След [Патриция Корнуэлл] (fb2) читать онлайн
- След (пер. С. Самуйлов) (а.с. Кей Скарпетта -13) (и.с. The International Bestseller) 698 Кб, 353с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Патриция Корнуэлл
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Патрисия Корнуэлл След
Рут и Билли Грэму – других таких нет, и я вас люблю. Моя благодарность Джулии Кэмерон – за то, что провела меня Путем Художника. Чарли и Марти, и Ирэн. Вы сделали это возможным.Глава 1
Желтые бульдозеры сгребают землю и камни в старом городском квартале, видевшем на своем веку побольше смертей, чем многие современные войны, и Кей Скарпетта почти останавливает взятый напрокат внедорожник. Потрясенная чинимым на ее глазах разрушением, Кей долго смотрит на горчичного цвета машины, уничтожающие прошлое. – И мне никто ничего не сказал, – говорит она. Этим декабрьским утром Скарпетта руководствовалась вполне мирными намерениями и не желала ничего большего, как только предаться легкой ностальгии и проехать мимо старого корпуса. Она и понятия не имела, что этот самый старый корпус сейчас безжалостно стирают с лица земли. И ей никто ничего не сказал. А ведь что стоило хотя бы вежливо упомянуть: «Ах да, между прочим, то здание, где вы работали, когда были молоды, полны надежд и верили в любовь, так вот, его, это старое здание, по которому вы до сих пор скучаете, сейчас стирают с лица земли». Бульдозер устремляется вперед с изготовленным для атаки отвалом, и этот шумный механический натиск воспринимается как предупреждение, как сигнал серьезной опасности. «Нужно было слушать», – думает Кей, глядя на потрескавшийся, раздолбанный бетон. Фасад ее старого корпуса уже наполовину обезображен. Нужно было, когда ее попросили приехать в Ричмонд, прислушаться к внутреннему голосу. – У нас здесь случай, с которым, надеюсь, вы мне поможете разобраться, – объяснил доктор Маркус, нынешний главный судебно-медицинский эксперт штата Виргиния, человек, занявший место Кей. Разговор состоялся всего лишь вчера во второй половине дня, когда доктор позвонил по телефону, а она проигнорировала предчувствие. – Конечно, доктор Маркус, – ответила Скарпетта из кухни своего дома в южной Флориде. – Чем могу помочь? – Четырнадцатилетняя девочка обнаружена мертвой в постели. Это случилось две недели назад, около полудня. До этого у нее был грипп. Вот тогда Кей и следовало спросить доктора Маркуса, почему он звонит ей. Почему именно ей? Но предупреждение осталось неуслышанным. – То есть она была дома и в школу не ходила? – Совершенно верно. – Одна? – Прижав телефон плечом к уху, Кей помешивала смесь из бурбона, меда и оливкового масла. – Да. – Кто ее нашел и какова причина смерти? – Она полила маринадом стейк, уже лежавший в пластиковом контейнере. – Девочку нашла мать. Что касается причины смерти, то таковая не установлена. Мы не обнаружили ничего подозрительного. Ничто не указывает на то, что девочка должна была умереть. Скарпетта поставила пластиковый контейнер с бифштексом и маринадом в холодильник, выдвинула ящичек с картошкой и тут же, передумав, задвинула его на место. Вместо картошки лучше подогреть цельнозерновой хлеб. Стоять Кей не могла, сидеть тем более. Она нервничала и изо всех сил старалась сохранить спокойствие. Почему он позвонил ей? Нужно было спросить. – Кто жил в доме вместе с ней? – Я бы предпочел обсудить детали лично с вами, – ответил доктор Маркус. – Ситуация весьма деликатная. Сначала Скарпетта едва не сказала, что уезжает на две недели в Аспен, но слова эти так и остались при ней, и сейчас они были бы уже ложью. Да, она планировала поехать в Аспен, но не поехала и уже не собирается. Солгать не получилось, а потому Кей прибегла к профессиональной отговорке, сославшись на то, что не может поехать в Ричмонд, поскольку на руках у нее очень трудное дело покончившего с собой, семья которого отказывается принимать версию самоубийства. – И что за проблема? – спросил доктор Маркус. – Расовая? – Парень забрался на дерево, сунул голову в петлю и сковал себя наручниками за спиной, чтобы не передумать в последний момент, – ответила Кей, открывая шкафчик в своей светлой, жизнерадостной кухне. – Когда он спрыгнул с ветки, шея сломалась, голова подалась назад, и выражение лица исказилось, получилось что-то вроде гримасы боли. Вот и попробуйте объяснить это и наручники его родным в Миссисипи, где камуфляж считается нормальным, а мужчины-геи – нет. – В Миссисипи бывать не доводилось! – отрезал доктор Маркус, возможно, желая сказать, что ему нет никакого дела до повешенного и вообще какой-либо трагедии, если они не затрагивают его напрямую, но Кей этого не услышала, потому что не слушала. – Я бы хотела вам помочь, – сказала Скарпетта, открывая новую бутылку оливкового масла, хотя необходимости в этом в тот момент не было. – Но приглашать меня заниматься вашим делом идея не совсем хорошая. Она злилась, но отказывалась признавать это и, подавляя злость, расхаживала по своей большой, прекрасно оборудованной кухне с приборами из нержавеющей стали, полированными гранитными столешницами и большими окнами с видом на Береговой канал. Она злилась из-за Аспена, но не желала себе в этом признаваться. Злилась, но не хотела напоминать доктору Маркусу, что ее уволили с той самой должности, которую он теперь занимает, что из-за этого ей пришлось уехать из Виргинии с намерением никогда больше туда не возвращаться. Тем не менее затянувшееся молчание доктора вынудило ее продолжить и сказать, что она покинула Ричмонд отнюдь не по своей воле и что ему это обстоятельство прекрасно известно. – Кей, это было так давно, – ответил он. Соблюдая профессиональную этику и стараясь проявлять уважение, Скарпетта называла его доктором Маркусом, и вот, нате вам – он обратился к ней по имени. Кей даже удивилась, что это так ее задело, но напомнила себе, что нужно быть вежливой и дружелюбной, а не обидчивой и раздражительной, что, возможно, она просто завидует ему, что нельзя быть мелочной и злопамятной. Ничего особенного, ему просто удобнее называть ее Кей, а не доктором Скарпеттой, сказала себе Кей, упорно не желая прислушаться к внутреннему голосу. – У нас теперь другой губернатор, – продолжал он. – И она скорее всего не знает, кто вы такая. Понимать нужно было так, что Скарпетта не оставила никакого следа, что она не играла никакой роли и что новая власть даже не слышала о ней. Доктор Маркус оскорблял ее. Чепуха, возразила Кей самой себе. – Ее больше волнует огромный дефицит бюджета и потенциальная угроза террористических атак. У нас, в Виргинии, столько потенциальных целей… Скарпетта упрекнула себя за предвзятое отношение к человеку, занявшему ее место. Все, что нужно доктору Маркусу, – это квалифицированная помощь в трудном деле. И почему бы ему не обратиться к ней? Крупные компании нередко обращаются за советом и консультацией к уволенным директорам. К тому же, напомнила она себе, в Аспен ей все равно уже не ехать. – …атомные электростанции, военные базы. Академия ФБР, тренировочный лагерь ЦРУ, что ни для кого не является секретом, федеральный резервный банк. С новым губернатором у вас никаких проблем не возникнет. Она очень амбициозна и, сказать по правде, слишком увлечена вашингтонскими играми, чтобы проявлять интерес к тому, что творится у нас, – продолжал доктор Маркус ровным голосом с легким южным акцентом. Он явно стремился уверить Скарпетту, что никаких проблем возвращение в город, из которого ее изгнали пять лет назад, не вызовет и что на нее саму никто не обратит внимания. Кей вовсе не разделяла его уверенности, но думала в тот момент об Аспене и Бентоне, уехавшем туда без нее. Она думала о том, что у нее вдруг появилось свободное время и ничто не мешает взять еще одно дело. И вот теперь Скарпетта медленно объезжает корпуса учреждения, которым руководила когда-то, в той жизни, с которой, казалось, покончено раз и навсегда. Клубы серой пыли поднимаются в воздух – это машины предпринимают очередной штурм старого здания, нападая на него, будто огромные желтые насекомые на труп поверженной добычи. Металлические лезвия и ковши глухо клацают, ударяя в бетон. Тяжело ворочаются грузовики и экскаваторы. Скрипят шины. Грохочут стальные ленты. – Что ж, – говорит Скарпетта, – я рада, что вижу это. Но могли бы и предупредить. Ее пассажир, Пит Марино, угрюмо и молча наблюдает за уничтожением приземистого, обветшалого здания, расположенного на крайней границе делового района города. – И рада, что ты, капитан, тоже это видишь, – добавляет Кей, хотя Марино больше не капитан, но она все еще называет его так, что случается не часто, лишь в минуту особого расположения. – Как раз то, что доктор прописал, – бормочет он привычным язвительным тоном. Этот тон для Пита то же самое, что нота «до» для пианино. – И ты права. Должны были предупредить. И сделать это должен был тот мудак, что занял твое место. Умоляет прилететь, хотя ты в Ричмонд пять лет нос не совала, а про то, что твою старую контору сносят к чертям, даже не заикается. – Наверно, ему это и в голову не пришло. – Хрен недомеренный, – ворчит Марино. – Он мне уже не нравится. Сегодня утром на нем черные рабочие штаны, черные полицейские ботинки, черная виниловая куртка и бейсболка с надписью «УПЛА» – недвусмысленное грозное послание. Скарпетта понимает его решимость выглядеть чужаком, крутым парнем из большого города, демонстрирующим презрение к жителям этого упрямого городишки, которые оскорбляли Пита, указывали ему и вообще всячески третировали, когда он был здесь детективом. Марино редко приходит в голову, что когда его отчитывали, отстраняли, переводили или понижали, происходило это потому, что он того заслуживал, что обычно люди грубы с ним, когда он сам их провоцирует. В темных очках и бейсболке Марино, на взгляд Кей, смотрится немного смешно и глупо. Она знает, как ненавидит он знаменитостей вообще и индустрию развлечений в частности, а также людей, включая копов, которые из кожи вон лезут, чтобы стать частью блестящего мира. Бейсболку ему подарила ее племянница Люси, недавно открывшая в Городе Ангелов – или Городе Падших Ангелов, как говорит Марино, – собственную фирму. Вот так он и возвращается в свой потерянный город Ричмонд, приняв образ того, кем на самом деле вовсе не является. – Ха! – добавляет Марино задумчиво, понизив голос. – Вот тебе и Аспен. Накрылся. Бентон, наверно, рвет и мечет. – Вообще-то он там работает, – отвечает Скарпетта. – Так что если я и задержусь на пару дней, это только к лучшему. – На пару дней… Черта с два. За пару дней никогда ничего не сделаешь. Попомни мое слово, не видать тебе Аспена. А над чем он там работает? – Бентон не сказал, а я не спрашивала, – говорит Кей, давая понять, что больше на эту тему разговаривать не намерена. Марино умолкает ненадолго и смотрит в окно, и Скарпетта почти слышит, как он размышляет об их с Бентоном Уэсли отношениях. Она знает, что он думает об этом часто, едва ли не постоянно, и скорее всего неодобрительно. Он знает – только вот откуда? – что Кей отдалилась от Бентона, отдалилась физически после того, как они снова начали жить вместе, и ее злит и оскорбляет, что для Марино это не секрет. – Просто позор, что так получилось, – снова заводит Марино. – Я бы на месте Бентона… – Посмотри-ка лучше туда, – перебивает Скарпетта, указывая на здание, которое сносят на их глазах. – Раз уж мы здесь… – У нее нет ни малейшего желания говорить о Бентоне или Аспене, о том, почему она не там, с ним, и о том, на что это похоже или не похоже. Когда Бентон пропал, какая-то часть Кей умерла. Когда он вернулся, та ее часть не возродилась, а почему – ей и самой неведомо. – Ну, наверно, его время пришло, – замечает Марино, глядя в окно. – Думаю, это все из-за «Амтрака».1 Слышал что-то такое. Вроде бы им нужна новая стоянка, потому что они открывают новую станцию на Мейн-стрит. Не помню, кто говорил. Уже давно. – Мог бы и предупредить, – укоряет его Скарпетта. – Говорю же, давно это было. Я и забыл, от кого слышал. – Скрыл от меня такую информацию. Марино смотрит на нее. – Ты не в духе, но я не обижаюсь. И я тебя предупреждал. Не надо было приезжать. И посмотри теперь, что тут творится. Все разбито и развалено. Плохой знак, если хочешь знать мое мнение. Сколько у тебя на спидометре? Мили две в час? Может, стоит прибавить? – Я в нормальном настроении. Но мне не нравится, когда от меня что-то скрывают. – Кей поворачивает, по-прежнему не отрывая глаз от своего старого офиса. – Говорю тебе, это плохой знак, – повторяет Марино, отворачиваясь к окну. Скарпетта едет дальше на той же скорости, наблюдая за происходящим, смысл которого постепенно укладывается у нее в голове. Бывший офис главного судебно-медицинского эксперта уступает место парковочной площадке для возрожденной железнодорожной станции на Мейн-стрит, где никогда за те десять лет, что они с Марино работали и жили здесь, не ходили никакие поезда. Прежний вокзал, нескладное готическое сооружение из камня цвета несвежей крови, дремал многие годы, пока, подергавшись в предсмертных судорогах, не превратился в магазины, которые скоро закрылись, а потом в государственные учреждения, которые тоже не продержались долго. Его высокая часовая башня вечно высилась на горизонте, присматривая за железнодорожными переездами и выездами на автостраду 1–95 – нездорово-бледное лицо циферблата с застывшими во времени тонюсенькими стрелками. Ричмонд жил и шел дальше без Кей. Вокзал на Мейн-стрит восстал из мертвых и перешел на службу к Амтраку. Часы заработали и вот уже показывают время – шестнадцать минут девятого. Все те годы, пока она сновала туда-сюда, заботясь о мертвых, они не работали, хотя и маячили постоянно в зеркале заднего вида. Жизнь в штате Виргиния продолжалась, и никому не было дела до Кей Скарпетты. – Даже не знаю, чего я ожидала, – говорит она, поглядывая в боковое окно. – Что переведут сюда архив или устроят склад. Но только не снесут. – Пришлось. Ничего другого им не оставалось, – решает Марино. – Не знаю. Я все-таки не думала, что с ним поступят вот так. – Ну, это не архитектурное чудо света, – с внезапной враждебностью к старому зданию говорит Марино. – Все семидесятые – кусок бетонного дерьма. Подумай, сколько мертвецов здесь прошло. Убитых, больных СПИДом, обмороженных бомжей. Изнасилованных, задушенных, зарезанных. Взрослых и детей. Чокнутых, сиганувших с крыши или легших под поезд. Чего здесь только не видали. Я уж молчу про те розовые резиновые тела в ваннах в анатомичке. Вот где страх. Помнишь, как их вытаскивали из чертовых ванн? Все эти цепи и крюки в ушах… Все голые и розовые, как три поросенка. С подтянутыми ногами… – Он поднимает колени, обтянутые черными рабочими штанами, чуть ли не к щитку. – А ведь не так давно ты их едва сгибал, – говорит Скарпетта. – Всего три месяца назад. – Ха! – Я серьезно. Хочу сказать, что ты неплохо выглядишь. – Ногу задрать и собака может, – отшучивается Марино, явно обрадованный комплиментом, и Кей жалеет, что не говорила ему ничего приятного раньше. – При условии, конечно, что собака – пес. – Нет, правда. Ты меня удивил. – Годами Скарпетта беспокоилась, что вредные привычки доведут Пита до могилы, а когда тот обратил наконец внимание на здоровье, месяцами не находила для него доброго слова. И только теперь, когда сносят ее старый офис, снизошла до похвалы. – Извини, что не сказала раньше. Надеюсь, ты не перешел на протеин и жиры. – Я теперь южанин, – бодро заявляет Марино. – Придерживаюсь южной диеты, подержусь подальше от Саут-Бич. Ничего там нет, кроме педиков. – Какой ужас. – Кей не нравится, когда он так говорит, и именно поэтому он так говорит. – Помнишь ту печку? – Марино углубляется в воспоминания. – Как дым из трубы повалил, так сразу понятно – трупы сжигают. – Он указывает на возвышающуюся над развалинами черную трубу крематория. – Помню, я всегда старался отсидеться где-нибудь – не хотелось дышать тем воздухом. Скарпетта проезжает позади старого корпуса, сохранившегося с этой стороны в неприкосновенности и выглядевшего точно так, как и пять лет назад. Стоянка пуста, если не считать большого желтого трактора, припаркованного примерно там, где обычно парковалась она, когда была здесь главной, справа от массивной металлической двери служебного входа. Кей слышит жалобный скрип этой двери, идущей вниз или вверх, когда кто-то изнутри нажимал зеленую или красную кнопку. Она слышит голоса, скрежет колясок, шум моторов, грохот дверей, шорох носилок и стук колес катафалка, на котором возят укрытых покойников; день и ночь, ночь и день одно и то же – мертвецы сюда, мертвецы отсюда. – Посмотри-ка хорошенько, – говорит Скарпетта. – Я уже посмотрел хорошенько, когда ты проезжала здесь в первый раз. Так и будем кружить весь день? – Объедем дважды. Посмотри как следует. Повернув налево на Мейн-стрит, Скарпетта чуть прибавляет газу, проезжая мимо развалин, которые уже выглядят как торчащий вверх обрубок. В поле зрения снова появляется стоянка, и она видит мужчину в буро-зеленых штанах и черной куртке, который стоит рядом с трактором и, похоже, возится с мотором. Наверно, проблемы с двигателем, думает Кей, с тревогой замечая, что он держится слишком близко от здоровенного черного колеса. – Если хочешь, оставь бейсболку в машине. – А? – Марино поворачивает к ней свое обветренное лицо. – Ты слышал. Даю дружеский совет ради твоего же блага. Трактор вместе с мужчиной в буро-зеленых штанах пропадает из виду. – Ты всегда даешь дружеские советы ради моего блага, а получается наоборот. – Он снимает бейсболку и задумчиво смотрит на Кей. Его лысина блестит от пота. Скудный клочок седых волос, оставленных природой из милости, Марино убрал сам. – Ты так и не сказал, почему начал брить голову, – говорит она. – А ты и не спрашивала. – Спрашиваю сейчас. – Скарпетта поворачивает на север, прочь от старых корпусов, в сторону Брод-стрит. Стрелка на спидометре быстро достигает разрешенной отметки. – Если уж нет волос, то лучше избавиться от них совсем, – отвечает Марино. – Наверное, разумно, – говорит Кей. – Как и все остальное.Глава 2
Устроившись в кресле, Эдгар Аллан Поуг рассматривает пальцы своих голых ног. Он улыбается, представляя реакцию людей, которые узнали бы, что он сейчас у себя дома, в Голливуде. В своем втором доме, напоминает себе Поуг. У него, Эдгара Аллана Поуга, есть второй дом, куда можно приехать, чтобы погреться на солнышке и повеселиться вдали от посторонних глаз. Никто, конечно, не спросит, в каком именно Голливуде. Стоит только сказать «Голливуд», и воображение сразу же рисует большую белую надпись на холме, особняки за высокими стенами, спортивные машины с откидным верхом и тех, благословенных и прекрасных, богов. Никому и в голову не придет, что Голливуд Эдгара Аллана Поуга находится в округе Броуард, примерно в часе езды от Майами, и туда вовсе не стремятся богатые и знаменитые. Он скажет об этом доктору, с легким сожалением думает Поуг. Да, доктор узнает первым, и в следующий раз у него не кончится вакцина от гриппа, думает Поуг с некоторым страхом. Ни один доктор больше не откажет своему голливудскому пациенту в вакцине от гриппа, независимо от того, какие у него запасы, решает Поуг с раздражением и даже злостью. – Вот видишь, мамочка, мы здесь. Мы действительно здесь. Это не сон, – говорит Поуг не совсем четким голосом человека, который держит что-то во рту и это что-то мешает правильной артикуляции. Ровные выбеленные зубы сжимают деревянный карандаш. – А ты думала, что этот день не наступит, – продолжает он, удерживая в зубах карандаш, и капелька слюны срывается с нижней губы и ползет по подбородку. «Ты ни на что не годен, Эдгар Аллан. Позор, позор, позор». Он приговаривает, подражая сварливым интонациям матери, язык у которой частенько заплетался после возлияний. Жидковат, Эдгар Аллан. Неудачник, неудачник, неудачник… Раздвижное кресло стоит ровно посередине душной, непроветренной комнаты, а его квартирка с одной спальней находится на втором этаже домика, окна которого выходят на Гарфилд-стрит, названную в честь президента Соединенных Штатов и идущую с востока на запад, от бульвара Голливуд до Шеридан-стрит. Бледно-желтый двухуровневый комплекс называется – по неизвестным, если не считать очевидных, причинам – Гарфилд-корт. Никакого дворика здесь нет. Нет даже травинки. Только автомобильная стоянка и три пальмы с растрепанными кронами, напоминающими Поугу крылья бабочек, которых он в детстве прикалывал к картонке. «Кишка тонка. Вот в чем твоя проблема». – Перестань, мама. Прекрати. Сейчас же. Нехорошо так говорить. Снимая две недели назад этот второй дом, Поуг не спорил из-за цены, хотя сумма в девятьсот пятьдесят долларов за месяц показалась возмутительной по сравнению с тем, что можно снять за такие деньги в Ричмонде. Но найти подходящее жилье в этих краях не так-то легко, и Поуг даже не представлял, с чего начать, когда оказался в округе Броуард после шестнадцатичасового перегона и, усталый, но окрыленный, приступил к поискам уютного местечка, не желая и на одну ночь останавливаться в отеле. Все его вещи лежали в стареньком белом «бьюике», и не хватало только, чтобы какой-нибудь сопливый придурок разбил окно и украл видеомагнитофон и телевизор, не говоря уж об одежде, туалетных принадлежностях, ноутбуке, парике, складном кресле, настольной лампе, белье, книгах, бумаге, карандашах, бутылочках с красной, белой и синей краской для подкрашивания его драгоценной биты и еще кое-каких жизненно важных принадлежностях, включая нескольких старых дружков. – Это было ужасно, мама, – рассказывает он ей, чтобы отвлечь от пьяного нытья. – Обстоятельства требовали, чтобы я незамедлительно покинул наш милый южный городок, хотя и не навсегда, вовсе нет. Теперь, когда у меня есть второй дом, я буду разъезжать между Ричмондом и Голливудом. Мы же с тобой всегда мечтали о Голливуде, о том, как, словно первые переселенцы, отправимся в фургоне за удачей и богатством. Хитрость удалась. Он перенаправил ее внимание, отвлек от пустой болтовни про то, какой рохля ее сын. – Сначала мне, правда, не повезло. Свернул с Двадцать четвертой улицы и оказался в какой-то Богом забытой дыре под названием Либерия. Представь, там был грузовик с мороженым. Он говорит, не выпуская из зубов карандаш, как будто тот уже стал частью рта. Карандаш заменяет курево, но не по причине вредного воздействия табака на здоровье, а по причине экономии. Слабость Поуга – сигары. Он мало в чем себе потакает, но не может отказаться от «Индиос», «Кубитас», «Фуэнтес», а самое главное – «Кохибас», волшебных сигар, контрабандой доставляемых с Кубы. Поуг без ума от «Кохибас», он знает, где их раздобыть, и, когда настоящий кубинский дымок касается легких, мир преображается. Добавки и примеси разрушают легкие и подрывают здоровье, но чистый кубинский табак целителен. – Представляешь? Грузовичок с мороженым, колокольчик звенит, черные детишки бегут с монетками купить угощения, и посреди всего этого гетто, в самом эпицентре зоны боевых действий – мы. А солнце уже садится. Держу пари, ночью в этой Либерии палят из пушек. Я, конечно, сразу же оттуда уехал и чудом добрался до приличной части города. Доставил тебя, мамочка, в Голливуд в целости и сохранности. Так ведь, да? Так Поуг оказался на Гарфилд-стрит и покатил мимо одноэтажных оштукатуренных домиков с коваными заборчиками, жалюзи на окнах, навесами для автомобилей и крохотными лужайками, на которых не хватало места для бассейна, – миленьких лачуг, построенных в пятидесятые или шестидесятые, переживших десятилетия жутких ураганов, демографических изменений и неумолимого роста налогов на собственность, которые и прогнали одних, сменив их на других, часто не говоривших на английском и даже не пытавшихся на нем заговорить. И тем не менее квартал выжил и устоял. А потом, когда Поуг как раз думал обо всем этом, прямо перед ним, словно видение, появился многоквартирный комплекс. На дощечке перед домом значились его название – «Гарфилд-корт» – и номер телефона. Поуг свернул на парковочную стоянку, записал номер, а потом доехал до заправочной станции и позвонил по платному телефону. Да, ответили ему, одна свободная квартира еще есть, и через час он уже беседовал – надеясь, что в первый и последний раз – с Бенджамином Шупом, домовладельцем. «Невозможно, невозможно, невозможно». Шуп повторял это раз за разом, сидя по другую от Поупа сторону стола в теплом, тесном и пропахшем отвратительным одеколоном офисе на первом этаже. Хотите кондиционер? Купите и поставьте. Решайте сами. Только имейте в виду, сейчас лучшее время года, то, что называют сезоном. Кому нужен кондиционер? Бенджамин Шуп выставлял напоказ белые зубы, напоминавшие Поугу керамические плитки в ванной. Владелец золотоносных трущоб постукивал по столу жирным указательным пальцем, на котором красовалось кольцо с гроздью бриллиантов. «Вам еще повезло. Сейчас, в это время года, сюда стремятся все. В очереди на эту квартиру уже стоят десять человек». Шуп, король трущоб, сделал широкий жест, позволивший продемонстрировать золотой «Ролекс». Он и не догадывался, что в темных очках Поуга обычные стекла, а его взъерошенные длинные черные волосы на самом деле парик. «Через два дня очередь вырастет до двадцати человек. Мне бы вообще не следовало сдавать вам эту квартиру по такой цене». Поуг заплатил наличными. Ничего больше не потребовалось – ни залога, ни каких-либо документов. Через три недели, если он решит сохранить за собой второй дом в Голливуде на январь, нужно внести очередной взнос. Тоже наличными. Но пока решать, что он будет делать после Нового года, еще рановато. – Работа, работа, – бормочет Поуг, листая журнал для директоров похоронных бюро. Открыв страницу с фотографиями памятных подарков и погребальных урн, он кладет журнал на колени и внимательно изучает цветные картинки, которые знает уже наизусть. Его любимая урна сделана в форме книжной полки с оловянным пером наверху, и он представляет, что книги на полке – это старинные фолианты Эдгара Аллана По, в честь которого его назвали. Интересно, сколько сотен долларов может стоить такая элегантная урна, если взять и набрать трехзначный номер? – Я бы мог позвонить и оформить заказ, – мечтает Поуг. – Может, позвонить, а, мама? – Поуг поддразнивает ее, как будто у него и в самом деле есть телефон и нужно только снять трубку. – Тебе ведь нравится, да, мама? – Он трогает фотографию урны. – Тебе бы понравилась урна Эдгара Аллана, правда? Но вот что я тебе скажу: пока отмечать нечего, потому что дело идет не так, как планировалось. Да, да, ты меня слышала. Кое-что пошло не так, мама. «Кишка тонка, вот в чем твоя проблема». – Нет, мамочка, не тонка. – Он качает головой, листая страницы. – И не начинай. Мы в Голливуде. Разве плохо? Поуг думает об оранжево-розовом, цвета лососины, особняке неподалеку отсюда, и его захлестывают противоречивые чувства. Особняк он нашел, как планировалось. Проник в него, как планировалось. А потом все пошло не так, и вот теперь ему нечего праздновать. – Не продумано, не продумано. – Он щелкает себя по лбу двумя пальцами, как щелкала, бывало, мать. – Так не должно было случиться. Не должно. Что делать, что делать. Маленькая Рыбка сорвалась. – Поуг шевелит пальцами. – Большая осталась. – Он разводит перед собой руками, как будто плывет. – Маленькая Рыбка ушла, и я не знаю куда. Ну и ладно. Ну и ладно. Потому что Большая Рыба еще здесь. Маленькую я прогнал, и Большой Рыбе это не нравится. Не нравится. Мы еще отпразднуем. Скоро, скоро. «Сорвалась? Ушла? Как же ты так сглупил? Упустил маленькую, а теперь думаешь, что поймаешь большую? Жидковат. Кишка тонка. И откуда только у меня такой сын…» – Не говори так, мама. Это невежливо. – Поуг склоняется над журналом для управляющих похоронными бюро. Она бросает на него взгляд. Таким взглядом можно приколотить вывеску к дереву. Отец даже назвал его по-особенному. Жуткий взгляд, вот как. Жуткий взгляд. Так не говорят. Он бы знал. На свете мало такого, чего он не знает. Эдгар Аллан роняет журнал на пол, поднимается с желто-белого стула и берет биту, что стоит в углу. Жалюзи приглушают свет из единственного окна, и в комнате царит приятный полумрак, который лишь слегка раздвигает лампа на полу. – Посмотрим. Что нам нужно сделать сегодня? – бормочет он, передвигая во рту карандаш и обращаясь к жестянке из-под печенья, что стоит под стулом. Он осматривает биту с красными, белыми и синими звездами и полосами, которые подрисовывал – сколько? – ровно сто одиннадцать раз. Он бережно протирает ее белым носовым платком, потом аккуратно вытирает платком руки. Вытирает и вытирает. – Сегодня нужно сделать что-нибудь особенное. Полагаю, у нас в программе прогулка. Подойдя к стене, Поуг вынимает изо рта карандаш. С карандашом в одной руке и битой в другой он долго, слегка наклонив голову, рассматривает набросок на грязной, окрашенной в бежевый цвет стене. Осторожно касается тупым концом карандаша большого вытаращенного глаза и подводит ресницы. Рисуя, Поуг держит слюнявый, обгрызенный карандаш двумя пальцами, большим и средним. – Вот так. – Он отступает и, снова склонив голову, любуется вылупленным глазом и изгибом щеки. Бита в другой руке подрагивает. – Я еще не сказал, что ты сегодня особенно хороша? Такой милый румянец на щеках, теплый и розовый, как будто загорала. Поуг засовывает карандаш за ухо, поднимает руку на уровень лица, шевелит пальцами, поворачивает ладонь, рассматривает суставы, морщинки, бороздки, шрамы и аккуратные, коротко подстриженные ногти. Он массирует воздух, наблюдает за движением мышц под кожей, представляя, что растирает холодную кожу, вытесняет из подкожных тканей холодную застывшую кровь, разминает плоть, изгоняет смерть и вдыхает приятный розоватый румянец. Бита в другой руке подрагивает, и Поуг представляет, как натирает ладони белым меловым порошком и замахивается битой. Он дрожит от желания врезать ею по глазу на стене и бить, бить… но нет, нет. Нельзя, нельзя, нельзя. И он ходит и ходит перед стеной, и сердце скачет в груди, и ему плохо, досадно, скверно. Он разочарован и огорчен. Все не так. В квартире беспорядок. На столе в кухне валяются салфетки и пластиковые тарелки, вилки и ножи, банки и пакетики с макаронами и пастой, которые Поуг не удосужился положить в шкафчик. В раковине, в холодной, жирной воде, мокнут кастрюлька и сковородка. На заляпанном синем коврике разбросаны сумки, одежда, книги, карандаши и дешевая белая бумага. В жилище Поуга все отчетливее ощущается несвежий запах еды и сигар. Да еще его собственный – резкий, тяжелый, кисловатый. В квартире тепло, и он без одежды. – Думаю, стоит проверить миссис Арнетт. Она же нездорова, – говорит он матери, не глядя на нее. – Ты не против принять сегодня гостя? Наверно, нужно было сначала спросить у тебя, да? Но может быть, нам обоим станет лучше. Должен признаться, я немного не в настроении. – Поуг думает о Маленькой Рыбке, той, что ушла, и оглядывает неприбранную комнату. – Может быть, гость как раз то, что нам и надо, как ты думаешь? «Было бы чудно». – Правда? Ты тоже так думаешь? – Голос поднимается и опускается, как будто он говорит с ребенком или домашним любимцем. – Тебе будет приятно принять гостя? Вот и отлично! Замечательно. Поуг идет через комнату и присаживается у картонного ящика с видеокассетами, коробками с сигарами и конвертами с фотографиями, помеченными ярлычками с его аккуратным почерком. Почти на дне ящика отыскивается сигарная коробка миссис Арнетт и конверт со сделанными «Полароидом» фотографиями. – Мама, к тебе миссис Арнетт, – сообщает он довольным голосом и, открыв коробку, усаживается в кресло. Просматривает фотографии и откладывает любимую. – Ты ведь ее помнишь? Вы уже встречались. Такая упрямая старушка. Посмотри, у нее настоящие голубые волосы. «Да уж точно». – Д 'ушшш-точнаа, – повторяет он, копируя голос матери, медленный, тягучий, неуверенный, доносящийся словно из глубины. Из глубины бутылки. – Тебе нравится ее новая коробка? – Эдгар Аллан тычет пальцем в коробку и сдувает с него белую пыльцу. – Ты только не сердись, но она потеряла в весе с прошлого раза. Интересно, в чем ее секрет? – Он снова сует палец в коробку и сдувает с него еще больше белой пыли – назло своей толстой, жирной матери – пусть обзавидуется. Потом вытирает руки белым носовым платком. – Думаю, наша дорогая миссис Арнетт выглядит чудесно, просто божественно. Он всматривается в фотографию миссис Арнетт – мертвое розовое лицо в ореоле подкрашенных голубых волос. Губы у нее плотно сжаты, но заметно это только ему и лишь потому, что он сам это сделал. Во всех прочих отношениях придраться не к чему – следы хирургического вмешательства неразличимы, и непосвященный никогда не догадается, что округлые контуры глаз объясняются присутствием под веками колпачков. Он помнит, как укладывал их поверх запавших глазных яблок, как опускал веки и склеивал их вазелином. – Пожалуйста, спроси миссис Арнетт, как она себя чувствует, – говорит он жестянке под шезлонгом. – У нее был рак. У них у всех был рак.Глава 3
Доктор Маркус сдержанно улыбается, и Скарпетта пожимает его сухонькую, тонкую руку. Она чувствует, что могла бы невзлюбить его и даже проникнуться к нему презрением, будь на то причина, но, кроме этого неясного ощущения, которое лучше задвинуть поглубже, в темный уголок сердца, не чувствует ничего. Кей узнала о Маркусе около четырех месяцев назад, узнала так же, как узнавала почти обо всем, что имело отношение к ее прошлой жизни в Виргинии. Помог случай, совпадение. Она летела в самолете и, читая «Ю-эс-эй тудей», наткнулась на короткую заметку, начинавшуюся такими словами: «После долгих поисков губернатор штата Виргиния назначает нового главного судмедэксперта…» Наконец-то. На протяжении всех последних лет ее мнением никто не поинтересовался, ее совета никто не спросил. И когда доктор Маркус стал кандидатом на ту должность, что Кей занимала когда-то, ее одобрение не потребовалось. Впрочем, если бы и спросили, она бы призналась, что никогда о нем не слышала. За признанием последовало бы дипломатическое предположение, что они, наверное, встречались на каких-то конференциях, но его имя просто не осталось в памяти. Разумеется, мистер Маркус известный специалист, опытный патолог, добавила бы Скарпетта, поскольку в противном случае ему просто не предложили бы возглавить самое продвинутое подразделение судебно-медицинской системы в Соединенных Штатах. Однако, пожимая руку доктору Маркусу и глядя в холодные глазки, Скарпетта понимает, что перед ней совершенно незнакомый человек. Ей сразу становится ясно, что ни в каких сколь-либо значительных комитетах он не работал, никаких лекций по патологии, судебной медицине или другим предметам на тех конференциях, где ей довелось бывать, не читал, а иначе бы она его запомнила. Имена – да, забываются; лица – очень редко. – Кей, наконец-то мы встретились, – говорит доктор Маркус, снова оскорбляя ее, но только теперь сильнее, потому что он оскорбляет ее лично, в глаза, а не по телефону. То, что с неохотой подмечала интуиция, когда они разговаривали по телефону, теперь, когда они стоят в фойе здания под названием «Биотек-2», предстаете полной, неизбежной очевидностью. Доктор Маркус – невзрачный, невысокого роста человечек с тонким сморщенным лицом и грязной полоской седоватых волос на затылке. Природа словно нарочно создала его таким мелким, не желая понапрасну тратить время и силы. На нем вышедший из моды узкий галстук, бесформенные серые брюки и кожаные туфли типа мокасин. Под дешевой белой рубашкой – футболка с растянутым, обтрепанным воротом, открывающим худую шею. – Пройдемте. Боюсь, у нас сегодня полный сбор. Кей собирается сообщить, что пришла не одна, когда из мужского туалета появляется, подтягивая черные рабочие штаны, Марино в надвинутой на глаза бейсболке. Скарпетта вежливо, но твердо и деловито представляет спутника, насколько это возможно объясняя его присутствие. – Работал в департаменте полиции Ричмонда. Очень опытный следователь. Лицо доктора Маркуса каменеет. – Вы не предупреждали, что привезете с собой кого-то, – сдержанно говорит он, и слова эти звучат странно в просторном фойе из гранита и стекла, где Кей пришлось отметиться у дежурного, а потом простоять минут двадцать как статуя в ожидании, пока доктор Маркус – или кто-то еще – придет и заберет ее. – По-моему, я выразился достаточно ясно относительно того, что ситуация весьма деликатная. – Не беспокойтесь, – сообщает во всеуслышание Марино, – я и сам парень деликатный. Доктор Маркус делает вид, что не слышит, но хмурится. Скарпетта почти слышит, как шипит, разгоняя воздух, его злость. – Эй, Брюс! – Марино поворачивается к охраннику в штатском, который только что вышел в фойе из комнаты вещественных доказательств. Расстояние между ними никак не меньше тридцати футов, но Марино это не смущает. – Как дела, приятель? По-прежнему катаешь шары за тех жалких неудачников? Команду не сменил? – Разве я не упомянула? – говорит Скарпетта. – Извините. – Разумеется, она не упомянула и нисколько в этом не раскаивается. Когда она берется за дело, то занимается им, с кем ей угодно и как ей угодно. К тому же она еще не простила доктора за то, что он называет ее Кей. Охранник Брюс выглядит сначала растерянным, но потом улыбается: – Марино! Святые угодники, ты ли это? Просто призрак из прошлого. – Нет, не упоминали, – повторяет доктор Маркус, явно не зная, как себя вести. Смятение его заметно невооруженным глазом и почти ощутимо на ощупь, как шум от стаи спугнутых птиц. – Точно, он самый. И я не призрак, – с вызовом бросает Марино. – Не уверен, что нам это позволят. Об этом речи не было, – говорит доктор Маркус, нервничая и по неосторожности выдавая тот неприятный факт, что некто, перед кем он ответствен, не только знает о приезде доктора Скарпетты, но и, возможно, является причиной ее появления здесь. – Ты к нам надолго? – продолжают общаться на расстоянии старые знакомые. Внутренний голос предупреждал, но она его не послушала. Теперь Скарпетта знает, что ее пригласили не просто так. – Будет видно. «Ошибка, – думает Кей. – Я допустила ошибку. Нужно было ехать в Аспен». – Будет минутка, заглядывай. – Обязательно, старина. – Прекратите, пожалуйста! – бросает раздраженно доктор Маркус. – Здесь не пивная. Ключ от королевства он носит на шнурке, и, чтобы поднести магнитную карточку к инфракрасному сканеру рядом с матовой стеклянной дверью, ему приходится немного наклониться. За дверью крыло главного судебно-медицинского эксперта. Во рту становится сухо. Подмышками проступает пот. В животе сосущая пустота. Кей входит в ту часть этого симпатичного здания, которую сама помогала проектировать, на оборудование которой изыскивала средства и в которую даже успела переехать, прежде чем ее уволили. Темно-синий диван, в пару к нему кресло, деревянный кофейный столик, сельский пейзаж на стене – все прежнее. Приемная не изменилась, если не считать исчезновения нескольких гибискусов. Кей сама ухаживала за ними, сама поливала, обрезала мертвые листья, переставляла на другое место в зависимости от сезонного освещения. – Боюсь, присутствие гостя у нас не предусмотрено, – принимает решение доктор Маркус, когда они останавливаются на секунду у еще одной закрытой на замок двери, той, что ведет в административный отдел и морг, святая святых, некогда полностью и по праву принадлежавший ей. Магнитная карточка совершает еще одно чудо – замок щелкает и открывается. Доктор Маркус входит первым, быстро, и его маленькие очки в металлической оправе на мгновение ловят флуоресцентный свет. – Попал утром в пробку, потому и опаздываю. У нас сегодня полный сбор. Восемь случаев, – продолжает он, обращая комментарии к Скарпетте и как будто не замечая присутствия Марино. – Придется начать с общего разбора, так что вам, Кей, пожалуй, лучше выпить кофе. Я, возможно, задержусь. Джулия? – Доктор Маркус поворачивает голову к кому-то невидимому за перегородкой, откуда доносится частый, как треск кастаньет, стук клавиш. – Будьте добры, покажите гостям, где у нас кофе. Вам будет удобнее расположиться в библиотеке. Я приду, как только освобожусь. – Это уже для Кей. С точки зрения профессиональной этики было бы вежливо пригласить ее на рабочее совещание и в морг, тем более что Кей позвали сюда не просто так, а для проведения экспертизы, как говорится, pro bono. К тому же она не посторонний человек, а на протяжении многих лет возглавляла эту самую службу. Нанести более сильное оскорбление доктор Маркус мог бы, разве что предложив ей подождать на парковке или закинуть в прачечную его белье. – Боюсь, вашему гостю и впрямь нельзя здесь находиться, – напоминает он, нетерпеливо оглядываясь. – Джулия, вы не могли бы проводить джентльмена в фойе? – Он не мой гость, и он не будет ждать в фойе, – спокойно говорит Скарпетта. – Извините? – Доктор Маркус поворачивает к ней сморщенное личико. – Мы вместе. – Возможно, вы не понимаете ситуацию… – Возможно, не понимаю. Давайте поговорим. – Это не просьба. Докто Маркус почти вздрагивает, но выхода у него нет. – Очень хорошо, – неохотно соглашается он. – Заглянем на минутку в библиотеку. – Ты нас извинишь? – Кей улыбается Марино. – Без проблем. – Он входит в закуток к Джулии, берет со стола стопку фотографий и начинает просматривать их, будто игральные карты. Потом выщелкивает одну большим пальцем, как делает крупье в блэкджеке. – Знаете, почему наркодилеры не такие жирные, как, скажем, вы или я? – Он роняет фотографию на клавиатуру. Джулия, довольно привлекательная, хотя и немного полноватая девушка лет двадцати пяти, никак не больше, смотрит на фотографию мускулистого черного парня, голого, как в первый день жизни. Парень лежит на прозекторском столе со вскрытой грудью. Органы уже удалены, за исключением одного, весьма заметного и, вероятно, самого жизненно важного, по крайней мере в ту пору, когда жизнь еще представляла для него какой-то интерес. – Что? – спрашивает она. – Вы меня подкалываете, да? – Серьезен, как сердечный приступ. – Марино подвигает стул и садится рядом, очень близко. – Видишь ли, дорогуша, количество жира соотносится с весом мозга. Посмотри на нас с тобой. Вечно в борьбе, а? – Нет, кроме шуток. Вы взаправдудумаете, что те, кто умнее, всегда полнеют? – Святая истина. Вот почему нам с тобой приходится больше работать. – Только не говорите, что вы соблюдаете одну из тех диет… Ну, когда можно есть все, что хочется, кроме белого. – Точно, малышка. Ничего белого, кроме женщин. Возьмем, к примеру, меня, а? Был бы наркодилером, разве бы о чем-то думал? Жрал бы все подряд. «Туинкиз», «Мун пайз», белый хлеб, желе. Но тогда бы у меня и мозгов не было, верно? Подумай сама, всех этих наркобаронов убивают только потому, что они тупы, а тупы они потому, что у них нет жирка, потому что лопают белую дрянь. Их голоса и смех стихают, когда Скарпетта поворачивает в знакомый до мелочей коридор, застланный серой дорожкой с жестким ворсом, дорожкой, которую выбирала она сама, когда устраивалась на новом месте. – Его присутствие абсолютно неуместно, – говорит доктор Маркус. – Одно из моих неукоснительных требований – это соблюдение приличий. Стены обтерлись, репродукции Нормана Рокуэлла – Кей сама покупала их и вставляла в рамки – покосились, а две вообще отсутствуют. Проходя по коридору, Скарпетта заглядывает в открытые двери кабинетов, замечает неряшливые горки бумаг, разбросанные папки, сложные микроскопы, похожие на больших утомленных серых птиц, взгромоздившихся на заваленные хламом столы. Все эти картины и звуки тянутся к ней, как руки нуждающихся и забытых, и в глубине ее рождается ощущение утраты, и от этого ей так больно, как не было уже давно. – Теперь припоминаю. К сожалению, ничего хорошего. Печально известный Питер Марано. Да уж, репутацию он себе заработал… – Марино, – поправляет она. Поворот направо, и доктор Маркус открывает тяжелую деревянную дверь в библиотеку. Кей встречают медицинские книги и справочники, забытые на столах и вкривь и вкось, как пьяные, притулившиеся на полках. Огромный, в форме подковы, стол завален журналами, клочками бумаги, грязными чашками и даже коробками из-под пончиков. Она оглядывается, и сердце тяжело бухает в груди. Скарпетта сама спроектировала это прекрасное помещение и гордилась тем, что нашла для него фонды, потому что учебники и сама библиотека обходятся безумно дорого, а власти скупятся на выделение средств для учреждения, чьи пациенты уже мертвы. Взгляд ее задерживается на собрании «Невропатологии» Гринфилда и подборке обзоров судебной практики, попавших сюда из ее личной коллекции. Тома стоят не по порядку. Один – вверх ногами. Злость выпускает шипы. Кей переводит взгляд на доктора Маркуса. – Думаю, нам стоит договориться об общих правилах. – Боже, Кей, что вы такое говорите? Какие еще общие правила? – спрашивает тот, пытаясь изобразить недоумение и досаду. Невероятно. Откуда такой покровительственный тон? Откуда эта снисходительность? Он напоминает адвоката, не очень хорошего, старающегося слукавить, обмануть, ввести в заблуждение суд, сделать вид, что за ее спиной нет семнадцати лет работы, и обращающегося к ней, стоящей на месте свидетеля, намеренно оскорбительно – «мэм», «миссис» или «мисс» или, что хуже всего, «Кей». – Я чувствую, что мое присутствие здесь нежелательно… – начинает она. – Нежелательно? Боюсь, не понимаю, что… – Думаю, понимаете. – Давайте не будем исходить из предположений. – Пожалуйста, доктор Маркус, не перебивайте меня. Я вовсе не обязана здесь находиться. – Кей смотрит на захламленные столы и неполюбившиеся книги и думает, так ли он относится к собственным вещам. – Что, скажите мне, случилось с библиотекой? Ему требуется некоторое время, чтобы понять, о чем речь, а когда озарение приходит, доктор Маркус сухо отвечает: – Студенты. Были здесь сегодня. По-видимому, их не научили убирать за собой. – Сильно же они изменились за пять лет, – сдержанно замечает Кей. – Возможно, вы неверно интерпретировали мое сегодняшнее настроение, – отвечает доктор Маркус тем же льстивым тоном, каким разговаривал накануне по телефону. – Допускаю, у меня много забот, но я рад, что вы отозвались на приглашение и приехали. – Радости я не заметила. – Скарпетта смотрит доктору в глаза, он же старательно избегает встречаться с ней взглядом. – Давайте с этого и начнем. Не я вам звонила. Вы позвонили мне. Почему? – Спросить надо было вчера, думает она. Еще вчера. – Мне казалось, Кей, я объяснил это достаточно ясно. Вы опытный и весьма уважаемый специалист, известный консультант. – Прозвучало фальшиво и неискренне. Так говорят о том, кого втайне терпеть не могут. – Мы незнакомы. Мы ни разу не встречались. Трудно поверить, что вы позвонили мне только потому, что я уважаемый специалист или известный консультант. – Скарпетта складывает руки на груди и думает, что поступила правильно, надев деловой темный костюм. – Я не играю в игры, доктор Маркус. – У меня определенно нет времени на игры. – Маскировка под сердечность отброшена, мелочность проступает в чертах лица как лезвие бритвы. – Вам кто-то меня предложил? Вам приказали позвонить мне? – Она уже не сомневается, что здесь попахивает политикой. Он бросает взгляд на дверь, не очень вежливо напоминая, что перед ней деловой человек, что у него восемь «случаев» и рабочее совещание. Или беспокоится, что их могут подслушивать? – Все это контрпродуктивно. Думаю, нам лучше отложить разговор. – Хорошо. – Скарпетта поднимает кейс. – Меньше всего я хотела бы быть пешкой в чьих-то сомнительных забавах. Или сидеть полдня в библиотеке за чашкой кофе. Мое первое правило, доктор Маркус, таково: учреждение, которому требуется моя помощь, должно быть полностью для меня открыто. – Хорошо. Хотите начистоту – будь по-вашему. – За его наигранной уверенностью проглядывает страх. Он не хочет, чтобы она ушла. Действительно не хочет. – Откровенно говоря, идея пригласить вас сюда принадлежит не мне. Откровенно говоря, это глава департамента здравоохранения пожелал пригласить консультанта со стороны, и в разговоре как-то всплыло ваше имя, – объясняет доктор Маркус, словно бумажку с ее именем вытащили из шляпы. – Ему следовало самому позвонить мне. Так было бы честнее. – Я сказал, что сделаю это сам. Откровенно говоря, не хотел, чтобы вы приезжали. – Чем чаще звучит «откровенно говоря», тем меньше Кей верит доктору Маркусу. – Случилось следующее. Когда доктор Филдинг не смог установить причину, отец девочки, Джилли Полссон, позвонил в департамент здравоохранения. Доктор Филдинг. Скарпетта не знала, здесь ли он еще, а спросить не успела. – Как я уже сказал, глава департамента позвонил мне. Упомянул, что на него оказывают сильное давление. «Жесткий прессинг» – вот его точные слова. Должно быть, отец девочки имеет немалое влияние, думает Кей. Телефонные звонки родственников умерших – дело обычное, но такого рода обращения редко заканчиваются тем, что высокий чиновник требует приглашения эксперта со стороны. – Я понимаю, как вам это неприятно. Не хотел бы оказаться в вашем положении. – И каково же мое положение, с вашей точки зрения, доктор Маркус? – Кажется, у Диккенса есть «Рождественские повести». Думаю, вы помните «призрака прошлого». – Он противно улыбается, не замечая, что позаимствовал выражение у охранника Брюса, назвавшего Марино призраком из прошлого. – Возвращаться всегда нелегко. Должен признать, нервы у вас крепкие. Я бы такого благородства не проявил, если бы на прежнем месте со мной поступили так, как с вами здесь. Так что понимаю, каково вам. – Дело не во мне, – отвечает Кей. – Дело в мертвой четырнадцатилетней девочке. Дело в этом учреждении… учреждении, да, с которым я хорошо знакома, но… Он обрывает ее: – Это все очень философично… – Позвольте мне констатировать очевидное, – в свою очередь, обрывает его Кей. – В случае смерти ребенка, согласно федеральному закону, следствие обязано не только установить причину смерти, но и выяснить сопутствующие обстоятельства. Если окажется, что Джилли Полссон была убита, действия вашего учреждения будут изучены самым скрупулезным образом и получат квалифицированную оценку. И еще я буду признательна, если вы перестанете называть меня Кей перед вашими коллегами и подчиненными. А еще лучше, если вообще перестанете обращаться ко мне по имени. – Полагаю, одним из мотивов решения департамента является стремление предотвратить возможные негативные последствия, – говорит доктор Маркус. – Участвовать в каких-либо схемах с привлечением средств массовой информации я не соглашалась. Все, на что я согласилась вчера, – это помочь вам выяснить, от чего умерла Джилли Полссон. Я не смогу этого сделать, если вы не будете откровенны со мной и с теми, кого я попрошу помогать мне. В данном случае с Питом Марино. – Откровенно говоря, мне и в голову не приходило, что вам захочется присутствовать на рабочем совещании. – Доктор Маркус снова смотрит на часы, старые, на узком кожаном ремешке. – Как пожелаете. У нас здесь секретов нет. С делом Полссон я познакомлю вас позже. Если захотите, можете провести повторную аутопсию. Он открывает дверь. Скарпетта недоуменно смотрит на него. – Девочка умерла две недели назад, а вы еще не отдали тело родителям? – Они настолько убиты горем, что не сделали по этому поводу никаких распоряжений. Вероятно, рассчитывают, что мы оплатим похороны.Глава 4
В комнате для совещаний Скарпетта выкатывает стул на колесиках и садится в конце стола, на дальнем рубеже бывшей империи. Рубеже, на котором не была ни разу, пока правила этим учреждением. Она не присаживалась там даже для того, чтобы просто перекинуться с кем-то парой слов за скорым ленчем. Среди растревоженных мыслей появляется еще одна: садясь в самом конце длинного полированного стола, когда есть два свободных кресла в середине, Кей ведет себя демонстративно вызывающе. Марино находит стул у стены и опускается рядом, так что оказывается и не в стороне, и не вместе со всеми, а где-то в промежуточном положении – неуклюжий, ворчливый толстяк в черных штанах и бейсболке с надписью «УПЛА». Он наклоняется к ней и шепчет: – А его здесь не сильно любят. Скарпетта не отвечает, но делает вывод, что источник информации скорее всего та самая Джулия. Марино пишет что-то в блокноте и подсовывает ей. «ФБР в деле». Должно быть, пока Кей выясняла отношения с доктором Маркусом в библиотеке, Марино успел сделать несколько звонков. Скарпетта недоумевает. Смерть Джилли Полссон не подпадает под юрисдикцию ФБР. В данный момент нельзя даже говорить о преступлении вообще, поскольку причина смерти не установлена, а есть только подозрения и грязные политические игры. Она мягко отстраняет блокнот, чувствуя, что доктор Маркус наблюдает за ними. Как в школе – записочки, перешептывания и грозный наставник. Марино же хватает наглости вытряхнуть из пачки сигарету и постукивать ею о край стола. – Боюсь, у нас не курят, – пронзает тишину властный голос доктора Маркуса. – И правильно делают, – отзывается Марино. – Пассивное курение, вот что убивает. – Он кладет сигарету на страницу с секретным сообщением про ФБР. – Приятно видеть, что старина Потрох еще здесь. – Последнее замечание касается анатомической модели человека мужского пола, стоящей на возвышении за спиной доктора Маркуса, который сидит во главе стола. – Есть на что посмотреть. – Потрох, как называет его Марино, представлен в целом виде, все съемные пластмассовые органы на месте. Интересно, думает Скарпетта, для чего его использовали последние пять лет? Для обучения? Или для наглядной демонстрации ран и повреждений родственникам и адвокатам? Второй вариант представляется маловероятным – в этом случае бедняга определенно лишился бы какого-то органа. Знакомых за столом нет, кроме Джека Филдинга, который упорно избегает зрительного контакта с Кей и у которого за то время, что они не виделись, развилось кожное заболевание. Пять лет, думает она, глядя на своего бывшего заместителя и с трудом узнавая самоуверенного и немного тщеславного доктора, верного ее напарника и увлеченного бодибилдера. В административных делах толку от него было не много, особыми медицинскими талантами Филдинг не выделялся, но был лоялен, надежен, уважителен и внимателен все десять лет, что работал под началом Кей. Он никогда не пытался подсидеть ее или занять ее место, но и не выступил в ее защиту, когда клеветники и завистники, куда более смелые и решительные, захотели избавиться от Кей и преуспели. За пять лет Филдинг потерял едва ли не все волосы, его некогда приятное лицо выглядит отекшим, глаза слезятся. Он то и дело сопит и шмыгает носом. К наркотикам он никогда бы не прикоснулся, в этом Скарпетта уверена, а вот к бутылке, может быть, и потянулся. – Доктор Филдинг? – Она смотрит на него через стол. – Аллергия? Раньше ее у вас не было. Не простудились? – В простуду ей не верится, как, впрочем, и в грипп или какое-либо другое инфекционное заболевание. Может быть, похмелье. Может быть, проблема в гистаминовой реакции на что-то или даже на все. В вырезе куртки Скарпетта замечает полоску красноватой сыпи и, следуя взглядом по белым рукавам, доходит до расчесанных, шелушащихся запястий. Мускульной массы потеряно немало. Из плотного мужчины, накачанного приверженца здорового образа жизни Филдинг превратился в худого, почти тощего, человека, явно страдающего от аллергии. Люди зависимого типа считаются более подверженными аллергиям, инфекционным заболеваниям и дерматологическим расстройствам, и Филдинг определенно не пышет здоровьем и вообще не благоденствует. Может быть, так ему и надо, потому что его благоденствие и успешность подтверждали бы мнение о том, что ее изгнание и публичное унижение пошли на пользу как штату Виргиния в частности, так и человечеству в целом. Крохотная мерзкая тварь, находящая постыдное удовлетворение в жалком состоянии Филдинга, мгновенно уползает в свой темный уголок, а Кей уже терзают беспокойство и тревога. Она еще раз смотрит на Филдинга, который снова отводит глаза. – Надеюсь, нам удастся поболтать до моего отъезда, – говорит Скарпетта ему со своего зеленого кресла в конце стола, как будто в комнате нет больше никого, только они вдвоем, как в далекие дни, когда она была здесь главной и такой знаменитой, что приходившие на практику студенты и копы-новобранцы выстраивались к ней за автографом. Кей не в первый раз чувствует на себе взгляд доктора Маркуса – как будто в спину втыкают кнопки. На нем нет ни белой куртки, ни медицинского халата, но ее это нисколько не удивляет. Как и большинство бездушных начальников, которым давно бы следовало уйти из профессии и которые скорее всего никогда ее не любили, он войдет в прозекторскую и возьмет в руки пилу только в том случае, если рядом не будет никого другого. – Давайте начнем, – объявляет доктор Маркус. – Боюсь, у нас сегодня полный сбор и к тому же гости. Доктор Скарпетта. И ее друг, капитан Марино… Или лейтенант? Или правильнее детектив? Вы ведь сейчас служите в Лос-Анджелесе? – Смотря по обстоятельствам, – отвечает Марино, разминая в пальцах сигарету и пряча глаза за козырьком надвинутой на брови бейсболки. – И где вы сейчас работаете? – спрашивает доктор Маркус, напоминая гостю, что он так и не объяснил свой официальный статус. – Извините, но доктор Скарпетта не предупредила, что будет с вами. – Теперь упрек адресован уже ей, причем в присутствии работников. Кей уже знает, что будет дальше. Он продолжит шпынять ее при каждом удобном случае. Попытается заставить пожалеть о том разговоре в доведенной до ручки библиотеке. Марино, наверное, позвонил кому-то. Не может ли получиться так, что тот, с кем он разговаривал, предупредил потом доктора Маркуса? – Ах да, конечно. – Память, похоже, возвращается к доктору Маркусу. – Она упоминала, что вы вроде бы работаете вместе, не так ли? – Да, – подтверждает Скарпетта со своего места в конце стола. – Что ж, не будем задерживаться. Попрошу покороче. – Доктор Маркус смотрит на нее. – Позвольте еще раз осведомиться, не хотите ли вы и вы – я все-таки буду называть вас мистером Марино – кофе? Или покурить, но только в коридоре? Вы вовсе не обязаны присутствовать на нашем совещании, хотя, разумеется, мы все только рады вас видеть. Последние слова адресованы тем, кто не знает, что именно произошло в течение последнего часа, и в этих словах Кей слышится предупреждение. Хотела вмешаться – что ж, получи. Доктор Маркус – политикан, но не слишком ловкий. Возможно, пять лет назад, усаживая новичка на эту должность, власть имущие посчитали его послушным, покладистым и безобидным – в противоположность ей. Возможно, они ошиблись. Он поворачивается к женщине справа от себя – крупной, грубоватой, с коротко подстриженными седыми волосами, вероятно, администратору – и кивает. – Итак, – говорит администратор, и все смотрят на желтоватые фотокопии сегодняшнего расписания. – Доктор Рейми, вы были вчера на вызове? – Конечно. Сейчас же самый сезон, – отвечает доктор Рейми. Никто не смеется. Комнату как будто накрывает тяжелый саван тишины, не имеющий никакого отношения к тем пациентам, которые ожидают последнего медицинского осмотра в этом суетном мире. – Сиси Ширли, девяносто два года, афроамериканка, из округа Ганновер, страдала болезнью сердца, обнаружена мертвой в постели, – докладывает доктор Рейми, заглядывая в записи. – Жила на пособие. Я ее уже осмотрела. Затем… так, Бенджамин Франклин. Это его настоящее имя. Восемьдесят девять лет, афроамериканец, также найден мертвым в постели, страдал от сердечного заболевания и нервной недостаточности. – Что? – прерывает ее доктор Маркус. – Что это такое, нервная недостаточность? Кто-то смеется. Доктор Рейми краснеет. Это полненькая миловидная молодая женщина, и лицо ее разрумянилось, словно рядом с ней стоит включенный на полную мощность галогенный обогреватель. – Не думаю, что нервная недостаточность является узаконенной причиной смерти. – Доктор Маркус спешит воспользоваться явным промахом своего заместителя, чтобы, как актер перед увлеченной публикой, подать себя в наилучшем виде. – Пожалуйста, не говорите мне, что мы привезли в нашу клинику какого-то бедолагу, потому что он якобы умер от нервной недостаточности. Если он пытался пошутить, то получилось не слишком удачно. Клиники предназначены для живых, и бедолаги – люди, застигнутые нуждой, а никак не жертвы насилия или случая. В нескольких словах доктор Маркус выразил свое отношение, презрительное и пренебрежительное, к тем, кто лежит в конце коридора, – остывшим и окоченелым, спрятанным в виниловые мешки с подбивкой из искусственного меха или лежащим голыми на жестких стальных каталках, готовым к встрече со скальпелем или пилой Страйкера. – Извините, – говорит пунцовая доктор Рейми. – Неправильно прочитала. У меня тут, конечно, почечная недостаточность. Я уже и сама в своих записях не разбираюсь. – Выходит, старина Бен Франклин умер-таки не от нервной недостаточности? – с серьезным лицом спрашивает Марино, поигрывая сигаретой. – А то я уж подумал, что он, может, переволновался, когда запускал в небо змея. В вашем списке, док, есть кто-нибудь, кто умер от отравления свинцом? Или вы до сих пор называете это огнестрельным ранением? Доктор Маркус встречает вопрос хмурым, холодным взглядом. Доктор Рейми продолжает: – Его я тоже осмотрела. Так, дальше… Финки… э… Файндер… – Только не Финки… Господи, – громогласно вздыхает Марино. – Это ее настоящее имя? – Голос доктора Маркуса, с резкими металлическими нотками, на несколько октав выше голоса Марино. Доктор Рейми не поднимает головы, и лицо у нее такое красное, что Скарпетта боится, как бы бедняжка не ударилась в слезы и не выскочила из комнаты. – Я записала так, как мне сказали, – хмуро отвечает Рейми. – Двадцать два года, афроамериканка, обнаружена мертвой в туалете, со шприцем в руке. Скорее всего передозировка героина. В Спотсильвании второй случай за четыре дня. А вот это мне только что передали. – Она неловко разворачивает листок. – Позвонили перед самым совещанием. Мужчина. Сорок два года. Белый. Теодор Уитби. Получил травму при работе на тракторе. – Да, – отзывается она, призрак из прошлого, и вспоминает мистера Уитби, человека в буро-зеленых штанах и черной куртке, теперь тоже ставшего призраком из прошлого. – Я начинала в том корпусе. Еще до вас. Потом переехала в это здание. – Кей напоминает ему, что и сама успела поработать здесь, и тут же чувствует, что поступила глупо, напомнив о факте, который никто не оспаривает. Доктор Рейми продолжает зачитывать список: смерть заключенного в тюрьме, ничего подозрительного, но по закону все такие случаи рассматривает судмедэксперт; мужчина, обнаруженный мертвым на парковочной стоянке – возможно, переохлаждение; женщина-диабетик, скончалась внезапно, когда выходила из машины; внезапная смерть младенца; девятнадцатилетний парень найден мертвым на улице – возможно, убит выстрелом из проезжавшей машины. – Меня вызывают в суд в Честерфилд, – заканчивает доктор Рейми. – А ехать не на чем, моя машина опять в ремонте. Если бы кто-нибудь подвез… – Я вас подброшу, – вызывается Марино и подмигивает молодой женщине. Доктор Рейми смотрит на него испуганно. Все приходит в движение, присутствующие начинают отодвигать стулья, собирать бумажки и готовиться к выходу, но доктор Маркус останавливает коллег. – Прежде чем вы разойдетесь, я хотел бы воспользоваться вашей помощью, а заодно дать вам возможность провести умственную разминку. Как известно, институт разрабатывает новую методику расследования смертельных случаев, и, как обычно, мне поручено прочитать лекцию о системе судебно-медицинской экспертизы, я решил, что, пользуясь присутствием среди нас известного эксперта, предложу вашему вниманию несколько тестовых заданий. Вот же дрянь, думает Скарпетта. Значит, вот как теперь у нас будет. И к чертям разговор в библиотеке. Какая уж тут открытость и честность. Доктор Маркус оглядывает сидящих за столом. – Белая женщина двадцати лет на седьмой неделе беременности. Бойфренд бьет ее ногой в живот. Она вызывает полицию и едет в больницу. Через несколько часов у нее случается выкидыш. Полиция извещает меня. Что мне делать? Никто не отвечает. Все молчат. Люди явно не привыкли к таким мыслительным разминкам и просто смотрят на него в недоумении. – Ну же, ну, – с улыбочкой говорит он. – Представим, мне только что позвонили. Доктор Рейми? – Сэр? – Несчастная женщина снова краснеет. – Смелее, доктор Рейми. Подскажите, что я должен делать? – Рассматривать ситуацию как случай срочного хирургического вмешательства? – наугад предлагает она, словно некая враждебная инопланетная сила высосала из нее все долгие годы специальной медицинской подготовки, а заодно и интеллект вообще. – Кто-нибудь еще? Доктор Скарпетта? – Доктор Маркус говорит медленно, осторожно, чтобы не назвать ее по имени. – Приходилось сталкиваться с чем-то подобным? – К сожалению, да. – Расскажите нам, – вежливо предлагает он. – В чем здесь проблема? – Прежде всего нужно понимать, что бить беременную женщину – преступление, я бы назвала смерть плода умышленным убийством. – Интересно. – Доктор Маркус обводит взглядом сидящих за столом и снова нацеливается на нее. – Итак, вы написали бы в отчете, что речь идет об умышленном убийстве. Не слишком ли смелое заявление? Определять умысел – задача полиции, а не наша, не так ли? Сукин сын, думает Скарпетта, еще язвит. – Наши обязанности определены законом и состоят в определении причины смерти. Если помните, в конце девяностых формулировку закона изменили после того, как один мужчина выстрелил женщине в живот и она осталась в живых, но ребенок умер. В предложенном сценарии, доктор Маркус, вам придется исследовать плод. Проводите вскрытие, оформляйте все по правилам, с присвоением номера дела. В свидетельстве о смерти с желтой каймой, в графе «причина смерти», сделайте запись такого содержания: внутриматочная смерть плода вследствие физического насилия в отношении матери. Желтым свидетельством пользоваться нужно потому, что плод не родился живым. Копию сохраните, потому что через год таких свидетельств уже не будет. – А что мы делаем с плодом? – уже без улыбки спрашивает доктор Маркус. – Это решает семья. – Плод не достигает и десяти сантиметров. Фактически и хоронить нечего. – Сохраните его в формалине. Передайте семье. Окончательное решение за родственниками. – И назовите это убийством, – холодно добавляет он. – Новая формулировка закона, – напоминает Скарпетта. – В Виргинии нападение с целью убийства членов семьи, родившихся или нет, считается преступлением, караемым смертной казнью. Если нельзя доказать умысел, обвинение формулируется как злоумышленное нанесение ран матери. Наказание по этой статье то же, что за убийство. Дальше оно уже может быть квалифицировано как непредумышленное убийство и так далее. Важно то, что умысел здесь не главное. Плод даже не обязательно должен быть жизнеспособным. Важно, что имело место насильственное преступление. – Замечания? – обращается к подчиненным доктор Маркус. – Вопросы? Все молчат. Даже Филдинг. – Тогда разберем еще один пример, – с натянутой улыбкой говорит доктор Маркус. «Давай, – думает Скарпетта. – Валяй, ненасытный ублюдок». – Молодой мужчина в хосписе умирает от СПИДа. Просит доктора отключить систему жизнеобеспечения. Если доктор выполнит просьбу и пациент умрет, как мы квалифицируем случившееся? Будет ли это умышленное убийство? Что скажет наш эксперт? Врач совершил убийство? – Если только врач не выстрелил пациенту в голову, речь может идти исключительно о смерти вследствие естественных причин. – Ага. То есть вы защищаете эвтаназию. – Согласие, основанное на полученной информации, – понятие туманное. – Кей вовсе не собирается отвечать на смехотворное обвинение. – У пациента нередко бывает депрессия, а в состоянии депрессии люди не способны принять решение, основанное на полученной информации. В общем-то это вопрос социальный. – Позвольте пояснить, что именно вы имеете в виду. – Пожалуйста. – Пациент в хосписе говорит: «Думаю, я хотел бы сегодня умереть». Как должен поступить врач? Помочь ему? – Дело в том, что пациент в хосписе уже имеет такую возможность. Он в состоянии это решить, в хосписе дают морфий, и больной может попросить побольше, уснуть и умереть от передозировки. Он может носить браслет с надписью «Не оживлять». Итак, он умирает, и скорее всего никакие последствия никому не грозят. – Но должны ли мы им заниматься? – требует ответа доктор Маркус, и лицо его уже белое от злости. – Люди оказываются в хосписах, потому что хотят контролировать боль и умереть в мире и покое, – говорит она. – Люди, которые принимают осознанное решение носить браслет, хотят, по сути, того же. Передозировка морфия, отключение системы жизнеобеспечения, ношение браслета – все это не наши вопросы. Если вам предложат заниматься таким случаем, доктор Маркус, надеюсь, вы от него откажетесь. – Вопросы? – сухо спрашивает доктор Маркус, собирая в стопку бумаги и собираясь уходить. – У меня, – подает голос Марино. – Не пробовали составлять вопросы для «Своей игры»?Глава 5
Бентон Уэсли прохаживается от окна к окну в своем большом городском доме в Аспене. Сигнал то появляется, то исчезает, и голос Марино то доносится ясно, то пропадает. – Что? Извини, я не расслышал. Повтори, пожалуйста. – Бентон отступает на три шага и замирает. – Я сказал, это еще далеко не все. Ситуация куда хуже, чем ты думал. Можно подумать, он только для того ее и позвал, чтобы взгреть на глазах у всех. Или хотя бы попытаться. Подчеркиваю, попытаться. Бентон смотрит на снег, улегшийся в развилках тополей и скопившийся на коротких иголках черных елей. Утро солнечное и ясное, впервые за несколько дней, и сороки резво перескакивают с ветки на ветку, слетают суетливо на землю и отряхиваются от снежинок. Наблюдая за длиннохвостыми пичугами и их акробатикой, Бентон пытается вычислить причину их столь бурной активности, как будто это имеет какое-то значение. – Пытается, да. Пытается. – Бентон улыбается, представляя, что за этим кроется. – Но ты должен усвоить, что он пригласил ее не потому, что сам так решил. Ему приказали. За его спиной шеф департамента здравоохранения. – А ты откуда знаешь? – Достаточно было одного звонка после того, как она сказала, что едет. – Плохо, что с Aспe… – Связь прерывается. Бентон переходит к другому окну. В камине за спиной у него потрескивают дрова и прыгает пламя. Он смотрит через стекло на кирпичный дом с открытой дверью, что стоит на другой стороне улицы. Из дома выходят одетые для прогулки мужчина и мальчик. Их дыхание поднимается белыми облачками замерзшего пара. – Теперь она все понимает, – говорит Бентон. – Понимает, что ее используют. – Он достаточно хорошо знает Кей, чтобы с относительной уверенностью предсказать дальнейший ход событий. – Она понимает, что там политика. К сожалению, дело не только в политике. Ты меня слышишь? Мужчина и мальчик берут лыжи и палки. На ногах у них лыжные ботинки. Бентону прогулки сегодня не видать – нет времени. – Ха. – В последнее время Марино часто употребляет это междометие, и Бентону это уже начинает надоедать. – Ты меня слышишь? – Да, теперь слышу. – Марино возвращается, и Бентон догадывается, что он тоже не стоит на месте, а ходит, ловя лучший сигнал. – Старается все на нее свалить, как будто только для того и пригласил. Больше сказать нечего. Вот узнаю побольше… Я имею в виду, о девочке. Бентон знает о Джилли Полссон. Ее загадочная смерть еще не стала темой общенациональных новостей, но кое-что уже есть в Интернете, и к тому же у Бентона имеются свои возможности для получения конфиденциальной информации. Джилли Полссон используют, и если тебя хотят использовать некоторые люди, быть живым вовсе не обязательно. – Я снова тебя потерял? Черт! – Связь была бы намного лучше, если бы он перешел на обычную, наземную, линию, но сделать это Бентон не может. – Слышу, босс. – Голос звучит сильно и четко, как будто Марино где-то рядом. – Почему ты не пользуешься наземной линией? Это решило бы половину наших проблем, – говорит он, словно читая мысли собеседника. – Не могу. – Думаешь, прослушивается? – Марино вовсе не шутит. – Это можно выяснить. Обратись к Люси. – Спасибо за предложение. – В услугах Люси Бентон не нуждается, и беспокоит его вовсе не то, что линия может прослушиваться. Думая о Джилли Полссон, он наблюдает за мужчиной и мальчиком. Мальчик примерно того же возраста, что и Джилли. Лет тринадцати-четырнадцати. Только Джилли никогда не вставала на лыжи. Никогда не бывала в Колорадо или где-то еще. Она родилась в Ричмонде и там же умерла, а большую часть своей короткой жизни страдала. Поднимается ветер, и сметенный с деревьев снег заполняет лес, как дым. – Передай ей вот что, – говорит Бентон, делая ударение на «ей», чтобы показать – речь идет о Скарпетте. – Ее преемник, если можно так выразиться… – он не хочет произносить имя доктора Маркуса, не хочет как-то его обозначать, не хочет даже думать о том, что кто-то, тем более такой червяк, как Джоэль Маркус, сменил Кей, – личность интересная. Когда она будет здесь, – добавляет он, – я обо всем поговорю с ней лично. А пока будьте очень, крайне осторожны. – Что значит – «когда она будет здесь»? Она вполне может и застрять тут на какое-то время. – Ей нужно позвонить мне. – Крайне осторожны? – бормочет Марино. – Так и знал, что ты скажешь что-нибудь в этом роде. – Пока она там, будь с ней рядом. – Ха! – Оставайся с ней, понятно? – Ей это не понравится. Бентон смотрит на крутые заснеженные склоны, на всю эту красоту, созданную суровыми, обжигающими ветрами и грубой силой ледников. Деревья – щетина на ликах гор, окружающих бывший шахтерский городишко подобно краям чаши. На востоке, далеко, за хребтом, на пронзительно-голубое небо наплывают серые тучи. К вечеру, наверное, опять пойдет снег. – Да ей никогда не нравится. – Сказала, что у тебя какое-то дело. – Верно. – Обсуждать это Бентон не хочет. – Жаль, жаль. Быть в Аспене и вот так… У тебя дело. У нее теперь тоже. И что? Останешься там и будешь работать, так? – Пока да. – Должно быть, что-то серьезное, если ты занимаешься им в отпуске да еще в Аспене, – закидывает удочку Марино. – Рассказать не могу. – Ха! Чертовы телефоны. Люси надо бы придумать что-нибудь такое, чтобы их нельзя было прослушивать. Загребла бы кучу бабок. – Думаю, она и так уже загребла кучу бабок. Может быть, даже не одну кучу. – Кроме шуток. – Будь осторожен, – говорит Бентон. – Если я не позвоню в ближайшие дни, позаботься о ней. Прикрывай спину. И ее, и свою. – Как будто я не знаю, – ворчит Марино. – Ты сам не расшибись, когда будешь играть в снежки. Бентон заканчивает разговор и возвращается к дивану, стоящему напротив окон, около камина. На низеньком кофейном столике – блокнот и «глок». Достав из нагрудного кармана джинсовой рубашки очки для чтения, он присаживается на подлокотник дивана, открывает блокнот и начинает читать. Почерк такой, что постороннему в записях не разобраться. Страницы пронумерованы, в правом верхнем углу стоит дата. Бентон потирает подбородок и вспоминает, что не брился уже два дня. Щетина вызывает ассоциацию с колючими ветками замерзших деревьев. Он обводит кружком слова «коллективная паранойя», слегка отклоняется и смотрит через очки на кончик своего прямого тонкого носа. На полях появляется приписка: «Сработает, когда заполним пробелы. Серьезные пробелы. Продолжаться не может. Настоящая жертва – Л., а не Г.Г. – нарцисс». Он трижды подчеркивает «нарцисс» и переворачивает страницу. Вверху заголовок – «Посттравматическое поведение». Бентон прислушивается к шуму бегущей воды и удивляется, что не слышал его раньше. «Критическая масса. Не позднее Рождества. Невыносимое напряжение. Убьет к Рождеству, если не раньше». Он ощущает ее присутствие прежде, чем слышит шаги, и поднимает голову. – Кто это был? – спрашивает Генри. Генри – сокращенное от Генриетта. Она стоит на лестничной площадке, положив тонкую, изящную руку на перила. Генри Уолден смотрит на него с другой стороны гостиной. – Доброе утро, – говорит Бентон. – Вы не в душе? Кофе готов. Генри запахивает поплотнее скромный красный фланелевый халат. Зеленые глаза еще сонные, но уже настороженные, и смотрит она на Бентона изучающе, как будто между ними стоит прерванный спор или даже стычка. Ей двадцать восемь, и она по-своему привлекательна. Черты лица далеки от идеальных из-за слишком выразительного и, как ей представляется, слишком большого носа. Зубы тоже отнюдь не верх совершенства, но в данный момент никто не убедит Генри, что у нее чудесная улыбка и что она обворожительна и соблазнительна, даже когда не пытается пустить в ход свои чары. Бентон, впрочем, убеждать ее не пытался и не собирается – слишком опасно. – Я слышала, вы с кем-то разговаривали. С Люси? – Нет. – О… – Уголки губ разочарованно опускаются, глаза зло вспыхивают. – Ладно. А кто звонил? – Частный разговор, Генри. – Он снимает очки. – Мы говорили с вами о границах. Мы говорим об этом каждый день, верно? – Знаю. – Она по-прежнему стоит на площадке, держась за перила. – Если не Люси, то кто? Ее тетя? Люси слишком много говорит о своей тете. – Ее тетя не знает, что ты здесь, – терпеливо повторяет Бентон. – Об этом знают только Люси и Руди. – Я знаю про вас. Вас и ее тетю. – О том, что вы здесь, известно только Люси и Руди. – Тогда это был Руди. Что ему нужно? Я всегда знала, что нравлюсь ему. – Генри улыбается, и на ее лице появляется особенное, неприятное, выражение. – Руди – красавчик. Надо было подцепить его. Я могла бы. Когда мы выезжали на «феррари». На «феррари» я могла заполучить любого. И Люси могла бы мне его не покупать – нашлись бы другие. – Границы, Генри, – говорит Бентон, отказываясь мириться с поражением, с тем, что перед ним темное пятно и ничего больше и что пятно это только и делает, что темнеет и расширяется с того дня, как Люси доставила Генри в Аспен и вверила его заботам. «На тебя я могу положиться, – сказала тогда Люси. – На других нет. Другие для нее опасны, другие воспользуются ситуацией и выведают у нее все обо мне и о том, чем я занимаюсь». «Я не психиатр», – сказал Бентон. «Ей нужен не психиатр, а судебный консультант-психолог, который поможет снять посттравматический стресс. Ты же этим занимаешься. У тебя получится. Ты можешь выяснить, что случилось. Нам обязательно нужно знать, что случилось», – говорила Люси, и она была сама не своя. Люси никогда не паникует, но тогда она паниковала. Люси убеждена, что Бентон может расколоть кого угодно. Но если даже и так, это еще не значит, что всех можно вылечить. Генри не заложница и не пленница и вольна уйти в любое время. Его очень беспокоит, что она не проявляет ни малейшего желания уходить и даже, похоже, получает удовольствие от пребывания здесь. За те четыре дня, что они провели вместе, Бентон многое узнал о Генри Уолден. Генри – типичный случай характеропатии.2 И началось расстройство еще до попытки убийства. Если бы не фотографии с места преступления и не факт проникновения постороннего в дом Люси, Бентон, наверное, усомнился бы в том, что покушение действительно имело место, и о чем думала Люси, когда с ней знакомилась? А она и не думала, отвечает он на свой вопрос. Возможно, это самый правильный ответ. – Люси позволяла вам пользоваться ее «феррари»? – Только не черным. – Значит, серебристым? – Не серебристым. Этот цвет называется «калифорнийский голубой». А машину я брала, когда хотела. – Она смотрит на него сверху вниз с лестничной площадки, держа руку на перилах – длинные волосы в беспорядке, глаза томные от сна, – словно позирует для мужского журнала. – Вы сами водили машину, Генри? – Ему нужно знать точно. Пока остается непонятно, как именно нападавший вышел на Генри, а в то, что нападение было случайным, Бентон не верит. Уж слишком велико совпадение – красивая молодая женщина, чужой особняк, чужая машина и не самое подходящее время. – Я же вам говорила. – Лицо у нее бледное и невыразительное. Только глаза живые, только в них энергия, и эта энергия смущает и беспокоит. – Черную она никому не доверяет, для себя бережет. – Когда вы в последний раз ездили на голубом «феррари»? – Бентон задает вопрос спокойным, мягким тоном. Он знает, как добывать информацию, и умеет это делать. Сидит Генри в кресле или стоит на лестничной площадке, положив руку на перила, не важно. Как только что-то появляется, всплывает, Бентон старается как можно скорее забрать это у нее, пока оно не уплыло, не утонуло. Не важно, что случилось с ней тогда или происходит теперь, Бентону нужно знать, кто и с какой целью проник в дом Люси. К черту Генри, говорит он себе. Его забота – Люси. – Вы бы видели меня в той машине, – отвечает Генри, и на бесстрастном, безжизненном лице вспыхивают холодные глаза. – Вы часто на ней ездили? – Когда хотела. – Она смотрит на него. – Каждый день? До тренировочного лагеря? – Когда хотела, тогда и ездила. – Бледное бесстрастное лицо смотрит на него, и в ее глазах злость. – Можете вспомнить, когда садились за руль в последний раз? Когда это было, Генри? – Не знаю. Перед тем, как заболела. – Перед тем, как простудились? А когда это случилось? Недели две назад? – Не знаю. – Она заупрямилась и не желает говорить о «феррари», а Бентон и не торопит, не подталкивает, потому что и молчание, и ложь несут в себе свою правду. Бентон уже научился интерпретировать несказанное. Ясно, что она брала «феррари» в любое время, когда хотела, понимая, что привлекает в нем внимание, и получая от этого удовольствие, потому что для нее главное – быть «оком бури». Даже в свои лучшие дни Генри должна быть центром хаоса и творцом хаоса, звездой ее собственной безумной драмы, и именно поэтому – и только поэтому – полиция и судебные психологи пришли к выводу, что она спланировала и инсценировала покушение на убийство, а реального нападения вовсе и не было. И все же оно было. Ирония в том и заключается, что эта невероятная, странная и опасная драма реальна, и Бентон тревожится из-за Люси. Он всегда беспокоился за нее, но сейчас тревожится по-настоящему. – С кем вы разговаривали по телефону? – Генри возвращается к прежней теме. – Руди скучает по мне. Надо было его подцепить. Столько времени растрачено впустую. – Давайте начнем с того, что вспомним о границах. – Сидя на диване и делая записи, Бентон терпеливо повторяет то, что повторял накануне и двумя днями раньше. – О'кей, – отвечает она с площадки. – А звонил Руди. Я знаю. Это он звонил.Глава б
В раковине шумит вода, попискивают и перемигиваются приборы. Скарпетта наклоняется, чтобы получше рассмотреть рану, разорвавшую лицо тракториста. – Я возьму пробу на алкоголь и углекислый газ, – говорит она доктору Джеку Филдингу, стоящему по другую сторону от тела на стальной платформе. – Что-нибудь заметили? – спрашивает он. – Запаха алкоголя не чувствую, и цвет лица обычный. Но на всякий случай. Повторяю, Джек, такие случаи всегда чреваты неприятностями. На погибшем все еще те самые буро-зеленые штаны, испачканные красноватой глиной и порванные на бедрах. В ранах видны жир, мышцы и сломанные кости. Колесо проехало посередине туловища, но случилось это не у нее на глазах. Скорее всего после того, как они с Марино свернули за угол. Может быть, через минуту или пять минут. Скарпетта знает только, что видела именно его, мистера Уитби. Она старается не думать о нем как о живом, но он снова и снова возникает из памяти – стоит возле громадного колеса, копается в моторе. – Эй, – обращается Филдинг к парню с выбритой головой, вероятно, солдату из похоронной команды, приписанной к Форт-Ли. – Тебя как зовут? – Бейли, сэр. Скарпетта замечает еще несколько человек, молодых мужчин и женщин, в операционных халатах и шапочках, с масками и бахилами на обуви. Скорее всего интерны, присланные из части набираться опыта работы с покойниками. Может быть, их готовят к отправке в Ирак. Армейская форма у них того же цвета, что и штаны мистера Уитби, буро-оливковая. – Сделайодолжение похоронному бюро, перевяжи сонную артерию, – грубовато бросает Филдинг. Работая под началом Кей, он был куда как вежливее. Не командовал людьми, не придирался. Солдат смущен и растерян, его мускулистая правая рука, богато украшенная татуировками, повисает в воздухе. В пальцах у него длинная изогнутая медицинская игла с хлопчатобумажной нитью № 7. Он помогает ассистенту из морга зашить У-образный надрез – вскрытие началось еще до совещания, и о том, что сонную артерию нужно перевязать, должен был вспомнить именно работник морга, а не солдат. Скарпетте жаль солдата, и если бы Филдинг работал у нее, она бы сказала ему пару слов насчет того, как следует вести себя в ее морге. – Есть, сэр, – говорит солдат и невольно морщится. – Как раз собирался это сделать. – Неужели? – спрашивает Филдинг, и все в морге слышат, что он говорит бедолаге солдату. – Знаешь, почему мы перевязываем сонную артерию? – Никак нет, сэр. – Потому что так принято. Знак уважения. Ты перевяжешь крупный кровяной сосуд, такой, как, например, сонная артерия, и парням, которые будут бальзамировать тело, не придется с ним возиться. Так принято, Бейли. – Так точно, сэр. – Господи! – раздраженно жалуется Филдинг. – Мне приходится сталкиваться с этим каждый день, потому что он пускает сюда всех и каждого, без разбору. Вы его здесь видите? Черта с два. Последний раз соизволил прийти четыре месяца назад. Ни одного вскрытия сам не провел. Ох! И если еще не заметили, любит заставлять людей ждать. Это у него на первом месте. Вам, наверно, о нем не рассказывали. Позвонили бы мне, так, может, и не приехали бы. – Да, нужно было позвонить. – Краем глаза Скарпетта наблюдает за тем, как пять человек пытаются перегрузить с каталки на стол невероятных размеров женщину. Из носа и изо рта у нее течет кровь. – Придется повозиться, – добавляет она, имея в виду жировые складки в области живота, неизбежные у столь тучных людей, и тем самым давая понять Филдингу, что не желает обсуждать доктора Маркуса в его морге и в присутствии его подчиненных. – Черт, это тоже на мои плечи, – ворчит Филдинг и слегка меняет тему разговора. – Когда девочку привезли, этот паршивец даже не пришел в морг, хотя всем уже было понятно, что дело дохлое. Извините за каламбур. У него это первый такой случай. Ох, ради Бога, доктор Скарпетта, не смотрите на меня так. – Он никак не может перестать называть ее по фамилии, хотя она и не возражала бы, потому что они работали вместе и она считала его другом. Но Филдинг так и не перешел на «Кей» тогда и не хочет делать этого сейчас. – Нас никто не слышит, а если бы и слышали, то мне наплевать. Какие у вас планы на обед? – Надеюсь, пообедаем вместе. – Скарпетта помогает стащить с мистера Уитби грязные рабочие ботинки, развязать замасленные шнурки и вытащить язычки. Окоченение еще только началось, и члены теплы и податливы. – И как только эти парни попадают под колеса! Вы можете объяснить? Я до сих пор не понимаю. Хорошо. У меня дома в семь. Я живу все там же. – Я вам скажу, почему это обычно случается, – отвечает Скарпетта, вспоминая, как мистер Уитби стоял возле колеса. – Возникает какая-то техническая проблема – например, с двигателем. Они вылезают, встают возле заднего колеса и начинают проверять стартер, тычут куда-то отверткой и при этом забывают, что сцепление включено. К их несчастью, мотор заводится. В нашем случае колесо проехало по животу. – Она указывает на грязный след от шины на буро-зеленых штанах и черной виниловой куртке с вышитым красной ниткой именем, «Т. Уитби». – Я сама видела его, когда он стоял возле колеса. – Да. Там, где был наш старый корпус. Добро пожаловать в город. – Его нашли под колесом? – Нет. Трактор переехал парня и покатил дальше. – Филдинг снимает заляпанные глиной носки с больших белых ног, на которых остались следы от резинок. – Помните тот высокий желтый столб на тротуаре, напротив заднего входа? Трактор наехал на него и остановился, а иначе протаранил бы дверь. Да только теперь какая разница – все равно сносят. – В таком случае он умер не от асфиксии. Обширное разрушение тканей. – Кей осматривает тело. Потеря крови. В брюшной полости ее наверняка собралось немало. Плюс разрыв селезенки, печени, мочевого пузыря, кишок, перелом таза. – В семь часов? – А ваш приятель? – Не называйте его так. Вы же знаете Марино. – Приглашение распространяется и на него. Только вот бейсболка ему не к лицу. Глуповато выглядит. – Я его предупреждала. – Как по-вашему, что разрезало лицо? Что-то снизу или трактором? – Филдинг дотрагивается до почти сорванного носа, и по колючей щеке мистера Уитби стекает струйка крови. – Может быть, это и не порез. Может быть, кожу сорвало колесом. Вот эта рана, – Скарпетта показывает на глубокую рваную рану, проходящую через обе щеки и нос, – может быть не порезом, а разрывом. Я бы посмотрела под микроскопом, нет ли там ржавчины или масла. К тому же при разрыве в отличие от пореза всегда наблюдается значительное уплотнение тканей. На вашем месте я бы постаралась найти ответы на все вопросы. – Да уж. – Филдинг отрывается от планшета, на котором заполняет бланк. К стальной скобе привязана шариковая ручка. – Семья наверняка захочет получить компенсацию. И шансы у них хорошие. Смерть на рабочем месте, да еще на каком. – Да уж. Лучше места не найдешь. Латексные перчатки забрызганы кровью. Филдинг снова и снова трогает свернутый набок нос, и из раны течет теплая кровь. Он переворачивает страницу и начинает отмечать повреждения на диаграмме тела. Потом наклоняется и внимательно рассматривает рану через пластиковые стекла защитных очков. – Ни масла, ни ржавчины не видно. Но это не значит, что их нет. – Правильная мысль. – Скарпетта согласна с ходом его мыслей. – Я бы промокнула тампоном и отдала в лабораторию – пусть все проверят. Нисколько не удивлюсь, если кто-то вдруг заявит, что жертву переехали, или толкнули под колесо, или, перед тем как толкнуть, ударили по лицу лопатой. Не угадаешь. – Да уж. Денежки, денежки. – Не только. Это адвокаты обычно сводят все к деньгам. Но в первую очередь нужно принимать во внимание шок, боль, чувство утраты, желание найти чью-то вину. Родственникам трудно поверить, что смерть произошла из-за глупости и невнимательности, что ее можно было легко предотвратить, что такой опытный тракторист допустил небрежность – встал около колеса, позабыв переключить сцепление или повернуть ключ зажигания. Но, к сожалению, такое случается сплошь и рядом. Люди забывают об осторожности, расслабляются, спешат и не думают о последствиях. Человеческая натура такова, что нам трудно поверить в вину того, кто нам близок и дорог. Мы не хотим допустить, что он сам навлек на себя смерть, умышленно или по неосторожности. Впрочем, вы мои лекции слышали не раз. Когда Филдинг только начинал, он был одним из помощников Кей. Она учила его премудростям судебной патологии. Учила выполнять свою работу, проводить экспертизу и делать вскрытие не только компетентно, но и скрупулезно. Сейчас ей грустно вспоминать, с каким жаром Филдинг брался за дело, с каким желанием воспринимал ее советы и рекомендации, как во все вникал, ездил с ней при каждой возможности в суд, слушал ее показания, сидел в ее кабинете и работал над своими отчетами. Теперь он другой, усталый и измученный, у него проблемы с кожей, а Кей уволена, и они оба здесь. – Нужно было позвонить, – снова говорит Скарпетта, расстегивая дешевый кожаный ремень и молнию на буро-зеленых штанах мистера Уитби. – Поработаем с Джилли Полссон и все выясним. – Да уж, – говорит Филдинг. А ведь раньше он не говорил «да уж» так часто.Глава 7
На ногах у Генри Уолден замшевые, с шерстяной подкладкой, тапочки, и к коричневому кожаному креслу, что стоит напротив дивана, она проплывает почти неслышно, как черное привидение. – Я приняла душ, – сообщает Генри, опускаясь в кресло и подбирая под себя изящные ножки. Бентон успевает заметить не случайно мелькнувшую белизну свежей плоти и бледные тени, теряющиеся в потайных уголках между бедрами, но реагирует совсем не так, как отреагировали бы большинство мужчин на его месте. – А какое вам до этого дело? – спрашивает она, повторяя тот же вопрос, что задает каждое утро с первого дня пребывания здесь. – Вы ведь лучше чувствуете себя после душа, не так ли, Генри? – Она кивает, глядя на него неотрывно, как кобра. – Мелочи важны. Есть, спать, умываться, делать зарядку. Это помогает вернуть контроль. – Я слышала, как вы с кем-то разговаривали. – С этим у нас проблема. – Бентон смотрит на нее поверх очков, положив на колени блокнот, записей в котором добавилось за счет таких слов, как «черный «феррари»», «без разрешения», «скорее всего следили от тренировочного лагеря» и «цель контакта, черный "феррари"». – Частные разговоры – это частное дело каждого, так что давайте вернемся к нашему первоначальному соглашению. Вы его помните? Девушка снимает тапочки и бросает их на пол. Голые ступни на подушке, и когда она наклоняется, чтобы посмотреть на них, полы красного халата слегка расходятся. – Нет. – Голос едва слышен. Она качает головой. – Вы его помните, Генри. Знаю, что помните. – Бентон повторяет ее имя так часто, чтобы напомнить ей, кто она такая, персонализировать то, что было деперсонализировано и, в некоторых отношениях, уничтожено. – Мы договаривались об уважении, помните? Она наклоняется сильнее, трогает палец – ногти у нее не накрашены – и делает вид, что все остальное ее не интересует, одновременно предлагая Бентону любоваться обнаженной частью тела. – Помимо прочего, уважение предполагает соблюдение приличий и невмешательство в частные дела другого человека. Мы уже много говорили о границах. Нарушение приличий есть нарушение границ. Одна ее рука ползет вверх и запахивает разошедшиеся на груди полы. – Я только что проснулась, – говорит она, словно это объясняет ее эксгибиционизм. – Спасибо, Генри. – Ему важно убедить девушку, что он не испытывает к ней сексуального влечения, даже в фантазиях. – Но вы встали уже давно. Вы встали, пришли сюда, мы поговорили, а потом вы приняли душ. – Меня зовут не Генри. – Как мне вас называть? – Никак. – У вас два имени. Одно – то, что дали при рождении, и другое – то, которым вы пользовались в актерской карьере и пользуетесь сейчас. – Ну, тогда я Генри. – Она снова принимается рассматривать пальцы на ногах. – Значит, я буду называть вас Генри. Она рассеянно кивает. – А как вы называете ее? Бентон понимает, кого она имеет в виду, но не отвечает. – Вы спите с ней. Люси мне все рассказала. – Генри делает упор на слове «все». Бентон гасит вспышку злости. Люси никогда бы не рассказала Генри о его отношениях с Кей. Нет, не рассказала бы, говорит он себе. Генри снова испытывает его. Проверяет прочность границ. Рвется через них. – Как получилось, что ее с вами нет? – спрашивает Генри. – У вас ведь отпуск, так? А ее здесь нет. Многие через какое-то время перестают заниматься сексом. Вот почему я не хочу быть с кем-то долго. Никакого секса. Обычно через шесть месяцев интерес пропадает. Ее здесь нет, потому что я тут. – Генри поднимает голову и смотрит на него. – Верно. Ее здесь нет из-за вас, Генри. – Должно быть, сильно разозлилась, когда вы сказали ей не приезжать. – Она понимает, – отвечает Бентон, но его словам недостает искренности. Скарпетта поняла и не поняла. «Тебе нельзя приезжать сейчас в Аспен, – сказал он ей после панического звонка Люси. – Появилось одно дело, и мне придется им заняться». «Так, значит, в Аспене тебя не будет?» «Я не могу говорить о деле», – ответил он. Наверное, Скарпетта и сейчас думает, что он где угодно, только не в Аспене. «Это несправедливо, Бентон, – сказала она. – Я специально выделила две недели. У меня тоже дела». «Пожалуйста, потерпи. Я объясню все потом, обещаю». «Как нарочно, именно сейчас. Мы так рассчитывали на этот отдых». Да, рассчитывали. И вот теперь вместо того, чтобы быть здесь с ней, он здесь с Генри. – Расскажите, что вам снилось прошлой ночью. Помните? Генри осторожно ощупывает большой палец на ноге. Хмурится, словно ей больно. Бентон встает, мимоходом подбирает со стола «глок» и идет через гостиную в кухню. Кладет пистолет на верхнюю полку, достает две чашки и разливает кофе. Вкусы у обоих сходятся – они пьют черный. – Может быть, немного крепковат. Могу сделать еще. – Бентон ставит чашку на край стола и возвращается на диван. – Позапрошлой ночью вам снился он. Вообще-то вы называли его Зверем. – Его проницательные глаза встречаются с ее несчастными. – Прошлой ночью вы тоже видели Зверя? Девушка не отвечает. Настроение ее резко изменилось по сравнению с утром. В душе что-то случилось, но к этому он перейдет позже. – Нам вовсе не обязательно говорить о Звере. Если не хотите, не будем. Но чем больше вы мне о нем расскажете, тем скорее я его найду. Вы ведь хотите, чтобы я его нашел? – С кем вы разговаривали? – спрашивает Генри тем же глуховатым детским голосом. Но она не ребенок. Невинной ее никак не назовешь. – Вы говорили обо мне. – Узелок пояса слабеет, и полы халата снова расходятся, обнажая еще больше плоти. – Я не разговаривал о вас. Никто не знает, что вы здесь. Никто, кроме Люси и Руди. Надеюсь, вы мне верите. – Он делает паузу, смотрит на нее. – Вы ведь доверяете Люси? При упоминании Люси глаза ее делаются злыми. – Думаю, вы нам доверяете, Генри, – спокойно говорит Бентон. – И я бы хотел, чтобы вы прикрылись. Она поправляет халат, засовывает полу между ног и затягивает поясок. Бентон хорошо знает, какая она без одежды, но не пытается представить ее такой. Он видел фотографии, и у него нет желания рассматривать их еще раз без крайней на то необходимости с другими профессионалами и с ней самой, когда и если она будет к этому готова. Пока что Генри вольно или невольно избегает говорить о случившемся, скрывает или подавляет факты и ведет себя так, что другой, более слабый и менее выдержанный, кому нет до нее никакого дела и кто не понимает игры, уже поддался бы на ее провокации или вышел из себя. Ее непрекращающиеся попытки соблазнить Бентона есть не только перенесение, но и очевидная манифестация острых, хронических аутоэротических потребностей и желания контролировать и доминировать, унижать и уничтожать всех, кто рискнет приблизиться к ней, позаботиться и проявить участие. Все ее поступки и реакции – отражение ненависти к себе и гнева. – Почему Люси отослала меня? – Может быть, вы мне скажете? Почему бы вам самой не объяснить, почему вы здесь? – Потому что… – Она вытирает глаза рукавом халата. – Из-за Зверя… Бентон смотрит на нее с дивана, отделенный безопасным расстоянием. С того места, где сидит Генри, она не может ни заглянуть в его записи, ни выхватить блокнот. Он не подталкивает ее к разговору. Важно быть терпеливым, невероятно терпеливым, как охотник в лесу, который часами остается неподвижным и едва дышит. – Он вошел в дом. Не помню… Бентон молчит. – Его впустила Люси. Он не подталкивает ее, но и не собирается пропускать неточности или явную ложь. – Нет. Люси его не впускала, – поправляет Бентон. – Его никто не впускал. Он вошел сам, потому что задняя дверь была открыта, а сигнализация отключена. Мы уже говорили об этом. Помните, почему дверь была открыта, а сигнализация отключена? Она замирает, не отрывая глаз от пальцев на ноге. – Мы говорили почему. – У меня был грипп, – отвечает Генри, переводя взгляд на другой палец. – Я болела, а ее не было дома. Меня знобило, и я вышла погреться на солнце, а запереть дверь и включить сигнализацию забыла. Забыла из-за температуры. Люси винит меня. Он отпивает уже остывший кофе. В горах штата Колорадо кофе остывает быстро. – Люси сказала, что вы виноваты? – Она так думает. – Генри смотрит мимо него, в окно над его головой. – Думает, что я во всем виновата. – Мне она ни разу не сказала, что считает вас виноватой. Вы рассказывали о снах, что видели прошлой ночью. – Бентон возвращает ее к прежней теме. Генри морщится и трет большой палец на ноге. – Болит? Она кивает. – Сочувствую. Может быть, есть какие-то средства? Она качает головой: – Ничего не помогает. Генри не имеет в виду палец на ноге, но проводит связь между тем, что он сломан, и ее нынешним положением здесь, на его попечении и под его охраной, за тысячу с лишним миль от Помпано-Бич, Флорида, где она едва не погибла. – Я шла по тропинке. По одну сторону были скалы, по другую отвесный обрыв. В скалах было много всяких трещин, расщелин, и я, сама не знаю почему, втиснулась в одну такую расщелину. Втиснулась и застряла. – У нее перехватывает дыхание. Она отбрасывает прядь упавших на глаза светлых волос, и рука ее дрожит. – Я застряла между камнями… не могла шевельнуться… не могла даже дышать. И выбраться из той трещины тоже не могла. Помочь было некому. Я вспомнила этот сон в душе. Вода била в лицо, и когда я задержала дыхание, то сразу вспомнила сон. – Кто-нибудь пытался вас вытащить? – Бентон никак не реагирует на ее ужас, не высказывает своего мнения насчет того, считает ли ее рассказ выдумкой или верит, что так все и было. Он и сам ничего пока не знает. Имея дело с Генри, сомневаться приходится почти во всем. Она замирает, хватая мелкими глотками воздух. – Вы сказали, что помочь было некому, – продолжает Бентон спокойным, бесстрастным голосом равнодушного консультанта, в роли которого выступает перед ней. – Там был кто-то еще? Какие-то другие люди? – Не знаю. Он ждет. Если дыхание не восстановится, придется что-то сделать, но пока он ждет. Терпеливо, как охотник. – Не помню. Не знаю почему, но в какой-то момент я подумала, что кто-то… я подумала это во сне… что, может быть, кто-то прорубится ко мне. Разобьет камень топором. А потом я подумала, что нет… скала слишком твердая. Что никто уже не поможет. Что я умру. И когда терпеть стало невозможно, когда я поняла, что это все, сон оборвался. – Она останавливается так же резко, как и ее сон. Глубоко вдыхает. Выдыхает. Расслабляется. Она смотрит на Бентона. – Ужасно. Это было ужасно. – Да. Должно быть, ужасно. Трудно придумать что-то более страшное, чем невозможность дышать. Она прижимает к груди ладонь. – Я как будто окаменела. Не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, понимаете? И не могла ничего сделать, просто не было сил. – Сдвинуть скалу никому не под силу. – Мне не хватало воздуха. Возможно, нападавший пытался задушить ее. Бентон мысленно перебирает фотографии, рассматривает ее раны, а заодно пытается разобраться в том, что она рассказала. Он видит стекающую струйку крови, стекающую из носа, пересекающую щеку и заканчивающую путь на простыне, на которой Генри лежит лицом вниз. Она голая, ничем не прикрыта, руки вытянуты над головой ладонями вниз, ноги согнуты, одна больше, чем другая. Бентон изучает вторую фотографию, и, пока он это делает, Генри встает с кресла, бормочет, что хочет еще кофе и приготовит сама. Бентон соотносит сообщение с тем фактом, что пистолет лежит на кухне, но она не знает, в каком именно ящике, потому что, когда он убирал оружие с глаз, Генри сидела спиной к нему. Он наблюдает за ней и одновременно расшифровывает запись, касающуюся обнаруженных на ее теле следах. Покраснения на руках, выше локтя, это следы его – а может быть, ее – пальцев. С полом нападавшего Бентон еще не определился. Синяки остались и на спине, в верхней части. Сейчас эти следы еще свежие, но через пару дней покраснения на местах лопнувших кровеносных сосудов потемнеют, станут фиолетово-пурпурными, как грозовые тучи. Генри наливает себе кофе. Бентон думает о фотографиях, сделанных в то время, когда она еще оставалась без сознания. Красота ее тела не имеет значения, но Бентон принимает во внимание, что какие-то детали внешности и поведения могли стать толчком для неизвестного, попытавшегося убить девушку. Генри худощава, но признаки пола выражены достаточно явно: у нее есть и грудь, и лобковые волосы, так что для педофила объект непритягательный. У нее активная сексуальная жизнь. Генри возвращается к креслу, держа чашку обеими руками. Ее невнимательность не задевает Бентона. Вежливый человек поинтересовался бы, не хочет ли и он кофе, но она на редкость эгоистична и бесчувственна. Была такой до нападения и останется такой навсегда. Хорошо, если бы Люси никогда с ней больше не встречалась. Думая об этом, Бентон напоминает себе, что не имеет права выражать такого рода пожелания или предпринимать что-то в этом направлении. – Генри, – говорит он, поднимаясь, чтобы налить себе кофе, – вы готовы поговорить о нападении? – Да. Но я ничего не помню. – Ее голос летит за ним в кухню. – И я знаю, что вы мне не верите. – Почему вы так думаете? – Он наливает кофе и возвращается в гостиную. – Доктор же не поверил. – Ах да, доктор. Да, он сказал, что не верит вам. – Бентон усаживается на диван. – Полагаю, вы знаете, какого я мнения об этом докторе. Я уже говорил, но выскажусь еще раз. Он считает всех женщин истеричками и не питает к ним ни симпатии, ни уважения, а значит, боится их. К тому же он врач «скорой помощи» и ничего не знает о насильниках и их жертвах. – Он считает, я сама все это сделала, – сердито отвечает Генри. – Думает, я не слышала, что он сказал медсестре. «Осторожнее, – предупреждает себя Бентон. – Генри выдает новую информацию. Остается лищь надеяться, что она ничего не сочинила». – Расскажите. Мне бы очень хотелось знать, что такого он сказал медсестре. – На этого придурка стоило бы подать в суд, – добавляет Генри. Бентон ждет, попивая кофе. – Может, я еще и подам. – Она презрительно фыркает. – Он думал, я не слышу, потому что когда вошел в комнату, я лежала с закрытыми глазами. Медсестра стояла у двери, а я сделала вид, что в отключке. – Притворились, что спите, – вставляет Бентон. Генри кивает. – Вы это умеете. Вы были профессиональной актрисой. – Я и сейчас ею остаюсь. Актерами быть не перестают. Просто сейчас я не снимаюсь, потому что занята другими делами. – Мне кажется, у вас это хорошо получалось. – Да. – Вы умели притворяться. – Он делает паузу. – Вы часто притворяетесь, Генри? Она смотрит на него, и взгляд ее становится жестким. – Я притворялась в больничной палате, потому что хотела услышать, что скажет врач. Я слышала все, каждое слово. «Если на кого-то злишься, легче всего прикинуться изнасилованной. Страшней расплаты нет». Так он сказал, а потом рассмеялся. – Что ж, если хотите подать на него в суд, я винить вас не стану. Это было в приемной «Скорой помощи»? – Нет. В моей палате. Сначала они взяли анализы, а потом отправили меня в палату. Я уже не помню, на каком этаже. – А вот это совсем плохо, – говорит Бентон. – Ему вообще не следовало заходить в палату. Он работает в «скорой помощи», и на этажах ему делать нечего. Скорее всего заглянул из любопытства, и это неправильно. – Я подам на него в суд. Ненавижу. – Генри снова трет палец на ноге. Синяки на руках уже приобрели цвет никотиновых пятен. – А еще он упомянул о каких-то декстрохедах. Не знаю, что это значит, но прозвучало оскорбительно. Он насмехался надо мной. Опять новая информация. Надежда возрождается. Может быть, если достанет времени и терпения, он узнает что-то еще, соберет какие-то крупицы правды. – Декстрохед – человек, злоупотребляющий средствами от аллергии и гриппа или сиропами от кашля, в которых содержатся опиаты. К несчастью, популярное среди тинейджеров увлечение. – Придурок, – бормочет Генри, подтягивая полу халата. – А вы можете устроить ему неприятности? – Как по-вашему, почему доктор решил, что вас изнасиловали? – Не знаю. Но меня никто не насиловал. – Вы помните ту медсестру, что вас осматривала? Она медленно качает головой. – Вас привезли на каталке в смотровой кабинет и там обследовали с целью сбора вещественных улик. Вы ведь знаете, что это такое? После того как вам надоело быть актрисой, вы пошли на службу в полицию. Потом, несколько месяцев назад, прошлой осенью, вы познакомились в Лос-Анджелесе с Люси, и она предложила вам работать у нее. Так что вы знаете, как брать мазки, собирать волосы и нитки и все остальное. – Мне не надоело. Я просто хотела отвлечься на какое-то время, заняться чем-то другим. – Хорошо, пусть так. Но вы помните, как вас осматривали? Генри кивает. – А медсестру? Говорят, она очень приятная и внимательная. Ее зовут Бренда. Она осмотрела вас, чтобы получить свидетельства сексуального нападения. В этой же комнате осматривают и детей, поэтому там были чучела животных. Обои с Винни Пухом, медведями, деревьями. Бренда была не в форме, а в голубом костюме. – Вас же там не было. – Она рассказала мне по телефону. Генри утыкается взглядом в свои голые ноги. – Вы спрашивали, как она была одета? – У нее карие глаза и короткие черные волосы. – Бентон пытается выяснить, что подавляет Генри – или она только делает вид, что подавляет, – к тому же пора поговорить и о нападении. – Семенной жидкости не обнаружено. Никаких улик в пользу сексуального нападения тоже. Но Бренда нашла прилипшие к коже волокна. Похоже, вы пользовались лосьоном или каким-то кремом. Вы помните, чем натирались в то утро? – Нет, – негромко отвечает она. – Но я не могу сказать, что не натиралась ничем вообще. – Кожа была маслянистая, – продолжает Бентон. – Бренда даже уловила аромат. Приятный, как у ароматизированного лосьона. – Он ничем меня не мазал. – Он? – Должно быть, он. А вы разве не думаете, что это был он? – спрашивает Генри с надеждой в голосе, но получается фальшиво – так звучит голос у тех, кто пытается обмануть себя или других. – Это не могла быть она. Женщины так не делают. – Женщины делают все. Сейчас мы не знаем, кто это был, мужчина или женщина. На матрасе в спальне обнаружено несколько волосков с головы, черных, курчавых. Длиной пять-шесть дюймов. – Но мы ведь узнаем, правда? Волосы годятся для теста на ДНК, а после теста сразу выяснится, что это не женщина. – Боюсь, не все так просто. С помощью современных тестов ДНК установить половую принадлежность невозможно. Расовую – да, но не половую. И даже тест на расовую принадлежность займет не меньше месяца. Итак, вы полагаете, что нанесли лосьон сами. – Нет. Но и не он. Я бы не позволила ему это сделать. Я бы сопротивлялась, дралась. Может быть, он как раз этого и хотел. – Значит, вы лосьоном в то утро не пользовались? – Я же сказала, что не пользовалась. И он меня им не натирал. Все, хватит. Это не ваше дело. Бентон кивает. Лосьон не имеет никакого отношения к нападению, если, конечно, Генри говорит правду. Мысли перескакивают на Люси. Ему жаль ее, но к жалости примешивается злость. – Расскажите мне все, – просит Генри. – Что, по-вашему, со мной случилось? Расскажите, а я либо соглашусь, либо не соглашусь. – Она улыбается. – Хорошо. Люси пришла домой. – Это старая информация, и ему никак нельзя раскрыть слишком многое прямо сейчас. – Было начало первого. Она открыла дверь и сразу заметила, что сигнализация не включена. Позвала вас. Вы не ответили. Потом хлопнула задняя дверь, та, что ведет к бассейну. Она побежала туда. Через кухню. Дверь к бассейну была распахнута. Генри смотрит широко открытыми глазами, но не на Бентона, а в окно. – Жалко, что она его не убила. – Люси никого не видела. Возможно, этот человек услышал, как она подъехала к дому на черном «феррари», и убежал… – Он находился в моей комнате, а потом должен был пробежать по ступенькам, – прерывает его Генри, все так же глядя в окно, и в этот момент Бентон чувствует, что она говорит правду. – Люси не подъехала к гаражу, потому что собиралась только заглянуть домой, проверить вас. Вот почему она быстро подошла к передней двери. Но преследовать его она не стала, потому что ее первой заботой были вы, а не тот, кто залез в дом. – Не согласна, – почти радостно сообщает Генри. – Объясните. – Она приехала не на черном «феррари». Он стоял в гараже. Люси в тот день ездила на голубом. Еще одна новость. Бентон сохраняет спокойствие. – Вы ведь лежали в постели. Откуда вам знать, на какой машине она в тот день ездила? – Я всегда знаю. На черном «феррари» она поехать не могла, потому что он был немного побит. – Где это случилось? – На парковочной стоянке. – Генри снова рассматривает палец на ноге. – На Атлантик-драйв, за Корал-Спрингс, есть спортзал. Мы бывали там иногда. – Можете сказать, когда это произошло? – спокойно, не выказывая волнения, осведомляется Бентон. Сведения по-настоящему важные, и он уже чувствует, куда ведет эта информация. – Черный «феррари» пострадал, когда вы были в спортзале? – Я не сказала, что была в спортзале, – бросает Генри, и ее враждебность подкрепляет его подозрения. Генри взяла черный «феррари», очевидно, без разрешения Люси. На черном «феррари» не позволяется ездить никому, даже Руди. – Расскажите о повреждении. – Ничего особенного. Просто его кто-то поцарапал. Скорее всего ключом. Нацарапал картинку. – Она трогает желтоватый палец. – Что за картинка? – После этого она бы на нем не поехала. Кому захочется выезжать на поцарапанном «феррари». – Люси, должно быть, рассердилась. – Царапину можно было заделать. Все можно поправить. Если бы она его убила, я не была бы здесь. А теперь я буду жить в вечном страхе, что он меня найдет. – Я делаю все возможное, Генри, чтобы вам не пришлось из-за этого беспокоиться, но мне нужна ваша помощь. – Я, может быть, никогда ничего не вспомню. – Она смотрит на него. – Ничего не поделаешь. – Люси пришлось подняться на три пролета, чтобы попасть в спальню. Вы были там. – Бентон внимательно наблюдает за ней. Генри слышала это и раньше, но как отреагирует сейчас? Все это время он опасался, что она, может быть, не играет, не притворяется. Что потрясение оказалось слишком серьезным. – Когда Люси нашла вас, вы были без сознания, полыхание и сердечный ритм соответствовали норме. – На мне ничего не было. – Генри признается в этом легко. Ей нравится напоминать ему о своей наготе. – Вы всегда спите голышом? – Обычно. – Вы снимали пижаму перед тем, как лечь в постель? – Вроде бы снимала. – То есть это сделал не он? Не тот, кто на вас напал? – Не он. Хотя я уверена, что, будь на мне одежда, он бы меня раздел. – Люси говорит, что когда видела вас в восемь утра, на вас была красная атласная пижама и купальный халат. – Правильно. Потому что я собиралась выходить. Посидела на солнышке возле бассейна в шезлонге. Еще один новый факт. – Когда вы выходили? – Наверное, сразу после того, как Люси ушла. Она уехала в голубом «феррари». Ну, может, не сразу, – поправляется Генри, глядя в окно на заснеженные, сияющие под солнцем горы. – Я на нее злилась. Бентон неспешно поднимается и кладет в камин дрова. В трубу летят искры, пламя жадно облизывает сухие сосновые поленья. – Оскорбила ваши чувства? – Он опускает задвижку. – Люси не нравится, когда люди болеют. – Генри более сосредоточена, более спокойна. – Не хотела обо мне заботиться. – А как же лосьон? – Бентон уже решил загадку, но удостовериться никогда не мешает. – Ну и что? Большое дело. Любезность, не более того. Знаете, многие сделали бы это с большим удовольствием. Это я оказала ей любезность. Она всегда делает только то, что ее устраивает, не больше. У меня болела голова, и мы поругались. – Вы долго сидели возле бассейна? – спрашивает Бентон, стараясь не отвлекаться на Люси – о чем она, черт возьми, думала, когда знакомилась с Генри Уолден? – и вполне отдавая себе отчет в том, какими обворожительными бывают психопаты, как умеют они втираться в доверие даже к тем, кто вроде бы должен все понимать. – Не долго. Я не очень хорошо себя чувствовала. – Минут пятнадцать? Полчаса? – Около получаса. – Вы еще кого-нибудь видели? Людей или лодки? – Не заметила. Наверно, никого и не было. А что сделала Люси? – Позвонила девять-один-один. Проверила ваши жизненные показатели, дождалась прибытия спасателей. – Подумав, Бентон решает рискнуть и добавляет: – Сделала снимки. – А пистолет вытащила? – Да. – Жаль, что она его не убила. – Вы постоянно говорите «он». – Сделала снимки? Сфотографировала меня? – Вы были без сознания, но вашей жизни ничто не угрожало. Люси сфотографировала вас до того, как появились спасатели. – Потому что решила, что на меня напали? – Потому что вы лежали в необычной позе. Вот в такой. – Он вытягивает руки над головой. – Вы лежали лицом вниз, с вытянутыми руками, ладонями вниз. Из носа шла кровь. На теле были видны следы ушибов. И – это выяснилось позже – у вас был сломан большой палец на правой ноге. Не помните, как это получилось? – Может быть, ударилась, когда спускалась по ступенькам. – Так вы помните? – Очередное откровение. – И когда это могло произойти? – Когда я шла к бассейну. Там каменные ступеньки. Я, должно быть, оступилась. Температура, лекарства и все такое… Помню, что плакала. Потому что было больно. Я даже хотела ее позвать, но потом решила не беспокоить. Ей не нравится, когда я болею или когда мне больно. – Вы сломали палец, когда спускались к бассейну, и хотели позвать Люси, но не позвали. – Нужно все прояснить. – Да, точно, именно так, – насмешливо подтверждает Генри. – А где были мои пижама и халат? – Лежали на стуле около кровати. Аккуратно сложенные. Вы их сложили? – Может быть. Я была накрыта? Бентон знает, к чему она клонит, но он должен говорить ей правду. – Нет. Одеяла были у изножья кровати и свисали с матраса. – На мне ничего не было, и она меня фотографировала. – Лицо Генри остается безучастным, но взгляд твердый, даже жесткий. – Да. – Все сходится. Чего еще от нее ждать. Коп всегда остается копом. – Вы – коп, Генри. Что бы вы сделали? – Чего еще от нее ждать, – повторяет она.Глава 8
– Ты где? – спрашивает Марино, видя на дисплее завибрировавшего сотового номер Люси. – Где находишься? – Он всегда задает этот вопрос, даже если ответ не имеет значения. Взрослую жизнь Марино провел в полиции, а хороший полицейский никогда не упустит такую важную деталь, как местонахождение. Что толку хвататься за радио и орать «Спасите!», если не знаешь, где находишься. Марино считает себя наставником Люси и не дает ученице забывать об этом, хотя она забыла давным-давно. – На Атлантическом побережье, – звучит в правом ухе голос Люси. – Я в машине. – Я не шучу, Шерлок. По-моему, ты в какой-то развалюхе. – Он никогда не упускает возможности отчитать ее за лихачество. – Зависть человека не красит. Марино отходит от кофейного киоска, оглядывается и с удовлетворением отмечает, что его никто не слышит. – Послушай, дела тут не очень. – Он заглядывает в маленькое застекленное окошечко закрытой двери библиотеки – нет ли там кого. Никого нет. – В конторе черт знает что творится. – Телефон крошечный, и Марино постоянно двигает его вверх-вниз, от рта к уху и обратно, в зависимости от того, говорит он или слушает. – Это я так, ввожу в курс дела. Люси отвечает после короткой паузы: – Ни в какой курс дела ты меня не вводишь. Говори, что нужно. – Черт! Это машина так шумит? – Он расхаживает взад-вперед, поглядывая по сторонам из-под козырька бейсболки, в шутку подаренной той же Люси. – Ну вот, теперь уже я начинаю беспокоиться. – говорит Люси, повышая голос, чтобы перекрыть рев «феррари». – Как я сразу не поняла. Ясно же, что если ты говоришь «плевое дело», значит, дело совсем не плевое. Черт возьми, я тебя предупреждала. Я предупреждала вас обоих: не надо туда возвращаться. – Проблема не только в девочке, – негромко отвечает Марино. – Я не говорю, что девочка не главная проблема. Главная, это точно. Но тут и еще что-то происходит. Наш общий друг, – он имеет в виду Бентона, – ясно дал понять. А ее ты знаешь. – Речь идет о Скарпетте. – Влезет в это дерьмо по уши. – Говоришь, что-то еще происходит? Что? Намекни. – Тон меняется. Когда Люси становится серьезной, голос у нее неторопливый и жесткий и напоминает Марино застывающий клей. «Если в Ричмонде возникнут проблемы, – думает он, – я точно влип». Люси приклеится и не отстанет. – Слушай, Босс, что я тебе скажу. Одна из причин, почему я здесь, это потому, что у меня чутье. – Марино называет Люси Боссом, как будто вовсе не против, чтобы она была его боссом, но на самом деле такое положение ему совсем не нравится, особенно если то самое чутье предупреждает, что похвалы ему уж точно не видать. – И чутье мое. Босс, сейчас вопит во весь голос. – В глубине души Марино понимает, что Люси и ее тетя, Кей Скарпетта, видят его насквозь, и как только он начинает бодриться, похваляться своим чутьем и называть их Шерлоками и Боссами и другими менее приятными именами, они моментально чувствуют его беспокойство и неуверенность. Но переделать себя Марино не может, а потому продолжает, чем только усугубляет положение. – И вот что я тебе еще скажу. Ненавижу этот вонючий город. Ненавижу. А знаешь почему? Знаешь, что не так с этой вонючей дырой? У них нет уважения. – Не буду напоминать, что я вам так и говорила, – напоминает Люси, и голос ее быстро приобретает характеристики клея. – Нам приехать? – Нет, – ворчит Марино, раздраженный тем, что не может рассказать обо всем так, чтобы она не решила, что должна с этим что-то сделать. – Я просто ввожу тебя в курс. – Он уже жалеет, что позвонил и разболтался. Звонок был ошибкой. С другой стороны, если Люси узнает, что у тети проблемы, а он ничего ей не сказал, ему же придется туго. Когда они познакомились, Люси было десять лет. Десять. Пухлая коротышка в очках, несносная и противная. Они сразу невзлюбили друг друга. Потом все изменилось, и Пит стал ее героем. Они подружились, а потом все снова изменилось. На каком-то этапе ему надо было остановиться, положить конец переменам, зафиксировать ситуацию, потому что лет десять назад все складывалось как нельзя лучше и он с удовольствием учил Люси водить грузовик и ездить на мотоцикле, стрелять, пить пиво, определять, когда человек лжет, – всему тому, что важно в жизни. Тогда Пит не боялся ее. Может быть, страх не совсем подходящее слово для того, что он чувствует сейчас, но она на подъеме, а он нет, и, закончив разговор с ней по телефону, он все чаще думает о себе как о неудачнике и какое-то время ходит будто в воду опущенный. Люси может делать, что хочет, и при этом быть при деньгах и командовать людьми, а он не может. Даже будучи полицейским, Марино не мог так, как она, непринужденно и уверенно, словно бравируя этим, пользоваться властью. Но все-таки он не боится ее, повторяет себе Марино. Не боится, черт возьми. – Если нужно, мы приедем, – говорит Люси. – Но сейчас не самое лучшее время. Я тут кое-чем занимаюсь, так что момент неподходящий. – Я же сказал, приезжать не надо, – раздраженно ворчит Марино, и когда он так ворчит, люди начинают волноваться и беспокоиться о нем и его настроении больше, чем о себе самих и своем настроении. – Просто сообщаю, что тут происходит, вот и все. Ты мне не нужна. Тебе тут нечего делать. – Вот и хорошо, – отвечает Люси. Марино постоянно забывает, что на нее старые чары больше не действуют. – Ладно, мне надо ехать.Глава 9
Средним пальцем левой руки Люси трогает переключатель скоростей, и двигатель с ревом перескакивает на тысячу оборотов в секунду. На панели вспыхивает красный глазок – где-то впереди полицейский радар. – Я не гоню, – говорит она Руди Мазлу, который сидит на пассажирском месте, рядом с огнетушителем, и смотрит на спидометр. – Всего-то шесть миль сверху. – Я ничего и не сказал. – Он бросает взгляд в зеркало заднего вида. – Посмотрим, права я или нет. – Машина идет на третьей передаче, совсем немного превышая разрешенные сорок миль в час. – Их машина должна быть на следующем перекрестке. Там они нас и поджидают, тупых придурков, которым не терпится получить по заднице. – Что у Марино? Подожди, не отвечай – сам догадаюсь. Паковать чемодан? Они постоянно проверяются, поглядывают в зеркала, отмечают другие машины, не пропускают ни дерева, ни пешехода, ни здания. Движение на Атлантик-бульваре в Помпано-Бич, что к северу от Форт-Лодердейл, в этот час довольно умеренное. – Да. Ату его, – говорит Люси, разглядывая через солнцезащитные очки синий «форд», который только что свернул вправо с Пауэрлайн-роуд на перекрестке с закусочной «Экерд» и мясным рынком. «Форд» пристраивается за ними палевой полосе. – Ты его зацепила, – замечает Руди. – Ну, ему за любопытство не платят, – бросает Люси, прекрасно понимая, что копу нужен малейший повод, чтобы врубить «мигалку» и проверить дорогую машину с молодой парочкой. – Ты только посмотри. Нас обходят по правой полосе, а у того парня вообще просроченный талон. – Она указывает на нарушителя. – Но копа интересую только я. Люси уже не смотрит в зеркало. На нее действует мрачное настроение Руди. Он не в духе с тех самых пор, как она открыла отделение в Лос-Анджелесе. Похоже, ошиблась насчет его амбиций и жизненных потребностей. Судя по всему, Руди хотелось бы занимать офис в каком-нибудь небоскребе на Уилшир-бульваре с прекрасным видом, чтобы в ясный день созерцать остров Каталина. Ошиблась. Просчиталась. Приняла его за другого. С юга накатывает океан. Небо разделилось на слои, от густого дыма до жемчужно-серого. Прохладный ветерок отогнал тучи, и дождь прекратился, оставив на дороге лужи, рассыпающиеся на брызги под колесами «феррари». Впереди, то пикируя к земле, то разлетаясь по немыслимым траекториям, над шоссе носятся чайки. Люси смотрит только перед собой, а за ней упрямо тянется «форд». – Ничего особенного Марино не сказал, – отвечает она на заданный чуть раньше вопрос. – Только то, что в Ричмонде что-то не так. Моя тетя, как всегда, во что-то впуталась. – А ты предложила ей наши услуги? По-моему, ее пригласили для обычной консультации. Что случилось? – Я еще ничего не решила. Посмотрим. А случилось вот что. Ей позвонил тамошний шеф – забыла фамилию, – попросил помочь. Умерла какая-то девочка, и он не может установить причину. То есть его служба не может. Ничего удивительного. Он там всего четыре месяца и вот, как только возникла первая настоящая проблема, умывает руки извонит ей. Привет, вы не могли бы приехать и покопаться малость в дерьме, чтобы мне не пришлось пачкаться? Понимаешь? Я говорила, не соглашайся, и вот теперь, кажется, возникли другие проблемы. Какой сюрприз. Говорили ей, не возвращайся в Ричмонд, тебе нечего там делать. Не послушала. – Ты ее тоже не слушаешь, – замечает Руди. – Знаешь что. Не нравится мне этот парень. – Люси бросает взгляд в зеркало заднего вида – «форд» все так же висит на хвосте. За рулем кто-то смуглолицый, скорее всего мужчина, но точно определить трудно, а присматриваться, проявлять внимание и вообще замечать его Люси не хочет. Зато она замечает кое-что другое. – Черт, ну и дура же я. – Она качает головой. – Радар-то не срабатывает. О чем я только думала? С тех пор как эта машина за нами увязалась, он даже не пискнул ни разу. Чтобы у полицейской машины не было радара – не могу поверить. И все-таки он увязался именно за нами. – Успокойся, – советует Руди. – Не обращай внимания. Может, какому-то идиоту нравится смотреть на твою машину. А для чего еще на таких разъезжают? Чтобы не привлекать внимания? Сколько раз я тебе говорил. Тьфу! Раньше Руди ее не отчитывал. Познакомившись несколько лет назад в Академии ФБР, они стали сначала коллегами, потом напарниками, потом друзьями, и он проникся к Люси таким уважением, как в личном, так и в профессиональном плане, что вскоре после нее ушел со службы и поступил на работу в ее компанию «Последняя инстанция», которую за неимением лучшего определения можно назвать частным сыскным бюро. Чем именно занимается «Последняя инстанция», того не знают даже многие ее работники, никогда в глаза не видевшие основателя и владельца фирмы, Люси. С Руди тоже знакомы не все, а те, кто знаком, не имеют представления, кто он и чем занимается. – Пробей номер, – говорит она. Руди достает карманный компьютер, но сделать ничего не может, потому что не видит номерного знака. Его на «форде» просто нет, и Люси мысленно корит себя за невнимательность – отдала приказ, который невозможно выполнить. – Пропусти его вперед, – советует Руди. – Может, сзади есть. Люси переключается на вторую передачу. Теперь ее скорость на пять миль в час меньше предельно допустимой, но «форд» все равно плетется в хвосте и отнюдь не торопится их обгонять. – Ладно, поиграем, – говорит она и резко сворачивает вправо на стоянку торгового центра. – Не с теми связался, придурок. – Черт! Зачем? Ну вот, теперь он знает, что ты с ним играешь, – досадует Руди. – Спиши номер. Теперь-то ты его увидишь. Руди оборачивается, но толку мало – «форд» тоже повернул на стоянку и медленно тащится за ними. – Стой, – говорит Руди. Он раздражен и злится на Люси. – Останови машину. Сейчас же. Она притормаживает, переключается на нейтральную, и преследователь тоже останавливается, едва не утыкаясь в них бампером. Руди выходит и решительно направляется к «форду», водитель которого уже опускает стекло. Люси тоже опускает стекло, кладет на колени пистолет и наблюдает за происходящим в зеркало, стараясь не думать о плохом. Она растеряна, смущена, сердита и немножко напугана – как же глупо все получилось. – У тебя какая-то проблема? – обращается Руд «к водителю – смуглому молодому парню. – У меня проблема? Я просто смотрел. – Может, мы не хотим, чтобы ты смотрел. – Мы в свободной стране. И я могу смотреть, сколько, на хрен, захочу. Это у тебя проблема, мать твою! – Хочешь смотреть, смотри в другую сторону. А теперь убирайся отсюда, – говорит, не повышая голоса, Руди. – Увижу тебя на хвосте, упеку за решетку. Понял, кусок дерьма? Люси едва не прыскает со смеху, когда Руди тычет парню в нос фальшивое удостоверение. Люси вспотела, сердце колотится как сумасшедшее, ее распирает смех и желание выйти из машины и убить этого идиота в «форде», но она не понимает, что с ней такое, а потому остается за рулем и даже не шевелится. Парень в «форде» бормочет что-то неразборчивое, сердито разворачивается и резко, так что взвизгивают покрышки, вылетает со стоянки. Руди возвращается к «феррари» и садится на свое место. – Поехали. – Машина трогается с места и плавно вливается в дорожный поток. – Какому-то идиоту захотелось поглазеть на твое авто, а ты уже готова превратить пустяк в международный инцидент. Сначала тебе показалось, что за нами увязался коп. Почему? Только потому, что это был черный «краунвик». Потом ты замечаешь, что у тебя не работает чертов радар, и думаешь… Что? Что ты решила? Что за нами гонится мафия? Киллер, готовый расстрелять нас прямо на людном шоссе? Люси не винит Руди за несдержанность, но позволить ему такой тон не может. – Не кричи на меня. – Знаешь что? Ты себя не контролируешь. Ты ненадежна. – Дело ведь не в этом, верно? – Она пытается сохранить спокойствие и продемонстрировать уверенность. – Верно, не в этом. Дело в ней. Ты впускаешь ее в свой дом, позволяешь ей там оставаться, и посмотри, что в результате. Тебя могли убить. Ее могли убить. Должны были убить. И если ты не возьмешь себя в руки, случится что-нибудь похуже. – За ней охотились, Руди. Не сваливай все на меня. Я ни в чем не виновата. – Охотились? Да, черт возьми, охотились. Но виновата именно ты. Ездила бы на джипе… или «хаммере». У нас же есть несколько «хаммеров». Почему бы тебе ради разнообразия не поездить на одном из них? Ничего бы не случилось, если бы ты не дала ей свой чертов «феррари». Зачем? Покрасоваться. Повыпендриваться. Посмотрите на меня – мисс Голливуд! Господи. И в твоем идиотском «феррари»… – Ты просто завидуешь. Мне не нравится… – Да ни черта я не завидую! – орет он. – Завидуешь. Или ревнуешь. С тех самых пор, как мы приняли ее на работу. – Дело не в том, что ты приняла ее на работу. Вопрос – зачем? Она что, будет охранять наших лос-анджелесских клиентов? Не смеши меня! Тогда для чего? Что ей у нас делать? – Не разговаривай со мной так, – негромко и на удивление спокойно говорит Люси. Впрочем, выбора у нее нет. Если ответит ему тем же, они запросто переругаются и Руди сделает что-нибудь ужасное. Например, уйдет. – Я никому не позволю распоряжаться моей жизнью. Я буду ездить на чем хочу и жить где хочу. – Она смотрит прямо перед собой, на бегущие впереди и сворачивающие на стоянки или в переулки другие машины. – И принимать у себя кого хочу. Я не разрешала Генри брать черный «феррари», и тебе это прекрасно известно. Но она взяла, и с этого все началось. Он увидел ее, проследил за ней, а потом случилось то, что случилось. Ничьей вины в этом нет. Даже ее. Она не просила его портить мою машину, выслеживать ее саму и убивать. – Хорошо. Живи как знаешь, – пожимает плечами Руди. – Мы и дальше будем сворачивать на стоянки, и, может быть, в следующий раз я просто накостыляю какому-нибудь незнакомцу, который просто засмотрится на твой проклятый «феррари». Может быть, я даже подстрелю кого-то. Или кто-то подстрелит меня. Так ведь еще лучше, верно? Ты же этого хочешь? Чтобы меня застрелили из-за твоей дурацкой машины. – Успокойся. – Она останавливается на красный свет. – Пожалуйста, успокойся. Согласна, я поступила немного опрометчиво. Можно было уладить проблему по-другому. – Уладить? Что-то я давно не замечал, чтобы ты что-то улаживала. Ты ведь не думаешь. Ты просто реагируешь, как какая-нибудь идиотка. – Руди, прекрати. Пожалуйста. – Она сдерживается, чтобы не разозлиться и не наделать глупостей. – Ты не должен так со мной разговаривать. Не должен. Не заставляй меня напоминать, кто здесь начальник. Люси сворачивает налево, на автостраду, и медленно едет вдоль берега. Мальчишки на велосипедах оборачиваются ей вслед. Руди качает головой и пожимает плечами, словно говоря; «Ну, убедись сама». Но разговор о «феррари» уже не просто разговор о «феррари». Для Люси отказаться от поездок на этой машине, изменить стиль жизни означает сдаться, отступить, позволить ему победить. Для нее нападавший – он. Генри назвала его Зверем, и для Люси он – Зверь. Чудовище мужского рода. В этом у нее нет никаких сомнений. К черту науку, к черту улики, к черту все. Она знает, что Зверь – он. Зверь самоуверенный или тупой, потому что он оставил два неполных отпечатка на стеклянном кофейном столике. Оставил либо по глупости, либо из самоуверенности. Может быть, ему просто наплевать. Поиски в автоматизированной системе идентификации отпечатков результата не дали, а значит, в базах данных нет его стандартной карточки со всеми десятью пальцами. Отпечатки снимают не только при аресте, но и в некоторых других случаях. С него не снимали. И может быть, ему наплевать, что на кровати остались три его волоса, три черных волоса. Да и с какой стати тревожиться? Даже в случаях первостепенной важности анализ митохондриальной ДНК занимает от тридцати до девяноста дней. И при этом нет никакой уверенности, что результат оправдает усилия, потому что централизованной базы данных по митохондриальной ДНК не существует. К тому же анализ митохондриальной ДН К волос и костей в отличие от анализа ядерной ДНК крови и тканей не определяет пол преступника. Оставленные улики – пустяк. И толк от них будет только в том случае, если Зверя удастся задержать как подозреваемого для проведения непосредственного сравнения. – Ладно. У меня разболтались нервы. Я сама не своя. Я допустила промашку, – говорит Люси, стараясь сосредоточиться на дороге. Неужели Руди прав и она действительно теряет контроль над собой? – То, что случилось, не должно было случиться. Ни при каких обстоятельствах. Я слишком осторожна для такого дерьма. – Ты – да. Она – нет. – Руди упрямо выпячивает подбородок и по-прежнему прячет глаза за зеркальными стеклами очков. Люси это задевает. – Я думала, мы ведем речь о том парне в «форде». – Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. Я говорю это с самого первого дня. Пускать постороннего в свой дом – опасно. Позволять кому-то пользоваться твоей машиной и вещами – опасно. Этот кто-то – как чужой самолет в твоем воздушном пространстве. Этот кто-то не знает правил, которые знаем мы с тобой, и у него нет такой, как у нас, подготовки. Может быть, ему вообще наплевать на то, что дорого нам, включая и нас самих. – Не все в жизни сводится только к подготовке. – Ей легче говорить о чем-то постороннем, чем о том, есть ли дело до тебя тому, кого любишь. Ей легче говорить о смуглолицем парне в «форде», чем о Генри. – Я не должна была поступать так, как поступала, и я сожалею об этом. – Может быть, ты просто забыла, что такое настоящая жизнь. – Ох, вот только этого не надо. Не заводи свою бойскаутскую песню насчет «всегда готов». – Люси добавляет газу, и машина мчится на север, к Хиллсборо, где над проливом, соединяющим Береговой канал с океаном, высится ее оранжево-розовый особняк в средиземноморском стиле. – Ты необъективен. Ты даже не хочешь называть ее по имени. Только «кое-кто» да «такая-сякая». – Ха! Я необъективен! Ха! Кто бы говорил! – В голосе Руди проскальзывают опасные, почти жестокие, нотки. – Эта тупая сучка испортила все. Абсолютно все. И ты не имела никакого права так поступать. Не имела права втягивать меня в эту бодягу. – Руди, давай не будем ругаться, – примирительно говорит Люси и смотрит на него. – Зачем нам ссориться? Ничего ведь страшного не случилось. Он молчит. – Не люблю ругаться. Мне от этого тошно. Раньше они не ссорились. Временами Руди дулся, хмурился, но никогда не набрасывался на нее так, как после открытия офиса в Лос-Анджелесе. После того, как Люси приняла на работу Генри, сманив ее из полиции. Гулкий сигнал сирены предупреждает, что мост вот-вот поднимется, и Люси притормаживает и останавливается. Мужчина в «корвете» приветствует ее одобрительным жестом. Люси грустно улыбается и качает головой. – Да, глупости мне и своей хватает. Гены сказываются. Наверно, отцовские – папаша был немного сумасшедший. Надеюсь, не материнские – было бы куда хуже. Руди по-прежнему молчит и смотрит на поднимающийся мост, под которым проходит яхта. Давай не ругаться, – повторяет Люси. – Ну же. Все не так уж плохо. – Она протягивает руку, сжимает его пальцы. – Мир, ладно? Начнем заново? Может, пригласим Бентона для переговоров? Ты ведь теперь не только мой друг и напарник, но и заложник, верно? А я твоя заложница. Тебе нужна работа, а мне нужен ты. Такая вот ситуация. – Я не обязан тебя караулить. – Руди так и не ответил на ее примирительный жест; его рука лежит как мертвая под ее ладонью. Она убирает свою. – Отлично. – Задетая его холодностью, Люси сжимает баранку. – Я все эти дни живу в постоянном страхе, а ты собираешься помахать ручкой. Пока. Счастливо оставаться. Всего наилучшего. Руди упорно смотрит на яхту, проплывающую под мостом в сторону океана. На палубе люди в «бермудах» и свободных рубашках. Все в их движениях и позах говорит о богатстве. Люси тоже богата, но самой ей в это как-то не верится. Глядя вслед яхте, она чувствует себя бедной и несчастной. А когда смотрит на Руди, ей становится еще хуже. – Кофе? Выпьешь со мной кофе? Посидим у бассейна, которым я не пользуюсь. Я его даже не замечаю. И на что он мне сдался, этот дом? Зачем я его купила? Очередная глупость. – Она вздыхает. – Так ты выпьешь со мной кофе? – Пожалуй. – Руди демонстративно, как капризный ребенок, смотрит в окно. Потом указывает на почтовый ящик: – Мы же собирались его убрать. Почту ты здесь все равно не получаешь. А если что-то и получишь, то вряд ли этому обрадуешься. Особенно сейчас. – Придет дизайнер, попрошу убрать. Я ведь здесь редко бывала в последнее время. Знаешь, я и ощущаю себя другой Люси. Той, из фильма «Я люблю Люси». Помнишь? Она работает на кондитерской фабрике и никак не успевает за конвейером, потому что конфеты слетают с ленты одна за другой. – Не помню. – Да ты, наверно, ни разу его и не видел. А мы с тетей частенько смотрим Джеки Глисон – «Бонанзу», «Я люблю Люси», все то, что она смотрела, когда еще жила здесь, в Майами. – Она притормаживает у злополучного почтового ящика в конце дорожки. По сравнению с Люси Скарпетта живет скромно. И насчет дома она ее предупреждала. Во-первых, он слишком шикарный для этого района, говорила Скарпетта. Покупка его была глупостью. Люси выложила за трехэтажный особняк общей площадью одиннадцать тысяч квадратных футов девять миллионов долларов. Площадь всего участка – около трети акра. Травы здесь не хватит даже накормить кролика, все камень и камень да еще крохотный бассейн, фонтанчик и несколько пальм. А ведь тетя Кей была против ее переезда. Место слишком открытое и небезопасное, сюда легко добраться на лодке, предупреждала Скарпетта, но Люси плохо ее слушала, потому что была поглощена обустройством новых владений, одержима мечтой осчастливить Генри. Ты еще пожалеешь, сказала Кей. Люси перебралась на новое место всего три месяца назад и уже жалеет. Жалеет так, как мало о чем жалела в жизни. Она нажимает кнопку на пульте дистанционного управления – открыть ворота и гаражную дверь. – Зачем? – спрашивает Руди, имея в виду ворота. – В этой чертовой дорожке не больше десяти футов. – Без тебя знаю, – сердито отвечает Люси. – Как я ненавижу этот чертов дом. – Не успеешь опомниться, как кто-нибудь проскочит вслед за тобой. – Придется его убить. – Это не шутка. – А я и не шучу. Гаражная дверь медленно опускается за ними.Глава 10
Люси паркует «модену» рядом с черным «феррари», двенадцатицилиндровым «скальетти», которому так и не суждено познать всю свою мощь в мире, регулирующем скорость. Выходя вместе с Руди из машины, она старается не смотреть на черного красавца с разбитым капотом и уродливым изображением огромного глаза с ресницами, нацарапанным на капоте, покрытом чудесной, с отливом, краской. – Не самая приятная тема, – говорит Руди, проходя между двумя «феррари» к ведущей в особняк двери. – Но ведь такое возможно, согласна? – Он показывает на изуродованный капот черного «феррари», хотя Люси и отворачивается. – И я вовсе не уверен, что это сделала не она сама, что она не устроила спектакль. – Она ни при чем, – возражает Люси. – Знаешь, мне пришлось дожидаться этой машины целый год. – Дело поправимое. – Руди засовывает руки в карманы и ждет, пока Люси деактивирует охранную систему, включающую всевозможные детекторы и камеры наблюдения, как внешние, так и внутренние. Только вот камеры не записывают. Люси не хочет фиксировать свою личную жизнь, и отчасти Руди ее понимает. Ему бы и самому не хотелось, чтобы каждый его шаг в собственном доме записывался скрытыми камерами, хотя в последнее время записывать особенно и нечего. Он живет один. Когда Люси решила, что не будет устанавливать в доме и вокруг него записывающие камеры, она жила не одна. – Может, стоит заменить камеры на записывающие? – предлагает Руди. – Нет. Я собираюсь избавиться от этого дома. Он идет за ней в огромную гранитную кухню, оглядывает просторную обеденную зону, смотрит в широкое панорамное окно с видом на бухту и океан. Высокий, двадцать футов от пола, потолок расписан фреской в духе Микеланджело. С него свисает хрустальная люстра. Стеклянный обеденный стол – ничего подобного Руди в жизни не видел – словно высечен изо льда, о том, сколько она заплатила за стол, обтянутую кожей мебель или громадные полотна с зебрами, слонами, жирафами и гепардами, не хочется и думать. Он не может позволить себе ни лампу, ни шелковый коврик – почти ничего из этого дома, где Люси бывает только наездами. – Знаю, – говорит она. – Я летаю на вертолете, а у себя дома не могу даже посмотреть кино. Ненавижу этот дом. – Не напрашивайся на сочувствие. – Эй, хватит. – Люси дает понять, что разговор окончен. Руди хорошо знает этот тон. В поисках кофе он открывает один из холодильников. – Чем же ты здесь питаешься? – Чили. Оно заморожено, но можно разогреть. – Звучит неплохо. А потом можно сходить в спортзал, а? Скажем, около половины шестого. – Обязательно. И только теперь они обращают внимание на дверь. Ту самую заднюю дверь, что ведет к бассейну и через которую меньше недели назад он вошел в ее дом, а потом вышел из него. Дверь заперта, но на стекло с наружной стороны что-то наклеено. Прежде чем Руди успевает понять, что случилось, Люси уже подходит к двери и видит листок белой нелинованной бумаги, который держится на полоске скотча. – Что это? – Руди закрывает холодильник и смотрит на нее. – Что за чертовщина? – Еще один глаз. Такой же, как тот. Нарисован карандашом. А ты думал, что это сделала Генри. Она сейчас в тысяче миль отсюда, но ты все равно ее подозреваешь. Ну, теперь все ясно? Хочет, чтобы я знала, что он наблюдает за мной, – сердито говорит Люси, открывает дверь и выходит, чтобы получше рассмотреть рисунок. – Не трогай! – кричит Руди. – Ты что, за дуру меня принимаешь? – кричит она в ответ.Глава 11
– Извините, – говорит, подходя к Кей, молодой человек в фиолетовом халате, маске, шапочке, с защитным козырьком и лишней парой перчаток на руках. Выглядит он пародией на астронавта. – Что нам делать с ее зубными протезами? Скарпетта пытается объяснить, что не работает здесь, но умолкает, глядя, как два других молодых человека, одетых так, словно ожидают прихода чумы, заталкивают в пластиковый мешок тучную женщину, громадный вес которой не без труда выдерживала каталка. – У нее зубные протезы, – говорит молодой человек в фиолетовом халате, обращаясь на этот раз к Филдингу. – Мы положили их в коробку, а потом забыли переложить в мешочек, когда зашивали. – В мешочек класть не надо. – Скарпетта решает сама заняться неожиданной проблемой. – Их нужно вернуть на место, вставить в рот. Думаю, она и сама бы пожелала лечь в землю с зубами. – Здесь? Где здесь? – На тележке. – Солдат показывает на тележку с хирургическими инструментами для секционного стола номер четыре, известного также как Зеленый стол. В морге доктора Маркуса все еще пользуются введенной Кей системой учета инструментов с помощью полосок цветной ленты, чтобы хирургические щипцы или, например, пила, помеченные зеленым, не оказались на каком-то другом столе. – Коробка стояла на ее тележке, а потом кто-то перенес ее вместе с бумагами. – Он кивает в сторону полки с аккуратно сложенными стопками документов. – На этом столе вскрывали кого-то еще, – припоминает Филдинг. – Так точно, сэр. Старика, который умер дома, во сне. Так, может быть, зубы его? И тогда получается, что на тележке лежали его протезы? Похожий на рассерженную голубую сойку, Филдинг пересекает прозекторскую, открывает стальную дверь огромного морозильника, исчезает в потоке холодного, настоянного на смерти воздуха и почти мгновенно появляется снова с парой протезов, очевидно, только что изъятых изо рта старика. Они лежат на его ладони, перепачканной кровью тракториста. – Неужели никто не увидел, что они ему малы? – вопрошает Филдинг. – Кто засунул их в рот старику, даже не проверив, подходят или нет? – обращается он к шумной, заполненной людьми прозекторской с четырьмя мокрыми от крови стальными столами, раковинами и шкафчиками, аккуратными стопками документов и пакетами с личными вещами на полках, пробирками и коробочками. Другие доктора, студенты, солдаты и сегодняшние покойники виновато молчат, потому что им абсолютно нечего сказать доктору Джеку Филдингу, первому после шефа человеку в этом учреждении. Скарпетта шокирована до такой степени, что почти отказывается верить собственным глазам. Ее бывший флагманский корабль, служба, которую она возглавляла и которой гордилась, образец организованности и порядка, вышел из-под контроля и потерял управление, как и весь его экипаж. Она смотрит на полураздетого тракториста, стынущего на липком от крови столе. Смотрит на зубные протезы в забрызганной кровью руке Филдинга. Он протягивает их солдату в фиолетовом. – Прежде чем ставить на место, отчистите их как следует, – говорит Скарпетта растерянному парню. – Ей не нужна чужая ДНК. Даже если случай ясный и смерть не вызывает подозрений. Так что займитесь ими. Она стаскивает перчатки и бросает их в ярко-оранжевый мешок для биологически опасного мусора. Интересно, куда подевался Марино? За спиной у нее солдат в фиолетовом негромко спрашивает, кто она такая и что тут вообще случилось. – Была здесь шефом, – отвечает Филдинг, позабыв добавить, что в те давние времена ничего подобного просто не могло случиться. – Черт! – восклицает солдат. Скарпетта тычет локтем в большую кнопку на стене, и стальные половинки двери расходятся в стороны. Она входит в раздевалку, идет мимо шкафов с рабочими халатами и куртками, сворачивает в туалет с умывальниками, зеркалами и флуоресцентными лампами, задерживается, чтобы вымыть руки, и видит аккуратную табличку, которую сама же здесь и повесила, с напоминанием персоналу не выходить из морга, не сменив обувь. Морг – источник потенциального биологического заражения, неустанно твердила Кей подчиненным. Теперь, похоже, на это предупреждение никто не обращает внимания. Она снимает обувь, моет подошвы антибактериальным мылом и горячей водой, вытирает бумажным полотенцем и выходит в другой, уже не столь стерильный коридор, застеленный серовато-голубой дорожкой. Кабинет главного судмедэксперта находится тут же, за стеклянной дверью. Доктору Маркусу по крайней мере хватило сил немного его обновить. В приемной появились симпатичная мебель вишневого дерева и приятные гравюры, а на мониторе компьютера секретарши плавают яркие тропические рыбки. Самой секретарши нет, и Скарпетта стучит в дверь. – Да, – доносится едва слышный голос. Она толкает дверь, входит в свой бывший угловой кабинет и, не глядя по сторонам, все же отмечает порядок на книжных полках и письменном столе доктора Маркуса. Стерильное рабочее место. Хаос победил только на остальной территории крыла службы судебно-медицинской экспертизы. – Вы вовремя, – говорит ее преемник из кожаного кресла за столом. – Садитесь, пожалуйста, и я коротко ознакомлю вас с делом Джилли Полссон, прежде чем вы сами на нее взглянете. – Доктор Маркус, это больше не мой офис, и я прекрасно это понимаю. Не хотела бы вмешиваться, но я озабочена. – Не нужно. – Он смотрит на нее маленькими жесткими глазами. – Вы здесь не в качестве инспектора. Ваше мнение требуется всего лишь по одному вопросу. Конкретно – по делу Джилли Полссон. Настоятельно рекомендую сосредоточиться на этом вопросе, а не на том, какие изменения произошли здесь за время вашего отсутствия. Вас не было в нашем городе долго. Сколько? Пять лет? И большую часть этого срока должность оставалась вакантной. Когда я пришел сюда несколько месяцев назад, временно исполняющим обязанности был доктор Филдинг, ваш прежний заместитель. Да, разумеется, изменилось многое. У вас свой стиль управления, у меня – свой, и это одна из причин того, что власти города отдали предпочтение мне. – На основании собственного опыта я пришла к убеждению, что, если руководитель службы не бывает в морге, проблемы не заставят себя ждать. – Кей все равно, хочет он это слышать или нет. – Чувствуя отсутствие интереса к своей работе, даже врачи становятся неаккуратными, допускают небрежность, начинают лениться и устают от повседневного стресса. Бесстрастные, равнодушные глаза цвета олова, рот, сжатый в узкую полоску. За его лысеющей головой чистое, прозрачное окно. Скарпетта замечает, что пуленепробиваемое стекло в нем заменено на обычное. Вдалеке виден похожий на бурый гриб «Колизей». Пошел дождик. – Вам нужна моя помощь, и я не могу делать вид, что ничего не вижу. И не важно, что меня пригласили для консультации по одному-единственному делу. Вы должны отдавать себе отчет в том, что против нас будет использоваться все как в суде, так и за его пределами. Именно последнее меня и беспокоит более всего. – Боюсь, я вас не понимаю. Вы говорите загадками. – Его взгляд остается таким же холодным. – Что значит «за его пределами»? – Обычно скандал. Или обращение в суд. Или, что хуже всего, уголовное дело, проваленное из-за технической погрешности, из-за отказа принять улику, с которой обращались недолжным образом, из-за нарушения процедуры и так далее. Дело прекращается – преступник остается безнаказанным. – Именно этого я и опасался, – цедит сквозь зубы доктор Маркус. – Я с самого начала говорил, что это плохая идея. – Понимаю. Никому не нравится, когда у вас в офисе появляется бывший шеф и начинает все исправлять. – Я предупреждал, что меньше всего нам нужен озлобленный, потерявший свой пост чиновник, который возьмется все поправлять, – говорит он, нервно перекладывая с места на место карандаш. – Понимаю ваши чувства и… – Особенно из тех, кого называют крестоносцами. Такие хуже всех. Особенно раненые. – Вы намекаете… – Но что есть, то есть. Поэтому давайте займемся делом. – Буду признательна, если вы перестанете меня перебивать. Вы называете меня раненым крестоносцем. Для меня это комплимент. А теперь перейдем к зубным протезам. Доктор Маркус смотрит на нее как на сумасшедшую. – Я только что стала свидетельницей неразберихи и путаницы. Перепутали зубные протезы. Это следствие небрежности. Молодые солдаты из Форт-Ли предоставлены самим себе, над ними нет должного контроля. Между тем они не имеют надлежащей медицинской подготовки и должны учиться у вас. Предположим, семья получает своего умершего родственника из похоронного бюро и обнаруживает у него чужой зубной протез или вообще отсутствие такового. Дальше последует то, что очень трудно остановить. Пресса обожает такого рода истории. Если же путаница случится в деле об убийстве, адвокатам обвиняемого лучшего подарка и не надо, даже если протезы не имеют к сути вопроса никакого отношения. – Чьи протезы? О каких протезах вы говорите? – хмурится доктор Маркус. – Доктор Филдинг обязан… – У доктора Филдинга слишком много обязанностей. – Ну вот, с чего начали, к тому и вернулись. К вашему бывшему помощнику. – Доктор Маркус поднимается с кресла. Скарпетта не выше его, но сейчас, за этим столом, он кажется ей мелким и незначительным. Доктор берет микроскоп в пластиковом футляре и распахивает дверь. – Уже десять. Вам пора взглянуть на Джилли Полссон. Она в декомпрессионном холодильнике, и работать с ней лучше всего там. По крайней мере никто не будет докучать. Полагаю, вы уже решили провести повторное вскрытие? – Я не буду делать это без свидетеля, – говорит Скарпетта.Глава 12
Спать Люси отправляется не в большую спальню на третьем этаже, а в маленькую, внизу. Она убеждает себя, что руководствуется интересами следствия, ведь именно там, наверху, на огромной кровати с расписанным вручную изголовьем, и лежала Генри, когда на нее напал неизвестный. Комната больше похожа на зал с видом на бухту. Все дело в уликах, повторяет Люси. Как бы тщательно они с Руди ни обследовали место преступления, всегда есть шанс, что какая-то улика осталась незамеченной. Руди уехал на ее «модене». Сказал, что на заправку, но Люси подозревает, что это только предлог. Скорее всего у него другая программа. Руди собирается покружить по окрестностям, проверить, не наблюдает ли кто за домом и не увяжется ли кто за ним. Представить, что человеку в здравом рассудке вздумается следить за Руди, парнем внушительных размеров и недюжинной силы, довольно трудно, но, с другой стороны, тот, кто нарисовал глаз, определенно где-то рядом. Зверь наблюдает. Наблюдает за домом. Может быть, он еще не знает, что Генри здесь нет, и не спускает глаз с «феррари». Или затаился поблизости и ждет. Люси обходит кровать и, ступая по мягкому рыжевато-коричневому ковру, идет к окну. Кровать еще не застелена, дорогие покрывала сбились и частично сползли на пол шелковым водопадом. Подушки сдвинуты в сторону. Все так и было, когда Люси взбежала по лестнице и обнаружила Генри без сознания. В первый момент Люси подумала, что она мертва. Потом все мысли вылетели вообще. Она и сейчас не знает, что думать, а тогда так испугалась, что в панике набрала 911. И что из этого вышло? Пришлось иметь дело с местной полицией, а меньше всего им нужно, чтобы полиция вторгалась в частную жизнь Люси и скрытую от посторонних глаз сферу их деятельности, в которой законные цели зачастую достигаются незаконными средствами. Неудивительно, что Руди и сейчас еще в бешенстве. Он обвинил ее в том, что она запаниковала. Да, запаниковала. Нельзя было звонить 911. Руди абсолютно прав. Они и сами, своими силами, справились бы с ситуацией. Генри не какая-то Сьюзи Кью, сказал Руди. Генри – одна из их сотрудниц. Не важно, что она была голая и холодная. Она ведь дышала, так? Пульс не частил, давление не упало, так? Большого кровотечения не наблюдалось, верно? Чуть капало из носа, и все. И только когда Люси спешно отвезла Генри на частном самолете в Аспен, Бентон предложил объяснение, которое, к несчастью, представлялось вполне логичным. Да, на Генри напали, и она, возможно, на какое-то время потеряла сознание, но потом притворялась. – Невозможно. Она абсолютно ни на что не реагировала, – попыталась возразить Люси, когда услышала это от Бентона. – Генри – актриса. – Уже нет. – Перестань, Люси. Полжизни она была актрисой, а потом решила сменить карьеру. Не исключено, что попытка стать копом была еще одной ее ролью. Может быть, она вообще ни на что не способна, кроме как играть. – Но зачем ей это делать? Зачем притворяться? Какой смысл? Я ведь ощупывала ее, разговаривала с ней, пыталась привести в чувство… Почему она так вела себя? Почему? – Стыд и злость. Точно никто не скажет. Может быть, она не помнит, что случилось. Может быть, не хочет помнить. Может быть, пытается таким образом наказать тебя. – Наказать меня? За что? Я же ничего не сделала. Ее едва не убили, и ей вдруг приходит в голову, а не воспользоваться ли случаем, чтобы наказать Люси? – Люди способны на все, и тебя еще ждет немало сюрпризов. – Нет. Невозможно, – сказала Люси Бентону, и чем чаще и упрямее она это повторяла, тем яснее понимала, что он скорее всего прав. В спальне восемь окон, и все расположены так высоко, что верхнюю половину даже не приходится закрывать. Люси нажимает кнопку, и жалюзи на нижней половине сворачиваются с тихим жужжанием. За окном солнечный день, и она пробегает взглядом по прилегающей к дому территории. До сегодняшнего утра они с Руди были в Майами, а домой она не приезжала три дня, так что у Зверя было достаточно времени для наблюдения за домом. Вероятно, он вернулся ради Генри. Прошел через патио к задней двери и приклеил листок с рисунком. Напомнить ей о себе. Подразнить и напугать. И никто не позвонил в полицию. Люди в этом районе гадкие и подлые, думает Люси. Им наплевать, что тебя могут избить до смерти или ограбить, лишь бы ты своим поведением не осложнял жизнь всем остальным. Люси долго смотрит на маяк на другой стороне залива. Достанет ли ей смелости и выдержки для визита к соседке? Женщина, что живет в доме напротив, никогда не выходит на улицу. Люси не знает ее имени, но знает, что она любопытна и фотографирует через стекло садовника, когда тот подстригает кусты или скащивает траву у бассейна. Скорее всего соседка собирает доказательства на тот случай, если Люси сделает нечто такое, что вызовет у нее эмоциональный стресс или от чего пострадает вид из окна. Конечно, если бы Люси разрешили дополнить трехфутовые стены еще парой футов железной решетки, преступнику было бы труднее попасть в патио, оттуда в дом, а затем уже в спальню, где лежала больная Генри. Но спор закончился победой докучливой соседки, и в результате Генри едва не убили, а на двери у Люси появился рисунок глаза, двойник того, что уже нацарапан на капоте ее «феррари». Бассейн с третьего этажа почти не виден, но видна голубая лента Берегового канала, виден участок берега и за ним сине-зеленая гладь океана. Может быть, он подплыл на лодке? Оставил ее у плотины. Поднялся по приставной лестнице. И спрыгнул во двор. Такой вариант возможен, но ей почему-то кажется, что никакой лодки у него нет и к дому он подобрался не со стороны океана. Люси не знает, почему ей так кажется. Она отворачивается и подходит к кровати. В верхнем ящике столика лежит револьвер, «кольт-магнум», прекрасное оружие из нержавеющей стали. Люси купила его для Генри, потому что он не только элегантен и удобен, но и надежен и точен. Генри знает, как обращаться с оружием, и она не из трусливых. Люси убеждена, что если бы Генри услышала шум, она застрелила бы Зверя. Жалюзи с тихим жужжанием закрываются. Люси выключает свет и выходит из спальни. Идет мимо небольшого спортивного зала, мимо двух чуланов, мимо просторной ванной с джакузи цвета агата. Каких-либо причин подозревать, что нападавший заглядывал в спортзал, чуланы или ванную, нет, но каждый раз, входя в них, Люси останавливается и пытается понять, что чувствует. Ни в спортзале, ни в чуланах она не чувствует ничего, а вот в ванной что-то есть. Она смотрит на ванну, на окна за ней, за которыми вода и небо, и видит все это его глазами. Каждый раз, глядя на глубокую ванну, она чувствует, что он тоже смотрел на нее. Проверяя внезапную догадку, Люси возвращается к проходу, который ведет к ванной. Может быть, поднимаясь по каменным ступенькам на третий этаж, он повернул не вправо, а влево и вместо спальни попал в ванную. То утро было солнечным, и в окна лился свет. Может быть, прежде чем повернуть назад и бесшумно пройти в спальню, где в полутемной комнате с опущенными жалюзи лежала больная и несчастная Генри, он задержался на секунду и заглянул в ванную. «Ты заходил в мою ванную, – говорит ему Люси. – Ты стоял здесь, на мраморном полу, и смотрел во все глаза. Может быть, ты никогда не видел такой ванны. Может быть, ты представлял лежащую в ней женщину, обнаженную и расслабленную. Может быть, ты подогревал себя фантазиями, прежде чем убить ее. Если так, то ты неоригинален». Люси выходит из ванной и спускается по ступенькам на второй этаж, где находятся ее временная спальня и кабинет. За уютным домашним кинозалом расположена большая гостевая спальня, перестроенная в библиотеку – с книжными шкафами и плотными шторами. Даже в самый солнечный день здесь можно проявлять фотопленку. Люси включает свет, и из темноты выступают сотни справочников, папок и длинный стол с лабораторным оборудованием. У стены слева – стол с формирователем изображений, который напоминает кряжистый микроскоп на треножнике. Рядом с ним запечатанный пластиковый пакет для вещественных улик, а в нем листок с рисунком. Люси берет из коробки пару перчаток. Есть надежда, что отпечатки остались хотя бы на скотче, но его она оставляет на потом, потому что для скотча понадобятся химические вещества, способные повредить как бумагу, так и ленту. Проверив с помощью порошка «Магнадаст» всю заднюю дверь и ближайшее к ней окно, Люси не обнаружила ни единого отпечатка, даже смазанного. Неудача ее не огорчила, потому что обнаруженные следы скорее всего принадлежали бы ей самой, Руди, садовнику или мойщику окон. Впрочем, следы внутри дома особого значения тоже бы не имели. Другое дело – отпечатки на листке с рисунком. Натянув перчатки, Люси отщелкивает замки на жестком черном кейсе с подкладкой из пенорезины, осторожно извлекает мощную лампу «SKSUV30», переносит ее на стол и подсоединяет к удлинителю с сетевым фильтром. Нажав на кулисный переключатель, включает коротковолновый ультрафиолетовый свет и затем формирователь изображений. Люси открывает пластиковый пакет, берет за уголки листок, осторожно достает его и поднимает к свету. С белого листка на нее смотрит нарисованный карандашом глаз. Водяных знаков на бумаге не проступает, только миллионы волокон дешевой пульпы. Она кладет рисунок на середину стола. Когда Зверь приклеивал листок к двери, он приложил полоску скотча к задней стороне рисунка, чтобы глаз смотрел через стекло, внутрь дома. Люси надевает защитные очки с оранжевыми стеклами, поправляет листок под градуированными линзами и приникает к окуляру, открывая ультрафиолетовую апертуру и медленно поворачивая фокальное кольцо, пока не появляется ячеистый зрительный экран. Левой рукой она направляет свет на объект исследования, подстраивает угол и начинает медленно передвигать лист бумаги, отыскивая отпечатки, надеясь на успех, на то, что ей не придется прибегать к опасным химикалиям, таким, как нингидрин или цианоакрил. В ультрафиолетовом свете бумага отливает потусторонним, зеленовато-белым, светом. Люси перемещает лист до тех пор, пока в поле зрения не появляется полоска скотча. Ничего. Ни пятнышка. Можно попробовать розанилиновый хлорид, но сейчас нет времени. Может быть, позже. Она смотрит на рисунок. Ничего особенного. Просто глаз. Карандашный контур, радужка, зрачок, длинные ресницы. Женский глаз, нарисованный карандашом номер два. Установив цифровую камеру, Люси фотографирует увеличенные участки рисунка, потом делает фотокопии. Она слышит, как открывается гаражная дверь, выключает ультрафиолетовую лампу и убирает рисунок в пластиковый пакет. Видеоэкран на столе показывает Руди, въезжающего в гараж на «феррари». Закрывая дверь библиотеки и сбегая вниз по ступенькам, Люси пытается решить, что с ним делать. Представляя, как он уходит, чтобы уже никогда не вернуться, она не может и думать о том, что станется без него с ней самой и созданной ею тайной империей. Сначала будет удар, потом оцепенение, потом боль, а потом она все переживет. Именно это говорит себе Люси, открывая дверь из кухни. За дверью Руди с ключами в протянутой руке – держит их, как дохлую мышь за хвост. – Думаю, нам все-таки стоит позвонить в полицию, – говорит Люси, забирая ключи. – С формальной точки зрения это происшествие. – Я так понимаю, что ни отпечатков, ни чего-то важного ты не нашла. – С этим микроскопом – нет. Если полиция не заберет рисунок, сделаю химический анализ. Я бы хотела, чтобы его не забрали. Вообще-то мы можем просто не отдавать им рисунок. Но позвонить следует обязательно. Видел кого-нибудь, пока катался? – Люси идет через кухню и берет на ходу телефон. – Я имею в виду, кроме женщин, которые при виде тебя съезжают на обочину. – Она набирает 911. – Значит, пока никаких отпечатков. Что ж, ничто не закончено, пока не закончено. Что еще? Люси качает головой. – Здравствуйте, я хочу заявить о незаконном проникновении. – Нарушитель сейчас на вашей территории, мэм? – спокойным, уверенным голосом спрашивает оператор. – Кажется, нет. Но я думаю, что это может иметь отношение к недавнему происшествию, о котором вашему управлению уже известно. Оператор уточняет адрес и спрашивает имя звонящего, потому что хозяином данной собственности значится некая компания с ограниченной ответственностью, название которой Люси уже не помнит. Объектов собственности у нее немало, и все они записаны на разные ООО. – Меня зовут Тина Фрэнкс. – Именно этим именем назвалась Люси, когда, увидев лежащую на кровати Генри и поддавшись панике, допустила ошибку и позвонила по 911. Она называет свой адрес, точнее, адрес Тины Фрэнкс. – Ждите, я уже отправляю к вам патрульную машину, – говорит оператор. – Хорошо. Спасибо. Вы, случайно, не знаете, следователь Джон Далессио на дежурстве? – Люси разговаривает с оператором легко и без всякого страха. – Он приезжал в прошлый раз и уже знаком с ситуацией. Если бы вы смогли найти его… – Она берет из вазы с фруктами два яблока. Руди закатывает глаза и показывает, что мог бы найти следователя Далессио куда быстрее, чем оператор Службы спасения. Люси улыбается шутке, трет яблоко о джинсы и бросает ему, а сама откусывает от другого. Держится она абсолютно спокойно, как будто звонит в химчистку или в «Хоум депо»,3 а не в службу шерифа округа Броуард. – Вы знаете, какой детектив приезжал по вашему первому вызову? – спрашивает оператор. – Обычно мы не связываемся со следователями, только с детективами. – Я знаю только, что имела дело со следователем Далессио, – отвечает Люси. – По-моему, в дом никто из детективов не приезжал, они появились уже потом, в больнице. Когда туда отправили мою гостью. – Его здесь нет, мэм, но я могу оставить для него сообщение, – немного неуверенно говорит оператор, и в этом нет ничего удивительного, поскольку ни о каком следователе Джоне Далессио она никогда не слышала. Сказать по правде, Джон Далессио существует только в киберпространстве, виртуальном мире, соединенном в данном случае с компьютером службы шерифа округа Броуард. – У меня есть егокарточка, так что я позвоню ему сама. Спасибо за помощь, – благодарит Люси и кладет трубку. Они с Руди стоят в кухне, грызут яблоки и смотрят друг на друга. – Забавно, если подумать, – говорит она, надеясь, что Руди воспримет ситуацию с местными копами как веселое приключение. – Мы вызываем полицию проформы ради. Или, что еще хуже, чтобы посмеяться. Он пожимает широкими плечами, жует и вытирает с подбородка стекающий сок. – Местных копов привлекать всегда полезно. В ограниченном, конечно, масштабе. Никогда не знаешь, что от них может потребоваться. – Руди видит возможность поиграть с полицейскими, а эта игра – его любимая. – Ты спросила насчет Далессио, поэтому имя уже зарегистрировано, а что его трудно найти, так это не наша вина. Вот увидишь, они теперь до пенсии будут выяснять, кто такой, черт возьми, этот Далессио и куда он подевался – ушел, получил под зад или что еще. Эй, кто-нибудь видел Далессио? Он станет легендой, о нем будут вспоминать. – О нем и Тине Фрэнкс, – кивает Люси, хрустя яблоком. – Вообще-то тебе будет намного труднее доказать, что ты Люси Фаринелли, а не Тина Фрэнкс или кто-то еще. На вымышленные имена у нас есть все необходимые документы, включая свидетельства о рождении. Черт, я уже не помню, где мое настоящее свидетельство. – Я не вполне уверена, кто я такая на самом деле. – Она протягивает ему бумажное полотенце. – Я тоже. – И если уж на то пошло, не знаю, кто ты. В общем, когда появится коп, откроешь ему дверь и потребуешь, чтобы он позвонил следователю Далессио, который должен взять рисунок. – Хороший план, – улыбается Руди. – В прошлый раз сработал как часы. В стратегически важных пунктах, домах и машинах, у них всегда наготове сумки с формой и чемоданчики со всем необходимым для осмотра места преступления. С помощью высоких черных ботинок, черных рубашек-поло, черных брюк и темных курток с желтой надписью на спине «Судебная экспертиза» можно творить чудеса. Помогают также самые обычные фотоаппараты, кое-какое примитивное оборудование и, что самое главное, язык тела, поведение и манера держаться. Простейший план обычно самый лучший, и Люси, после того как обнаружила Генри, запаниковала и позвонила 911, вызвала Руди. Быстро переодевшись, Руди вошел в дом через переднюю дверь почти сразу за полицейскими, назвался новеньким в бригаде экспертов-криминалистов и сказал, что им вовсе не нужно ждать, пока он осмотрит помещения. Предложение устроило офицеров как нельзя лучше, потому что болтаться по дому вместе с экспертами для настоящего копа то же самое, что утирать нос младенцу. Люси, назвавшаяся в тот ужасный день Тиной Фрэнкс, угостила полицейских своей порцией лжи. Генри, также проходившая под вымышленным именем, приехала из города погостить. Пока Люси принимала душ, гостья, страдавшая утром от похмелья, услышала вломившегося в дом насильника и лишилась чувств, а поскольку она склонна к истерии и могла пострадать, хозяйка вызвала «скорую помощь». Нет, она не видела нападавшего. Нет, в доме, похоже, ничего не пропало. Нет, она не думает, что ее гостья подверглась сексуальному насилию, но ведь ответ на этот вопрос должны дать медики после осмотра в больнице, не так ли? По крайней мере в телесериалах про полицию всегда так делают. – Интересно, сколько времени им потребуется, чтобы вычислить, что Джон Далессио нигде, кроме твоего дома, не появлялся? – усмехается Руди. – Нам повезло, что их участок занимает большую часть округа. Территория огромная, и никто никого толком не знает. Люси смотрит на часы – полицейские должны вот-вот появиться. – Что ж, главное – мы не забыли про мистера Далессио, так что ему не на что обижаться. Руди смеется. Настроение его заметно улучшилось. Долго злиться он не может, особенно когда они работают вместе. – О'кей. Копы будут здесь с минуты на минуту. Может, тебе лучше смотаться отсюда? Рисунок я им не отдам. Скажу, что познакомился с Далессио на прошлом вызове, дам его номер, а когда они уйдут, легендарный Джон Далессио позвонит им сам и скажет: отдыхайте, парни, я обо всем позабочусь. – Не впускай их в мой кабинет. – Дверь заперта? – Да. Если возникнут проблемы, если прикрытие лопнет, позвони мне. Я сразу же приду и займусь копами сама. – Куда собираешься? – спрашивает Руди. – Думаю, пора познакомиться с соседкой, – отвечает Люси.Глава 13
Декомпрессионный холодильник – это маленький морг с отдельным входом, холодильной камерой, двойными раковинами, шкафчиками из нержавеющей стали и специальной вентиляционной системой, поглощающей неприятные запахи и микроорганизмы через вытяжной вентилятор. Стены и пол выкрашены особенной, нескользящей, серой акриловой краской, обладающей повышенными водоотталкивающими свойствами и устойчивостью к химическому и физическому воздействию. В центре помещения – передвижной секционный стол со снабженными тормозами роликовыми колесиками и подъемником, призванным поднимать и опускать покойников и таким образом избавлять людей современного мира от неприятной обязанности. В действительности все остается прежним. Работникам морга все еще приходится возиться с дедвейтом, и так будет всегда. Стол имеет небольшой наклон и оснащен стоком, но сегодня в этом нет необходимости. Телесные жидкости Джилли Полссон были собраны или смыты две недели назад, когда Филдинг проводил первое вскрытие. Сейчас секционный стол стоит посередине выкрашенного акриловой краской пола, а тело Джилли Полссон лежит в черном, похожем на кокон мешке на его сверкающей стальной поверхности. Окон, выходящих наружу, в помещении нет, только смотровые окошечки, установленные слишком высоко, чтобы кто-то мог что-то увидеть. Скарпетта, переехав в новое здание восемь лет назад, на это упущение проектировщиков не жаловалась, потому что никто и не должен видеть, что происходит здесь, в зале с распухшими, позеленевшими, покрытыми червями или обожженными до такой степени, что они похожи на обгорелые головешки, покойниками. Скарпетта только что вошла, задержавшись на несколько минут в раздевалке, где облачилась в костюм биологической зашиты. – Извините, что отвлекаю от других дел, – говорит она Филдингу, а перед глазами встает мистер Уитби в буро-зеленых штанах и черной куртке. – Похоже, ваш шеф и впрямь считал, что я сделаю все без вас. – Что он вам рассказал? – спрашивает Филдинг. Голос его звучит приглушенно из-за маски. – Вообще-то ничего. – Скарпетта натягивает перчатки. – Я знаю не больше, чем знала вчера, после разговора с ним по телефону. Филдинг хмурится. На лбу у него уже выступил пот. – Вы же только что из его офиса. Ей вдруг приходит в голову, что помещение вполне может прослушиваться. Но уже в следующее мгновение Кей вспоминает, как в бытность свою шефом пыталась установить в прозекторской диктофоны и как из этого ничего не получилось из-за слишком высокого уровня фонового шума, мешавшего нормальной работе самых лучших передатчиков и магнитофонов. Скарпетта идет к раковине и поворачивает кран – вода с шумом ударяет о сталь. – А это еще зачем? – спрашивает Филдинг, расстегивая мешок. – Думаю, такая музыка придется вам по вкусу. Он поднимает голову и смотрит на нее. – Здесь нас никто не слышит. Я в этом абсолютно уверен. Он не настолько сообразителен и к тому же вряд ли заходил сюда хоть раз. Не удивлюсь, если он даже не знает, где именно мы работаем. – Недооценивать тех, кто нам не нравится, большая ошибка. – Скарпетта помогает развернуть полы мешка. Двухнедельное пребывание в холодильной камере замедлило процесс разложения, тем не менее тело теряет влагу, высыхает и постепенно мумифицируется. Запах сильный, но Скарпетта воспринимает его как должное. Вонь – всего лишь еще один язык, которым говорит тело, и тут уж от Джилли Полссон ничего не зависит. Девочка бессильна что-либо изменить и в первую очередь тот факт, что она мертва. Кожа у нее бледная, с зеленоватым оттенком, лицо чахлое от обезвоживания, глаза напоминают щелочки, склера под веками высохла и почернела. Сухие, чуть приоткрытые губы стали коричневыми, длинные светлые волосы спутались за ушами и под подбородком. Внешних повреждений на шее не видно, включая и те, которые могли появиться во время вскрытия, например, так называемая петлица, возникающая, когда кто-то по неопытности или небрежности загибает внутрь ткань, чтобы извлечь язык из гортани, и случайно протыкает кожу на шее. Объяснить такие повреждения родственникам бывает весьма сложно. У-образный разрез начинается под ключицами, идет через грудину, где зубцы вилки соединяются, спускается ниже, огибает пупок и заканчивается у лобка. Филдинг принимается резать нитки, как будто распускает швы на сшитой вручную тряпичной кукле. Тем временем Скарпетта берет с полки папку и бегло просматривает протокол аутопсии и первый отчет. Рост – пять футов и три дюйма, вес – сто четыре фунта, в феврале Джилли исполнилось бы пятнадцать. Глаза – голубые. В отчете то и дело встречается фраза «в пределах нормы». Мозг, сердце, печень, легкие были такими, какими и должны быть у здоровой девушки ее возраста. И все же Филдинг нашел отметины, которые теперь, когда тело обескровлено, заметны еще отчетливее на фоне бледной кожи. Это синяки. Судя по значкам на диаграмме, они находятся в верхней части рук. Скарпетта откладывает папку и, пока Филдинг достает из грудной полости тяжелый пластиковый пакет с изъятыми органами, поднимает тонкую руку девочки. Сморщенную, бледную, холодную и немного липкую. Она поворачивает руку и рассматривает синяк. Окоченение уже прошло, и тело больше не сопротивляется, словно жизнь слишком далеко, чтобы противиться смерти. Синяк, темное красное пятно, четко проступает под мертвенно-бледной кожей, и покраснение распространилось от сустава большого пальца до сустава мизинца. Такое же покраснение и на другой руке. – Странно, верно? – говорит Филдинг. – Как будто ее кто-то держал. Но для чего? – Он развязывает бечевку, раскрывает пакет, и вонь становится почти невыносимой. – Фу! Не знаю, что вы рассчитываете здесь увидеть, но, как говорится, добро пожаловать. – Оставьте все на столе. Я потом сложу сама. Возможно, ее кто-то удерживал. В каком положении ее нашли? Можете описать? – Скарпетта отходит к раковине и натягивает пару прочных резиновых перчаток, доходящих почти до локтей. – Не уверен. Мать, вернувшись домой, пыталась ее оживить. Говорит, что ничего точно не помнит. Не знает даже, лежала ли девочка лицом вниз или вверх, на спине, на животе или на боку. И насчет синяков тоже ничего сказать не может. – Синюшность? – Нет. Времени прошло слишком мало. После того как кровь перестает циркулировать, она согласно закону притяжения останавливается и оставляет на поверхности тела что-то наподобие карты с темно-розовыми и бледными участками в зависимости оттого, какие места подвергались давлению. Картина проступает постепенно, в течение нескольких часов, и помогает, даже если тело потом перемещали, определить положение в момент смерти. Скарпетта осторожно отводит нижнюю губу Джилли, проверяя, нет ли повреждений, которые могли появиться, если кто-то зажимал ей рот или давил на лицо, пытаясь задушить. – Смотрите, но я ничего не нашел, – говорит Филдинг. – Никаких других повреждений. – А язык? – Следов укуса нет. Ничего похожего. Где был язык, про то и говорить не хочется. – Думаю, догадаться нетрудно. – Скарпетта опускает руки в пакете холодными, скользкими органами и перебирает их на ощупь. Филдинг подставляет руки под грохочущую о металлическую раковину струю воды и вытирает их полотенцем. – Вижу, Марино вам компанию не составил. – Я даже не знаю, где он. – По-моему, разложившиеся трупы его и раньше не особенно привлекали. – Если они кому-то интересны, это уже повод для беспокойства. – Особенно мертвые дети, – добавляет Филдинг и, прислонившись к краю стола, наблюдает за ней. – Надеюсь, вы что-то найдете, потому что я не нашел ничего. Чертовски неприятно. – Как насчет петехиального кровоизлияния? По глазам определить невозможно. – Когда она поступила, кровотечение уже полностью прекратилось. Я по крайней мере петехиальных кровоизлияний не обнаружил, хотя сказать, что их не было, не могу. Скарпетта представляет тело Джилли, когда оно только попало в морг, через несколько часов после смерти. – Отек легких? – Небольшой. Вот и язык. Скарпетта отходит к раковине, ополаскивает его под струей, вытирает крохотным белым полотенцем, стопка которых лежит рядом – денег у штата хватает только на самые дешевые, – пододвигает лампу и включает свет. – Возьмите. – Филдинг выдвигает ящик, достает лупу и протягивает ей. – Видите что-нибудь? Я не увидел. – У нее случались приступы? – Мне никто ничего не говорил. – Что ж, повреждений не видно. – Она ищет свидетельства того, что Джилли, может быть, прикусила язык. – Вы, конечно, брали мазок во рту? – Да. И не только. – Филдинг прислоняется к полке. – Ничего явного я не обнаружил. Еще до меня лаборатория не нашла ничего, что указывало бы на сексуальное насилие. Нашли ли они что-нибудь еще, я не знаю. – В отчете сказано, что она поступила в пижаме. И что куртка была вывернута наизнанку. – Точно. – Он берет папку и листает страницы отчета. – И вы все сфотографировали. – Скарпетта не спрашивает, просто удостоверяется, что все делалось по правилам. Филдинг смеется: – А кто учил? От кого мне доставалось? Кей бросает на него быстрый взгляд, думая, что учила его не только этому, но и многому другому. – Рада сообщить, что с языком вы ничего не пропустили. – Скарпетта бросает язык в пакет, на бурую кучку других разлагающихся органов Джилли Полссон. – Давайте перевернем ее. Но только вытащим сначала из мешка. Филдинг берет тело под мышки и приподнимает, а Скарпетта тянет мешок на себя. Потом он переворачивает покойницу, а она сворачивает жесткий винил и убирает его со стола. Синяк на спине проступает совершенно отчетливо. – Вот черт! – вырывается у Филдинга. Округлый, размером примерно с серебряный доллар синяк расположен на левой стороне спины, чуть ниже лопатки. – Клянусь, его там не было, – говорит Филдинг, наклоняясь и поправляя лампу. – Черт! Поверить не могу. Как я мог его пропустить! – Вы же знаете, как это бывает, – говорит Скарпетта, оставляя свой мысли при себе. Критиковать бессмысленно. Теперь уже поздно. – Синяки проступают отчетливее после вскрытия. Она берет с тележки скальпель и делает глубокие прямые разрезы, чтобы проверить, не является ли изменение цвета кожи посмертным – и, следовательно, поверхностным – артефактом. Нет. Кровь распространилась в подкожных тканях, что указывает на повреждение кровеносных сосудов еще при наличии кровяного давления. Филдинг прикладывает к покрасневшему участку линейку и начинает фотографировать. – Что с постельным бельем? – спрашивает Скарпетта. – Вы осматривали простыни? – Я их не видел. Белье забрали копы и передали в лабораторию. Как я уже говорил, семенной жидкости не обнаружено. Черт, как же я его пропустил? – Нужно узнать, нашли ли на простынях отечную жидкость, и если нашли, то брали ли соскоб на цилиарный респираторный эпителий. Если да, то мы получим еще одно подтверждение смерти от удушья. – Вот же незадача. Как же так случилось… Пропустить синяк… Так вы думаете, можно говорить об убийстве? – Думаю, кто-то был сверху. Она лежала лицом вниз. Кто-то уперся коленом ей в спину и удерживал руки над головой, ладонями вниз. Только так можно объяснить синяки на руках и под лопаткой. Думаю, речь идет о механической асфиксии, то есть об убийстве. Кто-то садится вам на грудь или спину, и вы не можете дышать. Страшная смерть.Глава 14
Соседка живет в доме из бетона и стекла, в котором отражаются небо, земля и вода и который напоминает Люси дома в Финляндии. По ночам соседский дом похож на огромный горящий фонарь. В переднем дворике – фонтан и украшенные по случаю праздника разноцветными гирляндами кактусы и пальмы. Возле двойной стеклянной двери парит надутый зеленый Гринч – забавная деталь, которую Люси сочла бы комичной, если бы в доме жил кто-то другой. Вверху, слева от двери, скрытая камера. Люси нажимает на кнопку звонка и представляет, какой видит ее соседка на видеомониторе. Ответа нет, и она нажимает на кнопку еще раз. И снова ничего. «Ладно. Я знаю, что ты дома, потому что забрала газету и флажок на твоем почтовом ящике поднят. Знаю, что наблюдаешь за мной. Может быть, сидишь в кухне, смотришь на экран, держишь у уха трубку, слушаешь, дышу я или разговариваю сама с собой, и как раз так случилось, что я и дышу, и разговариваю. Так что открывай свою чертову дверь, или я буду стоять здесь целый день». Время идет. Может быть, минут пять. Люси ждет у тяжелой стеклянной двери, представляя, что видит на видеомониторе хозяйка дома. Пожалуй, гостья не должна внушать опасений – в джинсах, футболке, с поясным кошельком «банан», в кроссовках, – а вот надоедливой показаться может. Снова и снова нажимает Люси на кнопку звонка. Может быть, хозяйка в душе. Может, вовсе и не смотрит на монитор. Люси звонит еще раз. Никто не подходит. «Я знаю, что ты не хочешь подходить, – говорит ей про себя Люси. – Ты не подойдешь, даже если я простою весь день и у меня случится сердечный приступ. Тебе наплевать. Что ж, раз не хочешь, придется заставить». Она вспоминает, как всего пару часов назад Руди нагнал страху на смуглого парня в «форде», помахав перед ним фальшивым удостоверением, и решает применить тот же прием. Посмотрим, что из этого выйдет. Она вытаскивает из заднего кармана джинсов тонкий бумажник, разворачивает его и подносит жетон к камере наблюдения. – Здравствуйте, – громко говорит Люси. – Полиция. Не волнуйтесь и не тревожьтесь. Я живу по соседству, но работаю в полиции. Пожалуйста, подойдите к двери. – Она снова звонит, продолжая держать жетон перед крохотным глазком камеры. Солнце светит в глаза. Проступает пот. Люси ждет и прислушивается, но не слышит ни звука. Она уже готова повторить заявление, но тут над головой у нее раздается бесплотный голос, как будто Господь – стервозная баба. – Что вам надо? – спрашивает голос из невидимого громкоговорителя рядом с камерой над дверью. – Случай незаконного проникновения, мэм, – отвечает Л юси. – Возможно, вам будет интересно узнать, что случилось у соседей. – Вы же сказали, что работаете в полиции. – Голос звучит недружелюбно, почти обвиняюще, и в нем явно проступает южный акцепт. – Так и есть. Я работаю в полиции, мэм, и в то же время живу по соседству. Меня зовут Тина. Вы бы подошли к двери, мэм. Молчание. Затем, секунд через десять, из глубины дома появляется и подплывает к двери фигура, оказывающаяся в приближении женщиной лет сорока с лишним, в теннисном костюме и спортивных тапочках. Чтобы открыть все замки, нужна, кажется, вечность, но соседка все же справляется с этой нелегкой задачей, затем отключает систему сигнализации и открывает наконец двери. Поначалу она вроде бы даже не настроена впускать гостью в дом – стоит на пороге и смотрит на Люси холодными, без намека на симпатию глазами. – Только давайте побыстрее, – говорит хозяйка. – Не люблю посторонних, и знакомиться с соседями у меня нет ни малейшего желания. Именно потому здесь и живу, что не люблю соседей. Если вы еще сами не догадались, здесь их никто не любит. Не тот район. Люди приезжают сюда отдохнуть и чтобы им не докучали. – И что не так? – Люси нащупывает подход. Этот тип богатых, поглощенных лишь собой и закрытых для других, ей хорошо знаком, и она прикидывается наивной простушкой. – Что-то с домом или с соседями? – Что не так? – Откровенную враждебность смягчает только недоумение. – Вы о чем? – О том, что случилось рядом, в моем доме. Он вернулся, – отвечает Люси таким тоном, будто соседке прекрасно известно, что она имеет в виду. – Скорее всего сегодня утром, но точно сказать трудно, потому что меня не было почти весь вчерашний день и всю ночь. Я только что прилетела в Бока на вертолете. Кто ему нужен, это уже понятно, но я беспокоюсь за вас. Оставлять вас в неведении было бы несправедливо. Вы ведь понимаете, о чем речь? – О… – Соседка, может быть, и не понимает, но ей есть о чем беспокоиться. – Если вы работаете в полиции, то откуда у вас такой дом? – спрашивает она, стараясь не смотреть в сторону шикарного оранжево-розового особняка в средиземноморском стиле. – И о каком вертолете вы говорите? Неужели у вас еще и вертолет есть? – Похоже, от вас ничего не скроешь. – Люси обреченно вздыхает. – Вообще-то это долгая история. Это все связано с Голливудом. Понимаете, я совсем недавно переехала сюда из Лос-Анджелеса. Конечно, нужно было оставаться в Беверли-Хиллс. Но этот чертов фильм… Простите за грубость. Обычная история. Заключаешь договор, а потом выясняется, что у них в плане натурные съемки. Думаю, вам не нужно объяснять, что из этого получается. – Натурные съемки? Здесь? – Глаза соседки округляются. – Хотите сказать, что съемки проходят прямо в вашем доме? – Вообще-то для такого разговора место не самое лучшее. – Люси опасливо оглядывается. – Не против, если я войду? Только пообещайте, что все останется между нами, девочками. Если пойдут слухи, если кто-то хоть краем уха услышит… можете себе представить. – Ха! – Соседка тычет в гостью пальцем и широко улыбается. – Я так и подумала, что вы какая-то знаменитость. – Нет-нет! Пожалуйста! Только не говорите, что меня легко узнать! – в притворном ужасе восклицает Люси, проходя в гостиную, обставленную в минималистском стиле. Здесь все белое. Огромное, во всю стену, окно выходит на вымощенный гранитом внутренний дворик с бассейном. За ним – двадцатисемифутовый быстроходный катер, который, как подозревает Люси, ее самодовольная, кичливая соседка скорее всего не умеет даже заводить. А уж о том, чтобы поставить парус, нечего и говорить. Называется судно «Все решено». Порт приписки – вероятно, островок в Карибском море, где давно не слышали о таком понятии, как подоходный налог. – Приличный катер, – замечает Люси, кладя на стеклянный столик свой сотовый и опускаясь вслед за соседкой на белый диван, словно подвешенный в воздухе между морем и небом. – Итальянский. – Хозяйка сдержанно улыбается. Улыбка у нее неприятная. – Напоминает о Каннах. – Ах да! Кинофестиваль. – Не совсем. Вилль-де-Канн, катера, яхты… За старым клубом, если повернуть к Первой набережной возле Посейдона и Амфитрита, всегда можно взять напрокат катер и прокатиться в Марсель. Там такие милые люди. Поль, например, на старом желтом «понтиаке». Довольно странное зрелище для юга Франции. А если пройти дальше и повернуть у Четвертой набережной, попадаешь к маяку. Никогда в жизни не видела столько «мустангов» и «леопардов». Я однажды выходила в море на «зодиаке». Мощная машина, двигатель «сузуки», но все же не такая большая, как эта. Как только у людей времени на все хватает. Ну, может быть, вы и можете себе это позволить. – Люси смотрит на катер. – Конечно, служба шерифа сразу берет на заметку каждого, кто разгонится больше десяти миль в час. Подобрать к хозяйке ключик нелегко. Мила, но не во вкусе Люси. Судя по всему, очень богата, избалованна, привычна к ботоксу, коллагену, термальным процедурам – всем тем современным магическим средствам, что предлагает современная дерматология. Даже хмуриться себе не позволяет. С другой стороны, с чего бы ей хмуриться? К тому же такому лицу негативная мимика ни к чему – злоба и недоброжелательство проступают на нем сами собой, стараться не надо. – Как я уже сказала, меня зовут Тина. А вы… – Кейт. Для друзей я Кейт, – отвечает хозяйка. – Живу здесь седьмой год, и никогда никаких проблем не возникало. Если, конечно, не считать Джеффа. Прожигает жизнь где-то на Каймановых островах. Помимо прочего. Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что не имеете к полиции никакого отношения. – Простите, если ввела вас в заблуждение, но я просто не знала, как еще до вас достучаться. – Я видела жетон. – Да, я специально его так держала. Он не настоящий. Но когда готовишься к роли, нужно вживаться в образ. Съемки будут проходить в этом доме, вот режиссер и предложил, чтобы я не только пожила в нем, но и делала все остальное, что полагается спецагенту: носила жетон, водила дорогую машину и все такое. – Я так и знала! – Кейт снова тычет в нее пальцем. – Спортивные машины. Ах! Это ведь тоже часть вашей роли, верно? – Она устраивается поудобнее в большом белом кресле, вытягивает длинные ноги и кладет на колени подушечку. – И все-таки ваше лицо мне незнакомо. – Стараюсь. Кейт предпринимает попытку нахмуриться. – Но почему я вас не помню? Как ни стараюсь, ничего не получается. Может быть, фамилия подскажет? Тина… а дальше? – Мангуста. – Люси прикрывается названием своего любимого катера в полной уверенности, что соседка не свяжет ее вымышленную фамилию с недавним упоминанием о Каннах. Мангуста. Звучать должно знакомо, но не очень. – Вообще-то… да, определенно слышала. Кажется. Может быть. – Кейт кивает, подавляя в себе сомнения. – Я не очень много снималась, и больших ролей у меня пока нет, хотя некоторые фильмы имели успех. А сейчас, можно сказать, взяла паузу. Начинала в Нью-Йорке, хотя и не на Бродвее, потом подалась в кино. Бралась за все, что предлагали. И вот теперь… Боюсь, вам придется потерпеть, когда сюда нагрянет вся съемочная группа. Тут такое начнется. Но это, к счастью, не раньше лета. А может быть, и вообще ничего не получится. Из-за этого психа. Представляете, преследует нас повсюду. – Какая неприятность. – Соседка подается вперед. – И не говорите. – И что же? – Глаза у Кейт темнеют, на лице появляется обеспокоенное выражение. – С Западного побережья? Он оттуда вас преследует? Вы сказали, что у вас есть вертолет? – Да, оттуда. Вы даже не представляете, какой это кошмар. Такого никому не пожелаешь. Я думала, мы хотя бы здесь от него укроемся. Не знаю как, но он снова нас нашел. Это точно он, я совершенно уверена. Уж лучше пусть будет один, чем двое. Вы спрашивали о вертолете? Да, когда нужно, я пользуюсь вертолетом. Но разумеется, с Западного побережья в такую даль на вертолете не прилетишь. – Хорошо еще, что вы не одна, – замечает Кейт. – Да. С подругой. Она тоже актриса. Только приехала, и вот пришлось уехать. И все из-за него. – А как же ваш бойфренд? Тот симпатичный парень? Вообще-то я сначала приняла его за актера, даже знаменитого. Все пыталась вспомнить, кто он такой. – Она хищно улыбается. – Сразу видно – Голливуд. Как у вас с ним? – Откровенно говоря, от него одни неприятности. – Знаете что, милая, если он вас обидит, приходите сюда, к Кейт. – Она похлопывает по лежащей на коленях подушке. – Уж я знаю, как справляться с неприятностями. Люси смотрит на белый, сияющий на солнце борт катера. Интересно, не достался ли он ей от бывшего мужа? И не от налоговой ли службы скрывается тот на Каймановых островах? – На прошлой неделе этот сумасшедший проник в мой дом. По крайней мере я предполагаю, что это был он. Вы, случайно… На гладком лице Кейт никаких эмоций. – О… нет, я его не видела. Здесь многие ходят. Кто-то на стройке работает, кто-то в порту. На них ведь и внимания не обращаешь. Но полицейские машины и «скорую помощь» я, конечно, видела. До смерти испугалась. Из-за таких вот случаев люди отсюда и уезжают. – Вы, наверное, были в доме в тот день. Моя подруга, та, что уехала, немного перебрала накануне и осталась в постели. Возможно, она вышла посидеть на солнышке… – Да, выходила. Я видела. – Правда? – Да, – уверенно кивает Кейт. – Я была наверху, в спортзале, и случайно выглянула в окно. Ваша подруга как раз выходила из кухни. Помню, на ней были пижама и халат. Я еще удивилась, но теперь понимаю. С похмелья… – А во сколько это было, не помните? – спрашивает Люси, поглядывая на свой сотовый, который продолжает записывать разговор. – Сейчас… подождите… В девять? Или около того. – Кейт указывает через плечо на дом Люси. – Она сидела возле бассейна. – И что потом? – Я занималась на тренажере. – Каждая мысль Кейт начинается с нее самой. – Наверное, меня отвлекло какое-то утреннее шоу. Нет, я звонила. Помню, что выглянула в окно, а ее уже не было. Очевидно, вернулась в дом. Это к тому, что долго она там не задержалась. – Вы долго занимались на тренажере? И можно заглянуть в ваш спортзал? Хочу понять, где именно она была. – Конечно, дорогуша, идемте. – Кейт поднимается с кресла. – Как насчет выпить? Полагаю, я имею право на глоток «Мимозы»? После всех этих разговоров о трейлерах, вертолетах, маньяках… Обычно я провожу на тренажере тридцать минут. Люси берет со столика сотовый. – С удовольствием составлю вам компанию.Глава 15
Часы показывают половину двенадцатого, когда Скарпетта встречается с Марино на парковочной площадке у своего бывшего офиса. Мрачные тучи напоминают кулаки, которыми кто-то сердитый размахивает, грозя небу; солнце то выглядывает, то снова прячется за ними; а налетающие ни с того ни с сего порывы ветра хватают ее за одежду и волосы. – Филдинг с нами? – спрашивает Марино, открывая взятый напрокат внедорожник. – Я так понимаю, что крутить баранку придется мне. Значит, какой-то сукин сын навалился на нее и задушил. Вот же дрянь. Так убить ребенка… Должно быть, здоровый, ублюдок, если она даже не шевельнулась. Ты как думаешь? – Филдинг с нами не поедет. За руль садись сам. Когда человек не может дышать, он жутко паникует и отчаянно сопротивляется. Очень уж большой силы, чтобы удержать ее и не дать перевернуться, ему не понадобилось, но слабак бы не справился. Скорее всего причина смерти – механическая асфиксия. – Вот и с ним бы так же разобраться, когда попадется. Посадить на грудь двух здоровяков из тюремной охраны, чтобы и шевельнуться не мог, и посмотреть, как ему это понравится. – Они садятся в машину, и Марино поворачивает ключ. – Я бы и сам вызвался, если б разрешили. Надо же, так поступить с ребенком. – Вот что, давай без этих «убивай всех, а Бог потом разберется», – говорит Скарпетта. – У нас с тобой дел выше крыши. Что ты знаешь о мамочке? – Раз Филдинг не с нами, значит, ты ей уже позвонила. – Да. Сказала, что хочу с ней поговорить. На том разговор, по сути, и закончился. Мне она показалась немного странной. Считает, что Джилли умерла от гриппа. – Ты ей расскажешь? – Я еще не знаю, что ей сказать. – А вот я кое-что уже знаю наверняка. Федералы будут плясать от радости, когда услышат, что ты, док, вернулась в родные края и сразу в гости. Их же хлебом не корми, а дай только сунуть нос в чужое дело, и тут появляешься ты и сразу с визитом. – Он улыбается, осторожно выезжая с забитой до отказа стоянки. Кей наплевать, что подумают федералы, и она смотрит в окно на свое бывшее здание, Биотек-2, его серые, отделанные по краям темно-красным кирпичом стены и морг, напоминающий прилепившееся сбоку белое иглу. Она вернулась, и кажется уже, что никуда и не уезжала. И нет ничего странного в том, что Кей едет в дом, где случилась смерть, а скорее всего произошло убийство, и ей нет дела до того, как отнесутся к этому визиту ФБР, доктор Маркус или кто-то еще. – У меня такое чувство, что твой приятель, доктор Маркус, тоже сильно обрадуется, – добавляет саркастически Марино, вторя ее мыслям. – Ты уже сообщила ему, что Джилли убили? – Нет. Закончив с Джилли Полссон, Кей переоделась, просмотрела несколько слайдов и не стала ни разыскивать доктора Маркуса, ни звонить ему. О результатах доложит Филдинг, он же передаст, что она готова обсудить детали вскрытия позже и что связаться с ней при необходимости можно по сотовому. Доктор Маркус, конечно, не позвонит. Судя по всему, он хочет, насколько это возможно, отстраниться от дела Джилли Полссон и, похоже, уже давно, еще до звонка ей во Флориду, решил, что ничего, кроме неприятностей, смерть четырнадцатилетней девочки ему не сулит, а раз так, то нужно как-то отвести удар, и лучшего громоотвода, чем предшественница, ему не найти. Наверное, Маркус и раньше подозревал, что Джилли убили, но по каким-то причинам не пожелал пачкать руки. – Кто занимается расследованием? – спрашивает Скарпетта, когда они останавливаются, пережидая поток машин, поворачивающих с 1–95 на Четвертую улицу. – Кто-то из знакомых? – Нет. В наше время его здесь не было. – Марино видит просвет и бросает внедорожник вперед, проскакивая на правую полосу. Вернувшись в Ричмонд, он ездит так, как и привык ездить в Ричмонде, то есть так, как ездил в Нью-Йорке в начале своей полицейской карьеры. – Ты что-нибудь о нем знаешь? – Достаточно. – Так и будешь весь день таскать эту бейсболку. – А почему бы и нет? У тебя есть что-то получше? к тому же Люси приятно, что я ношу ее подарок. Ты слышала, что управление полиции тоже переехало? Теперь оно уже не на Девятой улице, а возле отеля «Джефферсон», там, где раньше было Фермерское бюро. А в остальном у них все по-старому. Разве что разрешили ребятам носить бейсболки, как в Нью-Йорке. – Бейсболки – это надолго. – Ха! Так что ты меня за мою не сверли. – Кто тебе сказал, что к делу подключилось ФБР? – Тот самый детектив, что им занимается. Зовут его Браунинг. Вроде бы неплохой парень, но по убийствам работает недолго, да и то больше сталкивался с разборками в пригородах. Когда один придурок пристрелил другого, такого же. – Продолжая движение в сторону Брод-стрит, Марино открывает блокнот и мельком смотрит на испещренную записями страницу. – Четверг, четвертое декабря. Получил сообщение. Выехал по указанному адресу, куда и мы сейчас едем. Это возле бывшей больницы Стюарт-серкл, там теперь шикарное жилье. Или ты уже знаешь? Нет, это после тебя случилось. Хотела бы жить в бывшей больничной палате? Я ни за что. Спасибо, не надо. – Так ты знаешь, почему ФБР заинтересовалось делом? Или мне еще подождать, пока ты со вступлением закончишь? – Бюро пригласил город. Ты что-нибудь понимаешь? Я – нет. Тут вообще много непонятного. Зачем ричмондской полиции приглашать федералов, чтобы те совали нос в их дела? И почему Бюро согласилось? – Что думает Браунинг? – Его это не сильно волнует. Думает, у девочки случился припадок или что-то в этом роде. – Неправильно думает. А мать? – С ней дело немного другое. Я еще расскажу. – А отец? – Они разведены. Он живет в Чарльстоне, в Южной Каролине. Врач. Тоже странно, а? Уж врач-то должен понимать, что такое морг, а тут его дочка лежит в мешке две недели, и они никак не могут договориться и решить, где ее похоронить, или что там еще. – Что бы я сделала, – говорит Скарпетта, – так это свернула вправо на Грейс. А дальше по прямой. – Спасибо, Магеллан. Сколько ж лет я тут колесил… И как только без тебя обходился? – Я вообще плохо представляю, как ты без меня обходишься. Ладно, расскажи еще о Браунинге. Что он обнаружил, когда приехал на место? – Девочка была на кровати. Лежала на спине. В пижаме. Мать в истерике. Так что можешь себе представить. – Она была накрыта? – Одеяло отброшено, почти сползло на пол. Мать сказала Браунингу, что так и было, когда она вернулась домой из аптеки. Но у нее, как тебе, наверно, уже известно, проблемы с памятью. Думаю, она врет. – Насчет чего? – Пока не знаю. У меня же ничего нет, кроме того, что рассказал по телефону Браунинг. Вот поговорю с мамашей, тогда будет видно. – Есть какие-то свидетельства, что в дом мог проникнуть посторонний? – Очевидно, никаких, раз Браунинг так не думает. Как я уже сказал, его этот случай не зацепил. Равнодушие заразно. Эксперты, если их не подгоняли, тоже могли что-то пропустить. Если детектив сразу решает, что проникновения не было, то где, например, им искать отпечатки? – Только не говори, что они и этого не сделали. – Я уже сказал, что займусь всем сам. С самого начала. Они ехали по району под названием Фэн, прихваченному городом вскоре после Гражданской войны и получившему свое название из-за схожести с веером. Узкие улочки разбегаются во все стороны, петляют и часто, без каких-либо причин, заканчиваются тупиком. Многие носят фруктово-ягодные названия: Земляничная, Вишневая, Сливовая. Дом Полссонов не столь эксцентричен, как большинство соседних, и представляет собой скромных размеров здание с прямыми линиями, плоским кирпичным фасадом, верандой и ложной мансардной крышей, напоминающей Скарпетте коробочку для пилюль. Марино паркуется около синего мини-вэна, и они выходят. Выложенная кирпичом дорожка выглажена временем и местами даже скользкая. Время не раннее, но небо затянуто тучами, холодно, и Скарпетта с опаской ждет снега. Впрочем, уж лучше снег, чем отвратительный холодный дождь. Город так и не адаптировался к суровой зимней погоде, и при первом же упоминании о снегопаде ричмондцы устремляются в магазины и на рынки, где сметают с полок едва ли не все подряд. Электричество здесь поступает по проводам, которые часто не выдерживают сильных порывов ветра, мокрого снега и тяжести вырванных с корнями деревьев, и Кей остается лишь надеяться, что за время ее пребывания в городе погода не преподнесет нежелательных сюрпризов. Латунный молоток на черной передней двери сделан в форме ананаса. Марино стучит три раза. Звук получается громкий, резкий и какой-то бездушный, учитывая причину, по которой они сюда пожаловали. За дверью слышны быстрые шаги, и вот она уже распахивается. За порогом женщина – невысокого роста, худенькая, с немного одутловатым лицом, как будто она плохо ест, много пьет и часто плачет. В иных обстоятельствах ее можно было бы назвать привлекательной – многим мужчинам нравятся грубоватые крашеные блондинки. – Проходите, – говорит она и шмыгает носом. – У меня простуда, но я незаразная. – Водянистые глаза останавливаются на Скарпетте. – И кому я это объясняю? Вы же врач, да? Это с вами я, наверно, говорила по телефону. – Вычислить нетрудно, учитывая, что Марино – мужчина, одет в черное и носит бейсболку. – Я доктор Скарпетта. – Кей протягивает руку. – Примите мои соболезнования. Глаза миссис Полссон блестят от слез. – Входите. Извините за беспорядок. Хозяйка из меня в последнее время никудышная. Но я приготовила кофе. – А вот это мне нравится, – говорит Марино и называет себя. – Я разговаривал с детективом Браунингом, но подумал, что было бы нелишним начать все сначала. Если, конечно, вы не против. – Вы какой кофе любите? На сей раз у Марино хватило ума воздержаться от своего любимого: как и женщины, белый и сладкий. – Черный, пожалуйста, – говорит Скарпетта, и они следуют за хозяйкой через обшитую старыми сосновыми панелями прихожую и поворачивают вправо, в уютную маленькую гостиную с обтянутой темно-зеленой кожей мебелью и камином. Налево – другая гостиная, обставленная более строго и какая-то нежилая; проходя мимо, Кей ощущает тянущий оттуда холодок. – Позвольте вашу одежду, – говорит миссис Полссон и качает головой. – Ну вот, про кофе спрашиваю у порога, а раздеться предлагаю в кухне. Вы уж не обращайте внимания. Я сама не своя. Они раздеваются, и она вешает пальто и куртку на деревянные крючки в кухне. На одном из крючков Скарпетта видит вязаный ярко-красный шарф, и ей почему-то приходит в голову, что его, может быть, носила Джилли. Кухня не обновлялась по крайней мере последний десяток лет – на полу линолеум в черно-белую клетку, шкафчики тоже старомодные, белые. За окошком – узкий дворик с деревянным заборчиком, еще дальше – низкая покатая крыша, в которой не хватает нескольких пластин шифера; на карнизах – жухлые листья, кое-где уже появился мох. Миссис Полссон разливает кофе, и все садятся за деревянный стол у окна с видом на задний забор и крытую шифером крышу. В кухне чисто и прибрано, кастрюльки аккуратно расставлены на полках, сковородки и ковшики висят на железных крючках над разделочной доской, раковина сухая и чистая. На столе, рядом с полотенцем, Скарпетта замечает пузырек с сиропом от кашля. Она отпивает кофе. – Даже не знаю, с чего начать, – говорит миссис Полссон. – Если на то пошло, я даже не знаю, кто вы такие. Сегодня утром позвонил детектив Браунинг. Сказал, что вы эксперты, не из нашего города. Спросил, буду ли я дома. А потом вы позвонили. – Женщина смотрит на доктора Скарпетту. – Так, значит. Браунинг вам звонил? – уточняет Марино. – Да. И был весьма любезен. – Хозяйка смотрит на гостя и, словно обнаружив в нем что-то интересное, задерживает взгляд. – Не знаю, почему все вдруг… Впрочем, я, наверно, многого не знаю. – Глаза ее снова наполняются слезами. – Вообще-то я так всем благодарна. Даже не могу представить, что бы делала одна. Когда всем наплевать… – Вы не одна, – говорит Скарпетта. – И всем не наплевать. Поэтому мы и здесь. – А вы откуда? – Миссис Полссон поднимает чашку, отпивает глоток, переводит взгляд и внимательно смотрит на Марино. – Из южной Флориды, севернее Майами, – отвечает он. – О… А я думала, что из Лос-Анджелеса. – Она уже обратила внимание на бейсболку. – У нас и с Лос-Анджелесом связи есть. – Интересно. – Скарпетта, впрочем, видит, что ей совсем неинтересно, как видит и кое-что другое, то, что живет в миссис Полссон скрытно, но все же проглядывает время от времени. – Знаете, так трудно, когда телефон звонит не переставая, когда возле дома постоянно репортеры… – Она кивает в сторону передней двери. – На днях снова приезжали. На таком большом фургоне с высокой антенной или что это там у них. Просто неприлично. Здесь была женщина из ФБР, так она объяснила, будто все из-за того, что никто не знает, что случилось с Джилли. Сказала, что все не так уж плохо, что могло быть и хуже. Не знаю, что она имела в виду. Сказала, что видела кое-что похуже. А что может быть хуже? – Наверно, она имела в виду, как это подается, – объясняет Скарпетта. – Что может быть хуже того, что случилось с моей девочкой? – словно не слыша ее, повторяет миссис Полссон, утирая глаза. – А что, по-вашему, с ней случилось? – спрашивает Марино, поглаживая большим пальцем ободок чашки. – Я вам скажу. Потому что знаю. Она умерла от гриппа. Господь забрал ее к себе. Вот только зачем? Если бы мне кто-то объяснил. – Похоже, не все уверены, что она умерла от гриппа, – говорит Марино. – Да уж. В каком мире мы живем. Всем нужна драма. Моя доченька болела… лежала в постели с гриппом. От него каждый год людиумирают. – Она смотрит на Скарпетту. – Миссис Полссон, ваша дочь умерла не от гриппа, – отвечает Кей на безмолвный вопрос. – Не сомневаюсь, что вам об этом уже говорили. Вы ведь встречались с доктором Филдингом? – Да, конечно. То есть мы разговаривали по телефону. Сразу после того, как это произошло. Только я не знаю, как можно потом определить, что человек умер от гриппа, если он уже не кашляет, у него нет температуры, он ни на что уже не может пожаловаться. Как? – Миссис Полссон всхлипывает. – А у Джилли была температура. Сто градусов. И она задыхалась от кашля. Поэтому, я и пошла в аптеку за сиропом. Только и всего. Села в машину и поехала на Кэрри-стрит. Скарпетта снова смотрит на бутылочку с сиропом и вспоминает слайды, которые успела просмотреть в кабинете доктора Филдинга перед тем, как поехать сюда. Под микроскопом в легочной ткани обнаружились остатки фибрина, лимфоциты и макрофаги, а также открытые альвеолы. У Джилли была бронхопневмония, распространенное осложнение после гриппа, часто встречающееся у пожилых людей и детей, но дело уже шло на поправку и нарушением легочной функции заболевание не грозило. – Миссис Полссон, мы смогли бы определить, если бы ваша дочь умерла от гриппа. По ее легким. – Вдаваться в детали и показывать, какими были бы легкие, если бы Джилли умерла от острой бронхопневмонии, Скарпетта не хочет. – Вы давали ей антибиотики? – Да, разумеется. Всю первую неделю. – Хозяйка тянется за кофе. – И мне уже казалось, что ей стало лучше. Я думала, что у нее просто простуда. Марино отодвигает стул. – Ничего, если я оставлю вас двоих потолковать? – спрашивает он. – Хотелось бы оглядеться, если вы, конечно, не против. – Не знаю, что тут смотреть, но если хотите… Вы не первый, сюда уже многие приходили. Ее спальня в задней части дома. – Найду. – Он выходит, тяжело ступая в ботинках по старым деревянным половицам. – Джилли выздоравливала, – говорит Скарпетта. – На это указывает состояние легких. – И все равно… Она была еще такая слабенькая. – Ваша дочь умерла не от гриппа, – твердо говорит Скарпетта. – Вам нужно это усвоить, миссис Полссон. Если бы она умерла от гриппа, меня бы здесь не было. Я пытаюсь помочь, и мне нужно, чтобы вы ответили на некоторые вопросы. – Вы ведь нездешняя, да? – Вообще-то я из Майами. – А… И там же сейчас живете, да? По крайней мере где-то рядом. А я всегда мечтала съездить в Майами. Особенно когда здесь такая вот погода, холодно и сыро. Хозяйка встает, чтобы налить еще кофе. Движения у нее медленные и неловкие. Она бредет к кофеварке, которая стоит рядом с бутылочкой из-под сиропа, и Скарпетта, наблюдая за ней, представляет, как миссис Полссон удерживает дочь на кровати лицом вниз. Вариант представляется маловероятным, но исключать его нельзя. Мать весит ненамного больше дочери, а тот, кто держал Джилли, был довольно массивен и силен, чтобы пресечь попытки сопротивления и не нанести при этом других повреждений, и все-таки миссис Полссон могла убить дочь. Скарпетта не имеет права отбросить эту версию, даже если верить в нее не хочется. – Такая жалость, что я так и не свозила Джилли в Майами или Лос-Анджелес, – жалуется миссис Полссон. – Я боюсь летать, а в машине меня укачивает, поэтому мы так и не выбрались. Теперь уже поздно, надо было раньше… Она берет кофейник, и он дрожит у нее в ее тонкой, хрупкой руке. Скарпетта смотрит на руки, обращает внимание на запястья и оголенные предплечья, но ни царапин, ни синяков, ни каких-либо других следов не видно. И неудивительно, ведь прошло уже две недели. Она делает в блокноте пометку – узнать, заметили ли что-то полицейские, когда приехали на вызов и допрашивали миссис Полссон. – Да, жаль, – бормочет хозяйка. – Джилли так хотела побывать в Майами… все эти пальмы и розовые фламинго… Она разливает кофе и ставит на место стеклянный кофейник, делая это неуклюже, нерасчетливым движением. – Летом Джилли собиралась к отцу. – Женщина устало опускается на дубовый стул с высокой прямой спинкой. – Может быть, они бы тоже никуда не поехали и она бы так и просидела в Чарльстоне. Раньше она там не бывала. – Миссис Полссон опускает локти на стол. – И на побережье тоже. И океан не видела. Только в кино да по телевизору, хотя я и не позволяла ей долго его смотреть. Вы меня вините, да? – Ее отец живет в Чарльстоне? – спрашивает Скарпетта, хотя и знает уже об этом. – Да. Переехал туда прошлым летом. Работает врачом, живет в шикарном доме, чуть ли не на берегу. Этот дом что-то вроде местной достопримечательности. Даже включен в туристический маршрут. Знаете, люди платят, чтобы полюбоваться садом. Сам он, конечно, в этом саду ничего не делает, ему на такие вещи наплевать. Если что-то нужно, всегда можно нанять работника или поручить кому-то другому. Так и с похоронами. Я вам так скажу, это его адвокаты во всем виноваты. Они все устроили. Только чтобы досадить мне. Потому что я хочу, чтобы она осталась здесь, в Ричмонде, а он назло мне требует перевезти ее в Чарльстон. – В чем он специализируется? – Так, во всем понемногу. Вообще-то он врач общей практики и еще авиационный врач. Вы, наверно, знаете, у них там, возле Чарльстона, большая авиабаза, и Фрэнк проверяет пилотов. Сам мне говорил. Любит этим похвастать. Каждый осмотр – семьдесят долларов. Так что дела у него идут неплохо, у Фрэнка. – Она говорит и говорит, почти без пауз между предложениями, едва успевая глотнуть воздуха и слегка раскачиваясь на стуле. – Миссис Полссон, расскажите про четверг, четвертое декабря. Начните с утра, как вы встали. – Скарпетта знает, к чему это приведет, но если не остановить хозяйку сейчас, она так и будет говорить и говорить о бывшем муже, обходя прочие темы и уклоняясь от вопросов. – Вы рано проснулись? – Я всегда просыпаюсь в шесть. И тогда тоже в шесть проснулась. Мне и будильник заводить не надо – свой имеется. – Она дотрагивается до головы. – Знаете, я родилась в шесть утра, поэтому и просыпаюсь всегда ровно в шесть. Думаю… – И что потом? – Перебивать невежливо, но, если не перебить, они не выпутаются из этого клубка отступлений до самого вечера. – Вы сразу встали? – Конечно, сразу. Я всегда сразу встаю. Иду в кухню, делаю кофе. Потом возвращаюсь в спальню, читаю немного Библию. Если у Джилли занятия, то провожаю ее, смотрю, взяла ли с собой завтрак и все прочее. Обычно ее подвозит приятель. Хоть в этом повезло, у нее есть знакомый, и его мать не возражает, чтобы он за ней заезжал по утрам. – Четверг, четвертое декабря, две недели назад. – Скарпетта подталкивает миссис Полссон в нужном ей направлении. – Вы встали в шесть, приготовили кофе и вернулись к себе почитать Библию. Так? Что потом? – спрашивает она, когда миссис Полссон отвечает утвердительным кивком. – Вы сидели и читали Библию. Долго? – Не меньше получаса. – А к Джилли заходили? – Сначала я за нее помолилась, дала ей немножко еще поспать. Потом, примерно без четверти семь, зашла к ней. Она еще спала, и вся постель была такая взбитая. – Миссис Полссон снова всхлипывает. – Я сказала: «Джилли? Ах ты моя девочка. Просыпайся и давай съедим немножко манной кашки». И тогда она открыла глазки и прошептала: «Мама, я так кашляла ночью, что у меня вся грудь болит». И вот тогда только выяснилось, что у нас кончился сироп. – Женщина останавливается вдруг и смотрит прямо перед собой широко открытыми, затуманенными глазами. – Странно. Наша собачка тогда лаяла и лаяла. Я только сейчас и вспомнила. – У вас есть собака? Какая? – Скарпетта делает пометку в блокноте. Она знает, как слушать, как смотреть и как не отвлекать того, с кем разговариваешь, а потому оставляет лишь короткую запись, разобрать которую могут немногие. – И это еще тоже, – говорит миссис Полссон, и губы ее дрожат, голос срывается, а слезы уже текут по щекам. – Суити сбежала! Ох, Господи. – Она уже почти рыдает и раскачивается все сильнее. – Наша малышка, Суити… Когда я разговаривала с Джилли, она выбежала во двор, а потом пропала. Наверно, кто-то не закрыл калитку. Полиция или «скорая». Мало горя, так еще это… Одно к одному… Скарпетта закрывает блокнот, кладет его вместе с ручкой на стол и смотрит на хозяйку. – Суити, какой она породы? – Ее принес Фрэнк, но какое ему до нее дело. Знаете, он ушел на мой день рождения, всего-то шесть месяцев назад. Как так можно поступать с людьми? И еще сказал: «Присматривай за Суити, если не хочешь, чтобы я отдал ее в собачий приемник». – Какой породы Суити? – Ему было наплевать на нее, а знаете почему? Потому что ему на всех наплевать, кроме себя самого, вот почему. Джилли так ее любит, бедняжку… так любит… Если бы вы только знали… – Она плачет и слизывает слезы с губ розовым язычком. – Джилли бы не выдержала, если бы узнала… – Миссис Полссон, какой породы была ваша собака? Вы заявили о ее исчезновении? – Заявила? – Миссис Полссон растерянно мигает, в ее глазах появляется осмысленное выражение, и она почти смеется. – Кому заявлять? Полицейским, которые ее и выпустили? Не знаю, как это делается, но одному из них я сказала. Не знаю, правда, кому именно. Так и сказала: «У меня пропала собака!» – Когда вы в последний раз видели Суити? И еще, миссис Полссон. Я знаю, как вам тяжело, но, пожалуйста, соберитесь и отвечайте на мои вопросы. – Да какое отношение имеет к этому моя собачка? В любом случае вас ведь собаки не должны интересовать, разве только мертвые. Да и то… Какое дело такому доктору, как вы, до мертвых собачонок. – Мне до всего есть дело, и я хочу услышать все, что вы можете рассказать. В этот момент в дверном проеме возникает Марино. Шагов его Скарпетта не слышит, и, когда грузная фигура в тяжелых ботинках возникает вдруг бесшумно, она невольно вздрагивает. – Марино, ты слышал что-нибудь о собаке? У них пропала собака. Суити. Это… Какой породы? – Она обращается за помощью к миссис Полссон. – Бассет… совсем еще малышка… – всхлипывает хозяйка. – Док, – говорит Марино, – можно тебя на минутку?Глава 16
Люси оглядывается, смотрит на дорогие тренажеры и окна расположенного на третьем этаже спортзала. У ее соседки Кейт есть все необходимое, чтобы поддерживать себя в форме, одновременно любуясь восхитительным видом на Береговой канал, здание Береговой охраны, маяк и раскинувшийся за всем этим океан. К тому же отсюда видна и большая часть владений самой Люси. Южное окно выходит на заднюю стену соседнего дома, и Люси становится немного не по себе при мысли, что Кейт может легко наблюдать за всем, что происходит у нее в кухне, столовой, гостиной и даже дворике, у бассейна и вдоль плотины. Люси смотрит на узкую дорожку, проходящую у невысокой стены между двумя домами. Скорее всего именно по ней Зверь прошел к задней двери, той самой, что Генри оставила незапертой. Или же он приплыл на лодке. Последнее представляется маловероятным, но нужно учитывать и такой вариант. Обычно лестницу складывают и убирают под замок, но если кто всерьез задумает причалить к дамбе и перебраться на ее территорию, большого труда это не составит. Отсутствие лестницы остановит нормального человека, но только не грабителя, не насильника и не убийцу. Для таких существует оружие. На столе около беговой дорожки лежит беспроводной телефон, подключенный к телефонной розетке. Рядом с телефонной розеткой – стандартная штепсельная. Люси расстегивает пояс-кошелек, достает передатчик, замаскированный под обычный адаптер, и втыкает его в розетку. Заметить его трудно – шпионское оборудование не бросается в глаза и имеет тот же грязновато-белый цвет, что и розетка. Впрочем, даже если Кейт и заметит его, то вряд ли обратит внимание, а если решит воткнуть в него что-то, хуже не будет – передатчик функционирует от переменного тока. Секунду-другую Люси стоит неподвижно, прислушиваясь, потом выходит из спортзала. Кейт все еще внизу, скорее всего в кухне или где-то еще на первом этаже. Главная спальня находится в южном крыле – просторная комната с громадной кроватью под балдахином и широким телевизором с плоским экраном напротив кровати. Стены со стороны океана – стеклянные. Отсюда, сверху, открывается прекрасный вид на заднюю часть соседского дома. При желании можно даже заглянуть в верхние окна. Что не есть хорошо, думает Люси, оглядываясь и замечая на полу, около прикроватного столика, пустую бутылку из-под шампанского, высокий тонкий бокал и дамский роман. Ее богатенькая и любопытная соседка имеет возможность видеть слишком многое из того, что происходит в доме Люси, – при условии, конечно, что жалюзи открыты. Обычно они закрыты. Слава Богу. Мысленно она возвращается в то утро, когда едва не убили Генри, и пытается вспомнить, были жалюзи открыты или нет, и, вспоминая, замечает телефонную розетку под прикроватным столиком. Хватит ли времени отвинтить и заменить пластинку? Люси прислушивается, не шумит ли лифт, неслышны ли шаги на лестнице, – ни звука. Она опускается на пол и достает из пояса маленькую отвертку. Шурупы завинчены не сильно, и их всего два – считанные секунды работы. Люси снова прислушивается и заменяет снятую пластинку точно такой же бежевой, внутри которой, однако, спрятан миниатюрный передатчик. Нехитрое приспособление позволит прослушивать все телефонные разговоры по данной линии. Еще несколько секунд, и Люси вставляет на место телефонный шнур, поднимается и выскальзывает из спальни как раз в тот момент, когда из кабины лифта выходит Кейт с двумя хрустальными бокалами, наполненными почтило краев бледно-оранжевой жидкостью. – Это что-то, – говорит Люси. – Ваш, должно быть, тоже что-то. – Кейт протягивает ей бокал. «А то ты не знаешь, – думает Люси. – Шпионишь, наверно, каждый день». – Вы должны устроить для меня ознакомительную экскурсию, – говорит Кейт. – В любое время. Только я ведь часто в разъездах. – Резкий запах шампанского бьет ей в нос. Люси больше не пьет. Она прошла свой путь, познала истину и больше не притрагивается к алкоголю. Глаза у Кейт блестят, и держится она свободнее, чем всего лишь несколько минут назад. Она уже отъехала от станции и быстро приближается к пункту назначения. Наверное, пока была внизу, успела опрокинуть пару бокалов. Люси сильно подозревает, что если у нее шампанское, то у Кейт скорее всего что-то покрепче – возможно, шампанское с водкой. Кейт делает глоток. Люси держит бокал у рта. – Я выглянула из вашего окна в спортзале. Вы, наверно, могли бы увидеть каждого, кто появляется на моей территории. – Вот именно, могла бы. В том-то и дело, милая. – Говорит Кейт медленно, слова растягивает – ее путешествие к счастью началось. – Нет привычки подглядывать. Куда за чужой жизнью наблюдать, если за своей не успеваешь. – Я могу воспользоваться дамской комнатой? – спрашивает Люси. – Конечно. Воспользуйся. Туда. – Она указывает в сторону северного крыла, немного покачиваясь на широко расставленных ногах. Люси идет в ванную комнату – с парилкой, громадной ванной, двумя туалетами и биде. Половину содержимого бокала она выливает в унитаз и смывает. Потом, выждав несколько секунд, возвращается на площадку, где стоит, потягивая шампанское и кивая головой, Кейт. – Какое у тебя любимое шампанское? – спрашивает Люси, вспоминая пустую бутылку около кровати. – А оно бывает разное? – смеется соседка. – Конечно. Почему бы и нет? Все ведь зависит от того, сколько ты хочешь потратить. – Кроме шуток. Я не рассказывала, как мы с Джеффом отрывались в парижском «Рице»? Нет, не рассказывала. Я же тебя почти не знаю, да? Но чувствую, мы с тобой подружимся. – Кейт уводит в сторону, и она хватает Люси за руку и начинает ее поглаживать. – Мы были… нет, подожди. – Делает еще глоток, не выпуская руки Люси. – Конечно, мы остановились в «Отель де Пари» в Монте-Карло. Бывала там? – Заезжала как-то на «энцо». – На «энцо»? Подожди-ка. Это который, серебристый или черный? – Нет, «энцо» – красный. Его здесь нет. – Люси лишь ненамного отступает от правды. «Энцо» действительно красный, и его действительно здесь нет, потому что у нее только черный и серебристый. – Ага, значит, в Монте-Карло ты была. В «Отеле де Пари». – Кейт все еще мнет ей руку. – Ну так вот, мы с Джеффом отправились в казино. Люси кивает и подносит бокал к губам, делая вид, что собирается выпить. – И я совершенно случайно наткнулась на игровые автоматы. Ты не поверишь, но мне повезло сразу на двух! – Она допивает бокал, но не выпускает руку Люси. – Знаешь, а ты очень сильная. Ну вот… В общем, я сказала Джеффу: «Эй, милый, надо отметить…» Да, я тогда еще называла его милым, а не задницей. – Кейт смеется и смотрит на пустой хрустальный бокал. – В общем, вернулись мы в отель… помню, номер назывался апартаменты Уинстона Черчилля… и знаешь, что заказали? Люси пытается решить, пора ли уходить сейчас или все же стоит подождать, пока Кейт сделает кое-что похуже того, что делает в этот самый момент. Ее прохладные костлявые пальцы впиваются в локоть, и она снова и снова тянет Люси к себе. – «Дом»? – Нет, нет, дорогуша. Только не «Дом Периньон». Mais non! Я тебе так скажу, это просто газировка с сиропом для богатеньких. Хотя, заметь, я не говорю, что оно мне не нравится. Но мы тогда так разошлись, что решили: а, будь что будет и заказали «Кристалл роз». Пятьсот шестьдесят с чем-то евро за бутылку. Это, конечно, цена «Отеля де Пари». Ну, ты его пила? – Не помню. – Значит, не пила. Иначе бы, поверь мне, запомнила. Кто попробовал «Роз», для того все остальное не существует. Остается только оно. Но слушай дальше. Нам показалось мало, и мы с «Кристалла» перешли на «Руж дю шато-Марго». – Название шампанского Кейт произносит на вполне приличном французском, что даже удивительно для человека, подъезжающего к конечной станции алкогольного путешествия. – Допьешь мое? – Люси поднимает бокал, сдерживая натиск Кейт. – Давай поменяемся. – Она отдает соседке наполовину полный бокал и забирает у нее пустой.Глава 17
Он помнит, как она пришла однажды поговорить с его боссом, посчитав то, что взбрело ей в голову, достаточно важным, чтобы совершить поездку на грузовом лифте. А уж на что мерзкое было устройство. Железное, ржавое, и дверцы в нем закрывались не так, как в нормальном лифте, с боков, а сходились к середине сверху и снизу и щелкали, встречаясь, будто челюсти. Была, конечно, и лестница. Согласно требованиям противопожарной безопасности лестницы должны быть во всех государственных и муниципальных зданиях, но в анатомическом отделении лестницей вообще никто не пользовался, и уж, конечно, не Эдгар Аллан Поуг. Когда нужно было подняться в морг или спуститься под землю, в анатомичку, он каждый раз, захлопывая железные двери кабины с длинным железным рычагом внутри, чувствовал себя Ионой, проглоченным заживо. Поржавевший стальной пол был усыпан пылью, пылью из человеческого пепла и костей, а в углу проклятой тесной клетки стояла обычно каталка, и никому не было дела до того, что оставил в ней Поуг. Кроме нее. К несчастью, ей до всего было дело. В то утро, о котором думает Поуг, сидя в раздвижном кресле в своих голливудских апартаментах и полируя бейсбольную биту носовым платком, Скарпетта вошла в кабину в длинном белом халате поверх зеленой рабочей формы. Ему никогда не забыть, как тихо, бесшумно шла она по выстеленному коричневой плиткой коридору того подземного мира, в котором он проводил свои дни, а позднее и ночи, у нее были тапочки на резиновой подошве – наверное, чтобы не поскользнуться, – и легкая походка, что удивительно, потому что порой ей приходилось проводить на ногах по несколько часов кряду, вскрывая мертвецов у себя наверху. Странно, но к ее работе, заключавшейся в том, что она резала людей, все относились с уважением, потому что она врач, а он, Поуг, никто. Он не закончил школу, хотя в резюме написано, что закончил. Эта ложь, как и другие обманы, так и осталась нераскрытой. – Это нужно прекратить. Нельзя оставлять каталку в лифте, – сказала она Дэйву, начальнику Поуга, странноватому сутулому парню с темными кругами под глазами и растрепанными крашеными волосами. – Вы, наверное, пользуетесь этой каталкой в крематории, поэтому в кабине полно пыли, а это нехорошо. И возможно, опасно для здоровья. – Да, мэм, – ответил Дэйв, поднимая из вделанной в пол ванны с розовым формалином обнаженное розовое тело. Тела поднимали с помощью блока, цепляя покойника крючьями за оба уха. По крайней мере так делалось в те времена, когда там работал Эдгар Аллан. – Но каталка не в лифте. – Он указал глазами в сторону побитой, облезшей и местами ржавой тележки, которая стояла у стены, прикрытая мятой полупрозрачной накидкой. – Я просто напоминаю вам, пока не забыла. Служебным лифтом здесь пользуются немногие, но это не значит, что мы не должны содержать его в чистоте и порядке. Нельзя оскорблять чувства людей. Вот так Поуг узнал, что она считает его работу оскорбляющей чувства. А как еще, скажите на милость, понимать такое замечание? Да вот только покойников, завещавших тела науке, постоянно не хватает, студентам-медикам не на чем постигать премудрости профессии, и в конце концов где была бы сама Скарпетта без этих самых мертвецов? Где бы она была без трупов, поставляемых Эдгаром Алланом Поугом, пусть даже сама в бытность студенткой ни с одним из них лично и не познакомилась. В колледж Скарпетта ходила давно – она старше лет на десять – и не в Ричмонде, а в Балтиморе. В тот раз она не разговаривала с Поугом, хотя в спесивости он ее обвинить не может. Каждый раз, спускаясь в анатомическое отделение по каким-то своим вопросам, Скарпетта здоровалась с ним: «Доброе утро, Эдгар Аллан», спрашивала, как дела и где Дэйв. Но в тот раз она к нему не обратилась, а быстро прошла по длинному коридору. Может быть, не заговорила, потому что не заметила его. Потому что искала не его. А если бы искала, если бы посмотрела по сторонам, то увидела бы его у печи, где он, как какая-нибудь Золушка, подметал пыль и кусочки костей, которые только что разбил своей любимой битой. Так или иначе, важно то, что Скарпетта не посмотрела. Он же, укрывшись в полутемной бетонной нише у печи, смотрел туда, где Дэйв поднимал из ванны розовую женщину. Цепи шли ровно, слегка подрагивая, и женщина покачивалась в воздухе с приподнятыми руками и ногами, как будто все еще сидела в ванне, и тусклый флуоресцентный свет отражался от стальной опознавательной таблички, висевшей у нее на левом ухе. Наблюдая за ней, Поуг испытывал нечто вроде гордости. – В новом корпусе, Дэйв, ничего подобного больше не будет. Никаких цепей и крючьев. Будем забирать из холодильников и отвозить в крематорий на тележках. Это же варварство… – Да, мэм, – сказал Дэйв. – Холодильники – это хорошо. Хотя в ванны помещается больше. – Он нажал кнопку, механизм остановился, и женщина стала раскачиваться, словно на качелях. – Если, конечно, мне удастся найти немного места. Вы же знаете, как обстоят дела; отвоевывать приходится буквально каждый квадратный фут. Все зависит от площади. – С этими словами Скарпетта подняла голову и задумчиво оглядела свое королевство. Эдгар Аллан Поуг до сих пор помнит, что подумал тогда: «Ладно, пусть это все: выстеленный коричневой плиткой пол, ванны, крематорий и комната для бальзамирования – сейчас твое королевство. Но когда тебя здесь нет, а это девяносто девять процентов времени, королевство принадлежит мне. И все те, кого сюда привозят, кого перегружают, кто сидит в ваннах, болтается на крючьях и отправляется на поддонах в печь, мои подданные и друзья». – Я рассчитывала позаимствовать у вас кого-нибудь, кто еще не забальзамирован, – сказала Скарпетта, глядя на висящую на цепях розовую женщину. – Может быть, еще успела бы… – Эдгар Аллан – парень проворный. Я и предупредить не успел, как он уже провел бальзамирование и отправил ее в ванну, – ответил Дэйв. – Свежих на данный момент нет. – Ее никто не востребовал? – Эдгар Аллан? – окликнул его Дэйв. – Эту женщину никто не востребовал? Поуг солгал тогда, зная, что Скарпетта никогда не возьмет востребованное тело. Но он знал, что старухе было бы наплевать, как с ней обойдутся, – она всего лишь хотела посчитаться с Богом за кой-какие несправедливости. – Что ж, пусть так. Не люблю менять график. – Извините, – сказал Дэйв. – Понимаю, проводить демонстрацию на набальзамированном теле не самый лучший вариант. – Не беспокойтесь. – Скарпетта похлопала его по плечу. – Знаете, сегодня у нас ни одного покойника. Редчайший случай. И надо же так случиться, что именно сегодня мы принимаем курсантов из полицейской академии. Что ж, пришлите ее наверх. – Так и быть, сделаю одолжение, – подмигнул Дэйв, позволявший себе иногда флиртовать с Кей. – Раз уж пожертвования оскудели. – Хорошо еще, что люди не видят, что с ними здесь делают, а иначе этих пожертвований и вовсе бы не было, – бросила она и повернула к лифту. Потом Поуг помог Дэйву снять последнее жертвенное тело, и они положили его на ту самую каталку, что вызвала недовольство Кей. Он прокатил ее подлинному, выстеленному коричневой плиткой коридору, вкатил в кабину служебного лифта, поднял на один уровень и вывез в другой коридор, думая, что о такой прогулке старушка уж точно не мечтала. У нее такого и в мыслях не было. А ведь могла бы и догадаться. Он же разговаривал с ней. Рассказывал, что и как. Даже перед самой смертью. Пластиковый саван тихонько шуршал, колеса поскрипывали, а он вез ее по коридору, вымощенному белой плиткой и пахнущему дезодорантом, до самых дверей прозекторской. – Вот что случилось с миссис Арнетт, мама, – говорит Эдгар Аллан Поуг, перебирая разложенные на голых коленях фотографии старушки с крашеными волосами. – Знаю, звучит ужасно, но на самом деле все не так. Уверен, она предпочла бы компанию молодых полицейских обществу неблагодарного студента-медика. Чудная история, правда, мама?Глава 18
Спальня не такая уж и маленькая – место нашлось и для кровати, и для небольшого столика слева от изголовья, и для комода с зеркалом возле встроенного шкафчика. Мебель дубовая, не антикварная, конечно, но и не новая и вполне симпатичная. Стена вокруг кровати оклеена живописными постерами. Джилли Полссон спала у ступенек Дуомо в Сиене, а вставала под сенью дворца Домициана на Палатинском холме в Риме. Свои длинные светлые волосы девочка расчесывала, стоя перед высоким зеркалом возле флорентийской пьяцца Сайта-Кроче с известной статуей Данте. Там же она, наверное, и одевалась, не зная, возможно, кто такой Данте и где эта далекая страна Италия. Марино стоит возле окна, которое выходит на задний двор. Объяснений не требуется, потому что все ясно без слов. Нижний край окна находится примерно в четырех футах от земли, а закрывается оно на две задвижки, которые, если их прижать, позволяют легко сдвинуть раму вверх. – Они не держат, – говорит Марино, демонстрируя, как легко и просто можно открыть окно. На руках у него перчатки. – Детектив Браунинг должен знать об этом, – говорит Скарпетта, тоже натягивая белые хлопчатобумажные перчатки, которые от постоянного пребывания в кармашке сумочки успели немного замызгаться. – Но ни в одном отчете упоминаний о сломанном оконном замке я не встречала. Замок ведь взломан, да? – Нет. – Марино опускает раму. – Просто старый, вот и не работает. Интересно бы узнать, она хоть раз окно открывала? Трудно поверить, что все произошло случайно. Представь, кто-то идет мимо, видит, что девочка не пошла в школу и осталась дома, а мамаша куда-то убежала. Он останавливается, чешет затылок и говорит себе: эй, а не залезть ли в дом, потом толкает раму – ух ты, а мне подфартило, защелка-то сломана. – По всей вероятности, кто-то заранее знал, что окно не закрывается. – Вот и я так думаю. – Значит, этот кто-то либо бывал в доме, либо имел возможность наблюдать за ним и собирать информацию. – Угу. – Марино отходит к комоду и выдвигает верхний ящик. – Надо поразузнать насчет соседей. Самое удобное место для наблюдения – вон оттуда. – Он кивает в сторону окна со сломанной защелкой, из которого виден заброшенный домик с покатой, крытой шифером крышей и мхом на карнизах. – Выясню, узнавали ли копы, кто там. – Он с такой легкостью называет полицейских копами, как будто в полиции никогда не служил. – Может, сосед заметил кого-нибудь, может тут кто-то болтался. В общем, я подумал, что тебе будет интесно взглянуть. Марино опускает руку в ящик комода и достает черный мужской бумажник из грубоватой кожи, уголки которого немного загнуты, как часто бывает, если его носят в заднем кармане. Он открывает бумажник – в нем просроченные водительские права на имя Франклина Адама Полссона, родившегося 14 августа 1966 г. в Чарльстоне, Южная Каролина. Права выданы в штате Виргиния. – Отец, – говорит Скарпетта, вглядываясь в фотографию улыбающегося мужчины со светлыми волосами, твердым подбородком и серо-голубыми, цвета зимы, глазами. Мужчина довольно приятен, но Скарпетте трудно составить какое-то определенное мнение о человеке на основании одной лишь фотографии с водительских прав. Может быть, он холоден. Или равнодушен. Что-то в нем есть, но она не знает, что именно, а потому испытывает неясное беспокойство. – Понимаешь, мне это показалось немного странным, – говорит Марино. – Верхний ящик будто какое-то святилище. Посмотри на футболки. – Он достает тонкую стопку аккуратно сложенных белых футболок. – Мужские. Большого размера. Возможно, отцовские. На некоторых пятна и дырки. А вот письма. – Марино протягивает ей с десяток конвертов, на которых значится адрес в Чарльстоне. – И еще вот это. – В толстых, неуклюжих пальцах появляется засохшая красная роза с длинным черенком. – Ты думаешь то же, что и я? – Похоже, она не очень старая. – Вот именно. – Он осторожно убирает розу в ящик. – Две или три недели, а? Сколько? Ты же выращиваешь розы. – Марино задает вопрос таким тоном, будто каждый, у кого в саду растут розы, должен непременно быть экспертом по засушенным цветам. – Не знаю. По крайней мере ей не несколько месяцев. Она еще даже не совсем засохшая. Что ты хочешь? Проверить комнату на отпечатки? Ну уж это они должны были и сами сделать. Черт, чем только люди занимались? – Строили предположения и из них исходили. Я схожу за чемоданчиком, он у меня в машине. Проверю на отпечатки окно, раму, подоконник, вот этот комод, особенно верхний ящик. Вот, наверно, и все. – Ладно. Только имей в виду, теперь это место преступления, так что поаккуратней. Здесь и без того столько народу побывало. – Скарпетта ловит себя на том, что назвала спальню местом преступления – впервые за все время. – Потом, наверно, прогуляюсь во дворе. Хотя… как-никак уже две недели прошло. Какие-то какашки от малыша Суити, может, и остались бы, если бы погода сухая стояла, но мы-то знаем, какие дожди здесь прошли. Мало всего остального, так еще и собака пропала. А Браунинг ничего не сказал. Скарпетта возвращается в кухню, где оставила миссис Полссон. Женщина по-прежнему сидит за столом, на том же стуле, в той же позе, так же глядя перед собой в никуда. В душе она знает, что дочь умерла не от гриппа. Как можно всерьез верить в такую ерунду? – Вам кто-нибудь объяснил, почему ФБР заинтересовалось обстоятельствами смерти Джилли? – спрашивает Скарпетта. опускаясь напротив нее. – Что сказала полиция? – Не знаю. Я не смотрю такое по телевизору, – рассеянно бормочет хозяйка. – Какое «такое»? – Все эти полицейские шоу. Фильмы про ФБР. Криминальную хронику. Никогда не смотрела. – Но вы ведь знаете, что к расследованию привлечено ФБР. – Чем больше Скарпетта общается с миссис Полссон, тем сильнее беспокоит ее психическое состояние этой одинокой женщины. – Вы разговаривали с кем-то из ФБР? – Да, с той женщиной. Я же вам говорила. Ничего особенного она не спрашивала, задавала обычные вопросы, сожалела, что приходится меня беспокоить. Сидела там же, где вы сейчас, расспрашивала о Джилли и о Фрэнке, не видела ли я чего-то подозрительного. Ну, например, не знакомилась ли Джилли с чужими, давно ли встречалась с отцом, что у нас за соседи. Очень интересовалась Фрэнком. – Как вы думаете, почему? Что она спрашивала о Фрэнке? – закидывает удочку Скарпетта, представляя улыбающегося блондина с твердым подбородком и серо-голубыми глазами. Миссис Полссон смотрит на белую стену слева, как будто ее внимание привлекло что-то интересное и необычное, но на стене ничего нет. – Я не знаю, почему она о нем расспрашивала. Женщины ведь всегда больше мужчинами интересуются. – Она заметно напрягается, и голос ее почти дрожит. – Так ведь всегда бывает. – А где он сейчас? Я имею в виду, в данную минуту? – В Чарльстоне. Иногда мне кажется, что мы развелись сто лет назад. – Она ковыряет под ногтем и снова смотрит на стену так, словно там что-то есть, но только там нет ничего, абсолютно ничего. – Какие у них с Джилли были отношения? – Она его боготворила. – Миссис Полссон вздыхает, медленно, глубоко и бесшумно, глаза ее становятся еще шире, а голова начинает вдруг покачиваться на тонкой шее, словно с трудом сохраняет на ней равновесие. – Он был для нее образцом и примером. В гостиной, под окном, стоит диван. Самый обычный диван, ничего особенного, если не считать, что там было его место. Там он читал газеты, оттуда смотрел телевизор. – Она снова глубоко вздыхает. – После того как Фрэнк ушел, Джилли с этого дивана почти не слезала. Мне даже приходилось ее сгонять. – Пауза. – Он плохой отец. Но ведь так всегда и случается, да? Мы любим то, чего у нас нет. От спальни Джилли доносятся шаги. Теперь Марино снова ступает тяжело, не маскируясь. – Мы любим тех, кто не любит нас, – вздыхает миссис Полссон. После возвращения в кухню Скарпетта не сделала ни одной записи и теперь сидит, положив руки на блокнот. – Как зовут эту женщину из ФБР? – Сейчас… Карен. Сейчас вспомню. – Миссис Полссон закрывает глаза и трет лоб дрожащими пальцами. – Я уже ничего не запоминаю. Сейчас… минутку… Вебер. Да, Карен Вебер. – Из ричмондского отделения? В кухню входит Марино. В одной руке у него черная пластиковая коробка, в другой – бейсболка. Последнюю он снял, должно быть, из уважения к женщине, матери убитой девочки. – Не знаю. Наверно. У меня где-то есть ее карточка. Только вот куда я ее положила? – Вы знаете, откуда у Джилли красная роза? – спрашивает от порога Марино. – У нее в спальне красная роза. – Что? – Мы вам покажем. – Скарпетта поднимается из-за стола и с сомнением смотрит на хозяйку – как-то она отреагирует на то, что сейчас узнает? – И мне хотелось бы объяснить вам кое-что. – Да? Конечно. – Миссис Полссон встает немного неуверенно. – Красная роза? – Когда Джилли в последний раз видела отца? – спрашивает Скарпетта, когда они подходят к спальне вслед за Марино. – На День благодарения. – Она ездила к нему? Или он приезжал сюда повидаться с ней? – мягко продолжает Скарпетта, замечая, что в холле как будто потемнело и похолодало. – Впервые слышу о красной розе. Никогда ее не видела. – Мне пришлось заглянуть в ящики, – вставляет Марино. – Вы же понимаете, что так нужно. – Нужно? Проверять ящики, когда ребенок умер от гриппа? – Полиция их уже проверила. Может быть, вас просто не было в комнате, когда они осматривали там все и делали фотографии. Марино отступает в сторону и пропускает миссис Полссон в комнату дочери. Она доходит до комода и останавливается у стены. Марино выуживает из кармана перчатки, натягивает на свои здоровенные руки, выдвигает верхний ящик и показывает хозяйке увядшую и почти засохшую розу, которая так и не раскрылась. Скарпетта часто видит такие в универсамах, где они продаются в прозрачных пластиковых упаковках по цене от одного до полутора долларов. – Я не знаю, что это такое. – Миссис Полссон смотрит на цветок и заливается краской, становясь почти такой же пунцовой, как эта увядшая роза. – Понятия не имею, откуда она у нее. Марино вроде бы никак не реагирует. – Вы, когда вернулись домой из аптеки, видели розу в ее спальне? – спрашивает Скарпетта. – Может быть, ее принес кто-то, кто посещал Джилли во время болезни? Может быть, ее парень? У нее был бойфренд? – Не понимаю, – отвечает миссис Полссон. – Ладно. – Марино кладет розу на комод, чтобы она оставалась на виду. – Вернувшись домой из аптеки, вы прошли сюда. Давайте начнем сначала. С того, как вы припарковали машину. Где вы ее оставили? – Перед домом. Прямо на дорожке. – Вы всегда ее там оставляете? Она утвердительно кивает и медленно, опасливо переводит взгляд на кровать, аккуратно застеленную серо-голубым, как глаза у ее бывшего мужа, покрывалом. – Не хотите присесть? – спрашивает Скарпетта и выразительно смотрит на своего спутника. – Я принесу стул, – предлагает Марино и выходит из комнаты, оставляя женщин с давно увядшей розой и образцово убранной кроватью. – Я итальянка, – говорит Скарпетта, рассматривая постеры на стенах. – Родилась, конечно, здесь, но мои бабушка и дедушка жили в Вероне. Вы бывали в Италии? – Фрэнк был в Италии. – Больше миссис Полссон о постерах сказать нечего. Скарпетта смотрит на нее. – Знаю, это тяжело, но чем больше вы нам расскажете, тем вернее мы сумеем помочь. – Джилли умерла от гриппа. – Нет, миссис Полссон. Она умерла не от гриппа. Я осмотрела вашу дочь. Я видела слайды. У нее была очаговая пневмония, но Джилли уже шла на поправку. На руках и на спине у вашей дочери обнаружены синяки. Вы можете объяснить, откуда они взялись? Миссис Полссон шокирована. – Нет. Но как это могло случиться? – Она смотрит на кровать, и глаза ее снова наполняются слезами. – Может быть, она ударилась обо что-то? Свалилась? Например, с кровати. – Нет, не помню. – Давайте восстановим все шаг за шагом. Выходя из дома, вы заперли дверь на ключ? – Да. Я всегда так делаю. – И дверь была заперта, когда вы вернулись? Марино выжидает, давая шанс Скарпетте. Он и действуют в унисон, легко и без предварительной подготовки, как будто исполняют хорошо знакомый обоим танец. – Думаю, что да. Помню, что открыла дверь ключом. И сразу позвала ее, чтобы она знала, что это я вернулась. Джилли не ответила, и я подумала… подумала… что она уснула и что это хорошо, потому что ей нужен сон. – Миссис Полссон роняет слезы. – Я подумала, что она уснула с Суити, и еще крикнула: «Эй, надеюсь, ты не притащила Суити в постель».Глава 19
Она бросила ключи, как обычно, на столик под вешалкой. Через фрамугу над дверью в обшитую темными панелями прихожую просачивался тонкой полоской солнечный свет. В его лучах плавали крохотные белые пятнышки пыли. Она сняла пальто и повесила его на крючок. – Я звала ее: «Джилли, милая!» – рассказывает миссис Полссон женщине-доктору, чье имя уже забыла. – «Я дома. Суити с тобой? Где Суити? Если он с тобой в постели, а я знаю, что так оно и есть, то вот увидишь, ему это понравится. Приучишь и потом не отучишь. И не говори, что он сам к тебе забрался, у щенка слишком короткие лапки, чтобы залезать на кровать». Она прошла в кухню, поставила на стол пакеты с покупками. Решила, что раз уж выехала, то надо бы заскочить в бакалейный, и свернула в торговый центр на Уэст-Кэри-стрит. Достала из пакета и поставила на стол две банки куриного бульона. Открыла холодильник. Взяла упаковку куриных окорочков и положила в раковину – размораживаться. В доме было тихо. Она слышала, как тикают часы в кухне, монотонно и размеренно – тик-так, тик-так. Обычно она не замечала этого тиканья, потому что замечать приходилось слишком многое другое. Она нашла в ящике ложку. В шкафчике – стакан. Налила холодной воды из-под крана. И понесла все – стакан с водой, ложечку и бутылочку с сиропом от кашля – в комнату Джилли. – Я вошла в ее комнату, – рассказывает миссис Полссон, – и спросила: «Джилли, что такое?» Потому что увидела… Я даже не поняла. «Джилли? Где твоя пижама? У тебя жар? Господи, где градусник? Только не говори, что у тебя снова температура». Джилли лежала на кровати лицом вниз, голая. Полностью голая. Руки у нее были вытянуты над головой. Золотистые волосы рассыпались по подушке. Ноги согнуты, как у лягушки. Боже… У нее вдруг сами собой затряслись руки. Покрывало, простыня и одеяло сбились к задней спинке кровати и свисали с матраса до самого пола. Суити на кровати не было, и это почему-то отпечаталось у нее в голове. Она настолько опешила и растерялась, что даже не заметила, как все, что было в руках – пузырек с сиропом, ложечка и стакан с водой, – выскользнуло из пальцев и упало на пол. Пальцы тоже разжались сами собой, и она очнулась только тогда, когда стакан и бутылочка покатились по полу, а вода разлилась по половицам. Вот тогда она закричала, схватила дочку ставшими вдруг как будто чужими руками за теплые плечи, встряхнула ее, перевернула и закричала.Глава 20
Руди ушел куда-то и еще не вернулся. В кухне Люси видит последнюю составленную службой шерифа сводку происшествий по округу Броуард. Ничего особенного. В числе прочего сообщение о нарушении границ частной собственности; неустановленный нарушитель может быть связан с уже имевшим место на той же территории взломом и незаконным проникновением. Рядом со сводкой большой конверт из плотной бумаги, а в нем сделанный карандашом рисунок глаза. Полицейский его не взял. Молодец, Руди, хорошая работа. Теперь с рисунком можно будет поработать основательнее. Люси смотрит на окно соседнего дома. Как там Кейт? Пустилась ли, достигнув конечного пункта, в обратный путь? Люси невольно вспоминает вкус шампанского, и ее передергивает от отвращения. О шампанском она знает все, как знает все о флирте с незнакомцами, которые кажутся тем симпатичнее и милее, чем больше выпито алкоголя. Она знает об этом все и не хочет снова пускаться в это путешествие, а когда кто-то или что-то напоминает о прошлом, она съеживается от страха и чувствует глубокое сожаление. Хорошо еще, что Руди куда-то ушел. Если бы он узнал о случившемся, то тоже вспомнил бы кое-что, и оба надолго замолчали бы, глубже уходя в себя и закрываясь друг от друга, и молчали бы до тех пор, пока не поругались бы и не преодолели еще одно мучительное для обоих воспоминание. Пьяная, Люси брала то, что – как ей представлялось – хотела, и только потом с опозданием понимала, что взяла совсем не то, что хотела, и что ее либо воротит от этого, либо совсем не цепляет, и это при условии, что она вообщепомнила, что взяла или сделала, потому что многое просто забывалось. Для человека, которому идет третий десяток, Люси забыла очень многое. Когда такое случилось в последний раз, она стояла холодной зимней ночью на балконе тридцатого этажа какой-то квартиры в Нью-Йорке и на ней не было ничего, кроме коротких шортов, а происходило это с ней в Гринич-Виллидж, куда она попала неизвестно как и с кем. Люси и поныне не знает, каким ветром ее занесло на балкон, и лишь предполагает, что, возможно, она шла в ванную, не там повернула, открыла не ту дверь и, может быть, уже собиралась перекинуть ногу через перила, думая, что перед ней ванна или что-то еще. Она могла запросто перекинуть вторую ногу и пролететь тридцать этажей до встречи со смертью. Тетя получила бы отчет о вскрытии и решила – как и ее коллеги, – что Люси совершила самоубийство в состоянии алкогольного опьянения. И никакие тесты и экспертизы не выявили бы тот факт, что Люси, оказавшись в квартире кого-то, с кем только что познакомилась, всего лишь отправилась спросонья в ванну и шагнула не в ту дверь. С кем и как она познакомилась, это уже другая история, вспоминать которую не хочется. Та история – последняя из ей подобных. Люси объявила войну спиртному, чтобы посчитаться с ним за все. Теперь она не пьет. Теперь запах алкоголя напоминает запах нелюбимых любовников, тех, до кого она бы и не дотронулась на трезвую голову. Люси смотрит на соседский дом, потом выходит из кухни и поднимается на второй этаж. Хорошо уже хотя бы то, что в выборе Генри решение принималось без совета с бутылкой. Слава Богу… У себя в кабинете Люси включает свет и открывает черный дипломат, который внешне ничем не отличается от обычного, но имеет особо прочный корпус и вмещает в себя ЦУГН – Центр удаленного глобального наблюдения, позволяющий подключаться к беспроводным приемникам в любой части света. Она проверяет, не требуется ли подзарядка, работают ли все четыре канальных репитера и записывают ли рекордеры, потом подключается к телефонной линии, включает ресивер и надевает наушники – может быть, ее новая знакомая уже разговаривает с кем-то по телефону из спортзала или спальни. Кейт ни с кем не разговаривает, а потому в наушниках тихо и записывать нечего. Люси сидит за столом, смотрит в окно на прыгающие по воде солнечные зайчики, на трепещущие под порывами ветра пальмы и слушает. По прошествии нескольких минут она снимает наушники, кладет их на стол, переносит дипломат на другой стол и ставит рядом с формирователем изображений. Освещение в комнате меняется, облака то закрывают солнце, то пробегают мимо. Люси надевает белые хлопчатобумажные перчатки, вынимает из конверта рисунок с глазом и кладет на чистый лист черной бумаги. Потом снова садится, надевает наушники, достает из ящика стола баночку с нингидрином, снимает колпачок и начинает опрыскивать рисунок. Хотя спрей не содержит хлорофтороуглеродов и считается безвредным, но в каком-то особенном расположении к человеку заподозрить его довольно трудно. Капельки тумана попадают на легкие, и Люси кашляет. Она снова снимает наушники, поднимается, берет влажный вонючий лист и идет за стоящим на термоустойчивой подкладке утюгом. Нагревается он быстро, и Люси, нажав кнопку, проверяет, работает ли режим отпаривания. Потом кладет лист на термоподкладку, поднимает утюг и, держа его на высоте чуть более четырех дюймов над рисунком, включает пар. Буквально через считанные секунды бумага начинает менять цвет на лиловый, и Люси видит проступившие на ней лиловые следы пальцев. Следы эти не принадлежат ни ей – она знает, в каких местах прикасалась к рисунку, ни Руди – он не трогал его голыми руками, ни полицейскому, которому рисунок даже не показали. Люси действует осторожно, чтобы не попасть паром на клейкую пленку, потому что пленка непористая и не реагирует на нингидрин, а при высокой температуре просто расплавится вместе с имеющимися на ней следами бороздок. Вернувшись за стол, Люси надевает наушники и очки и кладет листок с лиловыми пятнами под окуляры. Она включает прибор, включает ультрафиолетовую лампу и смотрит на ярко-зеленое поле. От бумаги и перегретых химикалиев исходит неприятный запах. Следы карандаша принимают вид тонких белых линий, а на радужной оболочке глаза проступают бледные отпечатки бороздок. Люси подстраивает фокус, увеличивает резкость до максимальной и видит, что отпечаток содержит достаточно характерных узоров для идентификации. В прошлый раз, проверяя отпечатки, снятые в спальне, она не получила положительного результата, потому что в базе данных не оказалось стандартной карточки Зверя. На сей раз Люси собиралась расширить базу поиска до двух миллиардов отпечатков. Она устанавливает камеру и начинает фотографировать отпечаток. Минут через пять, когда Люси фотографирует другой отпечаток, чуть смазанный и с менее четко выраженными характеристиками, из наушников доносится первый звук. Люси прибавляет звук, настраивает уровень чувствительности и проверяет, записывает ли рекордер то, что она слышит. – Что делаешь? – звучит в наушниках нетрезвый голос Кейт. – Нет, в теннис я сегодня не играю. Замаскированный под адаптер приемник работает отлично. Кейт находится в спортзале, но никаких фоновых шумов нет, да и трудно ожидать, что человек в таком состоянии встанет на беговую дорожку или начнет качать пресс. А вот пошпионить Кейт может и такой возможности не упускает. Похоже, только это ей и остается: подсматривать да напиваться. – Нет. Знаешь, я, кажется, простудилась. Слышишь, да? Ты бы услышала меня раньше. Нос совершенно заложило. Поглядывая на красный глазок рекордера, Люси смотрит и на лист под окуляром. Бумага от нагревания свернулась, но лиловые отпечатки на нем проступают отчетливо. Судя по размеру, они вполне могут принадлежать мужчине, однако Люси не спешит с выводами. Если эти лиловые следы, эти выделенные с потом аминокислоты действительно принадлежат Зверю, то они должны совпасть с теми, что остались в спальне. – Хочешь узнать новость? Моя соседка – кинозвезда. Ну как тебе такое? – Голос Кейт звучит в голове Люси. – Нет, дорогуша, нет. Нисколько не удивилась. Скажу больше, я с самого начала подозревала нечто подобное. Все эти машины, накачанные красавчики… А дом! Боже! Ты представляешь, сколько он стоит? Миллионов восемь, а то и все десять. Отпечатки его не беспокоят. Он даже не попытался их стереть. И это плохо. Это означает, что ни в каких базах данных их нет и, следовательно, сам он ни в чем преступном уличен не был. Зверь оставляет следы, потому что уверен – сравнивать их просто не с чем. Ладно, посмотрим, думает Люси. Она чувствует его незримое присутствие, как чувствует неотступное внимание Кейт, и в ней закипает злость, мирно спавшая где-то, пока ее не разбудили. – Теперь ты веришь? А вот фамилия из головы выскочила, хотя она и называла. Конечно. Она мне рассказала. И про своего бойфренда, и про ту девушку, на которую напали и которая потом вернулась в Голливуд… Люси добавляет звука, и лиловые пятна на листке расплываются, внимание сосредотачивается на том, что говорит соседка. Откуда ей известно, что на Генри напали? В новостях об этом не было ни слова. И сама Люси ни о каком нападении ей не рассказывала. – Очень… очень… Блондинка, с приятным личиком. Хорошая фигура… худенькая. Они же все такие, голливудский стандарт. Нет, в этом я не уверена. По-моему, он не с ней. Почему? Подумай сама. Если б он был дружок блондинки, то и уехал бы с ней. Нет, ее здесь не было с того самого дня. Ты бы видела, что здесь творилось… полицейские, машины, «скорая помошь»… «Скорая помошь», черт бы ее побрал! Кейт видела, как кого-то выносят, вот и сделала вывод. Что-то я плохо соображаю, думает Люси. Не прослеживаю связи. К недовольству собой добавляется злость и нарастающая паника. Да что с тобой, думает она и ругает себя за глупость, за несдержанность, за «феррари»… – Вот и я подумала, почему в новостях ни словом не обмолвились. Обязательно посмотрю… обязательно, – говорит Кейт, и язык у нее заплетается все сильнее. Кейт набралась, но, похоже, останавливаться не собирается. – Да, ты права. Кинозвезда, а в новостях ни слова. Я так тебе скажу, они это все держат в секрете. Конечно, подумай сама… – Боже, да скажи же ты что-нибудь, чего я не знаю, – бормочет Люси. Думай, думай! Что-то же она видела. Черные волоски на кровати. Длинные вьющиеся волоски. Черт! Почему ты ее не спросила? Люси снимает и кладет на стол наушники. Оглядывается. Рекордер продолжает записывать. – Черт! – шепчет она. Ни номера телефона, ни фамилии Кейт она так и не узнала, а заниматься поисками сейчас нет ни времени, ни желания. Позвонить? Кейт скорее всего не ответит. Она переходит к другому столу, включает компьютер и принимается за работу. Два пригласительных билета на премьеру ее нового фильма «Прыжок» в Лос-Анджелесе. Дата – 6 июня. После показа – закрытая вечеринка. Люси распечатывает их на матовой фотобумаге, обрезает по размеру и вкладывает в конверт с запиской: «Дорогая Кейт, спасибо за чудное знакомство! Вопрос на сообразительность: кто та женшина с длинными черными волосами? (Попробуйте угадать!)» Люси пишет номер сотового, выходит из дому и идет к особняку соседки. Ни на звонок, ни на стук Кейт не отвечает. Она пропустила остановку и скорее всего погрузилась в нирвану. Люси бросает конверт в почтовый ящик и возвращается домой.Глава 21
Миссис Полссон в ванной, но как попала сюда, не знает. Ванная старая, здесь все так же, как в начале пятидесятых: похожий на шахматную доску пол из голубых и белых плиток, белая раковина, белый унитаз и белая ванна за сиреневой, с розовыми цветами, шторкой. В стаканчике над раковиной зубная щетка Джилли, на полочке – наполовину пустой тюбик зубной пасты. Миссис Полссон не понимает, как попала сюда. Она смотрит на щетку и тюбик и плачет еще сильнее. Потом ополаскивает лицо холодной водой, но легче не становится. Миссис Полссон понимает, что нужно взять себя в руки, ей стыдно за свою слабость, и она возвращается в комнату дочери, где ее ждет эта женщина, итальянка, которая живет в Майами. Ее спутник, полицейский, проявил внимание и принес стул, который поставил рядом с кроватью. Полицейский потеет. В комнате холодно, и миссис Полссон замечает, что окно открыто, но полицейскому жарко – лицо его раскраснелось, на лбу блестит пот. – Все в порядке, успокойтесь, – говорит ей этот одетый в черное мужчина и улыбается. Улыбка не добавляет ему дружелюбия, но ей нравится, как он выглядит. Он вообще ей нравится, хотя она и не знает почему. Ей приятно смотреть на него, и она чувствует что-то, когда смотрит на него или когда он близко. – Садитесь, миссис Полссон. Постарайтесь расслабиться. – Вы открыли окно? – спрашивает она, опускаясь на стул и складывая руки на коленях. – Вы не помните, миссис Полссон, – вопросом на вопрос отвечает мужчина, – когда вернулись из аптеки, окно было закрыто или открыто? – Здесь всегда так душно. В старых домах трудно регулировать температуру. – Она смотрит на полицейского и на женщину-доктора и нервничает из-за того, что сидит около кровати и смотрит на них снизу вверх. Ей не по себе, ей немного страшно и неловко перед ними. – Джилли почти все время открывала окно, может быть, оно и тогда было открыто. Я постараюсь вспомнить. – Шевелится занавеска. Белые, почти прозрачные, шторы трепещут, будто призраки, под холодным ветром. – Да. Думаю, окно было открыто. – Вы знаете, что защелка сломана? – спрашивает полицейский. Он стоит неподвижно и смотрит на нее, не сводя глаз. Как его зовут? Миссис Полссон пытается вспомнить и не может. Как же его зовут? Маринара или что-то вроде этого. – Нет, – отвечает она, и холод обволакивает сердце. Женщина-врач поднимается, подходит к окну, закрывает его – на руках у нее белые перчатки – и смотрит во двор. – В это время года вид, конечно, унылый, – говорит миссис Полссон, слыша, как тяжело и глухо ухает сердце. – Другое дело – весной… – Да, представляю, – говорит женщина-врач. В ее манерах есть что-то такое, что одновременно располагает к ней и отпугивает. Впрочем, сейчас миссис Полссон легко напугать. – Люблю возиться в саду. А вы? – Да. Я тоже… Думаете, кто-то влез через окно? – спрашивает миссис Полссон, замечая на подоконнике и раме следы черного порошка. Тот же порошок и еще что-то похожее на след от маркера виднеется на стекле, как на внутренней, так и на внешней стороне. – Я снял несколько отпечатков, – сообщает полицейский. – Не знаю, почему это не сделали те копы, что у вас были. Посмотрим, что они нам дадут. Мне придется взять и ваши, чтобы не проверять лишний раз. У вас ведь, как я понимаю, отпечатки не брали? Она отрицательно качает головой и снова смотрит на черный порошок на подоконнике и оконной раме. – Кто живет за вашим домом? – продолжает полицейский в черном. – В том старом доме за забором? – Какая-то женщина. Довольно пожилая. Вообще-то я ее давно уже не видела. Наверное, пару лет. Не могу даже утверждать, что она еще живет там. Последний раз я видела кого-то несколько месяцев назад. Да, месяцев шесть назад. Я тогда собирала помидоры. У меня небольшой огородик возле забора, и прошлое лето выдалось таким урожайным на помидоры, что их просто девать было некуда. Помню, что за забором кто-то был, но что она делала, сказать не могу. У меня почему-то осталось впечатление, что соседка не очень дружелюбная. Вообще-то я даже не уверена, что это была та самая женщина, что жила там лет восемь или десять назад. Она была очень старенькая. Может быть, уже и умерла. – А вы не знаете, полицейские с ней разговаривали? – спрашивает мужчина в черном. – Если, конечно, она еще жива. – А вы разве не полицейский? – Полицейский. Но я не из той полиции, что была здесь у вас. Нет, мэм, мы другие. – Понятно, – говорит миссис Полссон, хотя ей совершенно ничего не понятно. – Ну, думаю, что детектив Браун… – Браунинг, – поправляет полицейский в черном, и миссис Полссон лишь теперь замечает, что бейсболка с надписью «УПЛА» торчит из заднего кармана брюк. Волос на голове почти не осталось, и она представляет, как он проводит ладонью по этой гладко выбритой, слегка лоснящейся лысине. – Он спрашивал насчет соседей, – припоминает она. – И я сказала, что там живет или жила какая-то старушка. Сказала, что не знаю, живет ли там кто сейчас. Сама я никого не слышала, а если заглянуть в щелочку в заборе, то видно, что траву уже давно не скашивали. – Вы вернулись домой из аптеки. – Женщина-врач возвращается к прежней теме. – И что потом? Пожалуйста, миссис Полссон, расскажите обо всем по порядку. Шаг за шагом. – Я отнесла покупки в кухню и пошла проверить Джилли. Думала, что она уснула. После недолгой паузы доктор задает еще один вопрос. Ее интересует, почему миссис Полссон подумала, что дочь спит, и в каком положении она увидела Джилли. Трудные вопросы. Тяжелые. Каждый отдается острым спазмом где-то глубоко внутри. Какая разница? Зачем это все? И разве врачи задают такие вопросы? Эта доктор из Майами – симпатичная женщина. Невысокая, худенькая, но впечатление производит сильное. На ней темно-синий брючный костюм и темно-синяя блузка, отчего тонкие черты лица кажутся более выразительными. Волосы светлые и короткие. Пальцы сильные, но изящные. Колец не носит. Миссис Полссон смотрит на эти пальцы, представляет, как они касаются тела ее дочери, и снова начинает плакать. – Я ее тормошила. Пыталась разбудить. – Она слышит собственный голос, снова и снова повторяющий одно и то же: «Почему пижама на полу? Что это такое, Джилли? Что это? О Господи… Господи…» – Опишите, что вы увидели, когда вошли. – Тот же вопрос, но сформулирован иначе. – Понимаю, вам трудно. Марино? Принеси, пожалуйста, салфеток и стакан воды. «Где Суити? Господи, где же Суити? Он ведь не в постели с тобой?» – Она как будто спала, – слышит себя миссис Полссон. – Как Джилли лежала? На спине? Или на животе? Вдоль постели или поперек? Пожалуйста, попытайтесь вспомнить. Знаю, это ужасно тяжело. – Она спала на боку. – Значит, когда вы вошли в комнату, Джилли лежала на боку? «Боже мой, Суити написал на пол. Суити? Ты где? Спрятался под кроватью? Опять забирался в постель? Нельзя, Суити! Ты не должен так делать! Иначе я тебя отдам. И не думай, что меня можно провести!» – Нет, – выдавливает сквозь слезы миссис Полссон. «Джилли, пожалуйста, проснись. Пожалуйста, прошу тебя. Ну же! Нет… нет… этого не может быть!» Женшина-врач сидит перед ней на корточках, держит ее за руку и смотрит в глаза. Смотрит в глаза и что-то говорит. – Нет! – Миссис Полссон качает головой и всхлипывает. – На ней ничего не было. Ох, Господи… Джилли никогда так не лежала. Она даже одевалась только при закрытой двери. – Успокойтесь. Вот так. – У этой женщины добрые глаза и заботливые руки. В ее глазах нет страха. – Дышите глубже. Так… так… Все хорошо. Медленнее… глубже… – Господи, у меня сердечный приступ? – в ужасе бормочет миссис Полссон. – Они забрали ее у меня. Забрали мою девочку. Где теперь моя малышка? Полицейский в черном снова возникает на пороге. В одной руке у него салфетки, в другой – стакан с водой. – Кто они? – спрашивает он. – Нет, нет, нет. Она не умерла от гриппа. Нет. Нет. Моя малышка… Она не умерла от гриппа. Они забрали ее у меня. – Кто они? Думаете, это сделал не один человек? – Он проходит в комнату, и женщина-врач берет у него стакан с водой. – Выпейте. – Она подносит стакан к ее губам. – Вот так. Не спешите. Глотайте медленно. Дышите глубже. Постарайтесь успокоиться. У вас есть кто-то, кто может побыть с вами? Я бы не хотела, чтобы вы оставались сейчас одна. – Кто они? – Миссис Полссон повторяет вопрос полицейского, и голос ее звучит пронзительно и громко. – Кто они? – Она пытается подняться со стула, но ноги не слушаются, как будто принадлежат уже не ей, а кому-то другому. – Я вам скажу, кто они. – Боль оборачивается яростью, такой ужасной яростью, что ей самой становится страшно. – Те, кого он приглашал сюда. Они. Спросите у Фрэнка, кто они такие. Он знает.Глава 22
В трасологической лаборатории эксперт Джуниус Айзе держит вольфрамовую нить накала в пламени спиртовки. Его излюбленный трюк далеко не нов, им пользуются уже несколько столетий, но это никак не мешает ему гордиться собой, чувствовать себя пуристом, человеком Возрождения, ценителем науки, знатоком истории, поклонником красоты и женщин. Зажав пинцетом кончик упругой тонкой нити, он наблюдает за тем, как сероватый металл быстро накаляется, краснеет, и представляет его сначала бесстрастным, затем возмущенным. Потом убирает нить из пламени и опускает кончик в нитрит натрия, чтобы вольфрам окислился, а нить заострилась. И последнее – быстрое погружение в чашечку с водой, где нить с шипением охлаждается. Джуниус вставляет проволочку в иглодержатель. Он знает, что, занимаясь изготовлением инструментов, отвлекается от основной работы, но тайм-аут означает, что можно оторваться на минутку от дела, сосредоточиться на чем-то другом, на короткое время восстановить ощущение контроля. Джуниус смотрит в окуляры микроскопа. Хаос остался хаосом, только теперь увеличился в пятьдесят раз. – Не понимаю, – бормочет Джуниус, не обращаясь ни к кому конкретно, потому что рядом никого нет. Пользуясь своим новеньким инструментом, только что изготовленным из вольфрамового волоска, он осторожно передвигает частички краски и стекла, обнаруженные на теле мужчины, погибшего несколько часов назад под колесами трактора. Не надо быть большим умником, чтобы понять очевидное: шеф беспокоится, что родственники погибшего могут обратиться с иском в суд – в любом другом случае трасологические улики совершенно никого бы не интересовали, поскольку налицо смерть в результате несчастного случая, причиной которого стала трагическая небрежность пострадавшего. Проблема в том, что как только начинаешь смотреть и искать, так обязательно что-нибудь находишь, и то, что обнаружил Джуниус, ни в какие рамки не вписывается. В такие вот моменты он вспоминает, что ему уже шестьдесят три, что можно было бы уйти на пенсию или хотя бы не отказываться от предлагавшегося дважды повышения, перехода на место начальника отдела. Отказался же Джуниус по той простой причине, что нет для него места лучше, чем за микроскопом. Ломать голову из-за недостатка финансирования или разбираться во взаимоотношениях подчиненных – это не его идеал времяпрепровождения, тем более что его собственные отношения с нынешним главным судмедэкспертом складываются, мягко говоря, не лучшим образом. В поляризованном свете микроскопа он перемешает частички краски и металла на сухое предметное стекло. Частички эти смешаны с другим мусором, какой-то странной сероватой пылью, видеть которую ему доводилось только однажды, причем при весьма знаменательных обстоятельствах. Точно такую же пыль он видел две недели назад, когда занимался совершенно другим делом. Да и как внезапная и загадочная смерть четырнадцатилетней девочки может быть связана с сегодняшней гибелью тракториста? Джуниус застывает в напряженной позе, не позволяя себе даже мигать. Частички краски размером с пылинку перхоти имеют разный цвет: красный, белый и голубой. Это не автомобильная краска, и они наверняка не имеют никакого отношения к трактору, переехавшему случайно водителя по имени Теодор Уитби. Частицы краски, как и непонятные серые пылинки, были обнаружены в открытой ране на лице погибшего. Схожие, если не идентичные, серовато-коричневые пылинки и схожие, если не идентичные, частички краски были найдены во рту четырнадцатилетней девочки, главным образом на языке. Больше всего Джуниуса беспокоит пыль. Странная пыль. Ничего подобного он раньше не встречал. Форма у песчинок неправильная, и они напоминают засохшую грязь. Но только напоминают. На крупицах есть трещины и разломы, есть раковины и гладкие участки, у них тонкие, почти прозрачные, края – все напоминает обожженную, выгоревшую планету. В некоторых частицах имеются отверстия. – Что это такое? – бормочет Джуниус. – Я не знаю. И как могло получиться, что одинаково необычная пыль оказалась на двух разных жертвах? Они же никак друг с другом не связаны. Что тут случилось, я не знаю. Он берет пинцет и осторожно убирает со стеклянной пластинки несколько хлопчатобумажных волокон. В свете микроскопа увеличенные нити напоминают толстые белые канаты. – Кто бы знал, как я ненавижу ватные тампоны! – обращается мистер Айзе к пустой лаборатории. – Кто бы знал, сколько с ними волокиты! – Лаборатория – угловая комната с черными столами, вытяжными шкафами, микроскопами, рабочими местами и всевозможными стеклянными, металлическими и химическими приспособлениями и принадлежностями – молчит. Многие рабочие места пустуют, потому что большинство его коллег трудятся в других лабораториях на этом же этаже – кто-то занят атомным поглощением, кто-то – газовой хромотографией и масс-спектроскопией, кто-то – рентгенодифракцией. Люди работают на инфракрасном спектрометре или сканирующем электронном микроскопе. В мире, где все хронически отстают и где постоянно не хватает денег, ученые хватаются за все, что только попадает под руку, и выжимают из инструментов последние соки, как жокеи из скакунов в последнем, решающем заезде. – Все знают, как ты ненавидишь ватные тампоны, – бросает подошедшая Кит Томпсон. – Из тех волокон, что я собрал за свою короткую жизнь, уже можно было бы пошить громадное одеяло. – Жаль, что ты вовремя этим не занялся. Посмотрела бы, что у тебя получится. Джуниус убирает еще одно волоконце. Ловить их нелегко. Стоит чуть сместить пинцет или вольфрамовую иглу, и движение воздуха уносит фибру в сторону. Он переустанавливает фокус, снижает увеличение до сорока, добавляя резкости глубине фокуса, и, стараясь не дышать, всматривается в яркий кружок света, пытаясь разгадать лежащую перед ним загадку. Законы физики гласят, что при возмущении воздуха фибра уходит от тебя как живая, будто убегает. Как несправедливо! Почему бы ей не двигаться в противоположную сторону, в плен и неволю! Мистер Айзе сдвигает окуляры на несколько миллиметров, и в поле зрения появляются громадные рога пинцета. Кружочек света до сих пор напоминает ему ярко освещенный цирковой круг – и это после стольких лет! В какой-то момент он видит слонов и клоунов в таких пестрых и ярких нарядах, что у него режет в глазах. Вспоминаются дешевые открытые трибуны – их называли «отбеливателями» – и плывущие в воздухе розовые клочья сахарной ваты. Он осторожно подцепляет еще одно волоконце, убирает его с предметного стекла и бесцеремонно стряхивает в маленький пластмассовый пакет, уже заполненный прочим мусором, явно не имеющим никакой доказательной ценности. А больще всех мусорит доктор Маркус. И откуда он только такой выискался? Айзе уже завалил его докладными, обращая внимание на необходимость применять для снятия трасологических улик липкую пленку и ни в коем случае не ватные тампоны, потому что последние оставляют миллионы легчайших волоконец, которые невероятно трудно отделить от самих улик. В докладной записке, отправленной главному судебно-медицинскому эксперту несколько месяцев назад, он сравнивал борьбу с хлопчатобумажными волокнами со сбором черных перчинок в картофельном пюре или белых волосков ангорской кошки с черных брюк. Легче выловить сливки из чашки с кофе, писал он и приводил еще много других неуклюжих аналогий и преувеличений. – На прошлой неделе я отправил ему два рулона липкой ленты, – жалуется мистер Айзе. – И пакет стикеров с напоминанием, что клейкая лента идеально подходит для сбора волосков и волокон, потому что они не рвутся и не ломаются и нам не приходится потом выбирать вату. Я уж не говорю о том, что эти фибры искажают дифракцию рентгеновских лучей и могут повлиять на результаты других тестов. Мы же здесь не дурака валяем и не ради собственного удовольствия весь этот мусор подбираем. Кит откручивает пробку на бутылке с пермаунтом. – Ты так ему и написал? Насчет перчинок в пюре? В минуту страсти Айзе говорит и пишет, что думает. При этом он не всегда сознает – а если и сознает, то скорее всего не обращает внимания, что мысли, возникающие в его голове, слетают с губ и становятся общим достоянием. – Я к тому, – продолжает он, – что когда доктор Маркус или кто-то там еще брал мазок из полости рта той малышки, он пользовался ватным тампоном. Но с языком такое делать не обязательно. Он ведь все равно его отрезал, так? Отрезал и положил на разделочную доску. А раз так, то мог ясно видеть, есть на нем что-то или нет, и если есть, то мог легко собрать все липучкой. Просто, верно? Так нет же, нужно было влезть с ватным тампоном, а мне теперь приходится тратить время на то, чтобы выбирать ватные волокна. Когда человек, в особенности ребенок, доходит до стадии разделочной доски, он перестает быть человеком и становится безымянным. Такова жизнь, и исключений здесь не бывает. Никто не говорит: мол, я просунул руку в горло Джилли Полссон, развернул скальпелем ткани и вырезал у девочки язык. Никто не скажет, что воткнул иглу в левый глаз малыша Тимми, чтобы взять стекловидную жидкость для токсикологического теста. Никто не помянет, что распилил череп миссис Джонс, вынул мозг и обнаружил лопнувшую аневризму. И никто не признается, что потребовались усилия двух врачей, чтобы перерезать мастоидные мышцы у мистера Форда, потому что он уже окоченел и рот у него никак не открывался. Сейчас как раз один из моментов, когда осознание всего этого омрачает мысли Джуниуса Айзе, как тень Темной Птицы. Так он сам это называет. Почему и как – в детали он вдаваться не любит, потому что когда жизнь человеческая раскладывается на кусочки и в конце концов заканчивается на стеклянной пластинке, то тут уж лучше молчать и крутить головой, отыскивая взглядом Темную Птицу, – ее жуткой тени вполне достаточно. – Думаю, доктор Маркус слишком занятая и важная персона, чтобы самому проводить вскрытие, – говорит Кит. – Вообще-то я и сама за все время видела его не часто. Пять-шесть раз, не больше. – Не важно. Он здесь главный, и от него все зависит. Он разрешил пользоваться ватными тампонами, он подписывает заказы на них или что-то еще, столь же дешевое и непрактичное. С моей точки зрения, это он во всем виноват. – Ну, девочку вскрывал уж точно не он. Думаю, и тракториста, того, что попал под колеса возле нашего старого здания, тоже. Он предпочитает распоряжаться да раздавать всем указания. – Как тебе моя вилка? Сделать еще? – спрашивает Джуниус, проворно управляясь вольфрамовой иглой. В период обострения обсессивно-компульсивного синдрома он изготавливает не одну, а несколько вольфрамовых иголок, которые потом загадочным образом обнаруживаются на столах его коллег. – Лишних никогда не бывает, – с некоторым сомнением отвечает Кит, но в воображении Джуниуса ее сдержанность объясняется нежеланием доставлять ему неудобство. – Знаешь, я не собираюсь возиться с одними и теми же волосками. – Она завинчивает пробку в бутылке. – Сколько их у тебя? Я имею в виду от Больной Девочки? – Три. Мне еще повезло, что для теста на ДНК достаточно волос. Не знаю, с чего это все так зашевелились. Еще на прошлой неделе никого ничто не интересовало. Вообще-то в последние дни все какие-то странные. Собрали все белье. Наверно, ищут что-то такое, что не нашли в первый раз. Я спросила у Джесси, что происходит, так она чуть голову мне не откусила. Здесь явно что-то не то. Мы ведь знаем, что белье валяется у них целую неделю, если не больше. Как думаешь, откуда у меня эти волоски? То-то и оно. Не знаю, что и думать. Может, это из-за праздников? Надо бы пройтись по магазинам, а я только сейчас и вспомнила. Кит опускает пинцет в прозрачный пластиковый пакет и осторожно выуживает еще один волосок, длинный, дюймов пять-шесть, черный и вьющийся. Она кладет его на предметное стекло, добавляет капельку ксилола и накрывает стеклянной пластинкой. Волос взят с постельного белья той самой девочки, во рту которой были обнаружены частицы краски и странные буро-серые пылинки. – Да, доктор Маркус – это не доктор Скарпетта, – говорит Кит. – Ты только сейчас это поняла? Быстро, и пяти лет не прошло. Раньше, надо полагать, думала, что доктор Скарпетта загримировалась, сменила внешность и превратилась в того серого грызуна, что забился в угловой кабинет, а теперь вдруг сделала открытие – эй, да ведь это совсем разные люди. Мало того, ты еще ухитрилась вычислить это без анализа ДНК. Какая ж ты умная! Тебе бы собственное шоу на телевидении вести. – Сумасшедший, – смеется Кит, отклоняясь от микроскопа, чтобы в порыве веселья не смахнуть вещественное доказательство. – Слишком долго нюхаешь ксилол, вот в чем дело, я вот себе рак заработал. Рак личности. – Ох! – шумно вздыхает Кит, переводя дыхание. – Я к тому, что если бы делом занималась доктор Скарпетта, возиться с ватными волосками тебе бы точно не пришлось. Кстати, знаешь, она здесь. Пригласили специально из-за этого случая с девочкой Полссонов. Оттого и суета. – Скарпетта здесь? – недоверчиво спрашивает Айзе. – Шутишь? – Не убегал бы первым, не чурался бы коллег, может, и не узнавал бы обо всем последним. – Йо-хо-хо и бутылка рома! Кому ты это говоришь, крошка. – Айзе действительно редко задерживается в лаборатории после пяти пополудни, но правда и то, что на работу он является первым, редко позднее четверти седьмого. – Я бы на их месте обратился к доктору Большая Шишка в самую последнюю очередь. – Должно быть, ты ее не знаешь. Те, кто с ней работал, так ее не называют. – Кит кладет предметное стекло на столик микроскопа. – А вот я пригласила бы ее без раздумий и не тянула бы две недели. Волос крашеный, как и два других. Пигментных зерен не видно. Но что-то есть. Похоже, средство от завивки. Спорим, им понадобилась митохондриальная ДНК. И три драгоценные волоска отправляются вдруг в лабораторию всемогущего Боле. Странно, странно. Ладно, поживем – увидим. Может быть, доктор Скарпетта определила, что бедняжку все-таки убили. Может быть, все дело в этом. – Не потеряй волосы, – говорит Айзе. В прежние времена лаборатория ДНК была всего лишь одной из лабораторий. Теперь это серебряная пуля, платиновый диск, суперзвезда. Им – все деньги и слава. Свои «зубочистки» Айзе Джуниус никому из лаборатории ДНК не предлагает. – Не беспокойся, я ничего не потеряю, – говорит Кит, прильнув к окулярам. – Демаркационной линии нет, это уже интересно. И немного необычно для окрашенного волоса. Означает, что после окрашивания он совсем не вырос. Ни на микрон. Она передвигает предметное стекло под заинтересованным взглядом коллеги. – Что? Нет корня? Ничего странного. Оторвали, спалили, отрезали. Да что угодно. Ну же, крошка, взбодри меня чем-то покрепче. – Говорю тебе, корня нет. Срезан начисто. Конец обрезан под углом. Все три волоса выкрашены черной краской, и все три без корня. Чудно. У всех трех обрезаны оба конца. Не оторваны, не обломались, а именно обрезаны. Эти три волоса не выпали – их срезали. А теперь скажи мне, зачем кому-то обрезать волосы с обеих сторон? – Может, он только что вышел из парикмахерской. Может, эти три волоска просто остались на одежде после стрижки. Может, он их подцепил где-то. Кит хмурится. – Если доктор Скарпетта здесь, я бы хотела ее увидеть. Просто поздороваться. Жаль, что она ушла. На мой взгляд, для нашего проклятого города это было событие, равное поражению в войне. И кого прислали? Этого придурка, доктора Маркуса. Знаешь что? Я не очень хорошо себя чувствую. Причем с утра. Голова болит, суставы ломит. – Так, может быть, она возвращается в Ричмонд, – высказывает предположение Айзе. – Может быть, поэтому и приехала. По крайней мере когда она присылала нам образцы, то никогда не ошибалась с этикетками и мы всегда знали, что откуда поступило. С ней можно было поговорить, обсудить что-то, и, если надо, она сама поднималась сюда, а не гоняла нас, как «Дженерал моторс» своих роботов, потому что мы не такие великие и могучие, как некоторые. Не совалась во все места с ватным тампоном, если можно было воспользоваться липучкой, и всегда прислушивалась к рекомендациям. Да, наверно, ты права. – Неясная кортикальная структура, – бормочет Кит, разглядывая волос, похожий в круге света под микроскопом на черный зимний ствол. – Такое впечатление, что его просто окунули в чернильницу. Демаркационная линия отсутствует, сэр, так что либо его только что покрасили, либо срезали над корнем. Она снова и снова передвигает стекло, меняет фокус и увеличение, стараясь сделать все возможное, чтобы заставить крашеный волос говорить. Рассказать он может немногое. Отличительные характеристики пигмента в кутикуле замазаны краской. Так чернила, если залить ими подушечку пальца, скроют характерный рисунок бороздок на отпечатке. Крашеные, осветленные и седые волосы практически бесполезны для сравнительного анализа, а у половины населения земли они именно такие. Между тем присяжные в суде полагают, что один-единственный волос должен сообщить им все: кто, что, где, когда, как и почему. Айзе недолюбливает индустрию развлечений за то, что она сделала с его профессией. Люди, знакомясь с ним, говорят, что завидуют ему, что хотели бы быть на его месте – такая увлекательная профессия! Но это неправда. Его не поднимают ночью с постели тревожным звонком. Он не надевает спецодежду и не мчится в спецмашине, чтобы отыскать загадочные волокна, отпечатки пальцев, ДНК или самих марсиан. Этим занимаются полицейские и эксперты-криминалисты. Этим занимаются судмедэксперты и следователи. В давние времена, когда жизнь была попроще, а публика не обращала на ученых внимания, детективы вроде Пита Марино приезжали на место преступления на побитых развалюхах и собирали вещественные доказательства, зная не только что нужно взять, но и что брать не следует. Не надо ходить с ревущим пылесосом по всей парковочной стоянке. Не надо засовывать в пятидесятигаллоновые пластиковые мешки всю спальню какой-нибудь несчастной женщины и вываливать все это барахло в лабораторию. Золотоискатель не тащит домой целое русло реки, а тщательно просеивает грунт на месте. Многое из нынешней бестолковщины объясняется ленью, но есть и другие проблемы, не столь явные, и потому Айзе все чаще задумывается о том, чтобы уйти на покой. Времени на вдумчивый творческий поиск или просто забаву для души не остается, а бумажная работа поджимает со всех сторон, требуя идеального исполнения. Глаза болят от постоянного напряжения, с годами пришла бессонница. О нем вспоминают, когда что-то не ладится, но забывают даже поблагодарить, когда дело успешно закрыто и виновный получает по заслугам. Мир, в котором он живет, определенно стал хуже. Да, хуже. – Если наткнешься на доктора Скарпетту, спроси про Пита Марино. Он сюда частенько заглядывал. Бывало, пропускали в баре по кружечке пива. – Марино здесь, – говорит Кит. – Приехал вместе с ней. Знаешь, я как-то странно себя чувствую. В горле щекочет, суставы ноют. Как бы чертов грипп не подхватить. – Марино здесь? Святые угодники! Сейчас же ему позвоню. Вот здорово! Так он тоже по нашей Больной работает. Если теперь Джилли Полссон как-то и называют, то только так – Больная. Так легче, чем пользоваться настоящим именем, если, конечно, его еще помнят. Жертв называют по местам, где их нашли, или по тому, что с ними сделали: Леди-самоубийца, Леди-из-канализации, Мальчик-со-свалки, Крыса, Лейкопластырь. Что касается настоящих имен, то по большей части Айзе их никогда и не знал. И узнавать у него нет ни малейшего желания. – Если Скарпетта имеет что сказать насчет красной, белой и голубой краски да той странной пыли во рту, я готов ее послушать, – говорит он. – Краска, очевидно, с металла, потому что встречаются и неокрашенные серебристые металлические частицы. Есть и кое-что еще. И что это такое, я не знаю. – Он снова и снова передвигает частички по стеклу, будто играет с ними в какую-то игру. – Протестирую, прогоню через СЭМ, посмотрю, что за металл. Что у нее в доме могло быть покрашено в такие цвета? Пожалуй, отыщу-ка Марино да поставлю ему холодненького пивка. Уф, я бы и сам не отказался. – Не говори при мне о холодном пиве, – морщится Кит. – Что-то меня поташнивает. Понимаю, заразиться мы здесь не можем, но иногда у меня такое впечатление, что с ними как будто приходит что-то из морга. – Чепуха. Бактерии, пока до нас добираются, все дохнут. – Айзе смотрит на нее. – Приглядись хорошенько и увидишь, что у них у всех бирки на ногах. А ты и впрямь побледнела. – Поощрять ее внезапный приступ ему совсем не хочется – когда Кит нет рядом, в лаборатории пусто и одиноко, – но ей действительно нездоровится. Это очевидно, и делать вид, что он ничего не замечает, неправильно. – Почему бы тебе не устроить перерыв, а? Ты от гриппа укололась? Я так и не успел – пока собирался, все боеприпасы уже расстреляли. – Я тоже прозевала. – Кит устало поднимается со стула. – Выпью-ка горячего чаю.Глава 23
Люси не любит поручать другим свою работу. Как ни полагается она на Руди, довериться ему сейчас не может, тем более в том, что касается Генри, учитывая его отношение к ней. Сидя в кабинете с наушниками на голове, она просматривает распечатки, одновременно прослушивая запись телефонных разговоров соседки. Наступило утро четверга. Накануне Кейт позвонила ей поздно вечером и оставила сообщение на сотовом: «За билеты – обнимаю и целую» и «Кто убирает бассейн? Я ее знаю?» Уборщица у Люси действительно есть, только она никакая не знаменитость. Это брюнетка лет пятидесяти, слишком маленькая и слабая, чтобы пользоваться скиммером. Она не кинозвезда, но и не Зверь. Неудача сопутствует Люси и в компьютерном поиске. Система не нашла достойных кандидатов, а это значит, что она вообще никого не нашла. Сравнивать одни отпечатки с другими такими же да еще при том, что некоторые из них неполные, – дело столь же безнадежное, как лотерея. Каждый из десяти отпечатков пальцев человека уникален. Например, отпечаток левого большого пальца не совпадает с отпечатком правого большого пальца. Не имея в своем распоряжении полного комплекта, система может найти совпадение только в том случае, если преступник оставил отпечаток правого большого пальца в каком-то другом месте и оба попали в базу данных. При этом оба отпечатка должны либо совпадать полностью, либо случайно содержать одни и те же участки. Другое дело – ручное, или визуальное, сравнение. И в данном случае удача отчасти на стороне Люси. Отпечатки, обнаруженные ею на рисунке, частично совпадают с теми, что она нашла в спальне после нападения на Генри. Удивляться здесь нечему, но Люси рада уже и тому, что по крайней мере получила подтверждение. Человек, проникший в ее дом, – это тот же человек, который оставил на двери рисунок, и он же изуродовал ее «феррари», хотя на машине отпечатков и не нашли. Но сколько их таких, кто разгуливает в одном районе, оставляя один и тот же рисунок? Вывод ясен – это один и тот же человек. Но следы ничего не говорят Люси о том, кто он такой. Она знает лишь, что все последние неприятности – дело его рук, что в базе данных нет его карточки и что он, по всей вероятности, продолжает охоту на Генри, не зная, что та уже далеко отсюда. А может быть, рассчитывает, что Генри еще вернется, или ей известно о его последних «подвигах». Если Генри знает о рисунке на двери, то, по его разумению, она напугана, паникует и, возможно, уже не появится здесь больше. Главное для него – знать, что он сломал ее, взял над ней верх. В этом вся суть охоты. В каком-то смысле преследователь берет жертву в заложники, иногда даже не тронув ее пальцем, а в некоторых случаях даже не встретившись с ней. Люси предполагает, что раньше они, охотник и Генри, не встречались. Но это только предположение, а что она знает наверняка? Почти ничего. Люси просматривает распечатки последних, ночных, поисков. Может быть, позвонить тете? Она давненько ей не звонила, находя для этого разные выдуманные предлоги. Они долго прожили в южной Флориде, всего в часе езды друг от друга. Прошлым летом Скарпетта перебралась из Дель-Рея в Лос-Олос, и Люси навестила ее в новом доме. Один раз за несколько месяцев. Чем больше проходит времени, тем труднее снять трубку и набрать номер. Между ними – недоговоренность и оставшиеся без ответов вопросы. И все же Люси решает, что не позвонить тете в сложившейся ситуации было бынеправильно. Она набирает номер. – Звоню вместо будильника, – говорит Люси, когда на другом конце снимают трубку. – Придумай что-нибудь получше, потому что этот номер не пройдет, – отвечает Скарпетта. – Что ты имеешь в виду? – Во-первых, дежурные так не говорят, а во-вторых, я разбудить никого не просила. Ты как? И где сейчас? – Все еще во Флориде, – говорит Люси. – Все еще? То есть собираешься уехать? – Не знаю. Может быть. – Куда? – Пока не знаю. – Ладно. Над чем работаешь? – Есть одно дело. Охотник. – Такие дела легкими не бывают. – Да уж. Это в особенности. Но рассказать не могу. – Ты никогда не рассказываешь. – Ты тоже. – Обычно – нет. – Что новенького? – Ничего. Когда я тебя увижу? Мы не виделись с сентября. – Знаю. Но что ты делаешь в этом большом гадком Ричмонде? – спрашивает Люси. – Из-за чего они там сейчас воюют? Из-за каких-то новых памятников? Или кто-то разрисовал дамбу? – Пытаюсь выяснить, что тут происходит. Это связано со смертью той девочки. Вчера собиралась пообедать с доктором Филдингом. Ты должна его помнить. – Конечно, помню. Как у него дела? Я и не знала, что он еще там. – Не очень хороши, – отвечает Скарпетта. – Помню, мы с ним ходили в спортзал. Качаться. – В спортзал он больше не ходит. – Черт! Вот это сюрприз. Джек не ходит в спортзал? Это же все равно что… Ну, я даже не знаю, с чем сравнить. Наверное, и не с чем. У меня просто нет слов. Видишь, что случается, когда ты уезжаешь? Все разваливается. – Ты зря стараешься подольститься. Я сегодня не в том настроении. Люси виновато вздыхает. Это из-за нее Скарпетта не смогла уехать в Аспен. – Ты говорила с Бентоном? – небрежно спрашивает она. – Он занят. Работает. – Но это же не значит, что ты не можешь ему позвонить. – Люси чувствует себя виноватой и начинает злиться. – В данный момент именно так оно и есть. – Он что же, сказал, чтобы ты ему не звонила? – Она представляет Генри в городском доме Бентона. Генри наверняка подслушивает. Конечно, подслушивает. Беспокойство и стыд сплетаются в тугой узел, и ей становится не по себе. – Вчера вечером я пошла к Джеку домой, и он мне не открыл, – меняет тему Скарпетта. – И у меня было такое ощущение, что он дома. Но к двери не подошел. – И что ты сделала? – Ушла. Может быть, он просто забыл. Ему здесь нелегко приходится. Много работы, постоянный стресс. – Дело не в этом. Скорее всего он не хотел тебя видеть. Может быть, потому что уже поздно. Может быть, все зашло слишком далеко, я тут провела небольшое изыскание. Проверила, что за тип этот доктор Джоэль Маркус. Да, знаю, ты меня не просила. Но ты бы, наверно, и не стала просить, так ведь? Скарпетта не отвечает. – Послушай, он, очевидно, знает о тебе едва ли не все. Почему бы и тебе не узнать о нем кое-что? – Молчание Кей задевает ее, она злится и ничего не можете собой поделать. – Хорошо, – уступает наконец Скарпетта. – Не думаю, что в этом есть необходимость, но раз уж ты это сделала, можешь поделиться со мной. Должна признать, работать с ним нелегко. – Что меня удивило, – с облегчением говорит Люси, – так это то, что информации крайне мало. Как будто у него и жизни никакой нет. Родился в Шарлотсвилле. Отец работал учителем в муниципальной школе. Мать погибла в автомобильной аварии в шестьдесят пятом. Поступил в Виргинский университет. Закончил медицинское отделение, в системе судебно-медицинской экспертизы Виргинии не работал до тех пор, пока его не назначили в Ричмонд на твою прежнюю должность. – Что он до прошлого лета не работал судмедэкспертом, это я тебе и так могла сказать, – отвечает Скарпетта. – И для этого не надо ни тратиться на дорогущие проверки, ни взламывать коды Пентагона или что там еще. Даже не знаю, должна ли я все это слушать. – Между прочим, – продолжает Люси, – его назначение на такую должность – это нечто невероятное. Неслыханное. Какое-то время он работал патологом в небольшой больнице в Мериленде. К судебной медицине никакого отношения не имел и только в сорок с чем-то отправился на стажировку. Между прочим, аттестацию прошел не сразу – в первый раз завалил. – Где он стажировался? – В Оклахома-Сити. – Даже не знаю, зачем я тебя слушаю. – Поработал недолго судебно-медицинским экспертом в Нью-Мексико. Чем занимался с девяносто третьего по девяносто восьмой сведений нет. Разве что успел развестись. Детей нет. В девяносто девятом переехал в Сент-Луис, где и работал в службе судебно-медицинской экспертизы до назначения в Ричмонд. У него двенадцатилетняя «Вольво». Собственного дома нет и никогда не было. Возможно, тебе будет интересно узнать, что сейчас он снимает дом в округе Энрико, неподалеку от торгового центра «Уиллоу-Лон». – Мне это все ни к чему, и слышать не желаю, – говорит Скарпетта. – Хватит. – Не арестовывался. Я подумала, что тебе это будет интересно. Есть несколько нарушений правил дорожного движения, ничего серьезного. – Так нельзя. Прекрати. Не хочу тебя слушать. – Не хочешь – не надо, – отвечает Люси обиженным тоном, как будто это ее оскорбили в лучших чувствах. – Все равно больше ничего нет. Могла бы и еще всего разузнать, но пока только это. Предварительный отчет. – Люси, я знаю, что ты пытаешься помочь. Спасибо. Не хотела бы оказаться объектом твоего внимания. Он нехороший человек. Не знаю, чего добивается, но пока мы не узнаем чего-то такого, что прямо указывает на его некомпетентность, нарушение профессиональной этики или потенциальную опасность, я и слышать о нем не хочу. Ты меня понимаешь? Пожалуйста, не копай больше. – А разве он уже не опасен? – спрашивает Люси тем же тоном оскорбленного достоинства. – Поставь такого неудачника на руководящую должность, и он сразу становится опасен. Боже мой. Да кто его назначил? И почему? Представляю, как он тебя ненавидит. – Я не желаю об этом говорить. – Губернатор – женщина, – продолжает Люси. – Какого черта женщина назначает на такую должность лузера? – Я не хочу об этом говорить. – Конечно, в половине случаев выбор определяют не политики. Они только подписывают бумаги. Возможно, у нее и других проблем хватало. – Люси, ты зачем мне позвонила? Испортить настроение? Зачем ты это делаешь? Пожалуйста, перестань. Мне и без того нелегко. Люси молчит. – Люси? Ты меня слышишь? – спрашивает Скарпетта. – Слышу. – Не люблю разговаривать по телефону. Мы не виделись с сентября. Думаю, ты меня избегаешь.Глава 24
Он сидит в гостиной, расстелив на коленях газету. С улицы доносится звук подъезжающего мусоровоза. Дизельный двигатель гулко урчит. Мусоровоз останавливается в конце подъездной дорожки, и к ритмичному стуку мотора добавляются пронзительное завывание гидравлического подъемника и глухие удары мусорных баков о металлические стенки кузова. Рабочие швыряют пустые контейнеры, и мусоровоз с громыханием удаляется. Доктор Маркус сидит в большом кожаном кресле в гостиной. Перед глазами пляшут круги, дыхание сбивается, сердце колотится от ужаса. Он ждет. За мусором сюда, в Уэстем-Грин, приезжают два раза в неделю, в понедельник и четверг, около половины девятого. В эти дни он всегда опаздывает на совещание, а недавно вообще не явился на работу. И все из-за мусоровоза и тех громил, что на нем приезжают. Теперь они называют себя уже не мусорщиками, а инженерами санитарной службы, но это не важно. Не важно, как называют себя эти смуглолицые громилы в темных комбинезонах и кожаных рукавицах. Не важно, как называют их другие и что считается политкорректным в наши дни. Доктор Маркус боится мусоровозов и мусорщиков, и эта фобия только прогрессирует с того дня, как он переселился сюда четыре месяца назад. Они пугают его, и поэтому он не выходит из дома, пока страшная машина и страшные люди в темном не сделают свое дело и не уедут. Некоторое время назад он начал ходить к психиатру в Шарлотсвилле, и с тех пор дела вроде бы идут на поправку. Доктор Маркус сидит в кресле и ждет, пока утихнет сердце, пройдет головокружение, уляжется тошнота и успокоятся нервы. Потом встает. На нем пижама, халат и комнатные тапочки. Одеваться, пока не проехал мусоровоз, нет смысла, потому что в ожидании жутких утробных звуков, глухого клацанья и натужного воя он потеет, его трясет озноб, а ногти на пальцах синеют. Доктор Маркус идет по дубовому полу, выглядывает в окно и видит брошенные на углу зеленые контейнеры. Он вслушивается в затихающий шум, удостоверяется – хотя и знает их маршрут, – что мусоровоз скрылся из виду, а не ползет назад и возвращается на место. Машина уже далеко, рабочие опорожняют баки где-то на соседней улице, потом они свернут на Паттерсон-авеню, а куда отправятся дальше, того доктор Маркус не знает или не хочет знать, – главное, что они ушли. Он еще раз смотрит на свои контейнеры, неосторожно оставленные мусорщиками у самой дороги, и решает, что выходить еще небезопасно. Приняв такое решение, он идет в спальню, повторно проверяет, включена ли охранная система, снимает сырую от пота пижаму и отправляется в ванную. В душе доктор задерживается ненадолго. Умывшись и согревшись, он вытирается насухо и одевается для работы, радуясь, что приступ остался позади, и стараясь не задумываться о том, что может случиться, если болезнь настигнет его в общественном месте. Главное, находиться в этот момент вблизи дома или офиса и тогда можно спрятаться за закрытыми дверями и переждать бурю. В кухне доктор Маркус принимает оранжевую пилюлю. Антидепрессант и одну таблетку клонопина он уже принял рано утром, и сейчас время для второй. В последние месяцы ежедневная норма выросла до трех миллиграммов, что не может не огорчать, – ему вовсе не хочется зависеть от бензодиазепинов. Психиатр в Шарлотсвилле говорит, что беспокоиться не о чем. Если не злоупотреблять алкоголем или другими сильнодействующими средствами – а доктор Маркус ни к одному, ни к другому не притрагивается, – с клонопином проблем не будет. Лучше принимать клонопин, чем жить в постоянном давящем страхе перед приступами паники и прятаться за закрытой дверью, чтобы не потерять работу или не предстать перед всеми в жалком состоянии. Он не может позволить себе лишиться работы. Он не богат, как Скарпетта, и не может позволить себе терпеть оскорбления и унижения, которые она, похоже, переносит легко и спокойно и глазом не моргнув. До назначения на должность главного судмедэксперта штата, должность, которую она занимала много лет, доктор Маркус прекрасно обходился без клонопина и антидепрессантов, а теперь у него, по словам психиатра, коморбидное расстройство. То есть не одно расстройство, а два. В Сент-Луисе он иногда не ходил на службу и практически никуда не ездил, но при этом справлялся со своими обязанностями. Да, жизнь до Скарпетты была сносной. В гостиной доктор Маркус снова смотрит на большие зеленые баки и прислушивается – не гудит ли мусоровоз. На улице тихо. Он накидывает старое серое пальто, натягивает старые черные перчатки из свиной кожи и на мгновение останавливается у двери, прислушиваясь уже к себе. Все вроде бы в порядке. Доктор Маркус отключает сигнализацию, открывает дверь, быстро доходит до конца подъездной дорожки, оглядывает улицу и, не обнаружив опасности, откатывает контейнеры к гаражу, где им и положено быть. Все хорошо. Он возвращается в дом и снимает пальто и перчатки. Тревога ушла, он спокоен, почти счастлив. Доктор Маркус тщательно моет руки. Беспокойство уступило место приятной расслабленности, настроение улучшилось – он сделает все по-своему. Последние месяцы доктор Маркус только и слышал кругом «Скарпетта то», «Скарпетта это», а он не мог ничего сказать, потому что не знал ее. Когда директор департамента здравоохранения сказал, что заменить ее будет трудно, даже невозможно, что всегда найдутся люди, которые воспримут его без должного уважения по той лишь причине, что он – не она, доктор Маркус не сказал ни слова, потому что сказать ему было нечего. Он не знал ее. Когда вскоре после назначения новый губернатор любезно пригласила его на утренний кофе у себя в офисе и назначила время на половину девятого в понедельник, доктор Маркус вынужден был ответить отказом, потому что утром в понедельник в Уэстем-Грин приезжали мусорщики. Разумеется, он не мог объяснить причину, но о том, чтобы принять приглашение, не могло быть и речи, он до сих пор помнит, как сидел в гостиной, слушал громыхание мусоровоза, голоса людей в темной одежде и лязг контейнеров и думал, какой будет жизнь в Виргинии после отказа выпить кофе с губернатором-женщиной, которая скорее всего уже никогда не станет уважать его, потому что он не женщина и не Скарпетта. Доктор Маркус не знает наверняка, как новый губернатор относится к доктору Скарпетте, но полагает, что скорее всего она восхищается ею. Соглашаясь занять должность главного судмедэксперта, он понятия не имел, с чем столкнется на новом месте. Все, кто работал с ним в Сент-Луисе, по большей части женщины, знали доктора Скарпетту и наперебой твердили, что ему невероятно повезло, что благодаря ей Виргиния получила лучшую в Соединенных Штатах систему судебно-медицинской экспертизы, что бывший губернатор осрамил себя на всю страну, когда уволил ее. Все говорили, что завидуют ему, все советовали воспользоваться шансом. И все они хотели, чтобы он ушел. Он это знал. Они не могли понять, почему Виргиния заинтересовалась именно им. Объяснение могло быть только одно: властям нужен человек неконфликтный, аполитичный, послушный и незаметный. Доктор Маркус знал, что говорят коллеги у него за спиной, о чем шепчутся женщины в своих кабинетах и лабораториях. Они боялись, что назначение сорвется, что он никуда не уедет и останется с ними. Назначение состоялось. Он переехал в Ричмонд, и вот не прошло еще и месяца, как уже испортил отношения с губернатором из-за проклятых мусорщиков. Но истинной виновницей была Скарпетта. Из-за нее на него пало проклятие. Все вокруг говорили о ней, восхваляли ее и жаловались на него, потому что он – не она. Едва приступив к работе, доктор Маркус уже возненавидел ее и все, чего она достигла. Ненависть и презрение выражались в мелочах, в пренебрежительном отношении ко всему, что так или иначе ассоциировалось с ней, будь то картина, краска на стене, книга, патологоанатом или покойник, которого ждало бы иное обращение, если бы шефом была Скарпетта. Им овладела одна страсть: доказать, что она – миф, неудачница, мошенница. Побороться с чужаком, тенью, мифом невозможно. Не зная ее, он не мог и слова сказать против. Потом умерла Джилли Полссон, и ее отец позвонил директору департамента здравоохранения, который позвонил губернатору, которая тут же позвонила директору ФБР, и все потому, что губернатор возглавляет национальный антитеррористический комитет, а у Фрэнка Полссона есть связи в министерстве национальной безопасности и что может быть ужаснее, если вдруг выяснится, что девочку убил какой-нибудь враг американского правительства? ФБР быстро согласилось, что дело заслуживает внимания, и моментально прислало своих людей, и никто уже не знал, что делает другой, и часть вещественных доказательств разлетелась по лабораториям, в том числе и лабораториям ФБР, а другая часть осталась на месте, и доктор Полссон не пожелал забрать тело дочери из морга до выяснения всех обстоятельств. Ко всему этому добавилась неразбериха в отношениях доктора Полссона с бывшей женой, и вскоре смерть четырнадцатилетней девчонки стала предметом таких пертурбаций и политических игр, что доктору Маркусу не оставалось ничего иного, как обратиться за советом к директору департамента здравоохранения. – Нам нужен сильный консультант, – ответил директор. – Пока дела не пошли совсем плохо. – Дела уже плохи, – не согласился доктор Маркус. – Местная полиция, как только узнала, что расследованием занялось ФБР, отступила и умыла руки. Хуже всего то, что мы не знаем, от чего умерла девочка. Смерть представляется подозрительной, но мы не установили ее причину. – Нам необходим консультант. Прямо сейчас, незамедлительно. Не из местных. Кто-то, кто при необходимости примет удар на себя. Если правительство из-за этого дела получит порцию дерьма, кое-кому не сносить головы, и моя, Джоэль, будет не единственной. – Как насчет доктора Скарпетты? – предложил доктор Маркус и сам удивился тому, с какой легкостью соскочило с языка это имя. Не пришлось даже думать. – Отличная идея. Лучше и быть не может, – согласился директор. – Вы с ней знакомы? – Скоро познакомлюсь, – сказал доктор Маркус, впервые – и с изумлением – открывший в себе талант стратега. Дар проявился внезапно, но поскольку он никогда не критиковал предшественницу и даже не был с ней знаком, то имел полное право порекомендовать ее в качестве консультанта. И поскольку он ни разу не произнес в ее адрес ни единого слова критики, то имел все основания позвонить лично, что и сделал в тот же день. Он пригласит Скарпетту, узнает ее поближе и уж тогда сможет критиковать и унижать ее и вообще делать с ней все, что только ему заблагорассудится. Он обвинит ее во всем, свалит на нее ответственность за неудачу его службы в деле Джилли Полссон, и тогда губернатор забудет о том, что доктор Маркус отклонил ее приглашение на кофе. А если она пригласит его еще раз и назначит время на половину девятого понедельника или четверга, он просто скажет, что у него есть свой график, что по утрам он проводит рабочие совещания и его присутствие на них необходимо для дела. Доктор Маркус не знает, почему не воспользовался этим объяснением в прошлый раз, но зато знает, что скажет в следующий. Доктор Маркус снимает трубку и смотрит на пустую улицу. Впереди три беззаботных дня, когда не нужно ждать мусорщиков. У него прекрасное настроение. Он листает маленькую черную адресную книжку, которую хранит так давно, что половина имен и номеров уже вычеркнута. Набирает номер. Снова смотрит на улицу, видит старенький голубой «шевроле-импала» и вспоминает, что у его матери был такой же, только белый, и как мать постоянно застревала в снегу у подножия холма, когда они жили в Шарлотсвилле. – Скарпетта. – Доктор Маркус, – говорит он тем властным, но достаточно любезным голосом, который подходит для данного случая. У него много голосов и много оттенков. – Доброе утро. Надеюсь, доктор Филдинг сообщил о результатах повторного вскрытия Джилли Полссон? – Да, сообщил. И изложил ваше мнение. – Ему нравятся эти слова, «ваше мнение», потому что именно так говорят опытные адвокаты. Как бы ему хотелось увидеть ее реакцию. А вот обвинитель сказал бы «ваше заключение», потому что второй вариант подразумевает оценку опыта и компетентности, а первый есть замаскированное оскорбление. – Скажите, вы знакомы с отчетом эксперта-трасолога? – Нет. – Есть кое-что интересное. Поэтому мы и собираемся сегодня, – говорит он голосом, не предвещающим ничего хорошего, о совещании было объявлено еще накануне, но Скарпетта узнает об этом только сейчас. – Жду вас в моем кабинете в половине десятого. – Голубая «импала» сворачивает к соседнему дому. Интересно, кто там живет? Скарпетта отвечает не сразу, как будто полученное в последнюю минуту приглашение не совсем устраивает ее, но затем все же соглашается. – Конечно. Буду через полчаса. – Можно узнать, что вы делали вчера во второй половине дня? Я не видел вас в офисе. – Из голубой «импалы» выходит чернокожая старушка. – Занималась бумажной работой, звонила… А что, я была вам нужна? Доктор Маркус наблюдает за голубой «импалой», и у него слегка кружится голова. Великая Скарпетта спрашивает, была ли она нужна ему, как будто работает на него. Так оно и есть. Сейчас она работает на него. Невероятно. – Нет, сейчас мне от вас ничего не нужно. Увидимся на совещании. – Он с удовольствием – первым! – вешает трубку. Каблуки старомодных, на шнуровке, коричневых ботинок громко стучат по дубовому полу. Доктор Маркус идет в кухню и ставит второй кофейник. Первый пришлось вылить. Он так разволновался из-за мусорщиков, что забыл про кофе и тот перестоял. Доктор Маркус ставит второй кофейник и возвращается в гостиную – понаблюдать за «шевроле». Чернокожая старуха достает из багажника пакеты с покупками. Должно быть, служанка. Его раздражает, что какая-то чернокожая служанка ездит на такой же машине, что и его мать когда-то. Раньше «шевроле» считался приличным автомобилем. Не все могли позволить себе белую «импалу» с продольной голубой полосой. Он гордился ею. Если бы еще мать не застревала в снегу у подножия холма… Водила она плохо. Вообще-то ее и не следовало бы пускать за руль «импалы», машины, названной в честь африканской антилопы, умеющей далеко прыгать и очень пугливой. Мать нервничала и тогда, когда стояла на своих двоих, а уж тем более за рулем мощного своенравного автомобиля. Чернокожая служанка неуклюже собирает пакеты и медленно, вперевалку идет от машины к боковой двери, потом возвращается, достает из багажника остальные пакеты и неловко, бедром, закрывает дверцу. Да, когда-то это считалось приличной машиной, размышляет доктор Маркус, глядя в окно. «Импала» служанки выглядит лет на сорок, но она в хорошем состоянии. Когда ему в последний раз попадалась на глаза «импала» шестьдесят третьего или шестьдесят четвертого года? Память молчит. Доктору Маркусу вдруг приходит в голову, что это не случайно, что появление старой «импалы» имеет какое-то особое значение. Но какое? Он возвращается в кухню за кофе. Если задержаться еще минут на двадцать, подчиненные разойдутся, займутся делом и ему не придется ни с кем разговаривать. Ожидание подгоняет пульс. Нервы снова накаляются. Сначала доктор Маркус списывает учащенный пульс и дрожь в руках на присутствие кофеина в напитке, приготовленном из декофеинизированного кофе, но потом вспоминает, что сделал всего пару глотков. Значит, дело в чем-то другом. Мысль о голубой «импале» у соседнего дома не дает покоя. Настроение портится, волнение нарастает. Лучше бы она не приезжала. И уж тем более не сегодня, в день, когда ему пришлось задержаться из-за мусорщиков. Доктор Маркус идет в гостиную, садится в большое кожаное кресло, откидывается на спинку и пытается расслабиться. Сердце колотится так сильно, что даже рубашка начинает подрагивать на груди. Он делает несколько глубоких вдохов и закрывает глаза. Он живет здесь четыре месяца и прежде ни разу не видел «импалу». Тонкий голубой руль… голубая панель… подушек безопасности нет… ремни тоже голубые… Доктор Маркус представляет себя в салоне машины, но не той, что стоит у соседнего дома, а другой, белой с голубой продольной полосой. Забытый кофе стынет на столе рядом с креслом. Несколько раз доктор Маркус поднимается и выглядывает в окно. И вот машины уже нет. Он включает сигнализацию, запирает дверь и идет к гаражу. И тут его настигает страшная мысль: что, если никакой «импалы» нет и не было? Что, если она ему только привиделась? Нет, не может быть. Машина была и есть. Через несколько минут доктор Маркус сворачивает с дорожки, медленно едет по улице и притормаживает напротив дома, возле которого недавно стояла голубая «импала». Он сидит в «вольво», оснащенной всеми современными средствами безопасности, смотрит на пустую дорожку, потом прижимается к тротуару и выходит. Длинное серое пальто, серая шляпа и черные перчатки из свиной кожи немного старомодны, но аккуратны и даже элегантны. Доктор Маркус всегда одевается так в холодную погоду, еще со времен Сент-Луиса, и знает, что выглядит респектабельно. Дверь открывается после второго звонка. – Чем могу помочь? – За порогом женщина лет пятидесяти в теннисном костюме и кроссовках. Лицо знакомое. На лице вежливое, но не более того, выражение. – Я доктор Маркус, – представляется он доброжелательным тоном. – Живу по соседству. А сегодня увидел на вашей дорожке голубую «импалу». – Если женщина скажет, что не знает ни о какой голубой «импале», придется сделать вид, что он ошибся домом. – А-а, это миссис Уокер. У нее эта машина чуть ли не всю жизнь. Она ее и на новенький «кадиллак» не променяет, – говорит женщина, лицо которой ему смутно знакомо. – Понятно, – с облегчением произносит доктор Маркус. – Извините, мне просто любопытно. Коллекционирую старые автомобили. – Никакие автомобили, ни старые, ни новые, доктор Маркус не коллекционирует, но ему и ничего не чудится. Слава Богу. – Ну, эта в вашу коллекцию точно не попадет, – бодро сообщает соседка. – Миссис Уокер в нее прямо-таки влюблена. Мы, наверно, не знакомы, но я знаю, кто вы. Наш новый коронер. Вы ведь вместо той женщины… как ее… нашей знаменитости. Я была просто в шоке, когда она уехала. Так жаль. А что с ней, вы не знаете? Ну вот, заставляю вас стоять на холоде. Такая рассеянная… Не желаете ли пройти? А еще она была симпатичная. Как же ее звали… – Мне нужно идти, – говорит доктор Маркус уже другим голосом, сдержанным и нелюбезным. – Не хочу опаздывать на встречу с губернатором. – Ложь дается ему легко.Глава 25
На бледно-сером небе – тусклое солнце. Свет чахлый и холодный. Скарпетта идет через автомобильную площадку; полы длинного темного пальто вьются у ног. Парковочное место номер один, зарезервированное за главным судмедэкспертом, пустует – доктор Маркус еще не приехал. Как всегда, опаздывает. Скарпетту это злит. Она прибавляет шагу и поворачивает к передней двери. – Доброе утро, Брюс. Охранник улыбается и машет рукой. – Проходите, я вас отмечу, – говорит он и нажимает кнопку, открывая следующую дверь, ту, что ведет в крыло судмедэкспертизы. – Марино появлялся? – спрашивает она на ходу. – Еще не видел, – отвечает охранник. Прошлым вечером, когда доктор Филдинг не ответил на звонок в дверь, Скарпетта сначала попыталась дозвониться по телефону, но номер, наверное, сменили, и трубку никто не снимал. Потом она позвонила Марино и едва расслышала его голос на фоне смеха и громких голосов. Ее напарник скорее всего сидел в баре, но расспрашивать Скарпетта не стала, а просто сообщила, что Филдинга, по-видимому, нет дома и что если он не появится в ближайшее время, она вернется в отель. Все, на что сподобился Марино, уложилось в две фразы: «О'кей, док, увидимся позже» и «Позвони, если понадоблюсь». Скарпетта попробовала открыть обе двери, переднюю и заднюю, но и та и другая были заперты. Машина ее бывшего заместителя, помощника и друга стояла под навесом, укрытая брезентом. Скарпетта нисколько не сомневалась, что это его любимый красный «мустанг», но на всякий случай все же приподняла край брезента и убедилась, что не ошиблась. Она еще утром заметила «мустанг» на служебной стоянке под номером шесть, и это означало, что Филдинг по-прежнему пользуется им. С другой стороны, присутствие машины под навесом вовсе не означало, что ее хозяин тоже дома, но закрылся и не желает ее впускать. Может быть, у него есть второй автомобиль, не исключено, что внедорожник, и он уехал куда-то на нем и теперь опаздывает или даже позабыл, что пригласил ее на обед. Перебрав все эти варианты, но так и не дождавшись Филдинга, она забеспокоилась. Уж не случилось ли с ним чего? Может быть, он разбился. Может быть, у него обострилась аллергическая реакция и он лежит, покрытый сыпью или в анафилактическом шоке. Может быть, Филдинг покончил с собой, выбрав время с таким расчетом, чтобы после смерти именно она позаботилась о теле. Когда человек убивает себя, кто-то должен этим заниматься. Люди считают само собой разумеющимся, что она справится с любой ситуацией и, может быть, именно ей предназначено обнаружить его в кровати с пулей в голове или наглотавшимся таблеток. Пожалуй, только Люси знает, что Скарпетта тоже не всемогуща, и потому почти ничего ей не рассказывает. – Что-то я не могу найти Марино, – говорит она Брюсу. – Если вдруг позвонит, пожалуйста, передайте, что я ищу его и что у нас сейчас совещание. – Возможно, Джуниус Айзе что-то знает. Помните его? Из трасологической лаборатории. Вчера вечером Айзе собирался с ним встретиться. Может, ребята завалили в ОПБ. Скарпетта вспоминает, что именно о трасологической лаборатории упомянул доктор Маркус, когда позвонил ей утром. Видимо, совещание связано как-то с тем отчетом. И надо же так случиться, что именно сейчас Марино куда-то запропастился. Прошлым вечером он скорее всего действительно отправился с этим самым экспертом из трасологической лаборатории в ОПБ, вонючую забегаловку, гордо именуемую Орденом Полицейского Братства. Но почему не отвечает сейчас? И что вообще происходит? Кей толкает стеклянную дверь и вступает на свою бывшую территорию. В приемной ее ожидает сюрприз: на диванчике, вперив в стену отсутствующий взгляд и вцепившись в лежащую на коленях сумочку, сидит миссис Полссон. Скарпетта подходит к ней. – Миссис Полссон? Вам помочь? – Мне сказали прийти утром, – отвечает женщина. – А потом сказали подождать здесь, потому что главный еще не приехал. О том, что миссис Полссон приглашена на совещание, доктор Маркус не сказал ни слова. – Идемте, я вас проведу. Вы встречаетесь с доктором Маркусом? – Наверно. – Я тоже. Думаю, мы приглашены на одно и то же совещание. Пойдемте со мной. Миссис Полссон медленно, как будто у нее все болит, а сил уже не осталось, поднимается с дивана. К сожалению, в приемной совсем не осталось зелени; даже несколько растений добавили бы жизни и тепла. Растения – разумеется, настоящие, не искусственные – скрашивают одиночество, а нет в мире места, где человек так же остро ощущал бы одиночество, как в морге. Заставлять людей приходить в морг и тем более вынуждать их проводить здесь время в ожидании жестоко. Скарпетта нажимает кнопку рядом с окошечком. По другую сторону стекла – стойка, полоса серо-голубого ковра и дверь в административное отделение. – Чем могу помочь? – отрывисто спрашивает голос по интеркому. – Доктор Скарпетта. – Проходите, – говорит голос, и стеклянная дверь справа от окошечка открывается с металлическим щелчком. Скарпетта придерживает дверь, пропуская миссис Полссон. – Надеюсь, вы ждали недолго. Извините, что так получилось. К сожалению, я не знала, что вы приглашены, а то бы встретила или показала, где можно устроиться поудобнее и выпить кофе. – Мне сказали приехать пораньше, чтобы успеть занять место на стоянке. – Миссис Полссон оглядывает комнату, заполненную компьютерами и прочей оргтехникой. Судя по всему, она здесь впервые. Скарпетту этот факт ничуть удивляет. Доктор Маркус не тот человек, чтобы тратить драгоценное время на разговоры с посетителями, а доктор Филдинг слишком измотан, чтобы взваливать на себя еще и нелегкое, эмоционально выматывающее общение с родственниками. Скарпетта подозревает, что присутствие миссис Полссон связано с некоей политической игрой, цель которой в том, чтобы рассердить и вывести из равновесия ее саму. Им предлагают пройти в зал для совещаний и подождать, поскольку доктор Маркус немного опаздывает. Помещение поделено на кабинки, и люди, сидящие в них, похоже, проводят там весь рабочий день. Впечатление такое, что и работают здесь не люди, а кабинки. – Идемте. – Скарпетта направляет миссис Полссон к двери. – Хотите кофе? Давайте посидим и выпьем по чашечке. – Джилли еще здесь, – говорит женщина, оглядываясь вокруг испуганными глазами. – Мне ее не отдают. – Она начинает плакать, пальцы впиваются в сумочку. – А чем объясняют? – спращивает Скарпетта, подстраиваясь под с трудом переставляющую ноги миссис Полссон. – Что они вам говорят? – Это все из-за Фрэнка. Джилли так к нему привязалась, а он еще сказал, что она может переехать к нему. Джилли хотела… – Слезы не дают ей говорить. Скарпетта останавливается у автомата и наполняет две пенопластовые чашки. – Она так и заявила судье, что собирается жить с отцом после окончания школы. Что он зовет ее к себе в Чарльстон. Они входят в зал для совещаний и усаживаются за длинным полированным столом. Больше здесь никого нет. Миссис Полссон озадаченно смотрит на Потроха, потом на висящий в углу анатомический скелет и берет чашку. Пальцы у нее дрожат. – Понимаете, у Фрэнка вся семья похоронена в Чарльстоне. Несколько поколений. А все мои здесь, на Голливудском кладбище. У меня там тоже место есть. Ну почему нужно всегда доводить до такого? Почему нельзя договориться? Ему и дочь нужна только для того, чтобы сделать мне больно, отомстить, вымазать грязью. Он всегда говорил, что доведет меня до умопомешательства и в конце концов упрячет в какое-нибудь заведение для душевнобольных. Что ж, на этот раз у него почти получилось. – Вы разговариваете друг с другом? – Он не разговаривает. Только распоряжается, отдает приказы. Но он никогда не будет заботиться о ней, как я. Это он виноват, что Джилли умерла. – Вы это уже говорили, и в чем его вина? – Не знаю. Но я просто уверена, что он что-то сделал. Назло мне. Сначала попытался сделать так, чтобы она жила у него. А теперь забрал ее у меня навсегда. Для него главное – чтобы я спятила. Чтобы меня считали больной. И тогда никто не узнает, какой он плохой муж и отец. Никто не видит правду. Все считают меня сумасшедшей и жалеют его. Но правду не скроешь. Дверь открывается, и они обе поворачиваются. В зал входит хорошо одетая женщина лет сорока со свежим лицом человека, у которого есть время для хорошего сна, нормального питания, посещения спортзала и ухода за собой. Она кладет на стол кожаный кейс и кивает и улыбается миссис Полссон, как будто они уже знакомь. Замки кейса громко щелкают. Женщина достает папку и блокнот, и садится. – Я специальный агент ФБР Карен Вебер. – Она смотрит на Кей. – Вы, должно быть, доктор Скарпетта. Мне сказали, что вы будете. Миссис Полссон, как вы сегодня? Не ожидала увидеть вас здесь. Миссис Полссон находит в сумочке салфетку и вытирает глаза. – Доброе утро, – говорит она. Кей так и хочется спросить у специального агента Вебер, с какой стати ФБР занялось этим делом, но ее сдерживает присутствие матери Джилли Полссон. Поскольку прямые вопросы исключаются, она прибегает к обходному маневру. – Вы из ричмондского отделения? – Из Квонтико. Отдел поведенческих структур. Вы видели наши новые лаборатории в Квонтико? – Боюсь, что нет. – Это что-то. – Не сомневаюсь. – Миссис Полссон, что привело вас сюда? – спрашивает специальный агент Вебер. – Не знаю. Я пришла за бумагами. И они вроде бы собираются отдать мне украшения Джилли. Пара сережек и браслет. Такой маленький, кожаный. Носила его не снимая. А еще сказали, что меня хотел увидеть доктор Маркус. – Так вы будете на совещании? – Ухоженное лицо Карен Вебер изображает недоумение. – Не знаю. – Вы пришли за свидетельством и вещами Джилли? – спрашивает Скарпетта, начиная догадываться, что совершила ошибку. – Да. Мне позвонили и сказали прийти за ними к девяти. Раньше я просто не могла. Физически. – Миссис Полссон поочередно смотрит на женщин все теми же испуганными глазами. – А насчет совещания мне никто ничего не говорил. – Что ж, раз уж вы здесь, – сдержанно улыбается агент Вебер, – позвольте задать пару вопросов. Помните, мы разговаривали с вами на днях и вы сказали, что ваш муж, бывший муж, летчик? Это так? – Нет, он не летчик. Я и говорила, что он не летчик. – Да? Ладно. Просто я не смогла найти в архивах запись о выдаче ему пилотской лицензии. – Агент Вебер улыбается. – Вот и решила уточнить. – Его многие за летчика принимают, – объясняет миссис Полссон. – Понятно. – Он с ними часто общается. С летчиками. Особенно с военными. А больше всего ему нравятся женщины-пилоты. Я это давно поняла, – безразличным голосом продолжает миссис Полссон. – Надо быть слепым, глухим и тупым, чтобы не видеть, что у него на уме. – Можно поподробнее? – Ну, он же их осматривает. Представляете? За это и денежки получает. Приходит к нему женщина в летной форме… Понимаете? – Вам известно что-либо о его сексуальных домогательствах в отношении женщин-пилотов? – уже без улыбки спрашивает агент Вебер. – Он всегда все отрицает, и ему это сходит с рук. Знаете, у него сестра в авиации. Я всегда думала, уж не с нее ли началось. Она намного старше. В этот самый момент в зал входит доктор Маркус. На нем белая хлопчатобумажная рубашка, под которой видны майка, темный и узкий галстук. Скользнув взглядом по Скарпетте, он смотрит на миссис Полссон. – Мы, кажется, не встречались. – Голосу него властный и в то же время сердечный. – Миссис Полссон, – вступает Скарпетта, – это главный судмедэксперт, доктор Маркус. – Кто-нибудь из вас приглашал миссис Полссон? – Он смотрит сначала на Кей, потом на Вебер. – Боюсь, я не совсем понимаю… Миссис Полссон встает из-за стола медленно и неловко, как будто все ее члены движутся вразнобой, не получая сигналов из единого центра. – Я ничего не знаю. Мне сказали прийти за документами и украшениями. Две золотые сережки… такие, сердечком… и браслет. – Боюсь, это я виновата. – Скарпетта тоже поднимается. – Увидела миссис Полссон в приемной и… Извините. – Все в порядке, – обращается доктор Маркус к миссис Полссон. – Мне говорили, что вы, возможно, будете здесь. Позвольте выразить глубокие соболезнования. – К словам прибавляется покровительственная улыбка. – Мы все здесь занимаемся вашей дочерью. – Я вас провожу. – Скарпетта открывает перед миссис Полссон дверь. – Мне действительно очень жаль, что так получилось. – Они проходят по серо-голубому ковру, минуют кофейный автомат и выходят в главный коридор. – Надеюсь, я не очень вас огорчила. – Скажите, где Джилли. – Миссис Полссон останавливается посреди коридора. – Я хочу знать, где именно она лежит. Такие просьбы вовсе не исключительны, но ответ всегда дается нелегко. – Джилли там, за теми дверьми. – Скарпетта поворачивается и указывает на двери в противоположном конце коридора. За ними еще одни двери, потом морге холодильниками и морозильниками. – Она ведь в гробу, да? Я слышала, у них там такие сосновые ящики… – Глаза ее снова наполняются слезами. – Нет, ваша дочь не в гробу. Никаких сосновых ящиков там нет. Ее тело в холодильнике. – Бедняжка… ей, должно быть, холодно… – Джилли не чувствует холода, миссис Полссон. Она не чувствует ни боли, ни какого-либо дискомфорта. Уверяю вас. – Вы видели ее? – Да, видела. Я ее осматривала. – Скажите, что она не страдала. Пожалуйста, скажите, что ей не было больно. Сказать этого Скарпетта не может. Сказать так было бы ложью. – Мы провели еще не все анализы, – отвечает она. – На это требуется некоторое время. Мы все здесь работаем, чтобы точно установить, что именно случилось с Джилли. Они идут дальше. Миссис Полссон плачет. В административном отделе Скарпетта просит выдать ей документы и вернуть личные вещи Джилли Полссон, пару золотых сережек и кожаный браслет. Пижама, постельное белье и все остальное, что полиция забрала излома, считается вещественными доказательствами и возврату пока не подлежит. Скарпетта уже собирается вернуться в зал для совещаний, когда в приемной появляется Марино. Опустив голову, он быстро идет по коридору. – Видно, утро не совсем доброе, – говорит Скарпетта, когда он догоняет ее. – По крайней мере для тебя. Не могла дозвониться все утро. Надеюсь, ты получил мое сообщение? – Что она здесь делает? – Он кивает в сторону миссис Полссон. Лицо у Марино красное и недовольное. – Приходила за бумагами и вещами Джилли. – А это можно? Тело ведь еще не вернули. – Она ближайшая родственница. Что написали в отчете, не знаю. Я вообще не понимаю, что тут происходит. На совещание пришла женщина из ФБР. Кто еще будет, мне не сказали. Последние новости – Фрэнк Полссон будто бы приставал к женщинам-пилотам. – Ха! – Марино не сбавляет шаг. Он ведет себя несколько странно и выглядит так, словно вырвался из преисподней. К тому же от него несет перегаром. – Ты в порядке? – спрашивает Скарпетта. – Да что я говорю. Конечно, не в порядке. – Не важно, – говорит он.Глава 26
Марино ложками засыпает в кофе сахар. Такое количество рафинированного белого сахара явно указывает, что он не в форме, потому как он на диете и сахар ему сейчас абсолютно противопоказан. – Что ты делаешь? – спрашивает Скарпетта. – Тебе себя не жаль? – Какого черта она тут делает? – Он добавляет еще ложку. – Я прихожу в морг, а эта мамаша здесь расхаживает. Только не говори, что она приходила посмотреть на дочку, я ведь знаю, что показывать нельзя. Так что ей понадобилось? На Марино те же черные рабочие штаны, штормовка и бейсболка. Он небрит, глаза у него красные и дикие. Наверное, после бара отправился навестить одну из своих давних подруг. Таких подруг находят в залах для боулинга, с ними пьют и спят. – Если не в настроении, то, может, тебе лучше не идти со мной на совещание. В конце концов, тебя никто не приглашал. Дела и без того плохи, а усугублять положение, появляясь с тобой, когда ты не в духе, мне бы не хотелось. Сам знаешь, каким ты становишься, когда перебираешь с сахаром. – Ха! – Он смотрит на закрытую дверь зала для совещаний. – Да уж, покажу этим придуркам, что значит быть не в духе. – Что случилось? – Слухи тут ходят, – сердито говорит он, понижая голос. – Насчет тебя. – Где именно они ходят? – Обычно она не обращает внимания на разговоры, которые считает пустой болтовней. – Насчет того, зачем ты сюда приехала. – Он смотрит на нее так, словно собирается предъявить обвинение, и отхлебывает свой сладкий яд. – Ты что-то от меня скрываешь, а? – У меня нет ни малейшего желания возвращаться, если ты это имеешь в виду, и меня удивляет, что ты еще слушаешь такую чепуху. – Я возвращаться точно не собираюсь, – говорит Марино, как будто речь идет о нем, а не о ней. – Ни в коем разе. Даже не думай. – Я и не думаю. Так что давай не думать вместе. – Она открывает тяжелую деревянную дверь. Пусть, если ему так хочется, идет с ней или, если не хочется, остается здесь, возле автомата, и хоть весь день травит себя сахаром. Ни обхаживать его, ни упрашивать Кей не собирается. Потом, конечно, надо будет выяснить, что его так завело, но это потом. Сейчас ей предстоит встреча с доктором Маркусом, ФБР и Джеком Филдингом, который так подвел ее накануне и который выглядит сейчас еще хуже, чем вчера. Пока Скарпетта ищет стул, все молчат. Никто не заговаривает ни с ней, ни с Марино, который все-таки входит следом и садится рядом.Попахивает инквизицией, думает Кей. – Давайте начнем, – предлагает доктор Маркус. – Насколько понял, – обращается он к Скарпетте, – вы уже успели познакомиться со специальным агентом профайлингового отдела ФБР, Карен Вебер. – С отделом доктор Маркус ошибся, но его никто не поправляет. – Мало было у нас проблем, так вчера еще одна свалилась. – Лицо у него сердитое, маленькие глазки холодно поблескивают за стеклами очков. – Доктор Скарпетта, вы проводили повторное вскрытие Джилли Полссон. Но вы осматривали также мистера Уитби, тракториста, не так ли? Филдинг смотрит на лежащую перед ним папку и молчит. – Я бы не сказала, что осматривала его. – Кей бросает взгляд на своего бывшего заместителя. – И не понимаю, о чем вообще идет речь. – Вы к нему прикасались? – спрашивает специальный агент Карен Вебер. – Извините, но разве ФБР занимается также и расследованием смерти тракториста? – Возможно. Надеемся, что не придется, но исключать пока ничего нельзя. – Агенту Вебер, похоже, доставляет удовольствие допрашивать бывшего главного судмедэксперта. – Так вы дотрагивались до него? – повторяет вопрос доктор Маркус. – Да, я до него дотрагивалась. – И вы, конечно, тоже. – Доктор Маркус поворачивается к Филдингу. – Вы провели внешний осмотр, начали вскрытие, а потом в какой-то момент присоединились к ней, чтобы помочь с девочкой. – Да. – Филдинг поднимает наконец голову, но ни на кого не смотрит. – Да. Только это все чушь. – Что вы сказали? – Вы слышали. Это все чушь. Я сказал вам вчера и скажу сегодня. Это чушь. И я не позволю, чтобы меня распинали тут перед ФБР или кем-то еще. – Боюсь, доктор Филдинг, это не чушь, у нас серьезная проблема с трасологическими доказательствами. Образцы, взятые с тела Джилли Полссон, идентичны образцам с тела тракториста, мистера Уитби. Как такое возможно, я не представляю. Если только не произошла перекрестная контаминация. Я, кстати, совершенно не понимаю, зачем вам понадобилось брать какие-либо образцы с тела мистера Уитби. Он погиб в результате несчастного случая, а не убийства. Поправьте, если я не прав. – Я не готов пока ничего утверждать, – отвечает Филдинг. Его лицо и руки покрыты такой крупной сыпью, что на него больно смотреть. – Он погиб под колесом, но как это случилось, еще нужно выяснять. Меня там не было. Я взял мазок с раны, чтобы проверить, есть ли там, например, следы технического масла или чего-то еще. Нельзя исключать, что кто-то вдруг заявит, будто на мистера Уитби напали и ударили лопатой по лицу, а уже потом толкнули под колесо. – О чем речь? о какой еще контаминации? – спрашивает Марино. Для человека, только что оглушившего свой организм опасной дозой сахара, он ведет себя на удивление спокойно. – Откровенно говоря, я считаю, что это не ваше дело, – говорит доктор Маркус. – Но поскольку доктор Скарпетта, похоже, не может и шагу без вас сделать, приходится мириться с вашим присутствием. Я же, в свою очередь, требую, чтобы все здесь сказанное не вышло за стены этого зала. – Требовать не вредно. – Марино улыбается Карен Вебер. – Чему обязаны таким удовольствием? Был у меня в Квонтико один знакомый в корпусе морской пехоты. Интересно, да? Почти никто не знает, что морпехов там побольше, чем фэбээровцев. Слышали о Бентоне Уэсли? – Конечно. – А читали, что он написал о профайлинге? – Я хорошо знакома с его работами, – отвечает Карен Вебер. Ее ладони лежат на блокноте, у нее длинные ногти и безукоризненный маникюр. – Хорошо. Тогда вы, наверно, знаете, что, по мнению Бентона, на профайлинг можно полагаться примерно так же, как на предсказание из печенья. – Я пришла сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления, – говорит Карен Вебер доктору Маркусу. – Ох, извините, если кого обидел, – разводит руками Марино. – У меня и в мыслях не было ее прогонять. Уж эксперту из самого ФБР, еще из отдела профайлинга, есть что сообщить нам о трасологическом доказательстве. – С меня хватит, – сердито бросает доктор Маркус. – Не умеете вести себя, будьте добры удалиться. – Только не прогоняйте, – ухмыляется Марино. – Буду тише воды ниже травы. Нем как рыба. Так что продолжайте. Джек Филдинг снова упирается взглядом в папку и медленно качает головой. – Я продолжу, – говорит Скарпетта, и ей уже наплевать на условности и дипломатию. – Доктор Маркус, вы впервые упомянули о каком-то трасологическом доказательстве в деле Джилли Полссон. Вы позвонили мне в Ричмонд, попросили приехать и умолчали об улике? – Она смотрит на него, потом на Филдинга. – Меня не спрашивайте, – качает головой Филдинг. – Я отослал образцы в лабораторию. Никакого отчета о результатах оттуда не получил. Мне даже не позвонили. Впрочем, в последнее время такой стиль здесь в порядке вещей. И только вчера вечером, когда я уже садился в машину, доктор Маркус соизволил… – Я и сам ничего не знал до вчерашнего дня, – обрывает его доктор Маркус. – Пока не получил эту дурацкую записочку, которые так любит сочинять… как его там… Айс или Айзе. И то ему не нравится, и это. Как будто сам сделал бы лучше. Ничего особенного, ничего такого, что могло бы нам помочь, в лабораториях пока не обнаружили. Несколько волосков, еще какой-то мусор, включая, возможно, частицы краски, которые могли взяться откуда угодно, даже с автомобиля. Или с игрушки в доме Полссонов. Или с велосипеда. – Если краска автомобильная, они должны были это установить, – возражает Скарпетта. – И уж конечно, частицы нужно было сравнить с тем, что есть в доме. – Я потому об этом говорю, что у нас нет ДНК. Ответ по взятым образцам отрицательный. И конечно, если мы подозреваем убийство, наличие ДНК на мазках со слизистой оболочки рта и влагалища имело бы огромное значение. Вот почему до вчерашнего дня предполагаемые частицы краски интересовали нас в первую очередь как переносчики ДНК. И только вчера я получил сообщение из трасологической лаборатории, в котором говорилось, что мазок, который вы сделали у тракториста, содержит тот же самый мусор. Поразительный факт. – Доктор Маркус смотрит на доктора Филдинга. – И как именно, по-вашему, произошел этот самый перекрестный перенос? – спрашивает Скарпетта. Доктор Маркус демонстративно пожимает плечами. – Это вы мне скажите. – Я не понимаю, – отвечает она. – Мы сменили перчатки, хотя этой не имеет значения, потому что повторных мазков с тела Джилли Полссон не брали. Это было бы бессмысленно после того, как ее обмыли, провели вскрытие, взяли мазки, снова обмыли и провели повторное вскрытие. Добавьте сюда две недели в холодильнике. – Конечно, вы не стали бы брать повторные мазки, – снисходительно, как учитель ученице, говорит доктор Маркус. – Но ведь вы не закончили с мистером Уитби и, вероятно, вернулись к нему после того, как осмотрели девочку. – Мазки у мистера Уитби я взял раньше, – добавляет Филдинг. – У Полссон никаких мазков не брал. Это ясно. И переносить было нечего, потому что на ней уже ничего не осталось. – У меня объяснения нет, – заключает доктор Маркус. – Что случилось, я не знаю, но что-то случилось. Нам нужно предусмотреть все возможные сценарии, потому что адвокаты, если дело дойдет до суда, этот факт не пропустят. – Дело Джилли дойдет. – Агент Вебер произносит это с полной уверенностью человека, лично знакомого с умершей четырнадцатилетней девочкой. – Может быть, в лаборатории что-то напутали. Смешали один образец с другим или неправильно наклеили ярлычки. Оба анализа проводил один и тот же эксперт? – Да. Айзе, так его, кажется, зовут, – отвечает доктор Маркус. – Но с волосами работал другой. – Вы уже дважды упомянули волосы. О каких волосах речь? – спрашивает Скарпетта. – Я слышу о них впервые. – О волосах из дома Полссонов. По-моему, их нашли на постельном белье. – Остается только надеяться, что они не принадлежат трактористу, – хмыкает Марино. – Или наоборот, только на это и надежда. Тракторист убивает девочку, потом раскаивается и переезжает себя трактором. Все ясно. Никто даже не улыбается. – Я просила проверить постельное белье на респираторный эпителий. – Скарпетта поворачивается к Филдингу. – Проверили наволочку. Результат положительный. Биологическая экспертиза подтвердила ее предположение о том, что Джилли была задушена, но это не тот случай, когда правота – повод для радости. Скорее, наоборот. – Какая ужасная смерть, – шепчет она. – Ужасная… – Извините, – вставляет специальный агент Вебер. – Я что-то пропустила? – Девочку убили, – отвечает Марино. – А пропустили вы что-то еще или нет, я не знаю. – Знаете, это просто невыносимо, – жалуется агент Вебер главному судмедэксперту. – Постоянные оскорбления… – Придется ей потерпеть, – заявляет Марино. – Разве что вы сами возьметесь выставить меня отсюда. В противном случае я останусь и буду говорить что захочу. – Раз уж у нас такой откровенный разговор, – обращается к Вебер Скарпетта, – я бы хотела услышать непосредственно от вас, почему ФБР занимается делом Джилли Полссон. – Все очень просто. К нам за помощью обратилась ричмондская полиция. – Почему? – Вам лучше спросить у них. – Я спрашиваю вас. Либо кто-то из вас объяснит мне, что происходит, либо я ухожу отсюда и уже не вернусь. – Все не так просто. – Доктор Маркус пристально смотрит на нее из-под тяжелых век, делающих его похожим на ящерицу. – Теперь вы тоже замешаны в этом. Вы осматривали тракториста, и в результате мы имеем подозрение на перекрестную контаминацию. Так что уйти и не вернуться будет не так-то легко. Это уже не вам решать. – Какая чушь, – бормочет Филдинг, разглядывая свои словно покрытые чешуей руки. – Я скажу, почему в дело втерлось ФБР, – подает голос Марино. – По крайней мере скажу то, что по этому поводу говорят в ричмондской полиции. Хотите услышать? – Он смотрит на Карен Вебер. – Это может оскорбить ваши чувства. Между прочим, я еще не сказал, что мне нравится ваш костюм? И красные туфли тоже. Обожаю. Только вот что с ними делать, если придется преследовать преступника? – Все, с меня хватит, – предупреждает она. – Нет! Это с меня хватит! – Джек Филдинг грохает кулаком по столу, поднимается, отступает и обводит собравшихся горящими глазами. – К черту все! Я ухожу. Ты слышишь меня, крысеныш? – Он смотрит на доктора Маркуса. – Я ухожу. И тебя к черту! – Указательный палец направлен на агента Вебер. – Вы, долбаные федералы, приходите сюда, мня себя бог весть кем, а сами ни хрена не знаете. Вам слабо раскрыть убийство, даже если оно случилось в вашей постели! Я ухожу! – Он отступает к двери и поворачивается к Марино: – Давай, Пит. Я же знаю, что ты знаешь. Скажи доктору Скарпетте правду. Валяй. Кто-то же должен. Он выходит из зала. Дверь громко хлопает. Все потрясенно молчат, затем доктор Маркус говорит: – М-да, это что-то… – Он поворачивается к специальному агенту Вебер: – Прошу извинить. – У него нервный срыв? – спрашивает она. – Тебе есть что сказать? – Скарпетта недовольно смотрит на Марино. Неужели он, получив информацию, не удосужился даже позвонить? Пьянствовал всю ночь и не нашел времени сообщить нечто важное? – Судя по тому, что я слышал, – отвечает Марино, – федералы заинтересовались смертью Джилли из-за ее отца. Кое-кто считает, что он сотрудничает с Национальной безопасностью, доносит на пилотов, которых подозревают в симпатиях к террористам. В Чарльстоне базируется самый крупный в стране флот транспортных самолетов «Си-семнадцать», так что беспокоиться есть из-за чего. Каждый стоит около ста восьмидесяти пяти миллионов. Представь, что будет, если какой-то летчик-террорист задумает атаковать этот флот на своем самолете. Хорошего мало. – Предлагаю вам попридержать язык. – Карен Вебер сидит все в той же позе, сплетя пальцы на блокноте, только костяшки побелели от напряжения. – И не соваться туда, куда не положено. – А я уже сунулся. – Марино стаскивает бейсболку и проводит ладонью по лысине с проступившей местами редкой щетиной. Со стороны может показаться, что идеально гладкую голову скупо посыпали песочком. – Прошу извинить. Опаздывал, вот и не успел побриться. – Он трет шершавую, как наждачная бумага, щеку. – Мы с экспертом Айзе и детективом Браунингом посидели вчера в ОПБ. Трогательный момент воссоединения. Потом я еще кое с кем поболтал. В детали вдаваться не буду по причине конфиденциальности. – Вам лучше замолчать. Немедленно, – предупреждает специальный агент Вебер, словно разговоры уже считаются федеральным преступлением и у нее есть право арестовать его на месте. Вероятно, по ее мнению, Марино вот-вот совершит акт государственной измены. – А я предпочитаю послушать, – говорит Скарпетта. – ФБР и Национальная безопасность в большой любви друг к другу не замечены, – продолжает Марино. – Национальной безопасности отломился приличный кусок бюджета министерства юстиции, а ФБР, как всем известно, и само любит денежки тратить. – Он смотрит на Карен Вебер. – У вас на Капитолийском холме семьдесят лоббистов, и каждый ходит с протянутой рукой. Вам что, не терпится весь мир взять под свою юрисдикцию? – Почему мы должны все это слушать? – Специальный агент Вебер поворачивается к доктору Маркусу. – По слухам, – теперь Марино смотрит на Скарпетту, – Бюро уже давно принюхивалось к Фрэнку Полссону. О нем всякое говорят, так что ты права. Вроде бы он злоупотребляет своим положением авиационного врача, что выглядит страшновато, учитывая его сотрудничество с Национальной безопасностью. Бюро было бы только радо прищучить конкурентов, выставив их полными идиотами, а потому, когда губернатор обо всем этом прослышала, то забеспокоилась и обратилась в ФБР. Вот калиточка и открылась, не так ли? – Он переводит взгляд на Карен Вебер. – Сомневаюсь, что губернатор представляет, какого рода помощь ей окажут. Откуда ей знать, что Бюро смотрит на ситуацию иначе и что в его понимании помощь – это обмазать дерьмом соперничающее федеральное агентство. Другими словами, все крутится вокруг денег и власти. Как всегда и везде. – Нет, не все, – отвечает твердо Скарпетта. С нее хватит. – В нашем случае речь не о деньгах и власти, а о четырнадцатилетней девочке, которая умерла страшной, мучительной смертью. Речь идет об убийстве. – Она встает, захлопывает замки на кейсе и смотрит сначала на доктора Маркуса, потом на специального агента Вебер. – Вот из-за чего все крутится.Глава 27
К тому времени как они подъезжают к Брод-стрит, Скарпетта уже успокоилась и готова вытащить правду из своего напарника. Не важно, хочет Марино этого или не хочет. Так или иначе он все ей расскажет. – Ты сделал что-то прошлым вечером. И я не имею в виду ОПБ и тех, с кем ты там пьянствовал. – Ты к чему клонишь? Не понимаю. – Марино сидит угрюмо рядом с ней, пряча под козырьком бейсболки недовольную опухшую физиономию. – Все ты понимаешь. Ты ходил к ней. – Вот уж теперь я тебя точно не понимаю, – Он отворачивается и смотрит в окно. – Понимаешь. – Не снижая скорости, Скарпетта резко поворачивает на Брод-стрит. Марино пытался сесть за руль, но она настояла, что поведет сама. – Я тебя знаю. Ты и раньше это делал. Вчера взялся за старое. Ладно, дело твое, но ты должен все мне рассказать. Я же видела, как она смотрела на тебя, когда мы сидели у нее дома. И ты видел. Видел, черт бы тебя побрал, и радовался. Я же не дура. Он не отвечает, только смотрит в окно, отвернувшись и прячась за бейсболкой. – Рассказывай. Ты ходил к миссис Полссон? Где ты с ней встречался? Расскажи, как все было. И не ври. Так или иначе, рано или поздно правду я из тебя вытяну. Ты меня знаешь. – Скарпетта вдавливает педаль тормоза – желтый свет на перекрестке меняется на красный – и поворачивается к нему: – Ладно, молчи. Только твое молчание красноречивее всяких слов. Ты ведь поэтому так странно себя повел, когда сегодня утром наткнулся на нее в приемной? Да? Ты был с ней прошлой ночью, и, наверное, что-то пошло не так, даже совсем не так, как ты рассчитывал, потому ты так удивился, когда увидел ее в офисе. – Дело не в этом. – Тогда в чем? Расскажи. – Сьюзи надо было с кем-то поговорить, облегчить душу. А я хотел получить информацию. Ну, мы и помогли друг другу, – говорит он в окно. – Сьюзи? – Она мне и помогла, – продолжает Марино. – Рассказала, как ее муженек стучит на Национальную безопасность, какой он хрен и мразь и почему ФБР могло к нему прицепиться. – Могло? – Скарпетта поворачивает на Франклин-стрит, туда, где сейчас сносят здание ее бывшего офиса. – На совещании, если это можно так назвать, ты вел себя поувереннее. Или все твои заявления основаны только на догадках? Могло быть. Выражайся точнее. – Вчера вечером она позвонила мне на сотовый, – вздыхает Марино. – А они тут время зря не теряют. Много чего снесли. Все разворотили… и не только здесь. – Он смотрит вперед. Обреченное здание выглядит совсем крохотным и жалким на фоне руин, а может быть, им так только кажется, потому что в первый раз главной реакцией было удивление от увиденного, а сейчас все предстает в реальном виде и вызывает уже другие эмоции. На Четырнадцатой улице Скарпетта притормаживает и оглядывается в поисках стоянки. – Ладно, доедем до Кэрри, – решает она, не обнаружив ничего подходящего. – В паре кварталов от него есть платная парковка. По крайней мере была. – К черту платную парковку. Подъезжай ближе и сверни с дороги. Я прикрою, если что. – Марино наклоняется, расстегивает черную холщовую сумку, достает красную табличку с надписью «Главный судебно-медицинский эксперт» и ставит ее на приборную панель. – Откуда у тебя это? – изумленно спрашивает Скарпетта. – Где ты ее стащил? – Ну, когда есть время поболтать с девочками в приемной, можно много чего успеть. – До чего докатился. – Она укоризненно качает головой. – А знаешь, без этого как без рук. – Когда-то никаких проблем с парковкой у Кей просто быть не могло. Она подкатывала к месту преступления и ставила машину там, где было удобно ей. Она приезжала в суд в час пик и парковалась в неположенном месте, потому что под ветровым стеклом красовалась красная табличка с крупными белыми буквами – «Главный судебно-медицинский эксперт». – Так зачем миссис Полссон звонила тебе вчера вечером? – Заставить себя называть эту женщину Сьюзи выше ее сил. – Хотела поговорить. – Марино открывает дверцу. – Пойдем и покончим с этим. Надо было тебе надеть старые сапоги.Глава 28
С прошлой ночи Марино постоянно думает о Сьюзи. Ему нравится ее прическа – волосы слегка касаются плеч. Нравится, что она блондинка. Блондинки ему нравились всегда. При первой же встрече, когда они с Кей пришли к Сьюзи домой, он отметил, какие у нее полные губы. Ему нравилось, как она смотрит на него. В ее глазах он был большим, сильным и важным. По ее глазам он прочитал, что она верит в него, верит в его способность справиться с любыми проблемами, пусть даже некоторые из ее проблем уже не поддаются решению. Чтобы решить их все, Сьюзи нужно было бы смотреть на самого Господа, да и тогда это вряд ли помогло бы, потому что Господа скорее всего не тронешь тем, чем можно тронуть мужчину вроде Марино. Наверное, именно то, как Сьюзи смотрела на него, и подействовало сильнее всего, и когда они начали осматривать комнату Джилли, она дала ему почувствовать свою близость. Марино знал – с этой стороны придет беда. Он знал, что, если Скарпетта учует правду, ему придется выслушать много такого, что лучше бы не слышать. Они идут через густую, размазанную по земле грязь. Удивительно, как ей всегда удается пробраться через что угодно в этих чертовых туфельках. Идет и не жалуется. Черные ботинки Марино уже перепачкались глиной, он скользит на каждом шагу, хотя и выбирает маршрут побезопаснее, а она будто и не смотрит под ноги, словно на ней сапоги. Ее черные, на низком каблуке, туфли хорошо смотрятся с костюмом. Точнее, смотрелись – сейчас они облеплены глиной. На брюках и полах длинного пальто – комочки грязи. Они упрямо шагают к руинам. Рабочие останавливаются и смотрят на двух идиотов, пробирающихся через мусор и грязь в эпицентр разрушения. Смотрит на них и высокий плотный мужчина в защитном шлеме. В руке у него планшет, и он разговаривает с другим мужчиной в каске. Увидев парочку, человек с планшетом делает шаг навстречу и машет рукой – таким жестом отгоняют обычно не в меру любопытных туристов. Марино тоже машет рукой, подзывая его поближе, потому что им нужно поговорить. Человек с планшетом замечает надпись на бейсболке Марино, и на лице его появляется более внимательное выражение. Хорошая штука эта кепчонка, думает Марино. Представляться ему не хочется, врать тем более, и бейсболка избавляет его от такой необходимости. И это не единственное ее достоинство. – Следователь Марино, – говорит он человеку с планшетом. – А это доктор Скарпетта, судмедэксперт. – А, так вы насчет Теда Уитби. – Человек с планшетом качает головой. – Просто не верится, что такое могло случиться. Про его семью вы, наверно, уже знаете. – Что такое? – спрашивает Марино. – Жена беременна первым ребенком. У Теда это второй брак. Видите того парня? – Он поворачивается и указывает на мужчину в сером, вылезающего из кабины крана. – Сэм Сайлс. У них с Тедом были, скажем так, свои дела. Она – то есть жена Теда – говорит, что Сэм специально так раскачал ядро для сноса, чтобы сбросить Теда с трактора, а уже потом он попал под колесо. – А почему вы думаете, что он упал с трактора? – спрашивает Скарпетта. Все еще думает, что видела Теда Уитби, стоящего у заднего колеса, размышляет, глядя на нее, Марино. Может быть, и так. Скорее всего так. Зная ее, Марино уже ничему не удивляется. – Просто так, мэм, без особых причин. – Мужчина с планшетом примерно одного с Марино возраста, но под каской у него волосы, а не лысина. Загорелое, огрубелое, как у ковбоя, лицо все в морщинах и напоминает старую дубленую кожу. Глаза ясные, голубые. – Это его жена, то есть вдова, так утверждает. Понятное дело, денег хочет. Так ведь всегда бывает. Мне, конечно, ее жалко, но не хорошо обвинять кого-то, если у тебя муж погиб. – Где вы были, когда это произошло? – Здесь, мэм, в паре футов от того места. – Он указывает на правый угол здания или, вернее, того, что от него осталось. – Видели, как это случилось? – Нет, мэм. Насколько я знаю, никто не видел. Тед был на задней стоянке, копался в моторе – у него двигатель заглох. Ну и, наверно, мотор заработал. Вот и весь сказ. Я только увидел, как трактор покатился со стоянки и врезался в тот желтый столб. Там и остановился. А Тед уже лежал на земле. Ну и кровищи там было… – Когда вы подошли, он был в сознании? – Как обычно, Скарпетта не только расспрашивает, но и записывает что-то в блокнот. – Если что-то и сказал, то я не слышал. – Мужчина с планшетом морщится и отворачивается. – Глаза у него были открыты, и он еще пытался дышать. Вот это я запомнил и теперь уже вряд ли когда забуду. Как он пытается дышать, а лицо у него синеет на глазах. Умер тут же, на месте. Потом, конечно, приехала полиция, «скорая помощь», но помочь уже никто не мог. Марино стоит в грязи, слушает и в конце концов решает, что надо бы и ему задать пару вопросов, а то еще примут за дурачка. Рядом со Скарпеттой он порой и сам чувствует себя идиотом. У нее это получается. А еще хуже, что получается как-то естественно, само собой, что она даже и не пытается выставить его придурком. – Этот парень, Сэм Стайлс, – говорит Марино, кивая в сторону неподвижно застывшего крана со слегка покачивающимся на стальном тросе ядром, – где он находился, когда Теда переехало? Неподалеку? – Нет. Послушайте, да это просто смешно. Вы только попробуйте представить, каково это, сбросить человека с трактора ударом ядра. Что бы с этим беднягой стало? Как бы он выглядел? – Пожалуй, не лучшим образом, – соглашается Марино. – Да ему бы просто голову размозжило. И уже никакой трактор бы не понадобился. Скарпетта записывает. Время от времени она задумчиво оглядывается и снова что-то записывает. Однажды, когда Кей не было в кабинете, а блокнот лежал открытым на столе, Марино не устоял перед искушением и попытался выяснить, что же делается у нее в голове. Из всего написанного ему удалось разобрать одно лишь слово, и слово это было «Марино». Мало того, что док пишет как курица лапой, она еще и применяет свой особый, секретный язык, некую загадочную систему стенографии, расшифровать которую не по силам никому, кроме ее секретарши Розы. Она спрашивает у человека с планшетом, как его зовут. «Бад Лайт», – отвечает тот. Запомнить нетрудно, хотя Марино не питает почтения ни к «Бадлайт», ни к «Миллер лайт», ни к «Микелоблайт», ни вообще к чему-то легкому. Она просит показать – по возможности точнее, – где именно нашли тело, потому что ей нужно взять образцы грунта. Бад не проявляет ни малейшего любопытства. Может быть, считает, что так и положено, что приятные брюнетки, называющие себя судмедэкспертами, и здоровяки копы в бейсболках с надписью «УПЛА» всегда берут образцы грунта, когда тот или иной бедолага строитель погибает под колесами трактора. Они снова идут через грязные лужи, ближе к руинам, и, пока это все происходит, Марино думает о Сьюзи. Прошлым вечером он засиделся в ОБП со старым знакомым Джуниусом Айзе, или Задницей Айзе, как сам Марино называет его уже много лет. Все шло чин-чином, и он уже выходил на очередной круг. Браунинг к тому времени свалил домой, и Марино как раз перевел разговор на интересующую его тему, когда зазвонил сотовый. Наверное, не стоило отвечать. Наверное, надо было вообще выключить телефон, и наверно, Марино так бы и сделал, если бы Скарпетта не позвонила раньше и не сказала, что не может попасть к Филдингу, а он не сказал, что будет на связи. Именно поэтому, и только поэтому, когда телефон зазвонил, Марино ответил, хотя верно и то, что, когда ему хорошо и когда все идет чин-чином, он с большей, чем когда-либо, готовностью откроет дверь, снимет трубку или заговорите незнакомым человеком. – Марино, – сказал он, перекрывая шум в баре. – Это Сьюзен Полссон. Извините за беспокойство. – И она заплакала. Что говорилось потом, уже не важно, чего-то он уже не помнит и даже не пытается вспомнить, шагая через растекшиеся мутные лужи вслед за Кей, которая достает из сумочки пакет со стерильными деревянными шпателями для отлавливания языка и пластиковые мешочки. Самое важное из случившегося прошлой ночью Марино вспомнить не может и, похоже, не вспомнит уже никогда, потому что дома у Сьюзи нашлось виски и его было много. Она встретила гостя в джинсах и мягком розовом свитере, провела в гостиную, задернула шторы на окнах, а потом села рядом с ним на диван и принялась рассказывать о негодяе муже, Национальной безопасности, женщинах-пилотах и других парах, которых он приглашал домой. Сьюзи постоянно ссылалась на эти пары как на что-то важное, и Марино спросил, не их ли она имела в виду, когда днем раньше несколько раз употребила слово «они». Прямого ответа не последовало. «Спроси Фрэнка», – сказала она. «Я спрашиваю тебя», – настаивал Марино. «Спроси Фрэнка, – упорствовала Сьюзи. – У него здесь разные бывали. Спроси. Зачем он их приводил? Спроси и узнаешь». Марино стоит в сторонке и смотрит, как Скарпетта натягивает латексные перчатки и вскрывает белый бумажный пакет. На месте, где умер тракторист, не осталось ничего, кроме грязного асфальта перед боковой дверью. Он смотрит, как Кей приседает и оглядывает тротуар, и вспоминает вчерашнее утро, когда они кружили на взятой напрокат машине и говорили о прошлом. Если бы было можно, Марино вернулся бы сейчас в то утро. Ему муторно, его тошнит, голова раскалывается, сердце скачет. Он глубоко втягивает прохладный воздух и ощущает вкус грязи и бетона, что распространяет рушащееся на их глазах здание. – Позвольте спросить, что именно вы ищете? – Бад Лайт подходит поближе. Скарпетта осторожно сгребает деревянным шпателем, предназначенным совсем для других целей, глину и песок с пятнами чего-то темного – может быть, крови. – Всего лишь собираюсь проверить, что здесь есть. – Знаете, я иногда смотрю полицейские сериалы по телевизору. Не все, конечно, да и то урывками, когда жена смотрит. – Не верьте всему, что видите. – Скарпетта кладет в пакет еще немного глины и опускает туда же шпатель. Потом запечатывает пакет, подписывает его своим неразборчивым почерком и убирает в нейлоновый мешочек, который стоит тут же, на тротуаре. – То есть ни в какую волшебную машину вы эту грязь закладывать не станете, – шутит Бад. – Волшебство здесь ни при чем. – Скарпетта открывает еще один белый пакет и опускается на корточки перед дверью, которую отпирала и через которую проходила каждое утро, когда была здесь главной. Несколько раз за утро в темной, пульсирующей болью душе Марино вспыхивали яркие картинки, напоминающие те, что появляются и исчезают на экране серьезно забарахлившего телевизора. Мелькают они так быстро, что он не успевает ничего рассмотреть и остается лишь со смутным ощущением того, что там могло бы быть. Губы и язык. Руки и закрытые глаза. Точно Марино знает только то, что он проснулся в ее постели, голый, в семь минут шестого утра. Скарпетта работает как археолог, хотя Марино плохо разбирается в методах археологических работ. Она осторожно соскребает верхний слой грязи в тех местах, где ему видятся пятна крови, и не обращает внимания на то, что полы ее длинного пальто волочатся сзади по земле. Если бы только все женщины обращали так мало внимания на то, что не важно. Если бы только все женщины так заботились о том, что важно. Сьюзи поняла бы, что такое тяжелое утро. Она сделала бы кофе и задержалась бы у кровати, чтобы поговорить. Она не стала бы запираться в ванной и плакать и выть, чтобы выгнать его поскорее из дому. Марино торопливо идет со стоянки, пересекает, разбрызгивая мутную жижу, глинистый участок, поскальзывается и с трудом удерживается на ногах. Натужный хрип прорывается наружу, и вслед за хипом идет рвотный позыв. Его скрючивает, изо рта хлещет бурая блевотина. Он дрожит, задыхается и уже ждет смерти, когда чувствует ее руку на локте. Эту сильную руку он узнал бы где угодно. – Идем, – негромко говорит Кей. – Давай вернемся в машину. Все в порядке. Обопрись на меня и, ради Бога, смотри под ноги, или мы оба шлепнемся в грязь. Марино вытирает рукавом влажные губы. Слезы подступают к глазам. Он заставляет себя идти, медленно переставляя ноги, цепляясь за нее и вглядываясь в мутное кроваво-красное поле битвы, окружающее превращенное в руины здание, где они впервые встретились. – Что, если я изнасиловал ее, док? – бормочет он, превозмогая тошноту. – Что, если я это сделал?Глава 29
В комнате отеля очень жарко, и Скарпетта уже отказалась от попыток переустановить термореле. Она сидит в кресле у окна и смотрит на лежащего на кровати Марино. На нем черные рабочие штаны и черная футболка. Бейсболка на комоде, черные ботинки на полу. – Тебе необходимо поесть, – говорит она из кресла у окна. Забрызганный грязью черный нейлоновый мешок стоит рядом, на ковре. Пальто с перепачканными глиной полами переброшено через подлокотник другого кресла. Входя и выходя из комнаты, Скарпетта оставила на полу грязный след, и комочки грязи ассоциируются у нее с местом преступления, потом мысли перескакивают на Сьюзен Полссон и ее гостиную, где в последние двенадцать часов, возможно, произошло преступление. – Не могу я есть. Даже смотреть на еду не могу, – отзывается с кровати Марино. – Что, если она пойдет в полицию? Скарпетта не собирается питать его ложными надеждами. Она даже не может просто поддержать его, потому что ничего не знает. – Можешь сесть? Так будет лучше. Собираюсь кое-что заказать. Скарпетта поднимается с кресла и, оставляя очередную дорожку из сухих комочков глины, подходит к телефону. Найдя очки в нагрудном кармане жакета и водрузив их на кончик носа, она изучает телефон и, не обнаружив номера обслуживания, набирает «ноль». Оператор переключает ее на обслуживание. – Три большие бутылки воды. Два горячего чая «Эрл грей», тосты и овсянку. Нет, спасибо. Этого достаточно. Марино заставляет себя подтянуться повыше и подкладывает под спину подушки. Кей возвращается к креслу и садится, чувствуя, что он наблюдает за ней. Она устала и подавлена, и мысли ее – разбегающееся во все стороны стадо диких лошадей. Скарпетта думает о частицах краски и волосах с простыни из дома Полссонов, о пакетах с образцами, лежащих в нейлоновом мешке, о Джилли и трактористе, о Люси и Бентоне. И еще пытается представить Марино в роли насильника. Он и раньше совершал глупости из-за женщин. Смешивал личные отношения со служебными. Заводил связи со свидетельницами и жертвами. Обходилось ему это дорого, но не дороже, чем Марино мог себе позволить. Никогда еще ему не предъявляли обвинений в изнасиловании, и он сам никогда не беспокоился из-за того, что изнасиловал кого-то. – Нужно постараться и разобраться во всем как следует, – начинает Скарпетта. – Чтобы тебе была ясна моя позиция, сразу скажу: я не верю, что ты изнасиловал Сьюзен Полссон. Проблема в том, верит ли она, что ты ее изнасиловал, или хочет, чтобы ты в это поверил. При втором варианте придется докапываться до мотива. Но давай начнем с того, что ты помнишь. С последнего, что ты помнишь. И вот что еще. – Она смотрит на него. – Если ты и изнасиловал ее, мы с этим справимся. Марино молча таращится на Кей с кровати. Лицо его горит, глаза остекленели от страха и боли, на правом виске пульсирует вена. Время от времени он дотрагивается до виска. – Знаю, тебя вовсе не распирает от желания поделиться со мной всеми подробностями того, что случилось прошлой ночью, но, не зная их, я не смогу тебе помочь, и имей в виду, я не брезглива. – После всего того, через что они прошли вместе, такой комментарий звучит довольно нелепо и забавно, но сейчас ни один из них не находит в нем ничего нелепого или забавного. – Не знаю, смогу ли. – Марино отворачивается. – То, что я могу представить, гораздо хуже всего, что ты мог натворить, – спокойно и рассудительно говорит она. – Да уж. Ты же не вчера родилась. – Не вчера. И если хочешь знать, за мной тоже кое-что числится. – Скарпетта едва заметно улыбается. – Хотя, возможно, тебе трудно это представить.Глава 30
Представить нетрудно. Все эти годы он предпочитал не думать о том, чем она занимается с другими мужчинами, особенно с Бентоном. Марино смотрит мимо нее, в окно. Из окна дешевого номера на третьем этаже видно только серое небо над ее головой. У него одно, совершенно детское, желание: спрятаться под одеяло, закрыть глаза и уснуть, чтобы, проснувшись, узнать, что ничего не случилось. Да, они в Ричмонде, расследуют дело, но ничего не случилось. Сколько раз, открывая глаза в номере отеля, Марино хотел увидеть, что она смотрит на него. И вот она здесь, в номере, и смотрит на него. Он пытается сообразить, с чего начать, но на него снова накатывает волна детского страха, и голос пропадает, умирает где-то между сердцем и ртом, как вылетевший в темноту светлячок. Марино думает о Кей давно, на протяжении многих лет, а если честно, то с первой их встречи. Воображение рисует сцены изощренного, фантастического, невероятного секса, но она никогда ничего не узнает, потому что он не позволит ей узнать. Он надеется, что однажды с ней что-то случится, и тогда… Но если он начнет вспоминать, то она может догадаться, каково это – быть с ним. И никакого шанса уже не останется. Ни малейшего. Он сам его уничтожит. Если только начать рассказывать, пусть даже немногое, она поймет остальное. И тогда надежды уже не будет. Его фантазии тоже этого не переживут, и он останется совсем ни с чем. Лучше соврать. – Начнем с того, как ты оказался в ОБП, – глядя на него, говорит Скарпетта. – Во сколько ты туда пришел? Хорошо. Об ОБП говорить можно. – Около семи, – отвечает Марино. – Встретился с Айзе, потом подошел Браунинг, и мы взяли что-то поесть. – Подробнее, – говорит она, оставаясь в одной и той же позе и глядя ему в глаза. – Что ты ел там и что съел раньше? – Мы же начали с ОБП, а не с того, что я ел раньше. – Ты завтракал вчера? – Кей говорит с ним ровно и спокойно, как с теми, кто остается жить после того, как другие умирают по случайности, волею Всевышнего или от руки убийцы. – Выпил кофе в номере. – Что-нибудь еще? Ленч? – Нет. – Ладно. Лекцию я тебе прочитаю потом. Провел целый день без еды, на одном кофе, а в семь вечера отправился в пивнушку. Пил на пустой желудок? – Выпил для начала пару пива, но потом заказал стейк и салат. – Картофель? Хлеб? Нет? Никаких углеводов? Ты же на диете. – Ха! Диета. Единственная хорошая привычка, которой я вчера остался верен. Скарпетта не отвечает, и Марино чувствует – она думает, что его низкоуглеводная диета не такая уж и хорошая привычка, но лекция о правильном питании ему сегодня не грозит. Он сидит на кровати, страдая от похмелья, с больной головой, из последних сил сдерживая панику, потому что, возможно, совершил преступление и ему вот-вот предъявят, если уже не предъявили, обвинение. Марино смотрит на серое небо в окне и представляет, что ричмондская полиция уже сориентирована на его поиски. И может быть, сам детектив Браунинг уже получил ордер и готов арестовать вчерашнего собутыльника. – Что дальше? – спрашивает Скарпетта. Марино видит себя на заднем сиденье патрульной машины. Наденет ли Браунинг на него наручники? Может быть, проявит уважение и позволит сидеть со свободными руками, а может, наплюет на профессиональную этику и защелкнет «браслеты». Скорее второе, решает Марино. Порядок есть порядок. – Начиная с семи часов ты пил пиво, ел стейк и салат. – Скарпетта подгоняет его мягко, без понуканий, но неумолимо. – Сколько выпил пива? – Ну, думаю, четыре. – Не думай. Сколько? – Шесть. – Стаканов, бутылок или банок? Высоких? Обычных? Другими словами, какого объема? – Шесть бутылок «Будвайзера». Обычных. Между прочим, для меня это не так уж много. Примерно то же самое, что для тебя одна. – Сомневаюсь. Но о твоей математике поговорим потом. – Вот только лекций мне не надо, – бормочет он, бросая на нее взгляд исподлобья. Она угрюмо молчит, и Марино со вздохом поднимает голову. – Итак, шесть пива, один стейк, один салат в ОБП с Джуниусом Айзе и детективом Браунингом. И когда же ты услышал о моем предполагаемом возвращении в Ричмонд? Может быть, еще там, в ОБП, пока пил да ел с Айзе и Браунингом? – Вычислить нетрудно. Они сидели в кабинке втроем и пили пиво. В красном стеклянном глобусе горела движущаяся свеча. Айзе спросил, что Марино думает о Кей на самом деле. Какая она? Действительно ли такая крутая, как о ней говорят? «Да, – ответил Марино, – она крутая и дело знает, как никто другой, но только она этим не щеголяет и не выставляется». Он точно помнит, что ответил именно так, потому что Айзе и Браунинг заговорили тут же о том, как было бы здорово, если бы ее назначили на прежнюю должностьи она вернулась в Ричмонд. Они говорили об этом как о деле почти решенном, и Марино помнит, что слушал их с обидой и злостью, потому что Кей не сказала ему ни слова о своих планах, даже не намекнула. Оскорбленный, он переключился на бурбон. «Горячая штучка, – имел наглость заявить этот идиот Айзе и тоже перешел на бурбон. – Все, что надо, при ней, – добавил он пару минут спустя, подтверждая слова соответствующим жестом и дурацкой ухмылкой. – Вот бы заглянуть под халатик. Ты слишком долго с ней работаешь, – продолжал Айзе, – поэтому, может, уже и не замечаешь или не обращаешь внимания». Браунинг сказал, что он ее ни разу не видел, но слышал много, и тоже ухмыльнулся. Не зная, что ответить, Марино опрокинул первый бурбон и заказал второй. Когда Айзе заикнулся насчет того, чтобы заглянуть ей под халатик, у Марино сильно зачесались кулаки. Конечно, бить он никого не стал. Сидел, пил и старался не думать, как она выглядит, как снимает тот самый лабораторный халат, как бросает пальто на спинку стула или вешает в шкаф. Он гнал возникающие в голове картины: как она расстегивает пуговицы жакета, как подворачивает рукава блузки и делает все прочее, что требуется делать, когда работаешь с телом покойника. Скарпетта всегда держалась просто, не задавалась и, похоже, даже не замечала, что взгляды всех устремлены на нее, когда она расстегивает пуговицы или снимает плащ, тянется к вешалке или наклоняется. Может быть, она не замечала ничего этого, потому что на первом месте у нее всегда стояла работа, а мертвые все равно ничего не видят. Но Марино не мертвый, а очень даже живой. Или, может быть, она считает его мертвым? – Говорю тебе еще раз – я не собираюсь возвращаться в Ричмонд, – говорит из кресла Скарпетта. Она сидит, скрестив ноги, в тех же зашлепанных грязью темно-синих брюках и настолько перепачканных в глине черных туфельках, что уже трудно вспомнить, какими они были утром. – Кроме того, ты же не думаешь, что я строила бы такого рода планы и ничего не сказала тебе? – Кто тебя знает. – Ты меня знаешь. – Я сюда не вернусь. Сейчас тем более. Кто-то стучит в дверь, и сердце у Марино подпрыгивает. Мысли мечутся между полицией, судом и тюрьмой. Он облегченно закрывает глаза, когда голос за дверью отвечает: – Обслуживание номеров. – Я возьму, – говорит Скарпетта. Она встает и идет через комнату к двери. Если бы она была в номере одна, если бы здесь не было Марино, Скарпетта обязательно спросила бы, кто там, и посмотрела в «глазок». Сейчас беспокоиться не о чем – он за спиной, и в ножной кобуре у него полуавтоматический «кольт» двадцать восьмого калибра. Впрочем, до стрельбы бы дело не дошло – Марино с удовольствием размял бы кулаки, врезал кому-нибудь в челюсть или под дых. – Как дела? – осведомляется прыщеватый молодой человек в форменном костюме, вкатывая в номер тележку. – Все хорошо, спасибо, – отвечает Скарпетта и, порывшись в кармане брюк, извлекает аккуратно сложенную десятку. – Можете оставить все здесь. Спасибо. – Она протягивает ему десятку. – Спасибо, мэм. Удачного вам всем дня. – Он поворачивается и выходит, осторожно закрыв за собой дверь. Марино сидит на кровати неподвижно, и только глаза бегают за Скарпеттой. Он смотрит, как она снимает пластиковую упаковку, как добавляет масло в овсянку, как посыпает ее солью. Потом открывает другой квадратик масла,намазывает его на тосты и наливает две чашки чаю. Сахар в чай Скарпетта не кладет. На тележке вообще нет сахара. – Давай. – Она ставит овсянку и чашку крепкого чая на столик у кровати. – Ешь. Чем больше съешь, тем лучше. Может, самочувствие поправится. Может, память вернется. Чудеса, знаешь ли, случаются. – Она идет к тележке за тостами. При виде овсянки желудок начинает протестовать, но Марино все же берет ложку и зачерпывает кашу. Ложка и каша напоминают, как Скарпетта брала пробу грунта деревянным шпателем, и за первой волной отвращения накатывает вторая. Лучше бы было напиться в стельку и свалиться. Но нет, он напился и не свалился. Глядя на кашу, Марино еще прочнее утверждается в мысли, что ночь не прошла без последствий. – Не могу. – Ешь, – строго, как судья, говорит Кей из своего кресла. Марино пробует овсянку и с удивлением обнаруживает, что вкус у нее довольно приятный, и идет неплохо. Не моргнув глазом он расправляется с целой тарелкой и принимается за тосты. И все это время Кей наблюдает за ним. Она ничего не говорит и только смотрит, и Марино прекрасно знает, в чем дело, – он до сих пор не рассказал ей правду. Он придерживает детали, которые – сомнений нет – убьют фантазию и растопчут воображение. Как только она все узнает, у него не останется ни одного шанса. Тост вдруг застревает в горле, и Марино не может его проглотить. – Полегчало? Выпей чаю. – Теперь она точно судья – прямая фигура в темном на фоне серого неба. – Съешь все тосты и выпей по крайней мере чашку чаю. Организм нуждается в пище. У тебя обезвоживание. Кажется, у меня есть адвил. – Адвил? Это хорошо, – отвечает Марино с набитым ртом. В нейлоновом мешочке что-то звякает, и в руке Кей появляется пузырек с адвилом. Марино пережевывает остатки тоста, залпом проглатывает чай и вдруг чувствует, что проголодался. Кей подходит к кровати, откручивает колпачок и вытряхивает ему на ладонь две таблетки. Пальцы у нее проворные и сильные, но на его громадной ладони выглядят маленькими. Они легко касаются его кожи, и это прикосновение для Марино дороже и приятнее многого другого. – Спасибо, – говорит Марино, когда Скарпетта возвращается в свое кресло. «Если понадобится, она просидит в этом чертовом кресле целый месяц, – думает он. – Может, так и сделать? Пусть сидит целый месяц. Она никуда не пойдет, пока не я не расскажу ей все. Хоть бы перестала так смотреть». – Как наша память? – Кое-что утрачено безвозвратно. Такое, знаешь ли, тоже случается. – Марино допивает чай и осторожно глотает таблетки. – Да, кое-что уходит навсегда, – соглашается Скарпетта. – А что-то никак не забывается. И еще есть такое, о чем трудно говорить. Итак, вы с Айзе и Браунингом пили. Что дальше? Во сколько примерно ты переключился на бурбон? – Где-то около девяти… может быть, половины девятого. Потом зазвонил сотовый. Звонила Сьюзи. Голос у нее был расстроенный. Сказала, что ей нужно поговорить со мной, и спросила, смогу ли я приехать. – Марино умолкает, ожидая реакции Кей. Говорить в таких случаях не обязательно – что она думает, видно по глазам. – Продолжай, пожалуйста. – Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что мне нельзя было туда ехать после бурбона с пивом. – Ты даже не представляешь, что я сейчас думаю. – Я нормально себя чувствовал. Подумаешь, пропустил пару стаканчиков… – Уточни. Что ты понимаешь под «парой стаканчиков»? – Ну, не больше трех. – Шесть пива – это шесть унций алкоголя. Три бурбона – это еще четыре или пять унций, в зависимости от того, насколько хорошо ты знаешь бармена. И это все, – она быстро подсчитывает в уме, – примерно за три часа. Выходит около десяти унций. Предположим, ты усваиваешь одну унцию в час – это норма. Значит, когда ты вышел из бара, в тебе плескалось еще по меньшей мере семь унций. – Черт! Давай обойдемся без математики. Я нормально себя чувствовал. Говорю тебе, нормально. – На ногах ты держишься крепко, но с медицинской точки зрения ты находился в состоянии опьянения. По моим расчетам, содержание алкоголя в крови превышало допустимое. До ее дома, надо полагать, ты добрался целым и невредимым. Во сколько это было? – Наверно, около половины одиннадцатого. Ты же понимаешь, что я не смотрел поминутно на часы. – Марино молчит. То, что было дальше, до сих пор колышется внутри ленивой черной массой, него никак не тянет погружаться в этот мрак. – Я слушаю, – говорит Скарпетта. – Как себя чувствуешь? Выпьешь еще чаю? Поешь? Марино качает головой. Горит горло. Уж не таблетки ли виноваты? Может, они застряли где-то и прожигают в нем дыру? Впрочем, жжет во многих местах, и два новых очага были бы неразличимы на общем фоне, но он обойдется без них. – Голова лучше? – Ты когда-нибудь ходила к психотерапевту? – спрашивает Марино вдруг. – Вот и я сейчас так себя чувствую, словно на прием попал. Будто сижу в темной комнате с мозгоправом. Может, оно и не так, не знаю, но вроде того. – Марино сам не понимает, зачем это сказал, но так уж получилось, и он смотрит на нее, беспомощный, злой, отчаявшийся, не зная, что еще сделать, чтобы не ступить в колышущуюся темноту. – Давай не будем отвлекаться. Речь не обо мне. И я не психотерапевт, и уж тебе это известно лучше, чем многим. Вопрос сейчас не в том, почему ты сделал это или почему не сделал. Вопрос в том, что ты сделал или чего не сделал. Что тебя беспокоит. Психиатрам и психотерапевтам на это наплевать. – Понятно. Что? Вот в чем проблема. Не знаю, док. Я просто не знаю, и это истинная правда. – Вернемся немного назад. Ты приехал к ней. Как? Машины у тебя не было. – На такси. – Квитанция есть? – Надо поискать. Может, завалялась в кармане. – Было бы хорошо, если бы она нашлась. – Должна быть в кармане пальто. – Поищешь потом. Что дальше? – Вышел и пошел к двери. Позвонил. Она открыла. Я вошел. – Густая колышущаяся тьма теперь перед ним, как нависшее грозовое облако. Марино вздыхает, и в голове начинает шуметь. – Пит, все в порядке, – негромко говорит Скарпетта. – Ты можешь все мне рассказать. Нам нужно выяснить, что произошло. Больше ничего. – Она… у нее были такие высокие ботинки… как у десантника. Черные, кожаные, с железными мысами. Военные. И еще длинная камуфляжная футболка. – Тьма обволакивает его, готовая проглотить целиком, без остатка. – И больше ничего, только это. Я даже растерялся, не понял, зачем она так оделась. Ты можешь думать, что хочешь, но у меня и в мыслях ничего такого не было. А потом она закрыла дверь и засунула руки… – Куда она засунула руки? – Сказала, что хочет меня с самой первой минуты… с того утра, когда мы к ней приезжали. – Марино немного приукрашивает, но только немного, потому что, даже если слова и были другие, смысл был именно этот. Она хотела его. Хотела с первого мгновения, как увидела его, когда они с Кей появились в ее доме, чтобы расспросить о Джилли. – Ты сказал, что она засунула руки. Куда? Куда она их засунула? – В карманы. Мне в карманы. – В передние или задние? – В передние. Он опускает глаза и смотрит на глубокие карманы рабочих брюк. – Ты в них был? – Ее взгляд не оставляет его в покое. – В них. В этих самых. Я даже переодеться не успел. Даже в комнату не заходил утром. Поймал такси – и сразу в морг. – До этого мы еще дойдем. Итак, она засунула руки тебе в карманы. Что потом? – Зачем тебе это все? – Сам знаешь зачем. Ты прекрасно это знаешь, – говорит Кей ровным, спокойным тоном. Марино помнит, как Сьюзи засунула руки ему в карманы, как засмеялась и втянула в дом, а потом ногой захлопнула дверь. Мысли теряются в тумане, похожем на тот, что кружился в свете фар такси, на котором он приехал к ее дому. Он знал, что едет в неведомое, но все равно ехал, а потом она засунула руки ему в карманы и втянула, смеясь, в гостиную. На ней не было ничего, кроме военных ботинок и камуфляжной футболки, и она прижалась к нему мягким и теплым телом, чтобы они почувствовали друг друга. – Сьюзи принесла бутылку бурбона из кухни, – рассказывает Марино. В номере отеля ничего и никого, кроме Кей. Он в трансе. – Налила выпить. Я сказал, что больше не буду. А может, и не сказал. Не знаю. Она меня завела. Что тут скажешь? Завела. Я спросил, откуда камуфляж, и она ответила, что это его, Фрэнка. Он заставлял ее выряжаться для него, и потом они играли. – Джилли присутствовала при этих играх? – Что? – Ладно, к Джилли перейдем потом. Во что они играли? Фрэнк и Сьюзи? – У них были свои игры. – Она хотела, чтобы и ты поиграл с ней в эти игры? В номере темно, и Марино ощущает эту тьму и, стараясь не отступать от правды, снова и снова думает о том, что фантазии умерли, что мечта не вернется уже никогда. Она будет представлять его с той. Она узнает его таким, каким он сам не хочет себя знать. И надеяться ему уже не на что, потому что теперь она знает, что значит бытье ним. – Расскажи об игре, – спокойно говорит Скарпетта. – Это очень важно. Марино сглатывает, представляя, что в горле застряли две таблетки и что они жгут. Хочется пить, но он не может пошевелиться и не смеет попросить у Кей чаю или чего-то еще. Скарпетта сидит в кресле – прямо, но без напряжения, положив на подлокотники сильные, умелые руки. Она слушает и внимательно смотрит на него. – Она сказала, чтобы я за ней гонялся. Я уже выпил. Ну и спросил, что она имеет в виду. Она сказала, чтобы я ушел в спальню, спрятался за дверью и подождал пять минут, а потом начал искать ее, как будто… как будто хочу ее убить. Я сказал, что мне не нравится такая игра. Ладно, не сказал. – Он переводит дух. – Наверно, я ничего ей не сказал, потому что она меня завела. – Который был час? – Не знаю. Должно быть, я провел у нее около часа. – Так. Ты приехал к ней примерно в половине одиннадцатого, и она сразу потянула тебя в гостиную. А играть предложила через час. И что же, за этот час ничего не случилось? – Мы выпивали. В гостиной, на диване. – Марино не смотрит на нее. Он уже никогда на нее не посмотрит. – При свете? Шторы были занавешены? – Она растопила камин. Свет выключила. Насчет штор не помню. – Марино задумывается. – Занавешены. – Что вы делали на диване? – Разговаривали. Ну и… миловались. Наверно… – Мне нужно знать точно. И я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что вы «миловались». Целовались? Обнимались? Она тебя раздела? У вас было совокупление? Оральныи секс? Его лицо вспыхивает. – Нет. То есть… не совсем так. По большей части целовались. Что обычно делают мужчина и женщина? Сидели на диване и разговаривали. Про эту игру. – Марино знает, что Кей видит его смущение и страх, и уже не может смотреть на нее. Отсветы огня из камина прыгали по ее телу, по ее бледной плоти, и, когда она схватила его, было приятно и больно. Потом только больно. Он попросил ее быть поосторожнее, потому что ему больно, но она рассмеялась и сказала, что ей нравится жесткий секс, нравится вот так, грубо. Она укусила его, и он сказал, что ему так не нравится, не нравится, когда больно. «Понравится, – пообещала она. – Тебе понравится кусаться. Ты многое потерял, если не делал это раньше, не делал вот так, грубо и больно». Она все ерзала и ерзала, и огонь плясал по ее телу, и он пытался просунуть язык ей в рот, сделать ей хорошо, но еще и сжимал ноги и вертелся, уклоняясь от ее зубов и цепких, хватких пальцев. «Не будь таким неженкой», – повторяла она и снова и снова пыталась повалить его на диван, двинуть в пах и расстегнуть молнию, а он снова и снова вырывался, выкручивался, не позволяя ей добраться до себя. Пламя выхватывало из темноты ее белые зубы, и он думал только о том, что будет, если они вопьются в него. – Значит, игра началась на диване? – спрашивает Скарпетта. – Там мы только говорили. Говорили об этой игре. Потом я поднялся, и она потащила меня в спальню. Сказала, чтобы я встал за дверью и подождал пять минут. – Ты пил еще? – Наверно, она что-то наливала. – Точнее. Наливала или нет? Сколько наливала? Много или мало? Сколько ты выпил? – У этой женщины мало ничего не бывает. Наливала. Помногу. До того как она отвела меня в спальню, я выпил… ну, раза три. Дальше помню плохо. Все как-то расплывается. В общем, когда мы начали эту игру, я уже ничего толком и не соображал. Может, оно и к лучшему. – Не к лучшему. Постарайся вспомнить. Нам нужно знать, что случилось. Что. Не почему, а что. Мне наплевать на почему. И ты должен довериться мне. Все, что ты скажешь, я уже видела. Или хотя бы слышала. Меня так легко не смутить. – Знаю, док. Знаю, что тебя не смутить. Дело не в тебе, а во мне. Помню, я посмотрел на часы и не смог понять, который час. Глаза уже, ясное дело, не те, что раньше, но тут вообще все расплылось. Да и набрался я прилично. Сам не знаю, как это вышло, почему я ей поддался. Марино стоял за дверью, весь в поту, всматриваясь в циферблат и ничего не видя. Потом начал считать, молча, про себя, но когда дошел до шестидесяти, сбился и снова попытался определить время по часам. Он ждал долго, наверняка больше пяти минут. Такого с ним еще не бывало. Ни одна женщина не доводила его до такого возбужденного состояния. Он вышел из комнаты и понял, что света нет во всем доме. Даже собственную руку он увидел только тогда, когда поднес ее к лицу. Он сделал несколько шагов на ощупь, держась за стену, и сообразил, что она слышит его. И вот тогда в тишине и мраке, вслушиваясь в свое хриплое дыхание и глухой стук колотящегося сердца, он испытал настоящий страх. Он потянулся рукой к лодыжке, но потерял равновесие и оказался на полу. Он снова потянулся к лодыжке, чтобы достать пистолет, но пистолета не было. Какое-то время он просто сидел на полу в коридоре. Может быть, даже уснул ненадолго. Придя в себя, он уже знал, что оружия нет. Гулко ухало сердце. Пот стекал в глаза. Он сидел не шевелясь, едва дыша, прислушиваясь, пытаясь определить, где же прячется этот сукин сын. Мрак, такой густой, что и не продохнуть, накрыл его черным покрывалом. Он попробовал подняться, тихо, бесшумно, чтобы не выдать себя. Этот гад был где-то здесь, а у него не оказалось пистолета. Загребая, как веслами, руками, едва касаясь стен, он двинулся вперед, готовый ко всему, зная, что словит пулю, если только не застигнет ублюдка врасплох. Он крался осторожно, как кот, сконцентрировав внимание на затаившемся противнике, а в голове гвоздем долбили одни и те же мысли: как он попал в этот дом, что это за дом, кто он, его невидимый враг, и где, черт бы их побрал, остальные парни? Куда, на хрен, все подевались? А вдруг всех уже положили? Может, и его сейчас подстрелят, потому что он потерял где-то пистолет и рацию и вообще не знает, куда попал. И тут его что-то ударило. Он лежал в колышущейся, жаркой тьме, то приходя в себя, то погружаясь во мрак, потом ощутил жгучую боль, и тьма надвинулась и схватила его, издавая жуткие чмокающие звуки. – Я не знаю, что произошло, – слышит Марино собственный голос и удивляется, что голос звучит нормально, потому что сам он ощущает себя сумасшедшим. – Просто не знаю. Я проснулся в кровати. – Одетый? – Нет. – Где была одежда? – На стуле. – На стуле? Сложена аккуратно? – Да, аккуратно. Вся одежда и на ней пистолет. Я лежал на кровати, и больше там никого не было. – Ее половина была расстелена? Она спала в той же постели? – Белье было смято. Сбито в кучу. Я не сразу понял, где нахожусь, а потом вспомнил, что приехал к ней домой на такси, и вспомнил, как она встретила меня в ботинках и камуфляжной футболке. На столе возле кровати стоял стакан с бурбоном и лежало полотенце. На полотенце была кровь, и я здорово струхнул. Попробовал встать и не смог. Так и сидел. Марино замечает полную чашку, но не помнит, чтобы Скарпетта вставала и подливала чай. Он вроде бы в том же положении, полусидит на кровати, откинувшись на подушки, но часы показывают, что с начала разговора прошло уже три часа. – Как по-твоему, она могла чем-то тебя опоить? – спрашивает Скарпетта. – К сожалению, анализ крови проводить уже поздно – слишком много времени прошло. – Только этого мне и не хватало. Делать анализ крови – то же самое, что доносить на себя в полицию. Если, конечно, она не донесла раньше. – Расскажи о том окровавленном полотенце. – Я не знаю, чья на нем была кровь. Может, моя. Губы и сейчас болят. – Он осторожно ощупывает рот. – Вообще все болит. Наверно, для нее это главное – чтобы сделать больно. Может, я тоже ей что-то сделал. Не знаю. Не видел. Она заперлась в ванной, а когда я начал звать ее, принялась кричать. Кричала, чтобы я убирался из ее дома, обзывала… Ну, ты знаешь… – Полотенце ты, конечно, прихватить не додумался. – Я даже не знаю, как вызвал такси и как выбрался из дому. Ничего не помню, все из головы вылетело. А полотенце… да, не сообразил. – Ты отправился прямиком в морг. – Она хмурится, словно не совсем понимает, почему он не поехал в отель. – Не совсем. Зашел в «Севен-илевен» выпить кофе. Потом попросил таксиста высадить меня в паре кварталов от морга. Думал, пройдусь – и полегчает. Немного помогло. Ну а когда почувствовал себя наполовину человеком, отправился в контору. И на тебе, она уже там. – Прежде чем пойти в морг, ты прослушивал телефонные сообщения? – Ох… Может быть. – Иначе ты бы не знал о совещании. – О совещании я узнал еще раньше. Когда мы сидели в баре, Айзе сказал, что передал Маркусу какую-то информацию. По электронной почте. – Марино морщит лоб, пытаясь вспомнить. – Да, точно. Он сказал, что Маркус сразу же перезвонил ему, как только получил отчет, и приказал быть пораньше на месте, потому что он созывает совещание и хочет, чтобы Айзе на всякий случай был под рукой, если понадобится что-то объяснить. – Значит, о совещании ты узнал еще вечером, – говорит Скарпетта. – Да, еще вечером. И похоже, Айзе упомянул что-то, из-за чего я решил, что ты тоже будешь присутствовать, поэтому и отправился сразу туда. – Ты знал, что совещание назначено на половину десятого? – Наверно. Извини, док, но у меня в голове туман. Насчет совещания я точно знал… – Марино смотрит на Кей, но понять, о чем она думает, ему не по силам. – А что? Из-за чего вообще это совещание? Что стряслось? – Он сообщил мне об этом только сегодня, в половине девятого. – Понятно. Хочет, чтобы ты подергалась, поволновалась. – Неприязнь к доктору Маркусу вспыхивает с новой силой. – Слушай, давай сядем на самолет и улетим во Флориду. Пошел он… – Сегодня утром, когда вы с миссис Полссон встретились в коридоре, она сказала тебе что-нибудь? – Нет. Только посмотрела и отвернулась. Как будто мы и не знакомы. Не понимаю, док. Знаю, что-то случилось. Что-то плохое. Не буду скрывать, мне страшно. А вдруг я натворил такое… – Марино вздыхает. – Мало было неприятностей, так вот тебе еще. Скарпетта медленно поднимается с кресла. Вид у нее усталый, глазах тревога, и Марино понимает, что она размышляет о чем-то, прослеживает связи, проследить которые он сам не в состоянии. Он долго смотрит в окно, потом подходит к сервировочному столику выливает в кружку остатки чая. – Тебе ведь больно? – Скарпетта стоит около кровати и смотрит на него сверху вниз. – Покажи, что она с тобой сделала. – Нет, док! Черт возьми, только не это! Не могу, – хнычет Марино жалобно, по-стариковски. – Ни за что. Не могу. – Ты же хочешь, чтобы я тебе помогла? Думаешь, я увижу что-то, чего не видела раньше? Он закрываетлицо руками. – Не могу. – Вызывай полицию. Тебя отвезут в участок, разденут и сфотографируют. Заведут дело. Ты этого хочешь? Не такой уж и плохой план, если предположить, что она уже подала заявление. Но мне представляется, что никуда она не обращалась. Марино опускает руки и смотрит на нее: – Почему? – Почему я так считаю? Все просто. Всем известно, где мы остановились. Детектив Браунинг тоже это знает. У него, наверное, и твой номер телефона есть. Так почему же полиция еще не приехала? Почему тебя не арестовали? Думаешь, они стали бы медлить, если бы мать Джилли Полссон позвонила в Службу спасения и заявила, что ее изнасиловали? И почему она не закричала, не подняла шум, когда увидела тебя в морге? Ты только что над ней надругался, но она не устраивает сцену, не спешит звать полицию. Почему? – Я в полицию обращаться не стану. Ни в коем случае. Исключено. – Тогда у тебя есть только я. – Скарпетта возвращается к креслу и берет нейлоновый мешок. Расстегивает молнию и достает цифровой фотоаппарат. – Вот дела, – с ужасом, словно на него направили револьвер, говорит Марино. – Похоже, пострадавший здесь ты. И, намой взгляд, она хочет, чтобы ты думал, будто и впрямь виноват перед ней. Почему? – Да откуда мне знать? – Ты ведь не дурак, Марино. И не прикрывайся похмельем. Он смотрит на Кей. Смотрит на фотоаппарат. Снова смотрит на нее. Она стоит посреди комнаты в забрызганном глиной костюме. – Мы приехали сюда, чтобы расследовать смерть ее дочери, она определенно хочет чего-то. Может быть, денег. Может быть, внимания. Может, ей нужно что-то, чтобы в случае необходимости давить на нас. Я не знаю, что ей нужно, но собираюсь узнать. И узнаю. Так что снимай рубашку, снимай штаны, снимай все остальное и покажи, что она с тобой сделала и ради чего затеяла эту мерзкую игру. – И что ты обо мне подумаешь? – Он осторожно стягивает через голову рубашку и морщится от боли – следы укусов и засосов покрывают всю грудь и спину. – Господи… Сиди смирно. Черт, почему ты не показал мне это все раньше? Нужно немедленно все обработать. Только инфекции не хватало. И ты еще беспокоишься, что она могла обратиться в полицию? Это ей следует беспокоиться. – Выговаривая, Кей щелкает фотоаппаратом, заходит слева и справа, снимает крупным планом каждую рану. – Я же не знаю, что сделал с ней, вот в чем проблема, – говорит Марино, постепенно успокаиваясь. Похоже, все не так уж и плохо. Похоже, он зря боялся. – Если бы ты сделал даже половину того, что она сделала с тобой, у тебя болели бы зубы. У него зубы не болят, совсем не болят. Зубы как зубы, такие же, как всегда, ничего особенного. Слава Богу. – Что со спиной? – Скарпетта снова стоит над ним. – Спина не болит. – Дай посмотреть. Наклонись вперед. Он наклоняется. Кей осторожно убирает подушки. Ее теплые пальцы трогают его плечи, легко скользят по коже, подталкивают, заставляя наклониться еще ниже. Скарпетта осматривает его сзади, а он пытается вспомнить, дотрагивалась ли она когда-то до него так, как сейчас. Нет. Он бы запомнил. – Гениталии? – будто невзначай спрашивает Скарпетта и, не дождавшись ответа, добавляет: – Марино, если повреждены гениталии, я должна это сфотографировать. Может быть, тебе нужна медицинская помощь. Или мы и дальше будем притворяться, будто я не знаю, что ты мужчина и у тебя есть мужские гениталии, как и у половины человечества? Судя по всему, она и там следы оставила, иначе ты просто сказал бы, что все в порядке. Я права? – Права, – бормочет Марино, прикрывая причинное место обеими руками. – Да, права. Да, оставила. Но может быть, остановимся на этом, а? Ты уже все доказала. Какой смысл идти дальше? Скарпетта садится на край кровати, в паре футов от него. – Ладно, давай ограничимся словесным описанием, а потом уже решим, снимать тебе брюки или нет. – Она меня покусала. Живого места не оставила. Все в синяках. – Я врач. – Еще не забыл. Но ты не мой врач. – Стану им, если ты умрешь. Если бы она убила тебя, как по-твоему, кто постарался бы выяснить, в чем дело? Кому бы ты был нужен? Тыжив, чему я очень рада, но подвергся насилию и получил повреждения, которые могли бы привести и к смерти. Звучит, конечно, смешно, в общем, сделай мне одолжение и позволь тебя осмотреть. Мне нужно знать, нуждаешься ли ты в медицинской помощи и есть ли необходимость фотографировать. – Что ты имеешь в виду под медицинской помощью? – Может быть, достаточно будет и бетадина. Я куплю его в аптеке. Марино пытается представить, что будет, если Скарпетта увидит его. Раньше она его не видела. Она не знает, что у него там и каких размеров, может, средних, а может, меньше или больше. И откуда ему знать, какой будет реакция, если он понятия не имеет, что ей нравится и к чему она привыкла. Потом он представляет, как они едут в суд, как он расстегивает там штаны и как его фотографируют. – Только попробуй засмеяться, и я возненавижу тебя до конца жизни, – предупреждает он и чувствует, как в лицо ударяет кровь и пот жжет, будто кислота. – Ах ты, бедняжка, – вздыхает Скарпетта и добавляет: – Какая ж она дрянь.Глава 31
Скарпетта сворачивает на боковую улочку и останавливает машину перед домом Сьюзен Полссон. Холодный дождь бьет в ветровое стекло. «Дворники» мечутся, не справляясь с потоками воды. Несколько минут она сидите работающим двигателем, глядя на ведущую к крыльцу неровную дорожку, представляя, каким путем шел накануне Марино. Других вариантов нет. За его рассказом скрывается нечто большее, чем он думает. То, что увидела Кей, хуже того, что он думает. Возможно, Марино поведал не все и придержал кое-какие детали, но он рассказал достаточно. Скарпетта выключает двигатель. Дождь усиливается, в его шуме тонут все прочие звуки, и вода на ветровом стекле напоминает рифленый лед. Сьюзен Полссон дома. Ее мини-вэн припаркован неподалеку, и в окнах горит свет. Да и куда идти в такую погоду? Зонтика в машине нет. Нет и шляпки. Скарпетта выходит под проливной дождь и торопливо шагает по старым скользким плитам к дому убитой девочки, чья мать так любит безумные сексуальные игры. Может быть, ее и нельзя назвать сексуальной извращенкой, но тому, что она сделала с Марино, нет оправдания. Злость переполняет Скарпетту, и она не намерена ее усмирять. Марино, может быть, даже не догадывается, как она зла, но миссис Полссон узнает, какой бывает Скарпетта в таком состоянии. Она бьет латунным ананасом в деревянную дверь и думает, что делать, если хозяйка не откроет и, последовав примеру Филдинга, притворится, что ее нет дома. Она еще раз стучит в дверь, медленнее и сильнее. Сумерки из-за дождя наступили раньше, накрыв город чернильным облаком. Дыхание вырывается клочками пара. Скарпетта стоит на крыльце, окруженном, как островок, плещущей водой, и упрямо стучит в дверь. «Буду стоять и стучать, – думает она. – Тебе отсюда не выйти. И не тешь себя надеждой, что я повернусь и уйду». Кей достает из кармана сотовый и клочок бумаги и смотрит на номер, записанный накануне, когда они были здесь с Марино и когда она, сочувствуя несчастной матери, была с ней мягка и терпелива. Скарпетта набирает номер, слышит, как звонит в доме телефон, и снова стучит – нет, колотит в дверь. Если молоток сломается, так тому и быть. Проходит минута. Кей набирает номер еще раз, и телефон снова звонит и звонит, но она дает отбой прежде, чем сработает автоответчик. «Ты дома. И не делай вид, что тебя там нет. Ты знаешь, что я стою здесь, на крыльце». Кей делает шаг от двери и смотрит на освещенные окна, жмущиеся друг к другу на фасаде скромного кирпичного домика. За полупрозрачными белыми шторами – теплый, мягкий свет. В окне справа появляется тень. Тень останавливается, поворачивается и исчезает. Скарпетта снова стучит в дверь и набирает номер. На этот раз она не дает отбой и, дождавшись автоответчика, говорит: – Миссис Полссон, это доктор Скарпетта. Пожалуйста, откройте. Это очень важно. Я стою перед вашей дверью. И я знаю, что вы дома. – Она еще раз стучит в дверь. Тень возникает снова, теперь уже в окне слева. Дверь открывается. – Боже мой! – с притворным удивлением восклицает миссис Полссон. Получается неубедительно. – Вот уж не думала, что это вы. Какой дождь. Проходите, не мокните. Я никогда не открываю незнакомым людям. Роняя капли воды, Скарпетта идет в гостиную, снимает длинное темное и изрядно потяжелевшее пальто и убирает с лица мокрые пряди. – Так и воспаление подхватить недолго, – говорит миссис Полссон. – Да кому я это говорю – вы же врач. Проходите в кухню, я приготовлю вам что-нибудь горячее. Скарпетта оглядывает небольшую гостиную, смотрит на остывшую золу в камине, на диван под окном, на двери, ведущие в глубину дома. Миссис Полссон перехватывает взгляд, и лицо ее напрягается, сквозь почти приятные черты проступает грубость, жестокость и мелочность души. – Зачем вы пришли? – уже другим голосом спрашивает хозяйка. – Что вам здесь нужно? Я думала, вы приехали из-за Джилли, но теперь вижу, что ошиблась. – Не уверена, что кто-то бывал здесь из-за Джилли, – отвечает Скарпетта. Она стоит посредине комнаты, роняя капли на дубовый пол, и демонстративно осматривается. – Вы не имеете права так говорить, – бросает миссис Полссон. – Пожалуй, вам лучше уйти. Мне такие, как вы, не нужны. – Я не уйду. Если хотите, вызывайте полицию. Но я в любом случае не уйду, пока мы не поговорим о том, что случилось прошлой ночью. – Да, мне бы следовало позвонить в полицию. После того, что сделал этот мерзавец. Это низко и подло. Воспользоваться слабостью несчастной женщины. Как я не поняла, что ему нужно. Таких сразу видно. – Давайте, звоните в полицию. Мне тоже есть что рассказать. Занятная получится история. Я взгляну еще кое на что, если не возражаете. Я знаю, где кухня. Знаю, где комната Джилли. А если пройду эту дверь и поверну не вправо, а влево, то попаду, наверное, в вашу спальню. – Не дожидаясь ответа, она пересекает гостиную. – Вы не имеете права вести себя так в моем доме, – пытается протестовать миссис Полссон. – Сию же минуту убирайтесь отсюда! Нечего здесь высматривать. Спальня больше комнаты Джилли, но ненамного. Двуспальная кровать, небольшие ореховые тумбочки по обе стороны от нее и комод с зеркалом. Из комнаты ведут еще две двери: одна – в тесную ванную, другая – в чулан. И там, прямо на полу, стоят черные ботинки армейского образца. Скарпетта опускает руку в карман жакета, вынимает пару хлопчатобумажных перчаток и натягивает их, стоя в проходе. Она смотрит на развешенную одежду, потом резко поворачивается и заходит в ванную. На краю ванны лежит камуфляжная футболка. – Он вам рассказал, да? – спрашивает за спиной миссис Полссон. – И вы поверили. Посмотрим, поверит ли полиция. Не думаю, что они поверят вам или ему. – Вы часто играли в такие игры в присутствии дочери? – Скарпетта смотрит ей в глаза. – Наверное, это нравилось Фрэнку, верно? Вы у него научились? Или сами придумали эту мерзкую забаву? Что еще могла увидеть здесь Джилли? Групповой секс? Вы это имели в виду, когда говорили «они»? Тех, кто приходил сюда порезвиться с вами и Фрэнком? – Как вы смеете предъявлять мне такие обвинения! – восклицает хозяйка. Лицо ее искажено гневом и ненавистью. – Я ничего не знаю ни о каких играх! – Основания для обвинения есть уже сейчас, и я подозреваю, что это еще не все. – Скарпетта подходит к кровати и откидывает покрывало. – Белье вы, похоже, не меняли. Это хорошо. Видите пятна? Вот здесь и там. Это кровь. Думаю, кровь Марино. Не ваша. – Она пристально смотрит на хозяйку. – Не странно ли? Его кровь есть, а вашей нет. Думаю, окровавленное полотенце тоже где-то поблизости. – Она оглядывается. – Может быть, вы его постирали, но это не важно. То, что нам нужно, мы все равно найдем. – Да вы еще хуже, чем он. Я через такое прошла… – говорит миссис Полссон, но уже другим тоном. – Если уж от женщины не дождешься сочувствия… – Сочувствия? Вы едва его не покалечили, а потом еще и обвинили в изнасиловании. Нет, миссис Полссон, у меня нет к вам сочувствия, и я не думаю, что на земле найдется хотя бы одна приличная женщина, которая станет на вашу сторону. – Скарпетта начинает собирать постельное белье. – Что вы делаете? Я не позволю… – Меня вы не остановите. И я сделаю не только это. – Она сворачивает простыни и наволочки. – Вы не имеете права. Вы не полицейская. – Для вас я хуже любого полицейского. Можете не сомневаться. – Скарпетта кладет свернутое белье на голый матрас. – Что еще? – Она оглядывает комнату. – Вы, наверное, необратили внимания, когда столкнулись с Марино утром в морге, но на нем те же брюки, в которых он был вчера. И то же белье. Наверное, вам известно, что после секса у мужчины остается что-то на белье и даже на брюках. У Марино ничего нет. Никаких следов, кроме крови. Не будем забывать и о соседях, которые, возможно, видят больше, чем вам хотелось бы, и знают, что происходит за этими шторами. Особенно если в комнате горит свет или растоплен камин. – Ну, может быть, ничего такого и не случилось. Может быть, все началось как обычно и только потом пошло не так. – Похоже, миссис Полссон уже приняла какое-то решение. – Все было вполне невинно, как бывает, когда мужчина и женщина нравятся друг другу. Может быть, потом я немного увлеклась. Потому что он огорчил меня. Такой крупный, сильный мужчина, а вот ведь не смог… – Ничего удивительного, если учесть, что вы постоянно ему подливали. – Теперь Скарпетта уверена, что Марино чист. Проблема в том, что его одинаково беспокоят оба варианта, а раз так, то и обсуждать с ним ничего не стоит. Скарпетта наклоняется и поднимает ботинки. Ставит их на кровать. На голом матрасе огромные черные ботинки выглядят особенно зловеще. – Это Фрэнка, – говорит миссис Полссон. – Если вы их надевали, вашу ДНК найти будет нетрудно. – Кей идет в ванную и берет камуфляжную футболку. – Это, наверное, тоже Фрэнка. Миссис Полссон молчит. – А теперь, если хотите, пройдемте в кухню, я бы с удовольствием выпила чего-нибудь горячего. Может быть, чашечку кофе. Какой бурбон вы пили вчера? Вам, должно быть, сильно нездоровится, если только вы не заботились больше о его стакане, чем о своем. Марино сегодня не в лучшей форме. И это еще мягко сказано. Ему потребовалась медицинская помощь. – Все это Скарпетта говорит на ходу, по пути в кухню. – Что вы имеете в виду? – Я имею в виду, что ему понадобился врач. – Он ходил на прием к врачу? – Его осмотрели и сфотографировали. Всего. Должна сказать, выглядит он не очень хорошо. – Скарпетта входит в кухню. На столе, рядом с тем местом, где накануне стоял пузырек с сиропом от кашля, бутылка из-под бурбона. Пузырька нет. Кей стаскивает перчатки и засовывает их в карман. – Еще бы. После того, что он сделал… – Можете не рассказывать, – обрывает ее Скарпетта, наливая в кофеварку воду из-под крана. – И вообще, советую не врать. Если есть что показывать, давайте посмотрим. – Если я кому и покажу, то не вам, а полиции. – Где у вас кофе? – Не знаю, что вы себе напридумывали, но это все неправда. – Миссис Полссон открывает холодильник, берет пакет с кофе и ставит на стол. Потом достает из шкафчика фильтр. – Правду в наши дни отыскать трудно. – Скарпетта вскрывает пакет, вставляет фильтр и засыпает кофе, пользуясь обнаруженной в пакете мерной ложечкой. – Почему? Я и сама удивляюсь. Мы не можем выяснить, что случилось с Джилли. Теперь вот еще одна загадка. Я бы хотела выслушать вас, миссис Полссон. Поэтому и приехала. – Про Пита я ничего говорить не буду, – вздыхает хозяйка. – Если бы собиралась, то уже рассказала бы там, где надо. Правда в том, что ему было хорошо здесь. – Хорошо? – Скарпетта прислоняется к стойке и складывает руки на груди. Вода уже закипела, и по кухне распространяется аромат кофе. – Не уверена, что вы сказали бы то же самое, если бы выглядели так, как он сегодня. – Вы не знаете, как я выгляжу. – Судя потому, как вы выглядите, ничего серьезного он с вами не сделал. Скорее всего он вообще ничего не сделал. Что и неудивительно, принимая во внимание, сколько он выпил. Вы сами только что подтвердили это. – У вас с ним что-то есть? Вы из-за этого приехали? – Сьюзен смотрит на Кей с хитроватой усмешкой, и глаза у нее блестят. – Да, у меня с ним много чего есть. Но это не то, что вы думаете. Полагаю, вам просто не понять. Вы, наверное, не знаете, что я еще и юрист? Хотите узнать, что бывает с теми, кто дает заведомо ложные показания и обвиняет человека в изнасиловании? Вы когда-нибудь бывали в суде? – Вы просто ревнуете, я это сразу поняла. – Хозяйка усмехается. – Думайте что хотите – дело ваше. Но подумайте и о суде, миссис Полссон. Подумайте о том, что будет с вами, когда защита уличит вас во лжи. – Не беспокойтесь, я не собираюсь на него подавать. – Взгляд становится жестким. – Да и изнасиловать меня не так-то просто. Пусть только попробуют. Большой ребенок. Больше я о нем и сказать ничего не могу. Да, я ошиблась. Можете забирать своего Марино, мисс доктор, или как вас там. Кофе готов. Скарпетта разливает его по чашкам и достает ложечки. Пьют стоя. Миссис Полссон вдруг начинает плакать. Она закусывает нижнюю губу, но слезы катятся и катятся. – Я не пойду в суд. – Она качает головой. – Я бы тоже предпочла такой вариант, – говорит Скарпетта, отпивая кофе. – Можете объяснить, зачем вы это делали? – Чем люди занимаются вдвоем, их личное дело. – Миссис Полссон избегает смотреть на нее. – Не личное, когда у одного остаются синяки и раны. Это уже преступление. Вам нравится жесткий секс? Это у вас в привычке? – Вы, должно быть, пуританка. – Хозяйка опускается на стул. – Думаю, есть много такого, о чем вы даже не слышали. – Возможно. Расскажите мне об этой игре. – Спросите у него. – Уже спрашивала, и он рассказал, но, может быть, есть и другие. Вы ведь давно так развлекаетесь? Начали с бывшим мужем, с Фрэнком? – Я не обязана вам отвечать, – угрюмо говорит миссис Полссон. – С какой стати? – Та роза, что мы нашли у Джилли. Вы сказали, что Фрэнк может что-то знать. Что вы имели в виду? Она молчит, сжимает обеими руками чашку, и лицо у нее злое и напряженное. – Миссис Полссон, вы думаете, Фрэнк мог сделать что-то с Джилли? – Кто оставил розу, не знаю. – Женщина поднимает голову, но смотрит не на Скарпетту, а на стену, как и накануне, когда они разговаривали здесь же, в кухне, за этим самым столом. – Я ее не оставляла. Раньше ее не было. По крайней мере мне на глаза она не попадалась. А ящики я открывала за день до того дня. Складывала белье и одежду. Джилли была такая неряха. За ней постоянно приходилось убирать. Она бы, наверно, скорее умерла, чем прибрала за собой. – Миссис Полссон умолкает, поняв, что сказала, и снова упирается взглядом в стену. Скарпетта ждет, последует ли продолжение. Проходит минута, и молчание начинает давить. – Хуже всего было на кухне, – говорит наконец хозяйка. – Поест и оставит тарелки на столе. И то ей не нравится, и это. Даже мороженое могла недоесть. Вы не представляете, сколько еды приходилось выбрасывать. – На ее лице появляется тень печали. – И молоко… Никогда не допивала, и оно могло простоять полдня. – Голос ее то падает, то поднимается. – Знаете, как надоедает, когда все время за кем-то убираешь? – Знаю. В частности поэтому я и развелась. – И он не лучше. В общем, так и ходила за обоими по дому. – Что, по-вашему, мог Фрэнк сделать с Джилли? Если, конечно, он что-то сделал. – Скарпетта так тщательно подбирает слова для вопроса, что на него нельзя ответить простым «да» или «нет». Миссис Полссон не мигая смотрит в стену. – Что-то сделал. Это трудно объяснить. – Я имею в виду, физически. К глазам подступают слезы, и миссис Полссон утирается рукавом. – Когда это случилось, его здесь не было. Не было в доме. По крайней мере насколько мне известно. – Когда что случилось? – Когда я поехала в аптеку. Когда это все случилось. – Она снова вытирает глаза. – Когда я вернулась, окно было открыто. А когда уходила, так не было. Может, она сама его открыла. Я не говорю, что это сделал Фрэнк. Я лишь говорю, что он имеет к этому какое-то отношение. Все, к чему он приближался, рушилось и гибло. Странно, наверно, так говорить о враче. Да вы и сами знаете. – Мне нужно идти, миссис Полссон. Знаю, разговор получился нелегкий и неприятный, у вас есть номер моего сотового. Если вспомните что-то, что покажется вам важным, звоните. Хозяйка кивает, смотрит на стену и плачет. – Может быть, в дом приходил кто-то, о ком нам следует знать. Я не имею в виду Фрэнка. Может быть, он кого-то приводил. Для этих Игр. Скарпетта идет к двери. Миссис Полссон остается за столом. – Постарайтесь вспомнить всех, кто здесь бывал. Джилли умерла не от гриппа. Мы должны выяснить, что именное ней случилось. И мы выясним. Раньше или позже. Вы бы ведь предпочли, чтобы это произошло раньше, не так ли? Молчание. – Звоните в любое время. Я ухожу. Если что-то понадобится, тоже звоните, у вас найдется пара больших пакетов? – Под раковиной. Если для того, о чем я думаю, то они вам ни к чему. Скарпетта открывает ящик под раковиной и достает четыре больших пластиковых пакета для мусора. – Я все-таки возьму. Надеюсь, мне это не понадобится. Она идет в спальню, забирает сложенное постельное белье, ботинки и футболку и складывает все в пакеты. В гостиной надевает пальто и выходит под дождь с четырьмя пакетами – в двух белье, в других только футболка и ботинки. Дорожка в лужах, и холодная вода просачивается в туфли, а дождь хлещет по лицу ледяными струями.Глава 32
В баре «Другой путь» темно. Работающие здесь поначалу поглядывали на Эдгара Аллана Поуга с любопытством, потом пренебрежительно и в конце концов совсем перестали обращать на него внимание. Он подбирает стебелек мараскино и неспешно завязывает его узелком. В «Другом пути» можно выпить «Кровавый рассвет» – фирменный коктейль из водки и чего-то еще, что растекается по дну стакана неровными оранжевыми и красными слоями. Поначалу коктейль действительно напоминает рассвет, но потом, если встряхнуть стакан, водка, что-то еще и сироп перемешиваются, и напиток становится просто мутно-оранжевым. Когда растворяется лед, остатки в стакане напоминают оранжад, который Поуг пил в детстве. Оранжад продавали в пластиковых апельсинах и пили через зеленые соломинки, как бы символизировавшие стебли. Содержимое не отличалось каким-то особенным вкусом, но пластиковые апельсины неизменно обещали нечто свежее и восхитительно-вкусное. Каждый раз, когда они приезжали в южную Флориду, Эдгар Аллан Поуг просил мать купить пластиковый фрукт, и каждый раз его ждало разочарование. Люди во многом такие же, как эти пластиковые апельсины и их содержимое. Смотришь – одно, попробуешь – совсем другое. Поуг поднимает стакан и смотрит на мутную лужицу на донышке. Заказать еще один «Кровавый рассвет»? Прежде чем принять решение, нужно посмотреть, сколько осталось наличных, и принять во внимание собственное состояние. Он не пьяница. Ни разу в жизни не напился и никогда не позволит себе лишней унции – всегда рассчитывает возможныйэффект. Потеря контроля над собой – одна из тех проблем, что беспокоят его постоянно. Другая – полнота. От алкоголя, как известно, полнеют. Мать была полной. Со временем она стала просто толстой, толстой до неприличия, а ведь когда-то ее называли симпатичной. Природу не обманешь, говаривала она. Будешь так есть, и сам увидишь. – Я возьму еще один, – говорит Эдгар Аллан Поуг, не обращаясь ни к кому в частности и рассчитывая, что кто-нибудь услышит и отзовется. В баре тесно – помещение заставлено деревянными столиками с черными скатертями. На столах – свечи, но он еще ни разу не видел, чтобы их зажигали. В углу – бильярдный стол, но когда Эдгар Аллан Поуг здесь, шары никто не гоняет. Скорее всего клиенты «Другого пути» не интересуются бильярдом, и обшарпанный стол с его красным сукном – свидетель прошлой жизни этого заведения. Вполне вероятно, что «Другой путь» был когда-то чем-то иным. Все было когда-то иным. – Я возьму еще один, – повторяет он. Женщины, работающие здесь, называются хостессами и требуют соответствующего отношения. Джентльмены не щелкают леди пальцем, а ведут себя прилично и уважительно. Иногда кажется, что они делают тебе одолжение, позволяя зайти в бар и потратить деньги на этот жиденький «Кровавый рассвет». Поуг поворачивает голову и видит рыженькую. На ней коротенький джемпер, под которым полагается носить блузку. Но блузки нет, и джемпер с трудом прикрывает то, что требуется прикрывать. Рыжая старается не наклоняться лишний раз, а если и наклоняется, то только чтобы сменить скатерть или поставить стакан. И еще она наклоняется перед избранными, теми, кто дает хорошие чаевые и знает, как вести беседу. Им позволено посмотреть. На груди у нее фартучек – квадратик из черного материала размером с лист писчей бумаги, держащийся на двух тоненьких бретельках. Наклоняясь, чтобы поговорить или поставить стакан, она хихикает, и фартучек отвисает под тяжестью грудей, так что они едва не выпрыгивают, но в баре темно, а к столу Поуга рыжая не подходит и, наверно, никогда не подойдет, так что заглянуть за фартук ему не суждено. Эдгар Аллан Поуг поднимается из-за стола у двери, потому что не хочет кричать, чтобы ему принесли еще один «Кровавый рассвет», да и не уверен, что ему так уж хочется выпить. Он думает о пластиковом ярко-оранжевом апельсине с зеленым стебельком-соломинкой, вспоминает связанное с ним разочарование и проникается ощущением несправедливости. Стоя у столика, он опускает руку в карман и достает двадцатку. Деньги в «Другом пути» то же самое, что кусок мяса для собаки. Рыженькая идет к нему через зал, и ее туфельки на каблучках-гвоздиках как будто ставят громкие точки на деревянном полу. Она вертит тем, что скрыто под фартучком, и виляет плотно обтянутыми юбочкой бедрами. Вблизи видно, что она далеко не молода. За пятьдесят. Даже, пожалуй, ближе к шестидесяти. – Уходишь, милый? – Не глядя на него, она забирает со стола двадцатку. На правой щеке у нее родинка, подведенная, наверное, карандашом для глаз. Он бы и то справился с этим лучше. – Я хотел заказать еще один. – Мы бы все этого хотели, милый. – Ее смех напоминает визг кошки, которой прищемили хвост. – Подожди немного, и я принесу. – Уже не надо. – Бесси, девочка, где мое виски? – спрашивает неприметный мужчина за соседним столиком. Поуг видел его раньше. Видел, как он приехал на новом серебристом «кадиллаке». Старый, за восемьдесят, в голубом костюме из жатого хлопка, с голубым галстуком. Бесси направляется к нему прыгающей походкой, а Поуг открывает тяжелую деревянную дверь и выходит на парковочную стоянку, в сумерки, к проступающим в темноте оливам и пальмам. Он останавливается в густой тени и смотрит через дорогу на заправочную станцию «Шелл» и залитую светом большую раковину над входом. Здесь, в тени, под теплым бризом, ему хорошо и спокойно. Освещенная раковина снова направляет мысли в прошлое, к пластиковым апельсинам. Почему, он не знает. Может быть, потому, что мать обычно покупала оранжад именно на заправочных станциях. Скорее всего дело именно в этом. Ей и тратиться особенно не приходилось – напиток обходился, может быть, в дайм за штуку. И так было каждое лето, когда они отправлялись из Виргинии во Флориду, в Веро-Бич, где жила его бабушка, у которой водились деньги, причем немалые. Они всегда останавливались в одной и той же гостинице, «Дрифтвуд инн», и Поуг не помнит уже почти ничего, кроме того, что заведение и впрямь выглядело так, словно его построили из сплавного леса, и что однажды ему пришлось спать на надувном плоту, на котором он плавал днем. Плот был небольшой; руки и ноги свисали с него так же, как свисали, когда он качался на волнах. Поуг спал в гостиной, а мать в спальне, за запертой дверью, где всю ночь тарахтел оконный вентилятор. Было жарко, он вспотел, и обожженная на солнце кожа прилипала к пластику, так что когда он поворачивался, ощущение было такое, будто с него сдирают присохшую к ране повязку. Спать на плоту пришлось всю неделю. Такие у них были каникулы. Единственные за весь год, летом, всегда в августе. Поуг смотрит на приближающиеся огни фар и удаляющиеся огоньки задних фонарей. Белые и красные, они проносятся в ночи, а он стоит и ждет, поглядывая влево и вправо, дожидаясь, когда загорится нужный свет. Светофор меняется на зеленый, машины останавливаются, и он спешит через обе полосы, лавируя между автомобилями, сначала теми, что идут на запад, потом теми, что движутся на восток. На заправке Поуг смотрит сначала на ярко освещенную, словно парящую в желтом свете раковину, потом на старика в мешковатых шортах у одной колонки, затем на другого старика, в помятом костюме, у другой. Постояв в тени, он идет к стеклянной двери, открывает – над головой звякает колокольчик – и поворачивает к автоматам. Женщина за прилавком принимает мелочь за чипсы, упаковку пива и бензин и не смотрит на Поуга. Возле автомата с кофе стоит автомат с содовой, и Поуг берет пять самых больших пластиковых стаканчиков и крышечек и подходит с ними к прилавку. Стаканчики ярко раскрашены, крышечки – белые, с носиками. Он ставит стаканчики на прилавок. – У вас есть пластиковые, оранжевые, с зелеными соломинками? Оранжад? – спрашивает Поуг. – Что? – Женщина хмурится и берет один из стаканчиков. – Пустые? Здесь же ничего нет. – Мне нужны только стаканчики и крышки. – Мы не продаем только стаканчики. – Мне нужны только они. Женщина смотрит на него поверх очков. Интересно, что она видит, думает он. – Говорю вам, мы не продаем пустые стаканы. – Я бы купил оранжад, если у вас есть. – Какой еще оранжад? – нетерпеливо и раздраженно спрашивает она. – Видишь холодильник, вон там, в углу? Там все, что у нас есть. – Его продавали в оранжевых апельсинах с зелеными трубочками. Раздражение сменяется недоумением, потом удивлением, ярко накрашенные губы раздвигаются в улыбке, напоминающей оскал Джека-Фонаря.4 – Чтоб меня, а ведь вспомнила! Знаю, про что ты говоришь. Были такие. Точно, оранжевые. Да только, дорогуша, их уже давно не выпускают. Я и забыла, когда в последний раз видела. – Тогда я возьму только стаканчики и крышки. – Господи, ладно. Сдаюсь. Хорошо, что смена кончается. – Долгая ночь. – И чем дальше, тем дольше. – Она смеется. – Чертовы апельсины с соломинками. – Женщина смотрит на старика в мешковатых шортах, который подходит расплатиться за бензин. Поуг не обращает на него никакого внимания. Он смотрит на нее, на ее крашеные волосы цвета рыболовной лески, на обвисшую напудренную кожу, напоминающую мятую ткань. Если прикоснуться, пудра осыплется, и ощущение будет такое, словно дотронулся до крыла бабочки. На бейджике ее имя – «Эдит». – Давай так, – говорит ему Эдит. – Я возьму с тебя по пятьдесят центов за стаканчик, а за крышку ничего. А теперь извини, у меня другой клиент. Поуг дает Эдит пять долларов, и их пальцы соприкасаются, когда она протягивает сдачу. Пальцы у нее прохладные, ловкие и мягкие, и кожа на них обвисшая, как у всех женшин ее возраста. Выйдя во влажную ночь, он снова ждет у того же перехода. Потом задерживается под теми же деревьями и смотрит на двери бара «Другой путь». Никто не выходит, и Эдгар Аллан Поуг быстро идет к машине и садится.Глава 33
– Ты должна поговорить с ним. Он должен знать, что происходит. – Вот так и сворачивают на неправедный путь. – Зато получают преимущество на старте. – Нет, только не на этот раз. – Тебе решать. Ты – босс. Марино растянулся на кровати в своем номере отеля «Мэриотт» на Брод-стрит, а Скарпетта сидит в том же, что и раньше, кресле, только поближе к кровати. В свободной белой пижаме, которую она купила в ближайшем универмаге, он выглядит громадным, но куда менее опасным. Под тонкой хлопчатобумажной тканью проступают темные пятна смазанных бетадином синяков. Марино клянется, что ему уже не больно… или почти не больно. Скарпетта переоделась, надев легкие кожаные туфли и сменив запачканный синий костюм на светло-коричневые вельветовые брюки и темно-синий свитер-водолазку. Устроились в номере Марино, потому что принимать его у себя ей не хочется, и они уже перекусили сандвичами и теперь просто разговаривают. – И все-таки я не понимаю, почему ты не хочешь с ним посоветоваться, – закидывает удочку Марино. Ее отношения с Бентоном – предмет его незатихающего любопытства, что действует Кей на нервы. Проявляется оно постоянно, и бороться с ним – то же самое, что бороться с пылью. – Утром я первым делом отнесу в лабораторию образцы грунта, и мы узнаем, в чем дело. По крайней мере удостоверимся, была ли ошибка. Если да, то рассказывать об этом Бентону нет никакого смысла. Ошибка на дело никак не влияет, хотя, конечно, вещь неприятная. – Но ты в ошибку не веришь. – Марино смотрит на нее с горки подушек. Цвет его лица заметно улучшился, глаза блестят. – Я и сама не знаю, чему верить. Хоть так, хоть эдак – получается одинаково бессмысленно. Если речь идет не об ошибке, то как объяснить присутствие тех частиц на теле тракториста? Что может связывать эти два дела, его и Джилли Полссон? Может, у тебя есть какая-то теория? Марино задумывается, и взгляд его застывает на окне, заполненном тьмой и огнями вечернего города. – Не знаю. Ничего умного в голову не приходит. Кроме того, что я уже сказал на совещании. А там я просто умничал. – Умничал? – сухо спрашивает Скарпетта. – Серьезно. Ситуация и впрямь непонятная. Во-первых, девочка умерла на две недели раньше, чем этот… как его там… Уитби. Откуда у него появилась та же пыль? В общем, дело плохо, – мрачно заключает Марино. Настроение падает. Скарпетта уже ощущает ту неприятную тошноту, в которой давно научилась распознавать затаившийся страх. Единственное на данный момент логическое объяснение случившегося – это перенос или неправильная маркировка. И то и другое происходит гораздо чаще, чем хотелось бы. Стоит кому-то положить пакет с вещественным доказательством не на ту полку, опустить пробирку не в тот конверт или наклеить на образец другую этикетку – и больше ничего не надо. Пять секунд невнимательности или суеты, и улика появляется там, где ее не должно быть, где ее присутствие не имеет никакого смысла, а то и хуже – подозреваемый выходит на свободу вместо того, чтобы отправиться за решетку, а невиновный попадает в тюрьму. Взять хотя бы те зубные протезы. Скарпетта снова видит солдата из Форта-Ли, пытающегося закрепить их во рту покойницы. Всего лишь секундная расхлябанность – и вот результат. – Я все-таки не понимаю, почему ты не хочешь поговорить с Бентоном. – Марино тянется к стакану с водой. – И что плохого, если я выпью пару пива? Для поправки? – А что хорошего? – Кей рассеянно листает страницы дела. Пробегает глазами по отчетам в надежде увидеть то, что пропустила раньше, или открыть новый смысл в знакомых формулировках. – Алкоголь только мешает выздоровлению. Он ведь и раньше не очень тебе помогал, верно? – Вчера точно не помог. – Ладно, заказывай что хочешь. Я не собираюсь тебе указывать. Марино колеблется, и она чувствует, что он ждет от нее однозначного ответа, руководства. Не дождется. Такое случалось и раньше, но все ее советы и рекомендации оказывались пустым сотрясанием воздуха, и Кей больше не желает быть его штурманом, если он все равно несется по жизни, словно неуправляемый бомбардировщик. Марино смотрит на телефон, потом снова протягивает руку за стаканом с водой. – Как ты себя чувствуешь? – Скарпетта переворачивает страницу. – Примешь еще таблетку адвила? – Я в порядке. А хлебнул бы пивка, так стало бы еще лучше. – Решай сам. – Она переворачивает еще одну страницу, и взгляд скользит по перечню поврежденных органов мистера Уитби. – Думаешь, она не станет обращаться в полицию? – не в первый уже раз спрашивает Марино. Скарпетта чувствует на себе его взгляд – будто мягкое тепло настольной лампы. Она знает, ему страшно, и не винит его в трусости. Одного лишь обращения миссис Полссон в полицию вполне достаточно, чтобы покончить с Марино навсегда. Он не только потеряет все, что приобрел за долгие годы в правоохранительных органах, но и имеет все шансы оказаться в тюрьме. Присяжные здесь, в Ричмонде, могут признать его виновным на том лишь основании, что он мужчина, сильный и большой, а миссис Полссон – женщина, умеющая представить себя беззащитной и достойной жалости. При мысли о ней злость вспыхивает с новой силой. – Она никуда не станет обращаться. Я ее припугнула. Сейчас она, наверное, думает только о тех тряпках, что я унесла из ее дома. К тому же ей никак не хочется, чтобы копы, или кто-то еще, узнали о том, что творится в ее маленьком тихом домике, в какие игры там играют. Позволь задать вопрос. – Скарпетта поднимает голову. – Как думаешь, будь Джилли жива и находись она дома, миссис Полссон приняла бы тебя вчера? Понимаю, это всего лишь предположение, но что подсказывает чутье? – Думаю, она делает все, что ей только хочется, – отвечает Марино голосом, в котором гнев и презрение придавлены стыдом. – Она была пьяна? – Я бы сказал, под кайфом. – Алкоголь или, может, что-то еще? – Ни каких таблеток при мне она не глотала, травку не курила и кололась. Может, я просто не видел. – Нужно поговорить с Фрэнком Полссоном, – замечает Скарпетта, возвращаясь к отчетам. – Посмотрим, какими будут завтрашние результаты, и тогда решим. Думаю, Люси поможет. Впервые за несколько часов на лице Марино появляется улыбка. – Черт! Отличная идея. Она же летчик. Натравим ее на извращенца. – Вот именно. – Скарпетта перелистывает страницу и вздыхает. – Ничего. Абсолютно ничего нового. Джилли умерла от удушья, и во рту у нее найдены частицы краски и металла. Повреждения, полученные мистером Уитби, дают основание полагать, что его переехал трактор. Надо в доску расшибиться, но выяснить, был ли он каким-то образом связан с Полссонами. – Она должна знать. – Ей ты звонить не будешь. – В этой ситуации Скарпетта не может пустить дело на самотек. Она не позволит, чтобы Марино звонил миссис Полссон. – Не испытывай судьбу. Понятно? – Я и не говорил, что собираюсь ей звонить. Может быть, она знала того тракториста. Может, забавлялась с ним. Может, они из одного клуба извращенцев. Скарпетта снова открывает папку. – Живут довольно далеко друг от друга. Он возле аэропорта. Хотя это и не важно. Завтра, пока я буду в лаборатории, ты бы попробовал кое-что выяснить. Марино не отвечает. Разговаривать с ричмондскими копами у него нет ни малейшего желания. – Ты должен этим заняться. – Она захлопывает папку. – Заняться чем? – Марино смотрит на телефон, возможно, снова думая о пиве. – Сам знаешь. – Не люблю, когда ты начинаешь так говорить. – В его голосе слышатся недовольные нотки. – Как будто можно понять что-то из двух слов. Я не такой сообразительный. Хотя, конечно, кто-то был бы только рад встретить такую немногословную женщину. Скарпетта смотрит на него с интересом. Ее правота неизменно вызывает у него приступ раздражительности и даже сварливости. Кей ждет, что будет дальше. – Ладно, – ворчит Марино, не выдержав долгой паузы. – Чем заняться? Ты только объясни, что еще мне надо сделать, кроме как отправиться в сумасшедший дом. И именно сейчас, когда я и сам чувствую себя идиотом. – Что тебе нужно, так это преодолеть собственный страх. Ты боишься полиции, боишься, что миссис Полссон уже побывала там. Успокойся. Она туда не обращалась. И не обратится. Забудь об этом, и страх пройдет. – Дело не в страхе, а в глупости. – Хорошо. Значит, завтра ты позвонишь детективу Браунингу или кому-то еще. Все, я ухожу. – Она поднимается с кресла и отодвигает его к окну. – Встречаемся в фойе в восемь.Глава 34
В постели Кей выпивает бокал вина. Вино не очень хорошее, каберне, после которого во рту остается резкое послевкусие, но она выпивает его все до последней капельки и сидит одна в номере отеля, В Аспене на два часа раньше, так что Бентон, может быть, отправился пообедать или на какую-нибудь встречу. Он занят делом. Делом, которое держит в тайне от нее и которое не желает обсуждать. Скарпетта поправляет подушки за спиной, подтягивается повыше и ставит пустой бокал на прикроватную тумбочку, рядом с телефоном. Смотрит на телефон, потом на телевизор. Включить? Решив, что включать не стоит, снова смотрит на телефон и снимает трубку. Набирает номер сотового, потому что Бентон сказал не звонить на домашний. И не просто сказал, но и предупредил. Выразился вполне ясно, «Не звони мне на домашний, – сказал он. – Я все равно отвечать не стану». Кей это показалось неразумным, и она спросила – как же давно это было! – почему он не хочет разговаривать по домашнему телефону. «Не хочу отвлекаться, – ответил Бентон, – Я не буду говорить по наземной линии. В случае необходимости звони на сотовый. И пожалуйста, не принимай это на свой счет. Просто так нужно. Ты же знаешь, как бывает». Бентон берет трубку после второго гудка. – Что делаешь? – спрашивает Кей, глядя на пустой экран телевизора, который стоит напротив кровати. – Привет, – говорит он немного рассеянно. – Я в кабинете. Она представляет спальню на третьем этаже, которую Бентон переоборудовал в кабинет. Представляет его за столом, перед монитором компьютера, на котором открыт какой-то документ. Бентон работает, он дома, и Кей становится легче. – Тяжелый был день. А что у тебя? – Расскажи, что происходит. Скарпетта начинает рассказывать про доктора Маркуса, но коротко, не вдаваясь в детали. Потом переходит на Марино и останавливается. Голова работает плохо, да и откровенничать почему-то не хочется. Она скучает по нему и немного злится, поэтому и не хочет чем-то делиться. – Лучше ты расскажи, что у тебя. Ходишь на лыжах? Катаешься на коньках? – Нет. – Снег идет? – В данный момент – да. А ты где? – Где я? – Кей не может справиться с раздражением. Не важно, что он сказал. Не важно, что она знает. Ей плохо, ей больно, и она готова зацепиться за любую мелочь. – Ты имеешь в виду вообще? Не можешь вспомнить, где я нахожусь? Я в Ричмонде. – Конечно. Я не это имел в виду. – Ты не один? Там кто-то есть? У тебя встреча с кем-то? – Приблизительно так. Бентон не может разговаривать, и Кей уже жалеет, что позвонила, потому что знает, каким он бывает в такие моменты. Может быть, он опасается, что за ним наблюдают, а телефон прослушивается. Не нужно было звонить. Может быть, он просто занят. Нет, пусть лучше осторожничает, чем занят. А звонить все-таки не следовало. – Ладно. Извини, что позвонила. Мы неразговаривали два дня. Но я понимаю, что у тебя дела, а я просто устала. – Ты позвонила, потому что устала? Бентон дразнит ее, но даже это мягкое подтрунивание действует на Кей раздражающе. «Только пусть не думает, что я позвонила из-за того, что устала», – думает она и улыбается, прижимая трубку к уху. – Ты же знаешь, какая я бываю, когда устаю. Не могу себя контролировать. – Кей слышит какой-то шум, кажется, женский голос. – У тебя кто-то есть? Долгая пауза. Снова приглушенный голос. Может быть, радио или телевизор? Все смолкает. – Бентон? – говорит она. – Ты меня слышишь? Бентон? Черт! – Она кладет трубку.Глава 35
Парковочная стоянка возле «Голливуд Плаза» заполнена до отказа. Эдгар Аллан Поуг осторожно пробирается между машин, прижимая к груди пакеты и посматривая по сторонам – не наблюдает ли кто. Никто не наблюдает. А если бы кто и наблюдал, это все равно ничего не значило. Его никто не вспомнит, о нем никто не подумает. Так было всегда. К тому же он не делает ничего противозаконного. Можно сказать, оказывает услугу миру. Эдгар Аллан Поуг проскальзывает под установленными по периметру площадки фонарями, стараясь по возможности держаться в тени и идти быстро, но не слишком. Его белый автомобиль ничем не отличается от еще примерно двадцати тысяч белых автомобилей в южной Флориде и стоит в дальнем углу парковки, между двумя другими белыми машинами. Правда, одной из них, «линкольна», уже нет, но судьба распорядилась так, что ее место заняла тоже белая, только на этот раз «крайслер». В такие вот почти мистические мгновения Поуг ощущает, что за ним присматривают, его направляют. Глаз. Его ведет глаз, высшая сила, бог всех богов, тот, что восседает на вершине горы Олимп, самый главный из богов, всемогущий и всесильный. Не какая-нибудь кинозвезда или выскочка, возомнившая себя пупом земли. Вроде нее. Вроде Большой Рыбы. Поуг достает из кармана брелок, открывает багажник и достает еще один пакет. Потом долго сидит в машине, в приятном теплом сумраке, и размышляет о том, сможет ли справиться с заданием в такой темноте. Свет фонарей едва дотягивается до того места, где стоит его белая машина, и он ждет, пока глаза привыкнут к мраку. Потом поворачивает ключ, чтобы послушать радио, и нажимает кнопку, чтобы максимально опустить спинку кресла. Для работы потребуется много места. Сердце начинает трепыхаться. Он открывает пакет и достает пару резиновых перчаток, коробку гранулированного сахара, бутылку содовой, трубку алюминиевой фольги, клейкую ленту, несколько больших маркеров и пачку жевательной резинки. Во рту – запах недокуренных сигар. Запах держится с тех пор, как он вышел из квартиры в шесть вечера. Сейчас курить нельзя. Конечно, свежий сигарный дым быстро избавил бы его от этой вони во рту, но курить сейчас нельзя. Он срывает обертку с пакетика жевательной резинки, скатывает полоску в тугую трубочку и кладет в рот. Добавляет к первой еще две, поступив сними так же. Слюнные железы как будто взрываются, и в челюсти словно впиваются иголки. Только тогда он начинает жевать. Эдгар Аллан Поуг сидит в темноте и жует. Устав от рэпа, он переключается с канала на канал и останавливается на том, что называется теперь «эдалт-роком». Потом открывает бардачок и вытаскивает пакет. Завитки черных волос прижались к прозрачному пластику, как будто там настоящий человеческий скальп. Бережно вытащив парик, Поуг разглаживает волосы, одновременно проверяя разложенные на соседнем сиденье алхимические ингредиенты. Машина трогается. За окном проплывают мягкие очертания Голливуда, спрятанные в кронах пальм огоньки – это галактики, и он мчится через Вселенную, ощущая силу того, что лежит рядом с ним. Поуг поворачивает на восток, к бульвару Голливуд и едет дальше, в сторону автострады А1А, недобирая двух миль в час до предельно разрешенной скорости. Впереди уже виден «Голливуд-бич-ризорт», за которым лежит море.Глава 36
Рассвет встает над океаном, растекаясь вдоль дымчато-голубой кромки горизонта мандариновыми и розовыми красками, как будто солнце – разбитое яйцо. Руди Мазл поворачивает темно-зеленый «хаммер» на дорожку к дому Люси, открывает пультом электрические ворота и инстинктивно оглядывается, проверяя, все ли в порядке. Что-то его беспокоит, что-то подняло его рано утром из постели и погнало проверять дом Люси. Черные решетчатые створки металлических ворот медленно сворачиваются, подрагивая на закругленной направляющей, словно у самих ворот эти закругления ничего, кроме отвращения, не вызывают. Конструктивный просчет, думает Руди каждый раз, когда приходит сюда. Но самый большой просчет, добавляет он неизменно, допустила сама Люси, когда купила этот чертов дом. Живет как какой-нибудь наркоделец. И дело не только в «феррари». «Феррари» можно понять. Каждому хочется ездить на самых лучших машинах и летать на самых лучших вертолетах. Если уж на то пошло, ему тоже нравится его «хаммер», но одно дело хотеть ракету или танк и совсем другое – хотеть якорь, громадный вычурный якорь. Руди заметил это еще тогда, когда только свернул на дорожку, но не обратил внимания и вспомнил лишь тогда, когда проехал через ворота и вышел из машины. И вот Руди возвращается к почтовому ящику и видит, что флажок поднят. Почту сюда не доставляют, а поднять флажок сама она не могла, потому что ее здесь нет. Вся корреспонденция поступает в тренировочный лагерь и офис, что в получасе езды отсюда, в Голливуде. Странно, думает Руди и, подойдя к почтовому ящику, останавливается и смотрит на него. В одной руке у него газета, другой он приглаживает влажные от пота волосы. Не побрился, не принял душ, а надо бы. Ночь выдалась беспокойная, душная, и уснуть так и не удалось. Руди оглядывается. Никого. Никто не бежит за здоровьем, никто не прогуливает собачку. Одну особенность этого района он уже подметил: люди здесь не стремятся к общению, держатся особняком и вовсе не получают удовольствия от своих домов, как роскошных, так и скромных. Редко кто выходит посидеть в патио или поплавать в бассейне, а те, у кого есть катера, почти не пользуются ими. Странное, чудное место. И неприятное. Тревожное. Мерзкое. «Нашла куда переехать. Как будто других вариантов не было. Зачем? Что ей здесь приглянулось? Жить среди придурков? Люси, Люси, ты сама нарушила все свои правила». Руди открывает почтовый ящик, заглядывает внутрь и мгновенно отскакивает. Адреналин шумит в крови. Лишь отступив футов на десять, он немного успокаивается и еще раз заглядывает в ящик. – Ну и ну! Вот же дерьмо!Глава 37
Движение в центре города, как всегда, медленное. За рулем сидит Скарпетта – боль в местах, о которых лучше не упоминать, мешает Марино исполнять обязанности водителя. Он и ходит еще неуклюже, на полусогнутых, и даже такой привычный маневр, как посадка в машину, превращается для него в проблему. Скарпетта видела жуткие багрово-фиолетовые пятна и знает, каково ему приходится. В ближайшее время на Марино лучше не рассчитывать. – Как себя чувствуешь? – снова спрашивает она, уже решив, что просить его раздеться больше не станет. Скорее всего необходимости в еще одном осмотре не возникнет. Впрочем, если Марино и обратится за помощью, то лишь в самом крайнем случае. – Вроде бы лучше, – отвечает он, рассматривая старое здание управления полиции на Девятюй улице. Оно и раньше выглядело не лучшим образом – с шелушащейся краской и обваливающимся фризом, – а теперь еще хуже, пустое, заброшенное и молчаливое. – Сколько лет потрачено впустую, и половина прошла в этой развалюхе. – Ох, перестань. – Скартетта включает поворотник, и он начинает громко щелкать. – Не стоит начинать день с таких разговоров. Лучше скажи, спала опухоль или нет. И помни, мне важно знать правду. – Спала. – Хорошо. – Утром я опять обмазался йодом. – Хорошо. Не забывай делать это каждый раз, когда выходишь из душа. – И щиплет уже не так сильно. Можно сказать, совсем не щиплет. А что, если у нее СПИД? Или какая другая гадость? Я только об этом и думаю. Что, если она больная? Откуда мне знать, что у нее ничего такого нет? – К сожалению, ниоткуда. – Скарпетта медленно ведет машину по Клей-стрит, оставляя слева громадный бурый Колизей, сгорбившийся среди пустых парковок. – Может быть, тебе станет легче, если я скажу, что не заметила в доме тех лекарств, что прописывают обычно при СПИДе или других передающихся половым путем заболеваниях. Это, конечно, еще не означает, что она не заражена. Возможно, просто не знает пока. То же самое можно сказать и о каждой женщине, с которой ты вступал в интимные отношения. Так что хочешь изводить себя беспокойством, изводи. – Я не хочу себя изводить, но когда тебя кусают, тут резинкой не прикроешься. Полной защиты вообще нет. О каком безопасном сексе можно говорить, если тебя кусают? – Открытие года. – Скарпетта поворачивает на Четвертую улицу. Звонит сотовый, и она с тревогой узнает номер Руди. Руди звонит редко, а когда все же выходит на связь, то лишь для того, чтобы поздравить ее с днем рождения или сообщить плохую новость. – Привет, Руди, – говорит она, объезжая стоянку. – Что случилось? – Не могу дозвониться до Люси, – звучит у нее в ухе его напряженный голос. – либо вне зоны доступа, либо выключила телефон. Вылетела сегодня утром в Чарльстон. На вертолете. Скарпетта бросает взгляд на Марино. Должно быть, он звонил Люси накануне вечером. – Как, черт возьми, замечательно, – говорит Руди. – Лучше не придумаешь. – Что происходит? – спрашивает Скарпетта, ловя себя на том, что уже нервничает. – Кто-то подложил бомбу в ее почтовый ящик, в детали вдаваться не могу. Пусть сама вам расскажет. У въезда на стоянку машина Скарпетты почти останавливается. – Когда и что именно это было? – Я ее только что обнаружил. Еще и часа не прошло. Заехал проверить дом и увидел, что флажок на почтовом ящике поднят. Открыл и увидел внутри большой пластиковый стакан, раскрашенный оранжевым маркером и с зеленой крышкой. Крышка была прикреплена к стакану скотчем. И еще из носика торчало что-то зеленое. В общем, я не стал рассматривать, а взял из гаража длинный шест… не знаю, как он называется, с такими зажимами на конце, чтобы менять лампочки на столбах. В общем, вытащил эту штуковину из ящика и разобрался. Скарпетта заезжает на место, отведенное для посетителей. – Что ты с ней сделал? – Расстрелял. Так что не беспокойтесь. Химическая бомба. Небольшая. Ну, вы сами знаете. С кусочками жестяной фольги. – Для ускорения реакции. – Скарпетта уже проводит дифференциальную диагностику бомбы. – Типично для бомб, изготовленных из хозяйственных детергентов, содержащих соляную кислоту. Купить можно в любом универсаме вроде «Уол-марта». К сожалению, руководство по изготовлению можно легко найти в Интернете. – Запах был кислотный, напоминал хлор, но это, может, потому, что я расстрелял ее возле бассейна. – Возможно, гранулированный хлор и какая-нибудь шипучка с сахаром. Это сейчас популярно. Проведем химический анализ и узнаем точно. – Не беспокойтесь, мы сами все сделаем. – От стакана что-нибудь осталось? – Проверим на отпечатки и, если что-то найдем, прогоним через систему. – Теоретически, если отпечатки свежие, можно получить ДНК. Попробовать стоит. – Сделаем. Не беспокойтесь. Чем чаще Руди советует не беспокоиться, тем больше она беспокоится. – В полицию я не звонил. – Насчет этого советовать не могу. – Скарпетта давно отказалась от попыток давать рекомендации Руди или кому-то из его приближенных. Правила, по которым работают Люси и ее люди, отличаются от тех, которым следует она. Креативность, риск, пренебрежение законом – это не для Кей. Она уже не хочет знать подробности, из-за которых ночь превращается в пытку. – Возможно, это имеет отношение к одному делу, – говорит Руди. – Но пусть Люси сама вам расскажет. Если свяжетесь с ней раньше, чем я, пусть сразу же позвонит мне. – Делай что хочешь, но позволь дать один совет: проверь, нет ли там чего-то еще. Возможно, у него была не одна цель. Химические бомбы очень опасны. Я знаю случаи, когда люди умирали от того, что бомбу бросали им в лицо или она взрывалась в воздухе и кислота попадала в легкие. Эти кислоты очень сильные, и взрыв может случиться даже тогда, когда реакция осталась незавершенной. – Знаю, знаю. – Пожалуйста, проверь, не пострадал ли кто, и позаботься, что бы жертв не было. Именно это меня больше всего беспокоит, если вы занимаетесь делом одни. – Раз уж Руди не намерен вызывать полицию, пусть знает, что на нем лежит ответственность за безопасность невинных людей. – Я знаю, что делать. Не беспокойтесь. – Господи… – Скарпетта закрывает телефон и смотрит на Марино. – Что же там такое происходит? Ты должен был позвонить вчера Люси. Она сказала тебе что-нибудь? Я не видела ее с сентября. И не знаю, что происходит. – Кислотная бомба? – Марино садится ровнее, всегда готовый выступить на защиту Люси. – Химическая. Вроде тех, с которыми нам пришлось повозиться в Фэрфаксе. Помнишь, из-за них несколько лет назад было много шуму в северной Виргинии? Кучка мальчишек, которым нечем больше было заняться, развлекалась тем, что взрывала почтовые ящики. Погибла женщина. – Черт! – Изготовить легко, а штука очень опасная. Вполне могла взорваться прямо в лицо Люси. Надеюсь, она бы не стала вытаскивать ее сама. С нее станется. – Так эту бомбу подбросили ей домой? Там, во Флориде? – Марино начинает закипать от злости. – Что она сказала тебе вчера вечером? – Я рассказал ей про Фрэнка Полссона. Ввел в курс дела. Вот и все. Она ответила, что займется им. Так это случилось в том ее громадном домище с камерами и прочими штучками? – Идем, – говорит Скарпетта, открывая дверцу. – Я тебе все расскажу.Глава 38
Утреннее солнце уже соuhело стол, за которым работает на компьютере Руди. Ввод… ожидание… быстрая пробежка пальцами по клавишам и снова ожидание. Он ищет в Интернете то, что, как ему хочется верить, там есть. Что-то есть. Псих, подбросивший бомбу, увидел что-то такое, что его и завело. Руди уверен – ее подложили не случайно. Последние два часа он провел в тренировочном лагере, где тоже рыскал по Интернету, пока один из экспертов расположенной неподалеку частной лаборатории сканировал отпечатки. Первые новости уже есть. Нервы у Руди натянуты до предела и вот-вот запоют, как «феррари» на шестой передаче. Он набирает номер и, прижав трубку подбородком к щеке, вводит в поисковую строку новые данные и смотрит на плоский экран. – Привет, Фил. Большой пластиковый стакан с Котом в сапогах. Такие стаканы называют еще Большим Глотком. Крышка белая. Да-да, такие стаканы встречаются обычно в ночных магазинах, на автозаправках. Берешь его и наливаешь сам. Только на этом Кот в сапогах. По-моему, их не так уж много. Можно отследить? Нет, не шучу. Это же патентованная вещь, верно? Только вот фильм далеко не новый. В прошлом году? На Рождество? Нет, я ходил. Ладно, кончай прикалываться. Серьезно. Где такие стаканы могли пролежать целый год? Самый худший вариант – если он купил их давно и хранил все это время дома. И все-таки надо попытаться. Да, отпечатки есть. Похоже, его это не беспокоит. Я к тому, что ему наплевать, наследил он или нет. Оставляет отпечатки повсюду. На рисунке, что приклеил к двери Люси. В спальне, где напал на Генри. Теперь вот на бомбе. И вот система нашла совпадение. Невероятно, а? Нет, имени пока нет. Скорее всего тоже нет. Совпадение с неидентифицированными отпечатками по какому-то другому делу. Проверяем. На данный момент ничего больше нет. Он даст отбой и возвращается к компьютеру. Поисковых систем в Интернете у Люси больше, чем реактивных турбин у «Пратт&Уитни», но ей и в голову никогда не приходило, что информация в Сети может иметь какое-то отношение к ней лично. До последнего времени беспокоиться действительно было не о чем. Оперативники обычно не стремятся к публичности, если только не отходят от дел и не устремляют жадный взгляд на Голливуд. Но потом Люси вцепилась в этот самый Голливуд, заарканила Генри, и жизнь резко изменилась в худшую сторону. Генри… Неудавшаяся актрисочка, черт бы ее побрал, думает Руди, не отрываясь от компьютера. Актрисочка, пожелавшая стать копом. И черт бы побрал Люси, клюнувшую на ее удочку. Он начинает новый поиск, вбивая слова «Кей Скарпетта» и «племянница». А вот это уже интересно. Читая статью, Руди машинально подбирает со стола карандаш и вертит его между пальцами. Заметка появилась в сентябре прошлого года в ленте новостей информационного агентства «Ассошиэйтед пресс» и всего-навсего констатировала тот факт, что власти штата Виргиния назначили нового главного судмедэксперта, доктора Джоэля Маркуса из Сент-Луиса, который занял место Кей Скарпетты после нескольких лет неопределенности и хаоса. Упоминается здесь и Люси. Уехав из Виргинии, сообщается в статье, доктор Скарпетта работала некоторое время консультантом в частном сыскном бюро «Последняя инстанция», основанном ее племянницей и бывшим агентом ФБР Люси Фаринелли. Не совсем так, думает Руди. Скарпетта не работала и не работает на Люси, хотя это и не значит, что они не занимаются иногда одними и теми же делами. Скарпетта никогда бы и не стала работать на Люси, и Руди хорошо ее понимает. Странно, думает он, что я сам еще работаю на нее. Статья давняя, так что Руди уже забыл о ней, но теперь вспоминает, что тогда сильно разозлился на Люси и даже потребовал объяснить, как это ее имя и название фирмы попало в заметку о докторе Джоэле Маркусе. Известность, тем более сомнительная, «Последней инстанции» совершенно ни к чему, и все в этом отношении было в порядке до тех пор, пока Люси не связалась с индустрией развлечений и в газеты – а потом и в журналы и на телевидение – не поползли ручейки всевозможных слухов и сплетен. Руди запускает еще один поиск. Он смотрит на экран, щурится и пытается придумать какой-то новый, еще не опробованный вариант, и пальцы, словно сами по себе, вбивают ключевые слова: «Генриетта Уолден». Пустышка, думает он. Только время зря теряю. В тс времена, когда она числилась в списке «Б» безработных голливудских звезд второй величины, ее звали, кажется, Джен Томас. Или как-то так. Что-то незапоминающееся. Руди тянется к банке пепси и качает головой – удача снова на его стороне. Поиск выдал три результата. – Ну же, давай, – говорит он и щелкает по первой ссылке. Генриетта Тафт Уолден умерла сто лет назад. Богатая сторонница аболиционизма. Уроженка Линчберга, штат Виргиния. Хорошая шутка. Руди пытается представить себя аболиционистом в Виргинии времен Гражданской войны. Да, дамочка-то крутая, ничего скажешь. Он переходит ко второму пункту. Эта Генриетта Уолден еще жива, но уже в весьма почтенном возрасте. Живет на ферме тоже в Виргинии. Недавно перечислила миллион долларов на счет Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Возможно, правнучка той первой Генриетты Уолден, думает Руди. А если Джен Томас позаимствовала имя у одной из этих достойных леди, давно умершей и еще живой? И если да, то почему? Что может быть общего у благородных борцов за права цветного населения и самоуверенной, наглой, пробивной блондинки? Чем они могли ее привлечь? Какими идеями воодушевить? Может быть, цинично решает Руди, щелкая по третьей ссылке, все дело в желании сыграть на либеральных струнах Голливуда. Эта статья взята из «Голливуд рипортер», где появилась в середине октября.НАСТОЯЩАЯ РОЛЬ Бывшая актриса, успевшая также засветиться в лос-анджелесской полиции, Генри Уолден поступила на работу в престижное охранное агентство «Последняя инстанция», владеет и управляет которым бывший агент ФБР, вертолетчица и любительница «феррари» Люси Фаринелли, племянница не менее знаменитой Кей Скарпетты… «Последняя инстанция», штаб-квартира которой находится вдругом – том, что во Флориде – Голливуде, открыла отделение вЛос-Анджелесе, взяв на себя заботу о безопасности местных звезд. Список клиентов бюро – тайна за семью печатями, но, как нам стало известно, в нем числятся, помимо прочих, такие суперзнаменитости, какактриса Глория Растик и рэппер Рэт Риддли. «Это самая захватывающая из всех сыгранных мною ролей, – отозвалась Уолден о своем новом увлечении. – Кто лучше защитит звезд, чем тот, кто уже поработал в этом бизнесе?» Выражение «поработал», пожалуй, не совсем отражает действительность, поскольку красотка-блондинка отнюдь не надрывалась на съемочной площадке в период своего пребывания актрисой. Впрочем, деньги ей и не нужны, поскольку в семье их предостаточно. Уолден известна тем, что исполнила небольшие роли в таких фильмах, как «Быстрая смерть» и «Тебе там не место». Следите за Уолден и будьте осторожны. Теперь она вооружена.Руди распечатывает заметку, откидывается на спинку стула и смотрит на экран. Знает ли Люси об этой статье? Если знает, почему не отреагировала, не разозлилась, не выгнала Генри еще тогда, несколько месяцев назад? Почему ничего не сказала ему? Такое нарушение установленного порядка представляется ему невероятным. Как Люси могла это допустить? На его памяти не было еще ни одного случая, когда сотрудник «Последней инстанции» позволил бы себе дать интервью или просто сболтнуть лишнее, если утечка информации не была частью спланированной на самом верху операции. Прояснить ситуацию можно только одним способом. Он тянется к телефону. – Привет, – говорит Руди, услышав знакомый голос. – Ты где? – В Сент-Огастине. Дозаправка. Насчет бомбы я уже знаю. – Я звоню не из-за бомбы. Поговорила с тетей? – Марино звонил. У меня мало времени, – сердито говорит Люси. – Есть что-то еще? – Ты знаешь, что твоя подруга дала интервью, в котором похвастала, что теперь работает у нас? – И при чем тут то, что она моя подруга? – Это обсудим потом. – Руди старается сдерживаться, что нелегко, потому что он уже закипает. – Сейчас мне нужен твой ответ. Ты знала? – Я ничего не знаю ни о какой статье. А что там? Руди зачитывает заметку и ждет ее реакции. В том, что реакция будет, сомнений нет, и это действует немного успокаивающе. Может быть, теперь Люси наконец поймет и признает, что поступала несправедливо. Ответа нет, и он спрашивает: – Ты еще на связи? – Да, – раздраженно бросает Люси. – Я не знала. – Что ж, теперь знаешь. И теперь нам есть к чему присмотреться. Например, к ее богатой семейке, к возможной связи между ней и так называемыми Уолденами, и еще черт знает к чему. Но главное в другом. Видел ли наш псих эту статью, и если да, то что и почему его завело? Я уж не говорю, что она взяла себе имя этой аболиционистки, которая тоже из Виргинии. Может быть, твое знакомство с ней не было случайным? – Смешно. У тебя точно разыгралось воображение, – горячитсяЛюси. – Она служила в лос-анджелесской полиции и занималась вопросами безопасности… – Чушь, – перебивает ее Руди, и злость все-таки прорывается. – Какая, к черту, полиция! Она просто заявилась на собеседование. Ты прекрасно знала, что у нее нет опыта, но все равно ее взяла. – Я не хочу обсуждать это по телефону. Даже по сотовому. – Я тоже. Поговори с психиатром. – Психиатром они называют Бентона Уэсли. – Я серьезно. Позвони ему. Может, он что-то подскажет. Скажи, что я перешлю ему статью. Кстати, есть отпечатки. Придурок, что приклеил тот рисунок к твоей двери, оставил следы и на почтовом ящике. – Не удивил. Только двоих нам еще и не хватало. С психиатром я уже поговорила. Мы с ним на связи. Он будет меня вести. – Хорошо. Да, чуть не забыл. На скотче остался волос. Я имею в виду скотч на бомбе. – Что за волос? – Около шести дюймов, черный, немного курчавый. Похоже, с головы. Остальное потом. Позвони попозже, у меня много дел. Может быть, твоя подруга что-то знает. Если бы ты хоть раз вытрясла из нее правду… – Не называй ее моей подругой, – говорит Люси. – И давай больше не ругаться.
Последние комментарии
2 часов 39 минут назад
3 часов 46 минут назад
4 часов 44 минут назад
4 часов 58 минут назад
14 часов 9 минут назад
14 часов 10 минут назад