше, чем казался снаружи. Пол оказался из утрамбованной земли, по крайней мере такое впечатление создавалось в сумрачном свете, который царил там в восемь часов вечера. Толстая деревянная балка, стоявшая посреди помещения как опорная колонна, была вся сверху донизу оклеена плакатами сегодняшнего выступления Братьев Финиана. На узком столике, окружавшем колонну на уровне груди, были заранее выставлены напитки для музыкантов, а вокруг группировались барные табуреты и футляры для инструментов всех видов.

Я подыскал себе место в дальнем конце помещения, заказал себе «Гиннесс», чтобы не казаться белой вороной, и углубился в созерцание картинок и газетных вырезок, которые покрывали все четыре стены вплоть до последнего пятнышка, а в некоторых местах даже в несколько слоев. Там были фото больших кораблей, тщательно обрамлённые и даже застеклённые, другие картинки были просто пришпилены кнопками. Я видел целые группы портретов неизвестных, предположительно давно умерших мужчин, вырезки из древних газет с заголовками, имеющими какое-то отношение к Динглу или к Ирландии, и стратегически расположенные рекламные плакаты и эмалированные шильдики пивоварни «Гиннесс». Guinness Is Good For You, – утверждали они.

Я наблюдал кажущуюся ритуальной процедуру розлива. Пенясь, из крана бежала серая жидкость, которая, без сомнения, была официальным ирландским наркотиком – арфа, эмблема пивоварни «Гиннесс», безусловно, не напрасно украшает обратную сторону всех ирландских монет, – чтобы в стакане стать чёрной, ещё чернее, чем кока-кола, и, судя по виду, масляно-вязкой консистенции. Светлую пену, которая, вотличие от любого другого пива, какое я пивал в лучшие времена, на первый взгляд напоминала своей структурой пену для бритья, снимали пластиковым скребком – тщательно, до тонкого остаточного слоя, который зато держался очень стойко: если ждать, когда он исчезнет сам по себе, можно почернеть, как само это пиво. Невозможно было сделать первый глоток, чтобы на верхней губе не осталось серо-белых «усов».

Постепенно бар наполнялся. На входе стояли два мускулистых мордоворота и впускали только тех посетителей, которых знали сами или кто-нибудь ещё из персонала. Они относились к этому заданию с серьёзностью, внушающей спокойствие, каждые несколько минут оборачиваясь к людям за стойкой бара, и лишь получив их кивок, впускали неизвестную им персону. Туристам они указывали от ворот поворот под предлогом, что сегодня вечеринка для закрытой компании.

– Но ведь в объявлениях стоит концерт, – протестовал один, худой, помятого вида мужчина с гортанным голосом. – Везде висят плакаты. Мы специально приехали из Килларнея.

– Мне очень жаль, – безучастно стоял на своём мордоворот, – у нас такие указания.

– Ну и дурацкие указания, если хотите знать, – сварливо крикнул другой.

– Послушайте, друзья, – сказал второй привратник, – в Дингле полно пабов. Вам ни в одном из них не удастся остаться трезвыми.

Это, на взгляд такого беспристрастного наблюдателя, как я, был убийственный аргумент.

Из чистого любопытства – по крайней мере, так я себе внушил; а может, из-за того, что с середины четверга я ничего не ел, а эта жидкость выглядела так питательно, – и хотя мне было ясно, что моя рудиментарная пищеварительная система отреагирует на это без всякого восторга, я попробовал глоток «Гиннесса». Он был такой горький, что у меня на глаза навернулись слёзы. О небо! Я с трудом сдержался, чтобы не сплюнуть. Я глазам своим не верил, наблюдая, как другие, не отрываясь, выпивали первую треть своего стакана, чтобы потом, блаженно улыбаясь, отставить его на время. У меня были проблемы уже с тем, чтобы проглотить хотя бы этот мой крошечный глоток, и я не понимал, как можно выпить целый стакан, не говоря уже о нескольких.

Наконец, когда в баре стало уже вдвое теснее, чем в бостонском метро в час пик, и шум многословных бесед достиг такого уровня громкости, что я не мог себе представить, как сквозь него сможет пробиться звук музыкального инструмента без усилителя, последовало явление гладиаторов.

В сопровождении всеобщего ликования со всех сторон Финиан Макдоног и его музыканты шаг за шагом прокладывали себе дорогу к барным табуретам в середине помещения, на которых частично уже сидели люди, бережно держа на коленях или между ног чужие музыкальные инструменты.

Но когда Финиан и его люди приблизились, все места и инструменты были безоговорочно освобождены, и произошло невероятное: воцарилась напряжённая тишина, и вокруг музыкантов образовалось что-то вроде свободного пространства, так что они могли начать настраивать свои инструменты.

Во всей этой сутолоке Финиан лишь скользнул по мне одним-единственным беглым взглядом. Никакого заговорщицкого подмигивания или кивка: мол, все идет по плану – он лишь удостоверился мельком, что я здесь. Затем он повесил на шею гитару, и Братья Финиана начали играть.

Их было пятеро. Тощий юноша в круглых металлических очках играл на поперечной флейте, мужчина в фиолетовой жилетке – на скрипке, а сумасшедшего вида рыжий бил в барабан, который выглядел как увеличенный тамбурин без бубенцов. Эфирного вида соломенная блондинка играла, к моему удивлению, басовую партию на видавшем виды контрабасе с огромным количеством наклеек на корпусе, которые походили на пластыри на его шрамах. Сам Финиан играл попеременно то на гитаре, то на банджо и пел при этом невероятно громким голосом, который вообще не нуждался в усилителе.

Он пел главным образом по-гэльски, по крайней мере я так думал, потому что не понимал ни слова. И он, безусловно, обладал харизмой. Люди ему подпевали. Музыка звучала непривычно для моего слуха, но игралась она со страстью: в мгновение ока со лбов и всклокоченных волос музыкантов закапал пот, ноги приплясывали в такт, а лица группы являли собой картину полной концентрации.

Зал кипел, сказал бы я, если бы здесь был зал. Помещение походило на скороварку, где скопилась энергия, которой хватило бы на революцию, но, к счастью для общественного порядка, эта энергия уходила в музыку и пение. Многие из присутствующих подпевали; всякий, кто не был в этот момент занят истреблением запасов «Гиннесса», прихлопывал в такт, и чем дольше это длилось, тем больше то, что было скромно объявлено как концерт, набирало интенсивности, которая могла бы вызвать ложную тревогу сейсмологической станции – будь в этих местах сейсмологическая станция.

Таинственным образом присутствующим удавалось, наряду со всем этим пением, питьём и хлопаньем в ладоши, ещё столько курить, что воздух в помещении превратился в плотное вещество и картинки на стенах стали практически не видны. Мой настоящий глаз, за многие годы отвыкший от такого, начал слезиться, и мне вспомнилось, что среди приборов, которые мне так и не вживили ввиду остановки проекта, был фильтр для ядов в дыхательных путях.

Потребление пива было чудовищным, это не могло укрыться от взгляда даже в таком задымлённом помещении. На стойке едва успевали наливать, и готовые кружки тут же попарно передавались из рук в руки дальше. Для меня оставалось загадкой, куда исчезало всё это пиво.

Тут рядом со мной сел какой-то парень, до сих пор стоявший, покачиваясь, в толпе. Он прямо-таки рухнул на скамью с горящим лицом, светясь от восторга, закашлявшись от песни, которой он только что во всю глотку подпевал, повернулся ко мне, сказав что-то, чего я не понял – либо оттого, что его диалект был слишком сильным, либо оттого, что и без диалекта он говорил по-гэльски, – и чокнулся со мной. Это прозвучало как «Слонче!» и походило на заздравное слово.

Я был так огорошен, что ответил на его приветствие и тоже выпил. Второй глоток уже не показался мне таким отвратительным на вкус, как первый.

И когда я это сделал, я вдруг сообразил, что прожил в Ирландии больше десяти лет, но только сегодня, здесь, впервые пил «Гиннесс» в ирландской пивной – во всяком случае, пытался. От этой мысли с моих губ чуть не сорвался крик. Невинная попытка парня совершенно естественно втянуть меня в происходящее, так сказать, принять меня в сообщество, которое здесь гуляло, потрясла меня своей простотой и естественностью. Нечто такое, что я здесь переживал, происходило в той или иной форме в любом селении Ирландии каждый вечер, а я при этом никогда не присутствовал. И для этого была причина: я был другой, непригодный для жизни, в которой такие вещи играли роль.

К счастью, праздник продолжался, началась следующая песня, и парень снова вскочил на ноги. Я смотрел на него и чувствовал себя для всех чужим – так оно и было на самом деле.


Примерно в полночь, спустя уже немало времени после того, как отзвучала последняя песня, в толпе начались первые поползновения к тому, чтобы разойтись по домам. К этому времени лишь немногие уверенно стояли на ногах. Все прощально хлопали друг друга по плечу, пожимали руки, с трудом ворочая языком, говорили какие-то нечленораздельные слова, удивительным образом всё же понимая друг друга, и двигались, шаг за шагом, в направлении к выходу, держась на ногах только за счёт алкогольных объятий или вцепляясь время от времени в чьё-нибудь плечо или за спинку стула, чтобы сохранить равновесие. Медленная диффузия гостей, которую я с интересом наблюдал со своего места, значила всё-таки, что в любой момент что-то должно начаться и для меня, хоть я и понятия не имел, каким образом.

Протиснуться к двери, казалось, было не так просто. Те, кто уже очутился на улице, останавливались там перед входом, чтобы продолжать во всё горло переговариваться с теми же людьми, с которыми они несколько минут назад обстоятельно распрощались. Люди внутри скучивались гроздьями, но это, кажется, в принципе никому не мешало, поскольку разговаривать было одинаково хорошо по обе стороны двери. Было слышно, как снаружи заводят машины, но не уезжают, а так и продолжают стоять с работающим мотором, не трогаясь с места. Учитывая количество потреблённого за минувшие часы алкоголя и тот факт, что напротив бара «О'Флаэрти» находился полицейский пост, всё это казалось мне рискованным аттракционом. Всё происходило хаотично, как и предсказывал Финиан Макдоног.

Тот, наконец, направился в мою сторону, ещё явно перегретый после концерта, в сопровождении одного из двух мускулистых привратников, очень экономным жестом указал мне, чтобы я следовал за ним, и скрылся за дверью, ведущей к туалетам и сигаретным автоматам. Я оставил свой почти нетронутый стакан пива и последовал за ним и охранником к мужскому туалету.

Там Финиан остановился и ждал, скрестив руки. Он казался напряжённым. Не обращая внимания на мужчину в полосатом красно-синем пуловере, который с закрытыми глазами и расстёгнутыми брюками стоял над писсуаром, упёршись лбом в стену и явно заснув посреди мочеиспускания, сказал хриплым голосом:

– Хорошо, приступим. Поменяйтесь куртками.

Я отдал свою просторную куртку, сшитую из водоотталкивающего синтетического материала, серо-синего, с белой светоотражающей отделкой на рукавах и карманах, а взамен получил куртку ручной вязки из грязно-серой шерсти, воняющую овцой, дымом и мужским потом, которая была мне маловата. Финиан скептически оглядел нас, слегка растрепал охраннику волосы и сказал:

– Для темноты сойдёт. Теперь ты – он, Стив, понял?

Стив глянул на меня, улыбнулся, извиняясь, и принялся слегка двигать плечами и верхней частью тела; я лишь с опозданием понял, что это были попытки имитировать мою осанку. Он втянул голову, выдвинул плечи вперёд и вдруг встал перед нами, пригнувшись и закаменев так, что я чуть не запротестовал: быть того не могло, чтобы я так выглядел!

Но вместо этого я глянул в зеркало на стене и должен был признать, что парень очень хорошо делает своё дело. Именно так я на самом деле и выглядел. Человек-шкаф, который пытается изобразить из себя ночной столик.

Мой дублёр ушёл, и Финиан вполголоса объяснил:

– Мы с парой надёжных людей заготовили снаружи инсценировку для возможных наблюдателей. Шумное выяснение отношений, стычка, под конец небольшая потасовка, и среди всего этого Стив в роли вас. Его начнут успокаивать и усмирять, и со стороны дело будет иметь такой вид, будто его запихнули в одну из машин, которые поедут в сторону Кестельмейна, по узкой улочке вдоль Инча и Фибау.

– А мы? – спросил я.

Он кивнул и раскрыл дверь туалета.

– Идёмте.

Я пошёл за ним. В коридоре он двинулся к двери, противоположной той, что вела в бар, и на ней было чётко написано: Только для служащих. Входа нет. Указание, которое явно не касалось Финиана Макдонога, потому что он открыл эту дверь не раздумывая.

За ней находились высокие, холодные сени дома с серыми оштукатуренными стенами, с поразительным обилием поразительно старинных электрических счётчиков под потолком и с плиточным полом, на котором каждая отдельная плитка была расколота самое меньшее на две части. Лестница из усталого, потемневшего дерева вела на верхние этажи, но Финиан не пошёл туда, а открыл в конце сеней ещё одну дверь.

– Осторожно, ступени, – сказал он.

Он спустился вниз, в коридор, похожий на подвал, со сводчатым потолком, скромно побелёнными стенами и без окон. Свинцово-серые пивные бочки штабелями стояли вдоль стены, их было больше, чем я мог сосчитать на ходу, потом мы прошли мимо ящиков с напитками в бутылках, которые казались покрытыми таким слоем пыли, будто их никто не заказывал с незапамятных времён, хоть они и стояли в карте вин.

Финиан вёл меня по какому-то лабиринту. Коридор там и тут разветвлялся, время от времени приходилось открывать запертую дверь, но музыкант либо имел при себе ключ, либо знал, в каком тайнике тот спрятан – в какой тёмной щели в стене или под какой пропылённой картонной коробкой.

Наконец мы очутились в некоем подобии склада или мастерской. В углу там стояли швабры, ведро и пылесос, рядом остов холодильника, а на столе лежало то, что было, наверное, его разобранным мотором. Со второго взгляда я с испугом заметил, что здесь кто-то есть – человек, занятый починкой холодильника. Кажется, он латал его при помощи бинтов и алюминиевой фольги.

– Идёмте, – торопил меня Финиан. – Нам надо спешить.

Он раскрыл дверцы большого стенного шкафа из тёмного дуба, у которого не оказалось задней стенки, а вместо неё в стене была скрыта древняя дверь, сколоченная из бруса. Общими усилиями мы отодвинули тяжёлый, проржавевший засов. Дверь открывалась внутрь, иначе и быть не могло, что мне стало ясно, как только мы выбрались в щель между двух домов, где с трудом можно было протиснуться боком между каменной кладкой и кирпичной стеной. Мы выбрались на улицу, в тот же момент к нам подъехала малолитражка с приглушёнными фарами, она приостановилась ровно на столько, чтобы мы успели забраться на чертовски тесное заднее сиденье, и тут же продолжила путь в прежнем неторопливом темпе.

– Пригнитесь и не двигайтесь, – прошипел Финиан. Это было лишнее, потому что он притиснул меня так плотно, что мне было бы трудно пошевелиться, не поранив его всерьёз.

Мы тащились из Дингла в западном направлении в таком темпе, будто в нашем распоряжении было всё время мира или будто водитель был настолько пьян, что более высокая скорость грозила смертельной опасностью. Однако водитель, квадратного вида мужчина с нестриженой дикой бородой, был уж никак не пьян; он то и дело с тревогой проверял, не едет ли кто-нибудь за нами, и время от времени обменивался с Финианом замечаниями на этот счёт, судя по которым, – он делал это далеко не впервые в своей жизни.

Скрючившись на заднем сиденье японской малолитражки, я был зажат до такой степени, что лишь краем глаза видел обивку сиденья и уголок ночного неба. В таком положении поездка казалась мне нестерпимо долгой. Не утруждая мои электронные внутренности, я достаточно хорошо представлял себе карту дорог графства Керри, чтобы сообразить, что дорога, по которой мы ехали, могла вести в Мюрро, самое большее в Баллидэвид. Однако, по моему чувству, мы должны были уже достигнуть Ньюфаундленда, когда машина наконец остановилась.

Водитель вышел, не сказав ни слова и не заглушив мотор. После того как я выбрался вслед за Финианом на волю, водитель скрылся в тёмном доме, одиноко стоящем посреди пустынного ландшафта.

За руль сел Финиан, подождал, пока я умощусь рядом с ним, и поездка продолжилась, в сторону от укреплённых, гудронированных проселков, какие в Ирландии считаются уже дорогами, по полевым колдобинам, по большему или меньшему бездорожью, в направлении гор, виднеющихся лишь смутной тенью на фоне неба.

– Место, куда мы едем, разумеется, не убежище Бриджит, – сказал он, когда наша машина вымучивала подъём, для какого никогда не была предназначена. – Она там только сегодня, специально для этой встречи. Это моя личная берлога, куда я временами уползаю от мира, чтобы подумать, побыть в удручённом состоянии… или написать новую песню. Иногда всё вместе.

Я только взглянул на него, но не знал, что сказать. Потому и не сказал ничего.

Фары освещали рытвины, колдобины и поблёскивающие камни на краю дороги. Мотор завывал так, что его становилось жалко, не говоря уже о пытках, которые приходилось выдерживать амортизаторам.

– Она уже в курсе, – сказал Финиан через некоторое время, – что бывает с тем, кто слишком много знает. Патрик, её муж… Он был в IRA. Занимал довольно высокое место в тамошней иерархии. Мы даже не знаем точно, что он там делал, но однажды он случайно узнал то, чего ему знать не полагалось. Ему пришлось пуститься в бега, но они его всё равно нашли и убили. Британские агенты. Перед тем как пристрелить его, они разрешили ему последний раз позвонить жене. Бриджит тогда была на пятом месяце беременности, после этого у неё произошёл нервный срыв и случился выкидыш. За одни сутки она потеряла всю свою семью. – Он бросил на меня взгляд, полный боли. – Надеюсь, вы понимаете, почему она так боится.

13

Сколько жизни мне отмерено, решаю не я. От меня зависит лишь, проживу ли я свою жизнь как мужчина. Не требуй от меня, чтобы я влачил бесславное существование вслепую. Требуй, чтобы я сам управлял своей жизнью, а не был влеком ею!

Сенека. Нравственные письма
Последний отрезок пути Финиан ехал без света, по одному лишь чутью, как казалось, и в этом отношении он проявил себя как человек, не наделённый особым чутьём. Хотя в этот вечер я предпочёл бы отказаться от введения в действие моих технических органов, я не удержался и ради безопасности включил ночное зрение. В зеленовато-чёрном, открывшемся вдаль ландшафте я обнаружил холмы и долины, несколько овец, которые повернули головы в нашу сторону, но не заметил ничего, что могло бы хоть отдалённо напоминать дорогу.

Но не успел я сделать соответствующее замечание, как перед нами возникло что-то вроде каменистого кургана в форме полуцилиндра, но почему-то в инфракрасном восприятии это был удивительно тёплый холм.

Финиан на короткое время включил фары и загнал машину в кусты, которые надёжно прятали её днём и, естественно, ночью.

– Ещё одну минутку, – сказал он, заглушив мотор, и остался неподвижно сидеть за рулём, уставившись на светящуюся зелёным приборную панель.

Продлилось это дольше одной минутки. Минуты шли одна за другой, и кто никогда не сидел молча в тёмной машине посреди забытой Богом ночной пустоши, не может себе представить, как долго в такой обстановке тянется минута.

– Можно спросить, чего мы ждём? – тихо вымолвил я.

– Мы не настолько одни, как это кажется, – загадочно ответил Финиан и достал из-под сиденья переговорное устройство, не отрывая взгляда от часов на приборной доске. Он включил устройство, отрегулировал фоновый шум до приемлемого уровня, и потом мы сидели и слушали шорохи и писки местного эфира.

Вдруг послышался мужской голос.

– Один, – произнёс он медленно и отчётливо. – Ясная ночь. Повторяю: один, ясная ночь.

Вскоре после этого возник ещё один, более звонкий голос.

– Два. Ясная ночь. Повторяю: два, ясная ночь.

Таким же образом голос подали Три, Четыре и Пять, поведав нам, что ночь ясная. Финиан довольно выключил прибор, сам не послав в эфир ни единого писка, вынул ключ зажигания и открыл дверцу.

– Идёмте, – сказал он.

Я понял, что люди Финиана были расставлены вдоль нашего пути, чтобы сообщить о возможных преследователях, и это сообщение было запланировано на определённое время – чтобы Финиан был информирован, сам при этом не выдав своей позиции ни единым радиосигналом.

Должно быть, ему уже не раз приходилось это проделывать.

Мы пошли к полукруглому каменному строению.

– Это переделанная овчарня, – вполголоса сказал Финиан, открывая дверь на торце строения. – Так что не ждите особенной роскоши. И осторожнее, тут две ступеньки вниз.

Двумя ступеньками ниже было всё так же темно. Сильно пахло овцами, а ещё то ли навозом, то ли сырым сеном и дымом. Финиан закрыл за собой дверь, запер её на задвижку, а после этого отодвинул тяжёлый занавес, и появилось немного света.

Я увидел низкий свод, ровно такой высоты, чтобы посередине можно было стоять в полный рост. Два оконца слева и справа были закрыты деревянными ставнями. На полу лежало множество разнокалиберных ковриков и кусков ковролина, в основном вытертых, кое-где перекрывая друг друга. Матрац, на нём спальный мешок, рядом деревянный сундук. Железная печурка с отводной трубой чуть толще запястья распространяла приятное тепло.

На заднем конце овчарни стоял стол, вокруг него три стула, на столе подсвечник с тремя свечами.

За столом сидела Бриджит Кин в скромном сером платье, сложив ладони на серой папке, и с напряжённым лицом смотрела нам навстречу.

– Привет, – тихо, еле слышно сказала она, но я, разумеется, услышал и уже не мог отделаться от чувства, что вошёл в подземное заколдованное царство.

Не знаю, что я ответил. Я даже не знаю, сказал ли я что-нибудь вообще. Но знаю, что потом мы сидели за столом, и я приблизительно миллион лет подряд просто смотрел на неё.

– Хорошо, что вы пришли, Дуэйн, – сказала она наконец. – Я ведь могу называть вас просто Дуэйном?

– Разумеется, – кивнул я.

Платье, в котором она была, я на ней раньше не видел. Оно мягко облегало её фигуру, и ткань цвета дождевых туч слегка мерцала, а её пышные рыжие волосы походили на лесной пожар. Из украшений на ней была лишь тонкая цепочка с подвеской в форме лебедя. Глаза её, зелёные и бездонные, как горные озёра, ответили на мой взгляд, и когда я взглянул на её тонкие, усыпанные веснушками руки, она убрала их с папки, и я увидел, что обложка её – серебряная, а не серая, и что на ней красовался герб с кроваво-красной ветвью, который когда-то должен был стать эмблемой нашего подразделения.

Без сомнения, это был оригинал. Оригинальней некуда.

Я набрал воздуха и почувствовал ученическое смущение, стальными тисками сжавшее мою грудную клетку. Если, конечно, то были не стальные имплантаты, которые там находились.

– Когда мистер Ицуми передал мне это, – начала Бриджит, мягко коснувшись папки, – он сказал: «Если со мной вдруг что-то случится…» – но сказал таким легкомысленным тоном, будто пошутил. Я не приняла это всерьёз. И когда его вдруг убили… Я всего лишь хотела понять, что с этим человеком случилось, понимаете? За что его убили.

– Ну и? – тихо спросил я. – Теперь вы это понимаете?

Она отрицательно покачала головой.

– Нет. Не вполне. Ясно только то, что всё это как-то связано… с этими невероятными делами, о которых здесь написано. – Она отдёрнула пальцы, как будто папка вдруг стала раскалённой. – Дуэйн, скажите мне, это всё правда? Что здесь о вас написано?

– Я не знаю, что там обо мне написано, – сказал я.

– Что вы… киборг.

Я кивнул.

– Это правда.

– Солдат со сверхчеловеческими возможностями? Так?

– Да.

Она замерла, не дыша. Её большие глаза стали ещё больше, я просто утопал в них. Затем она решительно помотала головой.

– Я не могу в это поверить. Простите.

Было что-то едва ли не комическое в том упрямстве, с каким она это сказала. И, разумеется, она во всё верила. В конце концов, она же сама подсказала Финиану перед нашей с ним встречей в кафе, каким образом он может меня проверить.

Я со вздохом огляделся в этом убежище с низким потолком.

– Что бы мне здесь можно было порушить?

Финиан окинул меня оценивающим взглядом, в котором мне почудился скепсис.

– Как насчёт кочерги? Должно быть, для вас не проблема её немного согнуть, а?

– Нет, не проблема, – сказал я и встал.

Я стянул с себя вонючую куртку Стива, шагнул к печурке, поднял тяжёлую кочергу из стали в палец толщиной и сомкнул правую кисть вокруг её ручки. Не проблема. Если плотно охватить, давление нагрузки распределится равномерно по всей поверхности ладони. Я активировал усилительную систему, и хотя знал, что это не так, мне всё же почудилось, что её жужжание стало слышно вне моего тела. Потом я прижал крюк кочерги к полу, наступил на него левой ногой и согнул кочергу одним-единственным мягким движением в косой овал, после чего её уже никак нельзя было использовать по назначению.

– У вас даже дыхание не участилось, – заметила Бриджит, когда я положил изувеченную железяку на стол. – В отличие от меня.

– Дыхание тут никак не задействовано, – сказал я, сел и мельком глянул на свою правую ладонь. Она немного покраснела, но повреждений на ней не было.

Финиан взял бывшую кочергу и попытался что-нибудь изменить в её новой форме. Разумеется, без всякого успеха.

– Значит, это вы учинили все разрушения в комнате мистера Ицуми, – догадался он.

– Да. Когда гнался за убийцей. – Я расстегнул правый рукав рубашки и задрал его, насколько можно было. Потом положил руку на стол таким образом, что в свете свечей был виден тонкий шрам, который тянулся слегка расплывшейся белой полоской вдоль всей внутренней стороны руки, разветвляясь у запястья на пять более тонких линий, каждая из которых доходила до кончика пальца. Это были неправдоподобно тонкие шрамы, если подумать, что происходило через них в моём теле. – Важнейшие мускулы моей правой руки были дополнены так называемыми усилителями, чем-то вроде компактных гидравлических прессов, как у экскаватора, только меньше и более быстродействующих. Поскольку кости не смогли бы выдержать таких сил, их заменили на имплантаты из титановой стали, роль которых, кстати, сильно преувеличена: если бы всё упиралось только в них, то я мог бы одной рукой удержать реактивный истребитель на взлёте. Но всё зависит не только от них.

– О боже мой, – еле слышно выдохнула Бриджит. Она разглядывала швы так, будто ими на моей руке было начертано зловещее прорицание.

Мне с болезненной отчётливостью стало ясно, что я, как бы ни повернулось дело дальше, уже никогда больше не увижу Бриджит. Более того, мой долг даже позаботиться о том, чтобы мне больше никогда её не видеть. Я обязан был со всей силой убеждения, какой располагал, дать ей понять, какую опасность для неё представляет знание о киборг-солдатах, и что лишь уход в подполье, почти равносильный исчезновению с этой планеты, может её спасти. Спасти обоих. Ибо и Финиан знал слишком много, чтобы иметь возможность и дальше вести свою прежнюю жизнь. И его это затронет ещё более жестоко. Это стало мне ясно, когда я увидел, как он раскрывается в своей музыке.

– Я думаю, – сказал я наконец, – будет лучше, если я просто расскажу вам всю историю, с самого начала.

Потом убрал руку со стола, застегнул рубашку и рассказал им всё с самого начала.

Правда, мне самому трудно определить, где и когда всё началось, что было первым звеном в цепи решений, приведших к событиям, и событий, приведших к решениям. Я думаю, что не сильно ошибусь, вернувшись к ноябрю 1979 года, когда было совершено нападение на посольство Соединённых Штатов в Тегеране и взяты в заложники около сотни американцев. Спустя месяцев пять после этого – заложники всё ещё оставались во власти иранцев, – 25 апреля 1980 года, потерпела крах попытка освободить их при помощи воздушного десанта, крах уже во время подлёта к цели, причем погибли восемь солдат, и США опозорились перед всем миром.

Это имело различные последствия. Во-первых, этот позор привёл к тому, что республиканскому сопернику действующего президента Картера, Рональду Рейгану, в предстоящих выборах доставалась лёгкая победа. Он победил с большим преимуществом, и в качестве подарка от аятоллы заложники вернулись в США через день после вступления нового президента в должность.

Другим, куда менее известным последствием было то, что наши военные начали процесс переосмысления. Проводилась та мысль, что дело не в том, чтобы вести большие и опустошительные войны и грозить атомным оружием, а в том, чтобы вести вооружённые действия против террористов всех мастей, ибо и такие рейды, как тот, что потерпел неудачу в иранской пустыне, станут скорее правилом, чем исключением. И для этого в будущем понадобятся специальные подразделения. Особые солдаты. Выдающиеся единоборцы.

Или нечто ещё большее.

Рональд Рейган вступил в должность в январе 1981 года и был на удивление открыт для военных предложений самого фантастического толка. Наряду с приобретшей широкую известность СОИ – Стратегической оборонной инициативой, которая нападающие ядерные ракеты обстреливает из лазерных пушек, курсирующих по космическим орбитам, обезвреживая их, – он благословил в высшей степени секретный, в отличие от СОИ, проект, который получил кодовое название Железный Человек и имел целью создание суперсолдат, вооружённых биотехнически. Солдат с атомным приводом и суперсилой. Солдат, которые могут без разбега перепрыгивать стены десятиметровой высоты. Солдат, которые видят в темноте и в тумане, дышат под водой и могут швырнуть ручную гранату на расстояние в пять миль. Солдат, грубо говоря, от одного появления которых на горизонте террористы, захватчики заложников и партизаны сразу наделают в штаны.

Меня и моих товарищей, другими словами.


– Но ведь это, наверное, были очень сложные операции – ввести в ваше тело все эти приборы, – сказала Бриджит в ужасе. – Настоящая перестройка.

– Так и было, – признался я. – Множество операционных техник было разработано специально для проекта Железный Человек. Например, хирургия микровторжений или компьютерная томография. Да и то они старались по возможности уменьшить количество и масштаб необходимых операций.

Вид у Финиана был крайне скептический.

– Не хочу вас обижать, но знаете, что мне всё это напоминает? Телевизионный сериал, из которого я видел всего несколько серий…

– «Человек ценой в шесть миллионов долларов», – кивнул я. – Да, я знаю.

– Может быть. По крайней мере, если я ничего не путаю, у главного героя были ноги с усилителями, искусственная правая рука со сверхсилой и искусственный глаз. Прямо как у вас, так?

– Почти. У Стива Остина – так звали в фильме главного героя, – искусственным был левый глаз, а у меня правый.

– Да что вы говорите. Только не рассказывайте мне, что всё это случайные совпадения.

Стоит ли сознаться ему, что меня это тоже слегка пугало? Когда мне было семь или восемь лет, этот телевизионный сериал был моим любимым, а его герой – моим идолом. А потом я стал его образом и подобием. Если эта взаимосвязь внушает не оторопь, то что ещё?

– С одной стороны, это случайность, – предпринял я слабую попытку оставаться в области рациональных объяснений. – Если бы проект не прекратился, я был бы прооперирован и на левую руку, не говоря уже о некоторых других имплантатах, которые так и не дождались своей очереди на вживление. С другой стороны… Подумайте о том, что проект СОИ назвали Звёздными Войнами, по фильму. Точно так же проект Железный Человек имел внутреннее обиходное название 6M, из-за «Six Million Dollar Man». Постоянно ходили шуточки на тот счёт, что шесть миллионов долларов – это слишком дёшево. Я не знаю точных цифр, но думаю, кибер-солдат стоил около миллиарда долларов, скорее даже больше. Фильмы и действительность тогда тесно переплетались. Может, потому, что Рейган когда-то сам был актёром. Знаете ли вы, что проект СОИ был вызван к жизни на основании письма, которое написала президенту группа авторов научной фантастики и инженеров NASA из Лос-Анджелеса? Мне легко представить себе, что толчком для проекта Железный Человек могла послужить какая-нибудь инициатива, исходившая от киношных кругов.

Неожиданно обескураженным жестом Финиан подпер голову правой рукой.

– Это непостижимо, – тихо произнёс он, обращаясь скорее к себе самому. Некоторое время он смотрел в пустоту, потом перевёл взгляд на меня, и по этому взгляду можно было проследить, как в его мозгу туго проворачивались колесики процесса осмысления. – Но какое отношение это имеет к нам? – спросил он. – К Динглу? Моя сестра говорит, что видит вас в городе вот уже несколько лет, – почему? Что вы здесь делаете? И кто убил этого адвоката?

– Я допускаю, что за всем этим стоит некая неизвестная сила, нацеленная на документы, которыми этот адвокат располагал уж не знаю откуда, – сказал я, стараясь скрыть свой стыд оттого, что Бриджит, оказывается, всё это время замечала мои наивные попытки приблизиться к ней незаметно. – Что касается меня, я здесь просто живу. Никому не мозоля глаза, как я надеялся, но мистер Ицуми каким-то образом меня всё же выследил.

– Вы здесь живёте. Просто так.

– Да.

– Но почему? И на какие средства, если я могу вас спросить?

Я откинулся на спинку, ощутив привычный толчок, который при такого рода движениях всегда проделывает у меня в животе атомная батарея.

– Точно так же, как СОИ, проект Железный Человек был во многом фантастичен. И оказался ошибкой. Было слишком много реакций отторжения, одни участники так и не научились обращаться с имплантатами, другие умирали во время тяжёлых операций. В нашей группе – причём, я не знаю, были ли ещё и другие группы, – нас было десятеро, когда всё это началось, и к 1991 году, когда проект был остановлен, пятеро уже умерли. Некоторое время всё оставалось в подвешенном состоянии, пока президент Клинтон в 1994 году окончательно не прикрыл Железного Человека. – Я сделал движение рукой, которое получилось у меня почему-то пренебрежительным. – Оставшиеся в живых киборги-солдаты были отправлены на пенсию.

– На пенсию? – Финиан убрал ладонью воображаемые волосы со лба. – Знаете, это самое безумное, что мне случалось слышать в жизни. Это значит, вас… перестроили, но так ни разу и не пустили в дело?

– Ни разу.

– Даже, ну, я не знаю, при захвате заложников? Или в Афганистане, в охоте за террористами?

– Нет. – Я нагнулся вперёд и взял кочергу, которую я согнул. – Видите ли, мы неправильно функционируем. Не так, как задумано. Не так, чтобы можно было рискнуть и послать нас в бой. Фокусы, как этот, например, – одно дело, а настоящая война – совсем другое. И чем старше мы становимся, тем хуже функционируем. Металлические части в нас остаются неизменными, а тело вокруг них стареет, изменяется. Всё это тогда мало предвидели.

– Ужас, – беззвучно прошептала Бриджит, и зелень её глаз стала темнее.

Финиан рассматривал меня. Он явно силился собрать в цельную картинку отдельные детали паззла.

– Эта неизвестная враждебная сила, о которой вы говорите, – кто бы это мог быть?

– Не знаю. Могут быть разные.

– И откуда им было известно, что за документы таскал с собой Гарольд Ицуми?

– Понятия не имею.

– Но если киборг-технология всё равно не действует, какой смысл охотиться за этими документами?

– Может, как раз этого они и не знали. Или думали, что смогут сделать это лучше.

Финиан подтянул к себе папку с документами, раскрыл её, полистал.

– Спрошу по-другому. Здесь все документы высшей степени секретности. Вот, на каждой странице стоит, вверху и внизу: Совершенно секретно. Строго конфиденциально. Разглашение может караться смертной казнью. – Он положил руку на страницу, в которой я опознал часть технической документации. – Довольно недвусмысленное предупреждение, я бы сказал. И адвокат таскает такое в своей ручной клади, чтобы склонить вас к тому, чтобы вы выставили правительству иск о возмещении ущерба? Я хочу сказать, разве можно такие документы вообще использовать в процессе перед американским гражданским судом?

– Я в таких делах полный профан, – сказал я. – Но я не могу себе этого представить, нет. Я думаю, что подлежит наказанию уже сама попытка предъявить эти документы.

– А Гарольд Ицуми был уж никак не профан. – Он пролистал документы назад, к началу подшивки, где был прикреплён лист почтовой бумаги с рядом пометок, сделанных мелким, тщательным почерком. – Вот. Контора «Миллер, Бауман, Ицуми и партнёры», Сан-Франциско. Звучит вполне профессионально. Он должен был бы знать такие вещи, это ясно.

– Может, всё-таки это разрешено, – вставила Бриджит. – Иногда приходится слышать странные истории про американские судебные приговоры.

– И всё же я не верю. – Финиан отрицательно помотал головой. – Кроме того, вопрос всё-таки в другом. А именно: если этим неизвестным убийцам нужны были эти документы, то почему они не удовольствовались копиями, которые добыли из комнаты Ицуми?

Я почувствовал, как мои брови озадаченно поползли вверх. В самом деле – хороший вопрос, который я и сам должен был давно себе задать.

– А с чего ты взял, что они не удовольствовались ими? – спросила Бриджит.

– Потому что они продолжают искать, – ответил Финиан. – Они всё ещё рыщут по городу, и это при том, что кругом работают полицейские. А мы ничего о них не знаем, даже того, где они ночуют. И почему, например, убили доктора О'Ши? Ведь не ревнивый же муж устроил это кровопролитие? – Он набрал в лёгкие воздуха. – И почему, чёрт возьми, врывались к тебе?

– Что?! – воскликнула Бриджит.

Я виновато сглотнул. Как бы это ни было стыдно, придётся во всём сознаться…

– Фотографии Патрика целы, не беспокойся. Я держал их в надёжном месте, – продолжил Финиан, повернувшись к своей сестре, прежде чем я успел что-нибудь вставить. – Но когда сегодня утром пришёл туда, чтобы их забрать, дом оказался взломан, вся квартира перерыта, все ящики раскрыты. Сплошной кавардак. Кто-то что-то искал, не заботясь о вещах и о порядке. И я готов спорить, что искали эту папку.

Я заметил, что невольно задержал дыхание, и только теперь выдохнул. Всё-таки речь шла не о моём вторжении. Когда я уходил из квартиры, там всё было в безупречном состоянии. Должно быть, этот взлом произошёл в минувшую ночь.

– Может, в копиях чего-то недоставало, – предложил я в качестве объяснения – лишь для того, чтобы что-то сказать.

– Как об этом можно судить по копиям?

Я пожал плечами.

– Недостающие номера страниц? Понятия не имею.

– Основной вопрос всё-таки в том, – нетерпимо сказал Финиан, – что, кто бы за этим ни стоял, он в любом случае точно знает, что папка с оригиналами существует. – Он передвинул её мне. – Почему? Что всё это значит?

Я оглядел верхний лист, который Ицуми прикрепил явно для того, чтобы записывать личные замечания. Там было написано: «Дуэйн Фицджеральд». Дальше шла стрелочка: «Бостон. Брайан Маркони, директор кладбища. Посылает счета за уход за могилами родителей в Дингл, Ирландия, до востребования». Так вот как он меня разыскал. Очень, однако, хитёр этот мистер Ицуми.

Ниже были ещё кое-какие заметки, которые в настоящий момент мне ни о чём не говорили. Среди прочих – трижды подчёркнутые и снабжённые жирным вопросительным знаком слова Кровь Дракона. Никогда не слышал. Я перевернул страницу и нашёл лист с адресами нас всех, по состоянию примерно на начало девяностых, с телефонными номерами. За исключением адреса Форреста Дюбуа, все остальные были перечёркнуты и снабжены припиской: «убыл в неизвестном направлении». При имени Форреста стояла дата, приблизительно трёхнедельной давности, и время. Выглядело так, будто Ицуми добрался до него.

О чём Ицуми его расспрашивал? Я решил при первой возможности позвонить Форресту и спросить.

Я лишь бегло перелистывал страницы технической документации. Всё это я знал, что называется, наизусть. Но, против ожидания, содержание папки не ограничивалось этим.

– Вот оно, – сказал я Финиану. – Достаточно много листов без грифа «Совершенно секретно». Наверное, с этим Ицуми и намеревался что-то сделать.

– И почему здесь нет грифа «Совершенно секретно»? – спросил Финиан.

– Понятия не имею. По недосмотру, должно быть. – Я полистал эти бумаги, пытаясь понять, о чём в них идёт речь. Их я, во всяком случае, ещё никогда не видел. Это были меморандумы восьмидесятых годов, написанные частично на фирменной бумаге нашего проекта, частично на простых белых листах. Речь шла о результатах проверочных тестов на нагрузку. Кто-то критиковал устройство имплантатов, предостерегал от позднейших последствий и рисков и требовал переноса «фазы 2» самое меньшее на пять лет. Написано в 1988 году профессором Натэниелом Стюартом. – Это был научный руководитель проекта, когда я поступил, – заметил я. – Симпатичный человек, правда, уже тогда пожилой. Через полгода он ушёл по возрасту, и после этого я, честно говоря, уже не знал точно, кто, собственно, за что отвечает.

Финиан отрицательно помотал головой.

– Он ушёл не по возрасту, – сказал он. И ткнул пальцем в бумагу. – Пролистайте на несколько страниц дальше. Там увидите.

Я перелистнул несколько страниц и увидел. Ксерокс заявления профессора Стюарта об уходе с проекта, собственноручно им подписанного.

«Сим я, проф., д-р мед. Натэниел Джефферсон Стюарт, с сегодняшнего дня слагаю с себя руководство проектом Железный Человек. Основная причина состоит в том, что я не могу взять на свою совесть решение, имеющее политическую подоплёку: ускорить проект ввиду намечающейся войны в Ираке. Технологии, разработанные в рамках Железного Человека, по-прежнему находятся в экспериментальной стадии. Применять их уже теперь на людях без обширных опытов на животных и без тщательных исследований их долгосрочной переносимости, по моему мнению, в высшей степени безответственно и даже антигуманно. На настоящий момент нельзя с уверенностью сказать, достижимы ли вообще цели, которые мы ставим, не говоря уже о готовности использования киборгов в боевых условиях».

И так далее. На двух страницах он разбивал весь проект, доказывая: того, что с нами сделали, уже по тогдашним выводам нельзя было делать ни в коем случае.

– Вот оно, – сказал я. Полистал дальше и нашёл ещё множество документов, которые всё подтверждали. – Вот на чём Ицуми хотел строить свой процесс о возмещении ущерба. Они знали, что это губительно для нас, и всё равно продолжали. Здесь это доказано.

– Это правда? – спросил Финиан. – Вас должны были использовать в войне в Персидском заливе?

Я кивнул.

– Несомненно. Мы должны были достать Саддама Хусейна из его бункера. Коронным завершением войны должна была стать пресс-конференция на авианосце, с Саддамом в кандалах.

– Но это же было… – Он задумался, пытаясь припомнить исторические факты. – Как же это было? Ирак напал на Кувейт в августе 1990 года, верно? И в середине января начались налёты союзников.

– Секретные службы самое меньшее за полгода до этого знали, что конфликт с Ираком неотвратим. И было принято решение о введении в боевые действия Железного Человека. До этого у нас были сравнительно мелкие имплантаты – усилитель предплечья, несколько сенсоров, и всё это можно было привести в действие при помощи батареи на поясе и штекера на животе. Вещи, которые легко можно было впоследствии удалить. Но потом начались действительно большие операции. С лихорадочной поспешностью, быстрота стала девизом. Только у нас заживали одни швы, а мы успевали потренироваться с одними имплантатами, как уже назначалась следующая операция. Когда Ирак захватил Кувейт, нам объяснили, что нам предстоит. Что мы должны отправиться в логово льва. А разве вы в те времена не спрашивали себя, почему самой большой в мире военной державе потребовалось свыше пяти месяцев, чтобы перебросить несколько танков в пустыню, которая является практически идеальнойместностью для вторжения? Потому что тянули время, сколько могли, пока ещё оставалась надежда, что мы успеем. И только когда на Рождество стало ясно, что мы не успеем, тогда извлекли из ящиков альтернативный план и удовольствовались тем, что освободили Кувейт.

Реакция обоих была одновременной: они дружно, по-братски ахнули.

– Это чудовищно, – сказала Бриджит. – Чудовищно с их стороны, но и вы… Дуэйн! Как вы только могли позволить делать это над собой?

– Я хотел служить своей стране, – просто ответил я.

Финиан кивнул, как будто для него это было понятным. А может, и действительно было понятным. Он нагнулся вперёд, снова придвинул папку к себе и принялся листать документы, а Бриджит тем временем не сводила с меня своих тёмно-зелёных глаз.

– Одно мне неясно, – сказал Финиан. – Почему именно вы? Как вы попали к ним? Я имею в виду, ведь о наборе в такие секретные проекты не вывешивают объявления на доске в казарме.

Я кивнул с отсутствующим взглядом.

– Нас подбирали по определённым критериям. Здоровье, физическая подготовка и выносливость, факторы тканей и ещё несколько медицинских предпосылок, которые я никогда толком не понимал. Кроме того, мы не должны были иметь родных. Ни жены, ни семьи. Чтобы абсолютно ничто нас не связывало.

– Должно быть, нашлось не так много кандидатов, которые отвечали всем этим условиям?

– Этого я не знаю.

Финиан долистал до конца, до сложенной бумажной полосы с компьютерной распечаткой, ещё той, старинной, которая печатала криво поставленными большими буквами на зелёно-белой полосатой бумаге, перфорированной по бокам.

– Значит, вы говорите, внутреннее условное название для проекта было 6М? – Он подвинул ко мне папку. – Взгляните на это.

Я развернул бумажную полосу.

Это была таблица, озаглавленная: База данных: корпус морской пехоты, наверху стояла дата и пометка: процедура: отбор – 6М.

Список имён, всего 27, моё на втором месте. После каждого имени – воинское звание и подразделение, а дальше то, что означало, согласно заголовку, медицинский показатель, цифра с тремя разрядами после запятой, которая у меня составляла 0,988 и по которой, как я заметил, список и был отсортирован. Степень медицинского соответствия для проекта Железный Человек, как можно было догадаться.

В каждой строчке хвостом тянулся ряд дефисов, кое-где перебиваемый цифрой. Я посмотрел на верхнюю строчку таблицы, там значилось: родственники, а пониже – буквенные сокращения: Ж, Д, Р, Б-С, Д-Б, Д-Т. У меня под буквой Р значилась цифра 2. И эта цифра была обведена красным кружочком – как, собственно, и другие цифры из списка первых десяти человек, этих цифр было всего три. Внизу стояла рукописная пометка: «Отрегулируйте это». И подпись, которую я сразу узнал.

Я воздержусь называть имя этого человека. Делать это здесь достаточно щекотливо. Скажем пока только одно: это было могущественное имя. Секретные службы делали то, что говорил он. Президент прислушивался к нему. Огромное число людей исходили из того, что когда-то он займёт место президента.

И этот человек был тогда задействован на проекте? Я этого не знал.

– Что это значит? – спросил я.

Финиан ткнул пальцем в буквенные обозначения.

– Ж – жена. Д – дети.

Меня охватил ужас, такой бездонный, что в первый момент я подумал, что эта пустота в моём животе обусловлена внезапным пробоем или истечением атомной батареи.

– Р – родители, боже мой!..

Я ещё раз посмотрел на дату в верхней строке компьютерной печати. У меня закружилась голова. Этого не могло быть…

– Отбор – 6М, – сказал Финиан. – Как я понимаю, здесь стоит оценка, кто с медицинской точки зрения годен для проекта Железный Человек, так?

– Да, – кивнул я. – Они все здесь.

Как бы ни вычислялся этот медицинский показатель, он представлял собой очень выразительное число: пятеро киборгов, которые были ещё живы, как раз и занимали первые пять строчек списка. Мужчины, умершие в течение 1990 года оттого, что не смогли выдержать тяжёлые операции или после не смогли выносить имплантаты, все находились в списке гораздо ниже нас.

– Которые? – спросил Финиан.

Я показал на имена. И при этом, наконец, увидел, что тут стоит.

– Этот медицинский показатель ниже четвёртой строки делает резкий скачок. Только первые лучше, чем 0,98, все остальные – 0,95 или ещё хуже. Из них брали только тех, у кого не было семьи. Но у нас, кажется… – Я указал на дату распечатки. – Неделю спустя умерла моя мать, как считалось, от сердечного приступа. Она к тому времени уже давно жила отдельно от нас с отцом, мы получили только сообщение, и отец ездил её хоронить. Сам он через десять дней после этого, – а он был пожарный, – погиб при тушении пожара в отеле.

Я указал на первую строчку. Габриель Уайтвотер.

– Вся его семья была убита разом, в ходе разборок между двумя конкурирующими наркодилерами, так ему сказали. – И потом был ещё Хуан Гомес, он стоял на четвёртой строчке. В графе Р стояла цифра 1. – Хуан мне рассказывал, как его удивила внезапная смерть его отца. Он был ещё крепкий, волочился за женщинами и тому подобное, но однажды утром его просто нашли мёртвым в постели. Я, правда, не знаю, когда это случилось.

– Что, убийства по заданию правительства? – произнёс Финиан то, на что у меня не повернулся бы язык. – Кандидаты с таким высоким медицинским показателем были настолько необходимы, что лишних родственников просто убрали с дороги, чтобы они никого не обременяли? – Он выдохнул со зловещим свистящим звуком. – Если всё так, то за этими документами охотится не чужая, неведомая сила, а ваши же люди, мистер Фицджеральд.

Я отрицательно покачал головой.

– Этого не может быть.

Я смотрел на красные кружочки, на лапидарные слова этого беглого почерка и ждал, что мне придёт в голову какое-нибудь другое объяснение. Но тщетно.

Финиан молчал. Бриджит тоже. Мне вдруг снова вспомнилось, что надо делать.

Я сложил пожелтевший лист компьютерной распечатки и захлопнул папку.

– Как бы то ни было, – сказал я и посмотрел на Бриджит, – вы в опасности. Я думаю, будет лучше всего, если я заберу эти документы. Тогда вы…

– Об этом даже речи быть не может, – перебила меня Бриджит, как из пистолета выстрелила, и выхватила у меня папку столь же быстро, сколь и решительно, прижав её к груди: – Это гарантия моей жизни, – сказала она с увлажнившимися глазами.

Я сделал поразивший меня вывод, что против женских слёз бессильны и суперсилы. Я вдруг вспомнил то, что Финиан рассказывал мне о своих отношениях с сестрой, и понял его.

– Это не гарантия вашей жизни, – сделал я, тем не менее, попытку. – Это ваш смертный приговор.

– Мистер Ицуми доверил мне эти документы, – стояла она на своём, – воплощённое женское безрассудство. – Пока они у меня, со мной ничего не может случиться.

– Кроме того, что вас убьют, как они сделали это с мистером Ицуми.

Она упрямо помотала головой.

– Я что-нибудь придумаю.

– Что-нибудь придумаете? Ваш единственный шанс в том, чтобы они думали, что этих документов у вас никогда не было. Кто бы они ни были.

– Дело не только во мне, – сказала она с непробиваемым упорством и туманным смыслом. – Это проблема, но мы её решим.

Финиан бросил на меня взгляд, частью жертвенный, частью забавляющийся, и сделал едва заметное движение, словно говоря: Оставьте это!

Что мне было делать? Отнять у неё папку силой? Разумеется, я бы мог. Не только папку, я мог бы вырвать из тисков пресса уже наполовину сплющенный автомобиль или отнять у голодного медведя его корм. Но против этих глаз, этого взгляда, против её хрупкого чарующего облика я был бессилен.

– Ну хорошо. – Мне кажется, я даже немного просел внутри себя. – Как скажете.

Финиан показал на часы.

– Пора. Колин, должно быть, уже здесь. – И, повернувшись ко мне, добавил: – Он отвезёт вас назад, в Дингл.

С этими словами он встал и пошёл к двери, чтобы выглянуть наружу.

Бриджит молча подождала, когда брат скроется за занавесом, и потом вдруг сказала сдержанным тоном:

– Меня всегда удивляло, что это с вами. Потому что вы всегда только смотрели. Я думала: как странно, что человек с такой внешностью держится так робко. Видите ли, каждый мужчина пытался добиться моего расположения, и все оставались ни с чем. Но вы вызвали во мне любопытство. – Она указала взглядом на документы с историей моей жизни. – Но такого я никак не могла предположить.

Когда она умолкла, я, наверное, покраснел, как помидор, и был совершенно не в состоянии что-нибудь ответить, поэтому почти с облегчением услышал снаружи звук подъехавшего автомобиля. В овчарню вошли Финиан и ещё один плотный молодой мужчина. Пора было ехать.

Такой я её и запомню: как она со своей копной рыжих волос сидит, держа на коленях папку серебристого цвета, и провожает меня таким взглядом, будто скорбит о том, чего уже не вернёшь.

14

Смерть утоляет все боли. Она – их конец, и наши страдания не идут дальше неё. Она снова приводит нас к тому состоянию покоя, в котором мы пребывали до нашего рождения.

Сенека. К Марциалу
Я хочу помянуть мёртвых. Я думаю, сейчас самое время для этого.

Я поминаю моего товарища Вернона Эдвардса. Он был похож на некрасивого старшего брата Ричарда Гира и каким-то образом умудрялся даже среди зимы обгорать под солнцем, уж не знаю, как ему это удавалось. Волосы он стриг так коротко, что трудно было определить их цвет. Коричневый, по-моему. Душа у него была как бульдозер, успевала потоптаться на чувствах дюжины людей сразу и при этом чувствовать себя великолепно. Его фокус состоял, по-видимому, в том, что он просто никому не давал договорить. И в любое время дня и ночи он был включён на всю катушку, на полный вперёд, он постоянно вибрировал от напряжения, и это передавалось от него другим, стоило побыть рядом с ним некоторое время.

Он то и дело заключал пари. Был одержим этим. Перед каждой своей операцией с кем-нибудь спорил, что не переживёт её, и не давал пристегнуть себя к операционному столу, пока хотя бы одна операционная сестра не сжалится над ним и не заключит с ним пари. Я и сейчас ещё слышу его голос, который в такие моменты напоминал циркулярную пилу: «Ну, давайте же, давайте! Должны же вы верить в свои способности! Я ложусь к вам под нож, рискую жизнью, а вы боитесь рискнуть парой долларов?» В течение 1990 года он таким образом проиграл около двух тысяч долларов, хотя я думаю, он рассматривал это как своего рода залог везенья. Это был способ заклинания богов: он приносил им жертву.

Во время операции, когда ему в ноги имплантировали усилитель костей, он, наконец, выиграл пари. Он впал в кому и умер, не приходя в сознание.

Далее я помяну моего товарища Билла Фримана. Уильям был чертовски видный парень, это первое, что вспоминается, когда думаешь о нём. Рослый, длинноногий, спринтер международного класса и, разумеется, бейсболист божьей милостью. Его кожа отливала прямо-таки металлической чернотой, причём повсюду, могу ручаться, поскольку он давал нам достаточно возможностей полюбоваться им во всём своём великолепии. К тому моменту, когда он, наконец, заканчивал умащаться после душа и начинал одеваться, все остальные успевали уже снова испачкаться.

Выходить с ним куда-нибудь вместе было губительным для чувства уверенности в себе, особенно если ты сам считал себя интересным парнем и привык к тому, что женщины подкрепляют твою уверенность в этом. Но в нём, однако, не было обаяния. Он носил тоненькие усики, которые придавали ему заносчивый вид, и мог с беспощадной холодностью отчитать кого угодно. Когда он говорил, это всегда звучало как-то несдержанно, даже если он всего лишь спрашивал, который час.

По сравнению с ним я был педант и чистоплюй. Он повсюду оставлял свои состриженные ногти, вычесанные волосы и разбрасывал по комнате трусы, мокрые полотенца и пустые упаковки из-под гамбургеров. Читать его можно было заставить только под дулом пистолета, это занятие было не для него. Родом он был из шахтёрского городка; мать рано умерла от рака лёгких, а отец был убит гремучим газом: ну хорошо, так и быть, он почитает эту книгу, если только это поможет ему никогда в жизни больше не возвращаться в тот проклятый шахтёрский городок.

Ему не пришлось туда возвращаться. Он умер во время операции установки атомной батареи и был погребён на кладбище Корпуса морской пехоты США. Без батареи.

Далее я поминаю моего товарища Джордана Безани, который был жертвой наших коллективных насмешек из-за своей избыточной робости в отношении женщин. Я думаю, он и солдатом-то стал лишь потому, что надеялся, что униформа и весь этот военный ореол помогут ему найти подругу. Насколько мы знали, у него ещё в школе долгое время была одна девушка, и он относился к этому очень серьёзно. Казалось, он не был способен к быстрым и лёгким отношениям, на какие были настроены все мы. Иногда он выходил с нами в город, но так и сидел у стойки бара как приклеенный, глядя своими карими глазами в бледно-жёлтое пиво, какое подавали в большинстве пивных, непривлекательный мужчина с бычьим загривком и растрёпанными волосами, считавший себя слишком уродливым, чтобы тягаться с нами в гонке за самую красивую девушку вечера. И, судя по всему, он был не так уж и не прав.

Он ненавидел себя за свою застенчивость, но никогда не прилагал усилий, чтобы как-то изменить это. Я думаю, он был просто ленив. Если ему никто не препятствовал, он ел какие-нибудь готовые продукты прямо из банки, не разогревая и не приготавливая их каким-то другим способом. Иногда он рисовал – наши портреты или врачей, но чаще всего это были эскизы птиц, которые дрались из-за хлебных крошек во внутреннем дворе клиники, и это его почему-то занимало. Его рисунки с птицами можно было печатать в учебниках или в журнале National Geographic – тут он был мастер. Из него что-то могло бы получиться. Совсем не то, что из него потом сделали, вот что я имею в виду.

Он заболел в процессе тренировок. Поначалу он принял это за обычную простуду и на несколько дней слёг в постель. Но то была не простуда. То было воспаление, которое имело отношение к имплантатам. Температура у него росла, но врачи никак не могли установить, что же является причиной жара и где находится очаг воспаления. За ним наблюдали, а жар повышался. Его поместили в реанимацию, стали закачивать в него всё, что водилось на кухне медицины, но жар повышался и однажды утром добил его.

Я поминаю далее моего товарища Стивена Майерса, которого интересовали в жизни лишь две вещи: карьера и деньги. Почему он выбрал себе именно карьеру морского пехотинца, так и осталось для меня загадкой, ибо Корпус морской пехоты мог славиться чем угодно, но только не высоким денежным довольствием. Однако у Стивена всегда были деньги, причём немалые. И да, ещё у него было что-то вроде хобби: вина. Иногда он возвращался из своего увольнения в город с парой бутылок французского вина, по-настоящему пропыленных, упакованных в особую бумагу со старинными этикетками, на которых было изображение какого-нибудь виноградника и замка, рассказывал нам, сколько это якобы стоило – какие-то неправдоподобные суммы, в которые мы не верили, – и, в конце концов, откупоривал их вместе с нами. Хотя ясно видел, что нам совершенно наплевать, какое название носит алкоголь, который мы заливаем себе в глотку.

В один из таких случаев, в поздний час, незадолго до конца последней бутылки он однажды признался мне, что его родители рано разошлись и у них был комплекс вины перед ним, которую они пытались загладить щедрыми подарками, главным образом наличными деньгами. Он дошёл до того, что стал пользоваться этим, сталкивая их друг с другом, а из денег, которые он таким образом скопил, он начал сколачивать себе состояние: покупал акции и разбогател, когда ему не было и восемнадцати. Он всегда был готов дать дельный совет по бирже или вообще по денежной части, и некоторые врачи очень серьёзно относились к тому, что им советовал Стивен.

По сути, он был загадочный тип, человек с почти ощутимым тёмным излучением. Ему ничего не стоило в столовой прихватить чужую порцию; собственно, он уминал огромное количество еды, но хотя он занимался спортом не больше нашего, талия у него была как у балетного танцора.

В подготовительной фазе проекта, когда мы ещё могли выходить по вечерам, он никогда с нами не ходил.

– Желаю удачи, – только и говорил он, напутствуя нас, и равнодушно смотрел нам вслед своими рыбьими глазами. Целый вечер посвятить охоте за какой-нибудь девицей – это казалось ему напрасной тратой времени. Когда он чувствовал соответствующие позывы, то регулировал это при помощи денег и, разумеется, не довольствовался дешёвыми шлюхами с улицы. Как всегда, он и в этом вопросе знал, где найти что получше.

Стивен выдержал все операции, но он не мог управиться с системой усилителей. Он срывал двери с петель, разбивал столы и стулья, выдёргивал выдвижные ящики так, что они летали по комнате, и ломал подносы с едой. Его системы то и дело калибровали заново, прописывали ему сеансы гипноза и специальные тренировки, и на одной из таких тренировок он невзначай прыгнул слишком высоко и слишком неконтролируемо и, приземлившись, сломал себе шею.

Я поминаю, наконец, моего товарища Лео Зайнфельда. Лео был родом из Бронкса и, как он однажды дал нам понять, сбежал в свое время из еврейского сиротского дома. Это был компактный, коренастый парень с оливково-коричневыми, густо льнущими к черепу курчавыми волосами и на удивление нежным лицом. Говорил он немного, и если говорил, то тонким, безучастным голосом. Его страстью была стрельба. Он стрелял не особенно точно, зато очень охотно. При малейшей возможности он оказывался в тире, с оружием, какое подворачивалось под руку, и если понаблюдать, как он распаковывает автомат MP-5N, разбирает его, чистит и снова собирает, как он берёт его в руки и прицеливается, то иногда возникало впечатление, что присутствуешь при сексуальном акте.

– Наступает такой момент, когда ты остаёшься с оружием один, – объяснил он мне однажды, поглаживая «Беретту М9», и в том, как он это сказал, было что-то от дзен-монаха. – Ты становишься оружием, а оружие становится тобой. Между вами пропадает дистанция. Это чудесно. – Он отложил оружие и несогласно покачал головой: – Ненавижу, когда это подходит к концу.

Наверняка он ненавидел и то, как подошло к концу с ним самим. Во время очередной рутинной, не особенно напряжённой тренировки его система сработала неправильно и убила его изнутри.


Колин ехал молча. Он казался усталым, но в то же время чувствовалось, что у него есть указание избегать разговора со мной. Кроме того, в левом ухе у него торчал наушник, который, как я заметил, не очень хорошо функционировал. Вскоре после того, как с чистого поля мы свернули на грунтовую дорогу, он проделал тот же фокус с переговорным устройством и ждал, пока несколько голосов из эфира не заверили его, что птички спят. После этого утешительного известия он вырулил на дорогу, прибавил свет и дал такого газу, что если в окрестностях и были какие-то действительно спящие птички, то они были неотвратимо разбужены, и мы примчались назад в Дингл.

Там он сделал круг по узеньким переулкам старого города, приостановился в укромном, тёмном углу, чтобы я смог выйти, и, не попрощавшись, умчался в ночь. Я постоял там, где вышел, просканировал окрестность, но не нашёл ничего, что вызвало бы моё подозрение или подозрение моей системы.

Я вдруг пожалел о том, что в моей плоти функционируют все эти технические добавления. Я всё отключил, запрокинул голову и просто слушал – шум ветра, шелест моря, одинокое пьяное пение припозднившегося пешехода. Надо мной было лишь беззвёздное небо, позволяющее предположить низкий облачный покров, чёрное на чёрном, и мне чудился запах близкого дождя. Кроме того, откуда-то пахло фритюрным жиром. Я чувствовал себя усталым, но вместе с тем взвинченным и печальным. Мне больше не увидеть Бриджит, никогда.

Я шёл сквозь ночь и тихие улицы и прислушивался к своим шагам, которые гулко отдавались от стен. Я шёл сквозь ночь и спрашивал себя, что бы сделал на моём месте Сенека. Сохранил бы он свою невозмутимость? Мне казалось, что не чувствовать эту печаль, эту скорбь означало бы пропустить в жизни что-то очень важное. Что вы скажете на это, Луций Анней Сенека?

Я устало шёл к своему дому, на подходе устало вынул из кармана ключ.

Потом я увидел нечто, от чего с меня мигом слетела вся усталость.

Входная дверь дома была приоткрыта – на тёмную щель шириной с ладонь.


Я обошёл своё жильё с глухим чувством то ли ярости, то ли отчаяния. Они были здесь и хозяйничали. Инфракрасный показывал их следы давностью в несколько часов, светло-зелёные тени, в которых, казалось, были видны чуть ли не отпечатки пальцев. Они опустошили весь стеллаж, всё унесли с собой, все до одной книги. Все ящики были выдвинуты, все дверцы раскрыты, все отделения в шкафах перерыты. Одежду они мне оставили, но паспорта в ящике ночного столика не было. Холодильник они проигнорировали, баночка повидла и бутылочка табаско остались нетронутыми, зато ящик с ножами и вилками подробно проинспектирован. Может, это всё же была ярость – то моё глухое чувство.

Неужто их, кто бы это ни был, – хотя я только что своими глазами видел доказательства, что мои родители были, вероятнее всего, убиты, я всё ещё шизофреническим образом отказывался верить, что за мной охотятся мои же, свои люди, – неужто их так раздосадовало то, что они упустили меня после концерта? И они решили выместить всё зло на моей квартире? Или моё отсутствие, наконец, дало им возможность порезвиться, и они решили ни в чём себе не отказывать?

Пройдя по дому второй раз, я обнаружил, что они вспороли даже мой матрац. Что, неужели они думали, что мужчина весом в триста фунтов что-то станет прятать в постели, на которой он спит? Я затолкал набивку матраца назад, насколько это было возможно. Если прикрыть сверху одеялом, то хотя бы в выходные этот матрац ещё можно было использовать до того, как я перетяну его заново.

Я ещё раз прошёл к двери, тщательно осмотрел замок. Ни малейшего следа взлома. Можно было подумать, что у взломщиков есть свой ключ.

А может, он у них и есть.

Кое-что пришло мне в голову. Во время третьего обхода, включив все электронные органы чувств на полную мощность, я удостоверился, что они не установили ни жучков, ни скрытых камер или чего-нибудь в этом роде. Обретя уверенность, какую могли дать уже не актуальные, но в своё время самые передовые военные разведывательные технологии, я отважился взглянуть на свой мобильный телефон.

Он был, о чудо, на своём месте, в тайнике, нетронутый. Следовательно, не такими уж и всезнающими они были. Я бы, наверное, ухмыльнулся, если бы не был в полубессознательном состоянии от усталости и голода. Внутренний голос подсказывал мне, что нужно оставить всё как есть, и я оставил всё как есть, влез в свою разорённую постель и провалился в сон без сновидений.

15

Где нет опасности, там не стяжать и славы. Таким же образом поступает и судьба. Она выбирает себе в противники храбрейших, а остальных презрительно обходит стороной. Отважным она бросает вызов и выводит против них все свои силы.

Сенека. О провидении
Утром всё выглядело по-другому. Хуже, чем вчера. Жильё, в котором хозяйничали чужие, больше не дом тебе. Я беспокойно ходил по комнатам, в бледном свете дня казавшимся жутко пустыми.

Хоть я и говорил себе, что это не так, я чувствовал себя под наблюдением в собственных стенах, загнанным, затравленным. И голод – в том, что осталось от моего кишечника, – постепенно становился нестерпимым, делал меня раздражительным. Прочь отсюда, вон. Напялив на себя старую, самую неприглядную куртку, я бежал на волю.

И если в доме у меня было чувство, что за мной наблюдают, то снаружи оно стало уверенностью. Мои соглядатаи, мужчины с мобильными телефонами, были тут как тут. В конце улицы в бессмысленном бездействии стояли двое и смотрели в мою сторону так же неприкрыто, как и невыразительно. Дальше по ходу ещё двое. Никакой маскировки больше. Они хотели, чтобы я их видел.

И я их видел, чёрт возьми! На автобусной остановке стояли двое, скрестив руки, терпеливо, как индейцы, в ожидании чего угодно, только не следующего автобуса. На выезде из города двое сидели в тёмном джипе со всевозможной наблюдательной аппаратурой на приборной панели – может, с камерами или приборами инфракрасного видения. Точнее я не хотел вглядываться.

И они шли за мной, парами. Один постоянно прижимал к уху телефон и говорил – наверное, передавал остальным боевые сводки о моих перемещениях.

Что всё это значило? С каждым шагом мой гнев разрастался. Так бы и схватил одного из этих типов, да хоть бы и двух, и вышиб из них мозги – так, что родная мать не узнала бы, молотил бы до тех пор, пока они не принялись бы криком кричать имя своего заказчика.

Приходилось из последних сил держать себя в руках. Наверное, по мне это было видно, потому что через некоторое время они заметно увеличили дистанцию между мной и ими.

Первым пунктом у меня, естественно, была почта. Без малейшей искры надежды, только ради галочки я вошёл внутрь. Билли Трант только помотал головой, едва завидев меня. Пакета нет. Между тем, их должно было поступить уже два, не считая обещанной Рейли специальной посылки.

– Хотите, пройдите в подсобку и посмотрите сами, – предложил мне Билли и криво и щербато улыбнулся. – Ничего нет. – В другое время он бы пошутил по этому поводу, но сейчас и ему было не до шуток. И это показывало мне, что он понимает: в том, что здесь разворачивается, нет ничего весёлого.

– Спасибо, – отмахнулся я и повернулся на каблуках. Без продолжительной беседы на эту безрадостную тему я как раз легко мог обойтись. Кроме того, я не хотел подвергать бедного юношу опасности стать мишенью моей внезапной агрессии в какой-то необдуманный момент. Или мишенью моих преследователей.

Я поймал себя на том, что двигаюсь вверх по Мейн-стрит, как я делал всегда, чтобы потом оценить прошедший день: видел Бриджит – один балл. Не видел Бриджит – ноль баллов.

Но теперь это больше не понадобится. Отныне каждый день будет тянуть лишь на ноль баллов.

Я остановился на краю тротуара и раздумывал. И вверх и вниз по улице стояли соглядатаи и ждали результата моих раздумий. Я старался не смотреть в их сторону. Но это нервировало, и я всё больше и больше казался сам себе дичью, которую загоняют до изнеможения.

И меня мучил голод. Боже мой, как меня терзал голод! Мой живот был пропастью, большой, гноящейся раной, сплошной болью. У меня вдруг возникло чувство, что больше я не смогу выдержать ни часа. Ноги будто сами собой направились в сторону супермаркета. Почти полтора десятка лет питания из баночек и дисциплины еды разом были забыты. Древние инстинкты возобладали. Пища! – приказывали они, и я подчинился. Охотиться! – говорили они, и я отправился на охоту.

Вскоре я уже толкал перед собой пустую тележку для покупок среди полок супермаркета, но я бы и под присягой не смог вспомнить, какой дорогой я туда пришёл и сколько времени уже нахожусь там. Я обходил ряды жестянок, стеклянных баночек и картонных коробочек и не знал, что мне делать. Кроме пряностей и тому подобного, я никогда здесь ничего не покупал. Мой последний приём пищи, которую бесстрастный посторонний наблюдатель мог бы обозначить этим словом, состоялся в апреле 1990 года; теперь я не мог определить по упаковке, какой продукт содержится внутри. Что же мне купить? Что из всего этого я мог бы съесть?

Официальный ответ был простой и короткий: ничего. Что бы я ни проглотил, кроме моей специальной пищи, оно в лучшем случае без последствий проскочит через мой рудиментарный кишечник, а в худшем случае вызовет колики, судороги и другие пищеварительные недуги, от которых я могу погибнуть.

Но сегодня я был готов биться хоть головой о стенку. Главное, чтобы я мог снова наполнить желудок, неважно чем. Мясом, может быть, подумал я, проходя мимо прилавка мясника. Протеины. Разве не считается, что они усваиваются легко? Мне смутно вспомнилось, что у травоядных животных кишечник длинный, а у плотоядных, наоборот, короткий, – или всё наоборот? Но этот кроваво-красный кусок мяса на витрине, на хромированном подносе, так и смотрел на меня, так и улыбался мне, пел сиреной, вызывал слюноотделение.

– Вот это, – сказал я мужчине за прилавком, и он с готовностью выложил этот кусок на разделочную доску, повертел своим тесаком и спросил, сколько.

– Все, – сказал мой рот помимо воли, прежде чем я успел что-нибудь подумать.

Теперь он приподнял бровь, этот мужчина с тесаком, а женщина рядом с ним бросила на меня недоуменный взгляд. Мясо положили на весы.

– Но это будет стоить тридцать шесть евро?! – В тоне слышались сомнения, как будто то, что я хотел, было верным и всем известным признаком психической невменяемости.

Мой язык и мой желудок явно вступили между собой в тайный сговор.

– О'кей, – услышал я собственный голос и вслед за тем подтверждение: – Я беру.

– Ну хорошо.

Я не дыша смотрел, как красное мясо (добыча! пища!) упаковывалось в слоёную бумагу, принял её в обе руки и с глубоким чувственным удовлетворением уложил в тележку.

Что ещё? Теперь я уже попробовал крови. И почувствовал охотничий азарт. Я подкрался к полке с напитками и выхватил с неё бутылку апельсинового сока, великолепного золотого цвета, с предвкушением райского наслаждения. Витамины. Разумеется, витамины мне тоже нужны. По дороге к кассе я завладел ещё баночкой мёда, хотя не мог бы сказать, что именно прельстило меня в нём. Может, то, что он стоял такой беззащитный и обещал сладость.

Денег у меня как раз хватило. Несколько монет даже осталось, когда я со своим пакетом пробирался к выходу, где ждали они, мои преследователи. Я бросил в их сторону взгляд, который, будь я суперменом с прожигающим взором, испепелил бы их в кучку золы, и повернул в сторону порта.

Повсюду люди. Туристы выходят из автобусов. Гуляющие прохожие перед киосками сувениров крутят стенды-вертушки с открытками, ощупывают пуловеры, разглядывают керамику. Причалы оживлены, работы идут полным ходом, перед окошечками лодочных экскурсий – длинные очереди. Я ищу какое-нибудь укрытие, куда бы забиться и глотать свою добычу, где никто бы меня не увидел и не отнял её у меня. Я схожу с ума от голода. Это голод не нескольких дней, а двадцати лет, смертельная, безрассудная, бездонная алчность к пище. Прижав к груди пластиковый пакет с мясом, апельсиновым соком и мёдом, я иду дальше, вдоль набережной, мимо рыбной фабрики, до транспортного круга, а оттуда всё дальше в сторону Вентри. Go west, young man.

Разумеется, они стояли и здесь, на выезде из городка, и, разумеется, они шли за мной на некотором отдалении. Будучи не в состоянии выразить им все мои негативные чувства, я просто шёл дальше, и постепенно мне становилось ясно, что я непроизвольно придерживаюсь своего воскресного прогулочного маршрута из лучших времён. Через полмили пляж по левую руку снова придвинулся к дороге, отделённый от неё лишь узкой полоской кустарника, которую я пересёк. Проеденные ржавчиной обломки старых рыбацких лодок, которые Бриджит с таким увлечением фотографировала, всё ещё лежали на месте, безразличные ко всем человеческим тревогам, следуя собственному расписанию распада. Я топал по гальке и камням, пока не облюбовал себе большой валун, на который можно было сесть.

Затем я положил свой пакет на колени, достал бутылку с соком и баночку с мёдом и осторожно поставил то и другое на землю между камнями. Руки у меня дрожали, когда я разворачивал пакет с мясом. Оно было холодное на ощупь и мягкое, а запах, когда я развернул бумагу, был и отвратительный, и вместе с тем притягательный. Я насторожённо огляделся. Никого не было видно, хоть я и не сомневался, что мои преследователи где-то сидят с биноклями или подзорными трубами. А как же иначе. В этот волнующий до дрожи момент важно было лишь то, чтобы никто не помешал мне вонзиться зубами в этот вожделенный кусок мяса.

Оно оказало сопротивление. Я забыл, какое жёсткое это сырое мясо. Я рвал его и тянул и, наконец, откусил маленький кусочек и жевал его с трясущимся наслаждением, разом взмокнув от пота. Зубам было больно, и неудивительно, ведь они годами не испытывали никакой нагрузки, если не считать жевательной резинки, и отвыкли перемалывать пищу. Как прекрасно! Я жевал, не беспокоясь о том, что слюна бежит у меня по подбородку, только жевал и жевал и, наконец, проглотил, исполненный первобытного удовлетворения.

Время остановилось. Часы протекли или месяцы, я не мог бы сказать. И мясо, этот колеблющийся, как студень, тяжёлый кусок убоины в моих руках не уменьшился, его было для меня, естественно, слишком много. Я разжёвывал отдельные волокна и перемалывал зубами мелкие кусочки, моя нижняя челюсть болела от непривычной нагрузки, но я рвал и жевал, как в угаре.

В какой-то момент я опустил мясо, потянулся к бутылке с апельсиновым соком, отвинтил крышку и сделал большой глоток. Этот глоток омыл мою глотку прохладно и интенсивно, как чистый нектар богов, но, разумеется, мне не следовало этого делать. Пища богов не подходит для смертных и не проходит для них даром. Я отставил бутылку, вытер рот тыльной стороной кисти и озадаченно смотрел на след крови на руке, уже чувствуя, как мои искалеченные внутренности начинают дрожать и судорожно сжиматься.

Боже мой, как же меня рвало! Ни разу в худшие ночи моей дикой молодости – а иные из них были поистине легендарными, – я так не накачивался. Неистовая сила ярилась в моём коротеньком кишечнике как стальной кулак титанического бойца, который намеревался беспощадно вышибить из меня каждую отдельную недозволенно принятую молекулу еды. Я распластался на своём камне, меня сотрясало и выворачивало, я давился, изрыгал проклятия и только что не выл, и что-то я, должно быть, делал с этим обломком скалы подо мной, поскольку когда тысячу лет спустя мне удалось привести себя в какое-то полусидячее положение, камень был сокрушён и искрошен, от него осталась куча обломков с острыми краями, и они разъезжались с нежным, раскатывающимся шорохом. Правая рука у меня болела и вся была в пыли, голова кружилась. Я лёг на бок и лежал так, и прохладный ветер с запахом водорослей гладил меня по лицу. От этого было легче. Я закрыл глаза.

Меня разбудило что-то мокрое. Неужто я заснул? Явно. Я увидел чаек, целое полчище чаек с алчными клювами, они подбирались всё ближе. Тонкая морось дождя наполняла воздух. Ирландца такой дождь не заставит застегнуть даже ворот рубашки, не говоря уже о том, чтобы надеть что-нибудь поверх неё. Через несколько минут такой дождь прекращается, чтобы спустя несколько следующих минут начаться снова. Можно свихнуться, если не научишься его игнорировать.

Мне удалось подняться. Я оглядел останки камня, на котором сидел, и почувствовал себя опустошённым как никогда. Я невольно присмотрелся к блевотине с кислым запахом, ища в ней металлические части; у меня было такое чувство, что меня вырвало половиной моих имплантатов. Но на гальке красовалась лишь не внушающая никаких подозрений, постепенно растекающаяся и уходящая в песок красно-жёлтая каша.

Мой дорогой кусок мяса валялся в грязи, и было впечатление, что чайки нацелились как раз на него. Я оставил его лежать, бутылку апельсинового сока тоже оставил, только мёд взял с собой. О нём я хотя бы знал, что переношу его.

Тяжёлые, низко нависшие тучи собирались над бухтой, когда я медленно возвращался в Дингл. И что мне там было нужно? Домой меня не тянуло. Мой дом был пуст – негостеприимное, осквернённое место. Мне было холодно, да. Но когда я думал о доме, эта мысль меня не согревала.

Я ставил одну ногу перед другой, всё дальше, всё вдоль пыльного края дороги. Дождь продолжал моросить, пыль постепенно превращалась в тонкий, коричневый слой грязи. Но я всё равно не спешил.

Они всё ещё были здесь, разумеется. Две фигуры в чёрном джипе. Я увидел их, когда обернулся оттого, что сзади много сигналили. Они еле ползли за мной, мешая движению, а другие водители, не подозревая, с кем имеют дело, сердито им сигналили.

Но я тоже не знал, с кем имею дело. В этот момент, правда, мне это было безразлично. Я глухо топал себе, с отвратительным кислым привкусом во рту, в горле, в носу, и чувствовал себя израненным, жалким и проклятым. Особенно отчётливо ощущая мои имплантаты в их стальной, покрытой тефлоном неуступчивости. Различный вес моих рук. Постоянную боковую тягу вправо в позвоночнике. Атомная батарея, кажется, давила мне на пузырь, по крайней мере, так мне казалось. Усилители, вживлённые среди моих мускулов и навсегда расположившиеся там, при каждом шаге производили тонкий скребущий звук. И у меня болело горло.

Поскольку у меня возникла смутная идея вместо дома просто пойти в отель, я свернул на Мейн-стрит. И хотя мне казалось чудачеством селиться в отеле в том же городке, где у меня был дом, но мысль о горячем душе и свежезастеленной постели в чужой, не отягощённой никакими напоминаниями комнате была почти непреодолимой. Я мог себе это позволить, деньги и так плесневели без дела на моём счёте, но перед этим мне всё же следовало захватить из дома свежее нательное бельё. И если уж ночевать в отеле, то, наверное, в «Бреннане»? По крайней мере, хорошо было взвешивать все «за» и «против» этого плана, пока я шёл вверх по улице. Вообще хорошо было иметь хоть какие-то намерения.

На конце улицы мне бросилось в глаза, что полиция, кажется, покончила со следствием. Тёмно-синий фургон, который с момента убийства адвоката как приклеенный стоял перед отелем «Бреннан», исчез, равно как и пластиковые ленты, качавшиеся на ветру и загораживавшие вход в бывшую приёмную доктора О'Ши.

Я отметил это с некоторым удивлением. По крайней мере, ни один из двух случаев убийства не был даже близко прояснён. Но, возможно, полицейские всего лишь взяли выходные дни и отдыхают, чтобы на следующей неделе приступить к делу с новыми силами.

Я сообразил, что мне понадобятся деньги, тем более что я явлюсь в отель без багажа. Итак, вначале я прошёл мимо отеля «Бреннан» к банкомату на другой стороне улицы. Я осторожно поставил свою баночку мёда на узкий выступ под терминалом, сунул карточку в щель и сделал обычный набор, нажимая кнопки.

Автомат заработал. Он грохотал непривычно долго. Должно быть, печатал целые романы на регистрирующей полосе бумаги, которая прокручивалась где-то за массивным фасадом. Я разглядывал светящуюся надпись: «Пожалуйста, подождите, Ваш запрос обрабатывается», – на маленьком экране со всё более неприятным чувством.

Внезапно надпись сменилась: «Счёт заблокирован. Ваша карточка будет удержана». Послышался клацающий звук, как будто эта карточка была не только удержана, но и автоматически искромсана на куски, и в следующий момент стальная шторка с беспощадной непреклонностью опустилась и снова заперла терминал.

Я смотрел на гладкую сталь и ничего не понимал. Ни карточки, ни денег – я чувствовал себя странно голым и незащищённым с моими пустыми руками. И как это вообще мой счёт мог быть заблокирован? Должно быть, какая-то ошибка, которая, однако, прояснится не раньше понедельника, а до того времени я остаюсь без денег, не считая тех нескольких монет, оставшихся в кармане брюк после покупки мяса. Идею с отелем можно было похоронить.

На меня нахлынула такая яростная злоба на коварство техники, что я с трудом сдержался, чтобы не выяснить, устоит ли броня банкомата против силы киборга. Потом мой взгляд упал в сторону, вниз по улице, где у обочины стояла одна из чёрных машин и два типа внутри разглядывали меня без всякого выражения. И я понял, что здесь нет никакой ошибки и что ничего не прояснится и в понедельник, когда банк откроется.

Это они приказали заблокировать мой счёт.

Проклятие. Я отступил на шаг назад и почувствовал, как мои системы заработали, но разве я им это приказал? Нет, это сделал автомобиль. Враг. Я пошёл на него, дрожа от силы и ярости, сжав кулаки, и точно, теперь на их бледные рожи вернулось выражение. Первый дёрнулся к ключу зажигания и пытался завести мотор, второй раскрыл глаза в паническом страхе, наблюдать который было очень приятно.

– Почему вы меня не пристрелите? – крикнул я им, и мне было всё равно, слышат ли они меня вообще за ветровым стеклом. – Пристрелите меня, и все дела! В чём дело? Вы что, трусите?

Мотор завёлся. Я занёс правый кулак. Я пробью дыру в их поганом капоте, когда они будут проезжать мимо меня, а если они вдруг попробуют меня протаранить, я разотру их в порошок вместе с их джипом, и тогда полиция мигом окажется тут как тут, понаедет на всех машинах, какие только есть в графстве Керри.

Но этот трусливый пёс поехал задом. Мотор взревел, а когда я побежал, он произвёл безумный манёвр разворота, как в кино, и помчался прочь.

Я остановился, всё отключил и, тяжело дыша, смотрел им вслед. Действительно, почему они просто не пристрелят меня. Никакие имплантаты не помогли бы мне против точно нацеленной, хорошего калибра пули, пущенной, например, из «Беретты М82А1А» с оптическим прицелом.

Несколько прохожих видели эту сцену, угрюмого вида мужчины в пуловерах, с клубневидными носами, и женщины, выражения их лиц не допускали сомнения в том, что они находили странным то, что видели. А в безопасном отдалении стояли опять те типы с пустыми лицами и мобильниками возле уха. Слишком много. Их было слишком много. Все мои сверхсилы чёрта с два помогли бы мне против тучи саранчи.

Но к чему всё это? Если их задача состоит лишь в том, чтобы вырубить меня, они легко могли бы это сделать. Для чего такие большие затраты?

Я вернулся назад, к банкомату, который хоть и оставался впредь закрытым для меня, но уж свою баночку мёда, по крайней мере, я взял и скрылся за первым углом. А когда пришёл домой, в свою холодную, голую, опозоренную квартиру, на автоответчике меня дожидалось сообщение от подполковника Рейли, что завтра после обеда он прибудет в Дингл. С инспекционным визитом.

16

Я не повинуюсь богу, я хочу, как хочет он. Я следую ему по собственной воле, а не потому, что я обязан. Никогда со мной не случится того, что я приму со скорбью и недовольной миной. Противиться выплате дани я не стану. Но всё, что вызывает у нас вздох или внушает нам страх, есть дань жизни.

Сенека. Нравственные письма
Всю свою жизнь я собирался жить аккуратнее, чтобы мои грязные носки невалялись неделями на полу, а пыль убиралась ещё до того, как она скопится по углам кучами, похожими на свернувшуюся кошку; чтобы ванная не превращалась в склад пустых тюбиков и баночек, а в щели дивана не засовывалось всё возможное, лишь бы только убрать его с глаз долой. Сегодня я рад, что из этих благих намерений мало чего вышло. Ибо в щели дивана я снова нашёл моего Сенеку.

Это был подарок – вытащить оттуда тонкую, потрёпанную книжку. Правильно, здесь я сидел, когда читал её в последний раз. Должно быть, я машинально опустил книгу в щель рядом с собой – туда, где годами копились использованные бумажные носовые платки, пустые тюбики из-под мазей и завалившиеся монеты. Взломщики, видимо, проглядели книгу или сочли её неважной.

Большей оплошности они допустить не могли. Сейчас, как никогда, эта книга кажется мне единственной, которая мне нужна.

Сенека никогда не позволяет себе жаловаться. Желание жить, не встречая никаких трудностей и не испытывая никаких неприятностей, – желание вполне детское, и мужчине должно его стыдиться. Боль, экзистенциальные страхи, потери, скорби – всего этого следует себе желать, как желаешь себе долгих лет жизни. Всё это неотъемлемо входит в состав долгой жизни, как пыль и грязь неизбежно сопровождают долгое странствие.

Погода опять сменилась, дул ветер, часто шёл дождь, и я бесцельно слонялся среди туристов, присаживаясь то тут, то там на скамью или на парапет, если тянущая боль в шрамах становилась слишком ощутимой. В такие дни, как сегодня, меня мучают боли в спине. И по-прежнему меня терзал голод, но, хотя сегодня я всё равно так и не смог бы ничего купить, вчерашний вечер послужил мне хорошим уроком.

Всё это я пожелал себе сам, когда решил стать тем, кто я есть сегодня. Ведь именно такова причинно-следственная связь, разве нет? Не бывает по отдельности хорошего и плохого, всё бывает только вместе, в наборе, как комплект-пакет. Вот только некоторые вещи в жизни не указаны даже мелким шрифтом, тем более на упаковке снаружи. Я хотел обладать сверхсилой, и я хотел обладать ею одним из первых. Ну да, такому нетерпеливому приходится так же, как, скажем, первым покупателям видеомагнитофонов: очень может быть, что нарвёшься не на ту систему, и очень может быть, что много переплатишь.

Я должен попытаться видеть мою жизнь в целом. Ведь в ней всё взаимосвязано. Если вспомнить, в детстве я всегда был последним, кого брали в команду. Один из тех, кто бегает недостаточно быстро, чтобы унести ноги, и недостаточно силён, чтобы отбиваться. Но я хотел быть сильным, большим и непобедимым. Вот с чего всё начинается: с желания. Жгучая, настоятельная потребность. Эта потребность привела меня к тому, что я начал тренироваться с гантелями и штангой, когда обнаружил, что в моей школе есть зал тяжёлой атлетики. Пыльная, запущенная дыра, в самом дальнем конце подвального помещения, тёмная и неуютная, со снарядами в запущенном состоянии. Насколько я припоминаю, там было три узких откидных оконца наверху, под самым потолком, и пятнистая газосветная трубка, которая в иные дни дрожала, истязая нервы, и иногда нечем было дышать, такая стояла затхлая вонь.

Но я ходил туда каждый день. Вначале вместе с друзьями, но они постепенно отпали один за другим, отвлёкшись на что-нибудь более интересное, у них не было такой непреодолимой тяги, как у меня. Через несколько недель этот подвал принадлежал мне одному. Я так думаю; может, даже через несколько дней, а не недель. В воспоминаниях о ранней юности чувство времени часто подводит. Мне было тогда двенадцать, насколько я помню, самое большее тринадцать. Вообще-то рановато для таких тренировок, об этом я прочитал лишь много позже, но мне повезло, хорошие гены, организм оказался предрасположенным к тасканию железа. Год спустя на меня впервые начали оглядываться девочки, этот момент я помню точно. И помню, как они на меня оглядывались. Это приводило меня в замешательство: с одной стороны, было приятно, с другой стороны, внушало страх. Я догадывался, что эти взгляды что-то означали, но не знал точно, что именно, и таким образом моя растущая привлекательность имела парадоксальным следствием то, что я скрывался в зале тяжёлой атлетики и в иные дни тренировался до потери сознания.

Потом появился фильм «Варвар Конан». Арнольд Шварценеггер с невероятными мускулами. Я раздобыл себе плакат к этому фильму и повесил его перед гантельной скамейкой. Завхоз, который поначалу каждый день заглядывал ко мне и всякий раз спрашивал, как долго я ещё собираюсь тренироваться, потом привык рассматривать это помещение как мою безраздельную вотчину. Однажды он даже принёс мне старинный медицинский плакат – Человек и его мускулатура, со знаменитым красномясым мужчиной без кожи, поднявшим одну руку вверх: вид спереди и вид сзади, со всеми латинскими названиями мускулов.

– Может, тебе пригодится, парень, – буркнул он, оставляя мне этот плакат. – А то у меня валяется без дела.

Я поблагодарил, повесил его рядом с Конаном и потом часами изучал расположение мускулов, идентифицируя их на себе. У меня даже было впечатление, что это знание усиливало эффект тренировок; во всяком случае, именно в это время мои мускулы прямо-таки взорвались. Я помню, как однажды помогал отцу вытащить стиральную машину, которая стала подтекать, и на мне лопнула рубашка, её просто разорвало, потому что рукава оказались узковаты для моих бицепсов. Отец посмотрел на меня наполовину гордым, наполовину встревоженным взглядом и только спросил:

– Ведь ты не принимаешь эти специальные средства, нет?

Я не знал, какой цели он хотел достичь этим вопросом, и ответил отрицательно. Однако мысль, что есть средства, которые помогают человеку развить могучую мускулатуру, долго занимала меня. Думаю, если бы тогда я имел представление об анаболиках, стероидах и всех этих препаратах и имел к ним доступ, я стал бы их усердным потребителем и лучшим клиентом всех дилеров Бостона. А так я просто покупал новые, большего размера, рубашки и продолжал работать с гантелями.

Однажды вниз спустилась учительница, мисс Мантенья, ухоженная стройная женщина с золотыми спиральными локонами, которая пришла работать в нашу школу по годовому контракту, заменяя другую учительницу. Она узнала обо мне от завхоза, ну да, она ведь только что переехала в свой дом, и ей нужен был сильный парень, который помог бы ей приподнять пианино, чтобы она, наконец, смогла засунуть под него ковёр. Не затруднит ли меня как-нибудь зайти к ней? Может, прямо сегодня, часа в три? Конечно, с удовольствием, сказал я с готовностью прийти на помощь, и она написала мне свой адрес.

Я пришёл, как обещал, а то, что на ней был лишь лёгкий халатик, когда она открыла мне дверь, я отметил без всякого подозрения. Потом я стоял в её гостиной и, приподняв пианино, держал его, чтобы она могла расправить под ним ковёр, и вдруг увидел в глубоком вырезе халата её грудь, её голые сиськи, которые покачивались в мягком, рассеянном свете дня. Меня прошиб пот, у меня всё встало, но я не мог отвести взгляд.

И тогда она подняла голову, посмотрела мне прямо в лицо и спросила, не меняя позу:

– Тебе нравится то, что ты видишь, Дуэйн?

Что ответишь в шестнадцать лет на такой вопрос, в такой ситуации? Я помню, что кивнул с пунцовым лицом, но не думаю, что смог произнести хоть слово.

Она встала, томно изгибаясь, при этом её рука скользнула вверх по моей ноге и очутилась в опасной близости к взрывоопасному месту.

– Мне тоже нравится то, что я вижу. – Я ощутил аромат её духов. По крайней мере, то, что я тогда ощутил, я принял за духи. – Я с удовольствием показала бы тебе ещё кое-какие вещи, которые наверняка понравятся нам обоим. Если, конечно, у тебя есть время.

Я горячо заверил её, что время у меня есть, даже сколько угодно. Да, сказал я, на остаток этого дня я больше ничего не планировал. Не говоря уже об остатке месяца или всей моей жизни.

– Как хорошо, – улыбнулась она и стала расстёгивать на мне рубашку. Должно быть, у меня был очень глупый вид, поскольку она добавила в том успокоительном тоне, к которому учитель прибегает с учеником, перевод которого в следующий класс оказывается под угрозой: – Рассматривай это как нечто вроде дополнительных занятий, Дуэйн. О'кей?

Впоследствии мне стало ясно, что это был её образ жизни. Она постоянно кочевала, каждый год переезжая в новый город, в новую школу, в новое окружение. При всех переездах она таскала за собой своё пианино – не из любви к музыке, а потому, что оно представляло собой неотъемлемое вспомогательное средство для её сексуальной жизни.

Если её дополнительные занятия со всеми индивидуальными учениками протекали приблизительно так, как со мной, то Дарси Мантенья осчастливила немалое количество молодых людей по всей Америке.

Предупреждение, которое было основой нашей договорённости, она дала мне на пороге своей спальни.

– Всё кончится, как только ты начнёшь хвастаться этим. И если ты влюбишься, это тоже будет конец, – сказала она. – Ты должен быть достаточно ловким, чтобы избежать этих двух вещей, но если сумеешь, то не пожалеешь.

Так оно и получилось. И какое же право я имел жаловаться или сетовать на судьбу? Ведь это тоже было частью судьбы, эти пять с половиной месяцев, которые сами по себе были больше того, что выпадает на долю многих мужчин за всю их жизнь. Мне было шестнадцать, то есть я был в том возрасте, когда мужская сила достигает своей вершины, и мне преподали всё, что можно было из этого извлечь. Некоторым образом, можно сказать, она меня освободила. Потом у меня было много женщин, причём я проявлял известную всеядность, что вполне типично для молодых людей. Просто юноши обучаются сексу легче, чем люб…


– Что вы здесь делаете? – спросил Финиан, взявшись неизвестно откуда: он вдруг оказался сидящим рядом со мной на скамейке. – Если я могу спросить, – добавил он.

Я поднял правую руку с колена.

– Вот этим, вы хотите сказать?

– Откровенно говоря, со стороны это выглядит так, будто вы находитесь на грани острого нервного срыва.

– Я всего лишь писа́л.

– Ага. Вы писа́ли.

Я вздохнул. Этому человеку я выдал уже достаточно государственных тайн, чтобы привести нас обоих на электрический стул, так что от этой сравнительно незначительной детали больше ничего не зависело.

– В принципе это лишь кусочек софта, – объяснил я. – Игрушка, если хотите. Один из программистов проекта написал её в своё свободное время и скормил мне в порядке индивидуального эксперимента. Я бы тоже никогда не подумал, что когда-то буду охотнее всего использовать именно эту программу.

Финиан окинул меня скептическим взглядом.

– Вы говорите загадками, мистер Фицджеральд. То, что я видел, со стороны выглядело так, что вы неподвижно сидите и с каменным взором как безумный колотите по своему правому колену. Не хотите же вы мне сказать, что там у вас встроена клавиатура?

Я поднёс к его лицу свою правую руку и пошевелил пальцами.

– Пять пальцев. Если я бью одним большим пальцем, получается пробел. Одним указательным пальцем – буква е. Большой палец с указательным дают и, и так далее. Всего возможна тридцать одна комбинация, этого достаточно для всех букв алфавита, а с кодами переключения – и гораздо больше.

– Тридцать одна? – Он попытался прикинуть это на своих собственных пальцах, но требуется время, чтобы усвоить все это и не просчитаться. – Почему именно тридцать одна?

– Кажется, там задействовано ещё возведение в квадрат. – Я отбил на своём колене самую сложную комбинацию, необходимую для написания буквы х: все пальцы внизу, только безымянный отставлен. – В любом случае, программа соединена с осязательными сенсорами, которые у меня так или иначе имеются на кончиках пальцев, и из этого выясняется, какой знак я имел в виду. И вы наверняка читали в документах, что мой искусственный глаз может выводить в поле зрения виртуальный экран, на котором я вижу, что пишу. Видимо, из-за этого у меня был такой окаменевший взор.

– Да, это ясно, – кивнул он рассеянно, всё ещё занятый возможными комбинациями пальцев. – Наверно, это было очень трудно освоить?

– Что ж, в моём распоряжении были целые годы для тренировки.

Он удивлённо покачал головой.

– А я почему-то ожидал, что вам достаточно подумать фразу, чтобы она сохранялась в компьютерной памяти. Примитивные представления профана, да?

– Ну да. – Похожим образом я и сам когда-то думал, но потом мне пришлось усвоить, что не существует даже теоретической возможности считать с токов мозга, кто что думает. Поэтому и было необходимо учиться владению фиктивными мускулами, которые на самом деле представляли собой электронные переключатели, которые позволяли управлять моими системами.

– И что вы пишете таким образом? Дневник?

– Что-то вроде того, – сказал я уклончиво, поскольку мне вдруг стало жаль разглашать всё больше детали своих аномальностей. Разве это дневник? По моим представлениям, я писал роман моей жизни. Оставаясь вместе с тем его единственным читателем, поскольку текстовая программа хоть и могла бы в принципе распечатать его, но не существовало принтера, который располагал бы необходимым разъёмом. – Но вы здесь, наверное, не для того, чтобы вести со мной беседы о моих жизненных привычках, а?

– Не для этого, точно. – Он откинулся назад, положил локти на спинку скамьи и наблюдал за группой туристов, которые усаживались в лодку для обзорной экскурсии, как будто эта картина вызывала у него жгучий интерес. – Моя сестра беспокоится о вас.

Ну хорошо, мне приятно слышать это. Почему бы нет. Тем не менее, я постарался не выдать себя, отвечая:

– Это мило. Но лучше бы она беспокоилась о себе, если вы хотите знать моё мнение.

– Для этого у неё есть я. – Финиан вытянул ноги. – Кстати, мы уже знаем, как организованы ваши преследователи. Они арендуют большой дом в Вентри и полностью обособлены от внешнего мира, а некоторые устроились в Онасколе. Да так основательно, что, похоже, хотят остаться здесь навсегда.

Я угрюмо кивнул, не находя этому никаких объяснений.

– А вы не знаете, почему полицейские снялись?

– Дело передано спецподразделению, потому что за убийствами в Дингле предполагают террористический след.

– Спецподразделению?

– Special Services. Ирландская внутренняя секретная служба, другими словами. У неё прекрасные контакты с ЦРУ и так далее.

– А, да. И что именно оно делает, это спецподразделение?

– Судя по всему, вообще ничего не делает. Только заботится о том, чтобы никто не мешал вашим наблюдателям делать то, что они делают. – Он снял с рукава своей засаленной рыжей кожаной куртки воображаемую пылинку. – Вам надо скрыться, Дуэйн. Как можно скорее.

– Я не могу скрыться, – сказал я.

– Мы кое-что придумали. То есть, в основном Бриджит.

– Это не сработает.

– Может, вы всё же выслушаете, о чём идёт речь?

Я отрицательно покачал головой.

– Я тронут, что ваша сестра и вы так обо мне печётесь. Но что бы вы ни приготовили, это не сработает по той простой причине, что я завишу от регулярного снабжения специальным пищевым концентратом. Даже если бы мне удалось скрыться от моих охранников, я не могу исчезнуть. Это была бы смерть для меня.

– Правильно, они держат вас на очень коротком поводке, – кивнул Финиан. – Только вас ведь больше не снабжают регулярно. Ведь вы сейчас остались без специальных концентратов, так?

Я молчал. Этот человек, казалось, знал всё.

Финиан окинул неприветливым взглядом подъезжающие и отъезжающие машины, создающие друг другу препятствия при въезде на парковку.

– Ну и подумайте сами, как всё это выглядит. Ваша специальная пища больше не поступает. Вместе с тем в городе появляются десятки людей, которые наблюдают за вами и чего-то выжидают. Чего? Как вы думаете? Я думаю, они просто-напросто ждут момента, когда вы загнётесь от голода. Вероятно, они вмешаются, если вы свихнётесь, но во всём прочем они безучастно смотрят, когда вы станете достаточно слабы, чтобы вас можно было забрать без риска. Разве не так? Прервите меня, если вы считаете, что моя фантазия завела меня не туда.

Я набрал воздуха, и мне почудилось, что я ощутил у себя грудной клетке жгут из нескольких экранированных кабелей.

– Вы правы. Всё выглядит именно так.

– Я рад, что хотя бы в этой части мы сходимся.

– Но это не имеет смысла. Я имею в виду, к чему все эти затраты? Если Дуэйн Фицджеральд стал представлять собой проблему, для её решения достаточно было бы одного движения указательного пальца снайпера.

– Может быть, вы нужны им живым. – Он извлёк из кармана пакет с табаком. – Не говоря уже о том, что мёртвый с дыркой в голове – совсем не то решение проблемы, которое может пройти незамеченным.

– Два мёртвых с дырками в голове уже есть, одним больше, одним меньше – не играет роли.

Он повертел табак в руках, разглядывая его с недоумением, будто спрашивая себя, откуда он взялся, и снова сунул его в карман своей куртки.

– Верно. Это значит, они хотят получить вас живым.

Я отрицательно покачал головой.

– Им нужны документы.

– Почему вам перекрыли поступление питания, если им нужны только документы? – Финиан посмотрел на меня, подождал, не придёт ли мне в голову какой-нибудь умный ответ, но, разумеется, не дождался. – Ну, теперь я могу рассказать вам, что мы придумали?

– Как хотите. А потом я расскажу вам, почему из этого ничего не выйдет.

– Но только потом?

– Договорились.

– Хорошо. – Он нагнулся вперёд и понизил голос. – В среду в Дублине начинается международный конгресс врачей. В этом году центральной темой будет этика медицины – генная техника, клонирование, пренатальная селекция, эвтаназия, права пациентов с ограниченными возможностями и так далее, и так далее. Мировая пресса уже там, известные правозащитные организации уже объявили свои марши протеста. Мы можем организовать вашу поездку в Дублин и выступление перед большой аудиторией. Если мировая общественность узнает, что существуют киборги, вашему правительству снова придётся обеспечивать вас питанием, в котором вы нуждаетесь. И никто больше не будет вам докучать.

Я был ошеломлён. Это звучало не так глупо. Я вспомнил о докторе О'Ши. Он собирался поехать как раз на этот конгресс. Сегодняшний день он хотел провести с детьми своей сестры. Я спросил себя, что стало с мишкой для его племянника и металлическим конструктором для его племянницы.

– Тогда получится, что я нарушу мои обязательства о неразглашении, – сказал я.

– Тогда получится, что вы нарушите ваши обязательства о неразглашении, совершенно верно. Но если вы хотите знать моё мнение, то сейчас – самое время нарушить эти обязательства. – На лбу Финиана снова пролегли глубокие морщины, которые бросились мне в глаза ещё в кафе «Литеарта». – Дуэйн, ведь другая сторона тоже брала на себя обязательства, и она их нарушила. Больше вы им ничего не должны.

Я задумался. План выглядел не так уж плохо. По крайней мере, лучше, чем всё, что до сих пор приходило в голову мне самому.

– Как вы собираетесь вывезти меня из Дингла?

Поглядывая по сторонам, он достал из нагрудного кармана сложенную карту.

– Воспользуйтесь своими суперсилами.

– Целая когорта странных людей только для того и поставлена тут, чтобы воспрепятствовать именно этому.

– Они охраняют выезды из города и ваш дом, это верно. От тех, что вокруг вашего дома, вам надо как-то ускользнуть. А что касается дальнейшего пути, то нигде не написано, что вы должны использовать именно дорогу. – Он развернул карту, стараясь сделать это незаметно. – Я сейчас покажу вам места, не называя их. Мы хоть и думаем, что нас никто не подслушивает, но этого никогда не знаешь наверняка. – Он ткнул пальцем на место на карте Дингла. – Вот здесь. Пустующий дом. За ним стена, через которую вам надо перебраться. – Он вернулся к карте полуострова и указал на следующий пункт. Пункт, который меня, мягко говоря, ошеломил. – А здесь я буду вас ждать.

– Но это гора.

– Для вас это не должно быть проблемой, – кивнул он и провёл пальцем по линии на карте. Линии, которую я знал. – А для преследователей как раз проблема.

Я понял. Он действительно хорошо над этим подумал. Если он ещё и сможет это устроить – ждать меня там с моторизованным средством передвижения, то это хороший план.

– Ну хорошо. Когда?

– Завтра вечером, после полуночи, – прошептал он еле слышно, с шелестом сворачивая при этом карту. После этого он внушительно посмотрел на меня. – Никто, кроме меня и вас, не знает об этом месте встречи. И пусть так и будет.

Я кивнул. Он спрятал карту в карман.

– Ещё одно, – сказал я, когда он уже собирался подняться.

Он задержался, посмотрел на меня. Складка у него на лбу была такая острая, что ею можно было резать овощи.

– После того, о чём мы говорили в пятницу вечером… – начал я вполголоса. – Как, вы думаете, им удалось склонить меня к сотрудничеству?

– Боюсь, мои представления об этом вам не понравятся.

– Вы, наверное, думаете, что они вынудили меня? Что меня бесстыдно обманули, соблазнили сладкими песнями о патриотизме и родине и заставили подписать?

– А разве не так?

Я смотрел перед собой блуждающим взглядом и спрашивал себя, не направлен ли сейчас в нашу сторону один из тех суперсильных микрофонов, про которые даже я знал лишь по шпионским фильмам. Мой ODP дал отбой тревоги. Хорошо, но ведь он тоже не всеведущий. И противнику известно, что у меня есть ODP. Если верны худшие подозрения о том, кто этот противник, то именно он и создал этот ODP.

Но даже если так.

– Меня не пришлось принуждать. И меня ничем не соблазняли. Меня не обманывали, чтобы сделать из меня киборга. Правда состоит в том, что я сам рвался к этому.

Он с шумом втянул воздух.

– По документам выходит иначе.

– Об этом я до позавчерашнего вечера ничего не знал. – У меня было такое чувство, что я должен успеть выговориться до того, как он уйдёт. – Железный Человек хоть и был секретным проектом, но слухи всё равно ходили. Постоянно курсировали какие-то безумные истории, и от большинства из них можно было отмахнуться. Но то, что запланировано создание киборга, завораживало меня. Я поддался этим слухам. Я начал расспрашивать. Мне был двадцать один год, и я изъявил добровольное желание перед всеми, кого полагал как-то причастными к этому. Тогда проекту было уже четыре года, но он прошёл лишь основные исследования. Когда дело дошло до практических испытаний, встал вопрос, на ком испытывать – на сухопутных или на морской пехоте. – Я смотрел в сторону. – Позднее кто-то мне рассказал, что решающим стало то, что среди морских пехотинцев уже есть один доброволец. Всё моё вербовочное собеседование состояло в том, что меня в один прекрасный день вызвали в кабинет, где некий майор Рейли пожал мне руку и сказал: «Итак, капрал, собирайте вещи. Вы приняты».

– Но почему, ради всего святого?

– Вы помните фильм «Терминатор»?

Финиан исторг мучительный стон.

– Не может быть.

– Я пришёл из кино и первым делом купил себе куртку. В точности такую куртку. Я коротко остригся и завёл себе такие же тёмные очки. Я ходил по городу и воображал себя таким машино-человеком. К моменту, когда появилась вторая серия, я сам уже был им.

Тут среди облаков размылось светлое пятно, предвестие голубого неба, и на нас пролился слабый солнечный свет. К запахам порта примешалась вонь плохо сгоревшего дизельного топлива. Финиан молчал. Я на миг забыл о нём и говорил только сам с собой:

– «Человека в шесть миллионов долларов» я мог смотреть в детстве бесконечно. Я думаю, это была своего рода компенсация того, что я рос без матери. Я страшно любил этот фильм. Я сидел перед телевизором в благоговении, с каким другие, возможно, преклоняют колени перед алтарём, и имел одно-единственное желание: быть человеком в шесть миллионов долларов. – Я покачал головой. – И вот он я. Разве не по таинственным законам развивается жизнь? Как наши желания формируют её; даже те, которые нам не во благо?

Чайка нагло приземлилась прямо у наших ног, с вызовом посмотрела на нас и, оскорблённая нашим невниманием, гордо зашагала прочь.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спросил Финиан.

Я посмотрел на него, хотел объяснить ему это, но когда попытался сформулировать, мне ничего не пришло в голову. А мне в тот момент это было почему-то важно. Но я не мог бы объяснить, почему.

Вот уж это я всегда ненавидел: сидеть дурак дураком, когда от тебя чего-то ждут, а ты не знаешь, что сказать.

– Я приду, – сказал я вместо этого. – В понедельник.

Он посмотрел на меня долгим взглядом, и мне показалось, что он остался доволен моим ответом. Он коротко кивнул, встал и пошёл прочь, ни разу не оглянувшись.

17

Что пользы человеку от отпущенных ему восьмидесяти лет, если он растратил их впустую? Он не жил по-настоящему, он лишь пребывал в жизни, и он не умер поздно, а просто очень долго умирал.

Сенека. Нравственные письма
Большинство моих воспоминаний о товарищах по проекту связаны с нашим пребыванием в Лесном лагере. А ведь мы пробыли там всего лишь несколько недель, самое большее три месяца. А при взгляде в прошлое этот период кажется бесконечным. Мы тогда знали в общих чертах, что нас ждёт, уже подписали соответствующие обязательства и так далее, и нас привезли на этот опорный пункт посреди дремучего леса. Мы тренировались, чтобы оставаться в форме, и подвергались всё новым и новым обследованиям, приборами, каких никто из нас до тех пор не видел. Кроме врачей и военных, там было полным-полно очкариков, у которых нагрудные карманы белых рубашек топорщились от калькуляторов и шариковых ручек, с нами они не говорили ни слова, только с врачами. В центре опорного пункта находилась закрытая зона, доступа к которой у нас не было, только у очкариков, и я допускаю, что именно там проходили окончательную шлифовку и доводку технические разработки, которые должны были дать нам дополнительные преимущества.

До нашего сведения доводили время от времени лишь самое необходимое, и против этого правила нам нечего было возразить, поскольку лишь благодаря нашей неосведомлённости мы имели возможность увольнений в город, причём каждый вечер, включая транспорт. Дорога к опорному пункту предназначалась для военных, несколько миль она тянулась по лесу, а потом начинался город, большой, шумный, порочный, полный ярких соблазнов, кинозалов, ресторанов, дискотек, баров и борделей. В кино тогда шли «Человек дождя» и «Крепкий орешек»; в ресторанах подавали рёбрышки такими порциями, которых хватало даже Стивену и Джеку; в дискотеках мы – высокие, сильные, в военной форме – были героями; в барах изголодавшиеся по любви секретарши и кассирши города только того и ждали, что мы их снимем и осчастливим; а бордели… Ну, собственно, без них бы мы вполне обошлись, но ничто не связывает мужскую компанию так крепко, как одна огромная кровать, на которой все по очереди взгромождаются на одну и ту же женщину, распаляемые остальными.

Я думаю, это тоже входило в тайный умысел всего этого предприятия. Мы должны были превратиться в спаянный коллектив, чтобы потом без лишних отвлечений сосредоточиться на тех перегрузках, которые нас ждали.

Ибо когда обследования и обмеры наших богоданных тел подошли к концу, всё переместилось в секретный госпиталь Железного Человека. Вокруг госпиталя были сотни миль пустыни, и отныне нам предписывалось воздержание. Отныне мы были полностью заняты процедурами, которые должны были сделать из нас киборгов. И это были болезненные процедуры.

За это время только один раз застукали Вернона Эдвардса, с медсестрой. У них всё было в полном разгаре, больничная кровать ходила ходуном, скрипела и грохотала так, что, наверное, было слышно в коридоре, однако открывшаяся и затем со стуком захлопнутая дверь не помешала Вернону бурно и энергично довести дело до конца.

Несколько дней после этого в дезинфицированных коридорах царила неприятная тишина. Вернон вернулся к нам в спальный зал, и мы встретили его как героя, а вот провинившаяся медсестра бесследно исчезла.

– Да ведь это же идеальный случай, а? – прокомментировал Вернон. – Ты с ней забавляешься, а потом с тебя снимается проблема, как от неё избавиться. – Я так и вижу его перед собой: он лежит, закинув руки за голову, на лице широкая, довольная ухмылка. – Удовольствие без вины и раскаяния, братцы, что может быть лучше? Настоятельно рекомендую.

Я не могу припомнить, чтобы он хоть раз говорил о женщине хорошо или просто снисходительно. Для него женщина оставалась добычей, которую он пригвоздил, и точка. А когда он получал то, чего добивался, его интересовало только одно: как бы ему поскорее выпроводить женщину из постели.

И вот я спрашиваю себя, не было ли у нас на самом деле просто страха перед женщинами. Не хотели ли мы стать сильными в надежде, что в один прекрасный день дорастём до них и отнимем у них власть, какую они имеют над нами. И в этом стремлении мы пролетели выше цели. Мы стали такими сильными, что больше не годились для секса. Не говоря уже о любви.


Я притащился к себе домой и несколько часов ничего не делал, просто сидел и ждал. Нет, вообще-то я не ждал. Я просто сидел. Мои старые шрамы болели, что случалось теперь с ними всё чаще, особенно к перемене погоды. Это такое ощущение, будто кто-то застёгивает и расстёгивает у тебя под кожей «молнию», в иные моменты больно тянет, в другие щиплет и тычет, причём не поймёшь где – от макушки до пяток. Только левому боку приходилось чуть полегче. Я устал, и мозг мой кипел от мыслей. Воспоминания поднимались со дна, из самой глубины. О моём отце, который меня вырастил. О матери и о том, как она нас бросила. Причём отец втайне, казалось, был рад, что избавился от неё. Они не разводились, но он практически никогда не говорил о ней, и я не могу припомнить, чтобы он что-нибудь начинал с другой женщиной.

Так я сидел, смотрел, как слабеет свет дня, пока вскоре после шести часов вечера в дверь не позвонили. Начинался ритуал, в который уже раз.

Подполковник Джордж М.Рейли, как о таких говорят, был «слишком мал для своего веса». С каждым годом он казался чуточку меньше ростом и чуточку тяжелее, когда возникал перед моей дверью собственной персоной, и всякий раз за версту было заметно его мрачное расположение духа.

За несколько лет у меня развилось подозрение, что это мрачное расположение связано с необходимостью переодеваться в гражданское, когда он приезжает ко мне, а вот к этому у него действительно не было никакого таланта. Трудно представить себе, чтобы мужчина пятидесяти лет за всю свою жизнь не научился одеваться так, чтобы не привлекать к себе недоуменного внимания. Поневоле склоняешься к мысли, что Рейли, должно быть, дальтоник. Но это не так. Просто всю свою жизнь – предположительно с того времени, как его мать перестала подавать ему рубашки и брюки, – он носил главным образом либо униформу, либо пижаму и избегал признавать существование предметов одежды, отступающих от этих образцов. В гражданское он одевался только по необходимости, а эта необходимость случалась парадоксальным образом лишь по службе.

Фактически я его, с тех пор, как живу в Ирландии, в униформе больше не видел.

Хотя я предпочёл бы именно это. Я и сам не бог весть какой модник, но всякий раз мне приходится огорошенно сглатывать, когда я вижу его на пороге моего дома. В этот холодный воскресный вечер в Дингле на нём были жуткие клетчатые брюки бледно-голубых тонов и рубашка из бежевой ткани в продольный рубчик, которая сама по себе выглядела бы совсем неплохо, но только не на нём и не в сочетании с остальным его нарядом. Его зелёная, мешковатая ветровка из полиэстера или чего-то такого была украшена набивным рисунком с псевдоафриканскими мотивами и была вульгарной даже в семидесятые годы. И словно для того, чтобы всё это выглядело сравнительно небольшим грехом, на ногах у него были массивные кроссовки такой неоновой расцветки, что захватывало дух.

– Как дела? – спросил он, как всегда, и, войдя, пригладил пятернёй свои всё более седеющие и редеющие волосы. – Собачий ветер тут у вас. Не знаю, как вы это выдерживаете, Дуэйн. Я бы здесь и десяти дней не выжил, поверьте мне. Ах да, я вам кое-что привёз. – Он протянул мне потрёпанный пластиковый пакет из WalMart, который принёс под мышкой.

В нём были две баночки с концентратом, годным до полудня вторника.

– Почему только две? – спросил я.

– Больше не удалось раздобыть из-за спешки. С этим что-то неладно, ну, да вы и сами заметили.

Я достал из пакета одну баночку. Было как-то странно держать её в руках. Непривычно. Запоздало. Всё равно что получить в подарок игрушку, о которой я мечтал в шесть лет.

– Только не бросайтесь мне на шею от восторга, – прорычал Рейли. – Я не виноват, что они не придумали никакой новой вкусовой добавки. Глотайте что есть – и все дела.

Я не чувствовал голода. Моё тело, казалось, уже забыло о том, что бывает на свете какая-то пища. Но оно в ней нуждалось, это ясно.

– Вы не будете против, если я съем это прямо сейчас?

– Нет, нет. Делайте, как вам удобнее.

Пока я на кухне возился с банкой, Рейли прошёлся по квартире, заглянул в спальню, проинспектировал ванную и обследовал гостиную. Я слышал, как он выдвигал ящики и открывал дверцы шкафов, и когда он был в ванной, что-то у него там упало со звоном на пол и вроде бы разбилось. Но Рейли даже не выругался, а невозмутимо проследовал дальше.

Я всегда спрашивал себя, что он, собственно, надеется обнаружить во время этих обходов. Тайную жену и трёх малолетних детей, спрятанных в шкафу спальни? Или он считает меня неспособным содержать моё жильё в таком состоянии чистоты, чтобы стены не обросли плесенью? Но его от этого не отучить, во всяком случае, более или менее едкие замечания ни к чему не приводили, а прямой ссоры я всегда старался избегать. В моей непокорности подполковник Джордж М.Рейли мог бы усмотреть угрозу национальной безопасности, и если он придёт к такому выводу, то меня обяжут, по соглашению, которое я когда-то подписал, незамедлительно вернуться в США.

– Что-то у вас как-то голо, – высказался Рейли по результатам своей инспекции. – Как будто вы записались в монахи. А что с вашими книжками? У вас же была чёртова куча книжек, а? Все полки пустые. Какой-то безрадостный вид.

– Украли, – сказал я, приправляя порцию дристни на тарелке солью и табаско. – Позавчера вечером. Грабители. Вломились.

– Грабители! – Рейли форменным образом выплюнул это слово, тоном полнейшего презрения. – Грабители, которые крадут книги! – Это было свыше его понимания. Как и многое другое. Он отрицательно помотал головой: – А ещё говорят, мол, в Европе такая безопасная жизнь. Почему бы вам просто не вернуться домой, Дуэйн?

Я достал из ящика ложку и взял тарелку.

– До вас когда-нибудь дойдёт, Джордж, что я уже дома! – Я сделал приглашающий жест из кухни. – Идёмте в гостиную.

Мы прошли в гостиную. Как всегда, Рейли уселся на диван, широко расставив ноги, и пожаловался, что он слишком жёсткий (довольно трудно было подобрать диван, который без проблем выдерживал бы мой вес). Я осторожно опустился в не столь выносливое кресло и начал есть, пока он проигрывал от начала до конца свою старую песню.

– Я опять глаз не сомкнул, пока летел сюда. То ли мне чудится, то ли они действительно каждый год сдвигают сиденья на полдюйма теснее? Просто летающая банка сардин, а олух, что сидел рядом со мной, то и дело то вставал, то садился, будто шило у него в заднице. – Он разминал руки так, будто в конце концов врезал этому олуху и они до сих пор болели от этого. – Чёрт возьми, Дуэйн, я знаю, что повторяюсь, но я никак не могу понять, что вы находите в этой стране.

– Это страна моих предков. Ваших, кажется, тоже, насколько я могу судить.

– Может быть, может быть. Но если даже так, то они молодцы, что эмигрировали. – Он поскрёб в затылке. – Одни дороги чего стоят. Якобы основные транспортные магистрали, а узкие, что целка у малолетки. У меня в голове не укладывается, как это от Шеннона досюда четыре часа езды. Четыре часа! А ведь тут навряд ли больше сотни миль с небольшим, а? Да ещё и левостороннее движение! Я бы свихнулся, если бы мне пришлось ехать за рулём самому. Мне даже на заднем сиденье было дурно. Всё время казалось, что мы выскочили на встречную полосу и так далее; нет, правда, лучше закрывать глаза, как только такси трогается с места. Заснуть и видеть во сне Флориду, пока не доедем до отеля.

– Вы опять остановились в «Бреннане»?

– Сила привычки. При этом всякий раз, карабкаясь по этой старой лестнице, я говорю себе, что надо было поселиться в другом отеле. Каждый год я надеюсь, что они, наконец, что-то сделают, отреставрируют там или модернизируют, но ничего подобного, всё та же старая мебель, что и десять лет назад. – Видимо, в этой жизни Джорджу М.Рейли так и не удастся постичь разницу между старой и антикварной мебелью. – Но в этот раз они хотя бы закрыли верхний этаж, фанерой лестницу заколотили, видимо, решили заняться перестройкой. С завтрашнего дня начнётся. Наверное, за весь день не удастся глаз сомкнуть. Конечно, лучше было бы лететь на самолёте ВВС, как раньше. Но теперь всё уже не так. Теперь мне для этого пришлось бы заполнять тысячу формуляров и добывать две тысячи подписей. Вообще с этой бумажной волокитой становится всё хуже и хуже. Радуйтесь, Дуэйн, что вы уже выбрались из этих жерновов, вы себе не представляете. Я хочу сказать, я честно не понимаю, зачем они заставляют нас палить боевыми патронами по бумажным мишеням. Бросаться с шариковыми ручками в атаку на формуляры. Я только и делаю, что пишу докладные, потом пишу отчёты о том, что я писал докладные, а под конец мне ещё приходится кому-нибудь докладывать обо всей этой хренотени. – Он пыхтел и вздыхал, чтобы я уже наверняка заметил, как ему приходится трудно.

– Что нового у нашей старой группы? – спросил я без всякого реального интереса, собственно, лишь потому, что это было частью нашего ритуала.

– Ах, да что там может быть нового? – Так он всегда говорил. – У меня опять новый начальник, с октября. Или с сентября? Может, и с сентября. – Он всерьёз принялся подсчитывать, и я не мешал его мозговой деятельности, следя только за тем, чтобы поглядывать в его сторону с интересом, на самом деле целиком сосредоточившись на еде. – Не знаю, помните ли вы его, генерал-лейтенант Торранс. Он из Нового Орлеана, хороший стрелок, закончил с отличием MOS 8541. Вы должны были знать его по Квантико, такой человек-шкаф…

Я понял, что он хотел избежать атрибута «чернокожий» в описании этой персоны. И я оказал ему любезность: кивнул и с полным ртом буркнул:

– Помню.

Приятно было есть, чувствовать, как желудок наполняется, но вместе с тем я чувствовал, что мой организм с сопротивлением встречает эту субстанцию, которую я в него вводил, с отвращением, коренившимся, казалось, на клеточном уровне. Как будто долгая вынужденная пауза пробудила мои клетки из своего рода шока, в котором они годами терпели поступление этой пищи.

– Впечатляющая карьера, надо сказать. Он постоянно ошивается в Пентагоне, уже обедал с министром обороны и так далее… Но начались какие-то новые веяния. Иногда у меня такое чувство, что я вообще уже не ухватываю некоторые вещи. Торранс такой тип, который всегда плотно закрывает за собой дверь, понимаете? – Рейли потёр ключицу. – И, честно говоря, в последние годы мне больше подходило то, что Миллер сквозь пальцы смотрел на зачёты по физической подготовке. А Торранс настаивает на зачётах так, что я иной раз думаю: ну всё, он решил со мной расправиться. Большой радости я от этого не получаю, вы же понимаете.

Я понимал. Рейли уже не молоденький, в хорошей физической форме он не был никогда, а ведь армия – вся его жизнь. Он предпочёл бы погибнуть в каком-нибудь бессмысленном бою, чем быть отправленным в отставку по состоянию здоровья.

– Кто же будет о нас печься, если не вы? – спросил я, зная, что именно это ему хотелось бы слышать. Папаша Рейли и его сыновья.

Его лицо просветлело.

– Вот именно. Я им тоже всегда это говорю. Где они найдут другого, кто был во всём этом с самого начала? Из офицеров, я имею в виду. – Он махнул рукой. – Но мы всего лишь мелкие шестерёнки во всей этой машине.

Я опустошил тарелку и отставил её в сторону. Пора уже было как-то воспрепятствовать тому, чтобы вечер прошёл в переливании из пустого в порожнее, в котором Рейли чувствовал себя как рыба в воде. Проблема была лишь в том, что я не мог спросить его напрямую, что стоит за убийством Гарольда Ицуми и кто такие эти безликие типы, которые ведут за мной слежку. В этом вопросе я попал в западню. Перед ним я делал вид, будто ничего не знаю об убийстве, а тем, что я своевременно не сообщил ему о появлении мужчин с мобильными телефонами, я нарушил мои обязательства по информированию. Другими словами, я маневрировал в положении, в котором мне приходилось делать вид, будто я ни во что не врубаюсь.

Но он всё же дал мне одну зацепку, которой я мог воспользоваться без угрызений совести.

– Что, собственно, происходит? – спросил я, указывая ему на свою пустую тарелку. – Это моя первая еда с четверга. Пакет, который вы мне пообещали, так и не пришёл, равно как и регулярные посылки. Меня что, хотят уморить голодом или как?

Рейли заломил руки, как истерзанная жертва.

– Мне очень жаль, Дуэйн. Тут какой-то сбой. С четверга? Вот дерьмо собачье. Я не знал, что у вас совсем нет запасов… во всяком случае, после нашего телефонного разговора я тут же отдал поручение о срочной посылке, честное слово, первым же звонком, и мне ответили, будет сделано, полковник, уйдёт сегодня же, завтра будет на месте. Я и успокоился. Что же, теперь никому не верить, а? И только по дороге в аэропорт я получил информацию, что какой-то поганый пидор снова застопорил моё поручение. Я им дал нагоняя прямо по телефону, это я вам могу сказать. В конце концов, они послали курьера, который вручил мне эти две банки на промежуточной посадке в аэропорту Кеннеди. В пакете из WalMart, вы представляете? Временами у них действительно не все дома, у этих секретчиков. Я удивляюсь, как он их вообще пронёс через контроль, ведь эта штука нарушает все… Во всяком случае, я весь полёт держал её на коленях. Глаз не спускал, как с дипломатической почты.

Я кивнул, чтобы показать, что я всемерно впечатлён такой жертвенностью.

– И что будет дальше? После того как я съем и вторую банку, а?

– Завтра придёт регулярная посылка. Мне это было клятвенно обещано.

У меня и до этого было смутное чувство, что меня водят за нос пустыми обещаниями. Крометого, у меня было смутное чувство, что я не могу так это оставить.

– Джордж, – сказал я и попытался придать своему голосу как можно больше интонации «давайте говорить открытым текстом», – наверное, есть что-то, о чём мне не мешало бы знать? Что-то разыгрывается за кулисами, имеющее отношение ко мне?

– Откуда мне знать! – вырвалось у Рейли. И он понуро осел и долго сидел в такой позе, как раздавленная лягушка, не шевелясь и глядя перед собой. Я только смотрел на него, точно так же не шевелясь, и ждал, что будет.

В конце концов, он поднял на меня взгляд.

– Я должен вас кое о чём спросить, Дуэйн.

– Спрашивайте.

– Кто-нибудь пытался установить с вами контакт?

Я сделал самое безобидное лицо, какое только было в моём распоряжении.

– А кто должен был установить со мной контакт? – ответил я вопросом на вопрос, чтобы не прибегать к прямой лжи.

Что я, естественно, при необходимости и сделал бы, но Рейли продолжил:

– Я сам ещё толком не понял. Это имеет какую-то связь с убийством, которое произошло во вторник. – Он снова немножко посопел и повздыхал. – Они позвонили мне около полуночи, агент Осборн или что-то вроде того. Я только собрался ложиться, и вот тебе пожалуйста, снова пришлось ехать в Лэнгли. Одно из этих проклятых полуночных совещаний в глубоких катакомбах, когда галлонами пьёшь кофе и в какой-то момент возникает дурацкое чувство, будто решается вопрос войны или мира. И там они рассказали нам о человеке, который был убит здесь, в Дингле. – Он запнулся. – В том самом отеле, где я сейчас остановился, только сейчас до меня дошло. Чёрт бы его побрал.

– И что это был за человек? – быстро спросил я, пока он не отклонился от темы.

Что-то у Рейли сегодня было не в порядке с руками, судя по тому, как он их мял и тискал.

– Да вроде бы это был адвокат из Франциско, вёл много дел по правам гражданства. Гарольд Ицуми. Японского происхождения, родители во время войны были интернированы, наверное, поэтому. – Он помотал головой. – По крайней мере, за несколько дней до того, как улететь в Ирландию, этот адвокат звонил Форресту Дюбуа и наводил справки по проекту Железный Человек.

– Вон как, – ахнул я, и моё удивление было лишь частью наигранным.

– Примерно так же и я отреагировал, когда услышал об этом. И ребята из Управления национальной безопасности начали выстраивать стенку. Ведь то, что они построили, оказалось дерьмом. – Он снова принялся за попытки сломать свои пястные кости. – Если хотите знать, причина всего этого коренится исключительно в том, что отдел Железная Охрана был расколот. Телефонная прослушка перешла в 1996 году к Управлению национальной безопасности, и теперь постепенно выясняется, что они использовали её только в качестве детского сада для тренировки подрастающей смены. Они, естественно, не сознаются в этом. Но я вас спрашиваю, разве бы такое могло случиться, если бы мы по-прежнему держали этот сектор в своих руках? Да парень не успел бы трубку положить после своего звонка, как наши ребята уже стояли бы у него под дверью! А эти молокососы из Управления? Они проморгали.

– Откуда этот Ицуми вообще знал о Железном Человеке? Я имею в виду, кто-то ведь проболтался же? – Это для разнообразия был искренний вопрос, ибо меня горячо интересовал ответ на него.

– Да, тут они представили нам теорию, о которой я тоже не знаю, что и подумать. После того как они проснулись, песок из глаз протёрли и заметили, что случилось то, чего не должно было случиться, они принялись вести розыск. Обыскивать остывшее гнездо, так сказать. Вроде бы этот Гарольд Ицуми учился в университете Миссури, и они выяснили, что он там последние два года жил вместе с неким Джеймсом Стюартом. А тот якобы внук некоего профессора Натэниела Стюарта, который, я думаю, был ещё на проекте, когда вы в него поступили?

– Был, – кивнул я и вспомнил о Бриджит, о папке, которую она не выпускает из рук, и о заявлении Стюарта об уходе с проекта.

– Хорошо, тогда вы должны его помнить. Стройный, светловолосый, немного похож на этого актёра, Дональда Сазерленда. Он умер в декабре, за два дня до Рождества. Профессор, я имею в виду. Не актёр. – Взгляд Рейли бегал по полу, как будто там всё это было написано рассеянным в пыли тайным шрифтом. – Отсюда эти дураки из секретной службы сплели свою теорию. Якобы Стюарт тогда ушёл не по возрасту, а потому, что был против продолжения проекта. И они говорят, можно предположить, что он из протеста или из намерения сорвать проект прихватил с собой секретные документы. Полная чушь, если хотите знать – у нас была запретная зона, все выходы охранялись, и контроль был как в учебнике: там мышь не пробежит, не говоря уже о том, чтобы кто-то зажал под мышкой папку документов и смог с ней оттуда выйти. Так они себе это и представляют. Ну хорошо, пусть Стюарт якобы прихватил с собой что-то разоблачающее. Только вместо того чтобы дать этим бумагам ход, передать их своему члену конгресса, что ли, не знаю, он просто закрывает это в своём письменном столе и тихо и мирно доживает до своего блаженного конца. Не очень логично, если хотите знать моё мнение. Итак, он умирает, вскоре является внук, чтобы прибрать дом дедушки к рукам, находит там документы, и, вау, что он делает? Он решает отдать их своему старому дружку Гарольду Ицуми, адвокату по правам гражданства.

– А тот начинает вести розыски, тянет ли это на серьёзное дело, – подсказал я, чтобы не молчать всё время.

– Вот именно. И когда те изучили телефонные счета его конторы, то увидели, что Ицуми обзвонил всех Железных людей. По своему старому номеру оказался один только Форрест, – он досадливо хлопнул одной ладонью по другой. – Это ж надо себе представить. Я до прошлой недели готов был держать пари, что это написано в учебнике для начинающих, как поступать с телефонными номерами, когда люди, которые подлежат наблюдению, переезжают. Их номер, естественно, сохраняется, так? Мы, по крайней мере, так и поступали. Каждый устаревший телефонный номер мы передавали на нашу централь, с автоматическим отслеживанием тех, кто по ним продолжал звонить, и всё такое. А потом эту службу передали Управлению национальной безопасности, и эти болваны просто сдали старые номера телефонной компании как ненужные. Ни о каком продолжении прослушки и речи не было.

– А известно, что это были за документы?

– Нет. Они, правда, учинили этому Джеймсу Стюарту длительный допрос, но тот всё отрицал. – Рейли задумчиво смотрел перед собой в пустоту. – Но остаётся открытым вопрос, откуда у этого адвоката телефонные номера?

– И кто его убил, когда он приехал сюда? Кто-то из тайных служб? – спросил я с таким чувством, будто вступил на заминированную территорию. Но после всего, что я услышал, я мог рискнуть задать этот вопрос.

Рейли сердито взвился.

– Куда им! Они потеряли его из виду! Когда засекли звонок к Дюбуа и допёрли, что надо бы немножко понаблюдать за этим Ицуми, тот давно исчез. Последний след – джип, который он взял напрокат в Сан-Франциско. Человек из прокатной фирмы вспомнил, что Ицуми спрашивал, не может ли он вернуть машину в Техасе. После этого они установили слежку за домом Хуана Гомеса. Только адвокат так и не появился. Машина, взятая напрокат, – тоже. Напрямую они не сознаются, но если бы Ицуми не пристрелили, они бы и до сих пор спрашивали себя, где же его искать.

Я немного подумал об этом.

– Но если это были не наши люди, то кто же ещё? И откуда они узнали о документах? – Я вовремя сообразил, что не мешает продемонстрировать немножко солидарности.

– Что-то за всем этим стоит, но что, чёрт бы его побрал, я просто не могу понять, – ответил Рейли. – То ли споры о полномочиях и разделе зон влияния, то ли я не знаю что, мне никто ничего не говорит. Это значит, здесь какие-то тайные службы, которые расследуют случай. Я не знаю, вы что-нибудь замечали?

Я невинно пожал плечами.

– Тут столько туристов, всё время кто-нибудь шныряет… Если ко всем приглядываться, так покой потеряешь.

– Ну да. Может, они объявятся и у меня. – Он изучал свои наручные часы, видимо, прикидывая, который теперь час в Вашингтоне. – Я думаю, мне надо сделать несколько звонков. Кое-кому испортить воскресенье. У меня с собой спутниковый телефон, – добавил он не без гордости, – новейшая технология, с кодировкой и всем прочим.

– Понимаю, – сказал я. Другими словами, время визита, наконец, истекло.

Потребовалось ещё некоторое время, чтобы он смог подняться с моего дивана. Не такой уж он, видимо, был неудобный. Вначале, по ритуалу прощания, Рейли должен был в последний раз обрушить на меня свой обычный поток добрых советов, ругая Ирландию и нахваливая Америку, потом он заверил меня, что он всегда был того мнения, что я самый удачный экземпляр Железных людей, и на этом ритуал был завершён, и наступило время ему, наконец, уйти, предоставив меня моей собственной участи.

– Что за поганая погода, – поворчал он ещё немного, выйдя на улицу, хотя ветер стих, а дождя не было совсем.

Потом он приставил к виску два пальца – что значит сила привычки, – по-военному отдавая честь, повернулся и пошёл. Неоновые полоски на его кроссовках светились в опустившихся сумерках, и через каждые несколько шагов он проводил рукой по волосам.


После того как Рейли ушёл, мне пришлось проветрить гостиную. Воздух там был не просто спёртый, а вонючий. Я открыл окно, выглянул наружу, вдохнул сырой, солёный запах моря и посмотрел, где же мои охранники. Дали бы мне ещё один день. Пожить один день, не бросаясь в глаза, а потом исчезнуть. Я раздумывал о плане Финиана. Немало найдётся людей, у которых вытянутся рожи. И Рейли уже больше не придётся прилетать в Ирландию.

Мой дом, значит, выглядит голым? Да, тут мне нечего ему возразить. А после посещения Рейли комнаты казались ещё безутешнее, будто арестантские камеры.

Ещё один день.

Я снова увижу Бриджит. Я смогу спросить её, что она имела в виду, когда говорила, что я вызвал её любопытство. Чем именно? И что будет, если она это любопытство утолит?

Скорее от нечего делать, чем от подозрительности, я ещё раз прошёлся по квартире – перепроверить, не осталось ли подслушивающих устройств, и не обнаружил ничего. Но при этом мне пришла в голову мысль, что мне, как и Рейли, тоже надо бы кое-куда позвонить. В Калифорнии сейчас обеденное время, и уж в воскресенье даже такого предприимчивого и неугомонного раннего пенсионера, как мистер Уайтвотер, можно застать дома.

Я тщательно закрыл окно, задёрнул занавески, закрыл все двери, ведущие к прихожей, и, добившись полной изоляции, осуществил процедуру извлечения мобильного телефона из тайника. Состояние заряда было удовлетворительное, во всяком случае, более удовлетворительное, чем платёжеспособность последней телефонной карты, которой хватит лишь на несколько минут международного разговора. Даже если бы у меня были деньги, я не рискнул бы сейчас прогуляться до заправки, чтобы отдать их за новую телефонную карту. Это было бы всё равно что выставить в окне плакат: «Эй, а мой мобильный телефон-то вы так и не нашли!» Нет, как-нибудь обойдусь.

Я набрал номер Габриеля. Пришлось смириться с тем, что я тем самым выдаю следящей аппаратуре номер моего мобильного телефона. Пока они там, за океаном, расчухают что к чему, пройдёт какое-то время; главное для меня в этот момент было, чтобы мои охранники ничего не пронюхали об этом телефонном разговоре.

Габриеля Уайтвотера в этот воскресный полдень не было дома.

Я смотрел на нежно светящийся дисплей телефона. Номер был верный. Мой пересчёт времени на Санта-Барбару – тоже. А работа в окружении розовых фламинго и двадцати трёх сортов минеральной воды должна была истечь ещё в пятницу, так он говорил. Где же он тогда торчит?

Может, всё-таки охраняет? Может, полный сервис включает его присутствие в выходные дни и ночлег? Или его вызвал к себе новый хозяин уже другой сказочной виллы?

На всякий случай я позвонил по номеру, по которому говорил с ним в прошлое воскресенье. Если не застану там Габриеля, то хотя бы его клиента, а он мне, может быть, что-нибудь подскажет.

– Да? – Это был высокий голос с заунывным тоном, который сразу создавал в воображении портрет говорящего: бледный очкарик, гребущий миллионы долларов из Интернета, но ещё ни разу не переспавший с женщиной.

Я как можно короче изложил ему, чего я хочу.

– Ах, вон что, – сказал он, потом возникла пауза. Пауза, которую я, вообще-то, не мог себе позволить. – Значит, вы друг Габриеля? – спросил он наконец, как будто я ему только что не объяснил это.

– Да, – сказал я с явным нетерпением в голосе. Чтобы он поторопился.

Он вздохнул, как будто всё это для него было очень обременительно.

– Ну да, я думаю, вам можно это сказать. Габриель попал под машину.

При этих словах я ощутил, как в глубине моих внутренностей вдруг активизировался агрегат, который в меня имплантировали контрабандой: такая штука, состоящая из щипцов и кусачек.

– Попал под машину? Что это значит?

– Сам я этого не видел. Мне рассказывала соседка, но она надёжный источник.

– Как это случилось?

– Грузовик. Вчера утром. Что довольно странно, потому что грузовики здесь практически не ездят. А если ездят, то не быстро, из-за множества припаркованных машин. Моя соседка говорила, что теоретически Габриель ещё мог отскочить в сторону, грузовик наехал на него только потому, что он от ужаса будто бы застыл на месте. Но я не знаю, так ли это. Должно быть, всё кончилось плохо. На дороге остались пятна крови. Хотя «скорая помощь» приехала тут же, словно дожидалась за углом, так сказала мне соседка. Как я понимаю, в таких случаях не выживают.

После этого разговора я сидел словно контуженный и чувствовал, как меня заливает пот.

Застыл от ужаса? Это Габриель-то, киборг? Внутренние системы должны были катапультировать его на сорок метров в течение доли секунды.

Я откинулся спиной к стене, и мне пришлось подавлять в себе чувство бездонного ужаса, засасывающего как зыбучие пески. Габриель мёртв? Попал под грузовик?

Мне снова вспомнился случай на обратном пути из кафе «Литеарта», и на какой-то момент у меня потемнело в глазах. Неужто это было покушение? Или просто совпадение событий, закон парных случаев?

Я достал листок с номерами остальных телефонов.

Хуан Гомес к аппарату не подошёл.

Форрест Дюбуа тоже.

По номеру Джека Монроя ответил дребезжащий старушечий голосок:

– Я лишь хозяйка квартиры. Мне восемьдесят два года, и мне теперь куда-то надо девать вещи мистера Монроя. Итак, если вы его друг, то не могли бы вы зайти и посмотреть, не пригодится ли вам что-нибудь…

У меня хватило твёрдости спросить, что случилось с мистером Монроем.

– Тромбоз, кажется, так это называют? Сгусток свернувшейся крови. Я не очень в этом разбираюсь. В пятницу вечером он ещё заносил мне наверх покупки. Такой молодой человек.

В трубке раздался писк на её полуслове, и связь прервалась. Я сидел, смотрел на дисплей, где светилась цифра 0,00 евро, и до меня дошло, что я остался последним живым киборгом.

18

Присмотрись, действительно ли верные знаки указывают на близкое несчастье. Чаще всего мы сражаемся с собственными предположениями, и нас водят за нос непроверенные слухи.

Сенека. Нравственные письма
Мне потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя после этой мысли. Я отложил в сторону ставший бесполезным мобильный телефон, сжал кулаки, почувствовал, как напряглись мускулы, набрал в лёгкие воздуха. Это было приятное ощущение. Я ещё жив. У меня ещё оставались какие-то возможности.

Я сунул телефон назад в тайник, хотя в обозримом времени не видел для него применения. Но ни к чему было наводить на лишние мысли возможных будущих взломщиков.

Потом я встал, потянулся, пошевелил плечами, напряг мышцы ног и подвигался, пока не привёл всё своё тело в приятное состояние и не наполнил его ощущением непобедимости. Я знал, что это не соответствует действительности, что всё совсем не так, но в этот момент мне было необходимо так чувствовать себя.

Мне снова пришло в голову то, что сказал Финиан. От тех, что вокруг вашего дома, вам надо как-то ускользнуть.

Не повредит немного поупражняться в этом.

Я направился к задней двери, присел на корточки и стал отвинчивать нижнюю из двух стальных штанг, на которых был натянут пропылённый, жутко старомодный кусок гардинной ткани, закрывающий внутреннюю сторону двери: деталь внутреннего убранства, которая казалась дошедшей сюда из времён Второй мировой войны. Этим я немного гордился, поскольку на самом деле я привинтил эту шторку в 1995 году, хоть и пустил на неё остаток ткани, найденный наряду с другими бесполезными вещами в коробке, оставшейся от предыдущей жилицы.

Задачей этой шторки было скрыть от возможных посетителей, что в дверь вмонтирована дополнительная конструкция. Вмонтирована тоже собственноручно. Для этого понадобилось: пила-ножовка, несколько шарниров и две задвижки из латуни с шурупами, а кроме того, знакомство с местным пенсионером, мастером на все руки, который взял меня с собой на строительный рынок в Трали на своём хоть и старом, но крепком грузовичке, не отходил там от меня до тех пор, пока я не купил всё необходимое, и надавал мне при этом кучу полезных советов из своего богатого опыта, в которых я совершенно не нуждался.

Я называю эту конструкцию моим кошачьим лазом, каковой он и есть, если не считать того, что в него смог бы пролезть и взрослый тигр. В первое время, когда я, персонифицированная государственная тайна Соединённых Штатов Америки, жил один в чужой стране, я не мог избавиться от мысли, что в один прекрасный день у меня может возникнуть потребность незаметно бежать из моего дома. Задняя дверь для такого намерения – неплохое начало, но такие дома, как у меня, стандартны для Ирландии, отчего мой недоброжелательный преследователь наверняка наблюдал бы за мной и с обратной стороны дома и открывшуюся дверь неизбежно бы заметил. Оттого и лаз: он приспособлен в двери так низко, что его не видно из-за окружающей сад стены, и позволяет использовать дверь, не открывая её.

Я поднял шторку, стянул липкую ленту, которой я однажды заклеил щель, чтобы держать в рамках счета за отопление, открыл задвижки и надавил на выпиленный кусок двери. Он легко и бесшумно открылся наружу, и волна холодного вечернего воздуха ворвалась внутрь.

Холодного, да. Это тоже была проблема. Недостаточно было покинуть дом незаметно – нужно было и снаружи оставаться незамеченным. А в век технологий слежки и наблюдения, которые при помощи усилителей остаточного света и инфракрасных детекторов привычно превращают ночи в дни, остаться незамеченным тем труднее, чем холоднее на улице.

Но, к счастью, взломщики, которые обыскивали мою квартиру, просмотрели не только мобильный телефон. Я пошёл на кухню, открыл холодильник, а в нём морозильную камеру, где на первый взгляд лежало три замороженных пиццы в картонных коробках. Но тот, кто бросил бы в морозилку второй, более внимательный взгляд и вспомнил бы о том, что такому человеку, как я, абсолютно нечего делать с замороженной пиццей, мог бы заметить, что коробки – лишь бутафория, самодельная обманка, которая скрывает нечто совсем другое. Мой маскировочный костюм.

Я извлёк из коробки чёрный, как ночь, ледяной пакет. Больше десяти лет этот костюм мёрз себе, но когда я его поднял и встряхнул, ткань бесшумно скользнула, лёгкая, как пушинка, и развернулась как ни в чём не бывало. Чудесный мир современных материалов. Такое ощущение, что я держал в руках тень – тень в форме костюма для ниндзя.

Наружная сторона этого костюма была не только бездонной черноты, но и состояла из материала, который был в состоянии удерживать холод неправдоподобно долго. А чтобы носитель этого костюма в нём не замёрз, наружный слой изолирован от внутреннего; тем не менее, у меня дыхание перехватило, когда я скользнул в него. Парализующий холод тисками охватил мою грудь и бёдра, а когда я натянул на лицо защитную маску, у меня онемели от холода щёки и губы.

Дело привычки. Я глянул на себя в зеркало в прихожей. Когда-то я ползал в этом костюме по-пластунски во время тренировочного курса – казалось, это было совсем в другой жизни.

В моём распоряжении был примерно один час, если я правильно помню. Столько времени маскировочная оболочка способна держать температуру моего излучения на таком низком уровне, какой не заинтересовал бы приборы инфракрасного видения.

Один час. Более чем достаточно.

Я опустился на колени перед моим лазом, ещё раз сделал глубокий вдох и мягким кошачьим движением тенью выскользнул наружу.

Несло затхлой сыростью от узкого ручья, протекавшего за домами нашей улицы. Этот ручей должен был стать тропой моего побега. На тёмной полосе разрыва между газоном и стеной сада я неподвижно замер. Ничего. Если не считать вялого плеска ручья и дальнего шума порта, всё было тихо. Наконец я медленно повернул голову и стал градус за градусом сканировать окружающую местность своей полностью активированной сенсорикой.

Они все сидели в машине в конце моей улицы, у забора, обнесённого вокруг пустующей территории фирмы. Эта машина, судя по всему, стояла там уже несколько часов, потому что капот давно остыл. Двое мужчин, беседуя, то и дело поглядывали на два небольших ящичка, которые стояли перед ними на приборной панели, и я мог бы держать пари, что это было вовсе не спутниковое телевидение. Некоторое время я наблюдал за ними с самым большим увеличением, какое давал мой глаз, но у меня не создалось впечатления, чтобы они занервничали. Они не схватились за оружие, не поднесли ко рту переговорные устройства и тому подобное, они просто продолжали беседу, скучающе и неторопливо, и сидевший за рулём время от времени прикладывался к питьевой соломинке.

Я взялся бы утверждать, что они меня не видели.

Во мне внезапно поднялось победное чувство, я осклабился под моей замороженной маской и стряхнул с себя жалкое чувство, что я весь беззащитно предоставлен решениям и власти других. Я упёрся кончиками пальцев и носками, ощутил стальную вибрацию усилителей и мягко, как капля нефти, стёк вниз к ручью.

Этот ручей тянется по прямой позади ряда домов, расположенных в сторону поля, до главной дороги, которая забирает его в тесную бетонную трубу, чтобы снова явить его на другой стороне транспортного круга уже в нормальном русле, лежащем гораздо ниже уровня дороги, большей частью поросшем удивительным гигантским папоротником.

Там рассчитывал вновь появиться и я.

Я пробирался по узкому каналу, как чёрный жук, опираясь слева и справа от него на неустойчивые камни и хрупкие комья земли. В двух местах ручей перекрывался строениями: в одном месте это была пристройка к дому многодетного семейства, отец которого каждое утро уезжал на работу в Килларней, в другом – гараж мистера Джеймса Бреннигана, любителя чучел животных. Под этими строениями я проползал, надолго задерживая дыхание, почти на уровне затхлой воды.

Потом, когда я как раз внутренне готовился проползти по длинной трубе, я услышал над собой голоса. И отпрянул в ближайшую тень. Мост. Я забыл про маленький пешеходный мост, который пересекал канал незадолго перед дорогой. Чуть поодаль за городом находился популярный у туристов ресторан, так что этот пешеходный путь имел свой смысл.

На мосту стояли мужчина и женщина, они предавались праздной болтовне, был слышен то его гортанный голос, то её отвечающий кокетливый, и, к счастью, они гораздо меньше внимания обращали на то, что происходило в глубине под ними, чем на то, что происходило между ними. Я замер в неподвижности, что мне в моей ледяной экипировке нетрудно было сделать. Я размышлял, отважиться ли мне проскользнуть прямо у них под ногами? Что, если они краем глаза заметят какое-то движение? Или в момент смущения посмотрят в сторону, как раз мне прямо в глаза?

Но потом они поцеловались, и я решился. Скорее всего, это был первый поцелуй, подумал я, или, во всяком случае, означающий веху в их отношениях, поскольку больше они ничего не видели и не слышали – даже когда покатился камень, который я по неосторожности пнул под ними. Незамеченным я скользнул в узкую, бесконечную трубу, которая вела чуть ли не в самое сердце Дингла.

Для таких вещей я был специально обучен. Я сотни метров полз по клаустрофобически тесной шахте и, весь забрызганный грязью, с облегчением выбрался на волю с другой стороны. Под прикрытием большого папоротника я снял с себя термозащитный костюм, скатал его в рулон, который ещё некоторое время сможет сохранять холод, и спрятал, взобрался по откосу наверх и, ступив на дорогу, сделал вид, что только что облегчился в кустах. Никто не обратил на меня внимания. Я посмотрел на пешеходную аллею вверх и вниз, включил мой ODP и, получив отбой тревоги, побрел в сторону отеля «Бреннан».


Я вдруг испугался, что опоздаю. Я хотел услышать, кому звонит Рейли. Я хотел узнать, что у него накопилось сказать. Свирепая решимость наполняла меня, когда я шёл по тёмным переулкам, мимо высоких стен и освещенных окон, и мои шаги отдавались в ушах так, будто я был своей собственной армией.

Парковка позади отеля «Бреннан» казалась тихой и заброшенной. Частная стоянка автомобилей – было написано на голубой табличке с логотипом отеля и: Только для постояльцев. Всего две машины воспользовались предложением; чёткий знак, насколько серьёзно случай убийства подорвал бизнес отеля. Верхний этаж стоял тёмным, как и большинство остальных окон.

Рейли всегда селился здесь в одной и той же комнате: третий этаж, номер 23, номер-люкс с видом на порт. При теперешней малой загруженности отеля не было проблемой сохранить это обыкновение и при краткосрочном бронировании. Во всяком случае, в окне, за которым я предполагал его и его спутниковый телефон, свет горел.

Я остановился на подъездной дорожке, посыпанной гравием. У простого бетонного столба на въезде валялся обломок кирпича. Я поднял его, повертел в руках. Без сомнения, это был тот самый камень, который я бросил из окна ванной комнаты Ицуми в его убийцу. Я поглядел на заднюю стену отеля, попытался согласовать мои воспоминания о виде из того окна сверху с видом отсюда, снизу, обернулся, посмотрел путь, которым незнакомец сумел скрыться, потому что я не попал в него как следует. И теперь с этим ничего нельзя было поделать. Я воспротивился импульсу сокрушить кирпич в руках и снова откинул его туда, где он лежал.

Мужчина в поварском колпаке и белом переднике стоял перед дверью у задней стены отеля, курил сигарету и равнодушно смотрел в мою сторону. Я остался стоять там, где был, и посмотрел на окно Рейли. Подоконник выглядел надёжно, с массивным каменным выступом, сотни лет державшим осаду ирландской погоды. Штукатурка показалась мне не такой старой, но уже кое-где осыпалась: видимо, сама каменная кладка была не самая прочная, и это, возможно, послужило причиной для того, чтобы кто-то вбил в неё несколько стальных крюков, один из которых пришёлся на очень удобное для моих целей место. Я подождал, когда повар управится со своей сигаретой и снова уйдёт внутрь, потом быстро пересёк площадку, ещё раз оглянулся по сторонам и, убедившись, что меня никто не видит, мощным прыжком взвился на заднюю стену отеля «Бреннан».

Я схватился за выступ подоконника правой рукой, прочно вцепился в него, качнулся и упёрся левой стопой в стенной крюк. Носок правой ступни тоже нашёл себе сносную опору, и в таком положении я замер – неподвижно вслушиваясь, не был ли я кем-нибудь замечен.

Но никто не крикнул, нигде не распахнулось окно, некому было взволнованно скликать друзей и семью, указывая на меня пальцем. Здесь, наверху, сильно пахло кухонными запахами и отбросами. Я осторожно подтянулся выше, и мне удалось заглянуть в комнату.

Это действительно была комната Рейли. Только по телефону он не звонил. Он сидел на диване, поставив рядом чемодан с раскрытой спутниковой антенной, и беседовал с посетителем, который сидел ко мне спиной в антикварном кресле с подголовником.

Тоже небезынтересно. Я снова опустился ниже, приставил моё технически усиленное ухо к стене и запустил усилитель.

– …окончательное решение…

– …ни в коем случае не допустить, чтобы Кровь Дракона…

– …не уйти, хоть он и киборг…

Это было не так просто – отрегулировать усилитель по частоте и мощности таким образом, чтобы слышать разговор внутри комнаты, но при этом не оглохнуть от приходящих отовсюду уличных шумов. Незнакомый посетитель говорил отчётливее, чем Рейли, но с переменной громкостью, и тихие фразы оставались неслышными, несмотря на всю технику.

– …мне плевать, что делают другие. Я получаю приказы из Вашингтона и исполняю их.

– Послушайте, всё это большое недоразумение. – Это был Рейли, он говорил тихим, почти жалобным голосом. – Как только я дозвонюсь до генерала… – Бормотание, лепет, бормотание. – Это мои ребята, поймите же вы. Я с ними нянчусь уже скоро двадцать лет как, и я за каждого из них дам руку на отсечение.

– Смотрите, не умрите от потери крови, полковник! – Язвительный смех. – Вы хоть знаете, как они вас называют за глаза? Образиной. Старым пыльным мешком. Папашей Рейли. Если мало, я могу добавить ещё. Они потешаются над вашей слабостью к классическому блюзу, ваши ребята.

– Я всё это давно знаю, – сказал Рейли таким голосом, будто у него разрывается сердце.

– И у этого врача были рентгеновские снимки Фицджеральда. Целая коллекция. У нас чуть уши не отпали, когда мы слушали их телефонный разговор. Уж не хотите ли вы утверждать, что и это было вам известно?

Я заледенел.

О'Ши. Этот человек говорил об О'Ши. Я закрыл глаза и вызвал в памяти всё, что произошло. О'Ши позвонил мне в среду вечером. На мой нормальный аппарат, потому что мобильный был занят. Но я, идиот, не врубился. Совершенно не подумав, я попросил его выдать, что он сделал мои рентгеновские снимки, и тем самым решил его участь.

Значит, вот как это было.

Я сам навёл на доктора О'Ши его убийцу.

Виновен, высокий суд. Я признаю себя виновным. Я не стрелял, это нет, но я всё равно виновен.

Подслушивающий на стене слышит о своём собственном позоре…

Словно внезапная боль, мне вдруг вспомнилось, как в детстве я подслушивал через стенку то, что происходило в спальне моих родителей. Интересно – я годами про это не думал, но что правда, то правда, я делал это. С прямо-таки панической одержимостью я ночи напролёт подслушивал ссоры моих родителей и в лихорадочной бессоннице соображал, нельзя ли добиться каким-нибудь обманом, чтобы мать и отец наконец помирились, и я вздрагивал при каждом упоминании моего имени в этих ссорах за обоями в цветочек. Нет, даже не имени: мать всегда называла меня «твой сын», как будто отец один был в ответе за моё существование и мои преступления, и она произносила это твёрдым, как стекло, непримиримым голосом, от которого кровь застывала у меня в жилах. Лучше всего, кстати, было подслушивать, приставив к стене деревянный кубик из детского строительного набора и крепко прижав к нему ухо; я сам это обнаружил, задолго до того, как узнал в школе о звуковых волнах и об их распространении.

При воспоминании об этих ночах, когда я, дрожа от холода и страха, замирал у стены в попытке узнать свою судьбу из обрывков разговора, долетавших до меня, мне кажется невероятным, что я до сих пор ещё живу.

Я с трудом вернулся из своих воспоминаний. Разговор уже ушёл от таких пустяков, как убийство какого-то ирландского врача.

– …тоже была возможность. Каждый из киборгов, в конце концов, носит в себе техническую инструкцию к своей системе. Стоит только кому-нибудь найти способ вывести на них прессу…

– …заговор? Это абсурд…

– …получить колоссальные суммы по приговору суда, даже на основании абсурдных обвинений. Психологический профиль Уайтвотера, например, подтверждает, что с ним это можно было обсуждать…

– …и что удалось этому адвокату разузнать насчёт Крови Дракона? А главное, как?

Опять и опять повторяется это странное кодовое понятие. Я снова подтянулся вверх, вцепившись в выступ подоконника. Заглянув в окно, я увидел, что гость Рейли уже встал и собирается уходить. Теперь мне было видно его лицо. Лет сорока пяти, тренированный и широкоплечий, с тёмными, коротко стриженными волосами и глазами, лишёнными малейшего выражения. В руке мобильный телефон, такой же марки, какую предпочитали мои преследователи.

Я знал его. Это был не кто иной, как мужчина, которого я преследовал в комнате Гарольда Ицуми. Его убийца.

О чём они продолжали говорить между собой, меня не интересовало. Я увидел достаточно. Я отпустил подоконник и беззвучно, как кошка, спрыгнул на парковочную площадку.


Мы снова сидим за большим белым столом для заседаний в большом белом конференц-зале, где обсуждались все важные моменты проекта, мы, пятеро самых сильных мужчин в мире, преторианцы будущей армии сверхлюдей, и мы боимся, что это ещё не конец, что с нами всё это будет продолжаться и что уклониться от этого уже невозможно.

Ужасно! Это хуже, чем война. Это худший день нашей жизни.

Именно в тот момент, когда самые рискованные операции вроде бы остались позади и, по крайней мере, те, кто их пережил, были уже вне опасности, наш товарищ Лео Зайнфельд был убит ошибочно сработавшей системой.

Напротив нас опять сидит генерал, на сей раз измождённый, с перекошенным лицом, кабинетный вояка из Пентагона, и врач, который смотрит на нас так, будто вообще не понимает, в чём дело.

– Я могу вас заверить, что эта ошибка системы абсолютно необъяснима, – то и дело повторяет он, будто всерьёз думает, что именно это сможет нас успокоить.

Хуан Гомес был нашим спикером. Габриель кивнул ему, передавая ему эту роль. Хуан происходил из семьи мексиканских иммигрантов и знал, каково это, когда тебя всюду принимают как второсортного. Он научился понимать, как важно корректное употребление языка, и он хорошо овладел этим. Один только запас его слов внушал нам уважение. Если постараться, он мог говорить, как театральный актёр – акцентированно, артикулированно и внушительно – и уж, во всяком случае, лучше, чем любой из нас. В нём погиб выдающийся телевизионный диктор.

К тому же эта роль отвечала его натуре: когда Хуан высказывал своё мнение, вначале он старался сделать это таким способом, который позволил бы его противнику сохранить лицо. Но когда было нужно, он уже не считался с этим и тогда становился действительно неприятным для своего противника. Хуан Гомес умел превращать свои слова в оружие.

И если он был убеждён в своей правоте, то не шёл на компромиссы.

Он приступил к изложению нашей точки зрения. Врач уже в который раз выставил против него заверения в своей невиновности. Вначале Хуан реагировал сдержанно, но врач сделал ошибку, возражая ему и защищаясь упрёками, сделанными свысока: неуместная попытка изобразить из себя полубога в белом. После этого Хуан Гомес оставил от него только мокрое место. Ни до, ни после мне не приходилось видеть, чтобы кого-нибудь отчитывали подобным образом, с аргументами, которые разят противника как быстрые, точные, прямо-таки хирургические удары меча, буквально разлагая его на части. Когда Хуан управился с ним, вся кровь, какая была в этом человеке, прилила у него к голове, и хватило бы ветерка из открытой двери, чтобы сдуть его со стула. Но дверь оставалась запертой. На наших глазах человек умер своей профессиональной смертью.

Установилась зловещая тишина. Генерал побледнел. Он явно боялся стать следующим на очереди, если не будет действовать без промедления. Он быстро схватил свой портфель, достал оттуда стопку документов и принялся объяснять, что желательны дополнительные средства, чтобы обследовать и устранить проблему и исключить повторение случившегося на все времена и при всех мыслимых условиях. Дополнительные средства в значительном объёме, – добавил он и подчеркнул: в весьма значительном объёме.

– Что это означает конкретно, – спросил Хуан.

Будет собрана новая команда конструкторов, объяснил генерал, люди, которые никак не связаны с теперешними разработчиками и которые могут работать совершенно независимо от них. Они снова пройдутся по всей системе на предмет её надёжности, радикально, непредубеждённо и без оглядки на расходы. Это будут по большей части люди из области космической техники, привыкшие обходиться с такими концептами, как выход из строя безопасным образом и наиболее неблагоприятный вариант. Где надо, система будет изменена и усовершенствована дополнительными мерами в сторону безопасности. Всеми возможными способами будут созданы препятствия тому, чтобы мог повториться такой отказ системы, какой случился у сержанта Леонарда Зайнфельда.

– Значит ли это, что потребуются дополнительные операции? – спросил Форрест Дюбуа.

Генерал молчал. Врач тоже ничего не сказал. Слова были излишни.

Мы и так знали, что да, потребуются.


Солнце светит на правых и виноватых. Дует горячий ветер.

Флаги плещутся над нами, как звёздно-полосатый прибой. Трубы трубят и сверкают в ярком свете дня.

Мы стоим по стойке смирно. Гроб утонул под знамёнами, венками и цветами. Но мы-то знаем, что в нём лежит. А большинство присутствующих даже не догадывается об этом.

Нескончаема череда говорящих короткие и длинные речи. Фразы одни и те же, слова бесцветно-серьёзны, голоса исполнены пафоса. Отечество. Родина. Честь. Отвага. Выполнение долга. Раз за разом все заклинают Бога, как будто есть сомнения в том, что Он примет эту душу.

Униформы. Ряды блестящих орденов на груди героев. Капли пота на лбу, но никто не отваживается их стереть. Выдержка, дисциплина, надо оказать последние почести павшему товарищу – вот что главное, остальное не в счёт.

Неужто некоторые из тех, кого мы считали ответственными за проект, имели в конце какие-то тайные сомнения? Сомнения в человечности Лео, в существовании его души? Люди ли мы ещё или уже нет? Если какие-то части в нас стальные, делает ли это нас менее людьми? Если да, то в чём такая уж разница между сталью и кальцием? Между сталью и углеродом? Разве сталь не содержит в себе тот же углерод? Я не знаю точно, но, кажется, что-то подобное читал. Что отнимают машины от нашей человеческой сути? Мне кажется, это неправильная постановка вопроса, потому что он уже заранее содержит в себе предвзятость. Вопрос должен звучать так: разве машины как-то уменьшают нашу человеческую суть? Разве машинам такое под силу? Я не верю. Разве карманный калькулятор уменьшает нас тем, что он тоже умеет считать? Или компьютер? Разве роняет нашу человечность тот факт, что компьютер тоже может стать гроссмейстером? Но как же? С кем мы потом пойдём выпить пива – с победившей машиной или с трагическим проигравшим? Разве не по этой причине мы строим машины: чтобы они могли что-то делать лучше, чем мы? Только поэтому мы строим экскаваторы, куём железо, прокладываем телефонные линии.

Но если машины, стальные кости, искусственные глаза действительно отнимают у нас долю человечности – как быть тогда с тем, у кого вставлен искусственный тазобедренный сустав? Или электростимулятор сердца? Спица в кости? Слуховой аппарат? Очки? Где проходит эта граница? Если человек с искусственным сердцем больше не человек, то какой смысл вживлять ему это сердце?

Военный раввин перешёл на псалмопевный иврит. У меня нет ответа. Ни у кого нет ответа. Всё, что у нас есть, только вопросы. И надежды, в лучшем случае. Стая птиц пролетает над нами с криками, будто собралась штурмовать само солнце.


Билл Фриман, голый, как обычно, после того, он уже умастился своими кремами и теперь ждёт, когда они впитаются.

– Они били моего отца, когда он был молодым, – рассказывает он мне. Я одеваюсь. – Били, понимаешь? Как бьют скотину. Как осла подгоняют, если он не хочет или уже не может идти. Потому что он был чёрный. Я видел на нём шрамы, но уже только на мёртвом. Он всю жизнь их скрывал. – Билл похож на бога из чёрного эбенового дерева. Он поднимает руку, напрягает бицепс, и умащённая кожа поверх мускулов блестит, как чёрный лак-металлик. Я смотрю на эту кожу, но от моих глаз не ускользает между делом и его полувыпрямленный член. Он тоже блестит. – Тогда я впервые пожелал себе стальную шкуру. Из бронированной стали, понимаешь? – Билл смотрит на меня сверху вниз, и его рот искривляется в презрительной усмешке: – Нет, тебе этого не понять, ты же белый!


Я спрашиваю себя, понимал ли я когда-нибудь, что творится с другими. Что ими движет. Что привело их сюда, что уготовило им эту участь.

Я спрашиваю себя, понимал ли я когда-нибудь, что побуждало меня самого. На самом деле, я имею в виду.

19

Свобода и мир – принадлежат обществу точно так же, как и индивидууму. Поэтому мудрый не забывает, благодаря чьим заслугам он ими пользуется, кто делает так, чтобы никакая политическая необходимость не призывала его к оружию, к охранной службе, к обороне крепостей.

Сенека. Нравственные письма
Утро понедельника было необычайно ясным и холодным. И в порту происходило много чего.

Вначале я увидел только корабль. Большой, даже из моего кухонного окна его невозможно было не заметить – металлический колосс серой военной окраски, усаженный, как рождественская ёлка, антеннами и вогнутыми радарами и имеющий – в маленьком порту Дингла – вид какого-то монстра-насильника. Я вышел из дома, не обращая внимания на своих сторожей, и по дороге в город обнаружил, что на корме военного корабля реет оранжево-бело-зелёный ирландский флаг. Корабль назывался «L.Morrigan», и, судя по количеству удивлённых зрителей, собравшихся у пирса, я был не единственный, кто ничего не знал о каких-либо манёврах ирландского военного флота.

Но внимание зрителей лишь частично относилось к серому кораблю. Большей сенсацией, как я видел, было для собравшихся количество полицейских, наводнивших порт. Синих полицейских машин было больше, чем когда-либо видело на одном месте всё графство Керри, не говоря уже о самом Дингле. Причалы были взяты в кольцо, мужчины в перчатках и в белых защитных костюмах размеренными движениями обыскивали каждый квадратный дюйм грязного асфальта, а в самой бухте мелькали два водолаза под опекой нескольких военных в гребной лодке.

Я приблизился к этому скоплению людей. Мужчины в надвинутых на лоб бейсболках и женщины в крепко повязанных головных платках с мрачными минами комментировали действия полиции своими суровыми голосами.

Я оглядел корабль с антеннами. Повинуясь импульсу, включил свойтелескопический взгляд, чтобы посмотреть на лица матросов. Молодые мужчины, ничего другого и ожидать было нельзя, и, разумеется, никого из них я не знал, но мне не раз и не два показалось, что за некоторыми смотровыми люками я разглядел американскую униформу. Было ясно, что это не манёвры.

Я счёл благоразумным пройти дальше, не останавливаясь здесь. В моей жизни были более неотложные вещи. Банк, например, который задержал мою кредитную карточку. Или почта, которая задерживает мои посылки.

– Вы слышали? – встретил меня Билли с взволнованно прыгающим кадыком. – В бухту вроде как вынесло убитого.

– Да что вы говорите, – ответил я.

– Никто его не знает и никогда не видел, – продолжал он возбуждённо.

– По мне, так лучше бы вынесло мой пакет.

– О! – Билли растерянно заморгал и принялся укрощать пятернёй свои непокорные волосы. – Вы знаете, я боюсь… – Он исчез в задней комнате, порылся в своих пластиковых боксах. – Я бы его заметил, мистер Фицджеральд, – кричал он оттуда. – Я бы вам сразу позвонил. Ведь вы уже столько ждёте эту посылку.

– Мне обещали, что сегодня она придёт, – сказал я.

Возникла пауза. Потом он вернулся к окошечку с пустыми руками и отрицательно покачал головой.

– Мало ли что обещают люди…

Я резко развернулся, вышел из почты и двинулся вверх по Мейн-стрит, к отелю «Бреннан». Прежде чем ошеломлённая миссис Бреннан за стойкой в вестибюле успела произнести хоть слово, я взбежал по лестнице и секунду спустя колотил в запертую дверь Рейли. Мне подошёл бы любой повод, чтобы взломать её.

Рейли открыл в пижаме, сонная маска его оливково-зелёного лица поползла от удивления вверх, он ещё не проснулся как следует.

– Дуэйн? Вы? Что такое, чёрт возьми…

Я вломился мимо него в комнату, не дожидаясь приглашения.

– Я только что был на почте, – рявкнул я так, что по комнате прокатился гул. – Раньше для меня регулярно приходили пакеты, вы это помните? Сегодня тоже должен был прийти пакет. Но он почему-то не пришёл.

Он закрыл дверь и, наконец, убрал с лица проклятую маску сонливости. Его пижама радовала глаз своей простотой; добавить серебряные веточки на плечевые вставки – и вполне могло бы сойти за эрзац униформы.

– Почта? А её сегодня уже привезли?

– Привезли.

Он схватил с ночного столика свой будильник.

– Который, вообще, час? Я могу позвонить ещё раз, но я уверен, что самое позднее завтра…

– Перестаньте, Джордж, – прошипел я. – Вы прекрасно знаете, что больше не будет никакого пакета. Никто и не собирался их впредь рассылать. Ведь так?

Он вяло опустился на край кровати с будильником в руках.

– Этот вопрос не в моей компетенции. Я пытался вам это объяснить. Я сам толком ничего не знаю.

– Понятно. – Трубка его комнатного телефона была снята с рычага и лежала рядом с аппаратом. – Но как могло случиться, что Габриеля Уайтвотера задавил грузовик, хотя бы это вы знаете?

Он ничего не сказал. Он смотрел на меня, глаза его расширялись, и ужас в них мешался с жутким подтверждением того, что можно было предвидеть.

– Габриель? – выдохнул он. И вдруг показался таким маленьким, примостившимся на краю монументальной точёной кровати из тёмно-коричневой древесины под пологом.

Я не испытывал к нему никакого сострадания.

– Габриель, да. В субботу утром. А ночью перед этим умер Джек – от тромбоза! Форрест не отвечает. Хуан тоже. Что это значит, Джордж? Скажите мне, что это означает!

– Они в клинике. У Хуана давно уже не в порядке суставы…

– Вы с ними говорили? – перебил я.

– Да, конечно, я…

– Когда?

Он хотел было ответить, но так ничего и не сказал, только смотрел на меня затравленно, как подранок на охотника.

Я подвинул стул, уселся перед ним и даже не думал о том, чтобы нарушить мучительное молчание.

– Этот план существует уже давно, – прошептал он наконец. – Я всегда выступал решительно против, можете мне поверить, Дуэйн. Я даже помыслить себе не мог, что они введут в действие эту опцию на случай вынужденной необходимости, после этого инцидента с адвокатом…

– Что это за опция? Уничтожить всех киборгов?

– Да. Устранить Железных людей. Уничтожить все следы проекта.

Хорошо, что в этот момент я сидел. У меня было такое чувство, будто во мне вдруг разверзлась пропасть, жерло необъятного ужаса. Одно дело – строить свои теории для объяснения загадочных превратностей, как та, например, что на тебя могут посягнуть свои же люди, и совсем другое – когда ты получаешь подтверждение этой чудовищной догадки. Первое сродни личному озлоблению, внутренней ярости против непонятного, заигрывание с надуманной манией преследования, способной внести хотя бы временный смысл в бессмысленное – неважно, каким бы зловещим ни было твоё предположение, оно остаётся лишь мыслью, игрой, которая тебя не очень-то и задевает. Но когда тебе говорят: да, всё именно так, – в это мгновение тебе становится ясно, как чудовищно тебя подставили.

И это больше не мания преследования.

– Они были в панике, Дуэйн. Они не знали, кто этот адвокат и что он замышляет. Они каждое утро ждали, что, ну, я не знаю, например, «Вашингтон пост» разразится огромной статьёй о проекте Железный Человек. Адвокат скрылся, и единственное, что было известно его партнёрам, – что кто-то передал ему папку серебряного цвета с красной эмблемой. Это и явилось поводом для всех этих событий.

– Почему? – спросил я с болью в голосе. – Отчего возникла необходимость устранять нас? Ведь мы молчали. Мы жили себе потихоньку, жрали свой проклятый пищевой концентрат и держали язык за зубами.

– Они пришли к выводу, что, видимо, кто-то из командования действует заодно с адвокатом. Я вас умоляю, Дуэйн, посмотрите, какие бешеные деньги люди выигрывают на процессах только из-за того, что не могут отвыкнуть от курения или защемили себе палец микроволновкой. Процесс, в котором каждый из вас мог бы потребовать миллиарды долларов возмещения, – это был бы огромный соблазн.

Я вскочил со стула как ужаленный, будто в моём организме сработала вживлённая система, о которой я и не подозревал, но то была всего лишь ярость, старый добрый натуральный гнев.

– Fuck, Джордж! – Я протопал к окну, из которого был виден порт, полицейские и корабль. – Миллиарды долларов? Да что мне с ними делать? Мне некуда девать даже свою обычную пенсию. Что мне делать с миллиардом долларов? Мой кишечник мне не вернуть и за десять миллиардов долларов.

Он кивнул.

– Это вы так думаете. А Габриель, например, смотрел на это иначе. У него и самого уже были идеи в этом направлении, я это точно знаю. Адвокат нашёл бы к нему подход и шастал бы к нему как к себе домой.

– Это смешно, – перебил я. – Джордж, в пятидесятые годы армия засылала легионы солдат на полигоны для испытания атомных бомб, заражённые радиацией, и половина из них потом умерла от рака. Они подвергали радиоактивным осадкам ни о чём не подозревающих американских граждан, чтобы провести исследование, как это скажется на их здоровье. Сегодня об этом все знают, об этом пишут – и что? Состоялся хоть один процесс о возмещении ущерба? Я ни об одном не слышал. Так что не рассказывайте мне, что президент отдал распоряжение уничтожить всех киборгов, потому что он боится процесса о возмещении ущерба. Это смешно. За этим наверняка стоит что-то другое.

Рейли молча сидел, поглаживал пальцами свои волосы, коротко поглядывал на меня и снова отводил глаза, глядя в пустоту и не переставая теребить волосы. У него был ужасный вид. Это мгновение заставило меня заподозрить, что правда может оказаться ещё ужаснее, чем всё, что способна была нарисовать моя фантазия.

– Есть дело, о котором вы не знаете, – сказал Рейли. Он это действительно сказал или мне почудилось из-за моих взвинченных нервов, которые начали играть со мной злые шутки? Я слышал голос, который вроде бы принадлежал ему, но я не мог бы поклясться под присягой, что он сказал это.

Кажется, я что-то ему ответил, но не знаю, что. Вполне возможно, я издал лишь какой-то неартикулированный звук.

Но помню, что солнце в это мгновение закрыла тяжёлая чёрная туча, и вся ясность утра погасла, будто её выключили. Тёмный коричневый цвет мебели и зелёно-жёлтый цвет покрывал, подушек, занавесок и обоев переплавился в мрак кулис заколдованного леса.

Голос Рейли перешёл в мучительный шёпот.

– Тогда хоть и отказались от проекта Железный Человек, но не отказались от идеи создать исключительного солдата. С некоторого времени эксперименты возобновились. Но на сей раз они пошли по пути генной техники. Будут созданы так называемые химеры, люди, располагающие отдельными свойствами животных – силой медведя, ловкостью пантеры, выносливостью паука и так далее. – Ещё до того, как он произнёс следующие слова, я уже знал, что он скажет. – Проект ведётся под кодовым названием Кровь Дракона.

Атомные батареи в моём тазу показались мне вдруг нестерпимо тяжёлыми. Я поплёлся назад к стулу.

– Что, опять то же самое?

– Они учли наши ошибки. На сей раз они не мчатся сломя голову. Эксперименты уже идут, но продлятся они долго, прежде чем можно будет увидеть первые результаты. В соответствии с природой. Человеку ведь нужно восемнадцать лет, чтобы вырасти. – Рукавом пижамы он вытер пот со лба. – И этот проект, Дуэйн, защищается всеми средствами. Это вопрос национальной безопасности.

– Но какое отношение это имеет к нам? К Железному Человеку?

Рейли рассмеялся, но его безрадостный смех перешёл в кашель.

– А сами вы не можете догадаться? Допустим, как-то просочился бы слух, что был проект Железный Человек, какие были бы последствия? Конгресс назначил бы комиссию по расследованию. Стали бы допрашивать людей, тогдашних сотрудников, а некоторые из них сейчас работают на Крови Дракона. И существование Крови Дракона уже нельзя было бы удержать в секрете. Вы можете себе представить, что по этому поводу скажут сенаторы, у которых не спросили разрешения ни на тот, ни на другой проект?

Кроме того, по своей концепции это нарушало все международные соглашения. Я понимал. И хотя у меня не было ни малейшего представления, как можно незамеченно устранить следы проекта с расходами в миллиарды долларов, который длился не один год и в котором участвовали сотни людей, но я понимал, что я и другие киборги в известной степени были живыми доказательствами. Документы можно было уничтожить, жёсткие диски стереть, свидетелей запугать или купить их молчание – но пока существовали пятеро мужчин, любого из которых достаточно поставить под рентгеновские лучи, чтобы доказать невероятное, все остальные меры тщетны.

– Как давно вы знаете про Кровь Дракона? – спросил я.

– Со вчерашнего вечера.

Интересно было бы узнать, откуда подхватил это словечко Гарольд Ицуми. Вопрос, который я не мог задать, не выдав при этом, что я собственными глазами видел пропавшую папку.

– Боюсь, Джордж, что вы подвешены на тот же крючок, – сказал я вместо этого. – Если они действительно устраняют весь состав Железных людей, то с вами тоже произойдёт несчастный случай, как с Габриелем и остальными.

Рейли взглянул на меня, и в его глазах читалась апатия. При его визите ко мне в воскресенье вечером казалось, что он всего лишь в дурном расположении духа; но теперь у него был такой вид, будто он воочию видит, как вся его жизнь неудержимо рушится в пропасть.

– Я знаю, – произнёс он наконец, как будто этим всё было сказано.

– И что?

Он встал – тяжело, как будто его вес за последние минуты удвоился, – и прошёл к письменному столу, на котором лежал чемодан со спутниковым телефоном. Над столом висело зеркало в золочёной раме.

– Такова моя жизнь, – сказал он своему зеркальному отражению. – Что я могу сделать? Я давал присягу, клялся на знамени, на конституции. Я поклялся отдать свою жизнь, если это послужит моей стране. Умереть, если законно избранный президент прикажет мне это. Такова моя жизнь, Дуэйн.

Некоторое время у меня теплилось подозрение, что всё это разыграно как по нотам, и у Рейли есть задание склонить меня к тому, чего от меня хотят. На высокой ноте патриотизма и гражданских идеалов преподнести мне тот банальный факт, что команда агентов ждёт только приказа меня истребить.

Но если бы Рейли был таким хорошим актёром, с ним не случилось бы за все эти годы такое количество постыдного срама. Нет, он действительно разговаривал сам с собой.

– Перестаньте, Джордж. Это не имеет никакого отношения к верности конституции. Это просто поганая игра тайных служб, а больше ничего.

– Да, – кивнул он. – Да, так и есть. – Он повернулся ко мне. – Кстати, вы были правы.

Обычно приятно слышать о том, что твоя правота получила подтверждение, но сейчас я мог бы без этого обойтись.

– Я? В чём?

– Ицуми устранили наши люди.

Он не сказал мне ничего нового, и я не стал разыгрывать удивление или неверие. Вместо этого мне пришло в голову, что в этом деле была одна странность, если вспомнить о том, что Рейли рассказал мне накануне вечером.

– Но ведь это значит, что они всё время знали, где он. И что они могли выйти на его след не только благодаря известиям о его убийстве.

Рейли кивнул.

– Действительно, они с прошлого воскресенья знали, что Ицуми здесь. И как только узнали, сразу выслали оперативную группу.

Я спросил себя, известно ли Рейли, какую роль во всём этом деле сыграл я.

– С прошлого воскресенья?.. – эхом повторил я, прощупывая слова, как дырку в зубе, потому что в них, казалось, прячется ещё какое-то значение, ускользнувшее от меня.

– Они узнали об этом от вас, Дуэйн, – сказал Рейли.

На сей раз мне не пришлось разыгрывать недоумение.

– От меня? – Я закрыл рот и непонимающе покачал головой. – Что за глупость? В прошлое воскресенье я даже не знал о существовании этого адвоката.

– Но вы позвонили Габриелю Уайтвотеру и рассказали ему, что вас преследует какой-то азиат.

– Что?

Взгляд, который бросил на меня Рейли, затуманился болью.

– Вчера у меня был один человек из оперативной группы. Он продемонстрировал мне запись вашего разговора.

– Запись? – Это было немыслимо. Как это могло произойти? Ведь мы говорили по линии, о которой никто не мог знать…

– Вы попытались установить надёжную связь, – продолжал Рейли с тяжестью в голосе. – Устроить фокус с вашим мобильным телефоном и частной линией по соседству с Уайтвотером, номер которой он сообщил вам в зашифрованном виде. – Рейли был явно глубоко опечален тем, что его ребята оказались способными на такую хитрость, на такое подлое коварство. – Вам не повезло в том, что среди сотрудников, которые вели наблюдение за линией Санта-Барбары, оказался один компьютерный чудик, который за десять минут написал программу, чтобы выделить все возможные комбинации цифр и сравнить с телефонным справочником. Набралось сто возможных номеров, и сорок три из них существовали реально. Когда вы позвонили Габриелю второй раз, все сорок три уже были на прослушке.

Значит, они намеренно оставили мне мой мобильный телефон. Поскольку их интересовало, кому я ещё буду звонить.

– Вы ничего не сообщили об этом, Дуэйн, – с огорчением сказал Рейли. – Поэтому они подозревали, что вы хотите вступить с Ицуми в сговор. – Рейли смотрел на меня покрасневшими глазами. – Вам не уйти от них, Дуэйн. Весь город у них под контролем. На каждой дороге, ведущей из города, стоит машина с радаром и приборами инфракрасного видения. Ваш дом под наблюдением. Они ждут, когда вы ослабеете настолько, чтобы они могли взять вас, не привлекая внимания.

– Но зачем, ради всего святого? Для чего такие затраты? Почему просто не послать выпускника 8541, который быстро и безболезненно загонит мне в череп пулю?

– Этого я не знаю. Может, потому, что мы за границей. Пытаются сделать всё незаметно.

– Это называется незаметно? Десятки агентов обложили весь город.

Он беспомощно пожал плечами.

– Не знаю, Дуэйн. Знаю только, что у них есть особое указание ничего вам не делать. Особое – и с очень больших высот.

Это меня крайне озадачило. Они задавили Габриеля без особых раздумий. Что они сделали с Джеком Монроем, я не знал, но уж тоже наверняка не церемонились.

– С чего бы это?

– Пока вы не нарушили подписку о неразглашении, запрещено применять к вам насилие.

– А просто уморить меня голодом.

– Я больше не могу раздобыть для вас концентрат, это верно. – Он положил свою мясистую ладонь на чемодан со спутниковым телефоном. – Но одно дело в моих силах. При условии, что всё пройдёт так, как мне обещано. Корабль из нашей конюшни, военный корабль «Rushmore» сейчас выполняет северо-атлантическую миссию и находится на пути из испанского Кадиса. Они сделают крюк и завтра к вечеру прибудут к ирландским суверенным берегам.

Ну, хотя бы суверенным.

– Для чего? Чтобы вести войну против наших собственных секретных служб?

– У них на борту есть этот новый лёгкий десантный катер из комплектации авианосцев. Он нас заберёт. Во вторник вечером, в восемь часов, с крайнего пирса. Они причалят, возьмут нас на борт и тут же отчалят, никто и глазом моргнуть не успеет.

– А потом?

Он помедлил. Это промедление сказало мне всё.

– По крайней мере, мы будем среди своих людей. Среди морской пехоты, Дуэйн. Мы найдём решение. Поверьте мне.

– Мои предчувствия скорее подсказывают мне, что я, как только поднимусь на борт этого катера, стану овечкой, которая идёт на бойню своим ходом.

– Это всё, что я могу вам предложить. Вам придётся довериться мне в последний раз.

Я посмотрел на него и почувствовал, что голова моя настолько переполнена всем, что я не смог бы продолжать разговор.

– Я подумаю над этим, – сказал я. – Не поздно будет, если я позвоню вам завтра?

– В принципе вам просто надо вовремя явиться на пирс.

– Я всё равно позвоню, – сказал я.

С этим я ушёл, твёрдо решив, что не закончу свою бесславную жизнь жалкой смертью.


То был апрель 1991 года. Война в Персидском заливе кончилась больше месяца тому назад, кончилась победой, Кувейт был освобождён. Нам снова разрешили телевизор, и мы следили за новостями, как Советский Союз выводит свои войска из Польши, все 50000 человек. Слова корреспондентов дышали разрушением основ, порождали тревогу и сумятицу. Мир менялся в таком стремительном темпе, что захватывало дух.

Проект Железный Человек тоже постепенно сворачивался. Закрыли и опустошили три лаборатории. Официально считалось, что это давно запланированная перестройка.

С нами проводили уже лишь небольшие операции, якобы всё это были меры, исключающие отказ системы, как случилось с Лео Зайнфельдом. Но у нас было такое впечатление, что каждый из учёных действует кто во что горазд. Сроки операций становились известны лишь в последний момент, иногда накануне вечером, и зачастую так же внезапно отменялись. Впервые за два года у нас появились дни, когда нам нечего было делать. Больше не существовало плана тренировок, хотя время от времени нам сообщалось, что они того и гляди возобновятся. Ларри Робинсон, который официально всё ещё руководил проектом, блистал своим отсутствием; якобы, его задерживали в Вашингтоне неотложные дела. Считалось, что он там каждый день ведёт переговоры с научными руководителями разных подразделений.

И в опорном пункте становилось всё меньше людей. Заглянув однажды в столовую для персонала, я увидел, что она перегорожена временной стенкой пополам.


Когда я возвращался от отеля «Бреннан», около меня неожиданно притормозила машина. Я глянул на опускающееся стекло пассажирского сиденья и увидел инспектора Ойгена Пайнбрука. Он поднял на меня свои бронзовые глаза.

– Здравствуйте, мистер Фицджеральд, – сказал он усталым голосом. – Есть у вас немного времени?

Я вздохнул и кивнул. Инспектор велел своему водителю проехать немного вперёд, где можно было остановиться, не блокируя всё уличное движение.

– Может, вы уже слышали, что совершено ещё одно убийство? – спросил он, тяжело выбираясь из машины.

Я кивнул.

– Билли на почте мне сказал.

– Опять американец. Некий Виктор Саванна, по крайней мере так значится в документах, которые мы при нём нашли. Всплыл в бухте, мёртвый, но не утопленник. – Он подал знак унылому юноше на заднем сиденье, охранявшему коробку с документами, и тот извлёк из коробки коричневый конверт и протянул наружу. – Взгляните, пожалуйста. Не встречали ли вы где-нибудь этого человека.

Мне показалось удивительным, что на сей раз у меня не спрашивали алиби на минувшую ночь. Как будто кто-то убедительно заверил инспектора, что я, начиная с раннего вечера воскресенья, безвыходно оставался дома. Интересен уже сам по себе этот контекст. Я взял конверт, который он мне протянул, достал оттуда фото большого формата и посмотрел на него.

Без особого удивления я увидел, что на снимке тот мужчина, который был вчера у Рейли. В смерти его черты носили отпечаток удивлённого неверия.

– Я его не знаю, – сказал я, снова сунул фото в конверт и протянул его обратно.

Пайнбрук медлил забирать его.

– И никогда не видели? Здесь, в городе, или где-нибудь ещё?

– Нет. – Я опустил конверт через открытое окно на пассажирское сиденье. – Что-то Дингл стал опасным местом. Трос убитых за одну неделю. Поневоле задумаешься, не пора ли куда-нибудь убраться отсюда.

20

Мудрый нечувствителен к любой несправедливости. Поэтому не имеет значения, сколько стрел выпущено в его сторону, ибо ни одна из них его не заденет.

Сенека. О постоянстве
До вечера я больше никому ни за чем не понадобился. Я ждал, пока стемнеет, потом долго ел содержимое последней баночки концентрата. Я не торопился, поскольку, во-первых, это была последняя моя пища неизвестно до какого времени, а во-вторых, до конца вечера мне всё равно нечего было делать, кроме как ждать.

Потом я ждал в гостиной. Сидел на диване, продолжал свои записи и боролся с желанием раздвинуть занавески на окнах и выглянуть наружу. Меня вдруг охватила тревога, что именно сегодня вечером они возьмут и отступят от своей прежней загадочной сдержанности и напустят на меня ударную сотню, чтобы взять дом штурмом. Я ждал, прислушивался к любым звукам – к дальнему шелесту моря в бухте, к треску мопеда мальчишки у соседей через два дома, к хлопающим ставням, – и когда пришла пора, я сделал вид, что иду спать, как в любой другой вечер. Выключил свет в гостиной. Включил свет на кухне. Объект наблюдения, благодаря неплотно закрытым занавескам, отчётливо виден: он выпивает на ночь стакан воды из-под крана. Свет на кухне снова выключил, свет в ванной включил. Свет в ванной выключил, свет в спальне включил. Свет в коридоре выключил. Свет в спальне выключил, только ночник оставался зажжённым, чтобы окончательно погаснуть через пять минут. Объект наблюдения улёгся спать. Никаких особенных событий.

Опасность невзначай уснуть мне не грозила. Я лежал, одетый, в темноте комнаты на постели, внутренне весь вибрировал, смотрел в потолок и размышлял, когда же мои соглядатаи заметят, что меня здесь больше нет. Чуть позже надо будет осторожно раздвинуть занавески в гостиной; ночью это не заметят, а завтра утром это создало бы видимость, что я уже встал, а поскольку в последние дни я иногда подолгу не выходил из дома, то до послеполуденного времени они могут даже не забеспокоиться обо мне.

Это было осуществимо. Надо было продержаться только вторник и среду… Я даже не знал, когда начинается конгресс в Дублине. Утром? Или только вечером? Вполне возможно, что туда не так-то просто и войти. Но Финиан всё, без сомнения, уладит, у меня нет причин об этом беспокоиться. Моя забота – лишь вовремя явиться на условленное место.

Так я лежал, вперившись взглядом в темноту, порождающую демонов. В старании не думать о том, что мне предстояло, мои мысли наткнулись на понимание того, что наш замысел есть не что иное, как попытка унизить Соединённые Штаты Америки. Здесь – трое обычных смертных (ну хорошо, один не совсем обычный, но несомненно смертный), а там – величайшая военная, политическая и экономическая держава, когда-либо существовавшая на земле со времён Римской империи. И всё, что мы могли выставить против танковых армий, бомбардировщиков дальнего действия и атомных подводных лодок, были аргументы и надежды на возмущённую общественность. Мысль об этих неравных силах вызвала странные судороги в моём животе; я уже много раз был уверен, что когда-нибудь это случится: атомная батарея проржавеет, и высокорадиоактивное вещество сверхсекретного состава просочится мне в живот.

Не думать об этом. Лучше вообще ни о чём не думать. Планировать больше нечего, взвешивать больше нечего. Дело решённое: жизнь, которую я до сих пор вёл, сегодня ночью закончится, неважно как. Об этом уже не приходится раздумывать.


Я уже принял однажды решение радикально изменить мою жизнь, тогда, в 1994 году, когда до меня дошла весть о смерти миссис Магилли, которая снимала дом, принадлежавший мне в Ирландии. Вопреки рекомендациям моего офицера майора Рейли, который тогда был очень озабочен своим скорейшим повышением в подполковники, я написал рапорт в соответствующее отделение министерства обороны, отвечающее за лиц, вышедших в досрочную отставку, и был приглашён для разговора в Вашингтон, где и получил письменное разрешение обосноваться в Ирландии.

Мы и так больше года провели в Госпитале Железного Человека в более или менее бессмысленном ожидании того, что придёт в голову руководителям проекта, сменявшим друг друга уже ежемесячно. С нами велись разговоры, с каждым по отдельности, как мы представляем себе своё будущее. Однако почти все наши пожелания были отвергнуты. Мы говорили, что мы хотели бы делать то, ради чего нас создали. Никаких шансов – гласил ответ. Возврат в регулярные Вооружённые силы тоже даже не рассматривался – из-за проблем секретности. В конце концов, было принято решение остановить проект и отправить нас в досрочную отставку. Приказ лично президента Буша.

Опорный пункт угас за несколько дней. Нас тоже, наконец, вывезли, дали нам попрощаться друг с другом на загородной парковке, а потом погрузили в машины – каждого в отдельную. Никто не знал, куда увезут другого. Меня они привезли назад в окрестности Чикаго, в сонное местечко под названием Огурия, где я поселился в пансионате, которым, якобы, управляла одна из наших секретных служб. Там я жил некоторое время, не имея ни малейшего представления, что мне делать. Я чувствовал себя куском отбросов, выгруженных на свалку. И ведь даже напиться я не мог! Письмо маклера, который спрашивал, не сдать ли дом снова, пришло как указующий перст судьбы.

Переезд был простым. Вещей у меня практически не было, а мой перелёт пришлось организовывать Рейли, поскольку нормальная авиалиния была для меня невозможной из-за моих имплантатов. Военный самолёт доставил меня в Шеннон, а военная машина оттуда – в Дингл. После этого я целыми неделями только и делал, что бродил по окрестностям. И не мог поверить в это. Как будто мои натянутые нервы отпустило только здесь, в Ирландии.

Два бесконечно долгих часа истекли, минула полночь, и наконец, наконец-то настало время действовать. Когда я привёл своё тело в движение в бесшумном режиме, мне пришлось подавить вздох облегчения, который, я боялся, был бы слышен во всей окрестности. Я выскользнул из кровати, перетёк через коридор, исполнил своё намерение с занавесками в гостиной и достал из морозильника свой маскировочный костюм. Я мудро позаботился ещё с вечера о том, чтобы выкрутить лампочку внутреннего освещения холодильника, так что в помещение кухни не просочилось ни лучика предательского отсвета, даже на самый краткий миг.

На сей раз мне было приятно надеть на себя кусающе-холодную ткань: как будто мои нервы были в огне, и это их немного остудило. Приятно было чувствовать, где кончается моё тело и начинается внешний мир. А приятнее всего было, наконец, иметь возможность действовать.

Открыв лаз задней двери, я ещё раз осмотрелся. Итак, это был мой дом, в течение многих тихих лет. После вторжения в него я уже не чувствовал себя в нём хорошо, но, несмотря на это, мне тоскливо было покидать это место. Неужто я больше никогда не увижу его? Предчувствие подсказывало мне, что никогда.

Лучше не думать об этом. Только действовать. Я бесшумно скользнул наружу в холодную ночь, невидимый, чёрная тень на чёрном фоне, хладнокровное пресмыкающееся, беззвучное благодаря хорошо смазанным шарнирам и механической поддержке двигательного модуса, которым я был обязан тем самым людям, от которых сейчас пытался бежать.

Теперь, во второй раз, путь был мне уже знаком. Бесшумнее собственной тени я метнулся вдоль канала и пробрался под обоими строениями. В этот поздний час больше никому не пришло в голову стоять на пешеходном мосту, и даже в городе всё было необычайно тихо. Несмотря на это, я снял свой маскировочный костюм ещё до того, как выбраться из русла ручья на улицу; чёрный балахон как раз не маскировал бы человека, бредущего по ночным улицам. Делать это лучше всего в одежде, общей для всего мира, и идти слегка шаркающей походкой. Маскировочный костюм, скатав его в свёрток, на удивление маленький, я нёс под мышкой: лучше всего было не оставлять никаких следов. Пусть поломают голову, каким образом я мог исчезнуть из дома.

Я избегал улиц, ведущих из Дингла, и держался поближе к оградам и стенам. Не было никаких причин сомневаться, что машины с включёнными приборами слежения подстерегают меня на каждой улице, ведущей из городка. Я был единственным пешеходом в этот час, и вокруг – ни одного из моих соглядатаев. Они ни о чём не подозревали. Дремали в своих машинах и квартирах, убаюканные монотонными сообщениями группы, охраняющей мой дом и всё ещё уверенной, что я сплю в своей кровати.

Дингл не особенно закрытый городок, уж никак не похож на тюрьму. Даже внутри города есть протяжённые, обнесённые оградой луга, и не все улицы застроены полностью. Но место, которое подыскал для меня Финиан, было, однако, особенно подходящим для того, чтобы исчезнуть незаметно: мне нужно было лишь пройти между двумя зданиями – складом и автомастерской – и перемахнуть через стену высотой в два человеческих роста, чтобы оказаться на узкой дорожке, которая, с двух сторон огороженная характерными для Ирландии каменными оградами, вела прямиком в гору. Здесь пахло шерстью и навозом; судя по всему, эта тропинка чаще всего использовалась овцами, и я ступал прямо по их чёрным рассыпающимся шарикам. Ну и пусть. Я освобождённо дышал и шёл вперёд по дорожке, которая, кажется, вела прямиком на вершину горы Брандон, чёрной громадой возвышавшейся прямо передо мной. Узкий серп луны, размыто мерцавший сквозь ночные обрывки облаков, давал скудный свет, из которого мой прибор ночного видения складывал зеленоватую картинку, и лишь гора отказывалась участвовать в таких фокусах преображения.

За прошедшие годы я много читал о полуострове Дингл и его истории, не в последнюю очередь потому, что соответствующая литература в местной библиотеке занимала центральное место, которое трудно было обойти стороной, и хотя я никогда не посещал места археологических раскопок, мне было ясно, по мере того, как я поднимался в гору, что я приближаюсь к местам, которые были тут некогда колыбелью раннего христианства. С пятого по восьмой века в Кильмалькедаре к северо-востоку от Баллиферритера развивалась культура, происходившая от ирландских миссионеров, которые позднее бесчисленными потоками тянулись по всей континентальной Европе и христианизировали её. На территории в несколько квадратных миль археологи находят больше, чем где бы то ни было, серебряных крестов, хорошо сохранившихся молелен в форме улья и остатков церквей из железного века. На пути моего бегства должна когда-то появиться Святая дорога, тропа святых странников, которые больше тысячи лет тому назад поднимались здесь к вершине горы Брандон, одной из самых значительных мест паломничества Старого Света.

Внезапно я почувствовал нетерпение. В конце концов, там, наверху, и меня поджидало что-то вроде спасения. Я припустил вверх в механически усиленном беге, для моего сложения довольно непринуждённом, который, однако, немало удивил бы постороннего наблюдателя. Но такого наблюдателя здесь не было. В полном уединении я бежал по восходящим вверх лугам и пастбищам, легко перемахивая через ограды высотой по пояс, навстречу ветру, который трепал мне волосы и дышал сырой травой и туманом. Я бежал, не оглядываясь, оставляя позади себя город, который был моим домом.

Уйти, чтобы больше никогда не возвращаться, – это, кажется, было центральным мотивом в моей семье. После смерти родителей я ни разу больше не был в Бостоне. Мой отец когда-то уехал из Ирландии и хотя время от времени заводил разговор о том, чтобы съездить на родину, но так никогда и не сделал этого. И моя мать оставила нас, чтобы больше не вернуться, даже на пять минут, или хотя бы для того, чтобы забрать свои вещи или поругаться с отцом.

Мои воспоминания о прошлом – большей частью размытые и нечёткие, и требуется время и усилия, чтобы вызвать в памяти отдельные детали. Но есть сцены, которые я помню как сейчас, ярко и красочно, как те подсвеченные изнутри рекламные плакаты, которые встречаются в аэропортах или на вокзалах. Одна из таких сцен: я прихожу вечером домой. Мне семь лет, я весь в пыли, потому что мы полдня играли на стройке, где уже несколько недель не велись никакие работы, – великолепное и, разумеется, запретное место для игр. Я прикрываю за собой дверь и надеюсь, что мне удастся прошмыгнуть наверх незаметно от матери, но на кухне хлопочет не мать, а отец. Он стоит у плиты и жарит мясо. На столе две тарелки, стаканы, большая бутылка колы и три бутылочки соуса для мяса, а также пластиковая коробка с салатом. Пахнет мясом и тушёной картошкой. Я останавливаюсь, потому что ещё никогда не видел отца у плиты.

– Иди мойся, – говорит он мне со странной улыбкой. – Сегодня у нас мальчишник.

Во время еды он несколько раз спрашивает, вкусно ли, как будто не верит мне, когда я восторженно киваю с набитым ртом. Потом он говорит, что мать уехала, на некоторое время, и что теперь у нас будет мужское домашнее хозяйство, что нам придётся управляться самим, и что я должен буду помогать ему, потому что без меня ему не справиться. То, как он это говорил, звучало просто великолепно. В конце он, помедлив, добавил:

– Может быть, это навсегда.

Не помню, что я ему тогда ответил. Помню только, что в тот вечер мне можно было оставаться в гостиной, сколько я хочу. С того времени мне это разрешалось всегда; у меня было такое чувство, что отцу приятно, когда по вечерам я сижу с ним в гостиной. И я припоминаю, что в тот, самый первый, вечер шла первая серия «Человека в шесть миллионов долларов» и мне можно было её посмотреть.

Как я уже говорил, мать уехала и больше не вернулась. Потребовалось время, чтобы я свыкся с этим, но теперь мне уже и не вспомнить, каково мне тогда приходилось. Мои воспоминания скрыты некоей пеленой тумана, из которого выделяются лишь два ярких пятна: телевизионный сериал о бионически усиленном человеке и удивление, что отец хорошо готовит.

Когда мне было семнадцать, я однажды съездил к матери. Это был первый после её отъезда и последний раз, когда я видел её. И это было ужасно стыдно и мучительно. Она жила в Нью-Йорке, работала в страховой компании, и вид у неё был такой же несчастный, как и раньше, сколько я её помнил. Хуже всего было то, что нам практически нечего было сказать друг другу. Мы пошли поесть в итальянский ресторан, где нас посадили за стол прямо на улице, а пицца была слишком жирной и холодной, и мы провели там бесконечный час в беседе ни о чём. Как дела у меня в школе. Что я собираюсь делать после школы. Подумываю о том, не пойти ли мне в Вооружённые силы, сказал я, на что она только подняла брови и сказала:

– А.

И больше ничего. Её рассказы вертелись главным образом вокруг её работы, которую она изображала мне с утомительными подробностями. Она была маленькая, гораздо меньше, чем я помнил из детства, и свою чёрную сумку постоянно прижимала к себе, даже во время еды. Как будто её грабили уже раз сто.

Она жила в однокомнатной квартире на Истсайде, в высоком старом кирпичном доме, и там мы выпили кофе. Из её единственного окна был виден Бруклинский мост и громыхающие мимо поезда сабвея. На кофейных чашках был логотип страховой компании, но не той, в которой она работала. Когда мы так сидели, пили кофе и больше не знали, о чём говорить, она вдруг сказала:

– Я всегда хотела в Нью-Йорк. Когда мы поженились, твой отец обещал мне, что когда-нибудь мы сюда переедем. Но он для этого палец о палец не ударил, ни разу. Он оказался обманщиком, он врал, как врут все мужчины, чтобы заполучить женщину. Он думал, что я про это забуду. Мне просто пришлось уйти, иначе бы я никогда в жизни не попала в Нью-Йорк. Понимаешь?

Она сказала это так, будто всё время только и ждала случая, чтобы выговориться на этот счёт, а может, чтобы набраться мужества, не знаю, но она выпалила это так внезапно, что я не знал, что ответить. Я лишь кивнул, и этого ей хватило. Чуть позже она проводила меня на поезд, и это был последний раз, когда я видел её живой.

Почему я сейчас вспомнил об этом? Мне много чего приходило в голову, пока я бежал вверх по склону. Это было всё равно что сбросить балласт; как будто, погрузившись в болезненные воспоминания ещё раз, я мог окончательно избавиться от них или хотя бы от боли, связанной с ними. Я бежал мягкими, длинными прыжками по бесшумной траве, перепрыгивая через ограждения, когда они возникали на пути, а мне чудилось, что я бегу по улицам Бостона, по коридорам моей школы, убегая от тех, кто мог меня обидеть, потому что они были сильнее и больше меня, я бежал и с горькими детскими слезами клялся когда-нибудь отомстить.

На некоторых пастбищах ночевали овцы, целые стада, сбившись в кучки, белые клубки на тёмной траве. Чтобы не спугнуть их, я тормозил вблизи них, переходя на нормальный шаг, и старался тихо проскользнуть мимо. Некоторые животные всё же просыпались, вытягивали шеи, озирая чужака, поворачивали свои острые чёрные мордочки, но я издавал успокаивающие звуки, которые, как правило, оказывали на них действие: бросив последний скептический взгляд на эту двуногую овцу, они снова зарывали головы себе в шерсть.

Во время одного из таких тормозных манёвров это и случилось. Внезапная, резкая боль взорвалась в моём бедре, боль, как будто ляжку мне пронзил гарпун с шипами и рывком выдрал из моей ноги клочья мяса. Меня швырнуло, из горла вырвался булькающий крик, и я рухнул, подкошенный, как срубленное дерево.

Что это было? Ради Бога, что это было такое? Я очнулся от беспамятства, которое, наверное, было короткой потерей сознания, почувствовал, как включилось седативное обезболивание, согнулся к ноге, чтобы ощупать рану и понять, что произошло. Выстрел? Откуда мог грянуть этот выстрел? Я ничего не видел, ничего не слышал, не различил ни малейшего предостерегающего знака.

На ощупь бедро было горячим и причудливо деформированным. Но никакой раны не было, как же так? Я с хрипом ощупывал твёрдую, узловатую плоть и не находил ни пулевого отверстия, ни крови. Некоторые места реагировали режущей болью, которая с приглушённым пульсированием уходила, оттого что медикаменты начали действовать, другие места на ощупь были пугающе нечувствительными, онемелыми. Что случилось?

Я замер и лежал некоторое время неподвижно, уткнувшись лицом в мокрую траву, потом заметил барана, который проснулся, встал и с любопытством подошёл ближе. Рога у него были импозантно закручены. На расстоянии в пять шагов он остановился, и я смотрел на него с отчётливым чувством, что взгляд этих тёмных пуговичных глаз хочет сказать мне что-то важное.

И тогда я понял, что это был не выстрел. Выстрел вспугнул бы овец, и они пустились бы в бегство.

К сожалению, эта новость не предвещала мне ничего хорошего. Поскольку это значило, что со мной происходит то, что может оказаться хуже любой огнестрельной раны.


Я вспоминаю. Я не забывал этого ни на миг. Мне удалось лишь вытеснить эти воспоминания – сперва в залитые по́том ночи и терзающие душу кошмары, а потом ещё дальше, ещё глубже. Это про Лео Зайнфельда. Как происходило в действительности то, что впоследствии было так обманчиво-безобидно названо отказом системы.

Мы лежим на стрельбище и тренируемся в обращении с автоматическим оружием. Автоматическое означает, что у оружия нет спусковых крючков, оно управляется бионическим разъёмом в нашей правой ладони, и мы учились синхронизировать импульсы на этом разъёме с нашей глазной мускулатурой. Каким-то образом, трудно облекаемым в слова, нам удавалось просто неотрывно смотреть на кулисы, и если там появлялось нечто, позволяющее нам думать, что мы должны искрошить его в порошок, достаточно было, так сказать, одного нашего взгляда и мысли, чтобы оружие направилось в ту же точку и выстрелило. Мы достигали таким образом скорости реакции, по сравнению с которой самый легендарный герой Дикого Запада казался бы парализованной старушкой с ружьём, которое заряжается с дула.

Мы лежали в ряд, и каждая мишень, выскакивавшая перед нами, разлеталась в клочья быстрее мысли. Лео Зайнфельд лежал на своём обычном месте, с самого краю. Я лежал рядом с ним и время от времени невольно поглядывал на него, поскольку он обращался с оружием так, что на это стоило посмотреть. Он был сосредоточен на сто процентов. Его лицо озаряла почти экстатическая улыбка. Он не просто тренировался, он занимался любовью со своим оружием. Я заставил себя сконцентрироваться, но вдруг заметил, как Лео рядом со мной оцепенел, наполовину выпрямился и испуганно ловил ртом воздух, и это длилось бесконечно долго. Как будто его лёгким вдруг понадобилось больше воздуха, чем может поместиться в автоцистерне.

– Что с тобой? – спросил я.

Лео не отвечал. Он уронил оружие и схватился за грудь, ощупывая её вниз, к животу.

Я сел. Что-то здесь было не то.

– Лео! – окликнул я.

– Сердце, – прохрипел он. – Турбо-сердце. Не знаю… то ли оно взорвалось…

Я закричал, зовя на помощь. Словно сквозь вату я услышал, что остальные перестали стрелять, но мой взгляд был неотрывно устремлён на Лео, который с беспомощным, жутким стоном хватался за своё тело, перегнулся вперёд, и вдруг у него из носа хлынула кровь.

– Отключи систему! – закричал я. – Отключи эту проклятую систему, Лео!

Его голос уже превратился в страшное слизистое бульканье. Позднее я обнаружу, что с головы до ногзабрызган тончайшими капельками его крови.

– Не выходит, – выдавил он из себя. – Заело. Я не могу остановить…

Его тело судорожно скрючилось и изгибалось в противоестественных корчах. Я слышал треск и скрежет, Лео кричал таким криком, какого я ещё не слышал от человека, и я вдруг понял, что внутри него ломаются кости. Мышечные усилители свихнулись и разрывали его изнутри. Кровь уже хлестала из его глаз, из ушей, прорывалась сквозь кожу на шее. Было видно, как пульсируют его жилы, разбухшие в толстые жгуты противоестественного чёрно-синего цвета.

И потом, о Боже, и потом…

Сперва вырвался кусок из его плеча, окровавленная сталь с клочьями мяса и белёсой непонятной субстанции, рвала ему рубашку и кожу, стальным ножом вскрывая грудь, потом ещё один обломок вырвался в другом направлении, поблёскивая хромом: перепачканная красным штанга, изогнутая, смятая и обломленная, гигантская шрапнель, безумный тесак, разрубающий ему руку изнутри…

Я кричал. Или это кричал он? Я не знал. Я видел, как что-то выпирает и из его брюшной стенки и ворочается, как в фильме «Чужие», и всё во мне вопило от безмерного ужаса.

Один из обломков выпер наружу сквозь его шею, и тут, наконец, этот панический ужас в глазах Лео оборвался и угас. Голова откинулась с пузыристым бульканьем. Всё было кончено. Тело поникло, лёжа в липкой, красной луже, и бешеные сечки, в которые превратились развороченные части его вышедшей из управления системы, ещё немного поскребли и поёрзали, но мы уже знали, что это всё.

Когда я поднял взгляд, то увидел, что надо мной стоит Хуан. В руке у него было оружие, направленное в голову Лео. Он не смог заставить себя прекратить его мучения, пристрелить его ещё до того, как боль станет непереносимой. Глаза его застыли, как будто увидели ад, и они его, должно быть, увидели. То, что он запоздал со своим решением, будет потом преследовать его всю жизнь.


О'Ши предсказывал мне это, в том телефонном звонке в среду, который стоил ему жизни. Он предупредил меня, что с мышечным усилителем в моём правом бедре что-то не в порядке. И что он может оторваться от своего крепления к бедренной кости.

Должно быть, именно это и случилось. Я ещё раз ощупал ногу, и мне показалось, что я нашарил контуры приборов, вырванных из своего крепления, которые теперь свободно двигались среди моих мускулов, резали их какими-то острыми краями и неизвестно что уже учинили. Кошмар!

Но, по крайней мере, это было не столь опустошительно, как тогда у Лео. Моя система работала стабильно, реагировала на импульсы, отзывалась на приказы. Об отказе системы не было и речи. Это была всего лишь механическая поломка.

Я пришёл к спасительной мысли отключить мышечное усиление, и это сразу снизило боль. Хорошо. Мне удалось перевернуться на спину, так что я мог смотреть в ночное небо в обрывках облаков и ждать, когда мне в голову придёт идея, что делать дальше. Причём ничто не предвещало, что такая идея вообще может родиться.

Я думал о приблизительно пяти милях расстояния и двухстах футах высоты, отделяющих меня от места встречи с Финианом. Это нереально. Теперь мне их не одолеть. Мне даже до ближайшей дороги не добраться. Одна только попытка встать привела к такому ощущению, будто моё бедро размалывает изнутри обезумевший миксер. А ведь я при этом находился под сильной дозой обезболивающего.

Но лежать было хорошо. Прохладный ветерок гладил мне лицо, и боль в бедре утихала, чем дольше я лежал не шевелясь. Может, всё ещё не так плохо, внушал я себе. Может, это был момент, когда сработали те меры безопасности, которые нам инсталлировали после гибели Лео.

Может, я ещё жив лишь благодаря смерти Лео.


Они как раз сооружали стену из бетонных плит высотой в двадцать футов для защиты от постороннего глаза, когда наш автобус подъехал к Госпиталю Железного Человека. Несколько кранов перетаскивали толстые серые плиты, с которыми возились серые мужчины в серых комбинезонах. Я смотрел на их старания со странным чувством ирреальности; будто Берлинскую стену, которая только что пала, теперь снова возводили посреди бездорожной глуши.

Нас приветствовали старшие офицеры в униформах и врачи в белых халатах. Мы получили свои паспорта – мера совершенно лишняя, поскольку внутри этого здания каждый знал нас вдоль и поперёк лучше, чем мы знали себя сами, а двери, ведущие наружу, нам не могли открыть никакие паспорта. Мы находились в корпусе высшей степени секретности и охраны, какая только бывает. Мы фактически были пленниками.

Наш просторный спальный зал был оборудован роскошно. Нас намеренно не стали расселять в отдельные комнаты – это не соответствовало бы солдатскому образу жизни, – но недостатка мы не должны были испытывать ни в чём. Кроме телевизионных новостей. Кроме газет. Кроме писем, увольнений в город и секса и кроме всякого контакта с внешним миром.

Но всё это нам было уже и не очень нужно. Внешний мир отныне утратил для нас интерес. В последующие недели и месяцы всё было сосредоточено на нашем внутреннем мире, и мы были заняты этим до такой степени, что внешний мир перестал для нас существовать.


Барану это явно наскучило. Он отошёл на несколько шагов, пощипал траву и, в конце концов, скрылся из моего поля зрения. Я был доволен уже тем, что лежу здесь и могу воображать, что боль стихает. Она стихала, это правда. Отключение мышечного усиления помогло. Ещё немного – и я снова смогу встать. Лет так через пятьсот.

Я таращился в ватную черноту неба и обдумывал свои обстоятельства. Если я останусь здесь лежать до следующего утра, то найдут ли меня? Этого я не знал. Я понятия не имел, означало ли присутствие здесь овец, что кто-нибудь однажды придёт сюда, чтобы взглянуть на них, или животные предоставлены здесь сами себе на целые недели. Так много было всего, чего я не знал об этой стране, в которой я провёл четверть всей своей жизни.

Я как можно дальше на потом откладывал следующую попытку ощупать ногу – наверное, потому, что догадывался, как иллюзорна вся моя уверенность. Бедро ощущалось не как бедро, а как затянутый в штанину чурбан, твёрдый, деревянный, причудливой формы. Достаточно было провести по нему ладонью, чтобы накачка обезболивающего сразу подскочила.

Тем не менее я попытался повернуться на бок. Это была не лучшая идея, потому что внезапная боль повергла меня в обморок, на мгновения или на часы, этого я не знаю.


Я думаю, то был Габриель, кто начал давиться при виде Джордана. Я его всегда любил, хотя никогда не говорил ему об этом. В нём было что-то такое… не знаю. Что-то от неоценённого художника, я бы сказал, но это тоже не точное определение. Он был чуткий, не то что этот чурбан Вернон или любой другой из нас. Если не обращать внимания на то, что он способен был дни напролёт валяться в собственном дерьме, с ним можно было проникновенно поговорить об умных вещах. По крайней мере, у него на всё была своя точка зрения, он был думающий человек, и по нему это было видно.

Над нашими кроватями располагались измерительные приборы, и они отметили, что его температура поднялась выше нормы. Стояла глубокая ночь, когда в нашем спальном зале включили свет, ворвалась целая когорта врачей и смотрителей, и все ринулись к кровати Джордана. Они мерили его температуру, заглядывали ему в глаза, совещались на латыни, а потом увезли его.

– Спите! – прикрикнул на меня один из них, когда я предложил сопровождать Джордана. – У вас завтра операция.


Я слышал, как овцы завозились, почувствовал их беспокойство. Когда-то я с первого взгляда полюбил этих животных с их чёрными мордами и серьёзным, вечно удивлённым выражением глаз. Они встречались мне на всех моих прогулках, зачастую свободно разгуливая по дорогам и сенокосным лугам, поскольку здесь, в Ирландии, люди не особенно утруждали себя строительством загонов. Что-то полное достоинства крылось в породе этих овец и в их сути, по-другому я не мог бы сказать.


Мои прогулки. Одинокие странствия сквозь свет, тени и дождь часто казались мне вместе с тем путешествиями по моей собственной душе. Во время одной из таких прогулок я впервые увидел её, женщину с ярко-рыжими волосами, которая фотографировала обломки судов на берегу. Я остановился и наблюдал за тем, что она делает и с какой концентрацией. Не отрывая взгляда от валяющейся на песке ржавеющей лодки, она то и дело меняла позицию своего штатива, отступала на шаг в сторону, потом снова возвращалась, подходила ближе и снова отодвигалась назад. При этом она минутами, не шевелясь, смотрела в видоискатель. У меня не было впечатления, что она вообще замечает меня.

Несколько дней спустя я снова увидел её на Мейн-стрит, с водителем трёхколёсного фургончика, который стоял у входа в отель «Бреннан». То, что после этого она скрылась в отеле, больно задело меня, теперь я понимаю, почему: то было огорчение, что она всего лишь туристка и через несколько дней исчезнет навсегда. Но потом я обнаружил её фотографию в проспекте, который висел у входа в отель, и узнал, что её зовут Бриджит Кин и что она – новый администратор отеля.

С тех пор я часто видел её. Это значит, я всё устраивал так, чтобы чаще видеть её. Она была… такая живая. По-другому и не скажешь. Живая. Она двигалась так грациозно, всем телом, сопровождая всё, что говорит, слегка пританцовывающими движениями. Меня это завораживало.

Я никогда не предпринимал попыток приблизиться, поскольку мне с первого взгляда было ясно, что из этого никогда ничего не выйдет.

По сравнению с ней я был наполовину мёртв, уже давно, ещё задолго до того, как меня прихватило на этом овечьем пастбище.


Джордан всё ещё болел, когда я пережил очередную операцию. Но я пропустил кое-что другое за то время, что провёл в отделении реанимации, занятый заживлением и восстановлением: медицинский руководитель проекта, профессор Стюарт, неожиданно ушёл. В его кабинете теперь сидел другой человек, гражданский, но не врач; из секретных служб, ходили слухи. Его звали Ларри Робинсон, и он хотел со мной поговорить.

Я узнал от других, что на одной из первых бесед с собравшимся составом Робинсон проявил свою некомпетентность в медицинских вопросах. Кто он на самом деле, оставалось пока открытым. Ясно было только, что отныне всё пойдёт ещё быстрее, чем шло до сих пор. Кто-то оказывал нажим и торопил проект.

Робинсон был низкорослый человек с отвратительным кривым черепом и поразительным множеством родинок на лице. Когда он говорил, то гнусавил так, будто ему неотложно следовало бы обследоваться на предмет полипов. Он вскочил, когда я вошёл к нему, пожал мне руку, пригласил сесть, предложил что-нибудь выпить и представился. Несмотря на всю его чёрт знает какую разлюбезность, он мне сразу не понравился.

Посреди нашего незначительного разговора зазвонил телефон. Робинсон прервался на полуслове. Звонил кто-то, кого он хорошо знал, к тому же высокий чин, это было заметно по реакциям, по тому, как он подносил трубку к уху и как назывался. Этот высокий чин, кажется, благоволил к нему, поскольку в разговоре сразу установился доверительный тон.

– На охоту?! – воскликнул Робинсон с таким восторгом, что всё, что он демонстрировал до сих пор, решительно разоблачил как неумелое притворство. – Что? Конечно же, в любой момент. На оленей? Пока не приходилось, но то и дело что-нибудь приходится делать впервые, я это всегда говорю… – Он повернулся ко мне, наморщив лоб и слушая в это время звучный голос, слова которого на расстоянии были неразличимы, и показал мне одним взмахом руки, что я должен выйти. Точно таким жестом, каким отгоняют назойливое насекомое.

Я вышел. Некоторое время ждал в его приёмной, где секретарша игнорировала меня. Это было ещё одно новое лицо; наверное, он привёл её с собой. Через четверть часа я заметил, что сигнальная лампочка на телефоне уже довольно давно погасла, но мистер Робинсон и не собирался снова пригласить меня в кабинет. Я ушёл, и на этом дело было кончено; во всяком случае, с его стороны больше ничего не исходило.


Было всё ещё темно, когда до моего сознания постепенно дошло, что я лежу боком на сырой траве и овечьем навозе. Две овцы и давешний баран оглядывали меня, пережёвывая траву, с большим интересом. Я издал стон, после чего одно животное на шаг отступило, а остальные равнодушно стояли на месте. Вот, оказывается, как далеко зашло дело: я перестал представлять для них опасность.

Я ощупал ещё раз бедро, и мне почему-то показалось, что дело уже не настолько безнадёжно. Во всяком случае, когда я ощупывал неестественные контуры, боль была терпимой. Что, естественно, могло происходить оттого, что уровень медикаментов в моей крови достиг максимального значения, но, как бы то ни было, представление, что я снова смогу подняться на ноги, было иллюзорным.

Внезапно баран поднял голову и с трепещущими ноздрями стал вглядываться в какую-то точку на горизонте. Точку, судя по всему, чем-то его беспокоящую.

Я выгнулся и посмотрел в ту же сторону, что и баран. И понял, что его встревожило.

Меня это тоже встревожило.

Невооружённым глазом была видна короткая цепь пляшущих огней. При ночном видении и с включённым увеличением мне стали видны мужчины, идущие рядом, и некоторые из них светили перед собой карманными фонарями.

Но это было ещё не самое тревожное. По-настоящему тревожным было то, что те, у кого не было карманных фонарей, держали в руках ружья с включённым лазерным прицелом.

Можно было заключать пари, что это не ирландские крестьяне-браконьеры.

Я со стоном вжался поглубже в траву. Пришла, значит, пора. Уборки урожая. Шуточки закончились. Они решили взять меня. Неужто они знали, что со мной случилось? Нет, не знали. Иначе они не двигались бы с такой осторожностью. У меня даже сложилось впечатление, что они не знают, где я.

Быстро как мог – что было не особенно быстро – я выдернул из кармана маскировочный костюм, встряхнул его и укрылся им. О том, чтобы надеть его, нечего было и думать, но он всё ещё был ощутимо холодный; в случае, если у них есть при себе инфракрасные приборы – а они у них гарантированно есть, – это хоть на какое-то время поможет мне оставаться необнаруженным.

Потом я сообразил, что это мне ничего не даст. О борьбе нечего было и думать. У меня не было другого выбора, кроме как оставаться лежать, где лежу, и ждать, когда они подойдут с носилками и наручниками. Или что уж там они считают достаточным, чтобы повязать киборга.

Они остановились, как будто в ожидании приказа. Я услышал отдалённый шум моторов. Внедорожники. В туманной дали мерцал свет, который мог исходить от фар. Силы-то сколько нагнали. Ну да, а что это могло быть ещё. Я напрягся и привстал, мне удалось занять сидячее положение с вытянутой правой ногой, и увидел, что овцы уже все проснулись и тревожно следили за тем, что происходит вокруг меня.

Мне в голову пришла идея. Несомненно, дурацкая идея, но у меня было такое чувство, что терять особенно нечего. Я прошёлся по банку звуков, который заложил в свои спокойные, созерцательные дни, когда слушал овец, встречавшихся мне на воскресных прогулках. Успокоительные звуки я сегодня ночью уже несколько раз успешно применил, но нет ли среди них ещё?..

Да, так и есть. Звук паники. Сигнал тревоги. Требование бежать врассыпную, сломя голову, во все стороны. Я издал сдержанный, для человеческого уха звучащий вполне безобидно сигнал, однако действие его на овец оказалось сенсационным: их как будто подстегнули, они вскочили и понеслись прочь, блея во всё горло, как резаные, и мне приятно сообщить, что они внесли смятение в ряды моих преследователей. В ночи загремели выстрелы, началась пальба на чём свет стоит, земля содрогалась, как от топота конницы, я видел, как бараны с дикой отвагой нагнули головы и рогами вперёд пошли в атаку, а ягнята с жалобным блеянием, как малые дети, метались и вились волчком, и во всём этом светопреставлении я попытался привстать на мои полторы ноги. Каким-то чудом мне это удалось, и я заковылял прочь, назад, тем же путём, каким пришёл, кривясь от боли, оглушённый обезболивающим наркотиком в кровеносной системе, с биением крови в бедре и с жаркой яростью в горле. Лишь облизав губы, я понял, что это слёзы текут по моим щекам.

Так я хромал вниз, зная, что гора позади меня высится чёрной тенью в ночи, неприступная и непроходимая, и с этим ничего не поделаешь, остаётся только ждать и гадать, в спину или в голову придётся та пуля, которая готовит конец моему пути. Я тащился вперёд, досадуя, чего они там медлят с этим добивающим ударом, с этой милостивой пулей сострадания, с финальным свинцом. Я уже чувствовал, как у меня начинается зуд в том месте спины, куда ей предопределено попасть. А может, в этом проявлялось дополнительное искусственное чувство, о котором я ничего не знал, чувство, способное ощутить, в каком месте красная тлеющая точка лазерного прицела ощупывает моё тело? Я не оборачивался. И не обернусь, нет. Такого удовлетворения я им не доставлю. Если они убьют меня, то пусть делают это злодейски, в спину, как трусы, каковыми они и являются.

21

Всё, что я до сих пор совершил в словах и трудах, есть ничто. Всё это лишь тщетные и обманчивые выражения моей сути. Они так или иначе принаряжены и приукрашены. Чего я на самом деле достиг, покажет только смерть.

Сенека. Нравственные письма
Они не выстрелили. И я боюсь, что знаю теперь, почему. Я боюсь, что нашёл этому объяснение, почему я был пощажён.

Я не обернулся. Я, прямой как палка, хромал оттуда, ожидая выстрела, но он так и не последовал. Даже сами они не последовали за мной, и я не смею надеяться, что причина в том, что на них напали овцы. Я думаю, они учинили настоящую резню среди ни в чём не повинных животных, пока не поняли, что произошло, а потом прекратили стрельбу, но преследовать меня не стали.

Притом что этот манёвр с сигналом паники был совершенно глупый. Смехотворная попытка поиграть в героя, какие бывают только в кино.

Думаю, я пересмотрел за свою жизнь слишком много фильмов. Ведь в каждом типичном голливудском триллере есть сцена в самом конце, когда герой попадает в безвыходное положение и обречён. И хотя по всем человеческим меркам у него нет никаких шансов, ему удаётся в последний раз обратить ситуацию в свою пользу и победить. В «Терминаторе» Саре Коннор удаётся сохранить самообладание, когда последние остатки кажущегося нерушимым робота уже тянутся к её горлу, и она в нужный момент включает гидравлический пресс. В «Крепком орешке» герой, которого играет Брюс Уиллис, оказался дальновидным и приклеил себе скотчем пистолет на загривок так, что он оказался наготове в тот самый момент, когда ему было приказано поднять руки за голову. И так далее. Ум и храбрость побеждают, каким бы безвыходным ни казалось положение, учит нас кино.

Вот это я и попробовал. В конце концов, надо же показать себя героем. Безумная попытка, которая потерпела неудачу, потому что не была ни умной, ни храброй, а прежде всего потому, что это не кино, а действительность, где даже храбрые и умные могут потерпеть поражение.

Я тащился вниз по склону, тщетно стараясь не сгибать правую ногу, а использовать её лишь в качестве подпорки, и весь этот шум, гам и кавардак просто остались позади меня, впитались в ночь и нежный туман. В какой-то момент я снова остался один, и всё же не один: я слышал голоса, далёкие шаги, щелчки ружейных затворов, чувствовал себя обложенным невидимыми охотниками, широким полукольцом загонщиков, о которых можно было только догадываться и которые не потерпели бы, если бы я пошёл другим путём, а не назад, в Дингл.

Этот путь тянулся бесконечно. Чем дольше он длился, тем короче становились отрезки, после которых мне приходилось останавливаться и отдыхать, долгие минуты, когда я, обливаясь по́том и задыхаясь, просто стоял, как забытое огородное пугало, и желал себе смерти. Моя левая нога, которой приходилось брать на себя всю нагрузку и всю работу, шаг за шагом перемещая вперёд мои полтора центнера веса, дрожала от бессилия. Но я не мог включить мышечные усилители, потому что всякий раз, когда я пытался сделать это, мне грозил разрыв правого бедра.

И хотя через некоторое время я и нашёл ужасно утомительный способ продвижения вперёд, хромая и подволакивая правую ногу так, чтобы держать её прямой и неподвижной и чтобы прекратились яркие, пронзительные вспышки боли, которые прорывались даже сквозь моё седативное обезболивание, с каждым проходящим часом бедро становилось всё более хрупким, горячим и разбухшим.

И тянулись часы, пока я дюйм за дюймом преодолевал тот путь, которым летел сюда, не замечая времени. Каждая преграда и ограждение превращались в сущую пытку. Иногда я ложился на камни и спрашивал себя, что будет, если я просто больше не встану. Но потом я все-таки переворачивался на живот, с трудом поднимался, хрипя, задыхаясь, обливаясь потом, и тащился дальше с пересохшим ртом и воспалённой глоткой.

Они шли за мной всё это время. Иногда вспыхивал фонарь, далеко позади меня, иногда я слышал крик или ругательство из того широкого полукруга, которым они гнали меня перед собой.

Или всё это мне лишь казалось? Неужто вспышки были только раздражением моей сетчатки или ошибочными включениями моих имплантатов, а дальние голоса – только эхом моих собственных свистящих хрипов и стонов?

Так или иначе, никто ко мне не приближался. Я оставался один. Когда я добрался до первых домов, боль в ноге сменилась глухим онемением, которое я счёл бы более успокоительным, чем предыдущее состояние, если бы был ещё способен к каким-то чувствам. Небо над горой на востоке стало слегка розоветь, когда я протащился мимо одной из их машин. В ней сидели двое. Тот, что был за рулём, спал, запрокинув голову в щель между подголовником и боковым стеклом так, что она могла того и гляди отломиться, второй держал в руках что-то вроде кружки с кофе и пялился на меня, раскрыв рот, как на привидение. Больше ничего. Он таращился, пока я не проплёлся мимо, а что он сделал потом, ускользнуло от меня, потому что я перестал обращать на них внимание.

Я не ожидал, что будет ещё хуже, но на пешеходной аллее я вдруг почувствовал, что в любой момент могу рухнуть и тогда больше уже не в состоянии буду подняться. Тот Иисус на распятии всё ещё висел на кресте и тоже страдал, только он был сделан из дерева и ярко раскрашен, а я состоял из плоти и железа и вонял овечьим навозом. Я не рухнул. Я протащился, тяжело дыша, мимо и не рухнул. Вот и транспортный круг, вот и моя улица. Я был первым из двух поколений Фицджеральдов, кто возвращался на то место, которое он собирался покинуть навсегда.

В доме Бренниганов светилось окно. Тёплый, жёлтый свет падал из окна, которое я никогда раньше не видел освещенным. Я остановился напротив, не имея никаких намерений, во-первых, потому что мне так и так пора было отдохнуть, – теперь мне приходилось делать это чуть ли не на каждом втором шаге, – а во-вторых, из простого, бесхитростного любопытства.

Это была гостиная или, во всяком случае, комната, которая служила Бренниганам гостиной в их более счастливые времена. Теперь это была комната больного. Там лежал муж библиотекарши, опираясь спиной на немыслимое сооружение из подушек и тюфяков, которые поддерживали его туловище в полулежачем состоянии, и он бессильно грёб руками, с посиневшим лицом, а жена склонилась над ним и что-то ему делала – должно быть, вентиляцию дыхательных путей. Рядом с его кроватью стоял аппарат искусственного дыхания, металлический ящик, выкрашенный в цвет слоновой кости, с толстыми чёрными гофрированными шлангами, на ящике крепились синий и белый кислородные баллоны, и время от времени миссис Бренниган приставляла к его лицу дыхательную маску, отчего он начинал хрипеть и пыхтеть, но лицо его постепенно приобретало нормальную бледность. Хотя вид у миссис Бренниган был серьёзный, вся процедура казалась хорошо сыгранной сценой, процессом, который был в этом доме вот уже много лет ежедневным развлечением.

Я наблюдал происходящее, сам пытаясь в это время отдышаться, но всё же мне приходилось не так туго, как бедной миссис Бренниган. На полке над дверью, прибитой так, что он мог хорошо её видеть, стояли три весьма жизнеподобных экземпляра из собрания его чучел: две птицы, которые оглянулись и казались по-настоящему испуганными, увидев позади себя кошку, готовую к прыжку. Я разглядывал расслабленного больного и невольно думал о том, что его жена рассказала мне неделю назад.

И с чувством ужаса, который сжал моё сердце, подобно каменной горсти, я вдруг осознал, почему меня пощадили. Почему мои преследователи удовольствовались тем, что обложили меня, отрезав пути для бегства, вместо того чтобы пристрелить меня или раскатать своим вездеходом.

«Вы самый удачный экземпляр», – как говаривал Рейли. У меня не было доказательств, разумеется, нет. Но я думаю, они пощадили меня, потому что хотят получить моё тело в невредимой целости, как великолепный экземпляр для их тайной коллекции. Я представил себе подземный музей, куда имеют доступ лишь единицы особо посвященных, вот они входят в зал Железного Человека и в раздумье останавливаются перед впечатляющим зрелищем, телом Дуэйна Фицджеральда, киборга номер 2, самого удачного экземпляра из того, увы, неудавшегося проекта. И как он хорошо сохранился! Ни пулевого отверстия, которое вывело бы его из строя. Ни деформаций, которые указывали бы на насильственную смерть. Безукоризненное тело. Раритет.

Не безумие ли это? Не знаю. Разве друзья не называют его «Хантером», то есть «Охотником», того человека, который когда-то, во время охоты с президентом, пристрелил с расстояния в сто футов гремучую змею за мгновение до того, как она укусила дочь президентского советника по безопасности? Не потому ли он стал преемником профессора Стюарта? Из благодарности? Я читал потом обширную статью об огромном поместье, где он живёт, в двадцати милях к северу от Арлингтона. В этой статье не было ни одного снимка, на котором не красовалось бы чучело какого-нибудь зверя: голова оленя с ветвистыми рогами на стене позади письменного стола, медведь гризли в вестибюле, даже белый орёл в спальне. Он любит противников, превращенных в чучела, это ясно.

Ну хорошо, может, это и безумная мысль. Может, действительно существуют лишь приказы с разных иерархических уровней, противоречащие друг другу, может, действительно все бросились сломя голову исполнять их, в то время как на ночных нескончаемых совещаниях в подземных командных бункерах пытались выработать верную линию между паранойей и легкомыслием. Может, вся эта история – просто свадьба паники и неумения.

Тем не менее я всё ещё содрогался от ужаса своей догадки, стоя перед окном Бренниганов, и мне казалось, что земля уходит у меня из-под ног и я должен бежать. Ещё один взгляд на чучело кошки – и я бы, наверное, закричал.

У меня было такое чувство, что до дома я бежал бегом, хотя я определённо не мог этого сделать. Каким-то образом и ключ от дома оказался у меня в кармане, что довольно странно, потому что я ведь не рассчитывал, что мне ещё когда-нибудь придётся им воспользоваться. Я открыл дверь, дотащился до дивана и – заснул на месте.

В какой-то момент я открыл глаза и не мог понять, почему вдруг так светло. До меня не сразу дошло, что я спал. Мне удалось расстегнуть брюки и высвободить правое бедро: сплошной кровоподтёк, чёрный синяк от паха до колена, раздувшийся так, что страшно смотреть. Я рухнул на бок и снова заснул.

После этого я чувствовал себя чуть лучше, что довольно странно. Мне удалось встать на ноги – вернее, на ногу, на левую – и допрыгать на кухню. В Европе холодильники мало того что крошечные – что до сих пор не доставляло мне неудобств, – они ещё и не имеют встроенной машинки для льда, что в данный момент доставляло мне огромное неудобство. В одном из кухонных шкафов я нашёл две формочки для льда, наполнил их водой и поставил в морозильник. Потом взял полотенце, намочил его холодной водой и положил на бедро, отчего сразу испытал блаженство облегчения. Так я сидел на кухонном стуле, смотрел на холодильник, который морозил мой лёд, а мысли мои ворочались как мельничные жернова.

У меня был жар, как я вскоре обнаружил. Без всякого запроса в поле моего зрения высветился экран диагностики и предложил мне выбор из заслуживающих внимания методов лечения, которые были в моём распоряжении, вместе с уточнением, что если я в течение шестидесяти секунд не приму решение, то defolt option по умолчанию введёт в действие сильную дозу широкополосных антибиотиков.

Я предоставил системе действовать по её усмотрению. Какая разница. Единственное, чего я ещё хотел, был компресс со льдом на моём бедре. А это только вопрос времени.

Вопросом времени было также, когда они меня заберут. Если они обнаружат, что я больше не гожусь в безупречные музейные экспонаты, то всё кончится простым выстрелом под лопатку и конструированием какой-нибудь дикой истории, которая спишет смерть американского гражданина на каких-нибудь террористов.

Я тупо смотрел перед собой. Время текло. Я глянул на свои ладони, сжал их в кулаки и ощутил благодатное напряжение мускулов. Я стянул с себя рубашку, грязную, пропотевшую и провонявшую овечьим дерьмом, и полюбовался игрой своей мускулатуры. Всё ещё неплохой вид. Я вспомнил, что в детстве всегда любил читать комиксы про каких-нибудь мускулистых супергероев – это был мой проверенный способ уходить в себя, когда отец и мать снова ругались. По дому носились крики, а я целиком погружался в разглядывание боевых поз и представлял себе, что и у меня будут такие же мускулы, в которые я буду запечатан как в броню, так что уже никто ничего не сможет мне сделать.

Ну и вот они, мускулы, и вокруг огромное количество людей, которые очень даже могут мне сделать что угодно. Тем более что я теперь не могу ввести в действие свои суперсилы. Больше всего мне хотелось бы погибнуть под реющими знамёнами. Дать им последний бой, о котором ещё два поколения тайных агентов будут рассказывать с содроганием, вселяющим в слушателей ужас. Прихватить их с собой на тот свет сколько удастся. Не стать для них лёгкой добычей. Погибнуть в бою. Всё что угодно, только не ждать покорной скотиной перед воротами бойни.

Если бы только я мог ещё раз включить мои мышечные усилители! Израсходовать альфа-адреналин до последней капли, ещё раз включиться на полную катушку, ещё раз побыть непобедимым перед тем, как сдаться превосходящей силе. Я лихорадочно обдумывал, как бы мне это осуществить. Вся проблема состояла в оторванной гидравлике. Нет такой возможности отключить один отдельно взятый цилиндр. Для этого нужно было бы…

Что это? Кто-то зовёт меня снаружи?


Вот снова картина изменилась помимо моей воли. Я не знаю, что и думать. Может, лучше было бы спать, чем сидеть тут и безумно выстукивать пальцами по столу, печатая бессмысленные записи.

То был Билли Трант. Само по себе достаточно удивительно; я не припомню, чтобы он выполнял роль почтальона. Он стоял на улице перед моим домом и кричал, по-видимому, сбитый с толку надписью на табличке около моего звонка.

– Мистер Фицджеральд?! Пакет для вас! – И держал его в руке, этот пакет. Трудно поверить, но с виду он был похож на посылку с концентратом.

Я бросил мокрое полотенце в раковину, с трудом поднялся, подтянул брюки, что мне удалось сделать, лишь стиснув зубы, и захромал к двери.

– А, здравствуйте, мистер Фицджеральд, – вздохнул Билли и облегчённо улыбнулся так, что какой-нибудь производитель искусственных челюстей надорвался бы от смеха. – А я не был уверен…

– Да, – только и сказал я.

Он покачивал пакет в руке.

– У меня тут есть для вас кое-что. Что вы на это скажете? – Пакет казался тяжёлым, и нет, на самом деле он не походил на мои посылки с концентратом. Разве что они сменили поставщика упаковок.

– Великолепно, – сказал я, поскольку был слишком оглушён обезболивающими препаратами, чтобы сделать более воодушевлённое замечание. – Давайте сюда.

– Мне надо, чтобы вы расписались в получении, момент… – Он извлёк на свет божий блок квитанций и строптивую шариковую ручку, и, казалось, ему не хватало ещё одной руки, чтобы управиться со всем этим, и я, чтобы не глядеть на это, распахнул дверь и пригласил его войти.

Он с облегчением принял приглашение, поднялся по ступенькам и, не удостоив вниманием мой неряшливый вид, прошёл мимо меня на кухню. Я притворил дверь и похромал за ним к столу, на который он выгрузил пакет и протянул мне шариковую ручку.

– Вскройте его, – прошептал он, пока я расписывался.

Моя подпись оказалась ещё корявее, чем обычно. Любой почерковед, я думаю, на основании этой подписи, не колеблясь, приписал бы мне окончание медицинского факультета.

– Прямо сейчас, – добавил прыщеватый юноша Билли Трант, когда я вопросительно взглянул на него.

– Финиан? – беззвучно сформулировал я губами.

Он кивнул. Я разорвал коробку. Книги, с виду старые бульварные романы, в основном. Сверху лежал конвертик.

Билли отступил на два шага в сторону, когда я вскрыл послание, как будто ему строго-настрого было наказано не смотреть, что там написано.

Что, наверное, было правильно. Я извлёк записку на тонкой бумажке и прочитал:

«Новая попытка, на сей раз на бронированной машине. Место: двадцать метров севернее нашей первой встречи. Время: как при встрече с Бриджит. Ф.».

Другими словами, Финиан хотел подобрать меня сегодня около полуночи на углу Мейн-стрит и Дайк-стрит и попытаться вывезти на бронированной машине. Могло ли из этого что-нибудь выйти? Знал ли он, что со мной случилось? Догадывался ли он, с какими противниками имеет дело?

Я опустил записку.

– Спасибо, – сказал я Билли.

Он внезапно выхватил у меня это письмо, скомкал его, не взглянув, затолкал себе в рот, прожевал и, давясь, проглотил. Потом, прокашлявшись, сказал:

– Теперь мне надо идти.

Я лишь кивнул, ошеломлённый его действиями. Что меня встревожило. Ведь меня ничто не должно ошеломлять. Даже в моём подбитом состоянии я не должен быть захвачен врасплох ничем.

– О'кей, – сказал я.

На улице он обстоятельно упрятал блок квитанций и ручку, сел на свой велосипед, ещё раз весело помахал мне рукой и покатил прочь. Я хотел посмотреть ему вслед, но потом сообразил, что это было бы ему во вред. И я вернулся в дом, как будто всё нормально.

И вот я сижу, и в голове у меня бешено вертятся мысли. Бронированная машина? Что это значит? Да что бы ни значило, агенты будут висеть на нас как мухи на липучке.

С другой стороны, однажды Финиан уже обвёл их вокруг пальца при помощи обманного манёвра. Может, это удастся ему и во второй раз?

Сегодня в полночь? Проблема – Рейли. В восемь часов вечера он будет ждать меня в порту. Я полагаю, что Рейли, хоть он и сам намерен сбежать отсюда незаметно, по-прежнему поддерживает связь с агентами в городе. Другими словами, если в восемь часов вечера я не появлюсь в порту, дома мне с этого времени оставаться уже нельзя. Время до полуночи я должен где-то скоротать. И из дома я должен уйти незамеченным, на сей раз без маскировочного костюма, который так и остался лежать где-то там на овечьем пастбище. Кроме того, по каналу мне больше уже не пробраться. Я должен радоваться, если мне удастся просто выйти из дома хромая.

Об этом я должен подумать. Сейчас я помоюсь, потом посмотрю, застыли ли кубики льда, и подумаю, что можно сделать.


Я сижу у постели Джордана Безаниса. Траурная вахта. Мы сменяли друг друга всю ночь, и мне достался последний час. Я смотрю на его серое, восковое лицо, в котором больше не видно ни его тайных желаний, ни его упрямства, которое он часто проявлял. Джордана больше нет. Под простынями лежит только его тело, содержащее в себе несколько отказавших технических приборов.

Восходит солнце. Я наклоняюсь вперёд, чтобы выключить лампу на ночном столике. И в этот момент я вижу, что на подоконнике собралась стайка мелких пташек и заглядывает внутрь. Маленькие коричнево-серые комочки с тёмными точечными глазами и тёмными клювами, казалось, разглядывали Джордана – человека, который их так часто рисовал, – и у них был такой вид, будто они всё время сидели здесь и тоже несли траурную вахту. Но когда я в растерянности снова откинулся на спинку стула, они вспорхнули и улетели.


Думай о смерти, говорит Сенека, и я так и делаю. Я думаю о смерти. Так я готовлю себя без страха и трепета к тому дню, когда поза и грим отпадут и станет видно, отважен ли я только на словах или и в сердце, и не притворными ли были те заносчивые речи, которые я бросал в лицо судьбе.

Я всегда со страхом читал эти слова. Но я их перечитывал снова и снова, не понимая, почему они так задевают меня. Я даже записал их, чтобы всегда иметь их при себе.

Может, теперь я начинаю понимать.

Две тысячи лет после Сенеки мы чтим победителей и презираем побеждённых. Мужество, по нашим представлениям, есть лишь способность преодолевать тот страх, который удерживает нас от борьбы за победу. Однако мужество без победы – это ничто, оно для нас смешно. Поэтому мы не понимаем, что мужество достигает своего расцвета только перед лицом смерти.

Даже самые трусливые храбрятся на словах. Лишь в твои последние часы будет ясно, кто ты есть на самом деле. Смерть произнесёт над тобой своё решение.

Как же мы рассматриваем смерть? Вообще никак. Мы живём так, будто смерти нет вообще, мы прячем умирающих в больницы, мы гримируем мёртвых, чтобы они выглядели так, будто уснули, и если нам всё же приходится признать реальность смерти, мы обряжаем её в одежды пафоса и топим во хмелю чувств. Вызов сегодняшней жизни состоит не в том, чтобы мужественно встретить смерть, когда она придёт, – она придёт к каждому, неотвратимо и нежданно, – а в том, чтобы как можно дольше бегать от неё и скрываться, в идеальном случае вечно. Мы по умолчанию исходим из того, что смерть есть производственная травма, досадное явление, которое по возможности надо устранять.

Думай о смерти, говорит Сенека. Кто так говорит, тот призывает тебя думать о свободе. Кто научился умирать, тот перестаёт быть рабом.

Я думаю о смерти, потому что вынужден.

В ванной всё ещё валяются осколки баночки, которую смахнул Рейли во время своего инспекционного обхода. Я думаю, пусть они так и валяются; я не в настроении и не в состоянии их убирать.

Честно говоря, состояние у меня было исключительно плохое. Руки дрожали, когда я подставлял их под струю воды, а лицо на ощупь было горячим и размягчённым, когда я его мыл. Я разглядывал себя в зеркале и попытался избавиться от мысли, что я лишь разлагающееся мясо, которое скоро отвалится вонючими кусками от моего стального скелета. И когда я взял свежее полотенце, оно выпало у меня из рук – и, конечно же, прямо на осколки.

Я с трудом нагнулся, каждое движение было мучительно. Пальцы правой руки, казалось, хрустнули, схватившись за махровую ткань. И как раз в тот момент, когда я собрался выпрямиться, я увидел эту белую штучку величиной с вишнёвую косточку, наполовину прикрытую осколками, в щели между плитками пола.

Та деталь, которую из меня вырезал О'Ши. Я не без усилий выковырнул и поднял её, потом сел на край ванны, чтобы отдышаться, присмотрелся к этой штуке и попытался реконструировать, как она попала туда, где я её нашёл. Доктор отдал мне её в стеклянной баночке с завинчивающейся крышкой. Я сунул баночку в карман брюк. А потом? Я пришёл домой и поставил баночку на выступ окна. Правильно, и на это же место я сложил потом снятые повязки, с твёрдым намерением в ближайшее время выбросить всё это в мусор. Но руки как-то не дошли до этого. Как водится в мужском домашнем хозяйстве, мало ли чему приходится валяться гораздо дольше, чем это согласуется с общими представлениями о гигиене и эстетике. А Рейли интересовался моими повязками, хотел знать, что там случилось с его питомцем. При этом баночка упала и разбилась о плитки.

Показательно, однако, что люди, которые вломились в мою квартиру в пятницу и всё перевернули вверх дном, не обратили на неё внимания.

Может, теория об их идиотизме всё-таки верна.

Я не знаю почему, но меня вдруг остро заинтересовало, что же это за деталь. Под увеличительным зрением я обнаружил множество мелких трещинок в белой гладкой оболочке, которая на ощупь была похожа на тефлон, но, пожалуй, не была тефлоном. Одна из трещин была так велика, что невооружённым глазом было видно: именно здесь я ковырял её шилом.

Я отнёс эту штучку на кухню, положил на стол и достал из шкафа инструменты, какие у меня были. Разумеется, они не годились для обработки таких микроминиатюрных деталей, но мне все же удалось при помощи струбцины достаточно прочно закрепить эту вишнёвую косточку на столе, чтобы попробовать распилить её пилкой по металлу. Белый материал оболочки не оказал серьёзного сопротивления, распавшись в белый порошок по столу и распространив по кухне едкую химическую вонь. Металлический корпус под этой оболочкой оказался гораздо прочнее, но через несколько минут поддался, щёлкнул, и деталь начала елозить под струбциной. Я извлёк её и остальное доделал кусачками.

Теперь передо мной на столе лежали две половинки. Я склонился над ними и осмотрел под увеличением. Мне удалось, несмотря на трясущиеся руки, иголкой разъединить отдельные слои. Крохотный прибор, нигде не обозначенный на моей схеме, постепенно расслоился.

Я не инженер, но кое-что из техники нам всё-таки преподавали. Есть целый ряд технических элементов, которые я могу идентифицировать без колебаний. Если бы эта штучка из моего живота представляла собой высококомплексный прибор, нечто из класса моего Observation Detection Processor, например, я мог бы таращиться на него хоть сто лет, но так бы и не понял, что я вижу. Но здесь передо мной был прибор не бог весть какой сложности. Напротив, это была исключительно простая деталька. Простая и грубая, и можно предположить, что она пришла на ум своим создателям в последнюю очередь.

В принципе она состояла из двух частей. Первая представляла собой приёмник. Отчётливо видны были свёрнутая дипольная антенна и колебательный контур, однозначно радиоприёмник самого примитивного строения. К нему примыкал крошечный чип, – судя по кодовому номеру, дешифрующее устройство.

Вторая составная часть была простым прерывателем. Так вот для чего предназначалась эта штука. Один ввод шёл внутрь, другой выходил наружу, оба смыкались язычками и могли размыкаться под воздействием импульса.

Теперь я понял, что со мной происходило, когда время от времени – ну, если, например, я ночью особенно беспокойно ворочался и прибор был стиснут и вдавлен в брюшину – через трещинку в оболочке внутрьпроникала телесная жидкость. Это случалось, должно быть, довольно часто, только, как правило, ничего не происходило, поскольку конструкция была достаточно устойчивой. Но всё же временами – например, в ночь на субботу неделю назад – доходило до того, что между контактными язычками образовывалась плёнка жидкости, которая нарушала контакт и обесточивала мою систему.

Некоторые вспомогательные методы, которые я с течением времени развил, давали эффект, судя по всему, лишь косвенно: они приводили живот в движение, и изолирующая жидкость стекала. Единственное прямое воздействие состоялось, когда я ткнул шилом сквозь брюшную стенку, прямо в точку, так что оба язычка прижались друг к другу, и жидкость из-под них выдавило.

Всё бы хорошо, но вопрос был, собственно, в том, для чего всё это было предназначено. Прибор, который по сигналу прерывал электроснабжение моей системы. Импульс, судя по всему, кодировался. Другими словами, та деталь, которую доктор О'Ши из меня убрал, была задумана для того, чтобы кто-то, знающий код, мог при желании перекрыть мне кислород.

Вот потому я тут сижу и думаю о смерти. Уже давно полдень, мне видны огромные, молочно-серые облака, которые переваливаются через Дингл, слегка моросит, как в большей или меньшей степени моросит каждый день, и я пытаюсь понять, что имел в виду Сенека, когда говорил: Есть только одна цепь, которая держит нас на привязи: любовь к жизни. И её не стряхнёшь, но ослабить её можно, чтобы, когда обстоятельства потребуют, ничто не мешало нашей готовности сделать то, что когда-то должно произойти.

Не лишено логики то, что нам, киборгам, вживили такие устройства, равно как и то, что их существование скрыли от нас. Если бы Железный Человек оказался успешным, таких солдат, как я, настроили бы сотни, целые дивизии были бы укомплектованы суперменами – так сказать, преторианская гвардия Америки. И совсем немного нужно почитать об истории Рима, чтобы обнаружить, что преторианцы нередко играли решающую роль в некоторых переворотах и убийствах императора. Ответственные за проект решили ещё на ранней стадии – а может, получили указание – встроить подстраховку, возможность держать под контролем тех духов, которых они намеревались вызвать.

Теперь понятно, как Габриель Уайтвотер умудрился попасть под машину. Должно быть, неподалёку был кто-то, знающий код отключения. Кто-то, обладающий соответствующим прибором и в нужный момент нажавший кнопку. Что означает, что на самом деле это был никакой не несчастный случай, но в этом я в принципе никогда и не сомневался.

К сожалению, это проясняет и кое-что другое.

И теперь я должен действовать.

22

Мы должны готовить себя скорее к смерти, чем к жизни. Достаточно ли мы пожили, зависит не от лет и не от дней, а от нашего сердца. Я жил достаточно. Я ожидаю смерти как свершившийся человек.

Сенека
Всё ведь хорошо. Даже не больно. На удивление. И есть возможность кое-что завершить.

Например, конец, какой нашёл Луций Анней Сенека.

В 62 году он вернулся в свои сельские поместья, с одной стороны, по причине ухудшения здоровья, с другой стороны, потому что после смерти покровителя он больше не мог выносить давление враждебно настроенной против него клики, окружавшей императора Нерона. В годы, наступившие после его ухода, мания величия Нерона приобрела размах, ставший притчей во языцех; в те годы кровь лилась рекой, и горел Рим.

В апреле 65 года вокруг некоего Кальпурния Пизо сколотился заговор против Нерона. Но эту группу предали, а поскольку Пизо был добрым знакомым Сенеки, а тот, как нарочно, за день до запланированного покушения вернулся в Рим, у императора тем более возникло подозрение, что его бывший учитель не только участвует в заговоре, но и избран заговорщиками в качестве преемника римского трона. Он приговорил Сенеку к смерти и поручил своему военачальнику донести до сведения Сенеки смертный приговор вместе с послаблением: он мог сам выбрать себе вид смерти и привести приговор в исполнение собственноручно.

Сенека как раз собрал вокруг себя кружок друзей для философских бесед. Свидетель, Тацит, описывает, что Сенека ничем не выдал ни страха, ни подавленности. Он спокойно потребовал своё завещание, чтобы внести в него изменения в пользу друзей, но центурион отказал ему в этом. Тогда Сенека повернулся к своим друзьям и попросил их рассматривать как завещание память о его жизни и смерти, и утешил тех, кто разразился слезами, напомнив им, что не следует забывать учение мудрости именно в тот час, когда надо сохранять самообладание. Потом он велел вскрыть себе вены, и когда из него выходила кровь, он диктовал писцам свои последние слова, пока не утратил дар речи.

Примерно так это было, насколько я помню.

Я позвонил Рейли и сказал ему, что наша договорённость о встрече остаётся в силе, – сказал общими словами, чтобы у подслушивающих агентов не возникло никаких лишних подозрений. Я вскользь упомянул, что ещё должен зайти в библиотеку, чтобы урегулировать вопрос с теми библиотечными книгами, которые у меня похитили. И хотя это сбило его с толку, я должен был это сказать. Я хотел, чтобы мои преследователи были в курсе. Не хватало мне только того, чтобы агент зашёл в библиотеку, чтобы посмотреть, что я там делаю так долго.

После разговора с Рейли я собрался. Взял с собой несколько предметов из ванной и из кухни и покинул дом через парадный вход, запер дверь на ключ, что было чистым актёрством. На сей раз я действительно больше не вернусь; я знал это.

Последний проход по городу был мучительным. Из-за прощания. Из-за боли. Моё бедро пылало огнём, оно раздулось, кожа натянулась, и меня бы нисколько не удивило, если бы моя нога просто сломалась прямо на ходу.

Но она не сломалась. Я доплёлся до Грин-стрит и до библиотеки беспрепятственно. Миссис Бренниган стояла за своей стойкой, как обычно, и когда я попросил разрешения воспользоваться библиотечным принтером, она без колебания протянула мне ключ от кабинета.

– Мне придётся там на некоторое время запереться, – сказал я. – Дело секретное.

– Никаких проблем, – ответила она. – Мы закрываемся только в пять.

– Это может затянуться чуть дольше.

– Я пробуду здесь до шести. – Она указала на тележку возвращенных книг. – Надо же их когда-то разобрать.

– Спасибо.

– Что у вас с ногой?

– Я вам после расскажу.

Я заперся в её кабинете, оставил ключ в скважине и немедля принялся злоупотреблять оказанным мне доверием.

Я достал из кармана кусачки, взял кабель, ведущий от процессора к принтеру, и перекусил его примерно посередине. Потом взял отвёртку и начал разбирать вилку разъёма. Когда его внутренности лежали передо мной раскрытыми, я посмотрел в руководстве по применению принтера, как установить его на непрерывную печать. В приложении, к счастью, были приведены записи ПИН-кода. Можно было обойтись и без них, но это облегчило задачу – перестроить половинку кабеля под мои требования.

Спустя десять минут разъём уже снова торчал в принтере, а из перерезанного конца кабеля высовывались два тонких проводка, от которых всё зависело: красный и жёлтый. Я счистил с них изоляцию, освободив на каждом по дюйму меди, и всё было готово. Лёгкая часть дела осталась позади.

Я посидел некоторое время, сосредоточенно дыша, и проверил, действует ли седативное обезболивание. Оно действовало, но проблема была на самом деле не в этом. Я освободил стол от всех бумаг и документов, достал из сумки бинты и пластырь, всё разложил наготове. В корзине для бумаг лежала газета. Я вынул её оттуда и расстелил перед собой на столе, на всякий случай. «Третье убийство в Дингле», – вещал заголовок крупными буквами.

Из кармана рубашки я достал пакетик с бритвенными лезвиями. Вынул одно, проверил его остроту, остался ею доволен и положил лезвие на упаковку. Потом я принялся закатывать правый рукав.

Боюсь, мне уже не сгодиться в качестве главного аттракциона тайного музея.

Проблема текстовой программы, которой я был обязан одному беспечному программисту, состояла в том, что теоретически я, правда, мог делать с неё распечатку, но для вывода данных был предусмотрен единственный бионический разъём внутри моей правой ладони. Он был задуман многообразно, но все его ответные части, которые действительно были введены в действие, остались встроенными в чудовищное огнестрельное оружие, которое сейчас лежит где-то в тайных бункерах. Короче говоря, с этим разъёмом без ответной части мне ничего не сделать. Я должен обойти его, чтобы перенести на бумагу то, что я записал на своём компьютере.

И единственный способ его обойти – это кабель. Кабель, который проходит от компьютера, встроенного в моём животе, к бионическим конечным контактам в моей ладони.

Я положил правую руку на стол, тыльной стороной вверх, сжал кулак и взял бритвенное лезвие в левую руку. Не самую ловкую мою руку. Приставил остриё сантиметров на семь ниже запястья – к месту, где, вроде бы, не проходит артерия. Боль немного ощущалась, когда я надавил и наружу выступила красная капля. Я прорезал кожу и подкожный жировой слой и продлил разрез чуть ли не до локтевого сгиба – длиной почти в ладонь, глубиной почти в сантиметр.

Стало накачиваться обезболивание. Рука начала неметь. Кровь стекала на газету тоненькими струйками справа и слева от разреза, несмотря на дросселирование.

Всё ещё недостаточно глубоко. Я следил за своим дыханием, чтобы оно было равномерным. По краям моего поля зрения мерцал чёрный туман, но это скажется, только когда дело будет сделано.

Я приставил лезвие ещё раз, погрузил его в тёплое тёмно-красное болото ниже запястья и резал – твёрже, глубже, расчленяя ткани ужасным движением до самого сгиба, а потом с дрожью отбросил лезвие. Сейчас надо торопиться. Я погрузил пальцы левой руки в зияющий разрез, проковырялся сквозь окровавленное, тёплое мясо в глубину, пока не нащупал то, что искал: серийный провод CPU-BIOUT-SER, спецификационный номер 001-5398-4423.

Когда я вырвал кабель, по всему телу меня пронзила тянущая боль, и чёрный мерцающий туман опасно расширился. Я схватил щипцы, всё левой рукой, перекусил провод и временно закрепил на плече выходящий из руки конец. Другой конец ускользнул назад, в мясо. Я тщился одноруко сдавить вместе края раны и залепить их приготовленным пластырем, что сначала удалось мне удручающе плохо. Во втором заходе я помогал зубами и освоился настолько, что смог навернуть бинт и затянуть его так туго, что кровь остановилась.

Клочком бумаги я обтёр свободный конец кабеля, соскрёб изоляцию с проводов, удерживая их трясущимися пальцами правой руки, и скрутил их с медными концами кабеля принтера. После этого я отдал команду на печать усталыми сигналами правых пальцев.

Сработало сразу. Зелёный светодиод на принтере начал мигать, пока прибор принимал данные, и вскоре после этого из него вылез первый лист бумаги, весь хорошо пропечатанный. Я увидел, что правая рука реагировала лучше, чем я смел надеяться: пока принтер работал, я мог – правда, медленно, но ведь у меня было время – продолжать писать. Что давало мне возможность кое-что довершить.

Итак, я сижу тут. Вентиляторы принтера гудят так громко, что я не слышу ничего, что происходит за дверью. Сквозь узкое высокое окно с матовым стеклом в комнату проникает мягкий свет. Я смотрю, как растёт стопка отпечатанной бумаги. Моя кровь пропитала вдоль и поперёк всю газету, в которой сообщается об убийстве американца по имени Виктор Саванна.

Это одна из тех замечательных шалостей, которые проделывает с тобой собственное подсознание, как я понимаю. Часть меня, которая отвечала за писание, должно быть, задолго до моего сознания догадывалась, для кого я всё это на самом деле пишу. Поэтому я, так сказать, сам от себя умалчивал, что это я убил агента, которого вчера утром выловили в гавани.

Да, его убил я. Предумышленно и хладнокровно. Я думал о племяннике и племяннице О'Ши и о том, что доктор был единственным человеком, которому я всё это время мог доверять, и я убил агента.

Я не знал, что его зовут Виктор Саванна, а хоть бы и знал, мне это было всё равно. Может, его настоящее имя совсем другое. Мало ли что написано в паспорте тайного агента. Я подкараулил его перед дверью отеля, шёл за ним и в подходящий момент сломал ему шею одним-единственным движением правой руки. То была тихая и быстрая, незаслуженно милосердная смерть. Конечно, он был агентом и действовал, служа своей стране, а не собственным интересам. Может быть, он делал только то, что почитал своим долгом. Но и я тоже, я был сильнее.

Оглядываясь назад, я понимаю, что это был недопустимый риск – бросать его в воду в порту. Но мне в тот момент это казалось необходимым, чтобы замести возможные следы. До вечера понедельника перед моей дверью не должен был появиться ни один представитель криминальной службы. И вот уже вторник, а я всё ещё на воле. Теперь мне кажется, раз уж я привожу свои дела в порядок, мой долг – не оставлять этот случай убийства непрояснённым.

При этом мне совершенно безразлично, что, например, станет с моим домом. И прочее моё имущество – не так уж его и много – заботит меня слишком мало, чтобы я думал об этом всерьёз.

Собственно, если задуматься, есть лишь один предмет, о потере которого я действительно жалею. Фото, которое я всё моё детство и юность хранил в ящике ночного столика как сокровище. Мне бы хотелось ещё хотя бы раз взглянуть на него; но я понятия не имею, куда оно девалось. То было фото, снятое вскоре после моего рождения. Мать держит меня на руках, своего сморщенного, большеглазого сына Дуэйна, держит меня на руках и улыбается в объектив.

В те годы, когда она уехала, я часто доставал эту фотографию, клал её на одеяло и, подперев подбородок руками, разглядывал её и пытался вспомнить о многом. Мать на этом фото улыбалась, держа меня на руках, и казалась такой счастливой, какой я никогда её не видел, и всякий раз, когда я смотрел на фото, я думал, что всё-таки она меня немножко любила.

Стопка бумаги становилась приличной. Я и не знал, что написал так много. Я отдам отпечатанные страницы библиотекарше и попрошу её передать их Финиану Макдоногу. Я надеюсь, они дойдут до него вовремя, чтобы он даже не затевал эту рискованную акцию в полночь, потому что я не приду.

Поскольку недавно на моей кухне я задал себе вопрос, который я уже давно должен был бы задать себе, даже с температурой и отмирающим правым бедром. Вопрос, который звучит так: каким образом агенты вчера ночью вообще смогли найти меня на склонах горы?

Они не заметили, как я покинул дом, в этом я уверен. Они не последовали за мной, я бы это заметил. Они просто появились там, на склоне. И они могли это сделать, потому что знали, где я.

Я думаю, что корабль, который со вчерашнего дня стоит в порту на якоре, играет в этом деле решающую роль. Корабль радиолокационный, это очевидно. Предположительно, его вызвали сюда после событий пятничной ночи, поскольку обнаружилось, что я был в состоянии хотя бы на время ускользнуть от наблюдения.

Если солдату-киборгу тайно вживляют отсекатель для критического случая, то ещё проще предусмотреть возможность при необходимости запеленговать его с точностью до метра. И наличие такого пеленгующего устройства от нас тоже утаили. Где-то в моей системе скрыт ещё один прибор, который на правильно закодированный импульс отвечает, выдавая моё точное местонахождение, и сегодня ночью этот прибор использовали впервые. Только так они могли меня обнаружить там, на пастбище среди овец.

Но это значит также, что мне уже не уйти, и спасения нет.

Даже если бы мне удалось ускользнуть от моих наблюдателей здесь, в городе, я всё равно остаюсь как на ладони всюду на этой планете. Исключено, чтобы я добрался до Дублина необнаруженным. Я знаю, каков уровень образования в наших Вооружённых силах, и знаю, на что они способны. В следующий раз деликатный полукруг тайных агентов с фонарями и оружием уже не будет великодушно указывать мне путь. В следующий раз налетит вертолёт, и с неба упадут десантники, и каждый, кто окажется рядом со мной, будет в смертельной опасности.

Я не могу поехать с Финианом. Я ношу в своём теле электронного предателя. Я стал бы сигнальным огнём в невидимом мире радиоволн и верной смертью для моих сопровождающих.

И поскольку я боюсь, что Вы, Бриджит, можете быть склонны к неверному представлению о технических возможностях и о решимости тех, кто рассматривает меня как государственную тайну, я решил, для Вашего же блага и для блага Вашего брата, поставить Вас перед свершившимся фактом. Поэтому сегодня вечером в восемь часов я поднимусь на борт катера Рейли, не питая надежд ни на что, кроме милосердной, безболезненной смерти. Когда Вы узнаете, что и вторая попытка спасти меня не удалась, будет уже поздно затевать третью. Не делайте этого. Спасайтесь по возможности сами.

Печатаются последние страницы. Миссис Бренниган только что постучалась в дверь, и я крикнул ей:

– Минуточку!

Пора кончать.

Скорей всего, Вы больше никогда обо мне не услышите, Бриджит. Это последняя возможность сказать Вам то, что ещё не сказано.

Что я любил Вас, Вы знаете. Простите мне это. Это я нагрезил себе, вопреки здравому рассудку размечтался о том, что у меня снова может быть что-то вроде нормальной жизни. Я говорю это, никого не обвиняя, в том числе и себя самого. Это была моя жизнь. И к ней относится и та часть этой жизни, которую я провёл в качестве полумашины. Я искал и не нашёл то, что искал. Такое бывает.

Когда Сенека умирал, он сделал это со словами: «Я ухожу как свершившийся человек». Хотел бы я сказать о себе то же самое. Но не могу. И всё же когда сегодня я принял решение защитить Вас, я впервые за всю свою жизнь был исполнен того, что превыше всякого страха. Пусть моя жизнь была ошибкой, я всё же достиг того пункта, в котором она чего-то стоила. Теперь я ухожу, но я отваживаюсь сказать: я ухожу как любящий человек. Как любящий я ухожу, Бриджит Кин, и где бы Вы ни были, пожалуйста, вспоминайте обо мне. Как о человеке, который погиб, но был спасён. Как о человеке, которого Вы глубоко тронули, ни разу не дотронувшись до него.

Примечания

1

Неожиданная ошибка № 804 – свяжитесь с системным оператором.

(обратно)

2

Множественные ошибки – отключите программу боевых действий.

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • *** Примечания ***