Башня. Новый Ковчег 3 (СИ) [Ольга Скляренко] (fb2) читать онлайн

Башня. Новый Ковчег-3

Пролог

Солнце висело огненным, тяжёлым кровавым шаром. Кире, стоящей у окна в гостиной, широкой и светлой, как и все её апартаменты, это казалось зловещим предзнаменованием. Впрочем, в связи с последними событиями ей всё казалось зловещим. Привычный мир рушился, а все вокруг словно сошли с ума, решив утопить их Башню в крови.

В последнее время она почти не выходила за пределы квартиры. Арсений говорил:

— Кира, подожди. Потерпи ещё чуть-чуть. Они успокоятся. Вот увидишь.

Успокоятся они, как же. Кира презрительно дёрнула плечом. Эти никогда не успокоятся. Если только их всех не вздёрнут. Или не приставят к стенке.

Увы, надежда на это с каждым днём таяла всё больше и больше. Новости Кира узнавала не от мужа, Арсений не считал своим долгом ей что-либо рассказывать, ограничиваясь дурацким «всё будет хорошо» — фразочкой, которой мужчины обычно успокаивают своих жён-дурочек. Но Кира дурочкой никогда не была. О происходящем она узнавала от прислуги, вернее, от тех, кто остался, а остались даже не верные, а перепуганные, которые жались к Кире, инстинктивно чувствуя её силу и пытаясь укрыться в тени этой силы. Почти все они, как и сама Кира, предпочитали не выходить в общие коридоры — мужчины боялись быть убитыми, женщины изнасилованными — и только дура-горничная, молоденькая девчонка, водившая шашни с каким-то молодчиком из «этих», регулярно докладывала Кире что и как.

От этих новостей хотелось завыть в голос. Их надоблачный уровень, некогда вместилище красоты и порядка, превратился в ад. Эти (под этими Кира понимала и военных, стоявших во главе переворота, и работяг с нижних этажей, и даже собственного мужа, который переметнулся на сторону новой власти) похоже задались целью уничтожить всё вокруг, их топот и дикий хохот долетал до Киры даже сквозь толстые стены и плотно закрытые двери. Животные, опьяневшие от запаха крови. Необразованные дикари, которые даже не понимают, что тому, что они живы, не сдохли, не захлебнулись водой, всем этим они обязаны им, тем, кого они сейчас презрительно называют аристократами — неточный термин, конечно, но для этих невежд вполне сойдёт. Это родители Киры и ещё несколько семей, именно они, а не озверевший плебс, создали последний оплот человечества. Башню, огромную, прочную, в которой было предусмотрено всё или почти всё.

«И ведь мы не только для себя всё предусмотрели, — рассеянно думала Кира, не в силах оторвать взгляд от кровавого светила. — Мы сделали это для всех, для тех трёх миллионов, которые нашли приют в Башне. Спасли их. Где бы они были, если бы не мы — Андреевы, Барташовы, Зеленцовы, Бельские, Платовы, Ставицкие. Те, кто вложился, в проект, в план. Организовал всё это, позволив не самой маленькой части человечества уцелеть. И где благодарность? Неужели эти ничтожные, неблагодарные люди не понимают, что они сейчас должны быть вместе — они все, остатки цивилизации, затерянные на покрытой океаном планете, запертые в железобетонных стенах. Почему они не понимают?»

Вопрос, впрочем, был риторическим. Да и нужен ли был ответ на этот вопрос, да ещё сейчас, когда привычный порядок рухнул, покатился под откос, сминая и давя тех, кто раньше был наверху, так называемые привилегированные семьи, те самые семьи.

До вчерашнего дня Кира ещё на что-то надеялась. И даже когда горничная, эта дура, потерявшая остатки совести, взахлёб рассказывала ей, тараща свои радостные и наглые глазищи, о том, как грабили ту или иную квартиру, выкидывая и убивая их обитателей (а ведь это были друзья и знакомые Киры), она всё равно надеялась, что с её близкими этого не случится. С отцом, мамой. Но вчера позвонил Кирилл.

Голос у брата был отстранённый, бесцветный. Он только начал говорить, но Кира уже всё поняла. Им с Кириллом вообще слова были не нужны — единоутробные близнецы, всегда делившие всё пополам, они были больше чем просто брат с сестрой, они были одним целым.

— Они не остановятся, — это последнее, что сказал брат перед тем, как положить трубку, и то, что было не сказано, стало понятно. В этой кровавой бойне смерть их родителей не будет последней.

Кира отошла от окна, прошлась по комнате, привычно разглядывая дорогую деревянную мебель, предметы искусства. Покосилась на маленькую дочь, которая тихо возилась в углу среди разбросанных игрушек. Раньше Кира не допускала такого — для игр и игрушек была детская. Но то было раньше. Сейчас дочь всё время должна была быть в поле её зрения. Даже в их квартире. Хотя тут им ничего не угрожало. Пока не угрожало, спасибо мужу…

Она не знала, как относится к предательству Арсения. Да, в глубине души она называла это предательством — перейти на сторону этих вандалов, этого бешеного, неистового, страшного Ровшица. Но предательство мужа давало сейчас защиту ей и их дочери, маленькой Леночке. Арсений открыто сотрудничал с новыми властями, и ему даже оставили его должность, высокую должность. Правда, кажется, назвали как-то по-другому. Теперь у них не министерства, а Совет… Смешно, где-то в истории уже были эти Советы, тоже рождённые кровавой революцией. Человечество постоянно ходит по кругу, наступая на одни и те же грабли.

Арсений, наверное, прав. Но ему хорошо — у него нет семьи, кроме неё и Леночки. Ни братьев, ни сестёр, родители умерли. И ему по большому счёту не было дела до тех, кого сейчас неумолимо сминают, уничтожают. А вот ей, Кире, было дело. Потому что вчера уничтожили её родителей, а сегодня, сейчас, в эту самую минуту, возможно, убивают брата и его семью. Самого близкого ей человека, с которым она всегда была рядом, ещё не родившись была, да и потом…

Словно в ответ на её мысли, в дверь постучали. Постучали негромко, даже осторожно. Но уверенно. И она, ещё не успев осознать и подумать, сразу же поняла — это Кирилл. И почти бегом побежала открывать.

Кирилл был не один. К нему жалась его жена, красавица Лиля.

К Лиле Кира не испытывала каких-то глубоких чувств, ни симпатии, ни антипатии, но это была женщина, которую выбрал её брат, и потому Кира её приняла. Милая, слегка капризная блондинка, красивая (у Кирилла и должна была быть красивая жена), из хорошей семьи. Как, впрочем, и все они. Иногда Кире казалось, что брат слегка забавляется, как забавляются с дорогой и ещё не надоевшей игрушкой, одевая свою жену как куклу и не жалея денег на побрякушки.

Сейчас Лиля была растеряна и напугана. Она мёртвой хваткой вцепилась в руку Кирилла и почти не обращала никакого внимания на сына, шестилетнего Толика, такого же белокурого и голубоглазого, как она сама, и такого же перепуганного. Толика держал за руку Лёня, Лилин брат, нагловатый и избалованный подросток — Кирилл его терпеть не мог, и Кира это тоже знала, но сейчас Лёня был с ними, а значит, если брат и его взял под свою ответственность, родители Лили и Лёни тоже были…

— Да, — словно прочитав в её глазах вопрос, коротко ответил Кирилл, и, не дожидаясь, пока она опомниться, втолкнул свою жену и детей в квартиру.

Почти сразу же вдалеке раздались выстрелы и чьи-то грубые мужские крики. Маленький Толик вздрогнул, а Лиля заплакала.

— Боже, ну прекрати, пожалуйста, — сердито сказал Кирилл. Он был на взводе, Кира видела, как ходили желваки на его скулах, а в упрямых синих глазах разлилась злость и усталость.

— Лиля, идите с детьми в гостиную, — скомандовала Кира, приходя на помощь брату. — Здесь вы в безопасности. Вас никто не тронет.

Кира сама особо не верила в то, что говорила, но перепуганная и плохо соображающая Лиля вряд ли уловила сомнения в её голосе. Всё ещё озираясь на них с Кириллом, она послушно прошла в гостиную. За ней последовали Лёня (сейчас, растерявший всю свою наглость, он превратился в ребёнка, каким он, по сути, ещё и был) и маленький Толя, тащившийся за Лёней словно на верёвочке.

— Надо поговорить, — коротко сказал Кирилл и, не глядя больше на жену, резко развернувшись, направился в кабинет Арсения. Кира устремилась следом.

Она уже знала, о чём будет разговор. Прочла это по его потемневшим, застывшим глазам. По серьёзному, каменному лицу.

Брат и сестра вошли в кабинет, и Кирилл устало опустился на диван — на мгновение его лицо ожило, наружу прорвались сдерживаемые эмоции — страх, тревога, осознание своего бессилия, какая-то безнадежность и тоска. Но только на мгновение. Кирилл быстро взял себя в руки.

— Арсений будет только вечером, — она начала разговор сама. — Придёт, и мы всё обговорим. Переправим вас куда-нибудь вниз, наверняка, можно что-то сделать. У Арсения есть связи, друзья в этом новом… Совете. Он поможет.

Кирилл как-то странно посмотрел на неё и усмехнулся.

— Нет, Кира. Переправить надо Лилю. Её и, может, Леонида. Это, я думаю, ещё можно сделать. Пока ещё можно.

И Кира его поняла.

Другая на её месте, может быть, расплакалась бы, начала уговаривать его тоже бежать. Другая, но не Кира. Она знала, если её брат так говорит — значит надежды больше нет. Кирилл был не из тех, кто сдается. Он не стал бы так покорно принимать свою судьбу, если бы был хоть малейший шанс. А стало быть, такого шанса у него не было. А вот для Лили и детей — был.

— Хорошо, Кирилл. Мы всё сделаем.

Скорее всего, Кира говорила с братом в последний раз, но она нашла в себе силы подавить слабость — нельзя сейчас плакать, жалеть его. Кириллу не нужна её жалость.

— Толик… — Кирилл поднял глаза на сестру.

И она снова всё поняла.

— Ты прав. Толика мы с Арсением возьмём себе, так будет лучше.

Они замолчали. Кира поймала себя на мысли, что сейчас они прощаются, навсегда прощаются, без слов.

— Мама… — начала Кира. — Они с папой… Как это произошло?

— Быстро. Слава богу, быстро. Они не мучились. А вот у Платовых…

— Что у Платовых? — Кира хорошо знала Платовых, они дружили семьями. Толстый весельчак Даня, Даниил Львович, министр финансов, вечно отпускающий бородатые шутки и сам смеющийся над ними больше всех, его жена Татьяна — в противоположность мужу — худая и серьёзная. И их дети — трёхлетний Петя, о котором Данька всегда то ли в шутку, то ли всерьёз говорил, что это будущий жених для их Леночки, и малышка Сонечка, ей едва исполнился год…

— Всех убили. Даже детей. На глазах у них убили, жестоко, кроваво. А потом изнасиловали Таню. Не один раз…

Кира хотела спросить, откуда он знает такие подробности, но посмотрела на осунувшееся и постаревшее лицо брата и не стала. Какая теперь уж разница, откуда он знает.

— Звери, — только и сказала она, вложив в это короткое слово всю свою ненависть к этим людям.

— Кира, и ещё, обещай мне…

Но их прервали. От грохота, кажется, содрогнулась вся квартира. Кто-то стучал, нет, не стучал — ломился в дверь.

Кирилл дёрнулся и рванул из кабинета. Кира выбежала следом в коридор. Дверь, добротная дверь, деревянная, обитая дорогой кожей, содрогалась от ударов.

Из гостиной выглянула Лиля с перекошенным от страха лицом.

— Куда ты! — Кирилл чуть не снёс её, увлекая за собой обратно, в комнату. — Сиди там!

Кира остановилась у двери. Глубоко вдохнула, надевая на лицо надменную маску. Сейчас от того, насколько уверенно она будет держаться, зависит всё. Жизнь её брата, его семьи, может быть и жизнь самой Киры с дочерью, кто их знает, этих подонков, зверей, потерявших человеческий облик.

Где-то в душе мелькнула робкая надежда, что это ошибка, что эти рвущиеся в квартиру люди пришли не к ней, не по её душу, и вообще, мало ли кто там.

— Открывайте! — услышала она грубый, хриплый голос. — Именем Ровшица и Совета!

Фоном раздалась ругань, кто-то там, за дверью расхохотался, и от этого хохота Кира пришла в себя, собралась, сжала губы и открыла дверь.

Четверо. Высокий мужчина в военной форме, лет тридцати, главный. Рядом молодой парень, почти мальчишка — веснушчатый, взлохмаченный, с какой-то бесшабашной удалью в глазах — ему явно всё это доставляло наслаждение. Ещё двое стояли позади, их Кира разглядеть не успела, они держались в тени.

Молодой бросил на Киру взгляд, в котором плескалось веселье и решимость. Сверкнул улыбкой, нагло наставил на Киру пистолет.

— Где они? Ну?

— Что вам здесь надо? — Кира выпрямилась, расправила плечи и перевела взгляд на мужчину в военной форме. Её голос даже не дрогнул, она знала, так нужно. Только это может остановить этих выродков. — Это квартира Арсения Ставицкого. Вы, я надеюсь, в курсе, кто это такой?

— Да всё мы знаем! Посторонитесь, дамочка, вас не тронем, — заявил мальчишка, выступая вперёд.

— По какому праву? — Кира не сводила глаз с военного.

— У нас есть сведения, что тут прячется Андреев с семьей. Они преступники и приговорены Советом, — жёстко проговорил мужчина в военной форме. В стальных и чуть усталых глазах Кира прочитала приговор своему брату.

— Это квартира министра жизнеобеспечения Арсения Викторовича…

— Кончились все ваши министры, — хохотнул молодой. — Были, да все вышли. Теперь у нас Совет, все равны…

— Да погоди ты, Гриша, — оборвал своего подчиненного мужчина. — Мы знаем, чья это квартира. И про то, что вы сестра Андреева, тоже знаем. Вас пока решили не трогать. А вот ваш брат…

— Да что вы с ней тут цацкаетесь, Игнат Алексеич, — снова влез молодой. — Здесь они, слышите?

В гостиной расплакалась Леночка.

— Это моя дочь… мои дети!

— Отойдите, а то мы ещё вас заляпаем, ненароком, — молодой рвался внутрь.

— Пропустите! — военный, которого звали Игнат Алексеевич, решительно отодвинул Киру и пошёл по коридору.

Молодой, Гриша, так, кажется его назвал командир, побежал следом, перегнал своего начальника, первым ворвался в гостиную, Кира последовала за ними, на автомате. В голове вихрем пронеслось всё, что она слышала за последнее время — про убийства, грабежи, насилия, рассказ брата о Платовых, но всё это шло каким-то фоном, потому что Кира не верила, что с её братом и его семьей могут поступить вот так. Наверняка, его просто арестуют, ну да… будет суд…

Выстрел раздался неожиданно. Кира ещё не успела войти в комнату, она ничего не видела, но внутри что-то оборвалось и гулко зазвенела пустота. Кирилл…

Брат лежал на полу, и на его рубашке расплывалось красное пятно. Закричала Лиля. Тонко, пронзительно, некрасиво. Захотелось зажать уши, и Кира, наверно, так бы и сделала, но крик смолк, оборванный вторым выстрелом. Пухлые, детские Лилины губы, розовые, нежные, так и застыли в этом некрасивом крике, и она стала медленно оседать на начищенный до блеска паркет. Как поникший цветок, срезанный садовыми ножницами. Как нежная белая лилия, имя которой она носила.

Молодой и рьяный Гриша, а стрелял он, оба раза он, это Кира поняла сразу, медленно перевёл пистолет и нацелил дуло на Толика. Мальчик стоял тут, в каком-то ступоре смотрел на лежащих родителей и молчал.

— Стойте! Это мой сын! Мой сын! — в отчаянном прыжке Кира бросилась к Толику. Схватила его, прижала к себе.

В углу тихо плакала Леночка.

— Ага, как же, её это сын, — недоверчиво протянул Гриша, но пистолет все-таки опустил и нерешительно посмотрел на Игната Алексеевича.

— Может и её. Хватит, Гриша. Достаточно, — проговорил тот.

— Игнат Алексеевич! Он же враг! Сын врага! Их всех Совет приговорил! — почти выкрикнул парень, но былой уверенности в голосе не было.

«Видимо осталось что-то человеческое в этом…», — промелькнула мысль, но Кира собралась, сейчас главное — другое. Она прижала Толика к себе, не выпуская его, подбежала к Леночке, обойдя лежащих на пути Кирилла и Лилю и стараясь не смотреть на них. Надо спасти Толика, она обещала брату.

Молодой, этот вихрастый и веснушчатый Гриша, сердито следил за ней. Господи, ведь он совсем ещё ребенок, может чуть старше Лёньки. Лёнька! Кира совсем про него забыла.

И тут за занавеской раздался звук.

— Ого! Игнат Алексеич! Там ещё кто-то! Недобиток!

Молодой шагнул к окну, отодвинул штору решительным жестом, чуть не сорвал её вместе с карнизом, и они все увидели Лёньку, скрюченного от страха, такого жалкого и маленького, что ему сейчас никак нельзя было дать пятнадцать лет.

— Ты кто? Отвечай! — Гриша направил на Лёньку пистолет.

Два мальчишки. Один — трясущийся от страха, второй — одурманенный ненавистью и запахом крови.

— Я — Барташов… Леонид…

Кира не успела ничего ответить (хотя что она могла ответить, она даже не соображала, что тут можно соврать), как Лёнька выдал себя с головой.

— О, Игнат Алексеич, смотрите-ка, этот из Барташовых. Из тех, которых мы недавно… к стеночке, да?

— Да уймись ты, Савельев. Хватит уже, — военный подошёл к парню и, положив крепкую ладонь тому на запястье, заставил его опустить пистолет.

— Чего, уймись! — проговорил Гриша с какой-то обидой. — Он же враг. Сын врага. Их Совет приговорил. Чего их жалеть? Вон, смотрите, в каких хоромах живут. Картины у них, фортепианы всякие. Жируют тут, а мы на них вкалываем.

Гриша тряхнул светлой головой и повернулся к Лёньке. В серых глазах мелькнула злость.

— А ты видел, как внизу там? Какие там каморки у людей? Видел? — Лёнька от Гришиного голоса ещё больше съёжился. — Ни хрена ты не видел. Вон, рубашечка какая, брючки, мать твою, со стрелочками. На фортепианах играете. Да у меня в комнатуху, где я с родителями живу, даже половину этой бандуры не впихнуть. А вы их пожалели, Игнат Алексеич! Эх!

— Хватит, Гриша, — повторил военный. — Я сам его. Слышишь? Сам. Идите, я вас догоню.

Двое, Кира только сейчас обратила на них внимание, оба немолодые, один в грязной спецовке, а второй в шёлковой, явно с чужого плеча рубашке, тут же подчинились и направились к двери. Гриша же по-прежнему мешкал, сверля Лёньку злыми глазами.

— Ну, как знаете, Игнат Алексеич, — наконец отступил и он, убирая пистолет в карман штанов. — Только он всё равно враг. И все они — враги.

Игнат Алексеевич молчал. Дождался, когда хлопнет входная дверь, громко хлопнет — видимо, Гриша Савельев не пожалел молодецкой силы, — потом медленно достал из-за пояса пистолет. Поднял его и, резко развернувшись, два раза выстрелил в висящую на стене картину.

Посмотрел на Киру, в усталых глазах промелькнула боль, или Кире так показалось.

— В общем, сама придумай что-нибудь, хорошо?

Кира, поняв, о чём это он, судорожно кивнула, и Игнат, тяжело ступая, вышел вон из комнаты.

Глава 1. Кир

— Кирилл! Постой!

Кир обернулся на голос, досадливо поморщился и остановился. Чёрт, знал ведь, что надо обойти, свернуть в обход, туда, где сновали ремонтники, и стены содрогались от их перфораторов. Но поленился, отправился коротким путём, решил, что проскочит. И вот — не проскочил.

Вера Ледовская шла к нему, решительно и торопливо.

— Кирилл! Хорошо, что я тебя встретила. Привет.

— Привет, — отозвался Кир, настороженно глядя на Веру.

Он сознательно её избегал. Её и всех остальных, Марка и братьев Фоменко. С тех пор как…

«Чёрт её принёс», — подумал он тоскливо.

— Ты что, избегаешь нас? — Вера словно прочитала его мысли, и Кир поёжился под её пристальным взглядом. Сейчас она была похожа на своего деда, легендарного генерала. Такие же холодно-серые, проникающие насквозь глаза и голос — не говорит, а приказы раздаёт.

— Почему избегаю? Просто дел много…

Кир отвёл глаза и уставился в пол.

— Какие у тебя, интересно, дела? — Вера прищурилась. — В больнице никого не осталось, кроме наших стариков. А туда ты как раз и носа не кажешь, пока мы там.

— Мне Анна Константиновна поручение дала… — Кир пытался придумать какой-нибудь предлог, но с этим у него было туго.

— Какое поручение?

— Не твоё дело, — грубо огрызнулся он, так и не найдя никакого предлога.

Так было всегда — едва Кир чувствовал опасность или неловкость, он сразу начинал хамить. Вот и сейчас, он засунул руки в карманы, ухмыльнулся и нагло уставился в стальные Верины глаза. А ведь он, в сущности, ничего не имел против этой девчонки, она ему даже нравилась, как и все они, вся их компания. Но в сложившихся обстоятельствах он просто не мог заставить себя с ними общаться.

Вера несколько секунд сверлила его глазами, словно пытаясь прожечь в нём дыру, через которую на свет божий вылезут его мысли и мотивы поступков, потом вдруг отступила.

— Ладно, мне в принципе плевать на твои дела. Я не про это хотела с тобой поговорить…

Кир напрягся. Его ухмылка стала ещё более наглой, и он даже почувствовал неодолимое желание сплюнуть прямо под ноги Вере. Он знал, о чём она хочет с ним поговорить. Точнее, о ком. Знал и отчаянно боялся этого разговора.

— Ты почему к ней не зашёл? — в лоб спросила она.

В этом была вся Вера — никакой дипломатии, никаких хитрых подходов и вступительных речей. Только напор и грация танка, рвущегося в атаку. Выстрел в упор и полное отсутствие жалости к врагу.

— К кому, к ней?

— Не корчь из себя идиота, — тут же бросила Вера. — К Нике, конечно. Ты хоть представляешь, каково ей сейчас?

Кир представлял. Каждую ночь представлял, лёжа без сна в своей спальне в родительской квартире. И каждый день тоже представлял, слоняясь почти без дела по развороченной и наполненной строительным мусором больнице. Каждый час, каждую минуту. Думал о том, как она там, его Ника. Ему даже не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть её лицо — оно и так стояло перед глазами. Бледное, с едва заметными тенями под глазами и выцветшими веснушкам, искажённое болью и страданием.

Но самым мучительным было то, что он понимал, как легко, несколькими словами он может отогнать эту боль от Ники. Две-три фразы, и Никины глаза снова засияют, появятся искорки-смешинки, и на любимом лице заиграют солнечные веснушки. Всего-то две-три фразы…

— Без меня там утешитель найдётся, — пробурчал Кир.

— Понятно.

Вера поверила. Вероятно, ещё и потому, что тут Кир не врал. Осознание того, что сейчас рядом с Никой не он, Кир, а какой-то непонятный Стёпка, добавляло изрядную порцию болезненных ощущений в тот коктейль из эмоций, который Кир мучительно цедил последнюю неделю.

— Кирилл, ну как ты не поймёшь, что сейчас не время для глупой ревности. Наоборот, именно сейчас ты ей нужен.

— Нужен я ей, как же, — Кир горько усмехнулся.

— Нужен, — убежденно проговорила Вера.

— Это она тебе сама сказала?

— Ты сам знаешь, она такое сама не скажет…

Кир молчал, насупившись. Да, сейчас он выглядит перед Верой ревнивым, обиженным и эгоистичным придурком. Ну и пусть. Пусть. Знала бы она… В мозгу опять калейдоскопом закрутились события: разрушенная платформа, Савельев в бреду, тонкий голос Егор Саныча: «я — врач!», Сашка — ни кровинки на лице, и хитрые, умные и жёсткие глаза Литвинова…

Та страшная ночь, с изматывающей беготнёй по лестницам, с липким страхом, запустившим свои щупальца за воротник, с чужими, навсегда остекленевшими глазами, с запахом крови и пота, сменилась тусклым утром — полусном, полуявью, полубредом.

Кир, очнувшись, вынырнув даже не из сна, а из какой-то фантасмагории, куда погрузилось его усталое сознание, и, сидя на жёстком стуле в полутёмном коридоре, совершенно один, долго не мог сообразить, что происходит. Сидел и тупил, уставившись в стену напротив, скользил растерянным взглядом по трещинам на отслаивающейся и вздувшейся краске. А потом случайно сунул руку в карман, и его обожгло, оглушило, как от звонкой пощёчины — фотография!

Он ни капли не сомневался в том, где, в каком месте он её обронил, потому что отчётливо помнил, как инстинктивно нащупал фотографию в кармане, когда они с Сашкой примчались на двадцатый и занырнули за неработающие арки-металлоискатели. Тогда фотография ещё была с ним, а значит…

И снова привычно замелькали лестницы и этажи.

Кир едва ли отдавал себе отчёт, зачем в то утро он опять помчался на Северную станцию. Что в нём было такого, в этом маленьком кусочке пластика с отпечатанной фотографией серьёзной и чуть сердитой девчонки, у которой и всей красоты-то — одни веснушки, но что-то, наверно, было, что заставляло вот так сорваться с места и нестись туда, куда нестись бы совсем не стоило.

Он не замечал ни утреннего холода, ни сырости, не рассветной тишины, повисшей над океаном, ни огненного шара, касающегося воды — он думал только о том, что фотографию надо непременно найти, словно от этого зависела чья-то жизнь. Кир обошёл платформу, заглядывая даже туда, где они с Сашкой не были, приблизился к краю, стараясь не смотреть на скорчившийся труп, спустился по лестнице вниз к тому месту, где они нашли Савельева. Всё было тщетно. Фотография исчезла.

Странно, но после всего пережитого именно это потеря казалась самой огромной. И возвращаясь опять наверх, в больницу, Кир ни о чём не мог больше думать, только о том, что этот небольшой кусочек пластика пропал, и вместе с ним канула в небытие последняя ниточка, связывающая его с Никой. И когда он столкнулся с Анной Константиновной, которая удивлённо его оглядела и попросила зайти в тайную комнату, где она прятала Литвинова, и где теперь лежал ещё и раненый Савельев, Кир послушно поплёлся туда, всё ещё переживая свою утрату. Краем сознания он подумал, что его снова будут расспрашивать про разговор с Лёхой, про само покушение, свидетелем которого они с Сашкой стали, выпытывать подробности про Татарина и Костыля. Но он ошибся.

В дверях он столкнулся с выходящим Сашкой. Тот как-то странно посмотрел на него, тут же отвёл взгляд и посторонился, пропуская Кира внутрь.

Там у постели Савельева суетилась Катя, поправляла повязку, вкалывала что-то в висящий флакон, тихо приговаривая:

— Это обезболивающее. Анна Константиновна нашла, у неё осталось немного. Сейчас станет легче, Павел Григорьевич, потерпите немного. Совсем немного…

Увидев Кира, она смутилась, спрятала глаза и поспешила уйти. А Кир остался наедине с двумя мужчинами. Когда-то могущественными, почти всесильными, а сейчас — один лежит, прикованный к кровати, с напряжённым от боли лицом, второй, мёртвый для всего мира, нервно меряет шагами комнатушку. Впрочем, от того, что Савельев мучился от боли и вряд ли был способен встать, а Литвинов считался покойником и не мог высунуться наружу без риска быть схваченным, эти два мужика не перестали быть сильными и опасными. Кир сразу это понял своим чутьём — чутьём пацана с бедных этажей, с детства на собственной шкуре познавшего законы стаи. Уж такие вещи Кир чувствовал кожей, усвоил вместе с синяками и ссадинами, полученными в постоянных стычках с компаниями таких же оболтусов, как он. Кто тут лидер и вожак, Кир понимал сразу.

Инстинкт требовал подчиниться. Но Кир не мог. Из какого-то идиотского упрямства не мог. Особенно это касалось Литвинова. Когда зелёные глаза Бориса Андреевича в упор уставились на Кира, перед ним откуда-то из памяти всплыли другие глаза. Стеклянные и пустые, бессмысленно смотревшие вверх, мимо Кира. Глаза его друга, Вовки Андрейченко. И за глупую и ужасную смерть Вовки был в ответе именно он, Литвинов. И этого Кир ему простить не мог. Потому и вёл себя вызывающе, отчаянно вызывающе, даже понимая, что он обречён в этой схватке, что Литвинов — вожак, матёрый, опытный, не чета ему, Киру. Но всё равно сдаться Кир не мог. Для него это означало предать Вовку. Единственного человека из его прошлой жизни, о котором он жалел.

Литвинов тем временем прервал своё монотонное хождение из угла в угол, остановился напротив Кира и медленно произнёс:

— Ну как ты, герой? — в слове «герой» явственно чувствовалась насмешка, и Кир тут же дёрнулся, принимая вызов.

Литвинов это заметил, снисходительно усмехнулся.

— Ну ладно, ладно тебе… герой. Если бы не ты… ты нам очень помог, Кирилл Шорохов. Спасибо.

— Не за что, — нехотя буркнул Кир.

— Да нет, есть за что. Не каждый в такой ситуации повёл бы себя так, как ты. Далеко не каждый. Уж ты мне поверь, парень.

Литвинов помолчал, бросил быстрый взгляд на Савельева, потом подошёл к стоящему у кровати стулу и сел, не сводя с Кира прищуренных глаз.

Кир ждал. Он понимал, что позвали его вовсе не для того, чтобы назвать героем и поблагодарить.

— Вижу, что устал, — продолжал Литвинов. — Я и сам, честно говоря, едва держусь. Ночка была та ещё. Так что детальный разговор отложим на попозже. Основное ты уже мне рассказал, а мелочи… ещё будет время. Так что давай, герой, дуй к себе на шестьдесят четвёртый, или где ты там живёшь, отсыпайся, отдыхай. Заслужил. И да, я думаю, что ты и сам, парень, понимаешь, что всё это должно остаться в тайне.

Кир вздрогнул. Он его что, совсем за идиота держит? Неужели он думает, что Кир такой дурачок, что пойдёт трепать направо и налево про свои подвиги? Обида, видимо, так явно отразилась на лице Кира, что Литвинов это заметил и довольно хмыкнул.

— Понимаешь, знаю. Не такой ты дурак, Кирилл Шорохов. Ну всё, всё, не буравь меня своими глазами, напугал уж. Я тебе не девка, которая от твоих взглядов сомлеет. Ишь, какие ресницы отрастил, бабам на погибель.

Этот странный разговор про ресницы сбил Кира с толку. Что он несёт? Какие, к чёрту, ресницы? И внезапно Кир понял, нет, не понял, почувствовал. Литвинов с ним играет. Как тигр, поймавший косулю, но по какой-то причине, из любопытства да от скуки, решивший ни убивать её сразу, а немного позабавиться, посмотреть, как она будет трепыхаться в его лапах.

Быть косулей Кир не желал.

«Чёрта с два ты меня сожрёшь», — подумал он и дерзко вздёрнул упрямый подбородок.

— В общем иди. И никому ни слова. И да, никому, парень, это значит — никому. Ни родителям, ни дружкам твоим закадычным, ни девчонкам своим. Ни Нике. Особенно, Нике.

Ну вот и всё, тяжёлая лапа наотмашь ударила, выпустила когти и застыла.

— Как это… Нике? — оторопел Кир.

И тут же понял, что всё это время, где-то глубоко в душе, он ждал, что вот-вот в больницу прибежит Ника. Наверняка, Анна Константиновна её уже известила, и она, конечно же, тут же примчится сюда, к своему любимому папочке. Озарит своим присутствием это неуютное помещение, заиграют, засветятся вокруг её кудряшек солнечные зайчики. А потом, узнав всё, она подойдёт к нему, к Киру. Посмотрит на него своими пасмурными глазами, цвета февральского неба и скажет: «Спасибо тебе, Кир». И всё станет как прежде. Исчезнет в небытие этот лишний, ненужный Стёпка, как и не было его. И они снова будут вместе…

— Особенно Нике, — с нажимом повторил Литвинов.

— Но как же? Она что, будет думать, что её отца убили? — растерянно произнёс Кир. Сказанное Борисом Андреевичем никак не желало укладываться в голове.

Литвинов промолчал, внимательно наблюдая за Киром, считывая его реакцию. Кир подумал, что он видит всё, этот страшный человек, вальяжно развалившийся на стуле, этот хищник, свирепый тигр, только что прихлопнувший его одним ударом, даже не напрягшись. Прихлопнул играючи, между делом, словно ему просто надоело с ним забавляться. И в Кире зародилась злость — звонкая, яркая, отчаянная.

— Вы что? Вы всерьёз думаете, что я буду это скрывать от Ники? — Кир даже рот раскрыл от изумления. — Ну вы вообще… Не буду я! И ваши приказы дурацкие тоже… я вам не прислуга, понятно?

Кир выпалил это, глядя в смеющиеся глаза Литвинова, и от неприкрытого смеха в ненавистных зелёных глазах, его буквально подбросило.

— Павел Григорьевич! — Кир обернулся к Савельеву в отчаянной попытке найти поддержку хотя бы у него. — Скажите ему! Ника же ваша дочь!

Савельев, до этого молча наблюдавший за Киром, поймал его бешеный взгляд, выдержал, не дрогнув. И медленно, с трудом выговаривая слова, сказал:

— Ника не должна ничего знать. Выслушай… Бориса.

— Не буду я его слушать! Мне вообще на него плевать! — выкрикнул Кир. — Да он…

— Погоди, Кирилл Шорохов, не кричи. Тебе что только что сказали? Послушай Бориса. Вот и слушай меня, — Литвинов спрятал улыбку. — И головой думай. А геройствовать потом будешь.

Литвинов говорил спокойно, размеренно, словно гипнотизируя Кира, подчиняя его себе. И Кир не мог противостоять этой мощи и силе, этому напору, исходившему от Бориса Андреевича. Да и от Савельева тоже. Сейчас эти двое были вместе, Кир это уловил, они были словно единым целым, монолитом. То, что озвучивал Литвинов, было их общим решением.

Аргументы были железобетонными. Непрошибаемыми. Слушая, как Литвинов медленно, шаг за шагом обрисовывает ему, Киру, всю картину, объясняет, почему они должны молчать, разжёвывает каждый довод, терпеливо и очень уверенно, Кир ощущал, что его словно придавливает к полу тяжёлой каменной плитой. Он не мог ничего возразить, ничего противопоставить этой стройной и неумолимой логике. Литвинов был прав, чертовски прав. Ника не сможет скрывать это, выдаст себя и всех их с головой. И тогда случится страшное. Те могущественные силы, которые рискнули пойти на такое — на покушение на Главу Совета, раздавят и Нику, не задумываясь ни на секунду. Ей грозит опасность, и только неведение может её уберечь.

— Ну что, Кирилл Шорохов? Понял теперь? — закончил свою речь Литвинов и посмотрел в его глаза. Конечно же, Литвинов не сомневался в том, что Кир всё понял. И в том, что он сделает так, как они и хотят. Ничего не скажет Нике. Будет вместе с ними её палачом. Потому что нет другого выхода.

Кир кивнул.

— Вот и хорошо, герой, — удовлетворённо улыбнулся Литвинов, потянулся и встал со стула. Тигр закончил свои игры, косуля мертва.

— Ты не думай, что нам легко это делать, Кирилл, — подал голос Савельев. — Не держи нас за бездушных тварей. Мне тоже тяжело.

Кир не ответил. Он думал о Нике. Наверно, она уже заметила, что отец не вернулся, и немного о нём беспокоится. Пока ещё немного. К вечеру она начнёт паниковать. А может и раньше. Даже наверняка раньше — отсутствие Главы Совета не сможет оставаться долго незамеченным. Савельева будут искать. А значит Ника уже через несколько часов начнёт сходить с ума. А потом найдут того мёртвого хмыря на станции и охранников, тоже мёртвых. Кир мысленно застонал, представив себе то, на что они только что обрекли Нику. Его Нику.

— Ну всё, иди, Кирилл, — Литвинов закончил разговор. — И глупостей не делай. Помни, что её безопасность сейчас в твоих руках.

Кир послушно вышел. И с тех самых пор в его душе начался ад.

И теперь, слушая справедливые упрёки Веры, Кир снова вспоминал тот разговор недельной давности. И снова ощущал на себе тяжесть бетонной плиты аргументов Литвинова.

— Так ты придёшь или нет? — под Вериным бронебойным осуждающим взглядом Кирилл съёжился. — Мы уже на сегодня закончили, как раз собираемся все к Нике. Пойдём с нами?

— Я не пойду, — Кир спрятал глаза и упрямо повторил. — Я ей не нужен. У неё теперь есть этот, как его… Стёпка, — имя соперника он выплюнул, словно это было не имя, а мерзкий вонючий слизняк. — Пусть он её поддерживает. А у меня тут дел полно.

Он повернулся и быстро пошёл от Веры, чуть ли не побежал, понимая, каким скотом выглядит, но будучи не в силах ничего изменить.

— Ну и дурак же ты, Кирилл! Какой ты дурак!

Слова Веры ударили ему в спину. Он вздрогнул, но не обернулся, лишь ещё больше ускорил шаг.

Где-то с четверть часа Кир бесцельно бродил по коридорам, натыкаясь то на строителей, то на горы мусора. Даже умудрился поцапаться с бригадиром, ненавистным Петровичем, случайно попавшимся ему на пути.

Потом в голове немного прояснилось. И Кир стал размышлять, что делать дальше. Его рабочий день заканчивался. Наверное, уже пришла Катя — Анна Константиновна поставила их в разные смены, объяснив, что будет лучше, если в больнице всегда будет находится кто-то из посвящённых. Но Кир часто, отработав, оставался вместе с Катей. И Поляковым, который теперь всегда после своей учёбы и стажировки наверху прибегал сюда. Их, связанных общей тайной, неумолимо тянуло друг к другу. Только с ними, с Катей и Сашкой, Кир мог не притворяться, не нужно было прилагать постоянные усилия, чтобы не выдать себя ненароком неосторожным словом и поступком. И поэтому он каждый раз, передавая Кате дела, не спешил уходить. Хотя и чувствовал себя третьим лишним — наверняка им хотелось уединиться, побыть без него. Кир это видел, испытывал неловкость, но всё равно толкался рядом, мешая им, делая вид, что у него тоже есть какие-то дела. А потом, когда дальше тянуть было совсем уж невозможно, прощался и уходил к себе домой, где долго ворочался на кровати, только к утру забываясь в нервном, беспокойном полусне.

Вот и сейчас, вместо того, чтобы идти собираться домой, Кир решил проведать Катю. Она наверняка была у стариков — Катя всегда первым делом шла их проведать.

«Хорошо ещё к этим двоим в тайник идти не надо», — думал Кир, шагая длинными коридорами. В больнице это было едва ли не единственное место, которое он терпеть не мог. И понятно, почему.

Сейчас, вспоминая тот день, когда они с Сашкой нашли тайник, Кир удивлялся, как им вообще это удалось — в причудливых хитросплетениях коридоров он и сегодня нет-нет, да плутал. Прав был Сашка, сказавший ему тогда, что этажи организованы по-разному, потому что больница Анны Константиновны была тем ещё лабиринтом — один тайник, ловко спрятанный от посторонних глаз, чего стоил.

Места в этом тайнике было предостаточно. Анна Константиновна в заботе то ли о своём любимом Литвинове, то ли о своём любимом Савельеве — Кирилл не вдавался в подробности их сложных взаимоотношений — велела им с Сашкой расчистить соседнюю комнату и перенести туда нехитрые пожитки Бориса Андреевича. Хотя толку-то? Эти двое всё равно торчали всегда вместе, когда бы Кир туда не пришёл, постоянно вели какие-то умные разговоры, иногда даже не прекращая их, когда он заходил. Словно понимали, что Кир всё равно не сможет разобраться в их заумных речах. И ведь правы они были — он ровным счётом ничего не понимал. То они тёрли про какой-то реактор, знать бы ещё, что это за зверь такой, бросаясь фразами «замкнутый цикл», «обогащённый уран». То лениво перебирали незнакомые Киру фамилии. Редко, когда Литвинов пребывал в игривом настроении, он цеплял Кира, пытался затеять с ним разговор, пошутить. Но Кир подозревал, что Литвинов это делает не из симпатии и даже не от скуки — а именно для того, чтобы задеть Кира, выставить его дураком. А потому коротко огрызался, а то и просто молчал и спешил покинуть комнату. Он ненавидел их. Остро и безнадёжно, чётко зная, что ничего не сможет с ними поделать. Но его просто выводило из себя, что эти двое забились тут, в тёплое местечко и чего-то выжидают, просчитывают ходы в неведомой и непонятной Киру игре под названием «политика», в то время, как остальные — он, Сашка, Катя, Анна Константиновна, — рискуют собственной шкурой, покрывая их. А Ника там, наверху, одна, не находит места от горя и отчаяния. Когда Кир всё это представлял, на него накатывала волна гнева, который ему всё труднее удавалось держать в себе.

До Кати и стариков Кирилл так и не дошёл, был остановлен резким окриком Анны Константиновны.

— Кирилл!

Кир застыл, словно его поймали врасплох. Его смена заканчивалась через пятнадцать минут, что по мнению Кира означало, что он почти свободен. В глазах же Анны Константиновны у него было ещё целых пятнадцать минут рабочего времени, то есть до фига как много, а значит…

— Вот что, Кирилл. Вещи Павла Григорьевича.

— Какие ещё вещи? — не понял он.

— Такие вещи, — в словах Анны Константиновны отчётливо зазвенела злость, что было опасным знаком. — Одежда, бельё… если мне не изменяет память, а она мне не изменяет, Кирилл, я тебе в первый же день сказала запаковать всё в мешок…

— Я запаковал!

— И отнести на утилизацию. Тебе подробнее объяснить термин «утилизация»?

— Не надо, — буркнул он.

Вещи Павла Григорьевича он и правда никуда не отнёс, убрал в мешок, подумал, что сделает это позже. И благополучно забыл. Но чёрт, этот мешок стоит себе спокойненько в одной из комнатушек, кому он там мешает.

— Борис Андреевич говорит, что от мешка запах…

А-а-а, ну теперь понятно, кому мешает.

— Надо убрать, Кирилл.

— Да ничем он не пахнет, Анна Константиновна, — не удержался от возмущения Кир. — Запечатанный мешок, стоит себе. Я завтра уберу.

— Он пахнет, — Кирилл поёжился под её взглядом. — И ты уберёшь прямо сейчас.

Конечно, после таких слов побежишь хоть к чёрту в ад и всё сделаешь. Кир и побежал.

Мешок с одеждой Савельева стоял себе преспокойно в одной из тёмных комнат, куда Кирилл его и поставил. И ничем не пах. Вот вообще ничем. И чего этот эстет хренов там унюхал, да ещё и нажаловался на него — специально же, ежу понятно.

Кир наклонился. Ну может и есть лёгкий запах, подумаешь, ерунда какая. Он приподнял мешок и тут же выругался — тонкий чёрный пластик опасно натянулся и почти мгновенно порвался, Кир и сообразить ничего не успел. Мокрая и грязная одежда плюхнулась с чавкающим звуком на пол, в нос ударила резкая вонь, и Кир инстинктивно отпрянул.

— Чёрт! — он выскочил из комнатушки, заметался, быстро сообразил, что в соседнем помещении был запас таких же пластиковых мешков и ринулся туда.

…Собирать заплесневелую окровавленную одежду Савельева было противно, Кир морщился, но что поделаешь — надо. Может, и права Анна Константиновна, нужно было ещё в прошлый раз убрать. Не пришлось бы теперь… Кирилл с силой проталкивал мокрый и грязный ком одежды в мешок, и тут его пальцы нащупали что-то плоское и твёрдое. «Ну что там ещё?» — недовольно подумал он, пошарил рукой и извлёк откуда-то то ли из кармана, то ли просто из груды тряпья плоский пластиковый предмет. Магнитная карта-пропуск. Кир повертел её в руках. Точно. Пропуск на имя Павла Григорьевича Савельева. Прикольно. Оказывается, у него тоже есть. Кирилл сунул карту в карман куртки. «Потом отдам Анне Константиновне», — подумал машинально. Быстро запаковал Савельевские вещи в мешок и хотел уже было идти, но тут услышал знакомый раскатистый хохот, и его аж передёрнуло от возмущения.

«Ржёт, а я тут в дерьме колупайся», — Кир потуже завязал мешок и отставил в сторону. Ничего страшного не случится, если он завтра его унесёт на утилизацию. А сегодня с него хватит, его рабочий день закончился.

Кирилл поднялся и, засунув руки в карманы, зашагал прочь. Чуть тормознул у двери комнаты Савельева, чисто по инерции, хотел уже идти дальше, но замер как вкопанный, услышав свою фамилию.

— Ну ты, Паша, даёшь! Хотя я не удивлён, честно. Но пацан этот, Кирилл Шорохов, он же…

Эти двое говорили. И говорили они о нём.

Глава 2. Кир

Это было до ужаса странно —услышать, что о нём, именно о нём, говорят те, кто, казалось, особо его и не замечал. Ну то есть, когда нужно было заметить — объяснить ему терпеливым и слегка покровительственным тоном, как пятилетке, о чём можно говорить, а что следует держать в тайне, — тут, конечно, до него снисходили. А в остальных случаях, обращали не больше внимания, чем на предмет интерьера. И вот теперь, ну надо же.

Кир вжался спиной в стену и прислушался.

— …тебе, Боря, всё смешно, а вот скажи мне, а какого чёрта я вообще должен его одобрять, этого Шорохова, — голос Савельева звучал достаточно бодро и уверенно, Павел Григорьевич быстро шёл на поправку. — Во-первых, как ты понимаешь, меня никто не спрашивал. А во-вторых… ну что это за выбор, честное слово.

— Ну, Паш, я понимаю, когда дочь взрослеет — это всегда тяжело.

От ненавистного голоса Литвинова Кир инстинктивно поморщился, тот, как всегда, говорил насмешливо и медленно, смакуя каждое слово.

— Да ни черта ты не понимаешь, Боря. Откуда тебе это знать? Вот родишь свою дочь, тогда и поговорим. И потом… дело же не в том, взрослая Ника или нет, хотя какая она, к чёрту взрослая. Девчонка. А тут этот … гопник…

— А мне он кажется забавным. Этакий юный романтический герой из девичьих грёз, вечно рвущийся совершать подвиги.

— Вот именно. Вечно рвущийся и вечно влипающий чёрт знает во что. Знаю я таких людей — сначала делают, а только потом думают. Если вообще думают. Нет, Нику можно понять — история, как в романе, он её спас, практически. От тебя, Боря, между прочим, спас. Тут ни одно девичье сердце равнодушным не останется. Опять же мордашка смазливая, отваги полные штаны. Где уж тут устоять? Но дальше-то что?

— Разберутся, как-нибудь, чего ты переживаешь.

— Да ни черта они не разберутся. Поналомают на эмоциях дров, а потом всю жизнь будут расхлёбывать.

— Паш, ну чего сразу и поналомают? Ника у тебя девушка умная, не чета этому оболтусу… вытянет.

— Да почему она должна его вытягивать-то? Боря, они разные. Из разных миров, понимаешь?

— Эвона куда тебя занесло, — протянул Литвинов. — Из разных миров. Принцесса из надоблачного яруса и отщепенец из нижних теплиц. А тебе не кажется, Паша, что в тебе сейчас говорит твоя голубая кровь?

— Какая, к чертям собачим, голубая кровь?

— Ладно, ладно, не горячись. Просто я вспомнил, как матушка твоя, светлая ей память, о нас с Анной отзывалась. Как бишь это? А, точно. Сын официантки и садовничья дочка. Неподходящая компания для отпрыска благородного рода Андреевых.

— Да причём тут это? Я же не про происхождение или там про богатство. Ты же знаешь прекрасно, что плевать я на все эти условности хотел. Я, между прочим, и сам на семьдесят четвёртом жил, когда на станции работал, и рабочими людьми не гнушаюсь. А тут другое. Он ей не пара не потому, что родители у него бедные и с нижних этажей. Я видел его отца. Толковый мужик, в одном из цехов у Величко работает, там дураков не держат. А этот… драки, наркотики… Что у него общего может быть с моей дочерью? Я, когда всё это у них началось, грешным делом, его документы посмотрел. Он же в теплицы попал не потому, что из неподходящей семьи родом. У него оценки по всем предметам — без слёз не взглянешь. Он и книжек, небось, не читает. Да и не старается особо. Отправили после интерната в теплицы, он там и застрял. И так бы там и сидел, если бы не Ника. И не Анна, конечно.

— Ну, Анна же не зря его в себе взяла. Значит, разглядела потенциал. Не совсем, может, он безнадежен.

— Борь, ты что, Анну не знаешь? Для неё помогать сирым и убогим — норма жизни, она без этого не может. Увидела, что Нике он небезразличен, вот и пристроила этого оболтуса к себе. А сам он так бы и копался в грядках с помидорами всю жизнь… Борь, понимаешь, они не ровня именно поэтому. У него цели нет, мечты. Ну и мозгов, конечно, тоже нет, — Павел Григорьевич вздохнул.

— Строг ты, Паша, даже чересчур. Ума там, конечно, небогато, но ведь Ника-то не просто так его выбрала. И потом, противоположности притягиваются.

— Это в физике они притягиваются. Отрицательные заряды к положительным. А в жизни я, Боря, в мезальянсы не верю. Насмотрелся в своё время на эти мезальянсы. На родителей своих, которые вот так же, притянулись на эмоциях и по дури, а потом всю жизнь страдали. И я вместе с ними. Так что, как хочешь, а Шорохова я не одобряю. Да и Ника уже, кажется, поумнела, слава богу.

— Да? Дала парню от ворот поворот? Жаль пацана. Новый-то хоть тебя устраивает? Он из нашего мира, как ты выразился? Или никто не достоин твоей принцессы?

— С новым, вроде бы, получше. Хотя и тут без сюрпризов не обошлось. Знаешь, чьим он оказался сыном?

— Даже боюсь предположить, — хмыкнул Литвинов.

— Сыном Мельникова! Приёмным, правда, но это мне уж точно без разницы.

Литвинов расхохотался.

— Ох, Ника! Ну даёт!

— Что ты ржёшь? Весело тебе? — Савельев, обычно такой выдержанный, говорил всё больше и больше распаляясь. — А мне вот ни хрена не до смеха. Я вообще поначалу, когда понял, с кем Ника встречается, даже решил, что неспроста всё это. И Мельников таким способом…

— Да нет, Паш, это уже паранойя чистой воды.

— Паранойя, говоришь? А то, что мы тут с тобой, как звери в клетке вынуждены сидеть, это тоже паранойя? Стреляли в меня тоже не взаправду?

— Ну всё, будет тебе, Паша. Разошёлся. Совпадение, безусловно, очень странное. Но, знаешь, я скорее поверю в то, что за всем этим стоит твой застенчивый рохля-кузен Ставицкий, чем допущу, что Мельников подсунул Нике своего сынка, чтобы шпионить за тобой. Хотя, конечно, совсем со счетов это сбрасывать не стоит.

Далее разговор свернул на другую тему. Снова пошли незнакомые Киру фамилии. «Борь, ну ты же понимаешь, что мы ходим по кругу и ни черта не продвигаемся!», снова Совет, коалиции, грязные политические интриги. Кир медленно отошёл от двери и побрёл по коридору. В висках стучала кровь, в голове одна за одной всплывали подслушанные обрывки фраз «гопник», «забавный», «нет цели, нет мечты и мозгов». Это всё было о нем, о Кире. И совсем уж запредельное «отщепенец из нижних теплиц», почему-то особенно его задевшее.

Несколько раз во время этого унизительного для него разговора Кир задыхался от негодования и порывался ворваться туда, к ним, чтобы посмотреть на их вытянутые рожи, врезать по зубам этому вальяжному барину Литвинову. Конечно, ему бы ответили — наблюдая все эти дни за Литвиновым, Кир хорошо усвоил, что этот человек не принадлежит к тем, кто после удара по левой щеке подставляет правую, напротив, Борис Андреевич из тех, кто бьёт первым, — но попытаться всё же стоило. Остановило Кира от этой глупости лишь то, что он вдруг понял, что именно эта его реакция и была бы подтверждением того, что они правы. И что Кир и есть тот самый гопник, отщепенец с нижних этажей, без мозгов, который сначала делает, а потом думает.

От обиды на глаза навернулись слёзы, и Кир раздражённо усилием воли загнал их обратно. Ещё не хватало реветь, как девчонка, из-за этих двух уродов. Не дождутся. Особенно задело Кира то, что говорил о нём в основном Савельев, а Литвинов, этот гад, даже, кажется, его защищал. Хотя он так и не понял, защищал ли, или просто издевался в своей привычной насмешливой манере. Но Савельев, отец Ники. Как он мог? Книжек он, Кир, видите ли, не читал. А ведь он как раз читал, много читал в последнее время. Всё хотел дотянуться до Ники, соответствовать. А им всем плевать. Да Савельев толком и не поговорил с ним ни разу. Когда он ещё встречался с Никой и часто бывал у неё, Павел Григорьевич скользил по нему усталым взглядом, чуть снисходительным и слегка удивлённым, словно никак не мог взять в толк, что его девочка нашла в нём, в Кирилле Шорохове. Отщепенце из нижних теплиц.

Да ему, всесильному Савельеву, плевать было на Кира. Документы он его посмотрел, какая честь. Сам Глава Совета снизошёл. Оценки его не глянулись. Разве он пытался понять его, хоть раз? Нет, посмотрел на оценки и тут же решил, что он, Кир, не пара его дочери. А ведь Кир это знал, чувствовал, что не пара. Что не стоит даже начинать. И ведь прав он был. Тысячу раз прав. И мама тоже тогда говорила отцу про то, что он не ровня Нике. Послушаться бы, но нет. Размечтался, наивный придурок! Поверил в сказку, кретин!

А ведь это именно Савельев, сам, собственной персоной, заявился тогда к нему, к Киру, утопающему в сомнениях, и пригласил к себе. И тогда Кир решил, что Савельев, наверное, когда-нибудь сможет его принять.

Ага, как же. Держи карман шире! Просто его любимая дочь переживала, вот Савельев и решил доставить дочурке пропажу, чтоб она не плакала. Как игрушку из магазина. А он и был той игрушкой. Дешёвой игрушкой, которую по прихоти ребёнка, покупают только для того, чтобы он не плакал. А когда игрушка надоедает — задвигают в дальний ящик и забывают. А потом и вовсе выкидывают. И как только он, Кир, мог подумать, что он станет там своим? Он? Двоечник, гопник, отщепенец из низов.

Кир зло сплюнул. Вот же привязалось теперь это. «Отщепенец». И ещё почему-то в голове то и дело всплывало странное словечко «мезальянс», словно вырванное из допотопного слезливого романа. Кир не встречал раньше этого слова, но по смыслу всё было понятно. Да даже если бы и не было, нетрудно догадаться — слово было противным, скользким, шипящим, словно змея. Это у них с Никой — мезальянс. Кир скривился, примеривая это мерзкое слово к их отношениям.

Обида немного схлынула и уступила место злости. Да как они смеют? Кто они вообще такие, чтобы вот так, снисходительно, свысока, обсуждать его, Кирилла Шорохова, решать, достоин он или нет. Выворачивать его наизнанку, оценивать. Кто они такие, вашу мать? Да где вообще был бы сейчас тот же Савельев, если бы не он, отщепенец из нижних теплиц? Кормил бы крабов на дне? Валялся на вонючей платформе и гнил среди крыс? И теперь вот сквозь зубы — «не из нашего мира».

А он-то, Кирилл, думал, что мир у них общий. Башня, она же одна, на всех. Но у Савельева был другой мир. В который входил он, Литвинов, Анна Константиновна, Ника, Марк, братья Фоменко, даже Сашка Поляков и тот был больше свой для них. Ну и, конечно же, Стёпа. Сын Мельникова.

Кирилл помнил этого Мельникова. Видел много раз тут, у Анны Константиновны, и ещё потом, в квартире Ледовских, после смерти генерала. Хлыщ такой слащавый. Одетый как на праздник. Высокомерный. «Аристократ» — всплыло ещё одно словечко из допотопной книжки. Все они там свои, аристократы чёртовы, а такие как он, отщепенцы, если и появляются в том мире, то ненадолго. Чтобы выполнить какую-то одну миссию, а потом снова раствориться внизу, в грязи. Потому что мезальянс. Потому что такие, как Кирилл Шорохов, никогда не смогут быть на равных с такими, как Ника Савельева или Стёпка Васнецов.

При мысли о Стёпке стало совсем уж тошно. Вот уж кто, по мнению Савельева, подходящий ухажер для Ники, не чета ему, гопнику неумытому. И происхождение не подкачало. Папаша тоже в Совете, свой. А эти интриги — Киру они были малопонятны, а потому неинтересны. Да все они, по большому счёту, одним миром мазаны. В этом своём Совете. Как пауки в банке. И Кир совсем не расстроится, если они там сожрут друг друга. Уже вот жрут. Только и думают, как бы местечко потеплее урвать и спихнуть того, кто устроился получше. Сначала Савельев спихнул Литвинова. Теперь вот уже самого Савельева чуть в преисподнюю не отправили. И гляди-ка, старые обиды забыты, сидят там вместе, как будто не было той грязной истории больше месяца назад, как будто один не собирался похитить у другого дочь, а второй не подписал смертный приговор. Сидят такие, дружбаны хреновы, и вместе решают, кого теперь надо грызть, следующим. Фамилии перебирают, примериваются. А как доберутся до власти, так снова между собой начнут собачиться. Рвать друг у друга куски послаще да пожирней.

Туда им всем и дорога! И если бы не Ника, Кир бы и пальцем не пошевелил, пусть хоть глотки друг другу перегрызут. Правильно говорится, свои собаки дерутся, чужая не лезь. Все они там свои. И плевать они хотели на чужих. Чужих можно использовать в своих целях, забавляться с ними, если придёт такая охота. Но потом — извини, подвинься. Добро пожаловать обратно, к своим помидорам в теплице. А мы тут уж сами разберёмся между собой. Это — наша игра и наша песочница. И даже сын врага, если он из своих, лучше, чем чужой.

Внезапно Кир остановился. Что там они говорили про Мельникова и Стёпку? Что Мельников подсунул своего сына Нике, чтобы шпионить за Савельевым? Так, кажется? Но ведь тогда… получается, что Васнецов предатель? Что он трётся рядом с Никой, потому что так ему велел отец? Помогает тому пробиться наверх, свалить Савельева, а потом…

Кир даже издал тихий вскрик, настолько чудовищной ему показалась эта мысль. Что, если за покушением на Савельева стоит именно Мельников? Если та «шишка сверху», как выразился Лёха, которая заплатила Татарину с Костылем — это именно этот хлыщ, чёртов аристократ. Высокомерный и заносчивый Стёпкин отчим. Почему нет? Да и Литвинов так сказал. «Не стоит скидывать со счётов». Но тогда получается, что Ника, его Ника, в опасности.

С чего они, Савельев с Литвиновым, умники хреновы, вообще решили, что Нике сейчас ничто не грозит? Откуда такая уверенность? Сидят там, как крысы в норе, и только шушукаются о чём-то непонятном. Думают они, рассчитывают, стратеги долбаные. А в это время наверху сидит тот, кто нанял Татарина с Костылем и подбирается к Нике своими мерзкими щупальцами. Через Стёпку подбирается…

Ну уж нет! Пусть у него, у Кира, «небогато с мозгами», пусть он «отщепенец из теплиц». Пусть! Вот только именно он, Кир, спас Савельева. Потому что тут не сидеть и не переливать из пустое в порожнее надо, вычисляя врагов и рассчитывая удары. Да если бы он, Кир, вычислял да рассчитывал, сам Савельев был бы уже мёртв. Тут надо действовать! И, кажется, Кир понял, как.

Чёрт, это же так просто! Как ему раньше в голову не пришло? Почему он дал себя задурить всякими умными словечками, поддался Литвинову, заворожённый его красноречием, подавленный авторитетом. У них там свои игры, а он, Кир, из простых, он по их правилам играть не будет. Он просто сейчас пойдёт к Нике и всё ей расскажет. Все! И про покушение это, и про то, что её отец жив. Но главное — про Стёпку. А если повезёт, и Васнецов будет там, с ней, то он сразу и врежет ему, по наглой, самоуверенной роже.

Представив, как его кулак с размаха бьёт по красивому и самодовольному Стёпкиному лицу, Кир аж зажмурился от удовольствия. Давно надо было так сделать, а не бродить неприкаянной тенью по больнице, изнывая от бессилия. Нет уж, хватит. Больше им его не заболтать, этим хреновым аристократам, долбанным вершителям судеб, повелителям с надоблачного яруса. Тупой он для них? Происхождением не вышел? Вот и хорошо, вот и ладно. Играйте в свои игры — бога ради, а он, Кир сделает по-своему, по-простому.

Киру сразу же стало легко, весело, он даже улыбнулся. И почти бегом побежал искать Катю, точнее, не Катю, а Сашку, который наверняка ошивается рядом с ней. Без Сашки, без его пропуска, ему наверх, к Нике, не попасть.

Кир уже принял решение, и ему даже дышаться стало легче, словно удалось сбросить гнетущую железобетонную плиту, которой подавил его Литвинов. Всё очень просто. Подняться в квартиру Ники, всё ей рассказать, набить морду Васнецову — и все дела! А потом он приведет её сюда. Представив, как перекосит лица у Савельева и Литвинова, когда они вдвоём с Никой войдут в их вонючее убежище, Кир даже расхохотался, кажется, напугав каких-то рабочих, попавшихся ему по пути.

Как он и предполагал, Катя была у стариков, стояла, измеряла давление Иосифу Давыдовичу, что-то тихо ему рассказывая. Сашка тоже, конечно же, был здесь. Топтался рядом, не сводя с девушки глаз.

— Привет! — Кир не настроен был на долгие разговоры. Он схватил Сашку за локоть и оттащил его в коридор, подальше от Кати. — Можешь провести меня наверх?

— Могу, конечно, — Сашка удивлённо посмотрел на Кира. — Что-то случилось?

— Ничего не случилось. Наверх мне надо просто.

— Ну хорошо, надо так надо, — Сашка пожал плечами. — Сейчас, только Катю предупрежу.

Сашка подошёл к девушке, быстро что-то сказал, та понимающе улыбнулась, и вернулся к Киру. Тот изнывал, топтался на месте, и едва Сашка подошёл, почти силой поволок того к ближайшему лифту, подталкивая и торопя.

— Да куда ты бежишь? — они добрались до лифта и остановились, поджидая кабинку. — Ты можешь объяснить, что тебе так срочно понадобилось наверху? А… понимаю, у тебя поручение от… — Сашка замялся и понизил голос, покосившись на стоящих рядом людей — у рабочих из ремонтной бригады тоже закончилась смена, и они, весело перекидываясь крепкими шуточками, заполонили всю площадку возле лифта. — От них, да? Они попросили тебя что-то сделать?

— Вот ещё! Что я, собачка у них на побегушках? Делать мне нечего, как с поручениями бегать, — вскинулся Кир, презрительно прищурившись.

— Почему сразу собачка? — удивился Сашка.

— Потому. Они мне не начальники, чтобы я их прихоти исполнял. И вообще, плевал я на них.

Сашка как-то странно посмотрел на Кира, но дальше развивать эту тему не стал. Спросил только:

— Тебе надолго туда? Мне подождать? Обратно ты как выйдешь?

— Не надо, разберусь потом как-нибудь, — так далеко Кир не заглядывал.

Они замолчали. Кир нервно бросал взгляды то на стоявших рядом с лифтом рабочих, то на табло часов, поблескивающих цифрами над дверями лифта. Ему казалось, что часы словно уснули, отсчитывая свои секунды и минуты, и чем дольше он стоит здесь на этой площадке, тем хуже наверху Нике.

— А куда ты идешь? — Сашка явно чувствовал, что с Киром что-то не то, не мог понять и с тревогой вглядывался в лицо друга.

— Не твоё дело!

Кир ответил грубо, по привычке, но тут же понял, что перегнул. Это на того, старого Сашку можно было так прикрикнуть. И он бы не ответил, сжался бы весь и подчинился ему. Но после того покушения что-то в Сашке поменялось, Кир это чувствовал. И этот новый Сашка уже не был таким безвольным и покладистым.

— Ну тогда и добирайся наверх сам, без меня, раз так, — твёрдо заявил Сашка и отвернулся, собираясь уйти.

Кир его удержал.

— Да погоди ты! Сань, я к Нике иду. Мне очень надо.

— К Нике? — Сашка изучающе посмотрел на Кира. — А зачем тебе к Нике?

— Какая разница? Ну помириться я с ней хочу, — неуклюже соврал Кир, так, что Сашка это тут же заметил.

— Слушай, не темни, — Сашка сдвинул брови. — Или ты всё выкладываешь, как есть, или я ухожу.

— Ну хорошо, — сдался Кир, оглянулся, оттащил Сашку подальше от людей, в угол и торопливо заговорил. — Всё, Сань, край! Не могу я так больше. Понимаешь? Не могу. Нельзя так с ней было поступать. Я пойду и всё ей расскажу. И про отца и про… всё!

— Ты что? Спятил? — Сашка даже слегка покраснел. — С ума сошёл? Нельзя ей ничего говорить.

— Это почему? Потому что эти двое так решили? Засели у себя в норе, окопались и только и делают, что разговоры разговаривают. И радуются себе. Типа, нагнули нас.

При этих словах Сашка ещё больше покраснел.

— При чём тут это? Просто они правы. Мы сто раз это обсуждали. Наверху Ника в безопасности. С ней всегда кто-то рядом. Я слышал, ребята постоянно к ней ходят, и Марк, и Лёнька с Митей, а Вера и вовсе, кажется, к ней переехала… И потом Литвинов и тебе, и мне популярно объяснил, на пальцах. Пока все думают, что её отец погиб, Нике ничто не грозит.

— Да плевать мне на то, что там объяснил Литвинов, — Кир невольно повысил голос, но Сашка шикнул на него и оттащил ещё дальше от лифтов, в самый дальний угол. — Плевать, понимаешь? Они тут, а она — там, наверху. И убийца тоже там. И, может быть, даже ближе к ней, чем мы предполагаем. Чем они думают, умники чертовы, аристократы хреновы!

— Почему аристократы? — удивился Сашка.

— А-а-а, неважно! — отмахнулся Кир. — Просто, ты как хочешь, а я больше не буду сидеть сложа руки и ничего не делать.

— Да постой-ты! Пойдём, успокоимся, поговорим…

— Хватит. Наговорились. Я вообще по горло сыт всеми этими разговорами. В общем так, — Кир сплюнул и посмотрел на Сашку с отчаянной решимостью. — Или ты идёшь сейчас со мной и помогаешь мне пройти к Нике, или я… я всё равно до неё доберусь! И без тебя как-нибудь справлюсь.

Кир упрямо расправил плечи. В этот момент люди, стоящие на площадке, вздрогнули, зашевелились, двери лифта со скрежетом распахнулись. Кир схватил Сашку за плечо и потянул к кабинке.

— Так пойдёшь или нет? Или я сам? Сиди тут с этими…

— Ладно, — Сашка нехотя подчинился.

Они просочились в кабинку, забились в самый дальний угол.

— Всё равно, Кир, так нельзя, — шептал Сашка, не теряя надежды отговорить друга от опрометчивого, по его мнению, шага. — Ну, нельзя так. Ты же её под удар ставишь. Да и всех нас тоже.

— За свою шкуру боишься? — презрительно скривился Кир.

— Нет, Кирилл, не за свою, — неожиданно твёрдо произнёс Сашка.

— А за чью? Не за мою же? Или ты всё ещё из-за Ники…

— Дурак ты, Шорохов, — Сашка устало пожал плечами. — Редкий дурак. Мы же все повязаны, понимаешь? И ты, и я, и эти… двое там, и Анна Константиновна, и… Катя.

Сашка замолчал, отвернувшись, и Кир понял. Ну, конечно же. Катя…

Остаток пути они проделали молча. Сначала в кабине лифта, потом пройдя КПП, углубившись в коридор, ведущий к квартире Савельева.

— Сань, ты можешь идти обратно, к Кате. Спасибо тебе. Дальше я сам, — наконец проговорил Кир.

— Да, конечно, сам он, — Сашка хмурился, о чём-то сосредоточенно размышляя. — Нет уж, вместе в это влезли, вместе и будем расхлебывать. И всё-таки, Кир, подумай. Ты представляешь, что сейчас начнётся? Ты хоть не при всех это на неё вываливай… И не так в лоб…

— Да что же вы меня все за идиота держите? — возмутился Кир, со стыдом понимая, что Сашка-то прав, и Кир даже не сообразил, что сейчас там у Ники сидят все. А он даже не успел решить, как он поведёт разговор — в его мыслях было всё просто — он входит, даёт в морду Стёпке, берёт Нику за руку и ведёт к отцу. О том, что там толпа народу, Кир просто не подумал.

Они остановились перед дверью.

— Короче, Сань… Ты молчи, просто стой и не отсвечивай. Я сам, — Кир занёс руку, чтобы постучать, и в нерешительности замер. А что, если прав не он, а Сашка? И эти двое, Савельев с Литвиновым? Что, если он сейчас действительно в запале совершит что-то непоправимое? Что-то такое, о чём будет потом сильно жалеть? Имеет ли он право ставить их всех под удар? Может, им, этим поднаторевшим в интригах политиканам виднее?

— Ты точно решил? — Сашка как будто уловил сомнения, одолевшие Кира.

— Точно.

Кир быстро, словно боясь передумать, постучал.

Несколько мгновений за дверью было тихо, потом раздались шаги… её шаги. Ещё секунда, и он оказался с ней лицом к лицу. И тут же понял, что совсем к этому не готов.

Перед ним стояла его Ника. Точно такая, какой он её представлял всю эту бесконечную чёртову неделю. С лёгкими тенями под глазами, слегка осунувшуюся, с поникшими рыжими кудряшками. Усталую. Потухшую. Но всё равно, свою, родную, знакомую до каждой маленькой веснушки. Даже сейчас от неё шёл свет, не такой радостный и яркий, как до всех этих событий, но всё ещё достаточно сильный, чтобы озарить его мир.

— Хорошо, что ты пришёл, — вдруг сказала она. Сказала очень просто, словно всё это время только и делала, что ждала именно его. Во всяком случае, Кир так подумал.

А ещё он подумал, что нужен ей. Про то, что то же самое говорила утром Вера, он, конечно, не вспомнил. Но это было неважно.

— Пойдёмте, — Ника только сейчас заметила Сашку, робко выглядывающего из-за его плеча, и кивнула ему. Тот торопливо пробормотал слова приветствия, и они оба устремились вслед за Никой.

Проходя по широкому коридору Савельевской квартиры, где всё ещё незримо чувствовалось присутствие самого Савельева, навстречу доносившимся из дальней комнаты голосам, Кир понимал, что с каждым шагом его решимость рассказать ей о том, что её отец жив, тает всё больше и больше, а когда они вошли в светлую, залитую солнцем гостиную — маленькую или голубую гостиную, так, кажется, она называлась, — и наткнулись на всю компанию, разом замолкнувшую при их появлении, Кир совершенно растерялся.

«Потом как-нибудь ей скажу, — подумал он, но уже без прежней уверенности. — Потом, в другой раз…»

Глава 3. Ника

Казалось, все вокруг задались целью не оставлять её одну. Ни на минуту. Ни на секунду. Никогда ещё в своей жизни Ника не была так окружена людьми, как в эти дни. И в раннем детстве, когда к ней была приставлена няня, и в школьном интернате, который кишел детьми, и в больнице у Анны — даже тогда в её жизни случались моменты одиночества. А сейчас ей в этом отказали. С ней теперь всегда кто-то был. Вера, Марк, Стёпка, близнецы Фоменко, знакомые, учителя, папины коллеги, какие-то посторонние люди, которых она едва знала. И все пытались её утешить, что-то сказать, сочувственно помолчать, не понимая, что ничего этого ей не нужно — ни их слов, ни их молчания. Она хотела только одного, чтобы её наконец-то оставили в покое. Но, увы, все вокруг думали иначе и как сговорились.

Но даже не это выводило Нику из себя. Сочувственные взгляды и настойчивое, упорное желание постоянно быть с ней рядом она бы ещё как-то выдержала. Хуже было другое. Все непременно считали своим долгом уговорить Нику пожить какое-то время у них.

Первым заявился Мельников, как всегда безупречно и с иголочки одетый, и, выдав положенные слова, предложил на время переехать к ним. Сказал, что они уже подготовили для неё комнату, где её никто не будет тревожить. В глазах Стёпки, выглядывающего из-за плеча отца, Ника уловила отчаянную мольбу, но лишь отрицательно покачала головой. Приходил дядя Серёжа, папин двоюродный брат, он нечасто у них бывал, но Нике всегда нравился. Сергей Анатольевич Ставицкий очень волновался, снимал и снова надевал очки, близоруко щурился, отчего казался едва ли не несчастнее, чем сама Ника. Примерно на третий день в квартиру вихрем влетела маленькая и решительная женщина. Ника сперва не сообразила, кто она такая, и лишь потом поняла, что это Александра Валерьевна, жена Руфимова, которого отец безмерно любил и уважал. Женщина сразу взяла быка за рога, и Нике стоило большого труда убедить её, что она никуда не поедет. Приходил Величко. Константин Георгиевич был хмур и неприветлив. Уговаривать Нику не стал, но сказал, чтобы она имела в виду, что они с женой её обязательно примут у себя. Но настойчивей всех была, конечно, Вера.

Подруга не признавала никаких отговорок. Она насела на Нику так, что хотелось взвыть. Подключила тяжёлую артиллерию, в лице своей мамы, Юлии Алексеевны, и, скорее всего, Нике пришлось бы уступить, если бы не Анна.

Анна появилась внезапно. Быстро расставила всё по местам, со всеми переговорила, убедила Веру на время переселиться к Нике, а не наоборот, и, провернув всё это, также быстро исчезла, даже толком ни о чём не поговорив с Никой. Это выглядело странно, но у Ники не было сил, чтоб думать ещё и над этим. Главное, благодаря Анне она осталась у себя, в квартире, где они жили с папой.

Никто, даже близкие друзья, не понимали, насколько это было для неё важно. Прошло уже больше недели, и все вокруг приняли смерть Павла Григорьевича Савельева как само собой разумеющееся. Четыре трупа, обнаруженные на месте преступления, не оставляли надежды, что её отцу удалось как-то уцелеть. Это противоречило и логике, и здравому смыслу. И, тем не менее, в самом дальнем уголке души тлела надежда, что отец вернётся. Придёт однажды домой, обнимет, шутливо чего-нибудь скажет, прищурив глаза с рвущимися на волю смешинками, или просто улыбнётся, а на вопрос: «Где ты был?» ответит устало и немного рассеянно: «Да где я только не был, рыжик». И, представляя это, прокручивая в уме воображаемую сцену, Ника больше всего на свете боялась, что, когда отец вернётся, её не окажется дома.

Она никому про это не говорила, как не говорила и про то чувство вины, что давило на плечи, лежало на душе тяжёлым и неподъёмным грузом.

В тот вечер, когда отец ушёл после непонятного телефонного звонка, Ника не придала этому особого значения. Мало ли в её жизни было вечеров, когда он вот так уходил — да не сосчитать. Только он всегда возвращался. Всегда. Но не в этот раз. И хуже всего было то, что она, Ника, увлечённая своими чувствами и переживаниями, даже не заметила его отсутствия.

Ника помнила, как они со Стёпкой провожали Кира и Сашку, и как Кир, этот придурок, шёл, засунув руки в карманы, с таким невозмутимым и равнодушным видом, что его хотелось пристукнуть, но вместо этого она взяла Стёпку за руку, чтобы Кир тоже видел, что ей все равно. А потом они с остальными что-то обсуждали, Вера поругалась с Марком и тут же помирилась, а когда все ушли, они со Стёпкой ещё долго целовались на диване, пока Ника его не вытурила и не отправилась спать.

То есть, в то время как внизу, на Северной станции происходило страшное, она разговаривала, смеялась, целовалась, и нигде ничего у неё не ёкнуло, не отозвалось. Она даже утром не поняла, что отец не ночевал дома, спокойно собралась, отправилась на учёбу, и когда её прямо с лекции позвали в учебную часть, пошла туда, ни о чём не догадываясь, не замечая сочувственные взгляды, которые на неё бросали те, кто каким-то образом был уже в курсе. И вот этого-то Ника никак и не могла простить себе, потому что по всему выходило, что она плохая дочь, и будь она менее эгоистичной, всё бы было по-другому. Конечно, умом Ника понимала, что по-другому бы не было, но ум в её горе был плохим советчиком, и она упорно продолжала корить и изводить себя за холодность и бесчувствие, добровольно запершись в четырёх стенах и с детским упрямством повторяя: «Когда папа вернётся, я должна быть дома».

Она бездумно слонялась по комнатам, присаживалась на диван и тут же вскакивала, боясь задремать и пропустить его приход, ходила по отцовскому кабинету, иногда застывая от какой-то промелькнувшей в голове мысли, прислонялась разгорячённым лбом к холодному стеклу книжного шкафа, где вперемешку стояли книги так любимых им русских классиков и инженерно-технические справочники, в сотый раз поправляла бумаги на его столе. Она срывалась на горничной, которая продолжала приходить по утрам, за то, что та опять что-то переставила. Горничная оправдывалась, и от этих оправданий Ника злилась ещё больше и после её ухода часами чего-то поправляла, передвигала, иногда с ужасом понимая, что она уже не помнит, как и где что лежало. Почему-то ей казалось это важным — непременно сохранить всё так, как было в тот последний вечер. Какое-то глупое суеверие, не дающее покоя: пока все вещи лежат на своих местах — отец жив.

Иногда она ловила на себе испуганные взгляды друзей. Вера, в те часы, когда была у неё, а не на учёбе или в больнице у Анны, ходила за Никой по пятам, пытаясь поговорить и в чём-то убедить. Ника её не слушала. Верин голос журчал где-то рядом и совсем не трогал.

Вера уходила, и её сменял кто-то другой. Марк, безуспешно пытающийся её рассмешить, молчаливый Митя, Лёнька, задумчиво переставляющий фигурки на шахматной доске. В эти минуты Ника застывала рядом с Лёнькой, не сводя глаз с чёрно-белого поля. Её друзьям казалось, что это её успокаивало. На самом деле Ника просто упорно следила за передвижением чёрных фигурок (папа всегда играл чёрными), чтобы после Лёнькиного ухода вернуть всё на место.

Но хуже и тяжелее всего было, когда приходилось оставаться наедине со Стёпкой. Васнецов уж точно был ни в чём не виноват, но каждый раз, когда он пытался обнять Нику или коснуться губами щеки, она инстинктивно отстранялась, вспоминая долгие и сладкие поцелуи на диване в тот злополучный вечер. Стёпка не мог не видеть эту перемену, но умудрялся оставаться терпеливым и нежным. Иногда в его глазах проскальзывало непонимание и лёгкая обида, и Ника, устыдившись своего поведения, сдавалась его ласкам и горячим словам, а потом, когда он наконец уходил, чувствовала усталость и тошноту, сладкой волной подкатывающую к горлу.

Она очень сильно от них устала. Ото всех. От их постоянного присутствия. От неуклюжих попыток её растормошить. И ни она, ни они не понимали (она — потому что была сильно придавлена горем, они — потому что очень любили её), что одиночество — это как раз то, что ей сейчас нужно. Чтобы она наконец-то выплакалась.

При них она этого сделать не могла. Её глаза оставались сухими. А тот единственный, с кем она умела не сдерживать слёзы, был не с ней, и когда наконец появился, сердитый, раскрасневшийся, она просто сказала, глядя в его тёмные, слегка влажные глаза, с длинными как у девочки, чуть подрагивающими ресницами:

— Хорошо, что ты пришёл.

***

Она шла впереди, ощущая затылком тяжёлое, сбивчивое дыханье Кира. Рядом с Киром семенил Сашка Поляков. Ника, открыв им дверь, заметила его не сразу. Взгляд упёрся в Кирилла, в его взволнованное лицо, в тёплые карие глаза, и одновременно пришло что-то похожее на облегчение. Все эти дни Ника, сама того не осознавая, была напряжена, натянута как струна, и это ощущение натянутости не только не ослабевало, но становилось всё сильней, словно кто-то тянул и тянул её душу в разные стороны, пытаясь наконец разорвать, и это почти удалось, не появись на пороге Кир.

Ника чувствовала, как напряжение постепенно спадает, и, хотя горе никуда не делось, дышать стало легче.

Из маленькой гостиной доносились голоса. Что-то громко доказывал Марк, его то и дело перебивала Вера и Стёпка, но, когда они втроём, Ника и Кир с Сашкой, появились на пороге, все как по команде смолкли, повернув в их сторону головы.

— О, Кир, привет! — Марк первым поднялся, шагнул к Киру, радостно улыбаясь и протягивая руку. — Здорово, что ты пришёл!

— Мог бы и раньше, конечно, — на Верином лице тоже появилась улыбка, но тут же погасла. Её глаза презрительно сощурились. Она заметила Сашку.

Кир поздоровался с Марком и Верой, потом подошёл к близнецам, обменялся рукопожатием и с ними. Васнецова, небрежно развалившегося на диване, он проигнорировал. Прошагал мимо и с независимым и даже вызывающим видом встал в стороне, засунув по привычке руки в карманы. Этот жест выдавал его с головой — Кир нервничал и чувствовал себя не в своей тарелке.

Сашка, потоптавшись немного на пороге, занял место рядом с Кириллом.

— А вы теперь, я смотрю, всегда парой ходите, — раздался насмешливый голос Стёпки.

Васнецов поднялся с дивана, небрежной походкой пересёк комнату и пристроился на подлокотник кресла, в которое опустилась Ника. По-хозяйски положил руку ей на плечо, и Ника с досадой и раздражением подумала, что сделано это вовсе не для того, чтобы поддержать её или быть к ней ближе. Это было рассчитано на Кира. «Она теперь моя. Держись от неё подальше», — заявлял Киру Стёпка. Кир послание считал правильно и развязно ухмыльнулся.

— А тебя чего-то напрягает?

— Не люблю стукачей и шпионов.

— Не вижу тут таких. Если ты только не намекаешь на себя.

Стёпка, обычно сдержанный, вспыхнул и чуть приподнялся. Его пальцы больно сжали Никино плечо, выводя её из состояния оцепенения. До этого она следила за их перепалкой молча и довольно равнодушно.

— Хватит! — она чуть повысила голос. Сняла руку Стёпки со своего плеча и тихо повторила. — Хватит уже. Проехали.

— Мы вообще-то тут важное дело обсуждаем, — Васнецов никак не желал сдаваться. — Придётся тогда отложить до другого раза. Да, Вер?

Стёпка прибёг к помощи Веры, своей союзницы в этом вопросе, и та мигом его поддержала:

— Увы, придётся. Лишние уши нам сейчас совсем не в тему. Пойдут свои доносы строчить.

До прихода Кира с Сашкой они обсуждали какой-то дневник, вернее, его пропажу. Если честно, Ника почти не слушала, о чём они говорили. Когда во время их ежевечерних сходок спонтанно возникала та или иная тема, для Ники это был лишний повод немного помолчать в уголке. Она отстранялась, замыкалась в себе, думала про папу, а когда её пытались привлечь к обсуждению, отвечала односложно или просто кивала головой. Она и сегодня так делала, но сейчас, после слов Стёпки и Веры, Ника вдруг подобралась, стряхивая с себя оцепенение. Она никак не могла понять, но какое-то воспоминание толкало её изнутри, что-то важное, связанное именно с отцом, но она никак не могла вспомнить что.

— Вер, ну ты опять? — Марк умоляюще посмотрел на свою девушку. — Никуда Сашка не побежит. К тому же, он и так почти всё знает. Ну, давай хоть сейчас не будем…

— Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит, — подал голос Лёнька. Сегодня он, слава Богу, сел подальше от шахмат, и Нике не нужно было следить за тем, что он опять что-то переставит.

— Так может нам уйти? — тут же вскинулся Кир и дёрнул Сашку за рукав. — Пошли, Сань. Тут походу тайная сходка…

Ника вдруг испугалась, что они действительно уйдут. Уйдут, и опять то чувство, что тебя кто-то пытается разорвать на части, вернётся. Вера это, видимо, заметила, потому что резко сдала назад.

— Не надо никуда уходить, Кирилл. И этот… ладно уж, пусть остаётся.

— Вот и хорошо, — тут же отозвался Марк, и на его широком лице разлилась улыбка. Он повернулся к Киру с Сашкой и торопливо заговорил, словно боясь, что его товарищи сейчас передумают. — Тут такое дело… в общем, мы тут уже обсуждали и пришли к выводу, что смерть Вериного деда и смерть Павла Григорьевича взаимосвязаны.

Произнеся имя Никиного отца, Марк покраснел и бросил виноватый взгляд на Нику. Они редко говорили «убит», «умер», щадили её. Наверно, однажды она будет им за это благодарна, но в данную минуту Нике было всё равно.

— Ну и вот, — продолжил Марк. — Когда мы говорили про Вериного деда, про то, что произошло в тот день, Лёня сказал одну дельную мысль. Он подумал…

— Не я, — перебил его Лёнька. — Мы с Митей подумали. Да, Мить? Мы подумали, очень странно как-то, что Рябинин решил отравить генерала, когда в квартире было полно народу. Тем более, он же видел всех. Зачем ему было так рисковать? Мог бы отравить в другой день. А он сделал именно в этот.

— Как будто бы он или торопился очень или сильно не хотел, чтобы генерал чего-то узнал, — тихо добавил Митя.

— А узнать он мог только от кого-то или из чего-то, — подхватил речь брата Лёнька.

Ника с удивлением посмотрела на близнецов. Нет, дело было вовсе не в этой удивительной способности братьев перехватывать друг друга на полуслове, продолжая одну и ту же мысль, словно они думали и действовали как одно целое — к этому Ника за десять лет совместной учёбы и дружбы привыкла, — дело было в другом. Нику действительно это заинтересовало. Возможно, присутствие Кира так на неё подействовало, или организм, устав от бесконечного напряжения, включил наконец пресловутые защитные механизмы, но Ника почувствовала что-то похожее на почти забытое за эти дни чувство любопытства.

— А Вера говорила про дневник. Который генерал просил принести ему в столовую, — закончил общую мысль братьев Митя.

Дневник. Тоненькая тетрадка в чёрной кожаной обложке. Ника вспомнила, как Вера перебирала книги на полке, снимая их одну за другой и складывая в руки Киру. Она увидела это, как если бы это было вчера. Кир, взлохмаченный, с красными пятнами на щеках, с плотно сжатыми губами, стоит рядом с книжным шкафом. Тонкий нервный профиль, резкие скулы, прядь чёрных волос, упавшая на лоб. Он на неё не смотрит или делает вид, что не смотрит. Она тоже делает вид.

— Я помню про дневник, — негромко сказала Ника. — Когда мы прибежали, дневник лежал рядом с креслом, где сидел Алексей Игнатьевич. Он его читал?

— Нет, — отозвалась Вера. — Он не успел. Когда я пришла с дневником, дед уже был без сознания. Я не сильно помню, как там всё было, но, кажется, дневник я уронила. А потом он куда-то делся. Пропал. Вчера Лёня попросил вспомнить всё детально, я попыталась, конечно, но этот день у меня как в тумане. А вот, что касается дневника… его никто после того дня не видел. Я спрашивала у родителей, сама искала. Он исчез.

— В общем, всё понятно, — уверенно подытожил Стёпка. — Это Рябинин его стащил. Вместе с рубашкой и стаканом. Положил в свой портфель, пока мы суетились, и вынес всё к себе.

— Да зачем он ему понадобился? — Кир мгновенно среагировал на реплику Стёпки. — Тоже мне, ценность. Старая тетрадка. На фига она Рябинину?

— Некоторые люди умеют читать и писать, — Степка тут же повёлся на провокацию. — Не все, конечно, тут от интеллекта зависит. Так вот, в такие тетрадки иногда записывают очень важные вещи. И содержащаяся там информация бывает очень ценной. Впрочем, — Стёпка скривил в насмешливой улыбке губы. — Кому я это говорю.

— Прекратите! — оборвала их Вера. — Хватит уже.

— Да что там такого ценного могло быть в том дневнике? — не сдавался Кир. — Тоже мне, нашли секретную информацию. Или ты, Вер, знаешь, что туда записывал твой дед?

— Это не деда дневник. А прадеда. Отца деда, — пояснила Вера. — Мне дед даже когда-то зачитывал отрывки. Не знаю, может, с точки зрения истории это и представляет какую-то ценность. Прадед мой, он же в восстании Ровшица участие принимал. Много видел и знал, наверное.

— Ты что, не читала его? — удивился Митя.

— Не читала, — вздохнула Вера. — Ну, то есть, что-то дед мне читал давно. Но я плохо помню.

— Что же такое там было, что Рябинин из-за него… — задумчиво протянул Стёпка.

— Ты думаешь, это из-за этого дневника Алексея Игнатьевича и убили? — спросил Марк.

— А почему нет? — Стёпка снова закинул руку на плечи Ники и попытался притянуть её к себе, но она отстранилась. Инстинктивно. Даже не задумываясь, почему это делает. — Вот смотрите. Всё сходится. Генерал просит дневник. В дневнике содержится что-то такое, о чём никому знать нельзя. Рябинин по какой-то причине это понимает и тут же подсыпает своему начальнику яд. Похищает дневник, и всё шито-крыто.

— А яд Рябинин ваш, конечно же, с собой всегда носит, — снова издевательски влез Кир. Смотрел он при этом на Стёпку. — На всякий случай. Если вдруг кому-то приспичит старые дневники почитать. Бред какой-то. Что там могло такое быть в том дневнике? Это же восстание было сто лет назад. Кому это вообще сейчас интересно?

— Умным и образованным людям интересно.

— Типа тебя, да?

— Сечёшь. Ну хоть что-то до тебя доходит, — и, отвернувшись от Кира, Васнецов продолжил. — И теперь этот дневник у Рябинина.

— Ага, лежит у него, вместе с моей рубашкой и тем стаканом. Дома, на полочке. Тебя ждёт, — не унимался Кир. — Даже если он и взял этот дневник, то уже наверняка выкинул его на хрен. Вместе с рубашкой истаканом. Или он, что, специально для тебя оставил? Подумал, а вдруг умному и образованному Стёпе Васнецову захочется его почитать.

— Ну ты дурак! Рубашка и стакан — просто улики. А в дневнике наверняка что-то ценное содержится. Давай пораскинь своими мозгами, если они у тебя имеются, конечно. Если Рябинин убил своего начальника, генерала, то он и Павла Григорьевича мог. Это всё может быть связано. Оба убийства. Или тебе на пальцах объяснить?

— Ну давай объясни, только смотри, как бы я тебе эти пальцы не переломал.

— Перестаньте немедленно! Совсем рехнулись? Тестостерон в голову ударил? — рявкнула Вера.

Стёпка резко замолчал, а вот Кир так не мог. Ника видела, что его уже несло.

— С чего ты вообще взял, что Савельев убит? Может, он и не убит вовсе… Ты, что ли, видел его убитым?

— Кирилл! Не надо! — Сашка схватил Кира за рукав. Тот вырвался, бешено сверкая глазами.

И в эту минуту Ника наконец-то заплакала.

***

Рыдания прекратились, Ника только судорожно всхлипывала, но слёзы всё ещё продолжали катится, и бог его знает, сколько этих слёз вообще в ней было.

Вера стояла рядом и то и дело подавала Нике платки, забирала мокрый и взамен тут же совала чистый и сухой. Откуда она их взяла, Ника понятия не имела, но складывалось ощущение, что у её подруги они уже давно были наготове. Вера, обычно действующая в лоб и идущая напролом, не разбирающаяся в тонкостях человеческой души, в нужную минуту проявляла чудеса понимания. Как так получилось, что девочка, воспитанная даже не родителями (Вериным родителям всё время было некогда), а дедом, который время на воспитание Веры всегда находил, суровым генералом, учившим внучку быть стойкой, сдержанной и безжалостной к врагам, девочка, которая в жизни не играла в кукол, а в начальной школе дралась с пацанами так, что только мелькали в драке её растрёпанные косы, как так получилось, что именно эта девочка вот в такие минуты, когда другие застывали в растерянности, топчась и говоря тысячи ненужных слов, угадывала, что нужно делать. Она каким-то шестым чувством понимала, что Нике сейчас нужны не слова, не ласковые объятья, а эти дурацкие платки, даже не платки, а сами действия — вот это монотонное взял-подал — в которых проявлялась и высокая любовь и безмерное сострадание.

Мало-помалу слёзы пошли на убыль. Кир и Стёпка, оба разом двинулись к ней, но были остановлены резким окриком Веры:

— А ну назад оба! Придурки!

Мальчишки хоть и неохотно, но отступили. А Ника опять почувствовала благодарность к подруге. Сейчас она хотела только одного, чтобы эти двое исчезли или, если уж это невозможно, хотя бы держались от неё подальше.

Выплакавшись и высморкавшись в очередной чистый, поданный Верой платок, Ника вымученно улыбнулась и сказала, обращаясь только к ней:

— Вера, наверно, вы все правы… про дневник. И если он у Рябинина, то его надо забрать.

— Да ладно, фиг с ним, с дневником.

Вера присела рядом с Никой, втиснулась в кресло, плотно прижавшись к подруге. В детстве, когда она оставалась у Ники с ночёвкой, и папа им обеим читал что-нибудь на ночь, они вот так же, забирались вдвоём в одно и то же кресло, и папа смеялся: «Что, пигалицы, все диваны в доме заняты, да?», а они дружно кивали головами, силясь придать хитрющим мордашкам серьёзное выражение.

— Нет, надо найти и забрать, — мысли об отце придали Нике решимости. — Там на самом деле, наверняка, какая-то важная информация.

— Ну хорошо, — неуверенно проговорила Вера. — Только как мы это сделаем?

Она повернулась к Марку, ища у него ответа на свой вопрос. Но тот лишь пожал плечами. Братья Фоменко, и Лёнька, и Митя, удрученно покачали головами, а Кир со Стёпкой, которым слова не давали, молча сопели в стороне.

Васнецов не выдержал первым.

— Вон пусть Поляков сходит за дневником, — он мотнул головой в сторону Сашки, который так и стоял в стороне.

— А точно, — оживилась Вера. При упоминании Сашки в ней снова проснулась решимость и злость. — Ты же у нас, Поляков, в близких друзьях теперь у Оленьки Рябининой. Свой там в доску.

Ника поморщилась, но её подруга, превратившаяся в прежнюю Веру, уже неслась вперёд на всех парах.

— Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник.

Сашка побледнел и часто-часто заморгал глазами.

— Я не могу.

— Чего там мочь? — Стёпка презрительно фыркнул. — Идёшь к Рябининым и ищешь дневник. Наверняка, он в кабинете лежит. Ну прояви чудеса изобретательности, тебе не привыкать. Ты со школы задницей на двух стульях усидеть пытаешься.

— Вот именно, — Вера зло усмехнулась. — Удавалось же тебе за всеми нами шпионить и доносить. Тетрадку какую-то найти вообще пара пустяков.

— Я не пойду, — Сашкин голос дрогнул.

— Куда ты денешься, — Стёпка угрожающе придвинулся.

— Чего ты к нему прицепился? — Кир моментально оказался между Васнецовым и Сашкой. — Он тебе чего, мальчик на побегушках? Отвяжись от него.

Васнецов и Шорохов, оба красные и злые, стояли друг напротив друга. Ника видела, как сжались в кулаки Стёпкины руки, как заходили острые желваки на высоких скулах Кира, и поняла, что они сейчас сцепятся.

— Господи, как вы оба мне надоели, — вдруг сказала она, тихо и отчетливо. Парни замерли и как-то разом сдулись.

Стёпка сделал шаг назад, упёрся спиной в стену, и Кир тоже отошёл, встав рядом с Сашкой. Поляков же, мучительно покраснев до кончиков волос, пробормотал, ни на кого не глядя:

— Я не пойду.

Он уже второй раз повторил эти слова, но, похоже, был готов повторять их ещё и ещё, как заезженная пластинка. Нике вдруг стало его жаль. Почему-то вспомнилось, как Сашка пришёл к ней ни с того, ни с сего, сюда, и что-то бормотал невнятное, она толком даже не поняла, чего он хотел и зачем приходил. Вывалила на него в запале всё, что думала о нем в ту минуту, — а ничего приятного она, разумеется, не думала, — и хотела захлопнуть дверь перед его носом, а потом появился папа. Вырос, как всегда, нерушимой и крепкой стеной и готов был спустить Сашку с лестницы, и спустил бы, конечно, если бы Сашка не ушёл сам. И вслед за этим память подсунула тот самый злополучный вечер. Они же тогда тоже были в том же составе, только в отцовском кабинете. Сашка сидел на стуле, очень бледный, вцепившись обеими руками в сиденье. И папа тогда сказал… Ника очень хорошо запомнила его слова: «Не знаю, решился бы я на твоём месте на такое признание. Честно — не знаю. Но… спасибо. Должен сказать, это смелый поступок…». И вдруг, сопоставив в уме эти два события: Сашку, пытающегося что-то ей сказать (а он явно пытался, это она его не слушала), и папину фразу, до неё вдруг дошло.

— Саш, — тихо сказала она. — Тогда, когда ты приходил ко мне, помнишь? Ты ведь хотел рассказать про готовящееся покушение на Вериного деда?

Сашка медленно кивнул.

— А я тебя не поняла. А ты был готов ещё тогда всё рассказать. И папа, — Ника запнулась о слово «папа», к горлу опять подступили рыдания, но она справилась. — Папа сказал тебе, что это смелый поступок. Когда ты признался…

Ника знала, что она говорит путано, но Сашка её понял. Понял, что она хотела этим сказать. Это было видно по его глазам, по лицу, бледному, потерянному. Потому, как он нервно крутил в руках пропуск, то сгибая, то разгибая тонкий пластик.

— Саша, нам правда очень важно достать этот дневник. Помоги, пожалуйста, — Ника секунду помолчала, а потом выдохнула. — Мне помоги.

Глава 4. Анна

Где-то, почти над самым ухом, гудел перфоратор. Анне казалось, что звук раздаётся прямо за стеной её кабинета, но это было не так. Рабочие сейчас заканчивали отделку одной из операционных палат, той, что была в конце главного коридора, но ещё день-два и они доберутся сначала до кабинета старшей медсестры, потом и до неё. А вот куда дальше они развернут свою строительную машину, об этом Анна старалась не думать.

Словно в ответ на её мысли в дверь настойчиво и нетерпеливо постучали, и тут же, не дожидаясь ответа, к ней ввалился Фомин, бригадир, в усыпанной побелкой и заляпанной краской спецовке. Анна слегка поморщилась. Конечно, пока на этаже полным ходом шёл ремонт, говорить о чистоте, а уж тем более о стерильности, не приходилось, но Анна всё равно с трудом воспринимала и эту грязную спецовку, и стойкий запах штукатурки и растворителя, который врывался к ней в кабинет каждый раз, когда Фомин появлялся здесь, и большие руки бригадира с въевшимися в кожу следами краски. Когда он протягивал Анне на подпись какие-то бумаги, она всё никак не могла отвести взгляд от чёрной каёмки грязи под его ногтями.

— Что-то случилось, Ярослав Петрович? — она подняла на него глаза, в который раз улыбнувшись про себя непривычному, торжественному и никак не вяжущемуся со всем обликом бригадира именем.

Здесь все звали его просто Петровичем: от старшей медсестры, пока та ещё была в больнице, до мальчишек-учеников, делавших свои первые шаги в деле освоения строительно-ремонтного мастерства, или просто по фамилии — Фомин. Имени своего бригадир чурался как огня и в первые дни пытался выдержать с Анной бой в борьбе за право называться для всех, и для неё в том числе, просто Петровичем. Бой этот он с треском проиграл, и теперь всякий раз, когда Анна обращалась к нему по имени-отчеству, недовольно кривился и раздражённо махал рукой.

Но сейчас он пропустил мимо ушей ненавистное ему обращение, быстро пересёк кабинет и встал перед Анной, тяжело упершись кулаками в стол.

— Случилось, Анна Константиновна. Начальство сегодня на планёрке порадовало. Ваш департамент приостановил оплату работ. Ничего толком не говорят, просят только продолжать, типа сейчас там наверху всё уладят. А я знаю, как там уладят, — бригадир буравил Анну маленькими злыми глазками. — Наобещают в три короба, потом не заплатят. Или кинут три копейки. А у ребят семьи, да и вообще. Мы тут волонтерствовать не нанимались. Чего я своим скажу?

У Петровича был мерзкий характер, вздорный, как у бабы, но в одном ему было не отказать — за своих ребят, которых он крыл матом с утра и до вечера, Фомин стоял горой. Вот и сейчас, едва почуяв угрозу для своей бригады, прибежал к Анне, навис над ней, и его усыпанное капельками побелки лицо исказило от злости.

— Я позвоню Мельникову и всё узнаю, — Анна спокойно выдержала бешенный взгляд бригадира. — А сейчас я вас прошу, продолжайте свою работу.

Фомин хотел возразить, но, встретившись с чёрными Анниными глазами, сдал назад, нехотя отлепился от её стола, потоптался тут же, ожидая, видимо, что она при нём будет звонить Мельникову, и, так и не дождавшись, развернулся и вышел. Только после того, как невысокая жилистая фигура бригадира скрылась за дверями, Анна сняла трубку и набрала Мельникова.

— Что происходит, Олег? — начала в лоб, не здороваясь.

Мельников её понял сразу, кашлянул в трубку, чуть помолчал, подбирая слова, а потом, как будто ему дали отмашку, заговорил быстро и сердито.

— Я сам, Ань, ни черта не понимаю. Здесь наверху хрен знает что творится после того, как… — он не договорил — щадил её чувства, и тут же перепрыгнул на другое. — Нам вообще всё финансирование урезали. Это какая-то насмешка.

— Нам — это вообще всем больницам? — уточнила Анна, хотя по нервному и злому голосу Олега было и так всё понятно.

— Да, всем больницам. Ставицкий откуда-то выкопал проект бюджета, который якобы подписал… — Мельников опять запнулся, но нашёл в себе силы продолжить. — Подписал Савельев. До своей гибели. Но это, Аня, бред. Мы с Павлом разговаривали утром, в тот день. И проект бюджета был другим, я видел сам, собственными глазами! Чёрт…

Олег на том конце трубки замолчал. Анна слышала лёгкое потрескивание на линии, далёкое шуршание, похожее на шелест звёзд, так говорила Лиза, бог весть из каких древних книжек выкопавшая это сравнение.

— Ань, прости, — наконец выдохнул Олег. — Я знаю, что Павел, что он…

Мельников опять не договорил — ему, честному и прямолинейному, нелегко давался этот разговор, в котором он то и дело соскальзывал на опасную тему, ту, что причиняла ей боль. По его мнению, причиняла. Анна отняла от уха трубку, задумчиво на неё посмотрела и опустила на рычаг. Далёкий шелест звёзд она слушать не хотела.

***

Если бы тогда утром она задержалась наверху, как и планировала, то весть о гибели Савельева застала бы её там — об этом очень быстро стало известно. Говорили, что дежурные, явившиеся на свою смену на Северную станцию, нашли зарезанного охранника Павла в будке КПП и труп Полынина на платформе (Анна тогда понятия не имела кто это такой), а ещё чуть позже тела тех двух, что дежурили в ночную смену. Сам Павел исчез, но мало у кого оставались сомнения относительно официальной версии — Савельев погиб, предположительно застрелен.

Анна могла бы сказать, что в тот день она что-то почувствовала, потому и сорвалась вниз, вопреки всему, но это было не так. Ничего она не почувствовала. Просто Мельников, с которым ей, собственно, и нужно было кое-что решить, ускакал ни свет ни заря по больницам. Ждать его было гиблое дело, поэтому Анна и решила спуститься вниз, к себе, чтобы не терять времени.

Говорят, что такие особенные дни крепко врезаются в память, и человек помнит всё до мельчайших подробностей — куда пошёл, что сказал. Ерунда, наверно. Анна ничего такого не помнила. Обычное утро, как и тысячи других.

Было ещё совсем рано, когда она появилась на этаже, и непривычно тихо. Не ревели дурным голосом перфораторы, не стучали молотки, не визжали болгарки. Редкие рабочие, из любителей приходить на работу пораньше, кучковались по углам, обмениваясь редкими вялыми фразами. Анна прошла по коридору, машинально перебирая в уме всё, что предстояло сделать, и тут взгляд упёрся в кушетку, рядом с кабинетом. Рабочие приволокли её откуда-то сверху, да так и забыли. Анна, натыкаясь на неё, каждый раз ругалась, но в запарке всё забывала отдать приказ унести её.

На кушетке спали двое. Спали полусидя, крепко прижавшись и склонив друг к другу одинаковые светлые головы.

Анна остановилась, разглядывая юную парочку. Катюшу и этого мальчика, как его, Полякова.

На других она бы гаркнула, не раздумывая, но Катя Морозова была её любимицей. Нет, сама Анна, конечно, так не считала, да и Катя, если бы ей это сказали, удивлённо округлила бы и без того круглые глаза. Едва ли во всей больнице нашёлся бы ещё хоть один человек, к кому Анна была так же строга, как к Кате. Анна гоняла свою Катюшу в хвост и гриву, отчитывала за болтливость, за безалаберность, даже за Катину безмерную любовь к старикам и то ругала, разражалась на её преданность и привязанность, сама не понимая, что вот так, бывает, и проявляется любовь к человеку, которого мы непременно хотим сделать ещё лучше.

Анна подняла руку и громко постучала костяшками пальцев по косяку.

Мальчишка проснулся первым. Вскочил, увидел Анну, дёрнулся, хотел что-то сказать, да так и замер с открытым ртом, вытаращив на неё голубые, чуть навыкате глаза.

— Совсем обнаглели, да?

Она развернулась, чтобы идти к себе, но мальчик наконец-то опомнился.

— Анна Константиновна, там у вас в кабинете Егор Саныч. Он… он спит.

И, начиная с этой минуты, оттолкнувшись от абсурдной по своему смыслу фразы (потому что как вообще в её кабинете мог очутиться спящий Ковальков), время понеслось галопом, перескакивая через часы и минуты и иногда возвращаясь назад. В голове Анны всё смешалось: Катя, так до конца и не проснувшаяся, с сонными больными глазами, перепуганный мальчишка, который нёс какую-то ахинею, Ковальков, помятый и состарившийся лет на сто, и она сама в водовороте событий, которые она не понимала и отказывалась понимать.

И только после слов Егор Саныча «он жив, Ань, и сейчас, скорее всего, уже должен прийти в себя» до неё наконец-то дошёл смысл всего, что ей говорили.

Она неслась по коридорам, ничего не слыша и почти ни о чём не думая.

Это потом она вспомнит серое лицо Ковалькова, и её вина перед этим старым врачом, несколько часов назад прооперировавшего человека, которого он ненавидел больше всех на свете (Анна знала, что ненавидел), навалится на неё тяжким грузом. Подумает о Катюше, и сердце её захлестнёт благодарность к этой маленькой девочке. Испугается — в первый раз за всё это время испугается по-настоящему — того, что всё могло сложиться по-другому, не окажись на той станции двух мальчишек. Но это будет потом. Потом.

А тогда она просто бежала. И ворвавшись в комнату, где прятала Литвинова, натолкнувшись на весёлый, почти счастливый взгляд Бориса и увидев Павла, бледного, но живого — живого, чёрт возьми, она дала волю эмоциям. Устроила им разнос. Обоим. Двум идиотам. Двум придуркам. Двум взрослым мужикам, одного из которых она любила как брата, а второго… второго просто любила.

В первые дни ему было очень плохо, но он крепился. Улыбку выдавить из себя, конечно, даже не пытался, но старался говорить ровно, если приходилось, и только бисеринки пота, блестевшие на высоком лбу, да напряжённые желваки на резких скулах говорили о том, как ему больно.

Анна хорошо помнила это его «терпимо», когда она в то утро, растерявшись и не желая показать свою растерянность перед этими двумя, задала самый дурацкий из всех возможных вопросов: «Болит?». Словно она и так не знала, что болит, и будет болеть ещё долго, и он будет жить на обезболивающих, на тех запасах, которые она у себя откопала.

Она старалась не смотреть на него, отметила только про себя, на автомате, уже как врач, не как женщина, что он неестественно бледен, приложила ладонь к разгорячённому лбу, подумала об антибиотиках, и что их мало, стала привычно рассчитывать, что дальше и как — и всё это помогало отогнать страх, придавало сил и решимости. И ещё, где-то совсем на краю сознания промелькнула мысль, что его она потерять не может. Как Лизу. Как папу. Нет. Он должен жить. Должен. С ней, без неё, какая разница. Только пусть живет. Пусть.

В то самое первое утро ей стоило большого труда уйти. Но остаться с ним она тоже не могла. Не выдержала бы. Смотреть на его бледное, с проступившей желтизной лицо, на заострённый нос, затуманенные пасмурные глаза, чувствовать его боль — это было выше её сил. Она боялась, что врач отступит на задний план. И перед ним — беспомощным, но всё равно сильным — останется просто женщина, которая любит его уже бог знает сколько лет и отчаянно боится этой любви, глупой, нелепой, никому в общем-то не нужной.

Она собралась.

Сказала себе: Аня, ты — врач. В первую очередь врач. И во вторую, и в третью, и в сто двадцать третью. Для него, для Павла. И твоя задача, чтобы он встал на ноги. И сказав себе это, она стала действовать.

Ум, холодный и рациональный, вытеснив эмоции, привычно принялся просчитывать все ходы и искать решения. Она моталась по другим больницам и по складам, всеми правдами и неправдами добывая лекарства, торчала над душой у лаборантов, требуя чуть ли не немедленного получения результатов так нужных ей анализов, вконец затерроризировала свою несчастную Катюшу и Кирилла, загрузив их с головой, да ещё заставив по очереди дежурить ночью у дверей комнаты Павла. Параллельно была больничная рутина и ремонт, с бесконечной руганью Фомина, планёрки и совещания наверху, были старики — там спасали волонтёры, исключительно благодаря Вере Ледовской, которая временно взяла на себя обязанности Ники, — и был ещё миллион дел и забот, которые помогали не сойти с ума от временами накатывающего страха и благодаря которым она валилась под вечер с ног на ту самую кушетку у себя в кабинете, на которой спал несколько дней назад Егор Саныч.

К Павлу она приходила по утрам, нацепив на лицо холодную и отстранённую маску. Быстро проводила осмотр, задавала необходимые вопросы, с облегчением отмечая, что он быстро идёт на поправку. Ловила привычные насмешливые взгляды Бориса (вот кто почти не отходил от Павла), злилась на эти взгляды, а когда Борис пытался поддеть, непонятно кого — её или Павла — резко осаживала его. Борька тут же затыкался, но в хитрых зелёных глазах продолжал искриться весёлый смех.

Павел тоже молчал. То есть отвечал ей, если она спрашивала, но по большей части только слушал их перепалки с Борисом, в какой-то странной задумчивости глядя на неё. От этих взглядов она нервничала и спешила уйти.

Ей не нравилось, как он на неё смотрит. Хотя нет, «не нравилось» — это не то слово. Настойчивый взгляд твёрдых серых глаз, который она ощущала даже спиной, и который день от дня становился всё невыносимей, заставлял её паниковать. И пару дней назад, когда она, неловко развернувшись, вдруг упёрлась в эти глаза, ей показалось, что он всё знает, откуда-то знает и теперь смотрит на неё, словно проверяя, прав ли он. Она отступила, уже понимая, что поздно, потому что стена, та самая стена, которую она кирпичик за кирпичиком возводила между ним и собой, рушилась, рассыпалась, взлетая кусочками битого кирпича и цемента, оседая облаком серой пыли из страха и несбывшихся надежд, обнажая и открывая её перед ним.

«Он знает», — это был даже не вопрос, а утверждение, и вслед за этим пришла другая мысль, совершенно немыслимая, дикая, детская: «А вдруг? Вдруг он тоже…». И ей стало страшно.

Она давно, очень давно, запретила себе даже думать, что у них с Павлом что-то может быть. Потому что хорошо помнила, как однажды она уже оступилась.

Это было в тот далёкий день, когда она от обиды и унижения срезала свою косу, и Пашка случайно застал её без защиты. Не было у неё тогда сил ни на какую защиту — всё она извела, когда пряталась в том вонючем туалете и слушала, как её валяют в грязи. Она чувствовала опустошённость, усталость, броня на какое-то мгновение упала, и так же, как и сейчас, их взгляды встретились, и что-то случилось, что-то почти родилось — как вспышка, как озарение… А потом закончилось, так и не начавшись. Оборвалось, и словно не было ничего…

Тогда она ещё ждала, долго ждала, несколько недель, пытаясь поймать, уловить, ухватить то робкое настроение, смутное желание. Что-то сделать такое, чтобы Пашка опять посмотрел на неё так, как смотрел в тот день, и потянулся к ней. А потом пришло понимание, что этого не случится, потому что на самом деле, скорее всего, он ничего и не чувствовал особенного. У мальчишек с этим проще, наверное. Это она, как дура, сняла рубашку, оказалась перед ним в одном лифчике, а у него… у него просто гормоны.

Больше она такого не допускала. Возвела вокруг себя надёжные крепкие стены, всё проверила, навесила замки. Что там бушует у неё внутри — её дело. Ему это видеть и знать совсем не обязательно. И вот теперь…

«А вдруг? Вдруг он тоже…» — её отражение колыхалось в серых глазах Павла, как тогда в шестнадцать лет, и кто-то странный и невидимый нашёптывал сладкие слова, вливал их в уши, отравляя сознание. И она испугалась.

Мыслей своих испугалась, этого неведомого шёпота внутри. Стыда, боли, которые неизменно последуют, если она опять даст слабину. И она, забыв зачем пришла, попятилась, не в силах оторвать глаз от смотрящего на неё Павла, наткнулась на дверь, слепо нащупала ручку и, развернувшись, выбежала вон из комнаты. Сбежала.

Ну да, это и выглядело, скорее всего как бегство, потому что Борис выскочил вслед за ней, схватил за рукав больничного халата и, почти силком притянув к себе, прошипел чуть ли не в лицо:

— Аня, ты что же, мать твою, делаешь, а? Ты вообще ничего не видишь, да?

А она видела, в том-то и дело, что видела. Только это всё было не нужно. Сейчас уже не нужно.

— Отстань! — она выдернула свою руку, развернулась и быстро зашагала прочь, усиленно борясь с желанием перейти на бег и чуть не сбив с ног удивлённого Кирилла Шорохова, который непонятно каким образом здесь оказался.

***

Поглядев долгим невидящим взглядом на телефон, так до конца и не переварив полученную от Мельникова информацию — какой ещё проект бюджета, что всё это значит? — Анна встала и подошла к полкам с папками. Вспомнила, что на завтра надо ещё успеть подготовить отчёт для совещания в департаменте.

Перебирая тонкими пальцами корешки папок на полке в поисках нужной, Анна опять переключилась мыслями на то, что занимало её сейчас больше всего.

Прошло уже больше недели, и тот первый страх, обручем сдавивший сердце при виде раненого Павла, ушёл, уступив место невнятной тревоге, которая была связана даже не с жизнью Павла, а с чем-то другим.

Теперь Анна уже понимала, что Павел выкарабкался. Благодаря счастливому случаю, удачной операции (рука старого доктора нигде не дрогнула), железному здоровью самого Павла, её неуклюжим молитвам или всему вместе взятому, но Павел очень быстро восстанавливался. Иногда, перед тем как зайти к нему утром, она слегка притормаживала перед дверями, прислушиваясь к их с Борисом разговорам, ловя уверенный голос Павла — прежний голос, и даже смех.

Наверно, в чём-то она им завидовала.

Пройдя через совершенно страшное испытание, Борис и Павел нашли в себе силы остаться друзьями, хотя людям для смертельной вражды бывает достаточно и гораздо меньшего повода, и то, что они вместе (не опять вместе, а по-прежнему вместе) она поняла ещё тогда, когда белая от страха влетела в комнату к раненому Павлу, и они уставились на неё одновременно с одинаковыми выражениями на лице. Она даже заметила их переглядки и идиотское Борькино подмигивание, словно им опять было по тринадцать — Борька, дурак, неужели он думал, что она этого не увидит?

Анна не спрашивала себя, как им это удалось, почему-то их дружба сейчас казалась вполне естественной, только временами с какой-то горечью отмечала, что она сюда уже никак не вписывается. Потому что… как?

— Анна Константиновна! — в приоткрытую дверь просунулась Катина испуганная мордашка. За её спиной маячил Катин бессменный рыцарь, Поляков. К этой Катиной тени Анна уже начала привыкать.

— Что такое? — Анна поставила папку, которую держала в руках, на одну из полок.

— Там… там Павел Григорьевич…

Катя ещё не договорила, но по сердцу Анны словно полоснули острой бритвой.

— Борис Андреевич сказал, что Павел Григорьевич неважно себя чувствует и…

Ноги стали ватными, и Анна инстинктивно ухватилась рукой за полку. Но это продолжалось не больше секунды, потому что в следующее мгновенье она уже бежала в чёртов тайник, ругая себя на чём свет стоит за безалаберность и за то, что рано расслабилась.

«Дура! Чёртова старая дура! — повторяла она. — Идиотка! А ещё врач!»

Она ворвалась в комнату Павла и застыла на месте.

Он был один. Сидел за столом (Анна вспомнила, Борис потребовал принести им в комнату письменный стол) и что-то торопливо записывал. Услышав звук открывающейся двери, Павел обернулся. Его лицо удивлённо вытянулось.

— Аня? Ты?

Глава 5. Павел

— Слушай, а ведь это Борькины проделки. Этот манипулятор хренов никогда не изменится, — Павел неожиданно расхохотался. Совсем по-мальчишески, задорно, счастливо, так, как не смеялся уже очень давно.

Правда он и счастливым себя не чувствовал уже чёрт знает сколько лет. Таким счастливым, как в это утро, лёжа на узкой, неудобной кровати, рядом с совершено непостижимой для него женщиной.

Она подняла к нему своё лицо, недоуменно уставилась:

— Паш, ты о чём? Причём тут Борька?

Чуть нахмурилась, не сердито, а как она всегда, ещё с детства, делала, когда чего-то не понимала, и Павлу на мгновение показалось, что перед ним не взрослая женщина, красивая — господи, ну какая же она всё-таки красивая, — а маленькая девочка, с жёсткой непослушной копной волос и худой, угловатой фигуркой. Аня. Его Аня.

— Борька? Так это его штучки? — до неё наконец дошло, о чём это он. — Господи, какие же вы ещё мальчишки. Седина в волосах, а сами…

— Мальчишки, — согласился Павел, всё ещё улыбаясь. Спорить с ней не хотелось. Хотелось другого. Он крепче прижал Анну к себе, чувствуя рукой и всем телом её чуть прохладную гладкую кожу. — Но Борька, каков стервец! А?

Анна немного завозилась, устраиваясь поудобнее. Положила голову ему на плечо, и Павел вдруг подумал, что они словно сделаны друг для друга — его плечо и её голова. Как-будто кто-то заранее спланировал, выточил их по идеальному чертежу, и теперь, наконец-то детали конструкции, подогнанные чьей-то гениальной инженерной мыслью, нашли своё место рядом, встали ровно, как и было задумано.

«Чёрт, какие идиотские сравнения лезут в голову», — подумал Павел, ему снова стало весело. И легко. Ему давно не было так легко. Может быть, никогда.

— Убить его мало, твоего Борьку, — она притворно вздохнула. — Он тут от скуки совсем распоясался. Надо же было такое… Я так перепугалась…

Последняя фраза прозвучала совсем тихо, Павел едва разобрал слова, скорее, даже почувствовал — её дыхание щекотало ему плечо, и от этого лёгкого прикосновения что-то внутри него откликалось, приходило в движение, словно невидимый оркестр играл там какую-то невыразимо прекрасную мелодию.

Он столько всего хотел сказать ей. И про эту мелодию, звучащую в нём, и про идеально подогнанные детали, вот ведь дурацкое сравнение, профдеформация, не иначе. Про всё. Как он жил без неё все эти годы. Что думал, что чувствовал. Ему столько всего надо было ей сказать, но почему-то словами не получалось. Словами получалось только про Борьку. Как в детстве. Когда Борька всё время торчал между ними и, казалось, постоянно мешал, но без него выходило ещё хуже. Да что там — иногда и совсем ничего не выходило. И сейчас бы тоже ничего не вышло.

Павел вспомнил, как вчера вечером Борис зачем-то отозвал в сторону Катюшу и что-то ей прошептал. Он тогда не придал этому значения, сидел и писал очередной их план, они обсуждали положение в Совете, строили догадки, и Павел, повинуясь своей давней привычке, ещё со школы, записывал их мысли — это помогало ему их упорядочить, выстроить схему решения. И потом, когда Борис, заявил, что у него разболелась голова, и он пойдёт к себе, пораньше ляжет спать, Павел тоже не обратил на это внимания. Ну, разболелась, бывает. Тут взаперти ещё и не то разболится — они оба с трудом переносили своё вынужденное заточение, оно давило на них, мешало, раздражало.

И вот теперь Павел сложил два и два, и сообразил — это ведь он всё и подстроил. Борька Литвинов. Выдающийся стратег, которого он собственными руками чуть было не отправил на тот свет.

— А давай ему отомстим, ужасной местью, — Павел сделал страшные глаза, за глупой шуткой скрывая невысказанные слова. И тут же уткнулся Анне лицом в макушку, не удержался, поцеловал, вдохнул запах волос.

— Отомстим, конечно, даже не сомневайся, — согласилась Анна, подхватывая его тон. — И я даже знаю как. У меня там завалялись запасы слабительного…

И они расхохотались уже вдвоём. Как дети, потому что оба, каким-то шестым чувством угадывали, что так надо. А, может быть, просто хотели, вернувшись на тридцать лет назад, пройти тот путь, который и должны были пройти. Шаг за шагом. Не совершая всего того ужасного, что совершили.

***

Вчера, когда Анна влетела к нему в комнату, с бледным, встревоженным лицом, впилась в него глазами, Павел опешил. И даже испугался. За неё испугался, за Анну. Подумал, что что-то случилось, опять какая-то беда. Как будто мало было этих бед на их головы.

— Аня!

Он шагнул ей навстречу и инстинктивно схватил за плечи, словно боялся, что она опять убежит. И ведь угадал. Она и хотела убежать. Как тогда, пару дней назад, когда попятилась от него, вжалась узкой спиной в закрытую дверь, не сводя с его лица своих чёрных глазищ.

Она его избегала. Избегала всё это время. И Павел знал. Видел. Да она и не скрывала особенно. Демонстративно отводила взгляд, деловито осматривала рану, уже почти затянувшуюся, сухо отдавала распоряжения маленькой смешной медсестричке Катюше. Или паршивцу Шорохову — вот уже кто тут совсем был неуместен, так это бывший ухажёр его дочери, глядящий на них с Борисом волчонком, словно только и ждал момента, чтобы укусить. Кирилла правда Анна по большей части ругала — парень всё же был неимоверно бестолков. А в основном она, конечно, разговаривала с Борисом, оставляя на долю Павла только профессиональные вопросы о здоровье и ничего больше.

Но Павел всё знал. Как бы она ни прятала от него свои глаза, как бы не прикрывалась Борькой и этими детьми, и сколько бы не продолжала играть в молчанку — он знал. Ровно с того момента, как увидел её неделю назад, растрёпанную, злую, обрушившую на Бориса всю силу своего гнева. Павел тогда только-только пришёл в себя после покушения и операции, с трудом говорил и соображал, голова была тяжёлая и мутная от наркоза, а боль, снова расправлявшая внутри свои когти, туманила сознание, мешала думать, пульсировала, подчиняя его себе, но этот её взгляд, да какой там взгляд — полвзгляда — бросила и тут же отвела глаза, этого Павлу хватило. Он всё понял. И за эти доли секунды ему открылся целый мир, словно он залпом прочитал роман великого классика. И боль, и страх, и готовность броситься спасать его, любой ценой, даже ценой своей жизни, и море нежности, и гора упреков — в этом взгляде было всё. И оно обрушилось на Павла каким-то сакральным знанием. А остальное не имело значения. С этой минуты они уже неслись навстречу друг другу, как два курьерских поезда — на полной скорости и без остановок, и то, что должно было произойти, произошло.

Павел поднял руку и осторожно коснулся её лица, провёл ладонью, нежно и бережно. Чуть приподнял пальцами за подбородок и заглянул в глаза, проваливаясь в них, как в омуты. Он видел там, на дне этих невообразимых глаз, себя и свою душу, видел огромный мир, не его, а их мир, а он столько времени жил без этого мира. Вот дурак!

Они столько лет пытались всё решить словами. Думали о чём-то, переживали, забившись каждый в своём углу, лелеяли обиды, выстраивали кучу препятствий, говорили друг другу тысячи ненужных, пустых и глупых слов. Горьких, обидных, жестоких, даже страшных и казавшихся непоправимыми. Отгораживались ярусами Башни, как будто это могло их разделить. А надо-то было только посмотреть друг другу в глаза. И всё.

И всё…

А ведь когда-то у них почти получилось.

В далёкой юности, когда он дрожащими руками ровнял ей криво отстриженные волосы, стараясь думать только про эти непослушные прядки, топорщащиеся и словно нарочно норовящие выскользнуть из-под лезвия туповатых ножниц в неумелых Пашкиных руках. Старался, но взгляд то и дело срывался, соскальзывал на её тонкую шею, такую беззащитную, на голые плечи, на бретельку лифчика, чуть врезавшуюся в нежную белую кожу. Ему мучительно хотелось дотронуться пальцами до её худенького, острого плеча, прижаться губами… Он тогда так испугался этих своих жарких мыслей, что совершенно потерялся, ничего не соображал, чего-то бормотал, а когда она наконец к нему повернулась — не смог совладать с собой, потянулся к ней, уже почти коснулся её губ.

А потом в квартиру ворвался Борька…

— Паша… — Анна попробовала что-то сказать, но он, улыбаясь, тихонько приложил палец к её губам, и она всё поняла, замолчала, подалась вперёд, открылась ему.

…Павел не помнил, как они переместились на кровать, почти не помнил. Они просто провалились в какое-то другое измерение, в котором не действовали законы физики, не работала логика и причинно-следственные связи. Анна что-то бормотала про швы, повторяла: «Пашка, ты с ума сошёл. Пашка», но губы говорили одно, а руки и тело другое. Он чувствовал, как скользят по коже её пальцы, вздрагивал, замирал и не понимал, как же он жил без всего этого раньше. Без её губ. Её рук. Её глаз? Как?

И всё, что было дальше, было совершенно невозможно, невообразимо, немыслимо. И вместе с тем очень правильно. Павел сразу понял — ничего более правильного в своей жизни он не делал. В своей чёртовой, глупой жизни, в которой он совершал ошибку за ошибкой, одну страшнее другой. И каждый раз мучительно сомневался, а потом страдал и убеждал себя, что всё сделал так как надо, потому что по-другому сделать не мог. И только сейчас он понял — как это бывает, когда всё делаешь правильно. Когда нет и не может быть никаких сомнений.

Анна была создана для него. А он для неё. Это было просто. Их тела были умнее, они откуда-то знали об этом. Всё происходило так естественно, словно бы они занимались любовью миллион раз в своей жизни. И при этом — это было остро, ново, удивительно. Как в первый раз. Впрочем, это и было в первый раз. А то, что было до, уже не существовало…

Ночь длилась бесконечно. На стене тускло мерцал ночник, выхватывая смутные очертания комнаты. Узкая кровать, серые стены, сотни этажей вверх, ещё с десяток вниз, бесконечные лабиринты коридоров, запутанные как его жизнь, в которой вопросов было больше, чем ответов. Он чего-то искал и не находил, и вдруг одна ночь — и всё встало на свои места. Сложилось — как сложная головоломка, когда бьёшься, мучаешься, переставляешь бесконечно детали, примеривая их к разным местам, и всё равно выходит какая-то бессмыслица, и потом — раз, одна какая-то подзабытая, потерявшаяся деталь нашлась, заняла своё место, и тут же всё получилось. И этой потерявшейся деталью был взгляд Анниных глаз. Чёрных, бесконечных, манящих, за которыми таился его мир.

— Почему всё было так? — Анна повернула к нему своё лицо. Тонкое нежное лицо, в тусклом свете почти девичье, с огромными тёмными глазищами, в которые Павел то и дело проваливался.

Анна не пояснила, что именно было «так», и как «так». Павел всё понял.

— Потому что я был дурак, — просто ответил он.

— Был? — Анна улыбнулась и запустила руку в его волосы, взъерошила их, пропустила прядки сквозь пальцы и вдруг тихо добавила. — Всегда мечтала так сделать. Ещё с детства.

Он, поймал её руку, поднёс к губам, медленно целуя кончики каждого пальца.

— И когда это ты успел поумнеть?

— Только что…

И снова её глаза, и кожа, и нежная ямочка на ключице. Время то останавливалось, то куда-то бежало, а он всё целовал её, гладил, изучал каждый изгиб, каждый миллиметр её тела, словно пытаясь наверстать упущенное. Павел никак не мог остановится, невзирая на усталость, на лёгкую, ноющую боль в груди, когда он неловко или слишком резко поворачивался. Столько он всего упустил, столько потерял и столько ещё предстояло узнать, наверстать. И Анна, Павел точно знал, тоже это понимала. Также внимательно изучала его, трогала, гладила. Сначала робко, словно смущаясь, лёгкими, едва заметными прикосновениями, потом всё более явно, уверенно. Ерошила его волосы, проводила прохладными тонкими, чуткими и сильными пальцами по его лицу, груди, бережно огибая повязку, покрывала поцелуями его плечи и шею, сначала украдкой, словно стесняясь, потом всё смелее…

Павел терял рассудок от её прикосновений, и его вновь и вновь — он уже сбился со счёта, в какой раз, — охватывало бешеным, диким желанием. И тогда мир вертелся, кружился, потом вдруг вздрагивал и распадался, накрывая их обоих с головой. А когда всё заканчивалось, и мир потихоньку собирался в одно целое, давая им отдохнуть, они просто лежали и молчали. А потом их вдруг прорывало. Обоих разом. И они начинали говорить. Обо всём. Торопясь рассказать друг другу всё, что было с ними, пока они, как идиоты блуждали в темноте, каждый в своём мире, не зная, что всё может быть вот так. Старались объяснить, оправдаться, хотя понимали, что слова тут вообще не нужны. Они и так уже всё поняли, и не надо было ничего объяснять. И тогда они замолкали, встречались взглядами, уносились куда-то. И снова лёгкие касания, поцелуи…

Павел не заметил, что ночь прошла. Да и как он мог это заметить? Тут не было окон, в этой конуре, спрятанной ото всех, где-то в лабиринтах Анниной больницы. А часы? Да кому они были нужны, эти часы? Сейчас они с Анной были в своём мире, а тот мир, другой, внешний, враждебный, притаился где-то там, далеко, на верхних ярусах Башни. Он существовал сам по себе, отдельно от них, хотя Павел и понимал, что им придётся туда вернуться, обязательно. Но не сейчас, не так скоро.

Впрочем, тот мир не собирался ждать, он вторгся к ним сам. И в самом дурацком из обличий, которое только можно себе представить.

Дверь внезапно распахнулась без стука в тот момент, когда они с Анной снова целовались, самозабвенно и неистово, и Павел даже с удивлением поймал себя на мысли, что он опять её хочет, снова, чёрт… да в который уже раз…

При звуке раскрывающейся двери они дёрнулись, как первоклашки, застигнутые строгим учителем за списыванием домашней работы, и синхронно уставились на стоящего на пороге Кирилла Шорохова.

Тот от изумления открыл рот и чуть не выронил поддон со шприцем и новым флаконом с лекарством для капельницы, который держал в руке.

— Я тут… это…. ой! — парень быстро захлопал своими длиннющими ресницами, словно никак не мог поверить своим глазам.

— А ну брысь отсюда! — рявкнул Павел, и Кирилл, вздрогнув, мигом вылетел вон.

До них донёсся звук разбившегося стекла, видимо, он всё-таки уронил свой поддон, Павел с Анной посмотрели друг на друга и громко расхохотались.

— Совсем распоясались у вас работнички, Анна Константиновна, — отсмеявшись, Павел шутливо сдвинул брови. — Вы б хоть с ними работу какую провели, чтоб они стучались в следующий раз.

— Пашка, — на Анниных щеках вспыхнул румянец. — Этот мальчишка… чёрт. И я тоже хороша, главврач называется.

— Да по шее ему, Ань, надавать не мешает, — Павел всё ещё едва сдерживался, чтобы снова не расхохотался. — Вот что за поразительная способность оказываться не в то время не в том месте. Талант, можно сказать. Как он дожил-то до своих лет с таким-то талантом? Паршивец…

Анна внезапно стала серьёзной, немного отстранилась, тревожно глядя ему в глаза.

— А ведь ты ему жизнью обязан, этому паршивцу. Если бы не его талант оказываться не в том месте не в тот время… Паш, даже страшно себе представить, что бы тогда было…

Внешний мир, агрессивный, ополчившийся на них, снова бесцеремонно вторгался в маленький, уютный мирок, только что родившийся, восставший из далёкой юности. Вторгался неумолимо.

— Всё будет хорошо, — сказал Павел, уловив невысказанный вопрос в её глазах. Больших, глубоких, где сейчас колыхалась тревога.

— Всё будет хорошо, — повторил он.

Это не были простые слова. Павел действительно в это верил. Как никогда ещё ни во что не верил в своей жизни.

Теперь, когда головоломка наконец-то сложилась, и всё встало на свои места, Павел вдруг чётко увидел свой мир, в котором были те, кто был ему по-настоящему близок и дорог — и Анна, прильнувшаяк его плечу, и Борька, наверняка сейчас посмеивающийся у себя в комнате, и Ника, его маленькая сильная девочка, любимый рыжик, ждущая его, своего отца, где-то далеко наверху, там где всегда светит солнце, и даже… этот несносный оболтус Кирилл Шорохов. Уж он-то тут был совсем, кажется, лишний, но и он внезапно занял своё место в этом новом Пашкином мире…

— Всё будет хорошо, — в третий раз повторил он и почувствовал, что Анна ему поверила. Да и как она могла ему не поверить теперь. Она же была его женщина. Всегда ею была…

Глава 6. Сашка

По коридору административного сектора сновали люди, группами или по одному, деловые, чем-то озабоченные, занятыми своими делами. Рабочий день заканчивался, и пустынный коридор ожил. Мимо Сашки, который подпирал стену, сверля невидящим взглядом стоящую напротив кадку с пыльными, пластиковыми цветами, прошёл какой-то молодой человек под ручку с высокой блондинкой. Парня Сашка не помнил, а лицо девушки показалось смутно знакомым, примелькавшимся, она наверняка работала где-то рядом. Эти двое явно спешили на свидание — в кино или в кафе, а может в парк. Он бы тоже не отказался, но только не с той, кого он сейчас ждал.

Сашка посмотрел на часы. Оля Рябинина задерживалась минут на пятнадцать, и ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она вовсе не приходила. Так ведь бывает, девушка передумала, ускользнула другим путём. Тогда бы у него появилось законное оправдание перед теми, кто отправил его на это задание — найти дневник генерала.

Конечно, по большому счёту Сашка сам вчера сглупил — потащился какого-то чёрта за Киром к Нике. Мог бы оставить того перед дверями Савельевской квартиры, мало ему что ли унижений. Сашка поморщился, вспомнив реакцию Веры в тот день, когда он признался Савельеву, что стал свидетелем разговора Рябинина и Кравца о готовящемся покушении. Она не просто взвилась — Вера была готова глаза ему выцарапать и выцарапала бы, если б не Павел Григорьевич. Да и вчера было не лучше. Даже хуже. Вялое заступничество Марка, насмешка в голосе Лёньки Фоменко «Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит», высокомерие Васнецова, приказной тон Веры: «Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник».

Он хотел отказаться. И отказался бы. Умом он понимал, что скорее всего Васнецов и близнецы Фоменко правы, и разгадка кроется если не в самом дневнике, то где-то рядом. Но при этом Сашка бы предпочёл, чтобы дневник добыл кто-то другой, а не он. Куда-куда, а к Рябининым, у которых он был последний раз недели две назад, ему идти точно не хотелось. Поэтому он и упёрся, упрямо повторяя, как мантру «я туда не пойду», стараясь не встречаться взглядом ни с Васнецовым, ни с бледной от ярости Верой. Заставить они его не могли. Стали бы больше презирать? А разве бывает больше?

Всё решила просьба Ники…

Когда Ника Савельева вдруг подняла на него заплаканное лицо, в котором ему почудилось понимание, когда напомнила слова её отца про «смелый поступок», а потом попросила «помоги мне», Сашка сдался. Он должен был ей помочь. Именно ей, Нике, должен. Ведь всё началось с неё, и, возможно, то, что он исполнит её просьбу, и будет чем-то вроде искупления. Искупления перед самим собой…

Собственно, потому он и был сейчас здесь, ждал девушку, которая была ему безразлична, и которой был безразличен он. Совсем скоро она появится, красивая, аккуратная. Стройная фигурка, хорошо уложенные волосы, безупречные манеры и милое кукольное личико с ясными, блестящими, словно сделанными из полированного пластика глазами. Девушка из хорошей семьи, да что там — из нужной семьи, дочь тех людей, которые локомотивом двигают тебя наверх, к солнцу и успеху, ко всему тому, о чём Сашка мечтал ещё совсем недавно.

Да, вот такие у него были мечты. Прагматичные и очень правильные. Хорошая должность, предполагающая свой отдельный кабинет, может быть, даже с секретаршей, и несущая с собой все блага и привилегии, вроде большой квартиры на надоблачном уровне, с прислугой, старинной деревянной мебелью, дорогими портьерами и элитным алкоголем. Допуск в рестораны и парки, куда почти невозможно попасть простым смертным. Красивая женщина рядом, окутанная ароматом изысканных духов — твоя женщина, на которую оборачиваются другие мужчины. Оборачиваются на неё, а завидуют тебе.

До какого-то момента своей жизни Сашке казалось, что он всё делает правильно. Небольшие, хоть и слегка с душком поручения от школьной администрации, донесения на нарушителей, отчёты, рапорты, доклады… ему, которому не посчастливилось родиться наверху, нужно же было как-то выплывать. Маленькие предательства, но совсем ведь маленькие…

Только вот беда, и Сашка слишком поздно это понял, у предательства нет измерения. Оно не может быть маленьким, средним или большим. Предательство — это всегда предательство, и сам предатель — везде чужой. Предатель «своим» не бывает.

Удивительно, но наиболее отчётливо Сашка ощутил это не после того, как он предал Нику Савельеву (хотя только она, да ещё, пожалуй, Марк Шостак, верили ему безоговорочно и защищали от вечных нападок других), и не после того, как все те, кого он считал друзьями, от него отвернулись, а именно тогда, когда его подобрала Оленька Рябинина. Подобрала, вот верное слово. Как безродную зверушку.

Он ведь был ей не нужен, Сашка это чувствовал. Может быть, она его просто пожалела, а, может, хотела уколоть Нику, которой всегда немного завидовала. И то, и другое было одинаково унизительно. Но, даже понимая это, он всё равно продолжал ходить к Рябининым. Терпел насмешки прислуги. Ежился под брезгливым взглядом Натальи Леонидовны, Олиной мамы. Старался не попадаться лишний раз на глаза полковнику Рябинину, которому раз в неделю исправно отправлял отчёт на Кравца по поручению следователя и продолжал отправлять, уже зная, что Кравец и Рябинин заодно, а, значит, он, Сашка в проигрыше, кто бы в этой борьбе не победил.

— Поляков? — знакомый голос выдернул Сашку из задумчивых мыслей. — А ты что тут стенку подпираешь?

Напротив него остановился Кравец. Окинул его быстрым взглядом. В последнее время Сашка, хоть и числился стажёром при Кравце, начальника своего видал не часто. Кравец появлялся в офисе в основном с утра, когда у Сашки была учёба, а во второй половине дня обычно где-то пропадал — на совещаниях, встречах, планёрках и, если и заглядывал в офис, то ненадолго и ни на кого из стажёров не обращал никакого внимания, чему Сашка был безмерно рад. И то, что сейчас он вдруг остановился, заметив его, Сашку напрягло.

— Я девушку жду, — пролепетал Сашка, видя, что Кравец ждёт от него ответа. — Она… она задерживается.

— Девушку, — протянул Кравец. — Вот даже как. Всё же удивительные существа эти женщины. Просто удивительные.

И, наклонившись к Сашке на самое ухо, произнёс фальшиво-приятельским тоном:

— Тебе ещё кто-то даёт, да?

Сказав это, Кравец рассмеялся, засунул руки в карманы и лёгкой походкой зашагал прочь.

Сашка почувствовал, как его лицо заливает краской, и в душе с новой силой вспыхнула ненависть к этому человеку, который умел вот так, одним словом, одной короткой фразой не просто перечеркнуть всё хорошее, что было в Сашкиной жизни или что намечалось, но и дать понять, какой он трус и слизняк.

Кравец прекрасно чувствовал людей. Знал, перед кем надо склонить голову, а кому можно сказать отменную мерзость, ласково улыбаясь и по-дружески похлопывая по плечу. Он ведь понимал, что Сашка проглотит, промолчит, утрётся. Как утирался всегда.

— Люди не меняются, Поляков, запомни это. Главное нащупать у человека слабое место и давить на него. Но не передавливать.

Антон Сергеевич любил учить его жизни, и когда он говорил эту фразу или что-то похожее, его обычно тусклый голос оживал, и в нём появлялись человеческие нотки.

Такие задушевные разговоры, если их только можно было назвать задушевными, случались в ту пору, когда Сашка носил Кравцу доносы на Савельева. Они все шли через Кравца. Антон Сергеевич быстро пробегал глазами распечатанный отчёт, иногда говорил: «вот тут убери» или «здесь измени», а после этого отправлял листок в шредер и, глядя, как тонкий пластик превращается в труху, выдавал Сашке свои сентенции, в которых рефреном шло вот это: люди не меняются.

Тогда Сашка только согласно кивал. Не столько, потому что должен быть соглашаться со своим начальником, сколько, потому что никогда особо над этим не задумывался. Ну не меняются и что? Сашу Полякова это не заботило. Он и сам не стремился меняться.

Желание пришло неожиданно.

Пришло вместе с Катей. Катюшей, как её называла Анна Константиновна, а вслед за ней теперь и Сашка, осторожно пробуя на язык её имя: Катюша — мягкое, перекатывающее гладкими морскими камушками, тёплое и чуть звенящее.

— Это потому что ты не такой.

Так, кажется, она сказала ему, когда Кирилл чуть ли не пинками заставил его прийти к ней после того, как он опрометчиво признался, что слышал про покушение на генерала. Тогда Сашке казалось, что всё рухнуло, и под обломками погребено то, что так и не успело начаться.

Шорохов ушёл, бросив им на прощанье какую-то язвительную пошлость, и они остались вдвоём. Стояли в Катиной квартирке, маленькой, но уютной, где всё — от голубых занавесок в крупный белый горох до безделушек, пластмассовых котиков и собачек, заботливо расставленных на полочке — дышало его Катюшей, и он, держа в своих руках её маленькие, чуть шершавые ладони, пытался ей возразить, доказать, что нет, он на самом деле такой. Вот такой…

— Значит, ты изменился, — уверенно сказала она, опровергая сотни раз слышанные слова Кравца, намертво въевшиеся в сознание.

И Сашка поверил в то, что это действительно так. А когда Кирилл, взвинченный и нервный, спустя каких-то полчаса выдернул его из Катиных объятий, Сашка был уже другим человеком.

Потому он и нёсся с Шороховым куда-то в ночь, по тёмным коридорам и лестницам, перепрыгивая через ступени, в каком-то дурном и весёлом кураже, забыв про всё на свете, опьянённый непонятным чувством лёгкости и свободы, и верил, что он действительно изменился. Победил себя. Свой вечный, липкий страх.

Но Кравец опять оказался прав. И эта его сказанная на ухо фраза, грязная, сальная, от которой разило гнилью и животной похотью, она же была предназначена не для того, чтобы задеть его. Нет, Сашка хорошо считал посыл: «Люди не меняются, Поляков. Трус останется трусом, подлец — подлецом, а предатель — предателем. Ну давай, возрази мне». И Сашке нечем было крыть этот брошенный ему под нос мятый и засаленный козырь.

Сашкин страх вернулся той же ночью, перекрыв наивную мечту начать всё чистого листа. Вернулся вместе с Литвиновым.

Присутствие Бориса Андреевича, пока тот сидел в своей норе, укрытый от всего света стараниями Анны Константиновны, почти не тревожило Сашку, но, когда они сами, собственными руками извлекли его на свет божий, Сашка испугался. Сначала он просто не хотел, чтобы Литвинов его узнал — с содроганием думал, что тот ткнёт его носом при Кате, пройдётся в своей отменно-уничижительной манере по его трусости и подлости. Потом ужаснулся мысли, что Литвинов им не поверит, и тогда Савельев просто истечёт кровью там, на Северной платформе, и Кир, а вслед за ним и Катя отвернутся от него. И лишь потом, когда Литвинов тихо, но твёрдо объяснил им, а потом и старому доктору, почему Павла Григорьевича нужно сейчас укрыть ото всех, Сашке стало по-настоящему страшно.

Для Литвинова он был обычным предателем, и Борис Андреевич, озабоченный только одним — спасением своего друга, просто не стал бы вдаваться ни в какие подробности относительно Сашкиных метаморфоз и прозрений. В его глазах Саша Поляков был помехой, опасной помехой, которую требовалось ликвидировать в максимально короткие сроки.

Сашка очень не хотел, чтобы Литвинов его узнал, и потому вперёд не лез, отмалчивался, старался держатся в тени. Но страх, вновь оживший, противный, с кислым затхлым запахом, мёртвой хваткой вцепился в горло. В какой-то момент, наверно, во время операции, когда Литвинов диким зверем, угодившим в ловушку, метался под дверью и обращал на стоявшего в углу Сашку не больше внимания, чем на обшарпанный пластиковый стул и тумбочку, зачем-то поставленные здесь же, в душе Сашки ожила надежда, что он так и останется неузнанным. И потом, когда он и бледная уставшая Катя честно пытались дождаться Анну Константиновну в коридоре рядом с её кабинетом, сидя на твёрдой кушетке, он всё ещё в это верил. И лишь, когда Анна Константиновна попросила зайти его к Литвинову и уже пришедшему в себя после операции Савельеву, Сашка окончательно понял — нет, не пронесло. И вот сейчас-то всё и откроется.

Литвинов, впрочем, действительно так и не узнал его. Не сразу узнал. А вот Савельев…

— Поляков? — Павел Григорьевич приподнял голову, повернул к вошедшему Сашке бледное, покрытое капельками пота лицо. — Ты тут откуда?

— Поляков? — услышав его фамилию, Литвинов медленно развернулся. Впился в Сашку глазами, и по мере того, как в них появлялось узнавание, эти глаза становились всё злее, жёстче, пока не превратились в два острых ножа. — Как же это я сразу… Чёрт! Ведь показалось мне, что где-то я тебя видел. Но я и предположить не мог…

Сашка молчал. Кровь бросилась ему в голову, залила густой краской щёки, шею, стучала в висках отбойными молотками.

— Быстро! — рявкнул Литвинов. — Отвечай, как ты тут оказался?

— Я с Катей… и Киром… — Сашка чувствовал, насколько неубедительно и жалко звучит его лепет.

— Сейчас ты на кого работаешь? Всё ещё на Кравца? Или уже нет? Я так понимаю, если там не совсем идиоты сидят, то ты уже сменил хозяина. Не мог не сменить, или тебя бы уже пустили в расход. Так кому ты сейчас пишешь свои доносы?

Отрицать было бессмысленно. К тому же Савельев тоже это мог знать. Сашка почувствовал усталость и даже какое-то безразличие. Ну и пусть, чего уж теперь.

— Рябинину. Это следователь приказал…

— Понятно, — перебил его Литвинов. — Сказку про следователя мы пропустим. Ещё раз — как ты тут оказался? Что ты знал? За кем следил?

— Ни за кем. Я с Катей… Я был с ней, у неё… Когда пришёл Кирилл и рассказал…

— Это я уже слышал. Теперь я хочу услышать правду.

— Погоди, Борь, — подал голос Савельев. — Не гони коней. Я одного понять не могу. Ты и Шорохов? Почему Шорохов побежал к тебе? Вы что, друзья? Ни за что не поверю. Или у тебя было задание, подружиться с Шороховым… хотя, какое, к чёрту задание, откуда Рябинину вообще было знать про Шорохова. То же мне, фигура. Я ни черта не понимаю…

Сашка не знал, что говорить. Он и сам не мог объяснить, как получилось, что они с Киром стали… нет, не друзьями, ещё не друзьями, но и врагами теперь они точно не были. Словно кто-то невидимый, сильный, нарочно сводил их вместе, непонятно зачем и с какой целью.

— А, впрочем, это уже неважно, — подал голос Литвинов. — Теперь всё это неважно. И вообще, всё это слишком глупо, чтобы поверить в то, что это часть чьей-то многоходовки. Слишком глупо и слишком много случайностей. Нет, Паш, не выходит…

Сашка ничего не понял, кроме того, что эти двое находятся на одной волне. Настолько, что основной диалог идёт где-то на другом уровне, а слова — они просто дополняют, и оттого ему, Сашке, кажутся бессмысленными.

— Ну и что теперь с ним делать прикажешь? Вот же…

Литвинов выругался.

— Борь, даже не думай! Совсем берега потерял? Я не позволю! — твёрдо произнёс Савельев.

— А какой ещё выход? Цепью его тут приковать?

Они замолчали и скрестили свои глаза, Савельев и Литвинов. Сашка подумал, что это просто он ничего не слышит, а они на самом деле продолжают свой диалог, словно владеют телепатией.

— Хорошо. Я думаю, это и не понадобится, — Литвинов оторвал взгляд от друга.

Сашке показалось, что в этом беззвучном споре победа осталась за Савельевым, а Борис Андреевич нехотя отступил.

— Значит так, Поляков. Я думаю, что ты понимаешь, во что влип, — Литвинов уставился на Сашку, словно хотел уничтожить его одним своим взглядом. — И понимаешь, что в этой ситуации у тебя есть только один выход — молчать. Как могила молчать. Потому что, если ты хоть словом, хоть намёком, кому-то из своих… кураторов обмолвишься о событиях этой ночи, помни, Поляков, я тебя своими руками задушу. Лично. Усвоил?

Сашка не усомнился — задушит. Непонятно как, но даже то, что он и Савельев вынуждены теперь прятаться ото всех и, по сути, находятся в ловушке, ничего не меняло. Сашка свято верил, что Литвинов, этот чёртов Литвинов, который каким-то образом, как долбанный феникс восстал из пепла, насмехаясь и над смертью, и над остальными людьми в Башне, верящими в торжество справедливости, сможет всё — убить, задушить, закопать живьём. Как слепого щенка. И Сашка медленно кивнул.

— Помни об этом крепко, Поляков. Веди себя так, как и раньше. Строчи свои докладные, прилежно строчи. За кем тебя поставили шпионить в этот раз? А, ладно… можешь не говорить… и так понятно. За бывшим хозяином твоим, за Кравцом. Вот и работай, Поляков. Но если ты хоть одним словом…

Угроза осталось неозвученной, потому что в дверь после робкого стука зашла Катюша, неся с собой поддон с бинтами и какими-то инструментами.

— Меня Анна Константиновна прислала, — проговорила она, с беспокойством глядя на Сашку. — Павла Григорьевича нужно перевязать.

— Ну, если Анна Константиновна сказала, что нужно, то давай, Катюша, перевязывай, — в этом ленивом, насмешливом и даже добродушном тоне Сашка не сразу узнал голос Литвинова. Того самого Литвинова, который только что спокойно и жёстко рассказывал Сашке, как он убьёт его собственными руками. Задушит, если быть точным.

Тот опасный и безжалостный Литвинов куда-то пропал, теперь перед ним стоял совсем другой Литвинов, глядящий на Катюшу с явной симпатией и легко, по-доброму, даже по-отечески подшучивающий над ней.

Катя подошла к Савельеву и стала быстро снимать с него бинты, приговаривая «я быстренько, Павел Григорьевич, потерпите немного. Я наложу тут повязку, а потом вколю обезболивающее, и сразу станет легче».

— Ну что ж, Поляков, я думаю, мы друг друга поняли, — повернулся к нему Литвинов и небрежно приказал. — Можешь идти.

И Сашка вышел. Почти у входа столкнулся с Киром, отвёл от него взгляд, посторонился, пропуская его туда, к ним. И думая только о том, что ничего и никогда в его жизни не поменяется. Что бы он ни делал, он так и останется для всех трусом, слабаком и предателем. И для Савельева с Литвиновым, и для Кира, и, тем более, для своих прежних друзей.

***

Сашка тряхнул головой, прогоняя неприятные воспоминания, и почти сразу же увидел Оленьку Рябинину. Она шла лёгкой походкой уверенного в себе человека. Вот она кому-то улыбнулась, вот кивнула — красиво и непринуждённо, вот остановилась с каким-то мужчиной, наверно, преподавателем, чуть склонила набок хорошенькую головку и о чём-то заговорила, прижимая к высокой груди тоненькую ученическую папку.

Какой разительный контраст был между этой девушкой, рождённой наверху, и Катей Морозовой. Его Катей.

Если судить беспристрастно, то Катя, маленькая и крепенькая, круглолицая, румяная, со смешными бровями-домиками над серо-голубыми глазами, во всём уступала Оле Рябининой. Их и поставить-то рядом было нельзя. Разве что в насмешку. Но в том-то всё и дело, что Сашка беспристрастным не был. Он был влюблён. Как последний дурак.

Сашка тысячу раз представлял себе за последнее время, как он закончит учёбу, получит должность мелкого клерка — больше ему теперь и не надо, и они с Катей поженятся. Потом появится ребёнок. И всё будет очень хорошо. Они будут просто жить. Как живут миллионы людей.

Но, увы, пока он был в эпицентре всех этих событий, куда его затянуло против воли, пока в больнице Литвинов с Савельевым чего-то выжидали и строили неведомые ему планы по спасению и покорению мира, пока существовал Кравец с его интригами и политическими играми, пока где-то у Рябинина, в огромной квартире, среди затхлой роскоши, лежала маленькая чёрная тетрадка, дневник давно умершего человека, пока всё это было, о спокойной жизни можно было только мечтать.

— Привет! Давно ждёшь? — Оленька наконец подошла, привычно клюнула его в щёку сухими губами, улыбнулась.

— Да нет, не очень, всё в порядке, — Сашка тоже выдавил из себя улыбку.

— Я сегодня ужасно устала, — Оля приложила правую руку к виску, помассировала его тоненькими пальчиками, чуть прикрыв глаза, и повторила. — Ужасно. Столько всего нужно было сделать, ты не представляешь…

Она быстро заговорила, перечисляя свои дела. Сашка не слушал. Он думал — как странно, они почти не виделись с того обеда у Рябининых, а Оленька разговаривает с ним так, словно они расстались вчера. Даже когда он сегодня сам подсел к ней на лекции (в последнее время он старался так не делать, специально опаздывал и изо всех сил изображал из себя занятого человека), она, казалось, ничуть не удивилась — повернула к нему своё хорошенькое и свежее личико, выслушала торопливое Сашкино предложение встретиться и куда-нибудь сходить и согласно кивнула головой.

За эти две недели он ведь так и не нашёл в себе силы признаться этой девушке, похожей на фарфоровую куклу, что у него появилось другая. Привычно трусил. Надеялся, что всё рассосётся само собой. Не рассосалось. И в итоге бывшие друзья прижали его к стенке, знали, чем можно его взять.

— Ну что, куда пойдём? — Оленька протянула Сашке свою папку, и тот послушно её взял. — Просто прогуляемся? Или может ко мне?

— Давай к тебе, — пряча глаза, ответил он.

Чёткого плана у Сашки не было. Вернее, был, но этот план ему совершенно не нравился. В голове по-прежнему толкались всё те же мысли, с которыми он провёл сегодняшнюю бессонную и бестолковую ночь, беседуя с воображаемыми собеседниками.

Легко сказать: иди к Рябининым и принеси нам дневник. Реализовать-то это как? Он что, должен при Оле начать рыться у её отца в кабинете? Или попросить её выйти из квартиры? Типа, иди прогуляйся, я тут побуду один. Они так себе это представляют, да?

Беда была в том, что никто ничего не представлял. Идея возникла вдруг, с наскока, чисто на эмоциях. А Сашка поддался, и теперь у него не оставалось никакого другого выбора, кроме как… секс, душ — Оленька всегда идёт в душ после этого, и тогда у него будет пятнадцать-двадцать минут, только бы этого оказалось достаточно… господи, о чём он думает, ну, о чём…

Оля зашла в квартиру первая, Сашка следом за ней, окунаясь в гнетущую атмосферу давящей роскоши. Он уже даже начал забывать, каково это чувствовать себя в антикварном склепе, в мире, где вещи обступают со всех сторон, и где тебя накрывает тяжёлым, душным сумраком, из которого выкачали весь воздух и наполнили золотой пылью, пахнущей сладкими духами и смрадом.

Навстречу им вышла Лена, горничная. Подобострастно улыбнулась Оленьке, стрельнула в Сашку хитрыми глазками, в которых явно читалась издёвка и насмешка, как будто она знала, зачем они пришли сюда вдвоём, пока супругов Рябининых нет дома. А, может, и действительно знала или догадывалась. Сашка всегда чувствовал неловкость перед этой девчонкой. Она-то была с его этажа, теперь он вспомнил, встречал иногда. Да и Кир, кажется, тоже её знал.

«Мы оба оттуда, из низов, — словно говорил Сашке её презрительный взгляд. — И оба лезем наверх. И почти уже долезли. И всеми силами пытаемся зацепиться здесь, в этой роскошной квартирке. Каждый своими методами. Но мы-то с тобой понимаем, зачем ты тут. И я вижу, как ты охмуряешь дочку Рябининых. Что ж, молодец. Вперёд. Но помни, я-то всё про тебя знаю».

— Лена, ты можешь быть свободна, — проговорила Оленька, поправляя перед зеркалом причёску. — Сходи, прогуляйся, отдохни. Часика два. Ты здесь пока не нужна.

— Хорошо, — покладисто ответила Лена и снова посмотрела на Сашку, едва заметно ухмыльнувшись.

На это, собственно, и был Сашкин расчёт. Всегда, когда бы они с Олей не приходили к ней в отсутствие Олиных родителей, она первым делом выпроваживала горничную. Машинально, даже не задумываясь. И неважно, что они делали после этого — сидели в гостиной, о чём-то разговаривая (Оленька говорила, а Сашка слушал или кивал), или уединялись в Олиной спальне для рутинного, положенного секса — без разницы, Оля Рябинина привычно сплавляла горничную с глаз долой. Она была осторожна, как кошка. Хорошо понимала правила игры мира, в котором жила. Где высокопоставленные чиновники подсиживали своих друзей, супруги тайком изменяли друг другу, а прислуга шпионила за хозяевами. И всё это под соусом соблюдения правил приличия. От этого лицемерия, витающего в воздухе, Сашке стало тошно.

— Мы вечером с родителями идём на концерт, — как бы между прочим сказала Оленька.

— На концерт? — рассеянно переспросил Сашка.

Он думал о том, что за горничной Леной уже захлопнулась тяжёлая дверь, и, значит, надо действовать. Пересилить себя, подойти, обнять, поцеловать — раньше же у него как-то получалось, а дальше, как говориться, дело техники. Но Оленька произнесла чуть скучающе «концерт» (господи, у них же здесь наверху концерты, какая-нибудь третья симфония Рахманинова в уютном камерном зале), и это её заявление о концерте сбило Сашку с толку. Концерт? Какой, к чёрту, концерт?

Оля сама пришла ему на помощь.

— Просто времени у нас не так много. Через два часа придёт мама, и тут будет дым коромыслом. Ты же представляешь мою маму. Любой выход в свет приравнивается к боевым действиям, и мама должна быть во всеоружии, — в Олиных словах засквозила насмешка. — Так что…

Она положила руки ему на плечи и запрокинула красивое лицо.

— А ты… хочешь? — он чуть запнулся.

— Ну можно, конечно.

Лёгкий, равнодушный тон. Словно они уткнулись в развилку дорожки в парке и теперь решали, куда пойти: направо или налево.

— Может туда? — лёгкий взмах рукой в сторону виднеющихся скамеечек справа.

— Ну можно, конечно.

Вот такими они и были, их отношения. Ни романтики, ни страсти, один голый прагматизм.

***

— …слышь, пацаны, а ещё там есть такая штука, суешь её… слышь, Кисель, суешь её себе в…

Обрывок фразы потонул в громком хохоте. Сашка так и не расслышал, куда следовало совать ту штуку, да он, честно говоря, и не хотел.

— Себе засунь!

В лифте, на котором Сашка спускался вниз, к родителям, было полно народу, и он оказался прижат к какой-то компании таких же подростков как он, самому старшему было не больше шестнадцати. Компания была дерзкая и задиристая, пацаны лихо матерились, сплёвывали сквозь зубы, не обращая никакого внимания на взрослых. Осторожный Саша Поляков всегда старался держаться от таких подальше. Но тут, когда его буквально вжало в стенку рядом ними, волей-неволей приходилось слушать.

Разговор вертелся вокруг подпольного магазина игрушек для взрослых. Что там продавалось, четырнадцатилетний Сашка представлял слабо, но судя по матерным определениям, это были те ещё штучки.

— … там ещё девка была такая, резиновая, — длинный лохматый парень, щедро усыпанный угрями, говорил громко, никого особо не стесняясь. — Ну как кукла… только там все детали у неё, ну, вы сечете, как настоящие… мне Дрюня говорил, сам видел…

— А на хрена она такая? Если и живых девок полно, сами лезут, — хохотнул неопрятный толстяк с сальными волосами. Он стоял совсем близко, и Сашка буквально задыхался от его кислого запаха. Сашка сильно сомневался, что к этому толстяку сами лезут девки, разве что в его потных снах.

— Ну, это для тех, кому девки не дают. Дрюня говорил, что ощущения — один в один, вообще не отличишь.

— Дрюня твой, можно подумать, пробовал…

Оленька уже ушла в душ, а в голове у Сашки крутилась эта история, подслушанная им года три назад. Про какого-то Дрюню, который пробовал с резиновой куклой, и дурацкий спор, приправленный матом и пошлыми сальными шуточками, о том, дают ли этому Дрюне вообще.

Странно, он не думал о Кате, которой только что изменил, а вспоминал какого-то неизвестного Дрюню, ощущал себя Дрюней, был этим самым Дрюней…

Чёрт! Сашку подбросило на кровати. Идиот, он же за своими дурацкими мыслями чуть не забыл про самое главное, про то, зачем он вообще тут оказался. Вот, кретин!

Сашка вскочил, торопливо на ходу нацепил на себя брюки, путаясь в штанинах, и выскочил из комнаты, направляясь в кабинет Рябинина. Теперь главное — дневник. Тоненькая чёрная тетрадка отца генерала Ледовского. Где она может быть?

Сашка ворвался в кабинет и окинул взглядом поле деятельности. Прежде всего стол. Он подошёл и стал заглядывать в ящики — какие-то пластиковые папки с документами, прозрачные файлы с чеками и отчётами, ничего общего с тем, что нужно было Сашке. Обследовав все ящики, один за другим, он посмотрел на разбросанные бумаги на самом столе, стараясь не нарушить порядок. Потом стал проглядывать полки с книгами, книг было много — чёрт, да Сашке и дня не хватит, чтобы всё тут просмотреть. На что он рассчитывал, когда самоуверенно думал о том, что ему хватит на поиски этих двадцати минут, пока Оленька плескается в душе. И что теперь делать?

Он возился долго. На часы Сашка не смотрел, у него с детства было врождённое чувство времени, он откуда-то всегда знал, сколько осталось минут до конца урока или во сколько надо проснуться. Вот и теперь он чувствовал, кожей ощущал, как секунды одна за одной уходят, утекают, не оставляя ему, Сашке, шанса на то, чтобы найти этот чёртов генеральский дневник.

Внезапно его осенило — секретер в гостиной. Когда-то Оленька, которая водила его по своей квартире, как по музею, произнося диковинные названия предметов, которые Сашка до этого даже не слышал — «шифоньер», «трельяж», «секретер» — показала ему этот то ли стол, то ли шкаф — весь такой резной, потемневший от времени, со множеством маленьких ящичков.

— А зачем он? — рассеянно спросил Сашка. Он раньше видел, у Савельевых стояло что-то похожее. Но там это было к месту и ничуть не мешало, а здесь в нагромождении помпезного убранства, казалось лишним и избыточным.

— Ну, там хранить всякие мелочи. Папа туда иногда складывает документы какие-нибудь, чтобы в столе не затерялись. А вообще, им почти никто не пользуется, просто — красиво…

Подчиняясь какому-то внезапному озарению, Сашка рванул в гостиную, кинулся к этому секретеру и стал методично, открывать ящики — один за другим, бегло проглядывая содержимое. И, о, чудо, почти сразу он увидел то, что искал. Потрёпанную, слегка выцветшую от времени чёрную тетрадь. То, ради чего он и оказался тут.

Он схватил её, закрыл ящик, сделал несколько шагов к выходу и тут же замер.

— Саш, ты где? — мелодичный голос Оленьки, идущий откуда-то из глубины квартиры, просто пригвоздил его к полу.

И что делать? Мысли заметались в голове, просчитывая все варианты. Куда деть тетрадь? Не в штаны же её запихивать? Чёрт, как глупо-то…

— Саша! — голос приближался. Саша услышал шаги…

На раздумья не было времени. Его взгляд, тревожно бегающий по гостиной, остановился на глобус-баре — несуразном предмете, в котором Рябинин хранил свой элитный алкоголь. Повинуясь скорее какому-то инстинкту, нежели разуму, Сашка быстро приоткрыл его и сунул туда тетрадку, стараясь запихнуть её поглубже, чтобы не бросалась в глаза, спрятать среди бутылок.

— Я иду! — Саша опустил крышку, услышав характерный щелчок, и почти бегом рванул в коридор. — Я тут…

— Ну, где ты там ходишь? — Оленька озадаченно смотрела на него своими пустыми кукольными глазами.

— Да я так, извини, — Сашка обнял её, пряча глаза, боясь, что она поймет по его лицу. — Просто, скучно было в комнате сидеть… Может, давай ещё…

— Ну, ты чего? Не успеем же. Мама скоро придёт. Да и мне надо себя в порядок привести. Не сердись.

Дверь квартиры Рябининых закрылась за Сашкиной спиной.

Сашка машинально сделал несколько шагов по коридору и остановился. Что он наделал? Что? Столько усилий, и вся зря. Тетрадь просто переместилась из секретера в глобус-бар, и что теперь надо предпринять, чтоб извлечь её оттуда, Сашка не имел ни малейшего представления.

Глава 7. Кир

На КПП его уже поджидали Вера и Марк. Стояли чуть поодаль от будки и о чём-то спорили. Марк волновался, размахивал руками, Вера же, напротив, была неподвижна, глядела на своего парня, упрямо выпятив подбородок, и что-то ему выговаривала — твёрдо и сурово. Сейчас Вера Ледовская чем-то неуловимо напоминала Анну Константиновну, наверно, своей надменностью и строгостью.

При мысли об Анне Константиновне приподнявшееся было настроение Кира опять просело. Он вспомнил про утренний конфуз и почувствовал, что краснеет.

Вообще-то он всё сделал правильно. Сказано ему было — ставить по утрам капельницу Павлу Григорьевичу, вот он и шёл её ставить. Откуда ж ему было знать, что они там… вдвоём… Им лет-то вообще сколько!

Но прав он был или неправ, а от Анны Константиновны ему попало здорово. И за то, что его не учили стучаться (можно подумать, они тут в больнице ко всем пациентам со стуком входят), и за то, что раскокал флакон с лекарством. Отчитала его как мальчишку, а у самой даже голос не дрогнул, словно, это не Кир их застал целующимися, а наоборот, и потом, как будто ничего не произошло, отправила ставить капельницу Савельеву.

— Анна Константиновна, — после слов о капельнице он почти взмолился — идти туда, к Павлу Григорьевичу, ему совсем не хотелось.

— Что Анна Константиновна? — она вопросительно вскинула бровь. — Что-то в твоих обязанностях изменилось, Кирилл?

Пришлось тащиться к Савельеву и, пока он там ставил эту чёртовую капельницу, выдерживать на себе весёлый и наглый взгляд зелёных глаз Литвинова, из которых так и рвался наружу смех. Впрочем, они даже не сочли своим долгом сдерживаться — расхохотались в голос, за ним даже дверь не успела захлопнуться.

Кир отогнал от себя мысли об этих двух, думать о них — только настроение себе портить, вот ещё, много чести, и в голове возник более приятный образ. Ника.

Вчера они не сказали друг другу и пары слов, но они были и не нужны. Лёгкие звёздочки, закружившиеся в удивительных серых глазах, говорили сами за себя. Ника была рада его видеть. И одного этого Киру оказалось достаточно, чтобы воспрять, вынырнуть из своих переживаний. За эти золотые звёздочки он готов был спуститься в преисподнюю, сразиться там с тысячей демонов, победить их и бросить всех к её ногам.

Всё портил Васнецов, отсвечивающий рядом с ней, постоянно пристраивающий свои руки ей на плечи, как будто бы имел на это право.

Вообще, если отбросить в сторону эмоции, этот Васнецов, в сущности, был неплохим пацаном. Решительным. Кир вспомнил, как они вдвоём делали массаж сердца Ледовскому, вернее, пытались делать. Тогда же все, кроме Стёпки, растерялись, и Марк, и он, Кир. А Стёпка нет. И топить его Васнецов перед Савельевым и Мельниковым не стал, про стакан поверил, хотя… Хотя теперь при вновь открывшихся обстоятельствах, кто его знает. Может, это был хитрый тактический приём?

Кир поморщился. Тот вечер у Ледовских был давно, а то, что сейчас происходит, вообще непонятно. Да и Васнецов явно нарывается, это же видно. Жаль, конечно, что нельзя просто отметелить этого придурка, врезать от души, чтоб уж наверняка…

— Ты чего опаздываешь? — Вера переключилась на Кира, едва заметив его. — Мы уже пятнадцать минут тут торчим. Там все наши давно собрались.

Кир пожал плечами, поздоровался с Марком. Они быстро прошли КПП, и Вера, оглянувшись и убедившись, что их и охранников разделяет безопасное расстояние, тихо добавила:

— Представляешь, этот придурок умудрился всё испортить!

— Какой придурок? — не понял Кир. Сейчас у него в голове на почётное звание придурка был только один претендент, ненавистный Васнецов, в отглаженных брючках и в чистой, словно только что постиранной рубашке. И с тошнотворно идеальной прической, как будто бы каждые пять минут поправлял её перед зеркалом. Всё-таки да, врезать бы ему, так, чтобы волосы разлохматились, а с рожи слетела эта его снисходительная улыбочка.

— Поляков, кто ж ещё, — у Веры, видимо, был свой рейтинг придурков.

— А что такое? — Кир неохотно отвлёкся от мысленного избиения соперника и посмотрел на Веру.

— Провалил он всё, вот что. Так и знала, что ему нельзя доверять.

— Вер, ну ладно тебе, — примирительно влез Марк, явно продолжая спор, который они вели до появления Кира. — Он сделал всё, что мог.

— Не очень-то много он и мог, — бросила Вера и начала торопливо рассказывать Киру про то, как Сашка Поляков облажался.

Кир слушал вполуха. Он вообще не сильно интересовался этим дневником. Не за этим он шёл сюда. Он шёл к Нике. Всё остальное не сильно его интересовало. В то, что в какой-то там тетради столетней давности может содержаться что-то такое, из-за чего пристукнули железного деда Веры, Кир не верил. В то, что это поможет пролить свет на того, кто заказал убийство Савельева — он верил ещё меньше.

Впрочем, если так хочет Ника, то он готов выслушивать хоть миллион Вер, рассказывающих ему про миллион идиотских дневников.

Они подошли к квартире Савельевых. Вера достала магнитную карту (здесь наверху были электронные замки), вставила в слот и быстро провела ею. Кир вспомнил, что Вера теперь живёт тут, с Никой, и подумал, что надо бы её расспросить про Стёпку. Он догадывался, что в их дурацком треугольнике симпатии Ледовской были на его стороне. А что, если поговорить с ней, спросить, остаётся ли Васнецов тут, ну чтобы знать. В последнее время мысль о том, что между Стёпкой и Никой было что-то больше, чем простые поцелуи (хотя и при мысли о поцелуях Кир сходил с ума), не давала ему покоя. А уж после того, как он вчера весь вечер вынужден был смотреть на Стёпкины руки, постоянно оказывающиеся на Нике, на его Нике…

— Ты меня вообще слушаешь? — Вера внимательно смотрела на него. — Я для кого тут распинаюсь?

— Извини, задумался, — легко отмахнулся от неё Кир, чуть виновато улыбнулся, отвернулся от Веры и вошёл, нет, влетел в гостиную, откуда доносились голоса. Как на крыльях влетел.

Ника сидела в своём любимом кресле, поджав под себя ноги, и задумчиво накручивала на палец прядку непокорных рыжих кудрей. Когда они вошли, она подняла на него глаза, и на одно волшебное мгновение, показавшееся Киру бесконечным, их взгляды встретились. Мир снова вспыхнул, засиял, заскакали солнечные зайчики. Как заворожённый, Кир сделал шаг к ней, но волшебство уже исчезло — Ника кивнула ему и опустила глаза, уставившись на свои коленки, солнечные зайчики потускнели, а потом и вовсе пропали.

Как Вера и сказала, все были в сборе. Митя Фоменко задумчиво подпирал стену. Его брат Лёнька, примостившийся рядом с шахматной доской, к которой его словно магнитом тянуло, с лёгкой насмешкой следил за Васнецовым, а сам Васнецов наматывал круги по комнате и о чём-то запальчиво говорил. Чуть в стороне стоял Сашка Поляков, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула, словно защищаясь этим стулом ото всех.

При их появлении Васнецов резко остановился, уставился на Кира зеленовато-серыми глазами.

— Ну наконец-то, — процедил он. — Уже не чаяли и увидеть.

Кир его реплику проигнорировал. Он поймал взгляд Сашки — жалкий, затравленный, медленно, вразвалочку подошёл и встал рядом с ним, не отрывая глаз от Васнецова. И дело тут было не только в Стёпке, просто Сашка теперь был своим. После той роковой ночи, когда они вдвоём прятались от Татарина с Костылем, когда вытаскивали раненного Савельева, когда Сашка не струсил, не бросил, не убежал, хотя мог, сто раз мог. Но не стал. Дошёл с ним до конца.

Почему-то вдруг захотелось это сказать, им всем. Стереть нагловатую презрительную усмешку с красивой физиономии Васнецова, убрать недоверие в умных глазах Лёньки Фоменко, заставить Веру посмотреть на Сашку по-другому. Но Кир не мог этого сделать. Пока не мог.

Сашка как будто понял это, увидел порыв в его глазах и, отцепившись от стула, схватил Кира за руку. Это не ускользнуло от внимания Васнецова, который растолковал Сашкин жест по-своему и закатил глаза. Но Киру было плевать.

«Ещё неизвестно, что у тебя на уме, и зачем ты тут ошиваешься, — думал Кир, сверля Стёпку взглядом. — На Сашку наезжаешь, а сам. Вместе с папашей своим».

Васнецов, отвернувшись от них с Сашкой, медленно подошёл к Никиному креслу, встал за её спиной и положил руки ей на плечи. И снова посмотрел на Кира. «Ну и что ты мне сделаешь?» — словно бы говорил его взгляд.

«Врежу», — мысленно пообещал ему Кир. Васнецов его понял, на высоких резких скулах вспыхнул злой румянец.

— Так, что делать будем? — тем временем деловито спросила Вера, пристраиваясь рядом с Никой.

— Ну, у нас ещё свежие силы подоспели. Наверняка, с новыми умными мыслями, — румянец на Стёпкиных щеках стал ещё ярче и ещё злее. Он явно принял вызов Кира и встал в стойку, и Кир видел — этот парень не отступит. В любой уличной драке, коих было немало за плечами Кирилла Шорохова, первой и основной задачей всегда было подавить противника морально. Зачастую исход боя решался задолго до него. Если дашь слабину, выдашь себя хоть одним жестом, хоть одним взглядом, боязливо моргнёшь ещё до того, как будут пущены в ход кулаки, считай, проиграл. Васнецов не дрогнул.

— А, может, и не надо ничего делать? — раздался голос Марка, выхватывая Кира, а вслед за ним и Стёпку, из мысленного поединка. — Давайте оставим всё, как есть. Рябинин может вообще не найдёт теперь этот дневник, раз Саня его перепрятал.

— Найдёт, — тихо ответил Сашка. — Обязательно найдёт. Он часто залезает в этот глобус. У него там выпивка.

— Плохо, — вздохнул Марк.

— Неужели, нельзя было найти другое место? Ты чем, интересно, думал? — грубо сказала Вера.

Сашка наклонил голову и промолчал.

— Погоди, — прервала Ника подругу. — Причём здесь найти другое место? Мы хотели достать дневник, чтобы узнать, что в нём. Рябинин, раз его украл, и так наверняка это знал. Или уже знает, потому что прочитал. А если теперь он ещё и обнаружит дневник в этом глобус-баре, то обязательно поймёт, что кто-то у них был.

— Вот именно, — поддержал Нику Лёнька. — Дневник надо достать и как можно быстрее. Любым способом.

— Да как его теперь достать? — Марк взъерошил свои волосы ирастерянно на всех посмотрел. — Может, просто сходить к Рябининым. Ну там Олю как-то отвлечь.

— Ты как это себе представляешь? — тут же взвилась Вера. — Мы с ней не общаемся сто лет. Разругались. Из-за него, между прочим, — Вера кивнула в сторону Полякова. — Пусть он сам идёт. Раз накосячил, пусть теперь и исправляет.

— Здравая мысль, — поддержал Веру Васнецов.

В том, что касалось Сашки, они оба проявляли удивительное единодушие.

— Я бы сходил, — вдруг сказал Сашка. — Только… только её там нет сейчас. Рябинины всей семьей на концерт ушли. Она сама мне сказала.

— То есть, если мы правильно тебя понимаем, сейчас в квартире Рябининых никого нет? — уточнил Стёпка.

— Только горничная, Лена.

— Горничная? — тут же уцепилась за это Вера. — Так давай, иди к горничной. Глазки там ей построй. Ты же у нас по этой части молодец, да, Сашенька? От Ники переметнулся к этой дуре Рябининой, одновременно с медсестричкой из больницы, Морозовой, кажется, крутишь. Что, думал, никто не знает про это?

Услышав фамилию Катюши, Сашка сжался, словно ему вдарили под дых со всего размаха. Это было нечестно, где-то даже подло со стороны Веры.

— Да что вы все к нему привязались? — возмутился Кир. — Он уже и так сделал всё, что вы ему сказали! Чего вы от него ещё хотите?

От его гневного выкрика все разом смолкли, даже невозмутимого Лёньку, кажется, проняло. Марк часто-часто заморгал глазами. Вера оторопело глядела то на Кира, то на Сашку.

— Браво!

В воцарившейся тишине раздались медленные и звонкие хлопки. Васнецов оторвался от Ники и теперь неторопливо ударял в ладоши, кривовато ухмыляясь.

— Браво! Какая тесная дружеская связь. — Васнецов сделал упор на слове «связь», и Кир моментально вспыхнул.

— Ты на что намекаешь? Ну?

— Да в общем-то ни на что.

— То есть мне показалось? Или это что, демонстрация хвалёного интеллекта? Может кроме идей ещё как-то себя проявишь? Делом. Давай. Сам к горничной сходи. Ну.

— Извини, горничные не по моей части.

Кирилл почувствовал, как руки крепко сжимаются в кулаки. Ещё момент, и все кружения, предупреждения и реверансы, предшествующие драке, закончатся, и его кулак со всей силы полетит в надменное Стёпкино лицо, с хрустом ломая прямой красивый нос. Он резко дёрнулся вперёд.

— Спокойно, Кир, — неожиданно дорогу преградил Митя, с силой схватив его за плечи. — Успокойся. Сейчас не время. И ты, — он повернулся к Стёпке. — Хватит уже его провоцировать.

Невозмутимый голос Мити подействовал на Кира отрезвляюще. Словно кто-то вылил на него ушат холодной воды. Тяжело дыша, Кир медленно обвёл вокруг себя невидящим взглядом. По правде говоря, ему было всё равно — смеются они или нет. Он видел только Нику. Её тонкое, строгое лицо, очень бледное и очень спокойное. И пасмурные глаза, которые смотрели на него с явным неодобрением.

Чёрт, он совсем забыл. Это же была Ника. Ника Савельева. Не какая-то дурёха с их этажа, из тех, что закатывают глаза и манерно визжат, когда пацаны сходятся стенку на стенку. Для неё все эти драки и хруст ломающихся носов вовсе никакая не доблесть. И любовь надо доказывать по-другому. Вот только как по-другому, Кир не знал.

Он резко сбросил со своих плеч руки Мити и отошёл в сторону. В голове стучала кровь, пульсировала, отдавая в виски. Он не хотел смотреть на неё и не мог на неё не смотреть. А она, уже отвернувшись, что-то тихо сказала Васнецову. «Знать бы хоть что», — тоскливо подумал Кир. Он сел на стул, кажется, заботливо подставленный Сашкой, сгорбился, опустил плечи и, наконец оторвав взгляд от Ники, уставился в пол.

— Значит так, — как сквозь туман до Кира доносился голос Мити. — Давайте подумаем, что мы можем сделать в такой ситуации. Мы знаем, что Рябининых вечером дома не будет. Знаем, где находится дневник. И знаем, что в квартире только горничная. Лена, так кажется. Которую знает Саша. В принципе, это уже немало.

— А давайте её подкупим! — встряла Вера. — Её как вообще можно подкупить? А то давайте по-быстрому все скинемся. Поляков, ты хорошо с ней знаком?

— Да не знаком я с ней почти. Знаю, что зовут Леной, и что она, кажется с моего этажа, ну, где родители мои живут. Вроде бы с моего этажа. Кирилл, помнишь, мы в столовой как-то обедали после смены, она за соседним столом сидела с этим жирным, который… ну, с Татарином.

Кир не сразу понял, что Сашка обращается к нему. Среагировал на Татарина. Повернулся, уставился недоуменно на Сашку. Тот, видимо, растолковал его взгляд по-своему и продолжил:

— Светленькая такая. Невысокая. Симонова или Самохина, как-то так…

— Чего? — от неожиданности Кир раскрыл рот. — Ленка? Самойлова что ли? Это она горничная у этих ваших Рябининых?

— А что, ты хорошо её знаешь? — Вера тут же вцепилась в Кира.

— Ну мы встречались…

Кир еще не успел закончить фразу, как понял, что сглупил. Слишком уж расцвёл при его словах Васнецов.

— Шорохов, а это ты у нас, оказывается, по части горничных. Ну раз так, тебе и идти.

Кир вспыхнул, почувствовал, как опять внутри него всё закипает, но слова Васнецова неожиданно подхватил Лёнька Фоменко, быстро заговорил, уверенно и спокойно, и как это часто бывало, когда Лёнька брал инициативу в свои руки, все повернулись к нему, напрочь забыв про Кира. Они принялись обсуждать, выстраивать план, перебивая друг друга, словно его, Кира, вообще не было в комнате, как будто он уже на всё согласился. Ну, так-то правильно. Кто он такой, чтобы не соглашаться. Отщепенец с нижних этажей, как сказал Савельев. У него же ни мечты, ни цели. Наркотики, драки, словом всё то, что вызывает у Ники стойкую неприязнь.

Он старался не смотреть на неё. Сидел, как оглушённый этим внезапным знанием. Вот он дурак. Редкий дурак, как сказал Поляков. Вообразил себе чего-то, а она.

— Кир, ты нас слышишь, — затеребила его Вера. — Смотри, Лёнька правильно говорит. Пойдёшь к этой Лене, скажешь ей, что видел её у магазинов и типа воспылал чувствами. Слышишь?

— Слышу, — глухо отозвался он, хотя едва ли понимал, о чём это они.

— А дальше, когда уже проникнешь в квартиру, там главное аккуратно и незаметно достать тетрадь из глобус-бара…

Рядом Сашка что-то втолковывал про глобус-бар, резной ящик в форме шара на ножках. Объяснял, как его открыть. Мозг воспринимал информацию, но как-то вяло, фоном. Дальше что-то говорил Митя, кажется, про то, что тетрадь нужно кому-то отдать, тому кто будет ждать за дверью.

— Будем дежурить по очереди, — это уже опять Вера. — Да, ребята? Кир откроет дверь и передаст тетрадь.

— Ты ещё помни, что у Рябининых дверь сильно хлопает, когда будешь тетрадь отдавать, чтобы она не услышала.

Она — это они про горничную, про Ленку Самойлову? И опять что-то про тетрадь. Тонкую тетрадь в чёрной кожаной обложке…

— Ну что? Тогда на этом всё?

Голос Ники прозвучал неожиданно громко. Как будто до этого был какой-то гул, монотонный, отупляющий, через который, как сквозь вату доносились до Кира какие-то фразы, и вдруг этот гул внезапно смолк, и в наступившей тишине звонко взорвали хлопушку. У Кира как затычки из ушей вылетели, и он уставился на Нику.

— Я думаю, это хорошая идея. Ты как, Кир? Согласен сходить к этой Лене за дневником?

Она смотрела на него прямо, чуть сведя тонкие золотистые брови к переносице. Её лицо было спокойно и невозмутимо. Ни любви, ни нежности, ни обиды — ничего из того, что он успел себе нафантазировать за эти два дня. Она на всех так смотрела — и на братьев Фоменко, и на Марка, и на Веру. Так отчего же на него, Кира, ей глядеть по-другому. Он вообще — никто. Отщепенец. Гопник без мозгов. Мезальянс. Кир перебирал в уме все эпитеты, которыми его уже наградили. И опять волной накатила злость.

Он поднял на неё лицо, упёрся чуть сощуренными злыми глазами в её глаза. Значит, он тут по части горничных. И хорошо. И отлично. Именно по этой он части — она может не сомневаться.

— Конечно, согласен, — сказал слегка развязно, растянув кривую ухмылку. — Не вопрос. Пойду и сделаю.

Глава 8. Кир

Значит, она считает, что он по части горничных. Вот и хорошо. И правильно. А по какой же части ему ещё быть? Только по этой. А как же!

Кир размашисто шагал по коридорам верхнего уровня, засунув руки в карманы и не обращая ни на кого внимания. Он уже забыл, что эти слова произнёс ненавистный Васнецов, а вовсе не Ника, и потому в своих мыслях обращался именно к ней. Перед глазами стояло её спокойное лицо и равнодушные серые глаза, бледные щёки, украшенные капельками солнца, чуть припухшие, обкусанные губы. И эта воображаемая Ника говорила: «Ну ты как, Кир, сможешь?».

Да чего там мочь. Пришёл и сделал. Им, которые по части горничных, вообще по фигу.

Кир со всего размаху налетел на какую-то женщину. Она негромко вскрикнула, а её спутник, высокий и уже немолодой мужчина, что-то сказал, наверняка не сильно лестное — что, Кир не расслышал. Но он за последнее время столько всего узнал о себе, что слова случайных людей его вообще не трогали. Какие ещё могут быть слова, если он для неё, для Ники — мезальянс. Фу, ну и мерзкое слово. Красивое и шипящее, как этот хлыщ Васнецов, который змеёй обвился вокруг Ники и нашёптывает там ей всякое.

Что там Стёпка нашёптывает Нике, Кир додумать не успел, потому что очутился у дверей квартиры Рябининых.

— Кир? Ты как тут оказался? — на лице Ленки Самойловой отразилось такое изумление, что казалось, она сейчас завизжит или грохнется в обморок.

— Мимо проходил. А что?

Кир только сейчас понял, что он даже не продумал никакого примерного плана. Все его мысли, пока он почти бежал до Рябининской квартиры, были заняты исключительно Никой, и сейчас, глядя в вытянувшееся от изумления Ленкино лицо, он выпалил первое, что пришло в голову.

— Может, пустишь меня? Чего в дверях торчать что ли будем?

И отодвинув Ленку, Кир развязно прошествовал вглубь квартиры. Позади него хлопнула дверь.

Он почти безошибочно прошёл прямо до гостиной. Широкий и мрачный коридор, освещаемый декоративными свечами, воткнутыми в бронзовые, с зеленоватым отливом, ажурные подсвечники, упёрся в массивные двустворчатые двери, тёмные, почти чёрные, с тонкими золотыми вставками. Как в склепе — поёжился Кир.

— Ты вообще с ума сошёл, да? — Ленкин свистящий шёпот врезался в ухо. Она догнала его и, схватив за руку, приблизила к нему своё широкое, чуть приплюснуто лицо. Где-то по периферии сознания пронеслось лёгкой дымкой — а ведь когда-то она казалась ему красивой. Ну надо же. Когда-то…

— Я сейчас хозяев позову, слышишь?

— Да брось…

Кир толкнул одну из створок, ощутив кожей теплоту гладкого отполированного дерева, и небрежно шагнул внутрь гостиной. Быстро огляделся, почти сразу заметил этот чёртов глобус, о котором толковал Сашка. Большой шар на высоких ножках, изогнутых словно лапки жучка. И где-то внутри этого шара — дневник.

— Кир…

Чёрт, Ленка же.

Кирилл обернулся и, сам не понимая, зачем он это делает, а, может, отдавая себя во власть интуиции и другого какого-то чувства, которое вело его по жизни, заставляло совершать как самые умные, так и самые глупые поступки, приобнял Ленку за талию и притянул к себе. Она попыталась высвободиться, уперлась ладонями ему в грудь, но Кир лишь усилил хватку.

— Хорошо выглядишь. Платье красивое, ты в нём прямо первый класс. А я такой иду по коридору, смотрю ты. Я даже тебя окликнул, а ты не услышала, наверно.

В голове пронеслись инструкции Веры Ледовской — наври ей, что увидел у какого-то магазина и типа прежние чувства вспыхнули, — и Кира понесло само собой. Он всё больше притягивал к себе Ленку, ощущая рукой под тонкой тканью форменного платья, которое действительно ей шло, тут Кир не соврал, разгорячённое тело, уже откликающееся на ласку.

— Ты чего, за мной следил? Чокнулся. Вот ты псих, Шорохов, а если б у меня хозяева были дома…

Кир видел, она уже почти сдалась и сопротивлялась вяло, больше для вида.

Он вжал её в стену, навалился всем телом и, вплотную приблизив лицо, чувствуя на своей щеке горячее Ленкино дыхание, шептал какую-то ерунду, сам понимая, что слова в данном случае вторичны, и всё решается на уровне инстинктов. Эти же инстинкты вели и его. Вряд ли он соображал, что надо делать, всё-таки стратегом Кир был никудышным, но что-то внутри подсказывало, направляло, и Кир, силком выгоняя из головы образ Ники, просто поплыл по течению. Его руки шарили по Ленкиному телу, торопливо и как-то привычно что ли. Как сто лет назад, ещё в той, прошлой жизни.

И Ленка поддалась.

— Слушай, давай не здесь, давай ко мне пойдём. Блин, ну ты и придурок.

Она нехотя выскользнула из его объятий, потянула за рукав, увлекая за собой. Кир не сопротивлялся, только обернулся ещё раз на странную штуку, глобус-бар, словно пытаясь запомнить дорогу обратно.

Комнатушка, куда притащила его Лена, резко отличалась от остального убранства Рябининских апартаментов. Никакой деревянной мебели, никаких вычурных светильников, тёмных картин в тяжёлых золочёных рамах — обычный дешевый пластик, как и везде.

Здесь Ленка уже сама приблизилась к нему, закинула руки на плечи, кокетливо прикусила нижнюю губу.

— Соскучился, дурачок, да?

До Кира вдруг дошло, что ему предстоит сейчас сделать, и он замер. Так далеко в мыслях он не заходил. Лена, почуяв его сомнения, чуть отстранилась от него, скривила губки, и милое личико её стало похоже на мордочку какого-то мелкого хищника, вроде хорька или куницы.

— Странно всё-таки, — протянула она. — За столько времени ни разу не вспомнил, а тут вдруг заявился.

Кир напрягся, испугавшись, что сам себя чем-то выдал. Но Лена думала о другом.

— А-а-а, так тебя, видно, Савельевская дочка бортанула. Игорёк говорил, что ты с ней типа крутишь.

Игорёк? Это она о ком? О Татарине что ли? На лице Кира проскользнула дурацкая усмешка, которую Лена растолковала по-своему, потому что лицо её стало ещё злее.

— Что, Кирюша, не получилось пролезть в зятья к Главе Совета? Рожей не вышел? И теперь ко мне пришёл, раз уж там не выгорело, — она постаралась ткнуть его побольней и ведь попала. Сама не понимая как, но задела его, царапнула по больному. «Рожей не вышел», ну да, Савельев хоть и не так сказал, а смысл-то такой же.

Кир оторопело молчал, и его руки, до этого сжимающие Ленкину талию, сами собой разжались, и неожиданно Ленка испугалась, что перегнула палку, снова повисла на нём, заглянула жадно в лицо.

— Извини, Кирочка, прости меня. Я не хотела… ну же… я так соскучилась, Кирка…

И Ленкины руки заскользили по нему, принялись ловко расстёгивать пуговицы на рубашке, ширинку на брюках.

Он сам не заметил, как оказался с ней на кровати. Навис над ней, разглядывая нежное кружево лифчика, машинально отметил, что бельё у Ленки теперь более дорогое и красивое — то ли Татарин её балует, то ли откуда-то завелись лишние деньги, — и, не понимая, а что же теперь дальше, так и застыл в этой нелепой позе.

— Ну, ты чего, глупый? — шепнула она. — Ошалел что ли от такой красоты? Что, Кирюша, твоей-то принцессе конопатой далеко до меня, да?

Он не сразу понял, кого Ленка назвала конопатой принцессой, а когда сообразил, его словно подбросило. Он перекатился на край кровати, сел.

— Ну что опять? — Ленка поднялась вслед за ним.

— Погоди! Мне… В туалет мне надо.

— Куда?

— В туалет! Есть тут туалет в этих хоромах?

— Есть, конечно. Прямо по коридору до конца, последняя дверь налево. Да что с тобой?

— Слушай, — Кир повернулся к Лене. — Живот скрутило что-то, не могу. Я мигом, хорошо? Ты меня подожди…

Он соскочил с кровати и пулей вылетел из комнаты.

— Кир, куда ты в одних трусах? Вот дурак…

Времени у Кира было в обрез. Как быстро до Ленки дойдёт, зачем он здесь, он понятия не имел. Может, и вообще не дойдёт, но на это рассчитывать не стоило.

Он вихрем пронёсся по коридору, надеясь, что всё запомнил правильно в этом лабиринте из сумрачных комнат и ниш, где притаились большие пузатые вазы, один раз правда, всё же свернул не туда, но быстро сообразил и уже спустя полминуты стоял в гостиной перед глобус-баром.

С замком, благодаря подробному и чёткому Сашкиному инструктажу, Кир справился быстро и тут же принялся шарить во внутренностях этого глобуса, чувствуя рукой холод стекла от стоящих там бутылок. Вот и кожаная, слегка шершавая обложка тетради — Кир нащупал её почти сразу, с облегчением извлёк наружу и аккуратно прикрыл крышку, стараясь не шуметь.

Что теперь? Ах да, за дверью должен кто-то дежурить.

Кир рванул к выходу, несколько раз толкнул дверь, плохо соображая, что он делает, потом вспомнил про электронные замки, которые здесь были везде, нашёл рукой кнопку на стене, с силой вдавил и, услышав щелчок, навалился на дверь всем телом. Тяжелая дверь подалась, но как-то нехотя, с трудом, словно не желала выпускать его из квартиры, Кир высунулся и, никого не увидев, сделал шаг наружу, повернул голову в другую сторону и… остолбенел. Прямо перед ним, чуть ли не в метре, стояла Ника, теребя в руках небольшой рюкзак. И пялилась на него во все свои глазищи с каким-то странным выражением.

Кир не сразу понял, почему Ника так на него смотрит. А когда сообразил, то его кинуло в жар, а потом сразу в холод, и он мысленно пожалел, что не может прямо тут провалиться вниз, сразу на триста с лишним этажей, куда-то в самую глубь, в подвалы, где он никогда не бывал. И остаться там навсегда. Потому что никогда он ещё не испытывал такого стыда. Оказаться перед ней, Никой, в одних трусах… Господи, ну что он за идиот такой?

Ника тем временем, кажется, немного отошла от шока, её лицо напряглось и губы сжались. Она шагнула к нему.

— Тетрадь! — прошипела она.

— Что? — Кир не сразу понял, что она от него хочет.

— Тетрадь сюда давай!

— А-а-а… ну да, — Кир только сейчас осознал, что в руке он сжимает эту чёртову тетрадь.

Он протянул её Нике. Она выхватила, торопливо запихнула в приготовленный рюкзак. Молнию слегка заклинило, и Ника нервно дёрнула за собачку, чуть не порвав и не вывалив всё наружу. Потом подняла на него сердитый взгляд и, видимо, не сдержавшись, проговорила, чётко выговаривая слова свистящим шёпотом.

— Молодец! Что застыл? Иди там дальше… развлекайся, пока никто не увидел.

Она попятилась от него, всё ещё буравя его взглядом, почти уже повернулась, но потом притормозила и добавила с таким презрением, как будто окатила Кира вонючими помоями.

— Желаю приятно провести время!

И почти бегом бросилась по коридору прочь.

Кир так и остался стоять на пороге, и дверь, тяжёлая дверь, медленно захлопнулась прямо перед его носом, с гулким звуком, который эхом прокатился по всей квартире, добираясь, казалось, до самых дальних её уголков. Киру было не до этого, он машинально привалился голой спиной к тёплому дереву, откинул голову и застонал.

Почему так? Почему там была именно Ника? Почему не Вера, Марк, кто-то из близнецов или даже этот придурок Васнецов. Даже Васнецову Кир бы обрадовался, если бы в коридоре его поджидал именно он. Да кому угодно! Только не ей, Нике!

«Какой я болван», — тоскливо подумал Кир.

Он опять всё испортил. Впрочем, как всегда. Он всегда всё портил. Что Ника теперь подумает? Что он и Ленка…

«Ах да, Ленка», — вспомнил Кир.

Мысль о том, что вообще-то здесь, в квартире его ждёт его бывшая с совершенно понятными намерениями, показалась Киру совсем идиотской и лишней. Ну, ждёт. Чего теперь-то?

Он вздохнул и, не торопясь, побрёл вглубь квартиры, теперь ему некуда было спешить. Задание выполнено. Можно пойти и воспользоваться советом Ники…

Ленка лежала на кровати. При виде Кира она слегка изогнулась, приподняла голову, опершись на руку.

— Ну, теперь всё нормально, Кирюш? Иди сюда.

Кир окинул Ленку долгим взглядом — отметил и великолепную грудь, и стройные крепкие ноги, и волнующий изгиб талии.

«А может, послать всё к чёрту? Раз всё равно всё так. Кому теперь это надо?»

— Ну иди же, дурачок, — Ленка приоткрыла рот, обнажая мелкие зубки, снова напомнившие Киру хорька, которого он видел в каком-то дурацком старом фильме.

— Я, наверное, пойду. Мне что-то нехорошо, — равнодушно проговорил он и наклонился, подбирая с пола разбросанную одежду.

— Что? — от неожиданности Ленкино лицо вытянулось.

— Плохо мне что-то… Съел, наверно, фигню какую-то, кишки скрутило, — Кир даже не озаботился, чтобы предлог звучал хоть немного правдоподобно. Ему было всё равно.

— Ты… ты…. — Ленка задохнулась от возмущения и пошла пятнами. — Знаешь, ты кто? Ублюдок! Тварь! Ты это нарочно? Чтобы меня унизить? Да, Шорохов? Да знаешь, кто ты после этого! Подонок! Урод! Дебил! Придурок!

Кир безразлично пожал плечами, слушая Ленкины крики. И даже где-то был с ней согласен. Натуральный придурок и дебил. Он застегнул рубашку, небрежно заправил её в брюки.

— Ну ладно, я пойду, Лен.

— Проваливай, скотина!

В спину ему полетела подушка.

***

Если бы Кир сейчас был способен думать, то он сразу же пришёл бы к логичному выводу, что надо идти к Нике. Сразу идти. Не мешкая ни минуты. Может быть, тогда бы она поняла, что на самом деле ничего не было, и что всё это было затеяно только для того, чтобы достать дневник. Но думать Кир способен не был. Поэтому, оказавшись в коридоре, он вместо того чтобы побежать в квартиру к Савельевым, где все его наверняка ждали, зачем-то пошёл совсем в другую сторону. Куда глаза глядят. Со стороны он, наверно, выглядел странно. То ли пьяным, то ли сумасшедшим. Он брёл вразвалочку, не видя ничего вокруг, как в тумане. И гонял по кругу свои невесёлые мысли.

Вот чего он сейчас туда пойдёт, зачем? Он представил, как она презрительно смотрит на него, а Васнецов, по-хозяйски положа руки на её плечи и не скрывая насмешки, говорит, наклоняясь к её маленькому розовому ушку: «Ника, ну я же тебе говорил, он у нас по части горничных». Как Вера Ледовская морщится и качает головой, а Сашка Поляков сочувственно вздыхает: «Ты всё-таки дурак, Шорохов. Редкий дурак». И все они правы. Он — дурак.

Дверь ему открыл Стёпка.

Оглядел с головы до ног, высокомерно и насмешливо. Прищурился, скривился в вечной ухмылке и уже приготовился, Кир это точно знал, выдать очередную оскорбительную шутку.

«Ну, давай, долбаный чистюля, аристократ хренов. Давай. Скажи что-нибудь. Только одно слово — и я наконец-то втащу тебе», — Кир упёрся взглядом в красивое Стёпкино лицо.

Но Васнецов промолчал. Кир так и не понял почему. Вряд ли испугался — тут Кир не сомневался, такие вещи он сёк на уровне подсознания, этот франт даром, что выглядит как изнеженный красавчик, не нюхавший пороху, — когда надо будет, он не отступит, ответит. И ещё не факт, кто кому наваляет, выглядел Стёпка атлетичным и спортивным, под отглаженной белоснежной рубашкой угадывались вполне достойные мускулы. Да даже не в мускулах было дело. Просто Васнецов был не из тех, кто отступает. И это Кир отлично понимал.

Так что, нет, не струсил Стёпка. И вовсе не от страха получить кулаком в лицо он смолчал, подавил усмешку и молча сделал шаг назад, отстранился, пропуская Кира в квартиру.

В гостиной Савельевых все были в сборе. Даже Сашка никуда не ушёл, примостился в углу на стуле, по обыкновению, вцепившись руками в сидение. Ника сидела в кресле рядом с Верой. Они держали в руках злополучную тетрадку и склонились над ней, соприкасаясь головами. Вера медленно читала вслух, явно с трудом разбирая незнакомый почерк.

Тихонько, стараясь не мешать, Кир подошёл к дивану, уселся между Митей и Лёней.

— Ну как всё прошло? — шепнул ему Митя.

— Нормально, — процедил Кир. — Делов-то…

— Тихо, дайте послушать, — осадил их Лёнька, который жадно вслушивался в голос Веры.

Кир тоже попытался послушать. Но скоро оставил эту затею. Муть какая-то. Незнакомые фамилии, события, произошедшие задолго до рождения всех их. Кому это вообще интересно?

Он смотрел на Нику, а чтение Веры пропускал мимо ушей, воспринимал, как фон. Ника слушала Веру очень внимательно, кажется, полностью сосредоточившись на том, что та читала. Вот она удивлённо подняла бровь, вот слегка прикусила губу, вот торопливо поправила Веру, ткнув её пальцем текст, когда подруга немного сбилась, споткнулась о неразборчивый почерк своего прадеда.

Киру доставляло огромное удовольствие наблюдать за ней. Даже хорошо, что она сидит вот так, низко наклонив голову, увлечённая чьей-то чужой историей, и не замечает его. Зато он может смотреть на неё сколько хочет, и никто ему не помешает. Единственное о чём Кир жалел, так это о том, что тетрадь слишком тонкая. Ему хотелось, чтобы она была размером с толстенные тома энциклопедии, что стоят в кабинете Савельева, равнодушно поблескивая корешками. Вот тогда бы они вечно могли сидеть тут, в этой гостиной, Вера бы монотонно что-то бубнила, близнецы и Марк, облокотившийся на спинку их дивана, с интересом бы слушали её. Даже Васнецов ему сейчас не мешал — стоял немного в стороне ото всех, у шкафа, и, кажется, думал о чём-то своём.

Он настолько увлёкся созерцанием этой почти идиллической картины — две девичьи головки, тёмная Верина и рыжая, слегка растрёпанная Никина, склонившиеся над дневником, что не сразу понял, что произошло. Он увидел, что Ника немного дёрнулась, по её лицу пробежала тень, она нахмурилась, подняла голову, бросила взгляд на Стёпку, потом перевела глаза на Веру. Та замолчала, взяла ладонь Ники в свою.

— Ника, это же совсем не факт, что так и было. Мало ли, что там написал мой прадед. Мог напутать что-то…

— Да ладно, — Ника горько усмехнулась, как-то мудро и совсем по-взрослому. — Я его даже не знала, моего деда Григория. Он умер ещё до моего рождения, папе всего шестнадцать было.

Кир догадался, что в дневнике было что-то про Никиного деда, что-то очень неприятное. Чёрт, ну почему он не слушал? Не переспрашивать же теперь? И так его тут некоторые за слабоумного держат. Ничего, он потом расспросит Марка. Тот обладал удивительной способностью растолковывать Киру самые сложные вещи очень простым языком, так, что Кир сразу же понимал, о чём речь.

— Что там дальше? Вера, продолжай, — попросил Лёнька.

— Да тут уже почти всё… — Вера перевернула последнюю страницу, пробежала её глазами.

— Всё? — разочарованно протянул Лёнька.

— Я не понимаю, — слегка растерянно сказал Марк. — Но тут же ничего нет… ну такого, чтобы имело отношение ко всем этим убийствам.

— Да, непонятно, — согласился Васнецов. — Тут надо подумать.

— Совсем непонятно, — поддержал его Митя. — Все участники тех событий уже мертвы. Бессмыслица какая-то.

Теперь они все чувствовали себя несколько неловко — столько стараний, чтобы заполучить эту тетрадь — и всё впустую.

— Может, ну я не знаю… — протянул Лёня. — Может, Стёпкиному отцу дадим почитать. Как думаешь, Ника?

Ника подняла на Лёньку слегка затуманенные глаза. Рассеянно пожала плечами.

О чём она думала в этот момент? О своём деде, которого она даже никогда не видела? Или, быть может, об отце? Но Ника явно была не здесь, не с ними, а где-то далеко — Кир уже видел однажды такое выражение на её лице. Она задумчиво поднялась с кресла и подошла к окну. Стёпка Васнецов дёрнулся было за ней, сделал шаг, но остановился и снова отступил в тень.

Далёкое тёмное небо глядело на них сквозь не зашторенные окна, тихонько подмигивало яркими звездами, глупо таращилась луна, жёлтая и блестящая как жестяное блюдо. И тонкая Никина фигурка, казалось, сейчас взлетит, подхваченная руками внезапно опустившейся на мир ночи.

— Поздно уже.

Кажется, это сказал Марк, и его слова словно послужили сигналом — все встали и торопливо начали собираться. Но Кир не замечал всей этой суеты, он, по-прежнему не отрываясь, глядел на Нику, на медные кудри, в которых запутались звёзды, на тонкий профиль и длинные золотые ресницы, на которых повисла прозрачная мерцающая капелька — ресницы дрогнули, и капля сорвалась, покатилась по бледной щеке, оставляя тонкую, светлую дорожку.

— Кир, ты идёшь? — кто-то толкнул его сзади.

— Да куда? Он уже не успеет. Время видели, сколько?

Кир недоумённо оглянулся.

— Северный лифт уже ушёл, да и Восточный тоже, которые до тебя идут, — пояснил Марк. — Если только с нами на Южном доедешь, а потом пешком. Успеешь ещё, наверно, до комендантского часа.

До Кира только сейчас дошло, про что все говорят. У лифтов было своё расписание, а они тут с этим дневником совсем забыли про время.

— Вы можете все тут переночевать, если хотите, — Ника медленно отвернулась от окна, смахнула рукой слезинку, повисшую на подбородке. — Места у меня полно, есть гостевые комнаты, в кабинете диван.

— Вот ещё! — встряла Вера. — Доберутся, не маленькие. Успеют, если поторопятся, нечего тут ночлежку устраивать, завтра всем на учёбу. А вечером снова соберёмся. Давайте-давайте, чего столпились!

Вера замахала руками, подгоняя Марка, Сашку и близнецов, а потом вдруг, посмотрев на Кира, быстро сказала:

— А вот Кирилл пусть остаётся, чего ему по лестницам бегать. Да, Ника?

Ника равнодушно пожала плечами.

— Вер, ну почему… — начал Марк, но Вера пригвоздила его сердитым взглядом и чуть ли не силком вытолкнула из гостиной.

— Быстрее, не успеете же, — донёсся её голос уже из прихожей.

Кир стоял словно оглушённый, он так толком и не понял, что произошло. Вера убежала провожать ребят до КПП, и в гостиной остались они втроём — он, Ника и Стёпка. Кир со Стёпкой стояли каждый в своем углу и оба, не отрываясь, смотрели на Нику.

«Если она сейчас подойдёт ко мне или хотя бы обратиться, то тогда…», — Кир не успел загадать, что «тогда», потому что Ника подняла глаза, посмотрела сначала на него, потом на Стёпку и сказала:

— Стёпа…

Тот тут же вскинулся, с готовностью подошёл к ней.

— Я очень устала. Такой день… Пойдём, я провожу тебя.

По Стёпкиному лицу пробежала тень разочарования, но он быстро взял себя в руки. Наклонился к Нике и о чём-то тихо заговорил. Она слушала его, молча, пару раз слегка качнула головой, то ли соглашаясь с ним, то ли наоборот. Потом медленно направилась к дверям, а Стёпка за ней следом.

«А как же я?» — хотел крикнуть Кир, и Ника, как будто услышав его мысли, обернулась уже у самых дверей, скользнула равнодушным и немного растерянным взглядом.

— Кир, там в одной из гостевых комнат, той, что рядом с папиным кабинетом… там есть бельё в шкафу, постели себе сам, пожалуйста.

И они со Стёпкой вышли в коридор, оставляя Кира одного.

Глава 9. Ника

По стене скакал солнечный зайчик. Отскакивал от золочёных букв на корешках книг, стоявших на полке, расплывался бликами на прозрачной поверхности пластиковых папок, разбросанных на столе, наскакивал с разбегу на детский Никин рисунок, который папа зачем-то убрал в рамку под стекло, и затем медленно стекал блестящей капелькой вниз, застревая в Вериных густых волосах.

Вера прыгала на одной ноге по комнате, запутавшись в штанине, и параллельно пыталась собрать какие-то листочки в папку. Ника со своей кровати следила за подругой, натянув одеяло почти на самые глаза и усиленно притворяясь, что спит.

— Можешь не притворяться, — сказала Вера. Она уселась наконец-то на стул, и всё ещё подёргивая ногой в запутавшейся штанине, быстро сортировала какие-то бумаги. — Я всё равно знаю, что ты не спишь и подглядываешь. И знаю, о чём ты сейчас думаешь.

Ника и сама не знала толком, о чём она думает. В её голове мысли метались так же беспорядочно, как солнечный зайчик, который освободившись наконец-то от Вериных волос, галопом ускакал на потолок и теперь там выделывал свои замысловатые па. Но с Верой спорить было бесполезно. Бескомпромиссность подруги давно перестала удивлять Нику — проще согласиться.

— И я считаю, что Кир молодец, потому что дневник он нам принёс. Поляков, конечно, налажал порядочно, но что с него взять, а вот Кирилл…

Кирилл… Ника повернулась к стенке и ещё больше натянула одеяло на себя. Верин голос звучал глухо, и Ника почти его не воспринимала. Хорошо, когда в жизни всё ясно и понятно. Кого любить, кого презирать. Вот у Веры всё просто. Любит Марка, презирает Сашку, выкрасила себе мир чёрно-белым, и ей в нём хорошо. А у Ники мир разноцветный, и люди в нём разноцветные. Вот Вера — ярко сине-красная, как пламя. Марк — цвета моря, Митя — тёплый, ясный, Стёпка — как трава, зелёный и нежный, а Кир… чёрт его знает, какой этот Кир. У него вообще нет полутонов и при этом тьма разных цветов. И он как качели. То дух захватывает, то тошнит. Как вчера, когда она увидела его в трусах, в квартире Рябининых.

— Всё, я собралась и пошла, — сообщила Вера. Подождала, когда Ника среагирует, и, не дождавшись, фыркнула и вышла.

Спустя несколько минут хлопнула входная дверь.

Только после этого Ника поднялась с постели и начала собираться. Взгляд упал на дневник, и мысли о Кире выпорхнули из её головы. Ника взяла тетрадку в руки, задумалась. Непонятно было, на что они рассчитывали и что думали найти в этом дневнике. Какую разгадку? Какое тайное откровение? Дневник был написан торопливо, скупо и как-то сухо, словно Игнат Ледовской пересказывал не события своей жизни, а составлял список дел, только дела эти уже свершились, и большинство из них были настолько отвратительны и мерзки, что после прочтения хотелось умыться — запереться в ванной и долго тереться мочалкой, отдирая с себя маслянистую липкую грязь.

Ника осторожно открыла тетрадь, нашла то место, где…

«9 сентября. Получил задание от Совета по ликвидации К. и Л. Андреевых. Взял с собой троих: Пономарёва, Клычко и Савельева».

Ника резко отбросила тетрадь, уставилась в стену, где резвился солнечный зайчик, и впервые за всё это время подумала: «Как хорошо, что папа этого никогда не прочтёт». Подумала и сама испугалась этих мыслей. И тут же на глаза набежали слёзы, заволокли, затуманили, солнечный зайчик расплылся радужным пятном и пропал.

— Ника…

Она резко обернулась. В дверях комнаты стоял Кир, лохматый, в рубашке, застёгнутой не на те пуговицы, с помятым и растерянным лицом.

— Привет, — машинально ответила Ника, и тут же перед глазами встала вчерашняя сцена — пошлая, как в плохом кино. Наверное, где-то даже смешная, хотя смеяться Нике не хотелось, потому что, когда она увидела Кира в одних трусах, высунувшегося из квартиры, ей, наверно, впервые в жизни захотелось его ударить. Сильно, наотмашь, по лицу. Потому что он не оставил ей ни малейшего шанса сомневаться в том, чем именно он занимался с той горничной. И что там вообще за горничная такая, и что там у них было. Наверняка же что-то было.

Эта мысль на мгновение вытеснила из головы Ники всё остальное — мысли об отце, дневник Игната Ледовского, Вериного прадеда, — и Ника разозлилась. Сузила глаза, смерила Кира презрительным взглядом.

— Я сейчас закажу завтрак, — сообщила она ему сухо.

Кир опустил глаза, вспыхнул, пробормотал себе под нос — она едва расслышала, что.

— Я, может, пойду, а Ник? В столовой поем…

— Не говори глупостей, — отчеканила она и, проходя мимо него, бросила ему, как маленькому. — Рубашку застегни, как следует. И причешись уже.

Телефон был в кабинете отца, и Ника поспешила туда. Краем глаза увидела, что Кир поплёлся вслед за ней, на ходу перезастёгивая пуговицы на рубашке. В кабинете Ника набрала номер службы сервиса и, повернувшись к Киру спиной, стала говорить. Она внезапно поймала себя на мысли, что автоматом повторяет заказ, который делала когда-то давно, в прошлой жизни, когда папа был жив, а Кир ещё не успел сказать ей всех обидных слов, добровольно отказываясь от неё. Держа трубку у уха, она повторяла то же самое, слово в слово, и солнечный луч падал под тем же углом на гладкий полированный стол, задевая глубокую царапину с правого края, ту самую, которую она сама сделала маленькими маникюрными ножницами, когда ей было года четыре. Ника тогда сильно напугалась, что папа рассердится — он в тот день о чём-то спорил с дядей Борей, ходил по кабинету, громко что-то доказывая, а она, забравшись с ногами в его кресло, сначала увлечённо рисовала, а потом в её руках как-то оказались эти ножнички, маленькие, блестящие, с опасно-острыми краями. Дядя Боря первым заметил испуг на её лице и, мгновенно сообразив, весело подмигнул, поднялся, встал за спиной, аккуратно вынул острые ножницы из её ручонок и заговорщически шепнул на ухо: «всё нормально, девочка». А потом громко, перебив папу, воскликнул:

— Чёрт, Паша, я кажется тебе тут стол испортил.

Папа резко приблизился, посмотрел на царапину, на притихшую Нику, наверняка, всё понял — папа всегда всё понимал — нахмурился и сказал:

— Вот что ты за косорукий, Боря,

и, отобрав у дяди Бори эти дурацкие ножницы, со всего размаху закинул их в стоящую в углу мусорную корзину.

Стол папа менять не стал, и Ника, каждый раз заказывая завтрак по телефону, следила как солнечный лучик осторожно крадётся к царапине, светлой змейкой сползающей к краю.

…На том конце линии принялись повторять заказ, и Ника рассеянно слушала, думая опять про отца, про ту свою дурацкую детскую выходку, и совершенно забыв про Кира, который, не решаясь приблизиться к ней, подпирал дверной косяк.

— Всё верно? — уточнили в службе сервиса.

Она подтвердила и, обернувшись к Киру, вспомнив наконец-то про него, произнесла:

— Завтрак через десять минут в столовой.

Ника вернулась к себе в комнату. Дневник так и лежал там, где она его оставила, открытый всё на той же странице, и глаза её помимо воли снова упёрлись в неровный убористый почерк.

«Ликвидация прошла успешно. Место ликвидации — квартира А. Ставицкого. Приговор приведён в исполнение Г. Савельевым. Свидетели — Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми».

Просто и лаконично. Игнат Ледовской не был хорошим писателем и события тех дней излагал сухим канцелярским слогом, словно и не убийства описывал, а так. Наверное, в службе сервиса девушка, которая только что принимала у неё заказ, так же отметила у себя в журнале: «Получила заказ из квартиры Савельевых, стандартный завтрак на две персоны. Исполнил курьер Н. Иванов».

Разве можно так писать про людей? Ликвидация…

Ника с шумом захлопнула дневник, как будто тот самый исполнитель, Г. Савельев, мог сойти с пожелтевших страниц, предстать перед ней, живой, весёлый, с нахальным блеском в дерзких глазах, и кем бы она сама тогда стала — жертвой или свидетелем?

«Свидетели Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми», — всплыли в памяти строчки. Кира Ставицкая, её прабабушка. С детьми — надо думать, с Леной и Толей. Её бабушкой Леной и отцом дяди Серёжи Ставицкого, Анатолием.

Закрыв глаза, она представила себе эту прабабушку Киру — Ника её никогда не видела, но папа показывал фотографию. Очень красивая женщина с величавой осанкой. Фотография была какая-то парадная, Кира Ставицкая стояла в полный рост, глаза смотрели строго, на точёном, безупречно очерченном лице ни тени улыбки. Гордая, надменная Кира Ставицкая, которой никак не подходило тёплое и ласковое «прабабушка».

«В дев. Андреева». Фамилию Андреевых в Башне знали все. Как знали из уроков истории и то, что Алексея Андреева, который до мятежа фактически управлял в Башне всем, и его семью, убили во время мятежа Ровшица. Ликвидировали. Каким образом это было сделано, в учебниках не говорилось.

Она помнила, как заучивала в школе наизусть те даты и события. Машинально заучивала, не особо вникая в смысл, который стоял за словом «семья». И вот теперь смысл всплыл в неровных строчках дневника прадеда Веры, неумолимо встал перед Никой, заставляя её представлять себе то, что произошло очень давно. И не просто датами из учебника по истории Башни, а живыми людьми, когда-то живыми…

К. и Л. Андреевы, кто они такие? Ника задумалась. Вроде бы папа говорил, что у прабабушки Киры был брат. Точно, брат-близнец. Кирилл. Ника запомнила это ещё и потому, что имена показались ей забавными — Кира и Кирилл. А получается, что этого брата-близнеца Кирилла убили (ликвидировали) на глазах у сестры Киры и её детей. И сделал это (привёл приговор в исполнение) не кто иной, как её дед, Григорий Савельев.

«Он во время восстания совсем молодой был, — рассказывал ей отец. Они сидели на диване, и она, прижимаясь к его плечу, с интересом слушала. — Ему тогда всего восемнадцать стукнуло. Даже меньше, чем твоему Киру сейчас. А время, рыжик, было неспокойное. Отец не очень любил вспоминать…»

Конечно, теперь понятно почему не любил. Кто ж захочет такое вспоминать. Убивать людей семьями, на глазах их родственников, женщин и детей. Тут нечем гордиться. Такое надо забыть, потому что… как иначе?

Ника попыталась представить. Далёкий 2120 год. Башня охвачена восстанием. Апартаменты, наверняка похожие на те, в которых она сейчас живёт — просторные, с большими окнами, выходящими на террасу. Молодая женщина, высокая и черноволосая, в строгом платье стоит у окна… Почему у окна, Ника не знала, просто вдруг увидела — стоит и смотрит в небо, на кроваво-огненный шар, зависший над головой.

Статичная картина, словно сошедшая со старых литографий, пришла в движение, и вот рядом с молодой женщиной появился мужчина, похожий на неё как две капли воду, только осунувшийся, усталый, с тоской и злостью на красивом надменном лице, и с ним женщина — жена, худенькая, как подросток, перепуганная, с дрожащими губами — вцепилась в руку мужа длинными побелевшими пальцами.

Ещё минута — и кадр сменился. Высокий, худощавый военный, чуть выдвинутый вперёд подбородок, глаза-льдинки (это же Ледовской, Алексей Игнатьевич, только моложе, намного моложе) и мальчишка, растрёпанный, дерзкий, из расстёгнутого воротника рубашки выступает тонкая, совсем ещё детская шея.

— Гриша, погоди!

Выстрел.

Громко плачет девочка, маленькая, годика два, прижимает к груди растрёпанную белокурую куклу в розовом платье. Рядом бледный перепуганный мальчик…

Ника никого не знала из этих людей и никогда в своей жизни не видела — ни красавицу Киру Ставицкую, ни её высокомерного гордеца-брата и его жену, ни плачущую девочку Лену, которой суждено стать её бабушкой, ни мальчика — Толика, Анатолия, отца дяди Серёжи, смешного, нелепого, вечно смущающегося дяди Серёжи. Но то, что она их не знала, никак не мешало ей видеть всю сцену отчетливо, вплоть до повисшего кровавого солнца над головой…

В дверь постучали — наверное, принесли заказ. Ника вынырнула из своих мыслей, из того страшного и жестокого 2120 года, провела рукой по лицу, словно пытаясь стереть ужасные кадры только что увиденного немого кино, и пошла открывать.

Умытый Кир с чуть влажными, приглаженными зачем-то волосами, в рубашке, наконец-то застёгнутой аккуратно, на все пуговицы, сидел напротив Ники, уткнувшись лицом в поданный завтрак. Молчал и задумчиво водил ложкой по тарелке. Она опять вспомнила ту дурацкую сцену и внезапно подумала, как же это смешно и нелепо. Её невесть откуда взявшаяся ревность, его глупые переживания. Претензии и обиды, абсолютно детские на фоне страшных событий, описанных в старом дневнике…

А ведь они же потом как-то поженились — мысль пришла внезапно, и Ника вздрогнула. Они поженились. Её бабушка и дедушка. Родители папы. Та маленькая плачущая девочка, вцепившаяся ручонками в куклу, и молодой Гриша Савельев. Знала ли Никина бабушка об этом, или Кира, её мать, пощадила чувства дочери? Но даже, пощадив, разве могла Кира Ставицкая хоть на миг забыть об этом?

— Как же она могла, эта Кира, отдать свою дочь за него? — задумавшись, Ника произнесла свой вопрос вслух и поймала недоуменный взгляд Кира.

— Чего? — он уставился на неё, быстро заморгал ресницами.

— Ну, моя прабабушка, Кира. Которая К. Ставицкая, из дневника. Как она могла отдать свою дочь, мою бабушку, замуж за моего деда Григория. Ведь, получается, что это он, Г. Савельев, на её глазах…

Кир смотрел на неё с таким удивлением, что Ника остановилась.

— Ты что, вчера ничего не понял? Ты вообще слушал, когда мы читали?

Кир мучительно покраснел, заморгал пушистыми длинными ресницами.

— Я… Ника, я слушал, конечно. Но не очень внимательно. И Вера, она так читала… не слишком разборчиво.

— Понятно, — Ника вдруг поняла, что совсем на него не сердится. Ни за те дурацкие трусы, ни за то, что он совсем вчера ничего не слушал.

— Я только понял, что там твой дед, вроде… Он что-то тогда давно совершил…

— Ой, ну и дурак ты, Кир, — вздохнула она. — Ладно, слушай.

И неожиданно для себя начала рассказывать. Не так сухо, казённо, как было в дневнике старого Ледовского, а так, как видела это сама в своём воображении. Начиная с гордой и неприступной женщины, Киры Ставицкой, стоящей и смотрящей на солнце, и заканчивая тем, как молодой Гриша Савельев (ей он почему-то представлялся похожим одновременно и на папу и почему-то вдруг на Кирилла), ворвался в квартиру и убил…

Ника говорила вдохновенно, постоянно поясняя Киру сложные семейные связи, в которых и сама немного путалась, перемежая повествование своими мыслями и эмоциями. Кир слушал внимательно, забыв про еду, остывающую перед ним. Сочувственно кивал, иногда моргал быстро и часто, и по тонкому, как у девочки лицу, пробегала лёгкая тень от его длинных ресниц. Он снова стал похож на того, прежнего Кирилла, которому она когда-то ночью, в заброшенном и вонючем отсеке на шестьдесят девятом, рассказывала про свой мир — огромный хрустальный шар, плывущий над облаками.

— А теперь что со всем этим делать? — спросил он, когда она закончила говорить. — И как все эти события связаны с тем, что сейчас происходит? С убийством Вериного деда, с… покушением на твоего отца.

Кир, как и все остальные, избегал говорить прямо, что её отца нет в живых, так же запинался, как они все.

— Я не знаю. Но ведь должна же быть эта связь. Ведь Рябинин украл дневник — это факт. Значит там что-то такое есть. Мы просто не понимаем. И, наверное, Стёпка прав, надо передать дневник его отцу, пусть разбирается.

При упоминании Стёпки Кир вскинулся.

— Мельникову? Ну, конечно, Стёпка прав! — выпалил он. — А вдруг именно Мельников за всем этим стоит?

— С ума сошёл? — удивилась Ника.

— А почему нет? Почему Мельников не мог? Только потому, что он отец твоего обожаемого Стёпки?

Ника рассердилась. Прежний Кир, готовый рисковать ради неё всем — идти через любые КПП, вооружённую охрану, подниматься наверх, Кир, не боящийся ни деда Веры, ни её отца — тот Кир, исчез, и остался Кир сегодняшний, озабоченный глупой ревностью, страдающий от того, что ущемили его эго, и которому не было никакого дела до её переживаний. Она наклонилась к нему и тихо прошипела:

— Нет, Кир. Это ты хочешь свалить на него вину только потому, что Мельников — отец моего обожаемого Стёпки.

Лицо Кира медленно залила краска. Но сдаваться он не желал.

— Не только поэтому. Просто, сама подумай головой, за этими покушениями и убийствами явно стоит кто-то из Совета, из ближнего окружения Павла Григорьевича. Не сосед же мой дядя Вася или бригадир ремонтников Петрович всё это организовал. А Мельников как раз в Совете. Скажешь, нет?

— Мельников пытался спасти генерала Ледовского. И вообще, он с папой…

Ника запнулась. Вспомнила, что у Мельникова с отцом были не самые простые отношения. Папа называл того «высокомерным снобом», и они часто ругались, спорили… А вдруг?

— Видишь, — Кир почувствовал, что Ника засомневалась. — Непонятно, кто там в чём замешан. Все они друг друга стоят. Это для тебя они все свои, друзья твоего отца, а на самом деле, кто их знает. Дерутся там за свою власть. А ты всё, дядя Серёжа, дядя Боря. Это тебе они дяди. А на самом деле…

— Дядя Боря… Погоди, Кир, — Ника положила ладонь на его руку, почувствовав на мгновенье, как он напрягся. Но лишь на мгновенье — ей было не до этого. Как же она могла забыть. Про лучшего и единственного друга своего отца, который несмотря на то, что между ними произошло, всё равно оставался его лучшим и единственным другом, и в этом Нику убеждать было не нужно.

— Кир, ты молодец! Конечно же. Дядя Боря!

Глава 10. Борис

— Да нет у нас, Паш, другого выхода. Нет. Не можем мы тут вечно прятаться, у Анны, — Борис, по своему обыкновению меряющий широкими шагами комнатку, упёрся в стену, остановился и резко обернулся, посмотрев на друга.

И не смог сдержать ухмылки.

Пашка явно думал не о Совете и не о плане, предложенном Борисом. Он смотрел куда-то вдаль с таким идиотским, мечтательным выражением, что не оставалось никаких сомнений, о чём он думает. Точнее, о ком.

— Хотя, я так понимаю, ты бы теперь не отказался тут всю оставшуюся жизнь просидеть, Ромео хренов, — пробормотал Борис. — Эй, Паш, ау! Ты вообще меня слушаешь?

— Что? — Пашка вздрогнул и нехотя перевёл взгляд на Бориса. — Прости, Борь. Слушаю, конечно. Извини, задумался.

— Задумался он, — проворчал Борис. — Спать по ночам надо, Павел Григорьевич, а не чёрте чём заниматься. Не мальчик уже…

Павел на насмешку среагировал вяло. Но Борис, хоть и понимал умом, что уже достал и Павла, и Анну своими подколками, всё равно не мог отказать себе в удовольствии ещё раз их поддеть. Потому что, как дети, ну честное слово. Если б позавчера он, Борис, не подтолкнул наконец-то их друг к другу (сил и нервов уже не осталось никаких, чтобы ждать, пока они сами), они бы так и продолжали, один в гляделки играть, другая — в прятки. Дай им волю, так и бегали бы друг от друга до сих пор.

— Да пошёл ты, — беззлобно бросил Павел, мотнул головой и попытался сосредоточиться, перевёл взгляд на лежащие перед ним на столе листы. Савельев всё время что-то записывал, чертил какие-то схемы. Говорил, что это помогает ему упорядочить информацию. Борис такого не понимал. Ему самому никакие записи были не нужны, он предпочитал выстраивать интриги и просчитывать решения у себя в голове. Но пока ни схемы Павла, ни те ниточки, которые распутывал в уме Борис, им не помогали. Они продолжали ходить по кругу.

Разговор который день вертелся вокруг одного и того же — им нужен был свой человек в Совете, просто кровь из носу нужен. Кто-то, кто смог бы стать их ушами и глазами, потому что пока они напоминали слепых котят, которые тыркаются в кромешной тьме, натыкаясь на углы и препятствия. У них не было ни малейшего представления о том, что происходит наверху. Информация, которую приносила им Анна, была скудна и обрывиста, и единственное, что пока более-менее заслуживало внимания — это порезанный бюджет за подписью Павла. Поддельной подписью, разумеется.

Увы, никто из тех, кого они обсуждали, на роль такого человека не подходил. Павел всегда опирался на Ледовского и на Руфимова, но сейчас один из них был мёртв, а второй где-то глубоко под землёй пытался запустить АЭС, и как Борис не пытался надавить на Павла, чтобы тот связался с Руфимовым, который располагал людьми — надёжными людьми и даже небольшой вооруженной командой, Павел оставался непреклонен.

— Марата трогать не дам, — лицо Савельева светилось знакомым упрямством. — У него своя задача — АЭС. Если только кто-то, по ту сторону баррикад, пронюхает хоть о чём-то, нащупает даже малейшую ниточку, всё дело может оказаться под угрозой. А у нас нет ни малейшего права рисковать.

Борис понимал, чем не собирается рисковать Павел — Башней, людьми. Зато он запросто рисковал собой, и им, Борисом, рисковал, и даже Анной. Но в этом был весь Савельев, и его уже ничто не исправит. Борис вздохнул.

— И нечего вздыхать, — тут же отозвался Павел, отрываясь от своих схем. — А насчёт Мельникова… Тут я тоже не уверен, Борь. Не совсем уверен.

Мельников был второй после Руфимова кандидатурой на роль глаз и ушей в Совете.

— Паш, ну ты же не хуже меня понимаешь. Лучше Мельникова у нас получается всё равно никого нет.

Павел молчал.

— Сам посуди, — Борис усилил натиск. — То, что я здесь, у Анны, для Мельникова никакой не секрет. Это уже хорошо, не будет лишних объяснений и неожиданных реакций. К тому же он знает про генерала.

— Возможно, знает, — поправил Павел.

— Да брось, его же пацан ему всё и рассказал.

Павел поднялся, встал спиной к столу, упершись в него ладонями. Нахмурился.

История про генерала была странной. Когда Павел буквально на второй день, как только более-менее очухался, рассказал Борису, что за убийством предположительно стоят Рябинин и Кравец («твой Кравец» не преминул ткнуть его Савельев), Борис не сильно удивился. Антон, как любой паразит, сам по себе существовать не мог, и ничего странного, если он присосался к кому-то, кто сильней — сам же Паша от его услуг брезгливо отказался, а Рябинин… чёрт его знает, что это за птица. Борис с ним пересекался не часто, но в своё время Ольга, любовница, земля ей пухом, как говорится, делала намеки, что и у генерала Ледовского в команде есть человечек, слабый до денег. Фамилий не называла, но Рябинин этим человеком вполне мог быть — почему нет?

Настораживало Бориса во всей этой истории другое: как, а вернее от кого Паша узнал про этих двух. От Полякова. От мальчишки-ссыкуна, продажного гадёныша, который так и продолжал вертеться тут же, рядом с ними.

— И ты ему веришь, Паша?

— А что мне остаётся, Боря? — и, поймав взгляд Бориса, поправился. — Что нам остаётся…

Павел оторвался от стола, прошёлся по комнате, тяжело ступая, остановился, запрокинул голову, взъерошил светлые волосы.

— А если это он? — Павел резко обернулся. — Если это Мельников? Если именно он нанял убийц? Мы не можем исключить такой вариант. И если это он, то после попытки выйти с ним на связь, жить нам останется считанные часы, а, может, и минуты. Мы и так для всех мертвы.

— Хорошо. А что он от этого выигрывает?

— На моё место метит.

— Паша, понятно, что тот, кто это задумал, метит на твое место. Тоже мне, тайна. Эх, чёрт, знать бы, что сейчас там в Совете, какие расклады… Паш, ну нужен нам кто-то там, понимаешь?

— Понимаю, — согласился Павел. — Но у нас нет права на ошибку. А в Мельникове я сомневаюсь. Как-то уж больно хорошо в последнее время у нас с ним стало складываться. Он же меня терпеть не мог, да и я его тоже. Зарвавшийся сноб, и вдруг… И ещё мальчишка его, который возле Ники теперь вертится.

— Ну ясно, этот потенциальный зять тебя тоже не устраивает, — не удержался Борис. Но Павел насмешки не заметил или сделал вид, что не заметил.

— Сам же говорил, что это единственный рычаг влияния на меня. Моя дочь. Думаешь, один ты такой умный?

— Ну, хорошо, уел, — Борис поморщился и решил зайти с другой стороны. — А бюджет?

— Что, бюджет?

— На хрена ему самому себе бюджет урезать, если это он за всем стоит. Ведь прежде всего этот подложный бюджет ударил именно по его сектору.

— Мы не знаем, в какую игру он играет. Возможно, это часть его плана, — не сдавался Павел.

Они некоторое время помолчали, глядя в упор друг на друга. Умом Борис понимал, что Пашка прав — слишком мало у них информации, чтобы начать свою игру. И слишком высоки ставки. И права на ошибку у них нет. И по всему выходило, что надо ждать. Но Борис уже не мог ждать. Это бесконечное высиживание тут, в тайнике, просто доводило его до белого каления. Нет, Паше-то, конечно, хорошо, он теперь почти счастлив. Ведут себя с Анной, как два влюблённых подростка, каждую ночь на свидания бегают, достали уже. Но как они не понимают. Действовать надо.

— Ну хорошо, не Мельников, — сдал Борис. — Тогда кто? Руфимова, я понял уже, в расчёт не берем. Величко? Ставицкий? Богданов? Хотя какой к чёрту Богданов, о чём это я…

Он усмехнулся, назвав фамилию того, кто сейчас сидел вместо него в Совете и представлял административный сектор. Понятно, что после того, что было, администрацию проредили не слабо, но даже среди тех, кто остался, Паша мог бы и получше найти кандидатуру, уж никак не Богданова, который ни рыба, ни мясо. Поставили бы Соню Васнецову, эта женщина справилась бы намного лучше, и опять же Соня своя. Хотя и жена Мельникова.

Борис покосился на Павла. Тот снова вернулся к столу, к своим бумагам.

— Надо подумать, Боря. Ещё раз подумать. Мы что-то упускаем. Что-то очень важное.

— Да сколько можно думать-то? — не выдержал Борис и выругался сквозь зубы.

Павел пожал плечами.

— Сколько надо, столько и будем думать. Мы сейчас не только собой рискуем. Давай ещё раз. Кто у нас кандидат номер один на заказчика?

— Всё указывает на Рябинина. И убийство генерала, благодаря которому он теперь в Совете…

— Временно в Совете, — поправил его Савельев. — Его ещё не утвердили.

— Откуда ты знаешь? У тебя информация двухнедельной давности. Может, уже и утвердили. Но только не тянет Юра Рябинин на самостоятельного игрока. Потом, если верить этому Полякову, который разговор о покушении на генерала подслушал, — Борис едва заметно поморщился. — Если он тебе всё правильно рассказал, даже в разговоре Рябинина и Кравца первую скрипку играл Кравец. А Антон сто процентов всего лишь исполнитель, поверь мне. Талантливый, мать его, сообразительный, но исполнитель. Значит, за ними двумя кто-то стоит. Вот только кто?

Этот вопрос они задавали себе с завидной регулярностью. Кто? Кто из? Они перебирали в уме всех членов Совета, пытались понять, но информации не хватало. Мучительно не хватало. Бить надо было быстро и наверняка. А наверняка никак не получалось. Что-то всё время ускользало.

Борис задумался. Он был почти уверен, что Мельников тут не при чем. И готов был рискнуть. Но Пашка упёрся. И Борис злился на него. Хотя, конечно, понимал, что в чём-то Савельев был прав — доверять Мельникову на сто процентов было верхом наивности. Не прост был Олег. А кто там, в Совете, прост? Там простых не держали.

Звук открывающейся двери вывел его из задумчивости. Борис резко обернулся и, ещё не успев посмотреть на дверь, по реакции Павла угадал, кто пришёл.

— Аня! — Пашка поднялся и словно зажегся изнутри.

— Не, ребята, это уже перебор, — проворчал Борис, не в силах удержаться, чтобы их не подколоть. — Ночами мне спать не даёте, теперь ещё и днём…

Анна не обратила на его слова внимания, пропустила их мимо ушей. Она с трудом отвела взгляд от Павла, перевела его на Бориса, опять на Павла и только потом сказала:

— У меня в кабинете сидит Ника.

Пашка дёрнулся.

— Как она? — проговорил он.

Анна посмотрела на Павла с лёгким укором.

— А ты как думаешь? — но тут же её глаза потеплели, и она слабо улыбнулась. — Нормально. Лучше, чем я думала. Она — сильная девочка. Вся в тебя.

Борис ждал, Анна явно что-то не договаривала. Наконец, она, видимо, решилась.

— Борь, она хочет поговорить с тобой.

— Что? — Пашка подскочил на месте. — Откуда она…

И тут же всё понял. Как и Борис. Да и что тут было понимать. Честно говоря, Борис ожидал чего-то подобного — этот парень, Шорохов, был похож на гранату с вырванной чекой.

— Я его всё-таки убью, этого недоумка, — простонал Павел, судя по всему, придя к такому же выводу, как и Борис. — Вот же, паршивец! — и посмотрел на Анну. — Что ещё она знает?

— Слава богу, больше ничего. Про Бориса, насколько я поняла, Кирилл ей ещё до покушения сказал.

— Хоть на это ума хватило, — пробурчал Павел и обратился к Борису. — Борь, ты поговори с ней, утешь её там, поддержи как-то…

— Да уж без тебя разберусь, не держи меня за дурака, — ответил Борис.

— Она там что-то про тетрадь говорила какую-то, — сказала Анна. — Я не очень поняла.

— Какую тетрадь? — удивился Борис.

— Что-то вроде дневника. Генерала Ледовского. Она принесла её с собой, хочет тебе показать. Говорит, ей нужен твой совет.

— Дневник генерала Ледовского? — Борис вскинул брови.

— Погоди, погоди, — проговорил Павел. — Где-то я уже слышал про дневник… Точно. Ледовской! В тот день, когда я его видел последний раз, Алексей Игнатьевич как раз упоминал про дневник своего отца. Мы говорили про того инженера, который у Величко в цехах линию из строя вывел, как там его фамилия… чёрт, забыл. И генерал вспомнил про дневник. А откуда этот дневник у Ники? А, да, наверное, Вера дала…

— Ну что ж, давайте посмотрим, что там за дневник, — Борис почувствовал знакомый зуд, какой охватывал его всегда, когда он стоял на пороге разгадки какой-то интриги. Что-то ему подсказывало, что удача наконец-то им улыбнулась. И сейчас они и получат ту, недостающую информацию, которой так им не хватает.

— Ты иди тогда к себе, я её приведу, — сказала Анна.

— Хорошо, — Борис подошёл к двери и не удержался. — Вы только давайте без фокусов. А то знаю я, оставь вас наедине, голубки. Тут слышимость такая…

Анну всё-таки пробрало, она вспыхнула, зацепилась взглядом за Павла.

— Язык попридержи, Борь, — бросил он ему, не отводя от Анны глаз. — Я же могу и по шее, чтоб не заговаривался.

— Напугал, — хмыкнул Борис.

Ещё раз окинул их долгим взглядом и вышел. Ловя себя на том, что испытывает к этим двоим какую-то непривычную для себя нежность. Он не завидовал им, нет. И никакой ревности тоже не было — старая любовь к Анне уже давно прошла, переродилась во что-то другое, менее острое, но от этого не менее сильное. Он просто был рад за них. И от этого счастлив. Надо же, оказывается, можно быть счастливым от того, что счастливы твои самые близкие люди. Даже если лично ему, Борису, от этого не случилось никакой выгоды. Оказывается, можно… И он, Борис, как это ни странно, вполне был на это способен.

***

Анна посторонилась, пропуская внутрь Нику, ободряюще кивнула Борису и тихо вышла, прикрыв за собой дверь. Ника сделала шаг вперёд и остановилась. Маленькая, худенькая, рыжие волосы убраны в хвост, на серьёзном лице твёрдые серые Пашкины глаза, губы, бледные, обкусанные, сжала упрямой тонкой ниточкой. Как Анна.

Казалось, это была прежняя Ника, та юная девочка, какой её видел Борис в последний раз, но что-то всё же незримо поменялось. Исчезла детская округлость щёк, неловкая угловатость движений, она вся стала как будто старше. Может быть, эта незнакомая прическа — Борис привык видеть Пашину дочку смеющейся и растрёпанной — взрослая прическа придавала ей такой вид. Буйные кудри, обычно скачущие по худеньким Никиным плечам тугими медными колечками, сегодня были усмирены, подхвачены резинкой, и оттого узкое лицо девушки стало строгим и спокойным. И даже каким-то величественным.

— Вы уже знаете… про папу? — вдруг спросила она.

Борис не успел ответить. Серьёзное, незнакомое выражение исчезло с лица Ники, словно упала маска, которую эта девочка все эти дни мужественно носила на своем личике, защищаясь ото всех и, может, даже в первую очередь от самой себя, и лицо снова стало детским и беззащитным. Рот Ники дрогнул, губы некрасиво расползлись. И Борис не выдержал, шагнул навстречу, раскрыл руки, верно почувствовав, что нужно сейчас этой девочке, а она бросилась к нему, прижалась, совсем как в детстве, ища у него поддержки и защиты, и наконец-то расплакалась. Слёзы, так долго сдерживаемые, упрятанные далеко-далеко, хлынули сильным потоком, и боль, которая когтями сжимала сердце этого одинокого ребенка — а Борис чувствовал бесконечное одиночество Пашиной девочки — ослабила свою хватку, зашипела и чуть отползла в сторону.

— Ника, девочка моя, — Борис гладил её содрогающиеся от рыданий плечи, спину, чувствуя под рукой худенькие выступающие лопатки. — Ничего, ничего, моя маленькая. Всё будет хорошо. Хорошо. Вон ты у меня уже какая взрослая выросла. И сильная. Ты справишься. И всё образуется. Обязательно образуется. Поверь мне…

Первый шквал прошёл. То ли его слова возымели своё действие, то ли она действительно была очень сильной, эта маленькая девочка, дочь Пашки Савельева. Но она справилась, судорожные всхлипывания утихли. Борис, всё ещё не выпуская её из своих объятий, подвёл к кушетке, которая служила ему и спальным местом, и диваном, усадил на неё Нику, а сам сел рядом, обнимая за плечи. Она уткнулась ему в плечо.

Сколько ошибок сделано в этой жизни, думал Борис, крепко прижимая к себе Пашину девочку. Всё куда-то летел, бежал, стремился успеть, урвать, ни детей, ни семьи, одна бесконечная гонка в никуда. Женщины, чьих лиц он уже и не помнил, чужие губы, чужие руки. Не жизнь — пустышка. И всё-таки…

Всё-таки что-то у него было. Была Анна, которая несмотря ни на что, его не бросила, вырвала из лап смерти. Был Пашка, дурак и идеалист, понимающий и прощающий, как это умеют делать только дураки и идеалисты. И была вот эта девочка, вроде и не его, Бориса дочка, а всё равно его. Он не мог этого объяснить, но чувствовал, что это так. И Ника тоже это знала. Потому и выплакивала сейчас на его плече своё огромное и неподъёмное горе.

— Дядя Боря, — она наконец подняла на него покрасневшие, опухшие глаза. — Дядя Боря, скажите, это папа, да… Вас папа спрятал здесь? Он вас спас?

Он понимал, что этой девочке очень хотелось, чтобы он сказал «да». Борис видел наивное детское желание, написанное на её лице, но соврать не мог — не имел права.

— Нет, Ника, — он грустно улыбнулся и покачал головой. — Павел ничего об этом не знал. Это сделала Анна.

— А вы… вы его теперь ненавидите?

— Пашку? — удивился Борис. Удивился искренне, потому что ожидал какого угодно вопроса, только не такого. — Нет, девочка моя, нет… что ты.

Ненавидеть Пашку? Да Савельев был последним человеком на земле, кого бы Борис смог возненавидеть, пусть бы даже тот подписал ещё хоть сотню приговоров. Он замолчал, пытаясь найти для Ники те слова, которые смогли бы всё объяснить, но так и не смог. Потому что тогда надо было начинать с самого начала, а где оно, это начало, Борис и сам не знал. Непонятный Савельев корнями врос в его жизнь и в его душу, и выдернуть его оттуда теперь можно было только с мясом и кровью.

Может быть, однажды он всё это и расскажет, но не сейчас. Сейчас это было не нужно. И глядя в глаза этой девочки, твёрдые серые Пашкины глаза на хрупком фарфоровом личике, которое досталось ей от матери — женщины, которую Борис никогда не любил и не понимал, Борис просто ответил:

— Всё очень сложно, Ника. Твой отец должен был подписать тот приговор. У него просто не было другого выхода…

И она его поняла. Замолчала. Замерла, вытянувшись в тоненькую, напряжённую струнку, и сидела так какое-то время, уронив руки на колени. Он не торопил.

— А что же… теперь? — наконец произнесла она.

— Теперь? — переспросил он. — Теперь нам надо думать, как из всей этой передряги выбраться. Надо выяснить, кто стоит за покушением на твоего отца. Найти эту тварь и обезвредить.

— Значит, вы не знаете, кто это?

— Нет, Ника. Пока не знаю. Но, даю тебе слово, что узнаю. Обязательно узнаю. Ты мне веришь?

Ника кивнула, потом снова впилась в него глазами, чуть наклонив голову в бок, словно размышляя, стоит ли ему доверять. На её лице появилось знакомое Борису упрямое выражение. Он сто раз видел такое же на лице своего лучшего друга, Пашки Савельева, когда тот принимал какое-то важное решение.

— Погодите.

Ника встала с кушетки, сходила за рюкзаком, который соскользнул с её плеча, когда она искала утешение в объятьях Бориса, вынула оттуда несколько отксерокопированных листов, протянула их Борису.

— Это копии дневника Игната Ледовского. Я подумала, что пока безопасней сделать для вас копии, — сказала она, и он согласно кивнул, ещё раз мысленно восхитившись умом и решимостью Пашиной дочки. — Потому что сейчас лучше, чтобы никто не знал, что вы здесь.

Он улыбнулся.

— И Кирилл никому не скажет. Не беспокойтесь. Он вообще только мне сказал.

И опять Борис не смог удержаться от улыбки. Всё же, вот тут Паша неправ. Нормальный пацан у Ники. Хоть и немного бестолковый, конечно.

Ника, заметив, что он улыбается, тоже улыбнулась в ответ — расцвела как солнышко. А потом начала рассказывать. Сначала сбивчиво и торопливо, а потом, внезапно успокоившись и взяв нужный темп, заговорила внятно и чётко, с каждым словом всё больше увлекаясь.

Борис слушал внимательно, задумчиво вертя в руках отксеренные листы. И чем больше он слушал, тем интереснее ему становилось. И тот знакомый зуд, предвестник озарения, всё усиливался, заставляя его широко раздувать ноздри и покусывать губы от нетерпения. Он пока ещё ничего толком не понимал. Но чутьё опытного интригана говорило ему, что они на пороге разгадки. Что ещё немного, и они найдут то недостающее звено, и тогда всё станет яснее ясного. И от этого пока ещё смутного предвкушения Борис чувствовал себя почти счастливым.

Глава 11. Кир

Ждать Кириллу велели в кабинете главврача. Он даже толком не понял, кого или чего ждать, но по ледяному взгляду, которым его окатила Анна Константиновна, до него дошло, что он опять облажался, и на этот раз дело, кажется, куда как серьёзнее, чем просто не вовремя открытая дверь.

Ника и Анна Константиновна ушли, а Кир осторожно присел на краешек стула и принялся задумчиво рассматривать папки в шкафу, от нечего делая считая, сколько их на каждой полке. За этим увлекательным занятием его и застала Анна Константиновна.

Вернулась она одна, без Ники. Быстрым шагом прошла к своему столу, не глядя на него, но он сразу вскочил, как ужаленный, вытянулся, ожидая, что она скажет.

— Я даже не знаю, Кирилл, что с тобой делать, — Анна Константиновна стояла к нему спиной, засунув руки в карманы халата. — Вроде ты не дурак, но иногда такие номера откалываешь, что я просто диву даюсь.

Он молчал, ожидая, что вот сейчас, за этими словами последует очередная взбучка. Анна Константиновна умела так пригвоздить словами, любого, что при первой же фразе, произнесённой ровным тоном, хотелось провалиться сквозь землю.

«И чего только Савельев в ней нашёл, — с тоской думал Кир, глядя на её прямую спину. — Она и его, поди, как мальчика отчитывает. С неё станется».

Впрочем, представить себе Савельева, которого распекают, как мальчишку, у него, как он не старался, всё равно не получалось. И Кир, решив, что они оба друг друга стоят, мигом отключился от того, что говорит Анна Константиновна, машинально засунул руки в карманы и унёсся мыслями в свои, одному ему ведомые дали. В действительность его вернул Аннин оклик.

— Кирилл!

Она уже повернулась к нему, узкое строгое лицо было серьёзным, но в глазах, тёмных, почти чёрных, искрился смех.

— Иди к Борису Андреевичу. Подождёшь Нику там, у входа. Потом проводишь. Только без глупостей, слышишь? — и, видя, что он встрепенулся, чтобы возразить, подняла руку и добавила. — А к Павлу… Павлу Григорьевичу… Дня два хотя бы постарайся к нему не заходить. Понял?

— А…

— Без тебя как-нибудь справимся. И иди уже, — она не выдержала и улыбнулась, широко и открыто. Кир даже не знал, что она умеет так улыбаться.

В следующую минуту он уже нёсся по коридору. Чуть не сбил с ног Наташку Щербакову, которая несла поддон с какими-то инструментами, налетел на рабочего, красящего стену, споткнулся о ведро с краской и только чудом его не опрокинул.

— Во дурной! — донеслось ему в спину, но он не обратил на это никакого внимания.

С Никой он столкнулся, как только влетел в тайник. Она шла вместе с Литвиновым, и тот ей что-то говорил, мягко, но одновременно уверенно, а она, чуть повернув к нему голову, внимательно слушала. Кир удивлённо притормозил, а Литвинов, заметив его, прервался, и по красивому лицу разлилась уже привычная насмешливая улыбка. Он явно хотел поддеть Кира, но сдержался, в глазах весёлыми искорками запрыгали смешинки, и Кир понял, что все шуточки, издёвки и подколки, которые Литвинов заготовил, непременно дождутся своего часа, и Киру — хочет он этого и не хочет — всё равно придётся их выслушать.

— Дядя Боря, — Ника бросила быстрый взгляд на Кира и снова повернулась к Литвинову. — Вы ведь разберётесь, что там к чему? Почему Рябинин украл этот дневник. Что в нём такого, ну кроме…

Она замялась, а Борис Андреевич, бережно развернув её за плечи лицом к себе, сказал, на удивление серьёзно. Кир, привыкший к вечным Литвиновским насмешкам, никогда не видел у него такого лица:

— Девочка моя, я тебя когда-нибудь обманывал?

Она замотала головой.

— Значит, верь мне. Разберёмся. Ну а теперь, — он неожиданно подмигнул Киру. — Давайте, дуйте по своим молодым делам.

***

Она не сказала ему: «Пошли со мной», но и не попрощалась, автоматически подводя черту под сегодняшним днём, и Кир, не зная, как себя вести, потащился за ней следом. Шёл, глядя на её затылок, на волосы, которые она сегодня затянула в хвост, став с этой прической ещё строже и ещё старше. И ещё дальше от него.

Вчера, после прочтения дневника, когда она отошла ото всех, встала у окна, вглядываясь в черноту наступающей ночи, он не понял, что произошло. И сегодня утром, всё ещё думая о своём идиотском проколе, когда он предстал перед ней в трусах на пороге квартиры Рябининых, и пытаясь найти слова, чтобы оправдаться перед ней, он по-прежнему не понимал. Ему казалось, что всё ещё можно исправить. Даже то, что она ушла вчера вечером со Стёпкой и вернулась, как Киру показалось, только спустя целую вечность, даже равнодушие на её лице и какие-то особые, безразличные нотки в голосе, — всё это казалось Киру преодолимым. Достаточно только поговорить. Ведь он же видел — видел, как загорелся её взгляд тогда, когда они с Сашкой почти вломились в дверь Савельевской квартиры. Не мог он ничего напутать. Просто не мог.

И вот сейчас, когда он медленно плёлся за ней по коридорам, когда поднимался по ступенькам лестницы, пришло понимание.

Они мчались навстречу друг другу, повинуясь какому-то странному притяжению, всё больше и больше набирая обороты, рискуя столкнуться и даже пытаясь надавить на тормоза, скрипящие, неработающие, отказавшие с той самой первой минуты, как они увидели друг друга, здесь, на пятьдесят четвёртом, и когда это неизбежное столкновение произошло, их отбросило в разные стороны и не просто отбросило, а продолжало по инерции разносить всё дальше и дальше. И чем шире становилось расстояние между ними, тем меньше он её понимал.

— Ты, кстати, ошибся, — вдруг сказала она и остановилась.

— Как это?

Лестница, по которой они поднимались, была захламлена строительным мусором. Валялась какая-то ветошь, под ногами хрустели мелкие куски цемента, а на лестничном пролёте, который они только что преодолели, вповалку лежали стремянки и стояли какие-то канистры. В первые дни ремонта Анна Константиновна ещё пыталась как-то надавить на рабочих, чтобы они убирали за собой, но потом махнула рукой и решила, видимо, дождаться окончания всех работ.

Ника, не обращая внимания на грязь, уселась прямо на ступеньки, и Кир, не задумываясь, опустился рядом.

— Ты ошибся в том, что это папа спас дядю Борю, — медленно сказала она, не поворачивая головы. — А папа тут ни при чём. Это Анна сделала. Мне дядя Боря рассказал.

Кир молчал. Ждал, что она скажет дальше. Будет рассказывать ему, какой Литвинов хороший? Или что? Но она неожиданно сказала другое:

— Помнишь тот день, когда мы разругались? И ты тогда меня обвинил, что мне на всех наплевать, ну на людей мне наплевать, помнишь?

Кир не ответил. Он помнил, конечно, что он — дурак, чтобы такое забыть? И потом он тысячу раз хотел всё исправить, сказать ей, что всё не так. Правда, как — не так, он и сам не знал. Но Нике, похоже, был не нужен его ответ.

— И я потом думала, что где-то ты прав, конечно, в чём-то точно прав. Но, Кир, мир не чёрно-белый, и люди в нём тоже не чёрно-белые. А дядя Боря, он…

— Разноцветный, ага, — буркнул Кир и тут же испугался, что опять сморозил глупость. Что она сейчас рассердится, вскочит, уйдёт. Но она не рассердилась.

— Может и разноцветный, — вздохнула она. — Ты вот тоже… разноцветный.

От такого сравнения Кир вконец растерялся, а она, не замечая ни его растерянности, ни его смущения, продолжила:

— Что бы ни происходило между папой и дядей Борей, это касается только их двоих, у них всегда были особые отношения. Мне трудно объяснить, это просто надо видеть, чтобы понять.

Киру хотелось сказать, что он понимает, потому что он-то как раз это видел, эти особые отношения, да что там — каждый день их сейчас наблюдает, и в который раз пожалел, что не имеет права говорить об этом. Не может, потому что ему запретили, прижали к стенке, взяли с него слово, и сделали это как раз те, у кого эти самые особые отношения. Он уставился на свои ботинки, покрытые лёгким налётом серой строительной пыли, которая витала даже здесь на лестнице, где они сидели, и вдруг отчётливо представил себе, что всё то время, пока Ника разговаривала с Литвиновым и, возможно, плакала (наверняка, плакала, Кир видел, её глаза покраснели, а нос чуть припух), её отец находился за стенкой, метался, как раненный зверь, не позволяя себе выдать своё присутствие дочери ни словом, ни звуком. Кирилл, который до этого момента думал лишь о том, как плохо ему самому, внезапно осознал, какую ношу несёт Павел Григорьевич, для которого Ника была всем — верой, жизнью, им самим…

— Чёрт, — прервала Ника его размышления. — Я рюкзак свой забыла. Там. У дяди Бори. Надо идти.

— Погоди! — Кир вскочил на ноги, встал перед ней, и она, замешкавшись, так и осталась сидеть, подняв на него чуть удивлённое лицо.

Сейчас он знал только одно: ей ни в коем случае нельзя возвращаться туда, потому что там Павел Григорьевич, который думает, что Ника уже ушла, и… Кир испугался. Испугался за неё по-настоящему. Ведь если Савельев не вышел к своей дочери, сдержался, даже услышав её голос и плач за стеной, значит, дело действительно очень серьёзное, шутки кончились, и ревность, которая сжигала Кира последние два дня, обида, досада, разочарование — всё вылетело из головы. Остался только страх. Звенящий. Отупляющий. Болезненный.

— Погоди, — повторил он. — Давай я. Я сам схожу. А ты сиди тут. Хорошо? Я быстро сбегаю — туда и обратно.

***

У себя Литвинова не было. Что было неудивительно. Как только Ника ушла, он наверняка сразу же отправился к Савельеву.

Кир приоткрыл дверь комнаты Бориса Андреевича, засунул голову. Рюкзак Ники он увидел сразу, решил потихоньку забрать, но засомневался — вдруг он опять делает что-то не то. По-хорошему, надо было бы предупредить Литвинова, но входить к Павлу Григорьевичу не хотелось. Теперь, когда до него дошло, как он чуть было не подставил Нику, Кир кожей чувствовал на себе гнев Савельева, справедливый гнев. Но делать было нечего, и он осторожно постучался в дверь соседней комнаты. Мужские голоса сразу смолкли, повисла настороженная тишина, а спустя меньше чем минуту дверь резко отворилась, едва не стукнув Кира по лбу, и перед ним вырос Литвинов.

— А… ты, — в голосе Бориса Андреевича отчётливо послышалось облегчение.

— Кто там, Борь?

За спиной Литвинова показался Савельев. При виде Кира серые глаза Павла Григорьевича недобро сощурились. Он сделал шаг вперёд, но Литвинов перехватил друга за руку.

— Спокойно, Паша. Прибить его ты всегда успеешь, — и обращаясь уже к Киру, с плохо прикрытым смехом в голосе. — Ну что тебе опять, бесстрашный ты наш?

— Ника рюкзак у вас забыла, — буркнул Кир.

— А ты не иначе мозги, — не удержался Савельев.

Литвинов всё-таки не выдержал. Расхохотался в голос.

— Пошли, — бросил он Киру.

— Мог бы просто зайти и взять рюкзак, — Литвинов вошёл в свою комнату первым, а Кир так и подзавис на пороге.

— Я подумал, так нехорошо.

— А Павла провоцировать хорошо? Ты хотя бы изредка, Кирилл Шорохов, головой своей пользуешься?

— Пользуюсь, — в груди у Кира опять привычно заклокотал гнев. Руки сами собой сжались в кулаки.

Этот человек, самоуверенный, сильный, раздражал его неимоверно. Бесила эта его привычка играть с людьми как кошка с мышкой, бесшумно подкрадываться, накрывать мягкой и сильной лапой, чуть выпускать когти, стальные и смертельные, снова убирать их, прощупывать слабые места, а потом бить — резко, безжалостно, наверняка.

Литвинов поднял с пола Никин рюкзак, подошёл к Киру, но отдавать рюкзак не спешил. Стоял и с видимым удовольствием наблюдал за эмоциями, которые вихрем проносились по лицу Кира.

— Понимаешь ли, Кирилл Шорохов, — искорки в зелёных глазах Бориса Андреевича стали ещё заметнее. — Пока ты тут, не сильно отягчая себя думами, носишься по этажам и геройствуешь, люди, умеющие с большей пользой для себя употреблять серое вещество в своей голове, получают не только преимущества, но и внимание тех, кого ты любишь. А вернее, той, кого ты любишь.

Слова, произнесённые ленивым медленным тоном, ударили в лицо, опрокинули. Кирилл вспыхнул, дёрнулся вперёд, не отдавая себе отчёт, что он делает, наплевав на то, что человек, который стоит перед ним — хищник, крупный, сильный, матёрый хищник, и игры в кошки-мышки и поддавки кончились, и даже если сейчас его прыжок на этого зверя будет последним в его жизни, он всё равно прыгнет, вцепится мёртвой хваткой в крепкое жилистое горло. И пусть его отшвырнут как котёнка одним ленивым взмахом большой когтисто-мягкой лапы, он всё равно сделает это. Кир подался вперёд и тут же замер, остановленный взглядом ненавистных зелёных глаз, оказавшихся почти вровень с его лицом. Смех, перекатывающийся золотистыми искорками, исчез, и на Кира смотрел другой Литвинов. Литвинов, которого он до этого не знал.

— Ты думаешь, Кирилл, что ты её любишь? Жизнью рискуешь, из штанов выпрыгиваешь, пыжишься. И это всё так и не так. По факту ты ещё щенок, и любовь твоя щенячья, бестолковая. Ты ревнуешь, страдаешь, сопернику готов глотку перегрызть. Обидки свои детские лелеешь, хочешь, чтоб всё тебе. Потому что вон ты какой, смелый и достойный. А ведь любовь, парень, это не про то, чтобы брать. Любовь — это отдавать. Себя. Всего. Без остатка. И головой думать прежде всего о том, что случится с той, кто тебе дорог, и как твои геройские поступки скажутся на ней. Потому что ты, болван, не собой рискуешь, ты ею рискуешь. Женщиной своей. Иди, пацан, и взрослей. Становись мужчиной. Уже пора.

И Литвинов сунул рюкзак в руки оторопевшему и онемевшему Киру.

***

Она так и сидела на лестнице, где он её оставил.

— Вот, — он, неловко потоптавшись, поставил перед ней рюкзак.

Из головы не шли слова Бориса Андреевича. Непонятно как, но своим чутьём Литвинов всё правильно понял, расшифровал, углядел все его никчемные метания и поставил на место — жёстко и прямолинейно.

— Ты какой-то не такой, — сказала Ника, задумчиво разглядывая его лицо. — Совсем другой.

И почти сразу же после этих слов поднялась, взялась за рюкзак, но Кир перехватил его, закинул себе на плечо. Понял, что она собралась уходить.

— Я тебя провожу.

— Как хочешь. До лифта.

— До лифта, — согласился он.

…На площадке перед лифтом людей было немного — усталая женщина, ссутулившаяся у стены, два мужика в форме техников, да группа девчонок, дёшево одетых и ярко раскрашенных. Ника подошла почти к самым дверям, бросила взгляд на индикатор. Оставалось чуть больше пяти минут.

— Эй, девки, куда собрались?

Реплика адресовалась не им, но Кир инстинктивно обернулся. К накрашенным и хихикающим девчонкам подвалила разудалая компания. Человек десять. Звонкий матерок прокатился по площадке, женщина у стены недовольно поморщилась, один из мужиков что-то сказал, наверно, сделал замечание, которое, впрочем, так и повисло в воздухе без ответа.

Кир напрягся.

Он почти всех их знал, тех, кто сейчас беззастенчиво вклинился в довольную стайку девчонок, гогоча и рассыпая пошлые шутки. Кого-то знал совсем хорошо, кого-то только по имени или кликухе. Кир и сам совсем недавно был частью их — таким же оболтусом, от скуки шляющимся по коридорам и цепляющимся к прохожим. Среди хохочущих пацанов промелькнула лопоухая голова Лёхи Веселова, пухлые, полудетские щёки, поросшие едва заметным светлым пушком, блестящие, вечно слюнявые губы. А чуть поодаль, за спинами ржущих пацанов, Кир углядел ещё двоих — знакомую коренастую фигуру на коротких кривых ногах и второго, чуть выше, с почти под ноль бритой бугристой головой. Татарин и Костыль. Кир почувствовал подступающий к горлу тошнотворный страх.

Последний раз он видел эту парочку на разрушенной Северной станции. В ту самую ночь.

Кир инстинктивно сделал шаг к Нике, встал так, чтобы заслонить её от них. Вряд ли здесь была хоть какая-то опасность — слишком много свидетелей, да и КПП недалеко, если что, всех их повяжут. Но он всё равно загородил её.

Его заметили не сразу. Но заметили.

— Пацаны, это же Шорох! — услышал он голос кого-то из шестёрок.

— Где?

— Да вон, с девкой! Эй, Шорох!

— Зря стараетесь, он теперь крутой чувак, в люди выбился…

— Знаем мы, как он выбился. Одним местом выбился…

— А чего? Ты бы, можно подумать, отказался? Оприходовать чью-то дочку, и всё — можешь считаться там своим, наверху… Я бы с радостью…

— Да кто тебе даст-то стакой рожей…

Шуточки сыпались, как горох, Кир даже будто ощущал их — они все попадали в цель, больно царапая его самолюбие. Но это неважно. Кир вдруг понял, что важно — чтобы они, эти оскорбления, не достали Нику. Он бросил на неё взгляд. Слышит или нет?

Ника, если и слышала, никак этого не показывала. Просто стояла и следила за индикатором, отсчитывающим секунды до прибытия кабинки.

— Да это же знаете кто? С Шорохом? Это же Савельевская дочка.

Ника едва заметно вздрогнула.

Кир напрягся, как перед прыжком. Чёрт, их слишком много. Да даже если бы и не так много, что это даст? Драться с ними? «Ты, болван, не собой рискуешь, ты ею рискуешь», — вдруг чётко прозвучали в голове слова Литвинова.

— Хорошо устроился, Шорох. Пялить дочь Главы Совета — это сильно.

— Да ладно, ни хрена он не устроился. Не подфартило ему. Нет теперь Главы Совета, кокнули его. Что, Шорох, обидно? Столько стараний и всё впустую.

Кир вскинулся. Сжался, как пружина, набрал воздуха, готовясь…

— Кирилл, не надо, — едва слышно проговорила Ника. И добавила. — Пожалуйста.

Она всё почувствовала, даже не оборачиваясь. И Кир сдержался. Он не понял, как, но сдержался. Уставился в чёртов индикатор… ну, давай же… сколько можно!

Наконец раздался долгожданный звук подъехавшего лифта. Двери раскрылись.

Ника подалась вперёд, потом обернулась и с нажимом произнесла:

— Не стоит, Кир. Не обращай внимания. И… до завтра, наверно.

Кир дождался, пока лифт закроется. Теперь надо уйти. Это просто. Всего-то несколько шагов. И пусть говорят, что хотят, он не будет их слушать. Он медленно направился по направлению к коридору. Считая шаги, чтобы заглушить долетающие крики.

— Что, не выгорело? Накрылся приятный вечерок? Да ты не расстраивайся, она всё равно какая-то стрёмная. Даже буферов нет, толком подержаться не за что. У нас на этаже девки поаппетитнее будут. Хоть у них папаши и не шишки. Или тебе теперь только бабу сверху подавай, на простых девчонок не стоит?

Остаток фразы потонул в диком гоготе.

Веселов! Это был голос Веселова. Кир резко обернулся.

Кривая самоуверенная ухмылка, наглый взгляд человека, уверенного в том, что за ним сила. И что он может нести всё, что угодно, совершенно безнаказанно. Всё это Киру было знакомо. Но его задела вовсе не очередная гадость, сказанная про Нику. Это ерунда и никакого отношения к Нике не имеет, теперь он это понимал. Его взбесило то, что это выпалил именно Лёха. Тот самый Лёха, который неделю назад жалко скулил у него под дверью: «Я влип, Шорох. Что мне делать? Мне больше не к кому идти».

Уже не соображая, что он делает, Кир остановился, сделал шаг в сторону компании — они притихли, явно предвкушая новое развлечение. Даже Костыль с Татарином прервали свой тихий разговор и замолкли, выжидая.

— Что, Лёха, сейчас ты смелый, да? Стоишь тут, среди таких же недоносков. А помнишь, как тогда, неделю назад приполз ко мне на брюхе? Забыл, как чуть не обоссался от страха у меня под дверью? Сейчас ты лихой парень, я погляжу. Опять спутался с теми, от кого тогда защиты просил? Что, не помнишь? Да пошёл ты…

Кир выругался, сплюнул и быстро зашагал прочь. Борясь с желанием вернуться, врезаться с разгона в эту хохочущую свору гиен, заткнуть их грязные рты. Посмотреть, как наглые ухмылки сменяются гримасой боли. Да, сам он, конечно, тоже получит, тут даже к гадалке не ходи, может, даже сломают чего, пока не подоспеет патруль и их не растащат. Но до этого момента, он, возможно, успеет добраться до Лёхи, вмазать ему от души, так, чтобы захрустели хрящи и брызнула кровь. И плевать, что потом ему придется отлёживаться несколько дней, ничего, отлежится, не в первый раз…

Но он не стал этого делать. Хотя желание было таким сильным, что даже мешало дышать. Но он не стал, потому что…

Ты, болван, не собой рискуешь, ты ею рискуешь…

Глава 12. Кравец

Власть… Именно власть привлекала Антона. Вовсе не деньги, деньги были всего лишь следствием, приятным бонусом, непременным приложением к власти. И не это плотское удовольствие, разрядка, которое он только что испытал, чувствуя, как трепыхается под ним уже покорённое девичье тело. Именно осознание своей почти безграничной власти над ней — вот что доставляло Антону наивысшее наслаждение.

Антон расслабился, волны оргазма, только что захлестнувшие его, медленно отступали. Он посмотрел в её лицо и даже не увидел, ощутил облегчение, которое Леночка испытала. Она, конечно же попыталась скрыть от него то, как рада, что всё закончилось. Маленькая горничная была понятлива — знала, каких эмоций и реакций он от неё ждет. Наслаждение и удовольствие в этот спектр не входили, равно как и это чувство облегчения, счастливый выдох, который ей не удалось сдержать. Обычно, она была более осторожна, а тут не справилась, прокололась. «Слава богу, всё закончилось», — прочитал он на её лице.

— Открой глаза, — вкрадчиво проговорил Антон, удовлетворенно отмечая, как она снова напряглась, вытаращилась на него со смесью ужаса и покорности. — Я же просил тебя, чтобы твои глаза были всё время открыты. Неужели, так сложно это запомнить?

Её ужас усилился. Она уже понимала, что за этим последует, дёрнулась, прикусила губу, прошелестела «извините» — смешно, но она всё ещё называла его на «вы», и это ему нравилось. Молодец, знает своё место.

Он помедлил, оттягивая неизбежное, лениво размышляя, как наказать её на этот раз. Потом поднял руку, замахиваясь, отметил, как она невольно чуть отвернула голову, ожидая удара по лицу, и тут же другой рукой быстро с силой сжал её грудь, выкрутил, словно пытаясь отделить её от остального тела. Девчонка вскрикнула, и Антон почувствовал, как по его лицу расплывается широкая улыбка.

— Всё, свободна, — сказал он, отстраняясь от неё, легко поднялся с постели, накинул на плечи халат, небрежно брошенный тут же на спинку стула. Краем глаза отметил, как Леночка нерешительно замерла.

— Можешь идти, — подбодрил он её, и только когда она попыталась встать и потянулась к разбросанной одежде, вскользь добавил. — Или… — и едва сдержал улыбку, когда она снова застыла, боясь пошевелиться.

Иногда Антону казалось, что именно вот эта вот неспешная игра в «кошки-мышки», когда он то отпускает жертву, позволяя ей почти поверить с своё скорое освобождение, то снова останавливает, наблюдая за ужасом и разочарованием, доставляет ему больше удовольствия, чем непосредственно сам процесс. И да, именно власть и давала такое чувство. Власть над этой молоденькой дурочкой. Власть над подчинёнными, которые тоже Антона побаивались и ловили каждое слово. Власть над женой и сыном, хотя это уже забавляло гораздо меньше, чем раньше.

Говорят, что аппетит приходит во время еды. Вот к нему он так и приходил, постепенно.

Когда-то он был просто Антошей, тихим, незаменимым для определённого круга лиц, которые снисходительно похлопывали его по плечу, небрежно сбрасывая подачки. Подачками Антоша никогда не брезговал, подбирал, улыбался, примечая всё и нащупывая те места, на которые при удобном случае можно надавить, чтобы тихонько вскарабкаться чуть выше. И он карабкался и однажды из Антоши превратился в Антона, а дальше, понемногу подбирая под себя всё больше и больше власти и возможностей — в Антона Сергеевича. Это был естественный процесс его жизни и развития, но каждый раз, забираясь на очередную вершину, он чувствовал, что хочет ещё. Дальше. Выше. Больше.

Напуганная горничная Рябининых, подобострастные подчинённые на работе, забитая дура-жена — это мелко, пошло. И уже неинтересно. Такой образ жизни начал жать Антону Сергеевичу Кравцу, как жмёт узкий в плечах пиджак.

То, что Антон делал сейчас, мало отличалось от его круга обязанностей при Литвинове. Ну разве что тем, что при Литвинове он состоял официально, а при новом Хозяине (Кравец звал его про себя Хозяином) ему отводили роль в тени, что до определённого момента времени Антона устраивало, но только до определённого. Сейчас он считал, что время выйти из тени пришло. Но Хозяин медлил. Кормил его завтраками. Облажавшийся по всем статьям Юра Рябинин сидел в Совете, прочно примостив свою широкую задницу в мягкое кресло — корни уже, наверно, пустил, не оторвать, а он, Антон, который по сути всё дело и спас, прозябал на задворках, находя утешение в унижении горничных, и, похоже, никто никуда его двигать дальше не собирался. Никаких подвижек в его карьере не намечалось, и в Совете, куда метил Антон, по-прежнему сидел недоумок Богданов, невесть как занявший место Литвинова. Осознавать сей факт было неприятно, но это было полбеды. По-настоящему Антона тревожило другое.

Кравец задницей чувствовал, что его кинут. Если только кинут, а не больше… Его и так готовили на роль овечки на заклание — убийство Савельева ведь требовалось на кого-то повесить, — но Антон в рубашке родился, не иначе, и сначала судьба великодушно подсунула ему Вадика Полынина, а потом ещё и сделала так, чтобы Савельев не остался лежать и остывать на платформе, а свалился вниз, и потому числился сейчас без вести пропавшим. Что тоже играло на руку Кравцу. Не убит же — пропал без вести, значит, и собак за его смерть пока вешать ни на кого не надо. И у него, Антона, есть ещё месяц, чтобы подумать.

Антон подошёл к столику, налил себе в стакан воды, медленно с удовольствием выпил. Дел на сегодня у него больше не было, он собирался отпустить эту дурёху, вернуться домой, поужинать и запереться в своём кабинете. И ещё раз не спеша и внимательно разложить все свои карты, покрутить что к чему.

Увы, козырей было немного, да и были ли они козырями — вот в чём вопрос. Антон пока не до конца понимал. Маленькая пластиковая фотокарточка дочери Савельева, найденная им на нижней платформе Северной станции, и невнятная информация от ныне покойного Вадика Полынина — о секретной АЭС где-то в недрах Башни, о которой судя по всему сейчас кроме Руфимова и горстки людей никто не знает. И Хозяин не знает. И это правильно. А он, Антон, пока помолчит. Попридержит эту информацию. До лучших времён…

Антон покосился на застывшую в напряжённой позе обнажённую девушку. Хороша девка, очень хороша. И не просто хороша, но и полезна. Свой человек в доме Рябинина — это уже неплохо, такое всегда может пригодиться. Всё-таки крупно ему повезло тогда, когда она налетела на него в коридоре, и этот шанс Антон не пропустил, использовал. Одного везения мало — важно ещё и уцепиться, раскрутить до конца, выжать всё из слепого случая. Тут он хорошо сработал. Хорошо бы не слажать и в остальном. Хорошо бы…

— Встань! — проговорил он. От пришедшей в голову идеи по телу пробежала лёгкая судорога и внизу живота потеплело, напряглось. — Подойди ко мне…

Лена покорно приблизилась. Антон отставил стакан, с удовольствием оглядел ладную девичью фигурку, находящуюся сейчас полностью, целиком в его власти…

И тут в дверь постучали.

Антон выругался. Эта небольшая квартирка на триста сорок восьмом уровне, которую он использовал для разрядок с такими вот Леночками и ещё иногда для встреч с теми, связь с кем требовалось скрывать от его обычного окружения, была мало кому известна. Точнее, почти никому.

— Одевайся, дура, — грубо бросил он девушке, вздрогнувшей от неожиданности, вышел в коридор, прикрыв за собой дверь, и напоследок добавил: — Сиди тихо, не высовывайся.

Этот неожиданный стук мог значить одно из двух. Или всё очень плохо, настолько плохо, что Антон даже думать не хотел об этом. Или же, напротив, вмешался тот самый случай, который надо схватить обеими руками и использовать на полную катушку. И его хваленая чуйка ему подсказывала, что это как раз второй вариант. Неожиданный шанс, который при должном умении способен обеспечить ему победу — место в Совете или по крайней мере жизнь, что тоже немало.

Глазка тут не было, и Антон не без внутренней дрожи взялся за ручку и распахнул дверь, приготовившись к любой неожиданности.

***

Если бы не крайняя нужда и обстоятельства, Кравец никогда бы не имел дел с человеком, который сейчас сидел перед ним на диване в гостиной, щуря и без того узкие глаза на плоском как тарелка лице. Антону нравились психологические поединки, витиеватые беседы, в процессе которых можно было нащупать слабые места соперника, просчитать способы воздействия. А тут — Антон слегка покосился на туповатое и злобное лицо собеседника — какие слабые места, тут и мозгов-то нет, всё на инстинктах. Но на чертовски развитых инстинктах, отточенных непростой жизнью на самых нижних ярусах. И вот этих нечеловеческих инстинктов Антон всегда опасался, понимал, что тут ловкие психологические штучки не подействуют. Против лома нет приёма, вспомнилась ему какая-то старая поговорка.

Антон медленно прошёлся из одного угла комнаты в другой, засунув руки в карманы халата. Пожалел, что гость застал его в таком виде, можно сказать почти без штанов — из-под халата видны были худые, голые ноги. Антон заметил, как в узких глазах, почти потерявшихся в припухших веках, мелькнуло и тут же погасло что-то похожее на насмешку. Непроницаемое восточное спокойствие, замешанное на хитрости и жестокости, невозмутимое плоское лицо с приплюснутым, словно обрубленным носом — у этого парня даже кличка была подходящая, навевающая мысли о бесконечных степях и кочевых племенах, ордах, сметающих всё на своем пути. Татарин.

— Что у тебя? — Антон остановился.

— Так это… информация, она того… денег стоит, — раскосые глазки за припухшими веками жадно блеснули.

— Хорошая информация денег стоит, Игорь. Именно — хорошая, — поправил его Антон. Он упорно называл его по имени, словно это могло защитить от вековой звериной жестокости, сквозившей в ленивых, с трудом подбираемых словах.

— Так у меня и есть хорошая, — губы Татарина растянулись в улыбке.

— Ну, если хорошая, то заплачу. Не обижу, ты меня знаешь. Давай, выкладывай, что там у тебя, только быстрее, у меня мало времени.

— Деньги бы вперёд.

— Получишь, я сказал. Нет у меня сейчас с собой. Говори.

Узкие щёлочки из-под набрякших век недоверчиво блеснули, но жадность победила.

— В общем, прокололись мы тогда с Костылем малёхо… — начал Татарин издалека. — Подслушали нас, когда мы тёрли про ту станцию. Я сразу почуял, шушерил там кто-то, за дверью. Костылю сказал, а он — чего звонишь? А я такие вещи влёт секу…

— Кто подслушал? — перебил Кравец.

— Ну, так, один из наших. Мелкая сошка, шестёрка.

Антон почувствовал разочарование.

— Ну и разбирайтесь сами с вашей шестеркой, что я вам, нянька, что ли.

— Да разобрались мы, не вопрос.

— А я-то тогда тут причем? Мне, Игорь, вам за ваш прокол платить что ли? Чего-то я тут не понимаю, — Кравец присел напротив, заглянул в плоское широкое лицо своего собеседника. Жирные щёки, лоснящиеся, бугристые — память от подростковых угрей. Едкий звериный запах пота. — Сами прокололись, сами и разгребайте.

— Да разгребли уже, тряханули пацана чуток, он сам всё выложил. Хорошая информация, Антон Сергеевич. Не фуфло. Денег бы.

Кравец молчал. Выжидал. В душе появилось какое-то предчувствие. Пока ещё смутное, очень смутное…

— Будут деньги. Говори.

Татарин довольно хмыкнул.

— Короче, пацан один есть. Он с нашего этажа. Может, слышали. Который ещё с того карантина удрал … Слухи ходят, что он того, мутит с Савельевской дочкой… Шорох…

Антон едва сдержал возглас удивления.

— Что за Шорох? — с деланным равнодушием переспросил он, хотя уже понял, о ком говорит Татарин.

— Да Кирюха Шорохов.

— И что этот Шорохов? Он, что ли, вас подслушал?

— Не, подслушал Лёха. Он на Костыля шестерит. А Шорох, он кореш Лёхин…

— Игорь, говори понятнее, будь добр, — Антон, чтобы скрыть волнение, снова поднялся, медленно прошёлся по комнате. — Мне не очень интересно слушать про ваши взаимоотношения — шестёрки, кореша. Ты по делу давай.

— А я и говорю по делу. В общем, встретили мы сегодня Шороха, он как раз с девахой этой рыжей был, ну с Савельевской дочкой. Пацаны к ним подвалили, понятно цеплять стали, а то запонтился Шорох, западло ему теперь с пацанами. Ну побазарили, то, сё, и тут Шорох с Лёхой схлестнулся. Брякнул тому, типа, как припёрло, ты ко мне прибежал. Слово за слово, видим, скурвился Лёха, засыпался. Костыль мне подмигнул, ну мы Лёху и поприжали, вставили очки, всё, как надо…

Антон досадливо морщился, слушая речь Татарина, густо пересыпанную жаргонными словечками. Но суть была понятна, и… Чёрт, какое же невероятное совпадение. Кирилл Шорохов, тот самый пацан, появление которого спутало карты самому Литвинову. Или это не совпадение?

— В общем, чушпан этот нам всё рассказал. Зассал он, сдал нас тогда Шороху. А тот сразу и рванул куда-то. Лёха не знает, куда, это точно… Костыль ему и банок прописал, да и вообще помочалил знатно, так что, всё, что надо, мы с Лёхи выстригли…

Антон не слушал. Судьба Лёхи, как и методы выбивания сведений, которыми пользовался Костыль, его волновали мало. События замелькали у него перед глазами, разрозненные факты складывались в картину… очень интересную картину.

«Шорох, с Савельевской дочкой»… «рванул куда-то»…

Фотография Ники Савельевой, найденная им на той платформе. Пятна от якобы ржавчины. Картинка постепенно вырисовывалась. Нет, далеко не всё ещё было понятно, многое так и оставалось не выясненным. Но все ниточки сходились на этом мальчишке, Кирилле Шорохове. Пацана надо брать. И чем скорее, тем лучше. Мозг Антона заработал с бешеной скоростью, просчитывая возможные варианты развития события.

— Так это… денег-то заплатите? — Антон только сейчас заметил, что Татарин поднялся и настороженно наблюдает за ним.

— Заплачу, — кивнул он.

— А с Лёхой-то чего делать?

— Игорь, — Антон жёстко посмотрел на Татарина. — Ваши проблемы меня не касаются. Если вы уверены, что вытащили из него всё… что ж… Больше он не нужен. Понятно? Сами разбирайтесь. Это ваша ошибка, вам её и устранять.

— А Шорох, с ним что? Тоже?

— А вот тут повремените, — Кравец поднялся с кресла. — Завтра днём, часа в три. Заведение на восемьдесят первом помните?

Татарин нахмурился.

— Притон тот, что ли?

— Заведение, — повторил Антон, слово «притон» ему не нравилось, и он старался его избегать. — В общем, жду вас там. Обоих.

— А деньги?

— Будут тебе деньги, Игорь. И даже, возможно, больше, чем ты рассчитываешь. И даже новое задание будет, скорее всего. Так что, завтра, в три часа. Понял?

Когда Татарин наконец-то ушёл, Антон перестал сдерживаться и стал нервно расхаживать по комнате, переваривая полученную информацию.

Итак, непонятно, остался ли жив Савельев. Может, и не остался. Может, этот парень, Кирилл Шорохов, просто свидетель. Если так — убрать и дело с концом. Но что-то ему подсказывало, что не всё так просто с этим парнем. И то, что он вертится около дочери Савельева, и эта фотография, найденная внизу… если Шорохов просто свидетель, и фотография принадлежала ему, зачем ему было спускаться вниз? Нет, тут нельзя торопиться. Никак нельзя. Но и медлить не стоит.

Сейчас надо пойти к себе, ещё раз все обмозговать. Разгадка близка, совсем рядом. Не ошибиться бы. Да, надо идти к себе… Чёрт!

Антон подскочил на месте, когда вспомнил, что в спальне всё ещё сидит Леночка. Как он забыл? Он быстро прошёл в соседнюю комнату.

По тому, как она вздрогнула, как метнулись в сторону её глаза, тут же понял — подслушала. Он резко подошёл к ней, вплотную, пригвоздил взглядом.

— Что ты слышала? — резко спросил он. — Ну, отвечай.

— Я… я ничего… почти ничего, — залепетала она, сжавшись, словно в ожидании удара. Ему и захотелось её ударить, сильно, наотмашь, чтобы голова зашаталась, как у тряпичной куклы.

— Что ты слышала? — медленно повторил он.

— Почти ничего…

— Говори.

— Я слышала, вы про него говорили… Пожалуйста, не надо…

Антон замахнулся, но сдержался. Наоборот, резко сменил тон.

— Ну, чего ты испугалась, глупая? Не бойся. Ты же хорошая девочка?

Леночка неуверенно кивнула, не сводя взгляда с его занесенной руки. Антон руку опустил.

— Про кого мы говорили? Скажи мне, не бойся…

— Про Кирилла… — прошептала она.

— Не слышу. Громче.

— Про Кира Шорохова…

— Ты его знаешь? — быстро спросил Антон.

— Да…

Когда-то, в юности, Антон очень любил играть в карты. Заядлым картежником он не был, но иногда с приятелями по учёбе они любили расписать пульку. Антон находил это дело забавным и не бесполезным. Тот же преферанс учил просчитывать ходы и выстраивать стратегии, опираясь на случай, фортуну. В отличие от шахмат, где соперникам давались равные возможности изначально, в преферансе всё зависело от карт, которые сдавались игрокам, и от прикупа. Всё это невозможно было просчитать заранее, но именно это и было наиболее ценным — уметь извлекать выгоду при любом раскладе, не взирая на фактор неизвестности.

Сейчас Антон почувствовал себя игроком, который вынужден вести свою партию при невнятных козырях и уже не особо надеясь на удачу, внезапно срывает в прикупе трёх тузов.

— Откуда ты его знаешь?

— Он с нашего этажа. Я с ним встречалась, — Леночка слегка смутилась, и Антон тут же понял, что отношения у Леночки с Шороховым явно выходили за границы просто приятельских.

— Ты сейчас с ним поддерживаешь отношения? — и заметив её испуг, поспешил добавить. — Не волнуйся, говори, как есть. Я не ревнив. А вот когда мне врут — не люблю. Очень не люблю.

— Нет, не поддерживаю. Ну, то есть, не поддерживала почти. Давно уже. А вот вчера…

Она замолчала, закусила губки.

— Так что вчера? — почти ласково спросил он.

— Он зашёл ко мне. Неожиданно…

— К тебе?

— Ну, не ко мне… К Рябининым, я там была.

— Шорохов приходил к Рябининым?

— Их дома не было, они все на концерт ушли. Он сказал, что увидел меня и… в общем, он странный какой-то был…

Нет, это даже не три туза. Антон нетерпеливо облизал губы. В прикупе, который он только что вскрыл было не три туза, а лучше, много лучше. Там было два туза и джокер. Карта, которая давала умелому и опытному игроку практически неограниченные возможности. При ловком использовании, разумеется. И этим джокером был Кирилл Шорохов. Пока ещё Антон не совсем понимал, что тот знает, какая у него роль, и, главное, как он может использовать этого странного пацана, постоянно путающегося в играх сильных мира сего, к коим Кравец нескромно причислял и себя. Но то, что Шорохов именно джокер, и этого джокера он только что получил, Антон не сомневался.

— Садись, Лена, — он усадил её на кровать, не отводя от неё взгляда. — И рассказывай. Всё по порядку. Не упуская ни одной детали. Подробно. И не надо ничего скрывать. Меня не волнует, какие у вас там были отношения с этим Шороховым. Но если ты соврёшь или умолчишь о чём-то…

Антон недобро улыбнулся, с удовольствием отметив, что его улыбка оказала на Леночку нужное воздействие. Она покорно начала говорить. И Антон, который внимательно наблюдал за её лицом, отметил, что там есть что-то ещё, помимо страха и покорности. Злость. И даже ненависть. Но сейчас чувства какой-то глупой девчонки его мало волновали. Плевать ему на то, с кем она спит и какие эмоции испытывает к этому мальчишке. Это его никак не касалось, он действительно был не ревнив. Важно, что сейчас главным её чувством был именно страх. Страх перед ним, Антоном, и он был уверен, что этот страх пересилит всё остальное.

«Так кто ты такой, Кирилл Шорохов, — размышлял он, слушая сбивчивый рассказ перепуганной дурёхи и ощущая зуд игрока перед решающей схваткой, предвкушение победы. — Кто ты? Просто недоумок, по какой-то странной прихоти судьбы вечно оказывающийся в гуще событий, или чья-то марионетка, которую умело дёргают за ниточки, намеренно путая карты. И если ты — марионетка, тогда кто стоит за тобой? В любом случае, мне кажется, Кирилл Шорохов, настало время нам с тобой познакомиться поближе. Самое время».

Глава 13. Величко

Это заседание Совета претендовало если не на звание самого шумного и нервного (бывало и круче орали, и когда тот Закон принимали, да и после, когда вскрылись махинации Литвинова — тогда тоже дым стоял коромыслом), то на звание самого бестолкового — уж точно. Константину Георгиевичу Величко было, что вспомнить и с чем сравнить: сколько таких заседаний ему пришлось пережить, и не сосчитать. Всякое видал. Но такого, как сейчас, общего ощущения растерянности, он припомнить не мог.

Удивительно, размышлял он, казалось бы, сколько просуществовала должность Главы Совета? Всего-то ничего, пару месяцев. Пшик, да и только. И Савельева диктатором тоже назвать было нельзя — он, хоть и крепко держал власть, но всё-таки старался прислушиваться к остальным. А поди ты, такое ощущение, что все настолько привыкли к тому, что над ними кто-то стоит, что сейчас, оставшись без Главы, никак не могут организоваться, говорят все одновременно, друг друга не слушают, перебивают, хуже детей на перемене между уроками. Так и тянет стукнуть кулаком по столу и призвать всех к тишине, как делал это когда-то его школьный учитель. Вот только роль учителя Величко брать на себя не хотел. И на место Савельева не очень-то и метил. Ему было достаточно своего сектора, там да, там Константин Георгиевич крепко держал рычаги управления и гордился тем, что у него всё работало как часы — чётко, слажено и точно. Но по всему выходило, что сейчас придётся взвалить на себя всю Башню. Потому что, увы, больше некому. И сегодняшний балаган иллюстрировал это как нельзя более верно.

Балаган — точное слово. Один клоун Богданов, громкий, краснолицый, пытающийся острить к месту и не к месту, чего стоил. Да и вообще, весь состав Совета его раздражал. Кого ни возьми — опыта с гулькин нос. Пожалуй, только он один остался из старой гвардии, да Звягинцев, глава сельскохозяйственного сектора. Но Звягинцев всегда был замкнут, немногословен, в интригах и раньше не участвовал и, кажется, вполне был доволен тем, что имеет. Во всяком случае он и сейчас помалкивал. Хотя этот новый бюджет и по его сектору вдарил.

Впрочем, и сам Величко пока слово не брал — наблюдал. И были на то у него свои резоны. К тому же, всю эту молодую поросль он всерьёз не воспринимал, считал почти всех или выскочками, как и самого Главу Совета, погибшего Савельева, или просто никчёмными прихлебателями, которых добравшийся до власти Павел Григорьевич приблизил к себе, чтобы заручиться поддержкой. Что было хуже — Величко не знал, да и думать про это ему не хотелось. Он сидел в Совете уже бог знает сколько лет и ощущал себя динозавром, случайно выжившим после падения астероида. А уж после смерти Ледовского, это ощущение только усилилось. Он бы давно уже всё бросил к чёртовой матери и отправился на покой, внуков растить, гулять по паркам и читать книги, на которые никогда не хватало времени. Но, увы, совесть не позволяла оставить пост и отдать всё молодёжи — эти способны ради своих идей и амбиций любое дело завалить. Рано ему ещё на покой.

Последние пятнадцать лет Величко своей миссией видел сдерживание Савельева. С тех самых пор, когда молодой и амбициозный Павел Григорьевич пришёл в Совет главой сектора жизнеобеспечения, так и началась эта война между ними, иногда острая, почти переходящая в открытый конфликт, иногда с периодами затишья, что, всё равно, не отменяло их вечного противостояния. Хотя, как ни странно, по всем основным вопросам они всегда с Савельевым сходились. Почти по всем. Но почему-то это ещё больше раздражало Константина Георгиевича. Поскольку свидетельствовало о том, что дело тут не в идейных разногласиях, а в личной антипатии. А настоящий профессионал должен быть выше этого. Вот Величко и пытался быть выше. Иногда даже получалось. Но справиться с этой неприязнью окончательно он так и не смог.

И вот теперь Савельева нет. Домахался шашкой. Допрыгался. Хоть и выскочкой был, а всё равно жалко. Но хуже было другое, и Величко это точно знал — человек, который организовал убийство Павла Григорьевича на заброшенной станции, скорее всего, сейчас сидел тут, среди них. Конечно, была небольшая вероятность, что Савельев с Полыниным стали случайными жертвами бандитских разборок — Савельева даже новая должность не изменила, как мотался по этажам, так и продолжал это делать. Но в такую вероятность Величко верил слабо. Чутьё подсказывало, что за всем этим кто-то стоял.

Вот потому и помалкивал Константин Георгиевич. И внимательно наблюдал за каждым — этот «кто-то» должен выдать себя, непременно должен. А он подождёт и посмотрит. Это они, молодые, вечно торопятся, спешат, боятся не успеть. А иногда лучше не спешить и набраться терпения, и, если в Совете завелась крыса, однажды она проколется. Обязательно проколется.

Величко поморщился — сидевший рядом Мельников повысил голос, стараясь перекричать общий гвалт. Его попытался перебить Руфимов, но не смог, махнул рукой, замолчал. Величко отметил, что Руфимов, обычно на заседаниях ведущий себя так, словно отбывал наказание, сегодня был возбуждён и явно хотел что-то сказать. Но никак не мог прорваться, завладеть вниманием.

С другой стороны стола возмущённо переговаривались Богданов с Соколовым, кажется, не слушая особо друг друга, просто вываливая на собеседника ворох своих проблем. Впрочем, проблемы были у всех. После того как два дня назад Ставицкий предъявил им бюджет, подписанный Савельевым, все члены Совета пребывали в состоянии близком к панике, да что там скрывать, даже он, Величко, до сих пор не представлял, как латать некоторые дыры, образовавшиеся в финансировании.

— Я не понимаю, почему мы должны следовать этому бюджету, — наконец-то Мельников добился внимания аудитории, все примолкли и напряглись.

— Потому что это бюджет, подписанный Павлом Григорьевичем, — подал голос Ставицкий.

— Савельев мёртв! — резко припечатал его Мельников. — И потом, я уверен, что Савельев не мог это подписать. Я тем утром с ним говорил и видел проект бюджета. Другого бюджета.

— А днём мне курьер принёс новый бюджет, — ответил Ставицкий, снял очки и часто заморгал. — Часа в два дня, кажется. Да вот, Юрий Алексеевич как раз был у меня, он всё видел.

И Ставицкий обернулся к Рябинину в поисках поддержки.

Рябинин, до этого мрачно молчавший, погружённый в какие-то свои думы, вышел из спячки, нехотя кивнул и снова потерял интерес к происходящему.

Чёрт, понабрали непонятно кого, разозлился Величко. Рябинин этот… куда ему до Алексея Игнатьевича, тот всю Башню со своими вояками в ежовых рукавицах держал, а тут… Куда ни кинь, опереться не на кого. С кем работать-то? Богданов? Этот вообще, кажется, глуп и даже не может этого скрыть. Достойная замена Литвинову, ничего не скажешь. Руфимов — тот просто открыто тяготится своей новой должностью, у него на лице написано, что дай ему волю, рванёт обратно на станцию и носа наверх не покажет — увлечённость и преданность своему делу главы энергетического сектора ни для кого не была секретом.

Нет, Величко где-то понимал, почему так вышло. Савельеву в предусмотрительности было не отказать. Такими как Руфимов, Богданов, Рябинин управлять легче лёгкого. Но всё это работало, только пока во главе Совета сидел он, Павел Григорьевич Савельев, вникавший во все проблемы, работавший с утра до вечера. Только нельзя всё было замыкать на одном человеке. Или почти всё. Вот нет теперь Савельева — и что? Всё трещит по швам и того и гляди рухнет.

— А вы что, Олег Станиславович, сомневаетесь в подлинности подписи? — ехидно спросил Богданов.

— Я во всём сомневаюсь, — буркнул Мельников.

— У вас доказательства какие-то есть? — продолжил Богданов ещё более ехидным тоном.

— Есть, нет — какая разница, — снова взвился Мельников. — Даже если подпись настоящая, даже если Савельев рехнулся и решил всё пустить коту под хвост. Почему мы сейчас-то должны следовать этому бюджету? Когда Савельев погиб?

— Но другого бюджета нет, — попытался возразить Ставицкий, но был прерван Мельниковым.

— Значит, надо сделать! — отрезал он. — Я не понимаю, почему мы должны подчиняться человеку, который уже мёртв? Мы тут вообще, зачем сидим?

Ох уж эти молодые, снова мысленно вздохнул Величко и наконец-то заговорил.

— Вы действительно не понимаете, Олег Станиславович, — чуть снисходительно заявил он, с удовлетворением замечая, что при звуке его голоса все как бы подобрались, стали прислушиваться. Всё-таки авторитет и опыт — великая вещь.

— Что я не понимаю? Что из-за какой-то бумажки непонятного происхождения…

— Всё не так просто, — Величко не дослушал, обернулся к главе юридического сектора, красивой, ухоженной блондинке, отметив про себя, что вот и эта женщина появилась в их Совете совсем недавно, ещё один человек Савельева, хотя, надо признаться, тут Павел Григорьевич сделал правильный выбор. — Анжелика Юрьевна, будьте добры, поясните, если кто тут ещё не в курсе. Я всех попрошу послушать.

Величко подумал, что не удержался, всё-таки взял на себя роль учителя.

— Дело в том, — с готовностью заговорила Анжелика Юрьевна, заправляя за ухо белокурую, выбившуюся из прически прядку. — Что формально Павел Григорьевич жив, и значит он всё ещё юридически считается Главой Совета.

— То есть, как это жив? — хохотнул Богданов. — Смеётесь, что ли, Анжелика Юрьевна? Его же убили.

— Официально он считается пропавшим без вести, потому что тело не найдено, — терпеливо пояснила Анжелика Юрьевна. — По закону только через месяц, если не будет иной информации, мы сможем признать его погибшим и вот тогда уже назначить нового Главу Совета. А до этого мы обязаны ещё месяц подчиняться всем тем распоряжениям, которые оставил Савельев.

— Месяц! — простонал Руфимов так громко, что все присутствующие обернулись к нему. — Целый месяц! Это невозможно!

— Что невозможно? — поинтересовался Величко, но Руфимов прикусил губу, отвёл взгляд и, кажется, ушёл в свои мысли.

— Нет, ну это чёрт знает, что такое! — снова вылез Богданов. — У нас что, какие-то глупые формальности важнее, чем…

— Дмитрий Владимирович, как вы можете такое говорить? — Анжелика Юрьевна вскинула на Богданова большие синие глаза и покачала головой. — Вы же глава административного сектора, должны понимать, что без этих формальностей не будет порядка.

— Да вы с ума сошли? — Мельников даже приподнялся со своего стула. — У вас там бумажки какие-то, у вас, Сергей Анатольевич, — он кивнул в сторону Ставицкого. — цифры и графики, у вас, Константин Георгиевич, — он упрямо посмотрел на Величко. — оборудование и машины. А у меня люди! Живые люди, которые нуждаются в помощи. Вы что, им предлагаете месяц обождать? Не болеть? Так, да?

Он медленно обвёл глазами каждого присутствующего.

— Мне всё это тоже не нравится, — ответил Величко, кажется, единственный выдержавший прямой взгляд Мельникова. — Но, к сожалению, Анжелика Юрьевна права. Существует определённый порядок, и если мы первые начнём его нарушать, как нам захочется, то всё очень быстро скатится в хаос. Вы этого хотите?

Судя по лицу Мельникова, плевать ему было на хаос, он думал сейчас только о своих больницах, которым совершенно безбожно урезали финансирование этим новым бюджетом. Думал об умирающих людях. И готов был спасать их любой ценой.

Вот в этом-то и есть наша беда, подумал Величко, не спеша оглядывая притихших членов Совета. Именно в этом — у нас тут полно специалистов во всех областях и ни одного управленца. Способного посмотреть на проблему масштабно, а не с высоты исключительно своей колокольни. Вот ведь неглупый же мужик Мельников. Совсем неглупый. А дальше своего сектора не видит и видеть не хочет. Подайте ему финансирование, а там — хоть трава не расти.

Он вспомнил, как совсем недавно, когда Савельев ещё не занял место Главы Совета, и шла невидимая борьба между ним и Борисом Литвиновым, и в этой борьбе каждый набирал сторонников, ведя предварительные беседы с тем или иным членом Совета, к нему пришёл Ледовской. И они долго с ним спорили, с генералом. Как раз про это спорили. Алексей Игнатьевич обстоятельно доказывал ему, Величко, что во время кризиса всей полнотой власти должен обладать один человек. Это обеспечивает быстроту принятия решений и их эффективность. Они тогда долго дискутировали на эту тему, засидевшись в его кабинете почти до самой ночи. Ледовской был умным мужиком и спорить умел отменно: приводил аргументы, подтверждающие его точку зрения, обращался к историческим примерам — Ледовской историю знал очень неплохо, для военного и вовсе великолепно. И тогда, в ходе спора Величко и сказал Алексею Игнатьевичу, что, может, диктатура оно и неплохо в определённых обстоятельствах, но беда всех диктаторов в том, что неизбежно мельчает их окружение. Потому что сильные и умные — это конкуренция, ими управлять сложно. Проще набрать людей из своих, пусть не самых лучших, зато самых удобных. И вот сейчас ему приходилось воочию наблюдать подтверждение своей правоты. Вместо властного и умного Литвинова — полный придурок Богданов, вместо самого железного генерала — его мелкая сошка Рябинин, вместо финансового гения Кашина — Ставицкий…

Словно подслушав, что Величко думает именно о нём, Ставицкий заговорил, по своему обыкновению смущаясь и нервно теребя папку с документами, лежащую перед ним.

— Но ведь Павел Григорьевич не просто так подписал этот бюджет. Наверняка у него на это были свои резоны. По сути, ничего невыполнимого там нет. Ну, подрезали немного сектор здравоохранения, да и прочие тоже…

— Это вы называете немного? — холодно осведомился Мельников.

— Но…

Ставицкий окончательно смутился. А Величко теперь не отрываясь смотрел на него. А ведь когда Савельев протащил сюда своего двоюродного братца вместо внезапно скончавшегося Кашина, Величко посчитал, что это решение как раз из той самой оперы — теперь в Совет будут набирать не профессионалов со способностями к управлению, а хватать кого ни попадя по принципу «свой-чужой». Ничем другим кроме родства повышение Ставицкого Константин Георгиевич объяснить не мог. Но после того, что он узнал вчера, Величко стал сомневаться. И теперь внимательно смотрел на смущённого и мямлящего Сергея Ставицкого, отмечая каждую мелочь. И временами ему казалось, что не так всё просто с этим заикающимся от волнения кузеном Павла Григорьевича. А временами, напротив, никак не мог поверить в то, что Ставицкий на самом деле ведёт свою игру, а значит, является холодным, расчётливым, хитрым… Да и доказательств никаких нет. И мальчик тот мог перепутать, да и вдова тоже — мало ли что взбредёт в голову женщине, чтобы обелить своего мужа, того самого повесившегося инженера Барташова.

***

— Константин Георгиевич, я ничего не мог поделать, правда…

Лицо Славы Дорохова выражало непривычное замешательство — такое Величко видел впервые. Его личный помощник был смышлёным и расторопным, не страдал излишней сентиментальностью, дела вёл умело и жёстко, и потому видеть растерянность в его глазах было немного непривычно.

— Ну не драться же я с ней должен был? — Слава развёл руками. — Не представляю, как вообще ей удалось проникнуть наверх, пройти охрану, военных…

— Сейчас разберёмся, Слава. Не мельтеши.

Величко, отодвинув растерянного помощника в сторону, прошествовал в свой кабинет, и, едва переступив порог, понял, что же привело Славу в замешательство.

Женщина, сидевшая на стуле спиной к входу, при звуке отворяемой двери тут же вскочила, повернула злое, красивое, хоть и усталое лицо. Дёрнула за руку мальчика, лет шести, заставляя его тоже подняться. Константин Георгиевич знал такой типаж женщин — знал и никогда не любил — такие идут напролом, пользуясь красотой и самоуверенностью как тараном, поставленных целей добиваются с наскока, нахрапом, компенсируя природную глупость природными же внешними данными.

Впрочем, глупой женщина не была. Это Величко тоже понял сразу, она даже не успела заговорить.

— Это Барташова, — шепнул на ухо Слава, и, услышав знакомую фамилию, Величко поморщился.

Это не укрылось от внимания женщины, и худое, скуластое лицо её стало ещё злее.

— Да Барташова, — с нажимом выговорила она. — И я пришла к вам, Константин Георгиевич, не просто так.

— Милочка, — Величко увидел, что при обращении «милочка» её губы дрогнули и скривились, и не отказал себе в удовольствии повторить. — Милочка, если вы пришли меня разжалобить или зачем-то там ещё, то напрасно. Муж ваш мёртв, и поверьте, это единственный правильный поступок, который он в своей жизни совершил. Так что вы не понимаете…

— Это вы не понимаете, — перебила она его. — Меньше всего мне нужно вас о чём-то просить.

Гордячка, снова подумал он. Нет, не должна женщина такой быть. Вроде и красивая баба, а отталкивает. Настоящая женщина должна быть мягкой, женственной, вот как его Поленька, вспомнил он жену, а тут. Любой мужик от такой сбежит, Барташов и сбежал. Хотя, впрочем, тут вроде бы обратный случай.

Величко обогнул женщину, уселся в своё кресло, удобное, мягкое, сделанное на заказ, отгородился от навязчивой посетительницы столом. Умом уже понял, что отвязаться не получится, значит, надо выслушать.

— А, впрочем, да, пришла просить. Просить вас разобраться, что и как.

— Да уж разобрались, мужа вашего только что за руку не поймали. Соответствующие службы свои выводы сделали.

— Какие же? Всех собак на него повесили и рады? Детям теперь прохода не дают, в нос тычут. Старшего в школе задразнили. Так ваши службы разобрались? А вы знаете, почему он это сделал? Кто ему заплатил? А ему заплатили. Вернее, пообещали заплатить. Уж не знаю, сколько, но видно немало, раз этот рохля на такой шаг решился.

Константин Георгиевич опять поморщился — выражений бывшая жена Барташова не выбирала. Даже ребёнка, тихого, круглолицего мальчика, некрасивого — видно пошёл в отца, — переминающегося с ноги на ногу, и то не стеснялась. Он вспомнил, что рассказывали. Кажется, это она бросила мужа, нашла себе какого-то мужика с верхних этажей, что ж… кому-то и такие агрессивные дамочки нравятся.

— …Женя решил, что будут деньги, так я к нему вернусь, — словно услышав, о чём он думает, продолжила Барташова. — Дурачок. Словно это что-то решает…

«Ну, может, и решает», — подумал про себя Величко, всё с большим интересом разглядывая внезапную гостью.

— А три недели назад мой муж, —Величко отметил про себя, что она всё ещё называет покойного мужем, значит, похоже, так и не развелись. — Гулял с Костей в общественных садах, и к нему подошёл один человек. Костя! — она дёрнула мальчика за рукав. — Расскажи, как всё было. Да не мямли, говори, как следует! И встань прямо!

Мальчик покраснел, попытался выпрямиться, но, казалось, ещё больше ссутулился, втянул большую круглую голову в плечи, и Величко непроизвольно пожалел своего маленького тёзку.

Несмотря на то, что мать велела не мямлить и говорить чётко, мальчик всё равно смущался и говорил так, что приходилось постоянно переспрашивать, уточнять и задавать наводящие вопросы. Иногда встревала мать, но она больше мешала, чем помогала, и каждый раз, когда она раздражённо поправляла сына, тот ещё больше сбивался, и под конец, выдержка Константину Георгиевичу всё же отказала, и ему пришлось прикрикнуть на вдову Барташову. После этого рассказ пошёл веселее, и из мальчика удалось вытрясти что-то, худо-бедно похожее на правду.

— А потом, когда тот дяденька с папой поговорил, папа стал очень весёлый и сказал, что у него будет скоро много-много денег, и мы опять все вместе будем жить. Как раньше, — маленький Костя с опаской покосился на мать, вздохнул и продолжил. — И папа мне ещё мороженое купил. И мандарин.

— Я же говорю, мой муж форменный дурак. Да его любой вокруг пальца обвести мог…

— Погодите, — раздражённо осадил её Величко и снова обратился к мальчику. — А как выглядел этот человек, ты помнишь?

Мальчик часто заморгал глазами, опять заозирался на мать.

— Он такой, — мальчик пытался подобрать слова, но получалось плохо. — Обычный дяденька. Только в очках. И очки он то снимал, то надевал. И платком постоянно протирал. И опять надевал…

***

Ставицкий, ощущая на себе пристальный взгляд Величко, машинально схватился за дужку очков, снял их и, вытащив из кармана уже знакомый клетчатый платок, принялся протирать стёкла. Константин Георгиевич не сводил с него взгляда, сверлил и сверлил, словно пытаясь просветить Сергея Анатольевича, как рентгеном. «Постоянно протирал и опять надевал», — звучал в голове тонкий детский голосок…

— И всё-таки, — снова заговорил Мельников. — Я никогда не поверю, чтобы Савельев вот так резко поменял своё мнение, да ещё и за несколько часов успел перекроить весь бюджет.

— На самом деле, — вдруг подал голос Рябинин, закашлялся, видно было, что он ещё чувствовал себя тут не вполне уверенно, но продолжил, собравшись духом. — На самом деле, это может и не было таким уж спонтанным решением. Савельев давно… Я тут разбирал бумаги Алексея Игнатьевича, которые от него остались. И вот… нашёл.

Рябинин открыл папку, которую до этого постоянно поглаживал, и извлёк оттуда несколько листов, сколотых степлером. Положил документы на центр стола, потом, немного подумав, передвинул их к Величко.

— Что это ещё такое? — нервно спросил Мельников, подвигаясь к Константину Игнатьевичу и разглядывая отпечатанный текст.

— Надеюсь, это не ещё один проект бюджета? — попытался сострить Богданов. — Не многовато ли?

Величко углубился в чтение, но едва пробежав глазами страницы, отодвинул их от себя и уставился на Рябинина.

— Где вы это взяли?

— У Ледовского, в документах было. Там и подписи есть, его и Савельева, на последней странице.

Величко заглянул в конец документа. Подписи действительно имелись — сухая и острая «Л» генерала, и лихой росчерк «П» с обведённой вокруг «С» — Савельева.

Мельников, пользуясь тем, что Величко отложил бумаги, тут же придвинул их к себе и стал бегло проглядывать текст.

— Это невозможно! Или Савельев перед гибелью тронулся рассудком, что я, как врач, решительно отрицаю, или…

Он брезгливо отодвинул бумаги от себя, так и не договорив, что именно «или».

Документы пошли по рукам. Раздавались удивлённые возгласы, Богданов, вот недоумок, снова попытался глупо пошутить.

— Это же фактически переворот, — заметил молчавший все этой время Звягинцев, передавая бумаги дальше. — Неужели Савельев с Ледовским пошли бы на это?

Глава 14. Величко

— На самом деле, у меня полно дел, да и у вас, я думаю, не меньше. Поэтому мне бы хотелось сразу перейти к сути, — Мельников, сидевший напротив Величко, недовольно покосился на меню, которое Константин Георгиевич небрежно вертел в руках.

«Куда же вы всё торопитесь-то?» — подумал Величко и снисходительно улыбнулся собеседнику. Ему доставляло удовольствие испытывать его терпение.

— Да не спеши ты, Олег, погодят твои дела, — в неформальной обстановке Величко сразу же перешёл на «ты», благо его возраст и положение это позволяли. — Я сегодня пообедал впопыхах, дел действительно полно. Умираю с голода. А здесь делают совершенно изумительные расстегаи. Не пробовал? Зря, зря. Очень рекомендую.

Мельников нахмурился, нетерпеливо поёрзал в кресле, но настаивать не решился. Кивнул и перевёл взгляд на стоящие перед ним приборы, явно собираясь с мыслями.

Официант бесшумно вошёл и, поймав взгляд Величко, с готовностью приблизился, доставая блокнот. Константин Георгиевич специально привёл Мельникова в свой любимый ресторан, один из самых дорогих и популярных наверху, где за ним всегда была зарезервирована отдельная комната. Во-первых, он был абсолютно уверен, что здесь их не прослушивают — его служба регулярно проверяла это место на предмет жучков и прочих неприятных сюрпризов. А во-вторых, ему нравилось испытывать терпение Олега. Величко прошёл неплохую школу и знал, что некомфортная ситуация и другие раздражающие факторы очень помогают раскрыть истинные мотивы и чувства собеседника. Потому он и потащил Мельникова, явно куда-то спешащего и не желающего терять ни минуты, в этот ресторан. И теперь с удовольствием смотрел, как тот поглядывает на часы и злится. Ничего, ничего, вывести из себя оппонента — это почти половина успеха.

Хотя, в данном случае, Мельников оппонентом не был. Скорее всего, речь шла как раз о возможном сотрудничестве. Но осторожность никогда не помешает.

На самом деле чего-то подобного Величко и ждал. Со стороны Олега это был логичный и предсказуемый шаг. Сегодняшний Совет показал, что нынешний его состав никуда не годится, явно не хватает лидера. А выбиться в лидеры можно только при поддержке самого Величко. И он ждал, кто сделает первый шаг. Мельников или та самая тёмная лошадка. Теперь Константин Георгиевич не сомневался, что в Совете есть эта пресловутая тёмная лошадка, пока намеренно остающаяся в тени, скрывающаяся под чьей-то маской, но вот-вот готовящаяся вскрыться, показать своё лицо и выложить карты. На роль этой тёмной лошадки подходили сразу несколько человек, и основное подозрение падало на Ставицкого, что выглядело, мягко говоря, довольно странным, поэтому Величко и не спешил, выжидал.

Но сразу же после Совета, бестолкового и скомканного в конце появлением этого непонятного плана, к Величко подошёл вовсе не тот, кто играл в свои закулисные игры, а Мельников, что тоже было объяснимо.

Мельников как раз и был тем человеком, кого по законам жанра в борьбе за власть и следовало бы сместить в первую очередь. Слишком независим. Слишком умён. С ярко выраженными лидерскими качествами. Таким управлять непросто, это и Савельеву-то с трудом удавалось. Хотя — что было само по себе странным — инициатором выдвижения Мельникова в Совет был именно Павел Григорьевич. Зачем, Величко не мог понять, ведь их неприязнь друг к другу всем бросалась в глаза, и беспокойный Мельников методично и целеустремлённо доставал Савельева. И, тем не менее, какие-то мотивы у Павла Григорьевича были, вот только какие? Константин Георгиевич подозревал тут что-то личное и всегда с особым интересом следил за их баталиями в Совете.

И теперь, после гибели Савельева, Мельников понимал, не мог не понимать, что без поддержки Величко в Совете ему не удержаться. А потому и подошёл к нему почти сразу на выходе. Решительно потребовал приватного разговора. Ну, что ж, посмотрим, что он скажет.

Величко сделал заказ, нарочито неторопливо, выпытывая у официанта степень свежести тех или иных продуктов, медля, растягивая слова. Мельников, напротив, заказал всё быстро, небрежно ткнув в меню пальцем.

«Куда же вы всё спешите, молодёжь? — снова подумал Величко. — Сейчас торопиться не надо, сейчас всё на волоске висит, ошибиться нельзя. Эх, всё бы вам с плеча рубить. Наворотите дел, а потом не знаете, что делать».

Едва за официантом закрылась дверь, Мельников выпрямился, в упор посмотрел на Величко и заговорил.

— Я думаю, что вы тоже, Константин Георгиевич, понимаете, что нам подсовывают лажу. Я имею в виду и бюджет, и этот странный документ. Не мог Савельев такое подписать.

Величко понимал, почему Мельников назвал тот документ странным, хотя сам использовал бы другое слово. Едва пробежавшись глазами по страницам предлагаемого плана, он резко и брезгливо отодвинул его от себя, сам испугавшись этой своей торопливой брезгливости, которая в другое время вряд ли осталась бы незамеченной. Ледовской и Савельев (если всё-таки отталкиваться от предположения, что документ не фальшивка) собирались вернуть всё или почти всё, как было до мятежа незабвенного Ровшица. Отгородить верхние ярусы от народа уже окончательно, практически уничтожив социальный лифт и восстановив кастовую систему, существовавшую в первые годы жизни в Башне. Об этом мечтали некоторые, но для Величко это был не просто шаг назад — он считал это самоубийством.

Сам он не помнил дни мятежа, слишком мал был, но, если б не этот переворот, пусть и кровавый (а они вообще бывают эти перевороты без крови?), не видать бы юному Косте Величко, родившемуся на пятьдесят девятом этаже, ни своей сегодняшней должности с вытекающими из неё преференциями, ни пышных расстегаев на белоснежной фарфоровой тарелке, которые он почти всегда здесь заказывал, ни Поленьки — тихой, любимой Поленьки (при мысли о жене Константин Георгиевич не удержался — улыбнулся), отец которой был из этих, хотя и хороший был мужик, правильный. Всё, на что мог бы рассчитывать Костя Величко, так это на должность мастера в одном из цехов. Но это уж если б совсем повезло…

— Ну почему, Олег? — Величко откинулся на спинку кресла и медленно отпил воды из тонкого стеклянного бокала. — Откуда нам точно знать? Ты ведь не очень-то ладил с ним, с Савельевым.

— Да, я его не любил, — согласился Мельников. — Савельев — фанатик и идеалист. Из тех, кто ради идеи готов кучу жизней положить. Но именно поэтому я и не верю в ту писульку. Павел был помешан на справедливости и равенстве. А то, что изложено там — практически возвращает нас к временам, которые были до мятежа Ровшица. А это противоречит всему, во что верил Савельев.

— Чужая душа — потёмки, Олег, — заметил Величко. — Откуда нам точно знать, о чём там думал Савельев. Говорил он, может, одно, а на самом деле… К тому же, всё это вполне могло быть итогом влияния на него старого генерала. Они же были очень близки в последнее время. А уж кого-кого, а Ледовского точно не назовёшь идеалистом. Я ведь хорошо его знал, Алексея Игнатьевича, и, поверь мне, ничуть не удивлюсь, если о чём-то таком он и думал. Мог и Савельева убедить. Влияние он на него имел колоссальное. Ты же понимаешь, что без поддержки генерала и армии, не видать Савельеву места Главы Совета как своих ушей. Фактически Ледовской был вторым человеком в Совете, а, может, и первым. И его внезапная смерть выбила у Савельева почву из-под ног.

— Генерала убили, — вдруг тихо, но твёрдо сказал Мельников, и Величко замер.

— У тебя есть доказательства, Олег? — помолчав, спросил он.

— Есть… то есть, нет. Не совсем.

Мельников прервался, раздражённо глядя на вошедшего официанта. Пока тот расставлял на столе закуски, Олег нетерпеливо крутил в руке вилку, морщил лоб.

«Как интересно, — тем временем размышлял Величко. Он, в отличие от собеседника был рад этой паузе, у него было время осмыслить неожиданную информацию. — А ведь была у меня мысль, была…»

Они с Ледовским были почти ровесниками, генерал на пару лет помладше. И сам Константин Георгиевич ему даже завидовал — его отменному здоровью, подтянутости, энергии. Казалось, Алексей Игнатьевич был отлит из стали. Сам Величко таким здоровьем похвастаться не мог — увы, в последнее время стал сдавать. То печень пошаливала, то желудок. Лишний вес, опять же. Вкусно поесть он всегда любил. И эта странная и слишком быстрая смерть генерала, конечно же, не могла не вызвать явных подозрений. Уж кто-кто, а Ледовской явно собирался дожить лет до ста, Величко ничуть бы этому не удивился. Но, с другой стороны, как знать. Ледовской вполне мог скрывать свою болезнь, очень в его духе. Но Мельников — врач. И без причин вряд ли стал бы разбрасываться подобными заявлениями.

— Рассказывай, — распорядился Величко, едва за официантом закрылась дверь.

И Мельников заговорил.

— Зыбко, Олег, все очень зыбко, — Величко внимательно выслушал собеседника, не забывая отдавать должное тому самому расхваленному им расстегаю. — Я понимаю, что в свете последних событий, всё это выглядит логичным. Но, что мы имеем? То ли был тот стакан, то ли его не было, дети эти…

— Детям врать незачем.

— Дети — это всегда дети. Может, они там в сыщиков играют, да и вообще, в юности люди склонны преувеличивать, надумывать то, чего и не было. Хочется приключений, романтики, необычных ситуаций и героических поступков. Вот и напридумывали, чтобы значимость свою показать.

— Если бы это была одна такая странная смерть, я бы, скорее всего, с вами согласился, Константин Георгиевич. Но ведь был ещё и Кашин. Тоже внезапно, на ровном месте и с очень схожими симптомами. Я уже не говорю про убийство самого Савельева. Кто-то активно расчищает себе место в Совете. По-моему, это ясно, как божий день.

— Ну, допустим, Олег. Допустим, ты прав. Но кого ты подозреваешь? Рябинина?

— Его, конечно, в первую очередь. Он был с генералом, мог подмешать в стакан яд и уничтожить потом улики. К тому же именно он занял его кресло в Совете. То, что смерть генерала не была естественной — за это я, как врач, головой ручаюсь. А, значит, был тот стакан. Как-то же он принял то лекарство? И ещё, мальчишка этот, Поляков, который дружит с дочерью Рябинина. Он слышал, как Рябинин планировал убийство Ледовского. Случайно стал свидетелем разговора самого Рябинина и ещё одного… он в административном секторе работает. Некто Кравец. Может, слышали, Константин Георгиевич? Он в той истории с Литвиновым был замешан по самые уши, но вывернулся.

— Кравец? — медленно переспросил Величко. Фамилия была ему знакома. Когда вскрылись литвиновские махинации, он попросил своего помощника узнать для него максимум информации по этому делу. И теперь с трудом припоминал, что фамилия Кравца там фигурировала. — Кажется, это тот сотрудник Литвинова, который и предотвратил массовое убийство людей, запертых на ложном карантине. Вовремя переметнулся куда надо. Да, точно, Кравец… Я ещё тогда вспомнил чьё-то старое изречение, что вовремя предать — это не предать, а предвидеть.

Величко криво усмехнулся, а Мельников медленно кивнул.

— Да ты ешь, ешь, Олег, остынет же, — Константин Георгиевич покосился на Мельникова, который даже не притронулся к стоящей перед ним еде.

«Врёт или нет? — подумал он, делая глоток из бокала и наблюдая за напряжённым лицом собеседника. — А вдруг вся эта история с детьми — враньё от первого до последнего слова. Очень уж интересная там компания подобралась — дочь Савельева, внучка генерала Ледовского, сын самого Мельникова, тот отчаянный пацан с нижних ярусов, умудрившийся выбраться с замурованного этажа и спасти тех несчастных людей с карантина, обречённых на смерть. Теперь ещё и какой-то Поляков, дружащий с дочкой Рябинина и ставший свидетелем заговора. Нарочно не придумаешь. Наверчено, как в авантюрном романе. Слишком наверчено».

У Величко, как и у каждого члена Совета имелась своя служба безопасности. Точнее, называлась она не так в лоб — стыдливо маскировалась под отдел по сбору информации. Курировал этот отдел личный помощник Величко — Слава Дорохов. Сам Константин Георгиевич в работу этого отдела не лез, о методах их предпочитал ничего не знать, но услугами, конечно, пользовался. Куда без информации? Надо бы поручить Славе покопать в этом направлении. Хорошо покопать. А на это нужно время.

— Значит, ты подозреваешь Рябинина? — прервал Величко затянувшуюся паузу. — А ведь Алексей Игнатьевич ему доверял, я помню. Хотя Рябинин и мне не слишком нравится, но что-то мне кажется, жидковат Юра для аферы такого размаха. Ведь, насколько я понимаю, ты сейчас пытаешься увязать смерть Ледовского и Савельева.

— И Кашина, — упрямо ответил Мельников.

— И Кашина, — согласился Величко. — Просто массовая расчистка Совета. Если это так, то человек, затеявший такое дело, играет по-крупному. И вряд ли остановится, пока не добьётся своей цели.

Внезапно Величко подумал, а вдруг это блеф? Игра? Не сам ли Мельников стоит за всем этим. Савельева Олег не любил, настолько, что Величко иногда даже побаивался, что они сцепятся врукопашную, прямо во время какого-нибудь совещания. Как врач, да ещё и глава сектора здравоохранения, Мельников имел доступ ко всем лекарствам, которые помогли отправить на тот свет Ледовского и Кашина. А Рябинина сейчас нарочно подставляет.

«Зачем он ко мне пришёл? — размышлял Величко, поглядывая на Олега. — Ясно, заручиться моей поддержкой. Чтобы что? Сковырнуть Рябинина? Ну, допустим, Рябинин этот по какой-то причине Мельникова не устраивает. Мешает ему. Как его свалить? Повесить на него убийство генерала. А было ли то убийство — поди проверь сейчас. Вскрытие наверняка он сам проводил. Или какие-то преданные ему люди, это понятно. Стакан не нашли. Свидетельство детей, среди которых сын самого Мельникова? Что-то всё очень подозрительно».

— Стало быть, Рябинин? — повторил Величко. И подумал, что если Мельников сейчас начнёт топить Рябинина, доказывать ему, что он и есть организатор всего этого заговора, то верить Мельникову нельзя.

— Рябинин в игре, тут я не сомневаюсь, — осторожно ответил Мельников. — Но мне кажется, что всё намного сложнее.

— Вот как?

— Генерала он мог убрать, тут и прямая выгода прослеживается, и возможность была. По большому счёту мог и покушение то на Савельева устроить. Мы с Савельевым обсуждали обстоятельства смерти Ледовского, возможно, Павел как-то себя выдал, дал ему понять, что мы его подозреваем. Но Кашин? Бюджет? Нет, Константин Георгиевич. Рябинин тут, скорее инструмент. Есть кто-то ещё…

— Ещё? Кто ещё? — Величко впился взглядом в лицо Мельникова. Уже понимая, что сейчас он назовёт имя, которое и ему не давало покоя со вчерашнего дня. Точнее, с вечера, с той встречи с женой покойного инженера Барташова.

— Ставицкий! — жёстко произнес Мельников. — Он присутствовал при смерти Кашина. И ещё этот бюджет… очень странный бюджет. Так что, либо Ставицкий с Рябининым заодно, либо они действовали каждый отдельно, но это маловероятно. Я понимаю, что доказательств никаких нет. Но если бы они у меня были, я бы не с вами тут сейчас сидел, а обвинил бы их прямо на заседании.

— Ставицкий, значит… — задумчиво протянул Величко. — Тут вот какое дело…

В комнату зашёл официант, и Константин Георгиевич прервался. Уставился на официанта, а тот, торопливо извинившись, проговорил:

— Там вас просят к телефону, Константин Георгиевич. Ваш помощник. Он говорит, что это очень срочно.

— Извини, Олег, я сейчас, — Величко грузно поднялся из-за стола и вышел вслед за официантом.

По дороге к стойке администратора, где стоял телефонный аппарат, Величко сосредоточенно думал. И понимал, что сейчас ему придётся выбирать. Совсем, как тогда, три месяца назад, когда Совет разделился. Тогда за этим разделением стояли два друга. Литвинов и Савельев. И, чего уж скрывать, Литвинов всегда нравился Величко больше. Мельников прав — Савельев идеалист. А идеалистов прагматичный Величко недолюбливал. Он считал, что вся история человечества, с незапамятных времен являлась прямым подтверждением тому, что нет ничего страшнее, когда кто-то ставит идею выше всего. Самые страшные войны и революции совершались именно за идею, а вовсе не из-за денег и территорий, как ошибочно думали некоторые. А вот Литвинов — тот был материалистом. Умным, хитрым и расчётливым. Такие редко совершают необдуманные поступки, да и жертв от их правления всегда меньше. Ведь, чего стоит та сотня людей, чуть не погибших из-за интриги Литвинова на карантине, против полутора миллиона, подчистую стёртых законом, который пропихнул Савельев во имя великой идеи спасения остатков человечества. Да ничего не стоит, даже сравнивать смешно. Детские игры, не более.

Но тем не менее, и закон тот Величко поддержал, хотя и спорил с Савельевым до последнего. (Ещё неизвестно, приняли бы его, если бы Величко сам первым не поднял руку в том историческом голосовании.) И тогда, в том противостоянии два месяца назад, принял сторону Савельева. Не без колебаний. И не без влияния Ледовского. Но поставил на идеалиста Савельева, а не на прагматика Литвинова. Несмотря на свои убеждения и наплевав на личную антипатию. По одной причине. Савельев всегда на первое место ставил Башню. Не своё личное благополучие, не свои амбиции и выгоды. А именно Башню. Да, он готов был жертвовать многим и многими. Но в первую очередь, он готов был жертвовать собой. А вот Литвинов — тот работал на себя. Только на себя. И это тогда оказалось решающим. И Величко до сих пор считал, что поступил верно.

И вот — снова выбор. Мельников или некто — то ли Рябинин, то ли Ставицкий, а, может, и вовсе кто-то третий, который пока ещё совсем в тени, прячется, прикрывается этими двумя. И здесь тоже надо отбросить личное — нравятся, не нравятся — это не те категории, которыми он сейчас должен руководствоваться. Тут главное — понять.

Величко вспомнил лицо Мельникова, когда тот кричал на Совете про людей, которые не могут ждать. Больных людей. Умирающих людей. За которых тот отвечал. Как глава сектора здравоохранения. Как врач. И Величко показалось, что он понял истинные мотивы Мельникова. Всё, что он о нём знал, говорило именно об этом. Прежде всего Олег был врачом. Для которого высшая ценность — жизни людей. А потому не будет Мельников так грубо драться за власть, не власть его привлекала. И не свои выгоды. Мельников тоже, в некотором роде был идеалистом и фанатиком. Просто у него были немного другие идеалы, чем у Савельева. И Величко понял, что уже принял решение.

— Что там у тебя, Слава? — Величко взял трубку, подождал пока официант отойдёт подальше. — Говори.

— Извините, что отрываю вас, Константин Георгиевич, — раздался немного смущённый голос Дорохова.

— Так что там, — нетерпеливо перебил Величко. Он прекрасно знал, что Дорохов по пустякам беспокоить его не будет. — Выкладывай, Слава.

— Тут в вашей приёмной Руфимов…

«Всё интересней и интересней, — подумал Величко, сразу же припомнив странное поведение на заседании Совета главы энергетического сектора. — Этому-то что надо?»

— Понимаете, Константин Георгиевич, — продолжил Слава. — Я ему объяснял, что вы уже ушли, и что лучше бы завтра. Но он настаивает.

— Ну раз настаивает, Слава, — Величко вдруг улыбнулся сам себе. — Значит, придётся встретиться. Скажи ему, в каком я ресторане. Пусть подходит сюда, если что-то срочное. Я предупрежу, чтоб его провели ко мне.

— Сейчас сюда придёт Руфимов, — начал Константин Георгиевич без предисловий.

Мельников удивлённо поднял брови.

— Руфимов?

— У него что-то срочное, Олег. Настолько срочное, что он поднял на уши весь мой офис, вынудив их связаться со мной.

Мельников помолчал.

— Вы хотите, чтобы я ушёл?

Величко помедлил. Что ж, похоже времени на раздумья у него нет. Выбор надо делать здесь и сейчас. Тем более, что, по сути, он его уже сделал. Не мог Мельников всё это выдумать, слишком сложно и нелогично. Вовсе незачем городить этот огород с детьми, ставшими свидетелями случайно, с пропавшими стаканами. Хотел бы подставить Рябинина, сделал бы это проще и изящнее. Без всего этого авантюрного антуража. А значит кто-то в Совете отчаянно рвётся к власти, не останавливаясь ни перед чем. И одному Величко тут не справиться. Нужен союзник.

Он прикрыл глаза и ещё раз мысленно вызвал в памяти картину недавнего заседания. Прошёлся по лицам — мрачный и закрытый Рябинин, откровенно растерянный Соколов, глава сектора связи, слишком слабый, чтобы что-то предпринять, туповатый и вечно пытающийся неуместно сострить Богданов, погружённый в свои заботы Звягинцев, смущённый Ставицкий, постоянно протирающий свои нелепые очки…

— Нет, Олег. Я думаю, что ты прав. Кто-то затеял очень нехорошую игру. И нам с тобой надо держаться вместе. А потому я хочу, чтобы ты остался и присутствовал при этом разговоре. Мне кажется, что у Руфимова есть какая-то информация, которая позволит нам пролить свет на то, что происходит. Но пока мы ждём Марата, я тоже могу кое-что рассказать. И да, это тоже о Ставицком…

И не дожидаясь какой-либо реакции со стороны Мельникова, Величко начал свой рассказ о вчерашнем неожиданном посещении вдовы инженера Барташова.

— Улики косвенные, сам понимаешь, но твоя информация плюс моя информация — это уже что-то.

Лицо Мельникова осталось непроницаемым, не дрогнул ни один мускул. Но Величко всё равно уловил, что он расслабился, выдохнул.

— Спасибо, Константин Георгиевич, — просто сказал он.

— Пока не за что, — буркнул Величко. — А отбивную ты зря не попробовал. Здесь умеют готовить мясо. Поешь, Олег.

Мельников кивнул, взял приборы и стал есть.

Но до конца насладиться вкусом отменной кухни ресторана Мельникову не удалось. Не прошло и десяти минут, как в дверь постучались, и официант пропустил в комнату растрёпанного и взъерошенного Руфимова.

— Проходи, Марат. Присоединяйся, — Величко гостеприимно взмахнул рукой, приглашая Руфимова к столу. — Поешь с нами. Выглядишь не очень, наверняка сегодня не успел пообедать. Оно и не удивительно, все мы тут в последнее время работаем без сна и отдыха. Но есть надо, Марат. Иначе загонишься. Садись.

Величко бросил официанту знак, тот понимающе кивнул и бесшумно выскользнул, оставляя их втроём.

Руфимов нехотя сел и недоверчиво уставился на Мельникова, который невозмутимо ел свою отбивную, демонстрируя безупречные манеры.

Они составляли такой внешний контраст, что Величко едва сдержал улыбку. Олег, в общем-то откровенный позёр — аккуратная прическа, идеально подровненные виски, словно он полчаса назад вышел из парикмахерской, белоснежная рубашка, галстук, педантично подобранный в тон костюму, и Марат, на котором, судя по виду, последние несколько дней ведьмы катались. Мятая, несвежая рубашка, пиджак, застёгнутый на одну пуговицу — остальных, похоже, просто не было, волосы всклокочены, лицо почернело и осунулось, под глазами тёмные круги.

— Я бы хотел поговорить с вами наедине, Константин Георгиевич, — Руфимов покосился на Мельникова.

— Можешь говорить при Олеге, Марат. Я ему полностью доверяю.

Руфимов нахмурился, на его лице явственно отразились сомнения и внутренняя борьба. Потом он махнул рукой, пробормотал что-то себе под нос и поднял запавшие больные глаза.

— Константин Георгиевич, мне нужна ваша помощь.

***

Что-то такое он слышал, ещё в детстве, про станцию. Закрытую станцию где-то глубоко под землёй. У них, мальчишек с нижних уровней, были свои сказки и легенды. И свои тайные места. Молодость, она такая — запрещай-не запрещай — в клетке не удержишь, парой этажей не ограничишь.

Костя Величко трусом никогда не был. Куда можно было пролезть — пролезал, куда нельзя, но очень хочется — тоже. Гонял с остальными пацанами по этажам, в основном по нижним, где по всем углам была натыкана охрана, а, значит, риск и страх, противно сосущий под ложечкой, который если не преодолеешь, то ссыкун и девчонка.

Ниже пятьдесят четвёртого начинались цеха, там почти у всех работали родители, и туда было нельзя, на двадцатом — станции, на четырнадцатом — спуск в воду, дальше начинались фермы и теплицы, совсем в подвалах — крематории, а вот в самом низу, глубоко под землёй… Кто-то говорил про секретную станцию, но в это верилось неохотно. Это было неинтересно. Куда как захватывающе звучали рассказы о том, что там, за гермозатворами высохшие трупы — оскаленные скелеты, тайный подземный ход, по которым ходят поезда до настоящей суши, где города небоскрёбами подпирают небо. Вот в такое верилось, а в станцию…, ну ходили слухи, всякие ходили.

— Значит, всё-таки она существует, эта АЭС, — задумчиво проговорил Величко, когда Марат наконец замолчал.

— Вы знали? — встрепенулся тот.

— Да ну, Марат, откуда? Просто, если человек не дурак, то рано или поздно такой или похожий вопрос в голову приходит.

— Погодите, — Мельников, который всё это время слушал Марата, не перебивая, подался вперёд, чуть привстал, ухватившись длинными пальцами за край стола. — Получается, всё это время у нас в Башне был альтернативный источник энергии. И вы об этом знали и молчали? Савельев знал и молчал? И даже тогда…

— Так ведь нельзя было говорить, — просто ответил Руфимов и бесхитростно поглядел в лицо Мельникову, где метался и гнев, и ошеломление, и ещё бог знает какие чувства.

И Олег понял. Тяжело осел на стул, посерел лицом.

Конечно, Савельев знал. Уже тогда знал — Величко догадался, что Олег подразумевал под словом «тогда». Знал, что есть источник энергии в Башне и достаточно его просто запустить, и не было бы всех этих жертв. М-да нелегко Павлу Григорьевичу тот закон дался, не просто нелегко, а трудно, чертовски трудно…

— Так, Марат, а от меня какая помощь тебе требуется? — Величко оторвался от мыслей о Савельеве и обратился к Руфимову. Обратился больше так, для проформы, потому что уже знал, о чём примерно тот попросит.

— Деньги нужны. Материалы. Руки рабочие тоже не помешают, — принялся перечислять Марат. — Пока Павел был жив, всё это выделялось, он-то понимал, как никто другой. Уровень воды падает и даже быстрее, чем мы предполагали. Как только будет достигнута критическая отметка, начнем постепенно снижать нагрузку на Южной станции.

Руфимов полез в технические дебри, и, обычно довольно косноязычный, тут излагал достаточно складно, старясь объяснить и донести свою мысль. Олег его слушал внимательно, а сам Величко уже примерно всё понял и просто молчал, глядя на худое лицо Марата, ловя тревожный блеск в его чёрных глазах. Внезапно пришла мысль, что вся это крысиная возня в Совете — мелко и пошло, потому что если сейчас Марат Руфимов не сделает то, что должен сделать, то за все их жизни, всех тех, кто, развалившись в мягких креслах, мнит себя властителями судеб, всех этих интриганов, тёмных лошадок и их соратников — за всё это никто не даст и ломаного гроша. Потому что на этот раз законом не отделаешься — оставшись без энергии, сдохнут все. Именно так. Сдохнут.

— Так почему, Марат Каримович, — Мельников откуда-то из недр памяти выудил отчество Руфимова. — Так почему же вы не сказали это на Совете? Ведь ситуация действительно критическая.

— Я хотел, — честно признался Марат. — Хоть Павел и запретил говорить, но сейчас я просто оказался в безвыходном положении. Но… там такое творилось, вы же видели. А потом ещё этот план…

— И правильно сделал, что не сказал, — кивнул Величко.

— Почему? — недоуменно уставился на него Мельников.

— Потому что Савельев не велел. И не без основания. Ни к чему им знать. И вот что, — Константин Георгиевич повернулся к Руфимову. — Людей я тебе дам. И технику. И со средствами поможем. Не беспокойся, Марат. Запустим АЭС. Всем миром поднажмём и запустим.

Глава 15. Павел

— Паш, — Аня толкнула его локтем и, наклонившись к самому уху, быстро зашептала, щекоча его своим горячим дыханием. — Сейчас твой папа выступать будет. Смотри.

На трибуну вышел отец. В светлой рубашке, без галстука, верхняя пуговица расстёгнута — ни галстуки, ни пиджаки отец не любил. Поправил светлые волосы, прошёлся пятернёй по густой, уже начавшей седеть шевелюре, улыбнулся всем открыто, весело, помолодел лицом.

— А сейчас, ребята, о тех замечательных и волнующих исторических событиях нам расскажет очевидец и участник, сражавшийся в отрядах генерала Ровшица, Григорий Иванович Савельев, — Зоя Ивановна, в парадном костюме и застёгнутая на все пуговицы, с фальшивой приклеенной улыбкой, отошла к краю сцены, освобождая место для почётного гостя.

Пашка замер, почувствовав, как внутри тёплой волной разливается гордость за отца и радость от того, что он, Пашка Савельев, тоже причастен. К тем героическим дням, к истории, которую делал его отец и такие люди как отец. Он был бесконечно счастлив, и это счастье заставляло его быть добрым ко всем. Даже к дураку Коновалову, который восхищённо сопел, сидя на ряд впереди — Пашка видел его кучерявый рыжий затылок и зардевшиеся от волнения острые оттопыренные уши. Даже к идиотке Мосиной, вечно цепляющей Аню, Пашкиного самого лучшего в мире друга. Даже к Змее, с притворно-ласковой улыбкой на тонких губах оглядывающую их четвёртый класс. Сейчас Пашка любил их всех. Потому что его отец стоял на сцене и говорил. Негромко, чётко, уверенно, и каждое произнесённое отцом слово прочно оседало в голове, в сердце, и Пашке самому хотелось туда, в тот трудный двадцатый год, чтобы быть рядом, вместе с отцом…

Павел отложил последний отксерокопированный листок дневника. Хотел с силой сжать в кулаке, скомкать, но вместо этого бережно опустил на стол, рядом с каким-то списком — рядами знакомых фамилий со знаками вопроса напротив некоторых. Хотел отвести глаза, но не мог. Убористый почерк Игната Ледовского настойчиво лез в глаза, мелкие округлые буквы, похожие на маленьких чёрных жучков, торопливо разбегались в разные стороны, за неровные поля, очерченные явно не по линейке, а от руки.

…Тогда в четвёртом классе это был единственный раз, когда отец согласился выступить перед учениками на традиционном празднике — Дне Генерала Ровшица, так в Башне называли день, когда произошёл переворот. Скорее всего, отца уговорила Змея, Зоя Ивановна, возможно, подключив школьную администрацию, и отец пришёл, вбежал на сцену совсем по-мальчишечьи, быстро, споро, и у Пашки зашлось сердце от гордости и любви к этому большому и сильному человеку.

Он наизусть знал то, о чём рассказывал в тот день отец. Он готов был рассказывать вместе с ним и, наверно, невольно повторял про себя всё, что тот произносил, говорил с ним в унисон, едва заметно шевеля губами. Сколько раз он слышал все эти рассказы дома — про генерала Ровшица, про схватки и бои на нижних и верхних этажах, переживал, бредил теми событиями, ненавидел заговорщиков, которые не хотели отдавать власть народу, яростно ненавидел, всем своим мальчишечьим сердцем и мечтал только об одном — быть в те далёкие дни вместе с отцом, храбрым и благородным Гришей Савельевым.

— Вот видишь, Борь, как оно бывает…

В груди неприятно кольнуло, и он судорожно вцепился побелевшими пальцами в спинку стула. Борис мгновенно приподнялся со своего места, подался вперёд, по бледному лицу рябью прошёлся страх.

— Сиди, — остановил его Павел. — Это не рана, не бойся. Другое это.

Это и было другое. Отвратительной, гнетущей тоской потянуло сердце, скрутился внутри болезненный узел — рубануть бы с плеча, да невозможно. Там ведь всё в этом узле: и любовь к отцу, и обида на мать, и крики их друг на друга, обжигающие ненавистью, и холодные бабкины глаза, ярко-синие, словно лёд, и музыка, зажатая стенами ненавистной квартиры, и тонкие белые пальцы бабки на плечах матери, вцепились нервно, не оторвать — останься, Ленуша, не уходи, к нему не уходи…

— Я ведь думал всегда, они просто друг друга не любят. Живут по инерции, семья, ребёнок, я, то есть, — Павел разжал руки, выпустил спасительную спинку стула. — А оно вон как. М-да…

Всего-то пара скупых строчек в дневнике давно умершего человека, и всё стало понятно. Сложилась картина, нет больше белых пятен, герои заняли положенные места. Только вот беда — на картину эту словно ведро чернил вылили, расплескали злой и щедрой рукой, всех задело, никто чистеньким не остался.

— Брось, Паш, — Борис покачал головой. — Подумай, какое тогда было время. Тебе ж уже не одиннадцать, понимаешь, что к чему.

Про время и отец говорил. Этими же самыми словами. Чем старше становился Павел, тем реже звучали в доме рассказы про восстание, всё злее и закрытей становилось лицо матери, и отец, оглядываясь на её застывшее лицо-маску, всё чаще повторял, словно оправдывался (а, может, и оправдывался), про жестокое время…

— Мы, Боря, всю дорогу временем прикрываемся, — горько усмехнулся Павел. — Время нас вынуждает убивать, предавать, обманывать, подличать. Время… Удобно, не находишь? Мы бы так ни за что не сделали, но такое время… Мать вашу. Универсальное оправдание собственной слабости, жестокости и трусости…

— Ну пошёл философствовать. Что ж ты, Савельев, какой дурак, я всё никак не пойму. Что это за манера такая, взваливать на себя все грехи мира? За всё ответственность нести? А?

Борис говорил зло, хлестал словами. Литвинов намеренно не щадил, хотел, чтобы до него дошло — всаживал слова, как гвозди забивал, с одного удара, по самую шляпку.

— Давай, ты ещё за отца своего на себя ответственность возьми. За мать, которая тебя всю жизнь долбала, потому что у тебя вместо гордого Андреевского профиля Савельевская рабоче-крестьянская физиономия — не уродился сынок в какую надо породу. За бабку ещё ответственность взвали, да чего уж, давай за всех Андреевых скопом. Не захлебнись только от потока крови, что фонтаном плещет. Там ангелов с крыльями не было, ни с одной из сторон. И я тебе больше скажу, Паша, их вообще нет, ангелов этих. А ты… ты для начала с кровью на своих руках научись жить. Прими свои ошибки и всю свою чёртову жизнь как данность. А будешь всё взваливать на свои плечи, рухнешь в один прекрасный день под тяжестью чужих грехов.

Странно, но Борькины слова возымели действие. Не отогнали полностью всё, о чём он думал, но дышать стало легче. Знал Литвинов на что жать: где надо — по головке гладил, где надо — бил с размаху, увесистым кулаком в лицо, чтобы противнику только и осталось, что утереться, да в ладонь выбитые зубы сплюнуть.

— А отец твой, — продолжил Борис. — Дурак восторженный тогда был. Пацан-малолетка. Сколько ему было? Семнадцать?

— Восемнадцать, — машинально ответил Павел.

— Я и говорю — дурак. Сейчас вон тоже один такой недоумок вокруг нас крутится. И не понять, то ли герой, то ли идиот. Мозги дали, а инструкцию, как ими пользоваться, забыли выдать.

— Не напоминай, — Павел скривился, как от зубной боли.

— Чего это? Дневничок-то у нас в руках и благодаря его стараниям в том числе. Вот о дневнике нам сейчас и надо поразмыслить, а про отца своего потом думать будешь. И хватит уже сидеть с опрокинутым лицом. Не время сейчас горе горевать.

Борис подошёл к столу, взял отксеренные страницы дневника Игната Ледовского. Повертел в руках. Повернулся к Павлу.

— Так в чём, Паша, здесь секрет, а? За какие ниточки тянуть будем?

А чёрт его знает, за какие ниточки тут нужно было тянуть.

Вся эта история с дневником была странной. А то, что в ней были замешаны дети, вообразившие себя сыщиками, и среди них его дочь, делала эту историю ещё и опасной. Страх за Нику вытеснил всё остальное — он и так едва сдерживался, когда она плакала там, за стенкой, на плече его друга, когда говорила, знакомо, чуть торопливо. Любимый голосок то звенел, то затихал, и он был уже готов на всё наплевать, ворваться туда, к Борису, прижать своего рыжика к груди и больше никуда от себя не отпускать. Не побежал. Сдержался. Хотя сколько он вот так ещё может сдерживаться — кто знает? Особенно, когда твоя дочь в компании с другими юнцами рискует своей жизнью.

Павел понимал — этих детей всё равно не удержишь. Его в семнадцать лет страхи взрослых точно не удержали бы, и Борьку, и Анну. Молодые свято верят в своё бессмертие. А старикам только и остаётся, что бояться за них и восхищаться ими.

И всё-таки почему дневник? Что в нём такого, ну кроме информации об его отце — не самой приятной информации, но не критичной и не смертельной — такие сведения выуживают на свет божий, если хотят как-то ткнуть побольней, из равновесия вывести. Не более. Но за них точно не убивают. Да и остальное… в школьных учебниках истории и то события тех дней подробнее освещены.

— Что, Паша, вижу призадумался, — Литвинов, оттолкнувшись от стола, плавно пересёк комнату, чуть задержался на середине и снова зашагал — заметался, как тигр в клетке. Боре без движения сложно, Павел понимал, но это вечное мельтешение Литвинова перед глазами уже начинало утомлять. Борис словно догадался, о чём он сейчас думает, остановился, резко придвинул к себе стул и сел, закинув ногу за ногу. Уставился на Павла, почти не мигая. — А если это всё лажа, Паша?

— Лажа? Ты о чём?

— О дневнике и о том, что в нём может быть разгадка. А может нет никакой разгадки, и нас с тобой просто развели как последних лохов? А? Решили погнать по неверному следу.

И Литвинов заговорил. Начал издалека, с обстоятельств, которые предшествовали тому, как эти записи оказались тут, у них. Распутывал клубок с усердием и старанием старого интригана, с иезуитским хладнокровием подбрасывая Павлу одного подозреваемого за другим, и всё у Бори выходило складно и гладко — за какую бы ниточку не ухватился и не потянул. Павел поначалу пробовал возражать, потом плюнул. Если Боря сел на любимого конька, его не остановишь. Пусть высказывает все версии, хотя Литвиновские мозги, работающие с космической скоростью, выдавали столько информации, что у Павла рука сама собой потянулась к ручке — записывать, схемы чертить. Борька, заметив его непроизвольный жест, не сдержал улыбку, и Павла это отрезвило.

— Всё! Хорош! — Павел оттолкнул от себя уже придвинутый листок и повернул к Борису рассерженное лицо. — Мы сейчас завязнем в потоке лишней информации.

— Да мы уже завязли, — радостно сообщил Литвинов. — Но я тебе ж, Паша,не про это толкую. Если ты меня внимательно слушал, то практически все версии, которые я тут тебе навскидку накидал, так или иначе связаны с одним персонажем, который возле нас отирается. С Поляковым. Потому что его во всей этой истории подозрительно много. Он может работать и на Рябинина, и на Кравца, и на Мельникова, которого ты, кстати, подозреваешь, и на Величко, и ещё хрен знает на кого, кто пока, возможно, притаился в тени.

Поляков. Вот оказывается, кто Бориса тревожил. Не удивительно, конечно — Павлу он тоже не нравился. Слабак, даже не столько предатель, сколько типичный приспособленец, так Павел думал раньше. Но потом словно что-то перещёлкнуло. Он вспомнил бледное лицо парня, когда тот рассказывал про подслушанный разговор, рассказывал постфактум, когда, собственно, ничего уже сделать было нельзя — генерал был мёртв, а ему Павлу, по замыслу тех, кому он сильно мешал, оставалось жить считанные часы. Так что не было никакого смысла в этом признании, вообще никакого.

— Боря, — Савельев посмотрел на Литвинова. — Ты мне скажи, факты у нас есть?

— Если рассуждать логически…

— Оставь пока в покое логику, просто ответь: есть у нас факты или нет?

— Нет, — нехотя признал Литвинов.

— А раз нет, то чего ты прицепился к этому Полякову? Парень запутался. Твои же орлы его и запугали. Знаю я ваши методы и методы Кравца твоего. А он ещё ребенок. И потом это его признание о подслушанном разговоре между Рябининым и Кравцом, участие в моём спасении, что, на твой взгляд, это ничего не стоит? Да даже тот факт, что мы, Боря, с тобой всё ещё живы, говорит о том, что он нас не выдал, что он молчит.

— Откуда мы знаем, что он молчит, а не доложил уже кому надо, — Литвинов упрямо наклонил голову. — Чёрт его знает, что там за игру затеяли. Может, это пока входит в их планы. И с дневником этим Поляков тоже мог распоряжения других выполнять. Нам могли подсунуть фальшивку. Или намерено удалили нужную информацию, чтобы мы пошли по ложному следу. И всё это не без помощи этого осведомителя. Люди, подобные Полякову, Паша, прекрасно умеют сидеть на двух стульях и служить двум хозяевам. Я таких людей знаешь сколько перевидал? И Поляков — именно таков, уж ты мне, Паша, поверь.

— А если он изменился?

— Да брось, Паш. Ну что за наивность, честное слово? Столько лет в Совете, не зелёный пацан, а всё туда же. Люди не меняются, — заявил Литвинов, как рубанул с плеча, словно хотел подвести жирную черту в этом споре.

— Не меняются? — Павел внимательно посмотрел на Бориса. — То есть, ты хочешь мне сказать, что как был человек в юности восторженным дураком, так до смерти таким дураком и остаться должен?

Павел специально повторил слова Бориса, сказанные им всего лишь несколько минут назад, про его отца, юного участника мятежа. Восторженный дурак. Литвинов намёк понял, чертыхнулся сквозь зубы, попытался отыграть назад.

— Ты отца своего сюда не приплетай. Отец твой целую жизнь прожил, непростую жизнь. Она и не таких меняла. А Поляков твой…

Борис вскочил, закружил опять по комнате, не глядя на Павла. Пару раз чуть не наткнулся на кушетку, чертыхнулся вполголоса, но бег свой по их тесному каземату не прекратил.

— Вообще-то, он не мой Поляков, — спокойно заметил Павел. — Что не отрицает того факта, что он меня спас. Рискуя своей жизнью спас. И теперь рискует, когда врёт своим кураторам, или как там они называются… Боря, людям надо давать шанс. Сам же говорил, не бывает ангелов, все не без греха. А значит, надо поверить этому мальчишке.

— Не собираюсь я ему верить, — упёрся Литвинов. — Ты же тоже Мельникову не веришь. Потому что он тебе не нравится, и это все знают. А я между прочим до сих пор не в преисподней, куда ты, Пашенька, меня собственноручно отправил, только благодаря Олегу. Это, во-первых. А, во-вторых, вся эта история со смертью Ледовского. Да если б не Олег, кто бы вообще стал копать в сторону убийства? Без его свидетельств что бы у тебя было? История со стаканом, который видел только вездесущий Шорохов? Без Мельникова ты бы ему поверил? Что, Паша? Не поверил бы. Потому что он тебе тоже не нравится. Сам как девица на выданье в женихах ковыряешься — этот не хорош, тот не годится. А мне предлагаешь поверить стукачу и трусу.

Борис остановился прямо перед Павлом, и их взгляды скрестились. Совсем как в детской игре, когда двое смотрят друг на друга в упор, стараясь заставить соперника первым отвести глаза.

— Стоп, — произнёс Павел, не отрывая взгляда от друга. — Боря, мы с тобой не туда зашли. Давай остановимся. Отцепись ты хоть сейчас от этого Полякова. Забудь. Из голых фактов у нас есть только этот чёртов дневник. И всё. Другой информации нет, и взять её негде. Ты согласен?

Борис не ответил. Он смотрел на Павла ровно и упрямо. Привычная насмешка, которая, казалось, вечно жила в мягкой зелени Литвиновских глаз, исчезла, и Павел увидел жёсткость, упорство и неуступчивость, то, что так часто вылезало наружу, когда они ещё были детьми, и что с возрастом Борис научился умело скрывать. Но это длилось недолго. Борис моргнул, взмахнул ресницами, возвращая насмешку на прежнее место, отступил, но не сдался. И Павел это тоже увидел и не удивился — Литвинов не сдавался никогда.

— Может ты и прав, конечно, — на красивых губах Бориса заиграла знакомая полуулыбка-полуусмешка. — Да только так себе у нас информация. И средств нет, чтобы этот клубочек размотать. А был бы я сейчас наверху, я б это дело вмиг распутал, кого надо поприжал, выяснил бы. Хотя, что я… Нет у меня там ничего уже. Небось, развалил там у меня всё.

— Развалил, — согласился Павел. — Развалил, Боря. Потому что ты заигрался. Что, не так? Или мне и тебе тоже не верить? Если ты утверждаешь, что люди не меняются?

— Ну, приехали, — недовольно пробурчал Литвинов. — Ты мне теперь всё время будешь это припоминать? Так?

— Не буду, Боря. Потому что я тебе верю. И мальчишке этому нам тоже придётся поверить…

— Ну, ты сравнил…

Литвинов тихо выругался.

— В общем так, Боря. Пока мы тут окончательно не забрели в дебри и не завязли там по самые уши, я предлагаю вот что. Давай исходить из того, что вся эта история — правда. Что именно Рябинин забрал у Ледовского дневник и принёс к себе, где его и обнаружил Поляков. Иначе мы с места не сдвинемся в рассуждениях.

И Павел, не обращая внимания на недовольно пыхтящего Литвинова, придвинул стул к столу и сел. Сгрёб в угол уже ненужные схемы, расчистил себе место, положил прямо перед собой чистый лист. И дневник. И вдруг в памяти резко, словно кадр из старого фильма, встала сцена их последнего разговора с генералом.

— Фамилия того инженера мне покоя не даёт.

Ледовской сидел выпрямившись, не глядя на Павла. Глаза-льдинки напряжённо уставились в одну точку.

— Паша, помнишь, я тебе рассказывал, что мой отец вёл дневник? Мне кажется, там что-то такое мелькало… Постой-ка, ну конечно…

Ледовской резко поднялся, направился к выходу и, проходя мимо почтенно застывшего у входа Рябинина, коротко бросил:

— Надо кое-что проверить. Юра, быстро за мной.

— Боря, — Павел повернулся к Литвинову. — А ведь он там присутствовал, во время того разговора. Рябинин присутствовал. Он был у меня в кабинете. Как раз зашёл перед тем, как Ледовской заговорил про дневник. То есть Алексей Игнатьевич сначала упомянул того спятившего инженера, который нам чуть диверсию не учинил в производственных цехах. А потом вспомнил о дневнике. Рябинин всё слышал. Весь разговор от первого до последнего слова. А Ледовской уцепился за фамилию… чёрт…

— Чью фамилию? Инженера? Он-то тут при чём? — Борис повторил те же слова, что Павел сам задал в своё время генералу.

— Погоди.

Павел потёр виски руками, словно пытаясь запустить в голове какие-то скрытые механизмы, способные подстегнуть его забуксовавшую память. Фамилия вертелась, он чётко понимал, что знает её, и ещё чуть-чуть, и она выплывет из недр подсознания.

— Евгений… кажется, его звали Евгений, это я помню, — пробормотал Павел, смотря перед собой. Снова в глаза кинулся убористый почерк Игната Ледовского, сбивая его с толку, заставляя отвлекаться на мысли об отце. И вдруг, внезапно что-то щёлкнуло.

— Барташов, — тихо и уверенно произнёс Павел и покосился на дневник. Вот в чём дело, вот она, разгадка.

— Барташов? — Борис непонимающе уставился на друга, потом метнулся к столу и стал снова нетерпеливо перебирать копии листков. — Барташов, где-то я видел, кажется… Чёрт, не тут. Да где, мать его!

Но Павел уже понял. Эти строки, кажется, навсегда врезались в его память, как будто кто-то нацарапал их там по живому ржавым гвоздём.

«Ликвидация прошла успешно. Место ликвидации — квартира А. Ставицкого. Приговор приведён в исполнение Г. Савельевым. Свидетели — Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми».

Савельев потянулся, извлёк нужный листок и молча положил перед Борисом, ткнув пальцем в нужное место.

— Свидетель — Л. Барташов, — прочёл Борис и уставился на Павла в упор. — Л. Барташов. Кто такой этот Л. Барташов? И что он там делал, в квартире твоей бабки?

— Не знаю, Боря. Не имею ни малейшего представления. Я не очень в курсе своей родословной. Возможно, он был каким-то родственником. Или просто другом.

— Твою ж мать! — выругался Литвинов, и снова заметался по комнате. — Да что ж за тайны мадридского двора. Все эти семейные связи столетней давности, сам чёрт в них не разберёт. Да и вообще, ну даже если и родственник. Вдруг. Сейчас-то это какое имеет значение? Этот Барташов из дневника должен быть глубоким старцем, если вообще жив, конечно. А инженеру этому лет сколько?

— Около тридцати-сорока, точно не знаю. Может быть, он сын или внук того Барташова? Но причём тут Рябинин? Бред какой-то…

— Бред, не бред, но ничего другого у нас нет. Надо рыть информацию про этого Л. Барташова, будь он трижды проклят. Кто может об этом знать? Ну? Может, ещё какие родственники у тебя есть, кто интересовался семейной историей.

— Нет у меня никого. Кроме Серёжи Ставицкого. Он как раз сын брата моей матери. То есть, одного из этих детей, при которых мой отец убил…

— Стоп, Паш! Не об этом! Потом будешь страдать, если уж без этого никак. Сейчас подумай. Ставицкий может это знать? Ну, может, он генеалогию вашу изучал в свободное время?

— Да откуда я знаю? Мы с ним особо близки не были. Ни о чём таком Серёжа при мне не говорил. Ты считаешь, что мы должны на него выйти?

— Может, и должны, — Борис остановился и задумался. — Это как раз может решить нашу проблему, всё-таки Ставицкий — член Совета. Но нет, Паша. Эх, чёрт, раньше я бы в два счета. Один звонок — поднять архивы записей актов гражданского состояния, нарыть все по этому Л. Барташову. Да я и сам бы в тех записях покопался. Может, всё-таки рискнуть, позвонить кому-то из своих, не всех же ты там у меня разогнал.

— Нельзя, Боря. Слишком опасно. И сядь ты уже наконец, надоел по комнате бегать. У меня уже голова от тебя кружится.

Борис нехотя подчинился, а Павел, придвинув к себе листок, принялся задумчиво водить по нему карандашом. Боря прав — надо поднимать архивы, смотреть акты, искать этого Барташова, чтобы выяснить, каким макаром он связан с его семьей и с семьей Рябинина. И с этим инженером, будь он неладен, хотя он тут с какого боку — совершенно непонятно. Беда вся в том, что в архивы эти так просто не попадёшь, у них в Башне у каждого ведомства свои секреты. Оно, конечно, и правильно, но сейчас совсем некстати.

— Человек нам нужен из моего сектора, — угрюмо сказал Борис, отвлекая Павла от размышлений. — С допуском к архиву. Поэтому…

— Да погоди, Борь, — Павел уставился на друга. — А ведь есть у нас с тобой такой человек. Есть! Который, кстати, безо всяких подозрений может ходить по всему административному сектору, да и с архивными документами должен уметь работать. Этому, кажется, стажёров учат. И допуск у него должен быть… Положен же стажёрам допуск?

Павел намеренно выделил голосом слово «стажёр», хотя Борис уже и сам догадался, куда он клонит. Идея это явно пришлась ему не по душе — на лице Литвинова появилось знакомое упрямое выражение. Но Павла сейчас упёртость Бориса мало интересовала. Поупрямится и перетопчется.

— Некоторым положен, смотря, где стажируется, — медленно сказал Борис.

— Насколько я помню, Поляков стажируется у Кравца. Так как у него с допуском?

— Нормально у него с допуском должно быть, — Борис скривился. — То есть ты вот так прямо и хочешь…

— Хочу, Боря, — перебил Павел Бориса. — Хочу. И не просто хочу, а сделаю.

И словно в ответ на его слова в дверь постучали, и сразу следом за стуком в комнату заглянула Катюша.

— Извините, пожалуйста, — девушка виновато улыбнулась, и на круглых румяных щёчках заиграли весёлые ямочки. — Я зашла спросить, Павел Григорьевич, вы как? Вам ничего не надо?

— Нет, Катюша, спасибо. Всё хорошо, — Павел почувствовал, что невольно сам улыбается в ответ на улыбку этой милой девочки.

— Ну, тогда я пойду. У меня смена заканчивается. Чуть попозже Кирилл придёт, он вам перевязку сделает. Хорошо?

— Хорошо, конечно.

Павел повернулся к Борису и внимательно посмотрел на друга. Он не спрашивал его разрешения, всё, что надо, он уже озвучил — Павел просто просигналил Литвинову взглядом, что сделает то, о чём задумал. Борис деланно равнодушно пожал плечами.

— Погоди-ка, Катюша, — девушка уже собиралась упорхнуть, но звук его голоса остановил её. — Ты очень вовремя зашла. Скажи, Катюша, этот твой друг, Поляков… Он сейчас случайно не в больнице?

— Саша? — Катя вспыхнула, и её лицо озарилось таким неприкрытым детским счастьем, что Павел даже невольно позавидовал — такие искренние и сильные чувства могут быть только в ранней юности. Чем, интересно, этот Поляков заслужил такое? — Да, Саша там, в раздевалке, меня ждёт. Он вам нужен?

— Именно, Катюша. Можешь нам позвать своего Сашу? Не волнуйся, мы его надолго не задержим. Минут на десять-пятнадцать. Ты же не расстроишься, что мы у тебя кавалера забираем?

— Конечно нет, Павел Григорьевич. Сейчас я его позову.

Катюша с готовностью кинулась исполнять просьбу Павла.

— Ты упёртый дурак, Савельев, — Павел всё ещё смотрел на закрывшуюся за смешной медсестричкой дверь и не видел лица Бориса, но по голосу догадывался, что довольного выражения там явно не наблюдается. Более того, Борис злился и злости своей не скрывал. — Но если нас тут всех повяжут и придушат, как слепых котят…

— Боря, — Павел обернулся. — Другого выхода у нас нет. Только довериться этому мальчишке. Потому что люди меняются, Боря. Да ты и сам это знаешь, не хуже меня.

Глава 16. Борис

Проигрывать Борис не любил. Умел держать удар, сохранять достоинство при самых унизительных раскладах, но вот любить — это нет. Да и есть разве такие, кто любит?

Борис понимал, что он проиграл. Снова проиграл и снова Савельеву. В их извечном противостоянии, которое длилось столько, сколько существовала их дружба. Борис и сам уже не помнил, когда и с чего оно началось, но началось, завертелось, с возрастом всё больше и больше набирая обороты, пока не приобрело такой размах, что оказалось, что им двоим стало тесно в Башне. А ведь вроде выкрутились, сумели преодолеть, и вот опять…

В душе против воли поднялась обида и злость на Савельева, и Литвинов, поставив свой стул в дальний угол комнаты, молча уселся там, предоставив Павлу самому вести разговор с этим Поляковым. Так тигр, потрёпанный в схватке, отползает подальше, всё ещё рыча и огрызаясь, понимая, что нужно пересидеть, отлежаться, залечить раны. Борису тоже нужно было прийти в себя, и он, сидя в своём углу, угрюмо и исподлобья наблюдал за Савельевым, который, казалось, каких-то полчаса назад разваливался по частям, оглушённый новостью про своего отца, и вдруг собрался, взял себя в руки и теперь говорил и действовал так, что ни у кого не оставалось ни капли сомнений, за кем здесь останется последнее слово.

Сегодняшний свой проигрыш Борис ощущал особенно остро. И дело было, конечно, не в том, что Савельев продавил кандидатуру Полякова, вынудив его, Бориса, довериться этому слизняку. Мальчишка, разумеется, тут не при чём. Всё куда как сложнее и глубже. Намного глубже…

Борис поморщился — вспомнил, как Павел одной, брошенной вскользь фразой, поставил фактически знак равенства между ним и этим безвольным юнцом. И это сравнение просто ударило Борису под дых. Потому что сам он никогда не думал об этом, да ему бы и в голову такое не пришло. Где он, Литвинов, умный, хитрый и властный мужик, пусть и вынужденный сейчас скрываться, и где этот бледный пацан, сжавшийся, напуганный, строчивший когда-то доносы на своих друзей. Кому вообще могло прийти в голову их сравнить? Но ведь пришло же. Пашке и пришло. И так это ловко у него получилось, что сейчас Борис сидел в самом дальнем углу, скрывая за мрачным упрямством своё поражение. Сидел и чётко понимал — а ведь прав этот чёртов идеалист Савельев. Прав. Не так уж они и отличаются с этим Поляковым друг от друга, если подумать. А если очень хорошо подумать, то вообще ничем не отличаются. Потому что оба они совершили в своё время одно и то же страшное преступление — предательство.

Сам Борис свой поступок как предательство никогда не рассматривал. Это была борьба за власть. Да, он использовал не очень честный приём. Запрещённый приём. Но запреты — они для слабаков, а слабаком Литвинов никогда не был. И поступок тот в глубине души в общем-то считал оправданным. Они оба дрались за главное место в Совете. Борис даже считал себя в чём-то честнее, ведь в отличие от Савельева, он красивыми лозунгами и высокими идеями не прикрывался, прямо давал понять, что ему нужно, но проиграл. Не дожал. Или Павел оказался сильнее, что ж в игре и не такое бывает. И Борис смирился, принял удар, с достоинством принял.

И вот сейчас до него наконец дошло.

Нет, не Пашкин идеализм и не Пашкина вера — тут Борис Савельева так до конца и не понимал, — другое до него дошло. Как обухом по голове ударило, вспышкой озарило осознание собственного предательства, и, если б Борис мог, он бы сам от себя отшатнулся.

Ничем он был не лучше этого Полякова, сливающего информацию на свою девушку и своих друзей. Потому что, как и этот парень, он попрал самое ценное — доверие.

Павел доверял Борису. Да, бывало всякое, но с тех пор, когда в далёком детстве веснушчатый и вихрастый Пашка Савельев со своей долговязой подружкой с чёрными серьёзными глазами подошёл к нему, маленькому и никому не нужному Борьке Литвинову, и предложил самое дорогое — свою дружбу (это сейчас Боря понимал, что самое дорогое, тогда же всё случилось очень естественно и просто, как бывает только в детстве), с тех самых пор именно доверие лежало в основе всего. И вот это доверие Борис и растоптал тогда, когда в пылу борьбы принял решение ударить Савельева по самому больному. Сыграть на его любви к дочери. Подло и вероломно. Это и было предательством, и как ты его не оправдывай, какими красивыми словами не прикрывай — суть не поменяется. Глаже и благородней предательство от этого выглядеть не будет.

И то, что Поляков совершал свои мелкие поступки из страха и слабости, а он — из холодного расчёта и жажды власти, всё это не делало Бориса лучше. Напротив, слабость и страх оправдать можно, а когда вот так, намеренно, всё взвесив и просчитав, поставить на одну чашу весов свои амбиции, а на другую боль друга, тут и оправданий никаких нет и быть не может.

«Борька, вот скажи, чего тебе, гаду, не хватало?» — всплыл в памяти голос Пашки. И он опять увидел перед собой напряжённое и усталое лицо друга, представил свою камеру, узкую и полутёмную — три шага в ширину, семь в длину, серые шершавые стены, почувствовал стойкий запах биотуалета, вонь, к которой невозможно было привыкнуть.

Теперь Борис и сам не понимал, чего ему не хватало. Прав был Пашка. Он попросту заигрался. И предал… А потому ничем он не лучше этого мальчишки, а, скорее, и похуже будет, и нет у него никакого права его презирать — сам недалеко ушёл.

Такие мысли были совершенно новыми для Бориса. Все эти самокопания, рефлексии, муки совести — это не к нему. Савельев, да — тот вечно всё взваливал на себя, гнулся, хрипел, но тащил на своей спине неподъёмную ношу чужих грехов. А он, Борис — нет. За свои ошибки отвечал, за чужие — извините, не надо, своего добра навалом. Виноват — казните. А каяться да оправдываться — это лишнее. Неконструктивно. Но, оказывается, не всё можно и нужно оценивать с точки зрения полезности и выгоды. Есть что-то ещё. То самое, что всегда так раздражало и одновременно восхищало в Пашке, его лучшем друге. То, что позволяло тому в конечном итоге обыгрывать Бориса. Рушить его точные кристально выверенные логические построения. И Борису показалось, что ещё чуть-чуть, и он окончательно поймёт, что именно. Сформулирует для себя. Ещё чуть-чуть…

— Понимаешь, Саша, без тебя нам не обойтись, — Павел говорил ровно и спокойно. Не пугал, не требовал, не приказывал. Объяснял. — У тебя есть допуск к архивам, есть возможность там покопаться и найти нужную информацию. Без этого мы не поймём, кто стоит за всем этим. Ты понимаешь?

Поляков кивнул.

Когда мальчишка только вошёл в комнату, то выглядел напуганным, сжавшимся в комок. Остановился у двери, недоверчиво и затравленно глядя на них с Павлом. Но по мере того, как Павел объяснял суть дела, Сашка немного расправлял плечи, выпрямлялся и теперь вовсе не выглядел зверьком, угодившим в ловушку. Стоял и внимательно слушал.

Борис припомнил их очную ставку. Тогда он даже не смотрел на него — слишком много чести. Отметил про себя, что пацан усиленно выгораживает Кравца, привычно просчитал, зачем он это делает, понял расклад. Но по большому счёту всё это уже мало его интересовало — Кравец, Поляков, кто на кого будет работать и стучать. Борис понимал, что всё кончено, и жить ему остаётся — дни, максимум недели. Слишком мало, чтобы думать о каких-то там поляковых. Потому и не сразу узнал его, когда они носились по лестнице в ту страшную ночь и спасали Савельева. А сейчас Литвинов внимательно пригляделся и понял — что-то в нём изменилось, в этом мальчике. Нет, он всё так же трусоват, это видно. Но что-то неуловимое проступало в его глазах, позе…

— Боря, — Павел обернулся к нему. Он закончил предварительную подготовку и теперь перекидывал мяч Борису, подробный инструктаж должен был дать именно он, кому как не ему, не так давно возглавлявшему административный сектор, знать, как лучше добраться до интересующей их информации.

Борис поднялся со своего места, подошёл к сидящему Павлу, встал у него за спиной.

— Значит так, Саша, слушай меня внимательно. Если сделаешь, как я скажу — всё пройдёт без сучка и задоринки…

Саша посмотрел на Бориса с некоторой опаской, прикусил нижнюю губу. И поймав его взгляд, Борис понял, что возможно, со временем, он сможет перестать презирать его.

— Как думаешь, справится? — Павел подождал, пока за Поляковым закроется дверь, и повернулся к Борису.

— Справится, если не дурак. А дураком он не выглядит, — буркнул Борис и всё-таки не удержался, из какого-то упрямства добавил. — Хоть и слизняк.

— Не начинай, — поморщился Савельев.

— Да чего теперь-то. Всё уже, ставки сделаны. Назад пути нет.

Борис ворчал по инерции. Он прекрасно знал — чтобы выигрывать, надо уметь рисковать. И сейчас они рискнули.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — Савельев встал, подошёл к столу, взял копии дневника, задумчиво повертел в руках, отложил. — Теперь у меня осталась одна головная боль. По крайней мере, пока мы не узнаем что-то про этого Барташова.

Борису не надо было объяснять, что за головную боль имел в виду Павел. Про эту чёртову АЭС они говорили постоянно, ему иногда казалось, что он уже настолько вник в тему, что может сам при желании запустить реактор.

— Не пори горячку, Паша. Мы ещё не знаем, урезали финансирование всем секторам или только по Мельникову вдарили. Вот Анна придёт, тогда и будем головы ломать. Я думаю, она сможет узнать через Олега. И потом, тот, кто устроил тебе весёлую ночку на Северной станции, наверняка знал про АЭС, раз уж там Полынин был замешан. А стало быть, не самоубийца же он, чтобы лишать Руфимова денег, ведь если что пойдёт не так — тут уж не до борьбы за место главы Совета — все подохнем, как котята в ведре.

— А если не знал? Если Полынин ничего ему не сказал?

— Я думаю, знал, — уверенности у Бориса не было, но и паниковать раньше времени он не хотел. — А если нет… Ну давай, Паш, представим на минутку, что наш таинственный враг про АЭС ни сном, ни духом. И финансирование урезал всем, в том числе и Руфимову. Что в такой ситуации будет делать Марат?

— А у него много вариантов? Марату придётся всё выложить на Совете. Тут уже не до игр и не до протоколов. Тут речь идёт о существовании всей Башни. Марат это понимает не хуже меня.

— Тогда чего конкретно ты боишься? Что Марат не сумеет объяснить?

— Боря, помнишь тот день, когда у нас в первый раз зашёл разговор про АЭС?

Борис кивнул.

— И я тебе объяснял про порядок действия протокола. Мне, конечно, тогда было хреново, но…

Речь Павла была прервана стуком в дверь. Борис хмыкнул. Стук был нарочито громким, демонстративным. После того забавного случая, когда их незадачливый медбрат Кирилл Шорохов вломился к Павлу с Анной в самый неподходящий момент (Борис бы дорого дал, чтобы воочию посмотреть на эту сцену), парень стучался именно так — громко, отчётливо, медленно.

— Входи, — Павел недовольно прервал свои объяснения.

Вошедший Шорохов тоже выглядел недовольным.

— Я перевязку пришёл сделать. Здрасьте, — он зашёл в комнату и нерешительно остановился, глядя на них исподлобья.

— Ну, делай, раз пришёл, — Павел встал и начал снимать рубашку. — Давай отложим, потом поговорим, — бросил он Борису.

— Э, нет, так не пойдёт, — хмыкнул Литвинов. — Не понимаю, почему мы должны откладывать. Кирилл и так знает больше, чем положено. И к тому же, людям надо доверять, так, кажется?

Павел кисло обвел их взглядом.

— Ну, как хочешь. Мне, в общем-то, всё равно, — он сел, подставляя Кириллу свою повязку. Тот приблизился, разложил на столе бинты и лекарства, которые принёс с собой, и принялся за дело, усиленно делая вид, что ему на них обоих плевать.

— Ну раз так, то продолжай. Кирилл всё равно ничего в этом не смыслит, да ведь, Кирилл? — Борис не смог удержаться от улыбки — забавный всё-таки парень, этот Шорохов, ну как отказать себе в удовольствии подёргать его.

— Больно надо, — хмуро ответил Кир, продолжая споро снимать старую повязку. — Слушать тут вас…

— В общем, я тебе говорил, что запуск АЭС приходится на этап Т0. Это условная отметка уровня воды, при котором волновая станция по-прежнему продолжает функционировать в том же режиме, что и раньше. Критической же является отметка Т1.

— Я помню, это после которой вы с Руфимовым будете сбрасывать нагрузку.

— Постепенно. Да. А вот теперь следи за руками, Боря. Запустить АЭС — это тебе не рубильник передёрнуть. Там на самом деле множество важных этапов: испытание и опробование оборудования, проверка системы герметичного ограждения, гидравлические испытания, горячая обкатка реакторной установки, это я тебе даже не всё перечислил, что нужно сделать до физического запуска и сделать это необходимо, как минимум, вот в этот временной промежуток между отметками Т0 и Т1. Наши предки, когда всё рассчитывали, заложили запас, но они не могли знать точно, насколько быстро будет опускаться уровень воды.

— А он опускается быстро?

— Быстрее, чем нам бы хотелось… Да, аккуратнее, чёрт тебя…

— Извините, — буркнул Кир.

— А вот тут, Боря, я тебе скажу, почему я тогда на уговоры Ледовского поддался и против тебя встал. Алексей Игнатьевич был чертовски умным мужиком, пожалуй, умнее всех нас в Башне. Мы с тобой, Боря, против него дети. Генерал мыслил на несколько шагов вперёд и понимал, что в критической ситуации власть должна быть сосредоточена в одних руках. Только так можно обеспечить эффективное и быстрое принятие решений.

— Я тебе тоже самое говорил, — не удержался Борис.

— Говорил, — согласился Павел. — Но ты, Боря — управленец, хороший, даже лучший из всех, но в этом деле я бы на тебя не поставил. Мы почти сто лет живём в условиях перманентной катастрофы. Даже если кому-то кажется, что это не так. Башня ветшает, оборудование приходит в негодность, наши запасы подходят к концу, и когда в такой ситуации люди вместо того, чтобы объединяться, начинают друг друга подсиживать и интриги строить, то… — Павел непроизвольно взмахнул рукой, и Кирилл дёрнулся, выронив из рук ножницы, которыми отрезал бинт. Ножницы с шумом упали на голый бетонный пол, отзываясь звонким эхом. Павел негромко выругался. — Да что ж ты, мать твою, косорукий какой.

Шорохов покраснел, быстро нагнулся, подбирая ножницы.

— Твой посыл понятен, — Борис скривился. — Можешь не продолжать.

— Да ну отчего ж, я продолжу. Если б на моём месте сидел ты, и я б пришёл к тебе вот с этой информацией, стал бы ты меня слушать, что всё нужно сделать быстро, не вынося на обсуждение Совета?

— Не знаю, — честно признался Борис. — Ситуация нестандартная. А я не инженер.

— Вынес бы на обсуждение, — уверенно подытожил Павел. — А дальше я тебе скажу, что бы было. Возможно, я, Руфимов и Величко переорали бы всех остальных, напирая на сжатые сроки и на жизненную необходимость. А может и нет. Но в любом случае время бы затянули. А если физический пуск АЭС мы не проведём до той самой критической отметки, или хотя бы не начнём его, то АЭС мы не запустим. Вот в чём самая главная проблема. У нас мало времени. А Совет наш… ты сам знаешь, там простейшие-то решения и то со скрипом принимаются. Если бы четырнадцать лет назад, нет, даже раньше, Совет не скрипел, как старая колода, возможно, и мне бы не потребовалось принимать тот чёртов Закон, за который меня до сих пор все полощут.

В голосе Павла отчетливо зазвучала боль — по Лизе, по сыну. Борис это знал и потому, хоть Савельев и сказал только что достаточно обидные для него вещи, да что там — прошёлся резко и жёстко, размазал, как тогда в той одиночной камере башкой в стену впечатал, — Борис не обиделся. Понял. И промолчал.

— Ну как вы тут? — дверь открылась, и на пороге показалась Анна. Очень вовремя, прерывая их тяжелый разговор.

— Заждались тебя уже, Ань, — Борис нацепил на лицо насмешливую улыбку. — Вон некоторые места себе не находили.

Он не договорил, да и стоило ли? Его все равно никто не слышал — Анна и Павел смотрели друг на друга и вели свой, непонятный Борису диалог. Неспешный, безмолвный, одними глазами и улыбками, которые синхронно вспыхнули на лицах обоих.

Анна первой отвела взгляд, заметила Кирилла.

— Ты скоро? — строго осведомилась она, пытаясь придать голосу начальственные нотки, вот только глаза выдавали её с головой.

Борис снова в который раз подумал, какие же они были дураки оба и как счастливы теперь — так счастливы, что это просто даже уже неприлично. Вроде и пары слов друг другу не сказали, а всё равно чувствуешь себя лишним, словно подглядываешь. Надо выяснить про чёртово финансирование и оставить их уже вдвоём, и Кирилла поторопить, что ли. А то как бы не захлебнуться тут от зависти.

— Пять минут, Анна Константиновна, уже заканчиваю, — отрапортовал Шорохов.

— Потом зайди к Иосифу Давыдовичу, он сегодня неважно себя чувствует. Понял?

Кир кивнул.

— Ань, не томи, — влез Борис. — Ты говорила с Олегом?

— С Олегом? — Анна нехотя оторвалась от Павла и повернулась к Борису. — С Олегом? Ах да, говорила, конечно. Ещё днём.

— И чего ты молчала?

— Ну, столько всего, я не думала, что это для вас так срочно…

В голосе Анны послышались знакомые упрямые нотки. Это был, наверно, единственный момент, где они не сходились во мнениях. Анна упорно не желала вникать в их с Павлом разговоры. Говорила, что не хочет влезать в их игры, политические интриги, заговоры. Она была с ними, поддерживала, лечила, помогала, «подносила патроны», как она недавно выразилась, но не более.

— Ань, что сказал Мельников? — спросил Павел.

— Он сказал, что финансирование урезали всем. Кому-то больше, кому-то меньше. Больше всего прошлись по нашему сектору, по здравоохранению, но производственному и энергетическому тоже мало не показалось. Да и остальным тоже. Олег говорит, что все в панике, как раз сегодня вечером у них заседание очередное.

— Точно по энергетическому, Ань? Ты ничего не путаешь? — почти простонал Павел.

— Нет, не путаю. А что? Паш, ты чего побледнел? Кирилл, ну как ты повязку кладёшь, сколько тебя учить можно!

— Нормально я кладу, — обиженно отозвался Кир. — Всё, как надо.

— Ань, оставь его, я не поэтому, — Павел нашёл глазами Бориса. — Борь, или он чокнутый маньяк-самоубийца, или Полынин ему ничего не сказал, и он не знает про АЭС.

— Про какую АЭС? — удивилась Анна. — Вы вообще, о чём? Кто «он», и что за АЭС?

— Кто «он», мы не знаем. Пока не знаем. Тот, кто чуть меня не прикончил, и кто устроил весь этот беспредел с финансированием.

— А АЭС? — Анна склонила голову набок, не сводя глаз с Павла. — Это то, о чём я думаю? Атомная электростанция? Откуда тут атомная электростанция?

— Ань, я хотел тебе сказать, но ты же сама не хотела ничего знать, — Павел вымученно улыбнулся и отмахнулся от Кира, который пыхтел над его повязкой. — У нас в Башне есть АЭС. Она законсервирована пока. Это секретная информация. Сейчас падает уровень воды, обычная станция через несколько месяцев будет отключена. Марат Руфимов в настоящее время с бригадой техников и инженеров проводят подготовку к пуску. Но если у Марата забрали людей и оборудование… Чёрт! Чёрт!

Павел выругался, запустил пальцы в свою шевелюру, взъерошил волосы и повторил:

— Если Марату урезали финансирование, мы все в огромной…

— Подожди, Паша, мне кажется, или я чего-то не понимаю. Ты вот прямо сейчас мне хочешь сказать, что в Башне имеется атомная электростанция? Всегда была? И которую вы запускаете только сейчас? Я всё верно говорю?

Борис уловил в голосе Анны сталь. Он тревожно посмотрел на неё — она вся подобралась, улыбка и свет, озарявший её лицо, куда-то ушли, она помрачнела, губы сжались с тонкую ниточку.

— Ань, ты не понимаешь. Имеется секретный протокол. АЭС можно запустить только в случае…

— Нет, Паша, я как раз всё понимаю, — отчеканила Анна. — Чего тут не понять? Всё это время, пока мы выбивались из сил, экономили на всём, отправляли людей сотнями на смерть по твоему распрекрасному Закону, всё это чёртово время, оказывается, у нас был ещё один источник энергии, о котором ты, Паша, знал. И тем не менее…

Она резко замолчала, осеклась на полуслове, расправила плечи. И тут же, резко крутанувшись на каблуках, быстро направилась к двери.

— Аня, выслушай меня, пожалуйста, Ань…

Павел вскочил, чуть не сбив Кира, который едва успел отскочить в сторону. Бросился за Анной и так и замер у закрывшейся перед его носом дверью. Потом медленно обернулся и, увидев Кирилла, который таращился на всё происходящее с явным недоумением, тут же набросился на парня:

— А ты тут чего колупаешься? Закончил?

— Да.

— Ну и проваливай отсюда, пока я…

Кир не стал ждать, пока Павел разъяснит ему, что он сделает, если что, и поспешил убраться, наспех похватав использованные бинты и флаконы с лекарствами.

— Ну парень-то тут причем, Паш, чего ты на него кидаешься? — проговорил Борис, с сочувствием глядя на друга.

— А чего он вечно под ногами? — рявкнул Павел, потом как-то весь сдулся, безнадёжно махнул рукой. — А-а-а-а… чёрт. Борь, ну ты-то понимаешь? Вот и что теперь? Как дальше?

Он беспомощно взглянул на друга. И опустился на стул, глядя перед собой отчаянным тоскливым взглядом.

— Паш, да погоди ты, — попытался его утешить Борис, хотя, какие тут могли быть утешения. — Дай ей время. Она поймёт…

— Нет, Боря. Она этого никогда не поймёт. Я ещё удивлён был, что она тот Закон мне простила. И Лизу… чёрт! Почему так? А?

Борис не знал, почему так. И Пашкин вопрос так и остался без ответа.

Глава 17. Сашка

— Так значит тебя интересуют записи, относящиеся к периоду восстания? Напомни-ка ещё раз название твоей курсовой работы, — заведующая архивом, сухонькая, очень пожилая, но весьма бодрая женщина с тугим пучком жиденьких седых волос, снисходительно смотрела на Сашку.

— «Автоматизация системы учёта записей актов гражданского состояния в условиях смены общественного строя», — без запинки выпалил Сашка заученное предложение.

— Интересная тема, — одобрила заведующая. — К нам, что ли, в архив собираешься, после учёбы?

— Я пока ещё не знаю, — уклончиво ответил Сашка, но поймав лёгкое разочарование в её взгляде поспешил добавить. — Но я бы, конечно, хотел…

Старушка недоверчиво наклонила голову. Работа в архиве популярностью среди студентов и стажёров не пользовалась. Считалась скучной, неперспективной.

— Ладно, стажёр Поляков, пойдём, покажу тебе…

Заведующая встала из-за стола и засеменила вглубь огромного помещения, заставленного высокими, уходящими в потолок пластмассовыми стеллажами, которые были плотно забиты разноцветными папками. Сашка последовал за ней, с ужасом разглядывая масштабы предстоящей работы. В архиве он был пару раз и оба раза по заданию Кравца — забрать уже готовые документы, но их выдавали не здесь, а в небольшой комнате, где за низкими конторками сидели серьёзные и некрасивые женщины, по возрасту плюс-минус ровесницы заведующей архивом. Несмотря на имеющийся у Сашки допуск, скорее всего дальше этой комнатушки его бы не пустили — скучным голосом велели бы оставить заявку и приходить месяца через два. То есть ничего бы толком у Сашки не выгорело, но тут помог Литвинов.

Именно Борис Андреевич посоветовал прикрыть свои изыскания курсовой работой. Сашка поразился, насколько бывший глава административного сектора был в курсе каждой мелочи, даже заведующую архивом помнил по имени-отчеству (хотя такое странное имя фиг забудешь — Калерия Валерьевна, надо же такое придумать), вскользь дал краткую характеристику — увлечена своим делом, предана ему безраздельно, указал, как себя с ней вести — скромно, с уважением, напирая на интерес к архиву и всему, что с ним связано. До вчерашнего разговора Сашка думал, что Литвинов просто политикан, интересующийся только раскладами в Совете и подковерными интригами. А оказалось, что и профессионалом Борис Андреевич был отменным, знал каждую деталь, каждую шестеренку в сложном механизме, называемом административным сектором Башни, а это было совсем не просто. Множество департаментов, отделов, подразделений — Сашка вертелся тут уже пару месяцев, но по-прежнему путался даже в самом основном.

— Тебя конкретно что интересует? Если свидетельства о рождении, то метрики у нас здесь, — Калерия Валерьевна взмахнула сухонькой сморщенной ручкой в сторону длинных шкафов, уходящих куда-то вдаль. — Тут по годам рождения, начиная с момента заселения Башни, а внутри уже по алфавиту рассортировано. А с этой стороны — информация о вступлении в брак и разводах. Ну и о смерти, это уже дальше.

Сашка с тоской оглядел бесконечные ряды, невольно поёжился.

— Да, с автоматизацией у нас не очень, — заведующая заметила Сашкин взгляд. — Раньше можно было всё в два клика найти. Всё было оцифровано, упорядочено. Когда я только пришла работать в архив, тоже стажёром, как и вы, я ещё застала систему учёта и баз данных, но уже тогда начали всё потихоньку сворачивать, а потом и вовсе изъяли и компьютеры, и оргтехнику. Теперь дела по старинке ведём, как в древние времена. Что неправильно и абсолютно недопустимо. Архив — это память Башни, её история. Во всём должен быть порядок, особенно здесь. Так что с автоматизацией у нас плохо дело обстоит, сколько лет я бьюсь, доказываю, как это важно, но наверху те ещё умники сидят, им это всё безразлично. Так что теперь про эту самую автоматизацию только в курсовых работах стажёров и можно услышать.

Она с интересом посмотрела на Полякова, и Сашка понял, что с первой задачей, поставленной ему Литвиновым, он справился. Завоевал симпатию Калерии Валерьевны.

— Помощь нужна? Ты что-то конкретное ищешь? — поинтересовалась она.

— А? Нет, спасибо большое. Я пока не очень представляю, я только начал свою работу, — Сашка немного виновато и чуть заискивающе улыбнулся. — Я бы для начала просто огляделся, если позволите.

— Ну, что ж, оглядись. Только поаккуратнее тут с документами, стажёр Поляков. Не напутай ничего. Тут всё точно должно быть. Если берёшь что, потом на то же место и клади, небрежности архивное дело не терпит.

Заведующая уже было собралась уходить, но Сашка неловко кашлянул, останавливая её.

— Калерия Валерьевна, а можно ещё спросить? Тут же все метрики, начиная с 2100 года, так? А если человек родился ещё до Башни, тогда как?

Старушка довольно хмыкнула — ей был приятен Сашкин интерес, видимо, нечасто тут кто-то интересовался её работой.

— Те, кто был рожден ещё на суше, те у нас в особой базе. Тут нам, по счастью, кое-что позволили оставить. Пойдём, покажу. Тебе будет интересно.

И она снова углубилась в дебри нескончаемых стеллажей, увлекая Сашку за собой.

Наконец, она остановилась в самом углу, где стояли какие-то запечатанные коробки. И не без гордости указала на небольшой столик, на котором стоял пыльный монитор.

— Вот, стажёр Поляков, можешь полюбопытствовать. Вот так раньше у нас всё было. Чётко, быстро. А теперь, эх… — Калерия Валерьевна вздохнула, нажала на маленькую кнопку и экран нехотя зажегся, открывая перед Сашкой список файлов. Ещё более бесконечный, чем стеллажи, мимо которых они шли.

— Тут всё просто, — продолжала свои объяснения заведующая. Было видно, что она оседлала своего любимого конька и теперь готова говорить о своей работе часами. — Загружаешь эту базу, вводишь интересующую тебя фамилию, и всё. Ещё можно искать по полу, году рождения, можно установить расширенный поиск, для этого достаточно отметить в этом поле нужные параметры…

— Калерия Валерьевна! Калерия Валерьевна! — к ним бежала какая-то женщина в мешковатом сером платье, одна из тех, кто в соседней комнате принимала заявки. — Намтам запрос пришёл, из юридического сектора. Срочный. А Марина и я, мы не совсем понимаем. Они так путано всегда формулируют, никак не разобрать. Вы нам очень нужны!

— Ничего без меня сделать не можете, — ворчливо отозвалась заведующая, но было видно, что осознание своей незаменимости её, скорее, радует, чем раздражает. — Учу вас, учу. Всё без толку. Пойдёмте, Людмила Николаевна, посмотрим, что там у юристов за срочность.

Она поднялась, поправила свою прическу, приглаживая жиденькие волосики.

— Ну что, стажёр Поляков, сам справишься?

Сашка с готовностью кивнул. Проводил сотрудниц архива взглядом и повернулся к монитору. Ввёл фамилию «Барташов» и замер, глядя как мерцает индикатор, показывающий, что система ищет нужную ему информацию.

Собственно говоря, кроме этой фамилии и первой буквы имени «Л», никаких зацепок у Сашки не было. Даже года рождения, хоть приблизительно. Оставалось только надеяться на то, что этому Л. Бараташову на момент мятежа в 2120 году было больше двадцати лет — тогда он получит все нужные сведения прямо сейчас. И не придётся лазить по пыльным картотекам, выискивая данные вручную.

Увы, Сашке не повезло. На запрос было выдано всего две кандидатуры (ещё хорошо, что фамилия была редкой, если бы ему приказали искать какого-нибудь Смирнова или Петрова, он бы тут и закопался). Среди людей, заселившихся в Башню, Барташовых оказалось всего двое. Александр Игоревич — 2069 года рождения, и Барташов Михаил Семенович — 2081. Ни одному из них инициалы «Л» не подходили. На всякий случай Сашка поискал и женщин — их оказалось три. Ирина Ивановна (2085), Надежда Сергеевна (2073) и Лилия Александровна (2092) — видимо, дочь Александра Игоревича.

«И что теперь делать? — размышлял Сашка, вглядываясь в мерцающие строчки на мониторе. — Может, отец генерала ошибся, и речь шла не о Л. Барташове, а о Л. Барташовой. Всего-то буковку не дописал. Бывает же такое».

На всякий случай, сделал карандашом пометку в тетради, которую принёс с собой — переписал всех Барташовых. И даже мелькнула предательская мысль — а не остановиться ли на этом. Вернуться к Литвинову и Савельеву, сообщить, что нашёл, и пусть уж сами думают. Ковыряться в картотеках Сашке совсем не хотелось. Но мысль мелькнула и тут же пропала.

«Понимаешь, Саша, без тебя нам не обойтись», — в памяти всплыло лицо Савельева, серьёзное и слегка задумчивое. Он объяснял Сашке, что от него требуется, и при этом смотрел так, словно спрашивал: тот ли ты человек, Александр Поляков, который нам нужен, не подведёшь ли?

Вчера, когда Катя сообщила ему, что Павел Григорьевич хочет с ним поговорить, Сашка опешил и снова испугался — страх засунул свои холодные руки ему за шиворот, гнусаво засмеялся на ухо, и Сашке стоило большого труда взять себя в руки, чтобы Катюша ничего не заметила. Литвинов и Савельев не вспоминали о нём с того последнего разговора, где ему предельно ясно дали понять, кем его считают, и поэтому Сашка не ждал ничего хорошего, и вдруг — «нам без тебя никак не обойтись, Саша».

Нет — Сашка упрямо сжал зубы и с силой сдавил пальцами виски. Не может он подвести ни Савельева, ни Литвинова. Не должен. И Сашка снова уставился в монитор.

Что-то тут было ещё. Он внимательно пробежался глазами по строчкам и уцепился за маленький красный значок, стоявший напротив Барташова Александра Игоревича. Ткнул на него и аж присвистнул от удивления — в открывшемся окошке значилось: с 2113 года — министр образования, годы жизни 2069–2120, жена — Барташова Надежда Сергеевна (2073–2120), в девичестве Строганова, дети — Лилия Александровна (2092–2120) и Леонид Александрович (2105–2164).

Видимо, некоторые записи продолжали вносить и после мятежа, и даже после изъятия техники из архива, о чём упоминала Карелия Валерьевна, когда снова вернулись к делопроизводству по старинке и перестали оцифровывать информацию. И красный значок этот (как же он забыл, ведь говорили им на лекциях по архивному делу) свидетельствовал о том, что человек важен в историческом смысле, занимал важную должность или ещё какой след оставил, а стало быть, всё, что касалось его и его семьи, подлежало особому контролю.

Сашка стал методично проверять все остальные фамилии. Увы, больше ничего не было. Судьбы детей Барташова оставались неизвестными — сюда, по крайней мере, в базу, их никто внести не удосужился. Спасибо хоть годы смерти поставили. В общем-то, уже немало.

Министр образования Барташов, вместе с семьёй, понятное дело, погиб во время мятежа. Уцелел только младший сын Леонид, которому на тот момент было пятнадцать. Судя по всему, именно он и был тем таинственным свидетелем ликвидации К. и Л. Андреевых. А значит, с заданием Сашка справился.

Но привычка доводить всё до конца, присущие ему ответственность и старание, с которыми он всегда подходил к учёбе, и за что его ценили учителя, не позволяли Сашке сейчас встать и уйти. Конечно, формально Савельев просил его выяснить, кто такой этот Л. Барташов, ну, он и выяснил — Леонид Александрович, сын министра образования, погибшего во время восстания. Но надо же проследить его судьбу. А значит, придётся всё-таки копаться в картотеках, ничего не поделаешь.

Строчки из дневника, которые ещё раз процитировал ему Савельев, и которые Поляков, никогда не жалующийся на память, запомнил практически наизусть, встали перед глазами. Он повторил их шёпотом, пытаясь понять, в какую сторону надо двигаться дальше. И понял — раз в этой базе особо отслеживали значимые фигуры, значит что-то ценное может быть и об остальных людях, упоминаемым там. Андреевы — К. и Л. — эти точно удостоились красной отметки.

Саша набрал нужную фамилию, на этот раз он быстро вычислил нужные ему строки — Андреев Кирилл Алексеевич (2088–2120) и Андреева Лилия Александровна, в девичестве Барташова (2092–2120). Он даже испытал лёгкое разочарование — как всё просто-то. Вот они — Кирилл и Лилия, те, которых ликвидировали в 2120. И сразу понятно, что там делал Леонид — он был братом Лилии Андреевой. И выжил. Наверное, из-за возраста, просто пожалели подростка.

А архивные изыскания — это даже интересно, подумал Сашка, чувствуя лёгкий азарт.

Сухие строчки из дневника и мерцающие буковки на экране, складывающиеся в имена и фамилии, постепенно в его сознании превращались в настоящие драматические истории. Какими, интересно, они были, эти Андреевы, Барташовы? Как выглядели, о чём думали? Что произошло в тот страшный день, описанный отцом генерала Ледовского?

Сашка ещё раз пробежал глазами скудную информацию. «Андреев Кирилл Алексеевич (2088–2120), отец — Андреев Алексей Николаевич (2060–2120), верховный министр с 2100 г., мать — Андреева Мария Вячеславовна (2063–2120), жена — Андреева (Барташова) Лилия Александровна (2092–2100.), сын — Андреев Анатолий Кириллович (2114–…)».

У всех Андреевых стояла одна и та же дата смерти (что было неудивительно), у всех, кроме сына Кирилла и Лилии — Анатолия. Здесь вместо сухих цифр — прочерк. Почему? Забыли, что ли, занести? Он ведь тоже должен был умереть…

Судя по воспоминаниям Игната Ледовского в те дни не щадили никого, ни мужчин, ни женщин, ни детей. Сашка вспомнил, как Вера Ледовская негромко, чуть охрипшим от волнения голосом зачитывала страницы из дневника своего прадеда. Тот излагал факты сухо и старательно, перечислял своих жертв поименно. Это что же надо иметь за характер, вдруг подумал Сашка, чтобы каждый или почти каждый вечер, придя с очередного задания, записывать в тетрадку фамилии тех, кого убил. Он живо представил себе сухого, подтянутого человека в военной форме, который, сидя за столом и чуть отвернув от себя настойчиво светящую в лицо лампу, заносит в дневник фамилии, инициалы людей, которые были живы ещё каких-то пару часов назад, ведёт свой архив, обстоятельно и преданно, прямо как Карелия Валерьевна.

Сашка снова уткнулся глазами в строчку: «сын — Андреев Анатолий Кириллович (2114–…)». Сколько лет было этому мальчику? Пять, нет шесть — Сашка посчитал машинально. И не должен он был тогда уцелеть, хотя… с другой стороны подросток же Леонид Барташов выжил. Но тогда почему здесь вместо даты смерти — прочерк. Почему?

Ладно, об этом потом. Сашка встряхнул головой и сосредоточился. Итак, что он имеет? Он выяснил, кто такой этот Л. Барташов, и почему он там оказался, во время ликвидации. Осталось проследить его дальнейшую судьбу. А поскольку против его фамилии никаких красных отметок не стояло, значит придётся идти к этим стеллажам и шерстить уже там. Тем более, что он родился в 2105, уже в Башне, а, значит, там есть дубликат его метрики и, возможно, какие-то пометки о вступлении в брак. Если он женился, конечно. Ну и дети. Надо найти детей, возможно тот инженер, Евгений Барташов, о котором говорил Савельев — это сын Леонида.

Сашка выключил монитор, встал и побрёл в сторону тех стеллажей, где хранились дубликаты свидетельств о рождении. Задрал голову, оглядывая высоченные полки, автоматически поискал глазами что-то типа лесенки или стремянки, если придётся вдруг лезть на самый верх. Лесенка нашлась у соседнего стеллажа. Что ж, начнём, пожалуй…

Благодаря Калерии Валерьевне, у которой царил идеальный порядок, и каждая полка была помечена набором букв и цифр, а наверху указан год рождения, метрику Леонида Сашка нашёл в два счёта. Ничего нового она ему не дала — там всё было лаконично — год рождения, родители, всё это Сашка уже и так знал. В нижнем углу стояли какие-то отметки. Цифры, буквы, непонятно, шифр какой-то. Сашка наморщил лоб, призывая свою память, и она не подвела — выдала нужный ответ, не зря он ходил на нудные лекции по архивному делу.

Зелёный набор знаков — это отметка о браке, кажется, номера стеллажей и полок, а последние цифры — год регистрации. Чёрный — это уже отметка о смерти, тут тоже последние цифры указывают на год.

Несколько минут поиска стеллажа с отметками о вступлении в брак, и Сашка вытащил карточку.

«Произведена регистрация брака, дата 20.02.2140, жених — Барташов Леонид Александрович, 2105 г.р., невеста — Стрешнева Валентина Антоновна, 2118 г.р.», и ниже, вписано уже от руки ровным каллиграфическим почерком — «дочь Барташова Наталья Леонидовна, 2142 г.р.».

Ну вот и всё, никаких сыновей Евгениев у Леонида не было. Дочь. Наталья Леонидовна. Что-то было знакомое в этом сочетании имен. Наталья Леонидовна…

Азарт уже завладел Сашкой. Он метнулся обратно, к свидетельствам о рождении, быстро нашел 2142 год. Барташова Наталья Леонидовна. Уже привычно скользнул взглядом по зелёной отметке, расшифровал год вступления в брак — 2168, чуть ли не бегом вернулся туда, где содержались сведения о регистрации браков, споро, словно занимался этим всю жизнь отыскал нужную полку, пробежал пальцами по карточкам. Вот она! Барташова Наталья Леонидовна… Вытащил, прочитал то, что там было написано, и онемел от удивления. Не зря ему показалось знакомым имя-отчество этой Барташовой, дочери Леонида. Знал её Сашка, хорошо знал, а в последнее время даже видел постоянно. Надо же!

Наталья Леонидовна Барташова вышла замуж в 2168 году, за Юрия Рябинина, и в браке родила дочь — Ольгу Юрьевну Рябинину, 2170 г.р. Оленьку. Оленьку Рябинину, его одноклассницу, с которой он до недавнего времени…

Сашка всё ещё стоял, держа в руках карточку и переваривая информацию, как вдруг вдалеке послышался голос, от которого он вздрогнул и сжался ещё до того, как до сознания дошло, кому этот голос принадлежит. Потому что голос этот Сашка чувствовал не на уровне сознания — глубже. Где-то в потаённых недрах его души, где жил, всё ещё жил липкий тошнотворный страх, с мерзким привкусом предательства и осознания собственной ничтожности. И при звуках этого голоса страх вылезал наружу, словно гигантский спрут, расправлял извивающиеся шершавые щупальца, присасывался со звонким чмоканьем к Сашкиной душе и пил, пил всё, что было в нём доброго и светлого…

— Спасибо, Калерия Валерьевна, не беспокойтесь, я сам положу документы на место. Ничего не перепутаю. Не отвлекайтесь…

Знакомые осторожные шаги быстро приближались. Ещё немного и из-за поворота показалась невысокая фигура его начальника — Антона Сергеевича Кравца.

Не соображая, что он делает, а, скорее подчиняясь инстинктам и вновь взявшему над ним власть страху, Сашка торопливо вернул карточку на место, метнулся в сторону, завернул за стеллаж, вжался в стену, словно пытаясь слиться с ней, проникнуть вглубь. И затаился, слыша только стук своего сердца, бешено перегоняющего кровь.

В просвет между полками Сашка в оцепенении наблюдал за тем, как Кравец уверенно шествует мимо стеллажей. В руках Антон Сергеевич держал небольшую пластиковую папку. Его цепкий взгляд внимательно скользил по отметкам на шкафах, он явно что-то искал. Наконец, Кравец остановился, совсем недалеко от Сашки, который от страха даже дышать старался тише. Хотя, чего он, собственно, боялся? Ну, пришёл он в архив, имеет право, он же стажёр. Но Сашка понимал — нельзя, чтобы Кравец его увидел тут. Этот — не успокоится, пока не вытащит из Сашки всё. И хотя Сашка знал, что на этот раз он постарается если не перехитрить Антона Сергеевича, то хотя бы кое-что утаить, он всё равно не мог с собой ничего поделать. Кравец вызывал у него какой-то животный, безотчётный ужас. Одним своим видом вызывал.

К счастью, Сашку Кравец не заметил, хоть и был достаточно близко от него. Вытащил из папки лист бумаги, нашёл нужную полку и быстро засунул его между другими такими же листами. Сашка не мог отвести взгляд от ловких пальцев, быстро перебирающих документы, от этих пластиковых формуляров. Машинально отметил, что ряды были слишком плотными, и Кравец впихнул свой листок не без усилий, даже краешек остался немного торчать.

Антон Сергеевич повернулся и пошёл обратно, к выходу. Сашка боялся пошевелиться и, наверно, ещё с минуту стоял за стеллажом. Не дыша и сверля взглядом документ, оставленный Кравцом.

Наконец, Сашка смог взять себя в руки. Осторожно вышел из своего убежища, приблизился к полке, к которой только что подходил Кравец, и аккуратно потянул за выступающий из общего ряда край.

«Ставицкий Анатолий Арсеньевич, — прочёл Сашка. — 2114 г.р., мать — Ставицкая Кира Алексеевна (в дев. Андреева), отец — Ставицкий Арсений Дмитриевич». И ниже добавлено — «свидетельство выдано в 2121 г. взамен утерянного».

Спрут постепенно отползал обратно, в глубины подсознания. Освободившийся от хватки его щупальцев, мозг Сашки заработал с какой-то невиданной скоростью.

Прежде всего его поразило совпадение — среди миллионов, а может и сотен миллионов документов, среди множества людей, Кравца интересовали те же люди, что и Сашку. Люди, принимавшие участие в той давней истории во время восстания Ровшица. Ставицкая Кира, бабушка Савельева, та, в чьём доме случилась трагедия, которую он сейчас и пытался расследовать. Кира Ставицкая, как и интересующий его Леонид Барташов, значились в дневнике Игната Ледовского свидетелями. Так и было написано — К. Ставицкая с детьми. Не бывает таких совпадений. Неужели Кравец тоже знает что-то про дневник?

Анатолий Ставицкий, чью карточку брал себе Кравец, видимо, и был одним из детей Киры, ему на тот момент было шесть лет. Шестилетний ребёнок, наверное, он всё видел, запомнил… Шестилетний? Стоп! В голове Сашки что-то щёлкнуло, сверкнуло, как вспышка молнии, на мгновение озарив всё, и Сашка, кажется, понял.

Он быстро, почти бегом побежал к монитору, и пока старый компьютер загружал информацию, издавая ровный тихий звук, он ещё раз торопливо перебирал в голове все факты, боясь, что забудет, упустит то, что открылось ему во время этого озарения.

2120 год. В квартире Киры Ставицкой убивают её брата Кирилла с женой Лилией. У них был ребёнок, Анатолий Кириллович Андреев, 2114 года рождения, с прочерком в графе даты смерти, о нём в дневнике Ледовского ни слова. При этом присутствует брат жены Андреева — Леонид Барташов, ставший отцом Натальи Леонидовны Рябининой, дед Оленьки. И дети Киры — Елена, мать Савельева, и Анатолий, 2114 года рождения.

Что же получается? У брата и сестры Андреевых почти одновременно в 2114 году родились сыновья, которых они назвали одним и тем же именем — Анатолий? Бывает, конечно. В жизни и не то бывает. Но что-то тут должно быть ещё.

Монитор подгрузился, Сашка щёлкнул по значку базы данных на рабочем столе, и она открылась на последней, забитой в поисковую строку информации. Сашка тупо уставился на уже знакомые строки: «сын — Андреев Анатолий Кириллович (2114–…)». А что, если…

Сашка, не выключая монитор, метнулся к стеллажам. 2112, 2113… вот, 2114 год рождения. Он принялся быстро перебирать карточки на букву «А». Андреев Анатолий Кириллович. Вот, кто был ему нужен. Метрики на стеллаже хранились в безукоризненном, строгом алфавитном порядке, но Сашка не спешил, просмотрел раз пять, не меньше. Андреевых было намного больше, чем Барташовых, и он боялся не заметить, пропустить.

Но поиск ничего не дал. Карточки Анатолия Андреева не было. Словно он и не рождался никогда. Но там, в электронной базе отметка была. И что это могло значить? Сашка ещё не осознал всего, не до конца понял, но ответ уже напрашивался сам собой — два шестилетних мальчика Анатолия, один из которых пропал из всех картотек после мятежа, а в свидетельстве о рождении другого значилось «взамен утерянного». Эти два мальчика, по всей видимости, были одним и тем же человеком. Просто Кира Ставицкая усыновила своего племянника, дав ему фамилию и отчество мужа. Даже не усыновила, а выдала за своего.

Что это давало Савельеву? Могло ли это пролить свет на то, что происходит сейчас — на убийство старого генерала Ледовского, покушение на самого Павла Григорьевича — Сашка не понимал. Но то, что этой же самой информацией интересовался Кравец, а ещё, то, что ниточки от этой истории вывели Сашку на Рябинина, по уши замешенного в деле об убийстве генерала, всё это не оставляло никаких сомнений — он только что узнал что-то очень важное.

Сашка вернулся к компьютеру, сел, направил курсор на крестик в правом верхнем углу, чтобы закрыть базу данных, но потом его словно толкнуло изнутри. Он торопливо удалил из поисковой строки последнюю информацию, которую искал, и, подумав ещё немного, очистил кэш.

И только после этого выключил компьютер.

Глава 18. Кир

— Тебе что, заняться нечем? — Анна Константиновна появилась внезапно, выросла словно из-под земли и теперь стояла и смотрела на Кира чёрными как ночь глазами.

Заняться Киру действительно было особо нечем, и Анна Константиновна это прекрасно знала. Ремонтные работы в больнице по-прежнему продолжались, хотя Петрович и грозился бросить всё к ядрёной фене, потому что его ребята за спасибо не работают. Но день сменялся ночью, а на утро в больницу опять являлась бригада Петровича, молчаливая и сосредоточенная, и снова визжали болгарки, и злой мат бригадира прорывался сквозь пение перфоратора. В центре больницы, подальше от ремонтного шума, коротали свои дни старики, да ещё эти двое в тайнике, которых Кир предпочёл бы не видеть, вели бесконечные разговоры, от злости бросаясь на стены.

Свою работу Кирилл Шорохов уже сделал, капельницы кому надо поставил, мусор убрал, еду принёс, помог Наташке Щербаковой поменять постельное бельё у стариков, а потом смылся оттуда, от назойливой напарницы, которая уже достала его своими намёками и заигрываниями, нашёл укромный уголок и, примостившись к стене, раскрыл принесённую с собой книгу. До конца смены оставалось два часа, и Кир, сам не понимая, как так вышло, с головой ушёл в совершенно чужой мир и опомнился только тогда, когда Анна Константиновна гаркнула ему прямо на ухо, возвращая в действительность.

— Я тебе вопрос задала, Кирилл, — тон Анны Константиновны не предвещал ничего хорошего. Да и весь её облик — неестественно прямая напряжённая спина, колючий взгляд, сжатые тонкой ниточкой губы — всё кричало о том, что от неё сегодня лучше держаться подальше. Кир и держался, но она всё равно его нашла, устроила нагоняй, ровным, начисто лишённым эмоций голосом отчитывала, как по писанному речь читала.

— Мне кажется, ты не очень хорошо понимаешь свои обязанности, — Анна Константиновна говорила негромко, но ей и не было нужды кричать. Кир втянул голову в плечи и неловко попытался убрать книгу за спину, хотя это было уже ни к чему — Анна Константиновна и так видела, что он читал, когда нашла его здесь.

— Но я тебе напомню, раз ты пока ещё работаешь тут медбратом, — она выделила слово «пока» и мрачно полыхнула глазами. — Так вот, обязанности медбрата — это постоянный уход за пациентами. Постоянный, Кирилл. А не наскоками, не набегами, как ты привык. Вот ты уверен, что пока ты тут прохлаждаешься, с людьми, вверенными тебе, ничего не случилось? А ведь они даже на помощь позвать не смогут, если вдруг что…

«Ну всё, пошло-поехало, теперь минут на десять разошлась, не меньше», — тоскливо подумал Кир, привычно пропуская смысл лекции о своих должностных обязанностях мимо ушей. Наизусть Кирилл Шорохов, конечно, свои обязанности не знал, но точно готов был поклясться, что в них нет ни слова о том, что он должен с утра до вечера торчать под дверью пациентов — нелегальных, между прочим, пациентов — в ожидании, когда кому-то из них что-то там понадобится.

Возможно, в другой день Кир попытался бы возразить, поспорить, но сейчас, глядя на Анну Константиновну, он решил попридержать язык, иначе можно было получить что-то и пострашнее отповеди. Вроде бы всё было, как обычно, суровый взгляд, профессиональная сосредоточенность на лице, и, тем не менее. Что-то ещё появилось в его начальнице со вчерашнего вечера, что-то такое, что Кир не мог сформулировать словами, но интуиция сигналила — не лезь, помолчи, не связывайся. Анна Константиновна стала совсем другой, он чувствовал это.

«Помертвела», — подобрал он нужное слово и мысленно поёжился.

— Ты всё понял? — Анна Константиновна закончила наконец свою речь.

— Понял, — Кир с готовностью кивнул, но тут же, словно бес его в бок толкнул, не сдержался и добавил. — Да что там делать-то, Анна Константиновна? Павел Григорьевич всё равно спит, а этот…

И моментально пожалел о том, что неосторожно упомянул Савельева.

— Ты будешь со мной препираться? — холодно осведомилась она, чуть вскинула бровь, и этого жеста оказалось достаточно, чтобы Кир пожелал в тот же миг взять свои слова обратно и вместе с ними оказаться далеко-далеко.

Он замотал головой, успев подумать, что пусть его хоть режут, слова ей больше не скажет.

— Тогда марш туда, где ты и должен находиться. Быстро.

Повторять ему не понадобилось, и Кир торопливо устремился в сторону тайника.

«Не, у них там какие-то свои тёрки дурацкие, — размышлял он. — А я во всём виноват. Этот, Савельев, со вчерашнего дня кидается, рычит, словно это из-за меня он со своей бабой поругался. Теперь вот тут на ровном месте огрёб. Сами разобраться не могут, а я — крайний, как обычно».

Кирилл не очень понимал, что там вчера произошло между Анной Константиновной и Савельевым, но что-то было такое в её тоне, отчего Савельев побледнел, рванул за ней как мальчишка, а Литвинов напрягся, и привычную насмешку с физиономии словно рукой смахнули. Да и сам Кир, хоть его это и не касалось, струхнул, а потом и вообще чуть ли не кубарем выкатился из комнаты, оглушённый рявканьем Савельева.

В тайнике было неестественно тихо. Кир уже привык, заходя в предбанник, слышать голоса вечно спорящих мужчин, иногда смех, но чаще — тяжёлые, уверенные шаги Литвинова, который ни минуты не мог усидеть на месте. Сейчас шаги, кажется, тоже раздавались, но уже из комнаты самого Бориса Андреевича. А у Савельева было подозрительная тишина. Кир осторожно заглянул внутрь — Павел Григорьевич спал, беспокойно, что-то нервно бормоча во сне.

Неудивительно, конечно. Утром, когда Кир ставил капельницу, он обратил внимание на красные, воспалённые глаза Савельева и общий помятый вид. Павел Григорьевич даже его, Кира, не замечал, погружённый в какие-то свои мрачные думы. И Литвинова не слушал, который стоял рядом и сердито выговаривал, что так нельзя, что он себя доведёт, а им сейчас нужна светлая голова и чётко работающие мозги.

Значит, Савельева всё-таки сморило — не железный же он.

Ну и хорошо, пусть себе спит. Кирилл даже обрадовался. К Литвинову тоже заглядывать не стал — и так понятно по звукам, что с этим всё в порядке, мечется опять, как зверь в клетке. Никакого желания общаться с ним Кир не испытывал, то ещё удовольствие — Литвинов примется снова за свои вечные подколки, а ему только и останется, что стоять и обтекать. Ну уж нет, с него хватит, свою норму по подколкам, выволочкам и назиданиям Кир на сегодня выполнил — ото всех огрёб. И теперь у него есть занятие намного интереснее.

Он плюхнулся на стоящую тут же в коридоре банкетку, раскрыл книгу, которую всё это время сжимал в руке. И даже улыбнулся, предвкушая…

Если бы полгода назад кто-то сказал ему, что он будет вот так читать взахлёб, урывая каждую минутку, дрожа от нетерпения, переживая за героев, как за себя самого, Кир бы ни за что не поверил. Библиотеки, заботливо натыканные на каждом этаже, Кирилл Шорохов обходил стороной, а если и заглядывал туда в компании таких же оболтусов, как он сам, то точно не за книжками, а от скуки или поглазеть на новую молодую библиотекаршу, про которую Лёха Веселов говорил, что у неё грудь пятого размера. Читающих и прочих ботаников Кир презирал, потому что ну что там может быть интересного в этих книжках — какие-то вымышленные герои, да пусть и не вымышленные, какая разница. Всё равно они жили давно, ещё до Башни. И проблемы у них были другие, равно как и жизнь.

А потом у него появилась Ника.

В библиотеку в квартире Савельевых Ника потащила Кира почти сразу же, в первый день, а вернее утро, когда он появился у неё. Вечером накануне им было не до этого — они целовались в гостиной под шелест звёзд у них над головами, смеялись, говорили, переплетали пальцы, касались, не могли оторваться друг от друга, уснули почти одновременно и так же одновременно проснулись.

А утром она, схватив его за руку, потащила вглубь большой квартиры — растрёпанная, сонная, в мятой рубашке, небрежно сползшей с плеча — потащила не куда-нибудь по гостиным и оранжереям, а в святая святых, в библиотеку.

Кирилл смотрел на полки, уходящие в потолок, на разноцветные корешки книг, которых касались тонкие солнечные лучи, прилетевшие сюда вслед за Никой, и испытывал странные чувства. Эта большая и светлая комната, непривычная и непохожая на то, что он видел до этого, поражала, но вместе с тем все эти тома и фолианты ничего не будили в нём, ему было не до них. Хотелось опять сграбастать эту чуднУю рыжую девочку в свои объятья, уткнуться в золотые, спутавшиеся колечки, пахнущие цветами и солнцем, но каким-то шестым чувством он понимал, что сейчас не надо — тут не надо. А она, укутанная облаком серебристой книжной пыли, водила тонким, почти прозрачным пальчиком по корешкам книг, чего-то искала, отмахиваясь от назойливого солнечного лучика, который рыжим котёнком тыкался в книги вместе с ней, помогая и мешая одновременно.

— Какая твоя любимая?

Он не сразу понял, о чём это она, а когда понял, растерялся. Любимая? Книга любимая? Как это?

Кир почти не читал книг, то есть когда-то, ещё в интернате читал, если задавали, и то не всегда, конечно. Он был уверен, что книги — это скучно. То ли дело кино: ярким калейдоскопом сменяющиеся картинки, всё сразу понятно, а книги…

— А моя вот эта! — она осторожно достала толстую книгу с обтрёпанным корешком и отбитыми уголками. Раскрыла, провела рукой по желтоватым страницам, а потом уткнулась носом, вдохнула запах времени и, подняв на него счастливое лицо, рассмеялась легко и звонко. А он, сам себе удивляясь, засмеялся вслед за ней.

— Не, серьёзно, — она подтолкнула его к дивану, и сама уселась рядом, всё ещё держа книгу в руках. — Я её раз сто, наверно, прочла. Видишь — до дыр зачитала. Папа так говорит. И ругается ещё, что я с книгами не умею обращаться. Но это он так, не по-настоящему, на самом деле она и до меня такая была. Всегда. Это же папина книга — это он её до дыр зачитал. Потому что она — особенная. Видишь?

Она отняла руки с обложки, и он прочитал, вслух, как школьник:

— В. Каверин. Два капитана, — и тут же спросил. — Про пиратов что ли?

И испугался, что своим дурацким вопросом всё испортил. Но она не обиделась, опять рассмеялась — как рукой прошлась по золотым колокольчикам, и торопливо стала объяснять, пытаясь пересказать, о чём эта книга.

Он тогда не слушал. Смотрел, как вспыхивают пламенем её медные волосы, как танцуют на бледном личике лёгкие тени от подрагивающих пушистых ресниц, как она осторожно перелистывает хрупкие страницы. Слабо царапнуло имя главного героя, о котором она рассказывала взахлёб — Санька Григорьев, прямо как тот, её бывший, но он быстро прогнал его из головы, притянул Нику к себе, нашёл губами её смеющиеся губы.

— Кир, ты дурак…

И книга, тихонько соскользнув, упала им под ноги…

С того дня прошла целая вечность.

Кир и сам не заметил, как пристрастился к чтению. Оказалось, это даже интересно — следить за перипетиями чужих судеб. А про ту, самую первую — особенную книгу, которую Ника показывала ему тогда, он и думать забыл, пока пару дней назад не наткнулся на неё в библиотеке. Конечно, это была не бумажная книга, как у Савельевых, а пластиковая, в безликом стандартном переплёте. Но его, как обухом по голове ударило, он вспомнил тот день, весь, до последней мелочи, до самой короткой минутки, до каждого слова и каждого вздоха, и вцепился в книгу, словно это был какой-то важный знак. Который мог протянуть тонкую нить между ними и всё исправить. Глупо, конечно. Кир почти сразу же застыдился своего детского порыва и целый день так и не мог решиться открыть книгу, таскал с собой, косился на обложку, а потом вдруг что-то произошло, и он кинулся в неё как в омут с головой. И пропал там, в этом омуте.

Не сразу, конечно. Поначалу история не очень его увлекла — какой-то странный немой мальчик, чужие, размокшие письма, а вот потом…

Потом ему стало казаться, что этот старый, давно умерший писатель писал про него, про Кира. А вовсе не про какого-то допотопного мальчишку. Это было уже не то отстранённое любопытство, которое приходило к Киру раньше, когда он читал. Теперь он не просто перелистывал страницы — он жил на этих страницах. Не просто переживал всё, что происходило с этим Санькой — он был им. А уж когда пошли главы про то, как герой оказался в доме героини, Кир окончательно понял — это точно про него. Про него и про Нику.

Он не мог оторваться от тонких пластиковых листов, заглатывая их залпом, возвращаясь к некоторым местам, перечитывая снова и снова. Он то торопился, борясь с желанием заглянуть на последние страницы, узнать, чем всё закончится, то наоборот, пугался, что скоро конец, и начинал растягивать чтение, сдерживал себя. Ему казалось, что как только он дочитает до конца, пройдёт путь, описанный в книге, то обязательно что-то поймёт и даже, как бы пафосно это ни звучало, в каком-то смысле переродится. Станет другим — лучше, чище, умнее. И тогда всё будет очень хорошо, и станет наконец ясно, что делать со своей бестолковой жизнью, и он найдёт себя и… Нику. Да, он придёт к ней и скажет, что прочитал её любимую книгу, и что эта книга — действительно особенная, и они будут говорить о ней… хотя нет, всё будет не так. Ника просто посмотрит на него строго и серьёзно, как умеет смотреть только она, и скажет — она обязательно это скажет, что он, Кир, похож на Саню Григорьева. А потом…

— Что читаешь?

Кирилл вздрогнул и чуть не выронил книгу. Прямо перед ним стоял Литвинов. Подкрался, как всегда, бесшумно и теперь сверлил его насмешливым взглядом.

Первым желанием было сбежать, его Кир подавил в себе сразу, как недостойное. Потом захотелось огрызнуться, что он обычно и делал, когда Литвинов приставал к нему со всякими дурацкими подколками. Бросить что-то вроде «не ваше дело», и пусть говорит, что хочет — плевать.

Но вместо этого он, неожиданно для себя, прикрыл книгу, показывая ему название, отпечатанное на обложке.

— Даже так? — усмехнулся Литвинов, и Кир приготовился услышать очередную порцию насмешек, уже жалея, что так подставился, но Литвинов странно на него посмотрел, а потом присел рядом на банкетку.

— А ведь я сам этой книгой в детстве зачитывался. И Пашка тоже… Мы с ним часто её обсуждали, спорили, — проговорил он, и зелёные кошачьи глаза его немного затуманились, словно Борис Андреевич сейчас смотрел не перед собой, а заглядывал внутрь себя.

— Спорили? — переспросил Кир и тут же испугался, что Борис Андреевич снова начнёт издеваться, смеяться над ним, но Литвинов ничего такого делать не стал.

— Ну да, спорили, — подтвердил он и улыбнулся, не как обычно, а тепло и немного печально. — До хрипоты орали, кто из нас больше похож на главного героя. Даже подрались однажды, нам тогда лет по двенадцать было.

— И кто победил? — заворожённо спросил Кир, силясь представить себе, как маленькие Савельев и Литвинов дубасят друг друга.

— Никто. Анна нас разогнала. Сказала, что мы оба дураки и на главного героя никак не тянем, потому что он бы так глупо себя вести не стал. А потом, позже, как-то сказала мне, что Санька Григорьев — это, конечно же, Пашка Савельев. Я помню тогда сильно обиделся. На неё, на Пашку тоже. Весь остаток дня на них дулся. Потом простил, конечно.

Такое сравнение не очень-то понравилось Киру. Какой из Савельева Санька Григорьев? Савельев уже старый, важный, при власти, даже сейчас, скрывающийся и мёртвый для всех — всё равно при власти. А Санька Григорьев, он молодой, смелый, как Кир. Савельев уж, скорее, дядя главной героини, который терпеть не может Саньку, потому что тот, как и сам Кир, отщепенец в его глазах.

Но с другой стороны… Павел Григорьевич тоже когда-то был молодым. И Литвинов, и Анна Константиновна. Кир попытался себе представить их своими ровесниками и не смог. Он недоверчиво взглянул на Литвинова.

— Что? — тот поймал его взгляд, понял, ухмыльнулся. — Думаешь, какие из нас с Павлом герои? Старыми нас считаешь? Да не мотай головой, вижу, что считаешь. Это нормально. Я сам в твои годы, думал, что после тридцати жизни нет, а уж сорок — и вовсе край. Что сорок, что шестьдесят — глубокая старость. Ты потом поймёшь, что это не совсем так.

— А почему вы хотели походить на героя? На Саньку? — внезапно выпалил Кир. Почувствовал, как опять внутри поднимается его привычная ершистость. Киру казалось, что его переживания — единственные в своем роде. И что писатель писал именно про него и ни про кого больше. А оказывается, давным-давно ещё двое мальчишек ощущали что-то похожее. — Ну, вы же…

Кир смешался и уже пожалел, что влез со своим дурацким, глупым вопросом, но Литвинов снова его удивил.

— А ты думаешь, ты один такой уникальный? — в голосе Бориса Андреевича опять зазвучала насмешка, хотя уже и немного другая, не такая обидная, как раньше. — Что никто до тебя такого не чувствовал? Поверь мне, этой книгой зачитывались даже не сотни и тысячи, а миллионы таких мальчишек, как ты. Ещё давно, до потопа зачитывались. И каждый был уверен, что это про него. И ни про кого другого. В этом и состоит гениальность литературы — хорошей литературы. Потому что всё, что описано там — вечно. Люди всегда, во все времена будут думать про смелость и трусость, про верность и предательство. Про то, что такое подвиг. И про смысл жизни, если хочешь. А такие герои, как Санька Григорьев…

Литвинов задумался на минуту, а потом продолжил.

— Знаешь, почему я тогда простил Пашку? Потому что даже тогда понимал, что Санька Григорьев — это он. Да не смотри ты так, Кирилл. Понимаю, тебе сложно сейчас это представить, но… Вот скажи мне, что главное в нём, в этом Григорьеве?

— Ну, — Кир замялся, чувствовать-то он чувствовал, но сформулировать ему было трудно. — Он смелый. Поставил себе цель и добивается её. Несмотря ни на что.

— Ну да, так я и думал, — Борис Андреевич снова усмехнулся. — Бороться и искать, найти и не сдаваться. Вот и я, как и ты, когда-то полагал, что главное — дерзость, целеустремлённость, сила духа. А уж в этом, как мне казалось, я точно смогу, если не обойти Савельева, то поспорить с ним на равных. Но главное, Кирилл, оказалось не это. Я понял, но позже, намного позже. А вот Анна, она уже тогда всё понимала. Женщины они, вообще, знаешь, иногда мудрее нас, что ли.

— И что же главное? — Кир тоже не совсем понимал, что не так, совсем как юный Литвинов.

— А вот скажи мне, Кирилл, зачем капитан, отец Кати Татариновой, отправился в экспедицию?

— Ясно зачем. Хотел новые земли открыть, подвиг совершить.

— А для чего он их хотел открыть, те земли? Чтобы прославиться? Разбогатеть? Забрать их себе и там править?

Кир пожал плечами.

— Нет, Кирилл. Не для этого. Он для людей это хотел сделать. Понимаешь? Или вот Санька Григорьев. Он почему так долго разыскивал следы той экспедиции? Чтобы что? Доказать всем свою правоту? Пнуть своих врагов?

— А разве нет?

— В том-то и дело, что не совсем, Кирилл. Не совсем… Это всё про личные желания и амбиции. Но на одном этом героем не станешь. Можно прославиться, разбогатеть, получить власть и ещё что-то. Но герой — это про другое. Вот что такое подвиг? Ввязаться в драку и всех победить? Добиться того, чего другие не смогли?

Кир кивнул, неуверенно кивнул, уже понимая, что вопрос этот с подвохом, и что всё совсем не так просто, как кажется.

— Подвиг, Кирилл — это всегда про жертву. Точнее, про самопожертвование. Подвиг нельзя совершить для себя и своих хотелок, понимаешь? Подвиг — всегда для других, ради других. Ради своих друзей, ради любимой женщины, да просто ради людей. И жертвовать иногда приходится многим и не только жизнью, а ещё чем-то, что намного важнее, чем жизнь. Вот Пашка, то есть, Павел Григорьевич, он из такой породы.

— А вы нет? — брякнул Кир и тут же сам испугался. Сейчас Литвинов разозлится и начнётся…

— Я? — Литвинов не разозлился. Только слегка помрачнел. — Я, Кирилл, немного не так всё понимал. Я-то как раз был из тех, кто для себя в основном. Но это… Это, парень, уже совсем другой разговор.

Литвинов резво соскочил с банкетки и стал расхаживать по коридору, туда, обратно, заложив руки за спину. Потом остановился в нескольких метрах от Кира, повернулся. В тусклом свете коридора было не понять, какие эмоции отражаются на лице Бориса Андреевича — прыгают ли в зелени глаз наглые чертенята, или напротив Литвинов серьёзен и строг.

— Ты мне лучше вот что скажи, Кирилл. Ты же парень неглупый. Совсем неглупый. И смелости у тебя хоть отбавляй. Так объясни мне, что ты жизнь-то свою так пытаешься изгадить? Почему в теплицы попал? Что, так сложно в школе было получше учиться?

От такой резкой смены темы разговора Кир немного опешил.

— Я не сразу в теплицы попал, — неохотно ответил он. — Сначала меня в производство определили, в ремонтный цех, к отцу.

— А-а-а, так значит всё-таки в производство. То есть мозги в голове есть. Ну а как же ты до теплиц докатился? Подрался с кем-то, что ли?

Кир подавил в себе желание привычно огрызнуться, брякнуть «не ваше дело», замкнуться. Что-то ему подсказывало, что сейчас Литвинов не издевается, хоть насмешливые нотки в голосе всё равно проскальзывали.

— Нет, не подрался. На наркоте меня поймали, холодок я толкал одному. Ну, меня и взяли.

Борис Андреевич поморщился, выругался про себя, едва слышно, но Кир разобрал нецензурную брань.

— Так это ты ещё легко отделался, выходит? — спросил он.

— Меня Афанасьев отмазал, начальник цеха. Он отца хорошо знает. Отец мастером у него работает. Докладывать не стал, куда надо, но из производственного сектора вытурил. Пришлось в теплицы.

— И какого чёрта, Кирилл, тебя на наркоту потянуло?

Кир пожал плечами.

— Все употребляли у нас. Почти все. Ну и приторговывали по мелочи. Я тоже.

Кир понимал, как глупо звучат его слова. Когда-то такие доводы казались ему вполне убедительными, но сейчас Кир понимал, каким был дураком. Да так и остался им, если уж быть честным.

— Тут дело даже не в том, где ты работаешь, Кирилл. И в сельскохозяйственном секторе можно в люди выбиться — сложно, конечно, но можно. Если цель такую поставить и идти к ней. Бригадиром стать, потом дальше, выше. У нас в Башне не всё, конечно, идеально, но при желании всегда можно пробиться. Беда в том, Кирилл, что нет у тебя такого желания. Ты не хочешь ничего, понимаешь? Ты даже здесь в больнице ничего не хочешь. На Анну огрызаешься постоянно. А она что, девочка, за тобой по всей больнице бегать, уговаривать поработать. Ей-то уж это точно не надо. И потом, Кирилл Шорохов, — едкая насмешка всё же прорвалась наружу, не сдержался Литвинов, надоело, видно, мудрого из себя корчить. — Тебе же, дураку такому, судьба шанс дала. Да не шанс, а шансище. Тебя такая девчонка выбрала. Из всех пацанов в Башне. Не кого-то — тебя! Что ж ты всё испортить-то хочешь? Вот у тебя друзья есть? Не эти там твои кореша бывшие, с которым ты наркотой баловался, а настоящие друзья, понимаешь?

Внезапно Кир разозлился.

— Был у меня друг! — выпалил он, дерзко посмотрев в глаза Литвинову. — Настоящий!

— Да? — Литвинов хмыкнул. — И где он сейчас? Разругались, что ли?

— Погиб он. На том КПП погиб. Он вместе со мной тогда с карантина прорвался, — Кир почувствовал какое-то мрачное удовлетворение, видя, как застыл Литвинов. Что, съел? Рассуждает тут о героизме и подвиге. — Вовка Андрейченко его звали. Может, слышали?

В зелёных цепких глазах Литвинова что-то мелькнуло — Кир не очень понял, что именно. То ли вина, то ли боль, то ли ещё что. Он отвернулся и снова стал мерить шагами коридор. Кир ждал. Сам не знал, чего. Просто смотрел на мечущегося Бориса Андреевича и ждал.

— Извинений ждёшь? — Литвинов остановился. — Думаешь, уел? Хотя, возможно, в каком-то смысле и уел. Тут сложно спорить. Да я вины с себя и не снимаю. Я, знаешь, Кирилл, тоже, вроде тебя, не сразу какие-то вещи понял. Да что там, не сразу — совсем недавно дошло. Когда к смерти готовился, много думал. Оно, Кирилл, очень способствует умным мыслям, когда знаешь, что жить тебе осталось всего ничего. Тогда вся шелуха слетает, и начинаешь понимать кое-что. О жизни. О смысле. Об ошибках своих. Об ошибках особенно. Тут ведь какая ерунда, ошибки-то все совершают, никто не застрахован. Ни ты, ни я, ни Савельев… И каждый из нас за свои ошибки расплачивается. Иногда это чертовски неприятная плата, иногда неоправданножестокая. Но особенно обидно, когда понимаешь, что всего этого можно было избежать, и ошибок, и расплаты. И, казалось бы, какая малость — просто вовремя понять.

Литвинов помолчал, уйдя мыслями куда-то очень далеко, Кирилл замер, следя за этим непонятным для него человеком, которого привык ненавидеть. И было же за что. За Вовку. За всех людей, с кем Кирилл попал на тот карантин, и жизни которых должны были оборваться по прихоти этого человека. Даже за чёртов холодок, которым Литвинов не преминул его ткнуть, хотя сеть по сбыту наркоты, а значит, все эти татарины и костыли — это всё тоже на его, Литвинова, совести. И Борис Андреевич ничего не отрицал. Ни своей причастности к карантину, ни гибели Вовки. И это была одна сторона этого странного человека. Но существовала и другая.

Киру вспомнилось искажённое от беспокойства лицо Литвинова, тогда, в ту ночь, когда он склонился над лежащим без сознания Савельевым. Вспомнились те его слова, сказанные недавно про то, что любить — это отдавать. Да и весь этот сегодняшний разговор. И маска жестокого, взрослого, опасного хищника на мгновение опустилась, и проступил мальчишка, зачитывающийся книгой про героев прошлых лет и мечтающий походить на одного из них.

И ещё вспомнилась Ника, которая говорила, что нет чёрного и белого. И, кажется, Кир стал понимать, что она имела ввиду.

— Мне бы очень хотелось, Кирилл, чтобы до тебя это дошло до того, как ты по дурости совершишь что-то совсем непоправимое. Не знаю, веришь ты мне или нет. Но мне бы и правда очень этого хотелось. Сам не знаю, почему. Может из-за Ники. Да не вспыхивай ты так. Я же знаю, что ты успел себе всё подпортить. Но тут ведь какое дело, Кирилл, любит она тебя. Не спорь. Знаю я и про сына Мельникова, и про то, что разругались вы. Но, поверь мне, ты пока ещё можешь всё исправить. Если поймешь…

Что именно Кир должен был понять, Литвинов не договорил, осёкся на полуслове. Неловко, даже смущенно кашлянул.

— Паша? Ты чего подскочил?

Кир увидел Савельева, высунувшегося из комнаты — хоть Павлу Григорьевичу и удалось немного поспать, выглядел он все равно неважно — помятый, раздражённый и чертовски усталый.

— Что тут у вас? — он недовольно посмотрел на Бориса Андреевича. — Митингуешь? Совсем уже от безделья…

— Ну чего ты бурчишь? — Литвинов уже оправился от смущения, если оно и было, и заговорил в своей обычной манере. — Не выспался, так пойди и ещё поспи.

— Поспишь тут, — проворчал Савельев и перевёл взгляд на Кира, на лицо наползла знакомая недовольная гримаса. — Ты что тут делаешь… опять? Никакого от тебя покоя.

— Меня Анна Константиновна прислала, — опрометчиво брякнул Кир и тут же заткнулся, заметив реакцию Павла Григорьевича — словно он неосторожно сорвал повязку, разбередив свежую рану. Ведь уже понял, что нельзя при нём упоминать имя Анны Константиновны, а при ней — имени Савельева. И всё равно…

— Новости есть? — Павел Григорьевич не без усилий справился с собой и обернулся к другу. Литвинов отрицательно покачал головой.

Савельев устало облокотился о косяк двери. А Кир не сводил с него глаз. Он впервые, наверное, за всё то время, что знал Павла Григорьевича, посмотрел на него не как на Главу Совета, всемогущего и неприступного, и даже не как на Никиного отца, едва терпящего его, Кира, ради своей дочери. Он посмотрел на него как на того мальчишку, который спорил со своим другом из-за того, кто из них был больше похож на книжного героя. И ему даже показалось, что он на миг увидел его — того пацана, веснушчатого, как Ника, с непослушными вечно растрёпанными волосами. Но лишь на миг, не больше. Савельев внезапно подобрался, сжал губы, расправил широкие плечи, в глазах сверкнула сталь.

— Пойдём, Борь, ещё раз пройдёмся…

Он не договорил. Дверь, ведущая из тайника наружу, в общий коридор осторожно приоткрылась, и к ним вошёл Сашка Поляков. Увидел их всех, нерешительно остановился.

— Ну что? Нашёл что-то? — тут же быстро спросил Павел Григорьевич, подавшись вперёд.

Поляков кивнул.

— Хорошо, пойдём тогда, расскажешь. Борь, чего завис? — Савельев стал привычно отдавать распоряжения, и тень мальчишки из прошлого исчезла из его облика, словно и не было её.

Они торопливо прошли в комнату Павла Григорьевича. Уже на самом пороге Литвинов, который шёл последним, обернулся, нашёл взглядом Кира, кажется, хотел что-то сказать, но не стал, промолчал, только улыбка едва тронула губы и тут же погасла, и Борис Андреевич скрылся за дверью. А Кир так и остался сидеть один в коридоре, переваривая то, что только что услышал и прижимая к себе книжку, ту самую, которой зачитывались до него миллионы мальчишек.

Глава 19. Павел

Соображал он плохо. Сказывалась бессонная ночь, проведённая в бестолковых мыслях и бесконечных метаниях, когда он, как заведённый, гонял свою вину по кругу, искал слова в своё оправдание и даже находил. Но едва он представлял себе, как скажет ей всё это, слова тут же рассыпались в прах, и лицо Анны, серьёзное и строгое, стоящее перед глазами, выцветало, и из небытия, из дальнего угла памяти, где пылились забытые воспоминания, проступала Лиза, бледная, неживая, с детской обидой, расплескавшейся в синих глазах.

К утру он совершенно выдохся и сказал себе: «Всё, Паша, на этот раз точно всё. Кончено окончательно и бесповоротно». Повалился на кровать, долго лежал, уставившись в тёмное пятно на потолке, уже без мыслей, с пустой головой, пока наконец не вырубился — нырнул в беспокойный сон, где уже не было и не могло быть Анны.

— Ну, так что скажешь? — Борис толкнул его в бок.

— А? Что?

Павел перевёл взгляд на тетрадку, которую Борис подсунул ему под нос. Пробежался по рядам фамилий, дат, отметил ровные аккуратные стрелочки, соединяющие некоторые имена.

— Получается, что никакой связи между тем инженером Барташовым и дневником нет.

— Получается, нет, — Борис нахмурился. Помолчал немного и обратился к сидящему рядом Полякову. — Это точно всё?

— Точно, — кивнул тот. — Я проверил.

— Ах ты ж, — Борис не удержался, выругался. Длинно, выпуская скопившееся напряжение. Вскочил, тут же снова сел, запустив пальцы в волосы.

— Борис Андреевич, — осторожно начал Поляков. — Там ещё кое-то было, в архиве. Кравец приходил. Он меня не видел, я за другим стеллажом стоял. Он вернул в архив документы, и это были метрики детей Киры Алексеевны Ставицкой. Я потом посмотрел и потому и подумал, что это может быть связано.

Парень опять принялся пересказывать свои изыскания, ещё раз озвучил вывод, что Анатолий Ставицкий на самом деле сын Кирилла и Лилии Андреевых. Повторил, что это, конечно, не точно, но напрашивается. Павел отметил про себя, что Поляков обращается в основном к Борису, усмехнулся — видно, он действительно сегодня выглядит неважно, раз его даже к обсуждению не привлекают. Хотя чего тут обсуждать. Скорее всего, так оно и было. А толку-то от этой информации?

— И если Кравец искал сведения про тех же людей, получается, он тоже знает про дневник? — Сашка выпрямился, уставился на Бориса.

— Про дневник? Возможно. Ты как считаешь, Паш?

Павел чуть помолчал, потом нехотя ответил:

— Не вижу, если честно, что это нам может дать.

Борис всё-таки не выдержал, вскочил со стула. Слава богу, ума хватило не удариться опять в свои безумные гонки — сейчас Павел точно не выдержал бы Борькиного мельтешения, — встал как вкопанный, закусил нижнюю губу. По лицу галопом помчались мысли, прищуренные зелёные глаза ярко блестели.

— Мне тогда можно идти? — осторожно спросил Сашка.

Борис не ответил, погружённый в свои размышления, и Павел тихонько кивнул парню.

— Иди, Саша. И спасибо. Ты нам очень помог, — сказал по привычке, по инерции, потому что так надо было, скрывая за вежливостью своё разочарование.

За Сашей Поляковым тихонько закрылась дверь. Павел ещё раз поглядел на сделанные записи, едва заметно пожал плечами. Это не укрылось от Бориса.

— Зря между прочим ты плечиками пожимаешь. Думай, Паша, думай. Что-то здесь есть — точно тебе говорю, — Борис склонился над столом, принялся перебирать бумаги — страницы дневника Ледовского, те схемы, которые набросал сам Павел, ещё раз перелистал Сашкину тетрадь. — Я так полагаю, надо отталкиваться от твоего дядюшки. Анатолия Арсеньевича, который у нас внезапно превратился в Анатолия Кирилловича. И он, заметь, Паш, видел, как твой отец убивает его отца. Шесть лет — не самый большой, конечно, возраст, но такие события оставляют след в душе и психике.

— Боря. Он умер лет десять назад. И если его психику что-то и пошатнуло, то мстить надо было раньше и не мне.

— А вот не скажи…

— Слушай, — голову Павла тисками сдавила боль, мысли, какие и были, словно вымело. — Я чего-то совсем не в состоянии сейчас о чём-либо думать. Как-то мне…

Он споткнулся, силясь подобрать более мягкое определение своего состояния, но так и не придумал ничего цензурного и махнул рукой. Борис всё понял и так. Внимательно посмотрел на него, по лицу поползла знакомая кривая ухмылка.

— Давай, Паша, отдыхай. И если я услышу, что ты опять за стенкой всю ночь топаешь как медведь и кряхтишь, приду и привяжу тебя к кровати.

— Может, ещё и колыбельную споёшь? — мрачно пошутил Павел.

— Может и спою, — Борис отвернулся и принялся сгребать в кучу все разбросанные листы. — Спи, короче, Павел Григорьевич. А я с твоего позволения покумекаю надо всем этим. Пораскину картишки, которые мы имеем…

***

О том, что там Борис собирался раскидывать, Павлу думать не хотелось. История с дневником оказалась тупиком, он был в этом более чем уверен. Нет никакой связи между событиями почти семидесятилетней давности и тем, что происходит сейчас.

Кровать, на которую завалился Павел, громко охнула и просела. Надо бы правда поспать — мелькнуло в голове. Павел попытался устроиться поудобнее, закрыл глаза, но сон не шёл. Вместо этого вспомнилась бабка на похоронах отца — торжествующая, почти счастливая. Хотя она и была счастливой, столько лет ждала смерти того, кто убил её семью. А мать… интересно, она знала или нет? Наверно, нет, хотя…

Странная история его семьи, закрученная как в дурацком романе, замелькала перед глазами, задвинула в дальний угол его собственную несуразную жизнь, и две женщины, одна живая, а другая мёртвая, на время оставили его, забрав с собой пульсирующую боль, вбивающую гвозди в виски. Голова стала на удивление ясной и чистой, но облегчения это не принесло — откуда-то издалека уже подбиралась знакомая мелодия, вторгаясь в душу, звучала всё громче и отчетливей, нежные аккорды с едва наметившийся тревогой трансформировались в обличающий набат, и стало трудно дышать, как тогда. Павел закрыл глаза и увидел мать, её руки, длинные пальцы, ласкающие клавиши, ровную, сосредоточенную спину, завитки тёмных блестящих волос на длинной шее.

Она всегда что-нибудь играла, когда приходила к Ставицким. Дома — никогда, даже не приближалась к фортепиано, которое откуда-то достал отец. Инструмент, стоявший в их квартире, напоминал гроб — большой, чёрный, чуть подёрнутый тоскливой серой пылью. Павел не помнил, просил ли отец хоть когда-нибудь, чтобы она сыграла. Наверно, нет. А дядя Толя просил. Всегда.

— Сыграй нам что-нибудь, Ленуш…

И тихо стоял рядом, опершись о фортепиано и не сводя печальных, голубых глаз с сестры…

Сейчас Павел глядел на эту сцену словно со стороны, не глазами маленького мальчика — Пашки Савельева, из той ненавистной породы, — и даже не глазами сегодняшнего, уже повзрослевшего Павла, натворившего не меньше и даже больше, чем отец, а глазами Ставицких и Андреевых, всех Ставицких и всех Андреевых, с их тяжёлой трагедией за спиной.

Дядя Толя его никогда не замечал или делал вид, что не замечал, хотя, кто вообще в доме Киры Алексеевны обращал внимание на Пашку Савельева. Его место было в дальнем углу или в комнате Серёжи, где всё было мягко-плюшевым, светло-бежевым и пастельно-розовым, как у девочки. Да и сам Серёжа Ставицкий был таким же робким и плюшевым — смешной и нелепый младший двоюродный брат, преданно смотрящий на Пашку тёплыми щенячьими глазами.

***

— А сейчас будет шоу. Всем приготовиться, — громко прошептал Борька.

В зале, куда согнали школьников на просмотр какого-то учебного фильма, уже погасили свет. На экране замелькали чёрными закорючками титры, потом пошли первые кадры. Их троица, пригибаясь и стараясь не попасться на глаза вездесущей Зое Ивановне, перебралась вперёд, куда рассадили младшие классы. Борька привычно турнул каких-то мелких пацанов, состроил им зверскую рожу, и те быстро свалили, справедливо рассудив, что с Савельевым и Литвиновым лучше не связываться.

Впереди маячил стриженный затылок Серёжи Ставицкого, аккуратный, круглый — просящий щелбана, как любил говорить Борька. Но сегодня у них была другая цель.

— Зырьте, — Борька тихонько присвистнул и начал отсчёт. — Раз. Два. Три.

На слове «три» Серёжа Ставицкий, который как будто ждал Борькину команду, снял свои большие, несуразные очки и достал из кармана платок. Пашка не удержался, прыснул, согнувшись в три погибели. Как Борьке так удавалось, чёрт его знает, но удавалось ведь — Литвинов, словно умелый дирижёр, разыгрывал всю партию как по нотам, никто лучше него не умел.

— Тихо! — острый локоть друга больно ударил под рёбра, и Пашка тут же заткнулся. — Ань, давай, — скомандовал Борька.

Аня быстро толкнула Серёжу в спину. Тот заоглядывался, отложил очки на стоявший рядом пустой стул.

— Чего вылупился? — фыркнула ему в лицо Аня.

— Это ты меня толкнула?

— Больно надо.

Серёжа растерянно заморгал. В это время Борька чуть подался вперёд и ловко стянул лежащие перед ним очки. Быстро сунул их Пашке, а тот, не мешкая ни секунды, спрятал их себе в карман.

— Эй, Ставицкий, не мешай нам смотреть, — в зелёных Борькиных глазах плясали насмешливые чертенята. Серёжа, опасливо покосившись на Литвинова, тут же отвернулся, потянулся за очками и, не найдя их на том месте, где оставил, заволновался, наклонился, пытаясь нашарить их на полу.

Пашка едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, хотя Борька и толкал его изо всех сил, делая страшные глаза. Аня, сидевшая по другую сторону от Борьки, уткнулась ему в плечо и хрюкала от смеха. А Серёжа Ставицкий нервно ерзал на своём месте. Шарил в стоявшем в ногах рюкзаке, заглядывал под свой стул и под соседние. На него шикали. Кто-то обозвал. Появилась учительница младших классов, сердито прикрикнула на своих и покосилась на их троицу. Борька тут же сделал невинное лицо, закрыл Аньку от пристального взгляда чужой классной дамы. Пашка сполз вниз, давясь от хохота, а Серёжа, испугавшись, что его накажут, напряжённо выпрямился, уставившись на экран. Его ровный затылок слегка подрагивал. Учительница, наведя порядок, ушла, и Ставицкий снова пустился на поиски очков.

Под конец фильма они втроём — Борька, Аня и Пашка уже смеялись во все горло, особо не стесняясь. И не только они одни…

Фильм давно закончился, и все вышли, а Ставицкий всё ещё ползал под стульями. Их троица поджидала Серёжу на выходе. Пашка уже устал смеяться, хотя неутомимый Борька продолжал разыгрывать пантомиму «Серёжа и очки», а Анька загибалась от смеха и лупила Литвинова по голове тонкой пластиковой папкой. Наконец-то в дверях показался Серёжа. Близоруко щурясь, он уставился на них и тут же всё понял. Ещё бы было не понять — Борька как раз наклонился и притворно ощупывал обеими руками пол, подвывая тонким голосом:

— Где же они? Ой, где же они?

— Это в-в-вы, — заикаясь спросил Серёжа. — В-в-вы взяли очки?

— Какие очки? — Борька вскочил и тут же завопил, округлив глаза. — У тебя что украли очки? Эй! Кто тут взял Серёжины очки? Верните немедленно!

Серёжино лицо сморщилось, и на глазах показались слёзы.

— В-в-вы, — голосок двоюродного брата тонко задрожал.

Пашке стало его жалко. Он вынул Серёжины очки из кармана и сунул их ему.

— Ну ты чего, как девчонка. Мы же просто пошутили. На свои очки.

— Ты… ты… — Серёжа смотрел на Пашку, не отрываясь. По худенькому лицу катились крупные слёзы. — Ты такой же как твой отец. Такой же… гад…

***

Павел подскочил на кровати, словно его подбросило.

Серёжа.

Серёжа Ставицкий.

Его смешной и нелепый маленький кузен.

Выходит, что он знал, ещё тогда знал. И не только он один. Все в их семье знали, обсуждали, передавали ту давнюю историю друг другу и таили ненависть, вынужденные терпеть присутствие его отца, Григория Савельева, в их жизни. Того самого убийцы. Маленький мальчик Толя, на глазах которого застрелили его родителей, ничего не забыл. Ни самого убийства, что понятно — такое не забудешь, ни того, что он на самом деле вовсе не Ставицкий, а Андреев. И всё рассказал своему сыну, Серёже, передав тому по наследству ненависть к его отцу. А может, не только к отцу. Может…

Павел стоял посреди комнаты и вспоминал — своё детство, маленького Серёжу, длинные вечера в доме Ставицких, где он всегда чувствовал себя лишним, чужим. Странные взгляды, которые бросала на него его надменная бабка, Кира Алексеевна, отстранённость дяди Толи, за которой просматривалось что-то непонятное для Пашки, и виноватое выражение, нет-нет, да и прорывающееся на лице матери. Что же они чувствовали, все они, глядя на него, на его светлые вихры, серые глаза, веснушки, рассыпавшиеся по чуть вздёрнутому носу и круглому лицу, и видя за всем этим не его, Пашку, а Гришу Савельева, молодого, дерзкого, с чёрт его знает какими мыслями в юной голове.

Впрочем, Пашке тогда было плевать. Когда мать таскала его к родственникам, с этими посещениями его примиряло только одно — встречи с двоюродным братом, который ему всегда нравился, хотя он и не решился признаться бы в этом своим друзьям, а особенно Борьке Литвинову, скорому на насмешки и шалости. Но у Ставицких Борьки рядом с ним не было, поэтому можно было быть самим собой — играть с Серёжей, не обращая внимание на его стеснительность и нелепые огромные очки, рассказывать смешные истории из прочитанных книг или просмотренных фильмов, слушать самого Серёжу, когда тот, заикаясь и краснея, что-то рассказывал ему. Пашке всегда казалось, что у них с Серёжей хорошие отношения, и что там происходило в школе — не в счёт. Серёжа же должен понимать, что это другое. Совсем другое. А по-настоящему это когда вот так, наедине. Пашка совершенно искренне так думал и ловил те же самые мысли в тёплых Серёжиных глазах, неестественно больших за толстыми стёклами очков.

И вдруг теперь всё, что было, их семейные обеды, их с Серёжей игры в детской, предстали перед Павлом в другом свете. Ведь если Серёжа знал (а получалось, что знал), то не мог не возненавидеть его, Пашку. Но самое неприятное было не то, что Серёжа возненавидел. Тут он был в своём праве. Беспокоило другое — Серёжа скрывал свою ненависть. Всегда скрывал. И никогда не позволил себе ни одного срыва, кроме того раза, в кинотеатре, когда Борька стащил его очки. И эта скрытность не сулила ничего хорошего. Ведь, если допустить…

Павел мысленно вернулся в тот день, когда назначил Серёжу членом Совета. На самом деле, после смерти Кашина, Павел понятия не имел, кем его заменить. Финансовый сектор потрепали здорово, переусердствовали, что и говорить. Павел смотрел на ряды незнакомых фамилий, пребывая в полной растерянности, перебирал одну кандидатуру за другой и, наткнувшись на фамилию Ставицкий, даже не сразу сопоставил её с двоюродным братом — во взрослом возрасте они мало общались, и чем там конкретно занимался Серёжа, Павел особо и не знал. И ведь тогда он так ничего и не решил, отложил на время. А потом пришёл Серёжа.

Господи, он же сам к нему пришёл. Застенчиво улыбнулся, посмотрел своими мягкими глазами, стесняясь, разложил какие-то документы. Вот тогда у Павла и возникла эта мысль — выдвинуть своего человека. Кузена Серёжу. Родственника. Ему нужен был свой человек в Совете, и Павел ни на минуту не усомнился, что Серёжа — свой.

Должность на тот момент у Ставицкого была слабовата, у Кашина он не сильно продвинулся в карьере. Но Павел не стал придираться. Решил рискнуть. Понадеялся, что мозгов у Серёжи хватит, а свою робость он преодолеет со временем. Главное, что он на его, Павла, стороне, и, значит, не надо опасаться ножа в спину. Тогда Савельев отчаянно нуждался в своих людях. Особенно после того, как сам своей рукой подписал тот приговор, отправляя лучшего друга на смерть. И вот поди ж ты…

Проблемы с финансами начали всплывать сразу после назначения Ставицкого начальником финансового сектора. Павел связывал это с неопытностью Серёжи, с тем, что Кашин мог быть замешан в махинациях Литвинова, а значит, наверняка там и до Ставицкого было нечисто, а с приходом Сергея просто обнажилось, стало более заметным. А если всё неспроста, если причина явного провала в финансах вовсе не в старых грехах Кашина? Что, если Серёжа, его маленький застенчивый кузен, изначально вёл свою игру? Игру против него, Павла. Против сына убийцы его деда и бабки. И если допустить такую мысль, да ещё и привязать это к новому урезанному бюджету — чёрт, да именно Ставицкому было проще всего переделать этот чёртов бюджет…

Павел вышел из комнаты и ввалился к Борису. Даже не успев сообразить, что Литвинов наверняка спит — время-то было позднее.

Борис действительно спал. Точнее, дремал, сидя на стуле и зажав в руках многочисленные листки. На Пашкино вторжение он среагировал моментально — резко открыл глаза, выпрямился.

— Что? Не спится тебе? Всё-таки пришел просить, чтобы я тебе колыбельную спел? — насмешливо поинтересовался он, потягиваясь.

— Ставицкий, — сказал Павел. Ничего не поясняя, да и не надо было им ничего пояснять друг другу.

— Уверен? Я думал об этом, Паша… Хотя, если честно, больно уж бредово всё это звучит.

— Бредово, — согласился Савельев, подошёл, уселся на край кровати. — Звучит просто по-идиотски. Но если ещё раз сложить всё, что мы знаем…

Павел стал рассказывать Борису, что надумал у себя. Измученный мозг постоянно путался, усталость давала о себе знать, он перескакивал с одного на другое, мешал свои детские воспоминания с недавними раскладами в Совете. Спрятанные очки с порезанным бюджетом. Но, к счастью, Литвинову не надо было ничего разжевывать, суть Борька уловил сразу.

— Не помню я, если честно, тот случай в школе, ну так… смутно, — протянул Борис, выслушав путаные объяснения Павла. — Но если Серёжа действительно был с детства посвящён в ваши семейные тайны…

— Борь, тут же дело не в том, знал он или нет. Поставь себя на его место. Вот, представь, допустим, ты узнаёшь, что мой отец когда-то убил твоих деда с бабкой на глазах твоего отца. Как ты бы поступил?

— Как? Да, никак. Твой же отец это сделал, не ты. Ну, сказал бы тебе об этом, может, морду бы набил.

— И уж точно не стал бы делать вид, что любишь меня, как брата. Тем более, что необходимости в этом никакой не было, никто его не заставлял меня любить.

Борис задумчиво глядел на него, закусив нижнюю губу.

— А он скрывал, — продолжил Павел. — Всю жизнь скрывал. С самого детства. Понимаешь. Врал мне постоянно.

— М-да, — протянул Литвинов и закатил глаза. — Псих твой Серёжа. Форменный псих. Если он всё это время таился и вынашивал планы мести, то с головой у него явные проблемы. А нам как раз для полного счастья только поехавшего крышей родственничка и не хватало. Теперь полный комплект.

— Всё сходится, Борь, — Павел взъерошил волосы, устало вздохнул.

— Ну и?

— Что ну и? Пора принимать решение и заканчивать с нелегальным положением.

Борис удовлетворенно хмыкнул.

— Стало быть, Мельников?

— Мельников, — Павел слегка поморщился, но делать было нечего, он и сам это понимал. — Надо выходить на Олега. И чем скорее, тем лучше. Потому что, если Ставицкий перенёс свои обиды на меня, кто поручится, что он и на Нику всё это не перенесёт. Поди пойми, что у него в голове.

— Вот и славно, Паша. А я давно тебе говорил, но ты же упёрся, чёрт упрямый, с места не сдвинуть. Сразу надо было с Мельниковым связываться. Столько времени потеряли, — Борис поднялся со стула, отложил листки на тумбочку, прошёлся по комнате. — Значит, утром посылаем за Олегом. А теперь, Паша, тебе поспать надо — на тебя смотреть страшно. Ты и сам сейчас на психопата похож — помятый, безумный, глаза красные, больные. Так что иди к себе, ложись и спи. Или я действительно к кровати тебя привяжу и буду всю ночь петь колыбельные. А ты сам знаешь, со слухом и голосом у меня так себе.

— Да, от колыбельной в твоём исполнении я вправду с катушек слечу, — усмехнулся Савельев.

— Вот и давай, иди сам отдыхай, по доброй воле.

Борис остановился напротив, и Павел увидел, как изменился его друг. Исчезло раздражение, не сходившее в последнее время с его лица, вид загнанного в клетку зверя. Он сосредоточился, приготовился к схватке. И Павел мысленно порадовался, что теперь драться они будут на одной стороне, а не против друг друга. Так и должно было быть. И от осознания того, что рядом с ним его лучший друг, который прикроет, поддержит, поможет, Павлу стало намного легче. А Анна… ну что Анна… Павел с силой прогнал мысли о ней, настойчивые, упрямые, которые так и лезли в голову, развернулся и медленно пошёл к себе.

Он не видел взгляда Бориса, боли и понимания в усталых глазах друга. Мягкой насмешки, которой тот прикрывал многое из того, что чувствовал. Ничего этого он не видел. И может, и хорошо, что не видел.

Глава 20. Кир

Поляков нагнал его у выхода из больницы, когда Кир почти завернул на лестницу.

— Кир, погоди! Ты домой?

— Домой, — ответил Кир, почему-то чувствуя какую-то досаду. Что, интересно, там у Сашки за секреты с этими двумя.

— Я к родителям сегодня обещал зайти, так что нам по пути, — Сашка пристроился рядом. Заглянул Киру в лицо, хотел что-то спросить, но передумал.

Какое-то время они поднимались по лестнице молча. Кирилла распирало любопытство, но что-то — гордость, наверно, — сдерживало его. Как-то всё вдруг опять поменялось, и вот Полякову уже доверяют тайны, а он, Кир, как был мальчиком на побегушках, так и остался. Савельева аж перекашивает, когда он его видит. Да и Литвинов не лучше, то ли смеётся, то ли ещё чего — странный сегодняшний разговор никак не желал выходить из головы…

Кирилл всё-таки не выдержал, спросил, не глядя на Сашку и стараясь не выдать случайно голосом ни свою злость, ни свою обиду.

— А что там у тебя за дела с этими? Тайны какие-то?

— Что? Какие тайны? А, ты про это. Да нет никаких тайн особо. Меня просто просили узнать кое-что в архиве, ну, по поводу дневника этого.

— И что? Узнал?

— Что-то узнал, конечно. Хотя, честно говоря, я не очень понимаю, какое всё это имеет отношение к смерти генерала и покушению на Савельева.

Сашка принялся рассказывать, метрики, родственники, усыновлённые дети… Действительно ерунда какая-то.

— В общем, будем надеяться, что они распутают, что к чему, — закончил Сашка.

— Распутают как же, — проворчал Кир. — Вторую неделю сидят, языками чешут. Поскорее убирались бы уже. Надоели со своими секретами. Теперь ещё Савельев с Анной Константиновной поругались, вообще беда. Ни к одному, ни к другому лучше и не приближаться.

То, что у Павла Григорьевича и Анны Константиновны роман, секретом уже не было, по крайней мере для тех, кто был в курсе про тайник. Катя Морозова узнала об этом вообще в первый же день, после того как эти двое, ну в общем, того… правда, при менее драматичных обстоятельствах, чем Кир, и теперь при каждом удобном случае пыталась привлечь их с Сашкой к обсуждению этого романа века. Но, похоже, Сашку, как и самого Кира, чужие и запутанные отношения слабо интересовали — в своих бы разобраться. И сейчас, услышав про ссору, Поляков лишь слегка пожал плечами и спросил, больше для поддержания разговора, чем из интереса.

— Поругались? Почему?

— А я знаю? Из-за АЭС какой-то.

— А это что такое?

Кир вдруг почувствовал что-то вроде превосходства. Не такой Поляков, оказывается, и всезнайка, какого из себя корчит. Кирилл накинул на себя равнодушный вид и сказал, как бы нехотя, сцеживая слова сквозь зубы.

— Станция такая, на подземном уровне.

— Станция? — Поляков остановился, как вкопанный прямо на лестнице, не доходя нескольких ступеней до лестничной площадки. — Как ты сказал? АЭС? Атомная электростанция? У нас тут?

Сашкины глаза заблестели, лицо вытянулось в изумлении, а руками он с силой вцепился в перила. Кир почувствовал разочарование — удивить Полякова не получилось, ну почти не получилось.

— Откуда у нас тут… — Сашка прикусил язык, понизил голос и оглянулся — Чёрт…

Кир проследил за Сашкиным взглядом. На лестничной площадке, буквально в паре метров от них, привалившись к стене, стоял Костыль. Рядом, спиной к ним с Сашкой — Татарин. Его низкорослую, крепкую фигуру, с круглой головой, посаженной прямо на покатые плечи, ни с кем было не спутать. Они о чём-то лениво переговаривались вполголоса и, похоже, не обратили на Кира с Сашкой никакого внимания. Во всяком случае Татарин даже не обернулся, а Костыль скользнул по ним равнодушным взглядом своих неподвижных рыбьих глаз, ни на секунду не задержавшись, и засмеялся на какие-то слова своего приятеля — тонко, по-бабьи.

— Пойдём отсюда, — Сашка потянул Кира за рукав и, едва они миновали Костыля и Татарина, торопливо произнёс почти шёпотом. — Откуда здесь АЭС? Не должно же быть.

— А ты, значит, знаешь, что это такое, — криво усмехнулся Кир.

— Знаю, то есть нет, ничего я особенного не знаю. Ну не больше того, что в школе нам рассказывали. Мы же это ещё в седьмом классе изучали, про разные источники энергии. И на обществоведении, когда проходили устройство Башни, нам тоже об этом говорили, ты же должен помнить.

Может быть, Кир и должен был помнить, но не помнил. Он уже пожалел, что заикнулся Сашке про АЭС, потому что тот принялся рассказывать про какие-то возобновляемые и невозобновляемые источники энергии, про гидроэлектростанции и ветряки, Киру было неинтересно.

— …в Башне у нас волновая станция, при строительстве было принято решение отказаться от того, что будет работать на топливе, тем более, на ядерном, хотя оно и экономично. Но ядерная энергия — это опасно, нам рассказывали. И в учебниках, по физике, там же…

Сашку несло. Кир и слушал, и не слушал его. В душе шевелилось что-то, похожее на зависть, и ещё другое какое-то чувство, названия которого Кир не знал. Как так получалось, почему, но Поляков всегда извлекал из школьной программы что-то нужное, и каждый раз к месту — то пригодились знания по устройству Башни, теперь вот АЭС эта. Тоже, оказывается, в школе проходили. То есть, Сашка проходил. А Кир тоже проходил, да всё мимо. В душе против воли опять стало подниматься раздражение. Раньше бы Кир сказал Сашке: «заткнись», а сейчас не мог, только скривился недовольно. Поляков это заметил и прервался. Замолчал, задумчиво глядя на Кира, а потом внезапно выпалил:

— А хочешь, я тебе всё объясню? Ну, про атомную электростанцию и вообще, про энергию, как её производят? Я, конечно, не специалист, но мне физика неплохо давалась, меня даже хотели в инженеры распределить…

Кир хотел было отмахнуться, послать Сашку с его физикой, чтоб не задавался. Но что-то удержало. Он и сам не понял, что именно — может, слова Литвинова о том, что он, Кир, изгадил свою жизнь.

— Ну, попробуй, — сказал он.

— Это несложно совсем, — обрадовался Поляков. — Тут главное, понять. Пойдём, я тебя провожу немного. Вот смотри, электрическая энергия — это…

И Сашка потащил Кира вперёд, по коридорам, в которые они свернули, едва поднявшись по лестнице к себе на этаж. Кир следовал за Сашкой, вслушиваясь в его немного сбивчивые объяснения. И ведь действительно кое-что становилось понятным. Конечно, далеко не всё. Но многое.

***

Утром Кир проснулся сам, без будильника. Хотя какое утро — почти десять часов, но ему сегодня на работу в вечер, ещё сто раз везде успеет, поэтому торопиться некуда. За стеной раздавались голоса родителей, у мамы выходной, Кир это помнил, а вот почему отец не на смене — странно.

Впрочем, мысль про отца промелькнула и тут же пропала, Кир потянулся на кровати, посмотрел на валяющуюся на тумбочке книгу, протянул руку и задумчиво провёл рукой по гладкой пластиковой обложке. Вчера после разговора с Сашкой Поляковым, когда тот ликвидировал пробелы Кира в школьной программе, объясняя ему, что такое атомная энергия, и почему это так опасно, Кир вернулся домой и полночи читал книгу. Наверно, от обилия полученной информации спал он беспокойно, тревожили сны, путаные, яркие. То ему снилась застрявшая во льдах шхуна с мрачными, оборванными останками парусов, то та самая АЭС, спрятанная в глубинах Башни и почему-то выглядевшая в его воображении как огромная железная бочка с кучей трубок и шлангов, торчащих в разные стороны. Картинка с АЭС выцветала, становилась прозрачной, и на передний план выступал веснушчатый вихрастый мальчишка, утверждающий, что это именно он герой книжки, и следом — умные насмешливые глаза Литвинова, его слова «что ж ты так жизнь-то свою пытаешься изгадить?». Всё смешалось в его сне в одну кучу. Но, несмотря на это, Кир чувствовал себя выспавшимся и полным энергии.

Он поднялся, оделся, наспех застелил постель, поискал бутылку с водой, увидел, что накануне опустошил её до последней капли, отбросил пустой пластик в мусорное ведро и вышел в коридор, собираясь попросить у мамы новую.

— Вань, смотри, я тебе собрала, что ты просил. Всё или ещё чего? — мамин голос доносился из общей комнаты, и Кир направился туда.

— Афанасьев говорил, если есть тёплые вещи, то лучше бы их тоже. Конечно, пообещали выдать всё, что надо, но мало ли что.

— Сейчас, посмотрю тогда. Погоди…

Кирилл столкнулся с матерью в дверях, нос к носу.

— Ма, ты чего?

— Сейчас, Кирка, не до тебя, — мать махнула рукой и быстро добавила. — Отца в энергетический сектор переводят. Временно.

И она поспешила в прихожую, на ходу бормоча что-то себе под нос. Кир пожал плечами и вошёл в комнату. Отец стоял рядом с диваном и что-то деловито упаковывал в большую сумку.

— А, ты, — бросил он Киру через плечо.

— Ага.

Кир прошёл и уселся в одно из кресел, закинул ногу за ногу и уставился на отца.

— Па, а ты куда? А куда этот мама пошла? А сумка тебе зачем?

— В энергетический временно меня переводят. Там и поживём, пока всё не сделаем.

— Вань, — в комнату вошла мать, остановилась, встряхнула в руках куртку. — Вот, как чувствовала, купила в прошлом году. Ещё подумала, зачем она нам, и вот видишь, пригодилась.

Отец обернулся, быстро шагнул к матери, ощупал куртку и, кажется, остался доволен.

— Самое то, Любаша, — он притянул мать к себе, неловко чмокнул в щёку. — Ну ты чего, Люба? Ты чего?

Кир видел, как отец торопливо смахнул слезинку с лица матери.

— При нормальном раскладе Афанасьев говорит, это месяца на два. Не на год же. Может, на выходные даже будут отпускать по домам. И вот ещё, Любаш, может, одеяло какое взять. Не знаю даже, там внизу температуры ведь ниже, чем здесь на верхних этажах. Всё же подземный уровень…

— Подземный уровень? — встрепенулся Кир. — Так тебя туда переводят. К Руфимову? АЭС запускать?

Он выпалил всё это, не задумавшись, но уже по тому, как напряглось лицо отца и застыли его глаза, превратившись в две колючие льдинки, понял, что сболтнул лишнего.

— Люба, — медленно проговорил отец. — Ну-ка выйди-ка на минутку.

Мать бросила тревожный взгляд на отца, но вышла.

— А теперь, — голос отца не предвещал ничего хорошего. — Давай выкладывай, откуда у тебя такие сведения.

— Слышал. Ну пацаны у лифта говорили. Типа, вот… там у Руфимова…

— Ты давай дурака-то не строй. И меня за идиота не держи. Где ты такое слышал? Когда? Кто болтает?

Отец задавал свои вопросы зло, отрывисто, а на лице отчётливо проступало беспокойство.

— Никто. Просто слышал, — Кир упрямо прикусил губу, поднялся с кресла и попытался сбежать, как он делал всегда, в детстве и даже позже, когда отец узнавал про его очередную выходку. — Пап, я пойду? Мне там сегодня надо…

— Стоять! — гаркнул отец, увидев, что Кир уже сделал пару шажков назад. — Перед нами вчера Афанасьев два часа распинался, чтобы мы никому — даже семьям. Расписку о неразглашении взяли. И тут мой родной сын, как само собой разумеющееся, между делом, выдаёт то, о чём должен знать только ограниченный круг лиц. И ты предлагаешь мне поверить в каких-то пацанов, болтающих в лифте? Нет, Кирилл. Никуда ты не пойдёшь, пока не расскажешь мне всё, что знаешь. Ну. Я слушаю.

Отец несколько минут в упор смотрел на сына. Желваки на скулах угрожающе ходили, Киру даже показалось, что отец сейчас бросится на него, схватит за грудки, встряхнёт, может, даже ударит. Но отец сдержался. Снова заговорил, быстро, нервно.

— Кирилл, ты должен понимать. Это не шуточки твои с твоими приятелями. Тут вопрос серьёзный. На кону судьба всей Башни, всех людей. И твоя, и моя, и мамина. Если все узнают, если начнётся паника… Может произойти непоправимое, страшное. Я тут слова лишнего ляпнуть боюсь, а ты… В последний раз по-хорошему спрашиваю — откуда ты знаешь про АЭС?

— Пацаны говорили. Я случайно услышал, — Кир решил, что будет придерживаться этой дурацкой версии, всё равно ничего более вразумительного в голову не лезло.

— Идиот! — в сердцах бросил отец. — Ну в кого ты такой идиот? Всыпать бы тебе.

— Ну, всыпь!

— Может, и всыплю, когда вернусь, — отец пристально посмотрел на Кира, потом сказал медленно, даже не Киру, а скорее самому себе. — А я-то решил, что у меня сын человеком стал, за ум взялся, но, видно, нет. Ума ни на грош, как погляжу. Как тёрся по углам с малолетними дебилами, так и продолжаешь.

Отец глянул на стоящие на столе часы и подошёл к сумке. Повернулся к Киру спиной, и эта широкая упрямая отцовская спина отчётливо говорила — разговор окончен. Опять вспомнилось, как отец там, на карантине, в присутствии чужих людей бросил презрительно, как сквозь зубы сплюнул: «Ну и что, Роман, ты хотел всем этим показать? Что мой сын — наркоман и придурок? Так это я и так знаю». Киру стал тошно, захотелось выкрикнуть, что отец опять всё понял не так, что на самом деле всё по-другому, но он не мог. Сейчас не мог. Отец резко задёрнул молнию на сумке, легко поднял, закинул на плечо и наконец обернулся к Киру.

— Вот что, Кирилл, если бы мне не нужно было уходить, поверь, я б с тебя живого не слез, но считай, тебе повезло. Единственное прошу — если у тебя хоть остатки разума в тупой голове остались — молчи. О том, что мне сейчас только что ляпнул. Язык не распускай. Ради матери хотя бы.

— Пап, я, правда, ничего такого не знаю, — попытался оправдаться Кир. — Просто несу сам не пойми что. Я никому ничего не скажу. Честно!

— Врёшь, — припечатал его отец. — Снова мне врёшь, Кирилл. Эх, жаль, времени нет.

Он ещё раз окинул сына мрачным взглядом, как будто спрашивал: «точно не скажешь?» и, не дождавшись ответа, ещё больше насупился и вышел в коридор. Кир, сам не понимая зачем, поплёлся вслед за ним. Чувствовал он себя паршиво.

В коридоре суетилась мать, тоже собирая какие-то стоящие у двери сумки.

— Ваня, погоди, я тебя провожу.

— Не надо, Любаш, сам дойду, не маленький. Ну, чего ты?

— Да я в прачечную собиралась вещи отнести, а это по дороге. Мне всё равно туда надо.

Кир понял, что мама так не хочет расставаться с отцом, что придумывает любой предлог, чтобы подольше побыть с ним. Наверное, впервые, за все свои девятнадцать лет он подумал, что его родители очень любят друг друга. До этого ему и в голову такие мысли не приходили, Кирилл считал их отношения чем-то обычным, само собой разумеющимся. А сейчас вдруг попытался представить их молодыми: мама, маленькая, хрупкая, она и сейчас была такой же, с копной чуть вьющихся светлых волос, и папа, высокий, стройный — это он сейчас раздобрел, а раньше был как Кир, и глаза у него такие же как у Кира, то есть наоборот, это у Кира отцовские глаза, тёмные, тёплые, с длинными пушистыми ресницами.

— Любаш, ну лишнее это, ну чего ты затеяла? С прачечной, нашла время. Я же не на войну. Считай, просто командировка…

— Я быстро. Я только до прачечной, — мама торопливо запихивала в пакет какие-то вещи, сняла с вешалки старую, сто лет висящую здесь кофту, засунула туда же, потом увидела куртку Кира. — Кирюш, ты в этой куртке уже недели две ходишь, не меньше, я её тоже в прачечную отнесу, а ты возьми другую, там в шкафу.

Кир пожал плечами. Он стоял и смотрел на своих родителей, испытывая целую гамму чувств — от вины перед отцом, за то, что вынужден его обманывать, до щемящей нежности, которая охватила его при мысли, что отец с мамой тоже когда-то были молодыми, как он, Кир.

Тем временем мама уже складывала его куртку, привычно и сноровисто проверяла — не завалялось ли чего, засунула руку в один из карманов и извлекла оттуда карточку.

— Кир, вот твой пропуск, вечно ты его в карманах бросаешь, потеряешь ещё… ой!

Она застыла, бестолково глядя на кусок пластика в руке. Кир даже не понял, чему она удивляется? Заляпал он его, что ли? И тут же до него дошло, что его собственный пропуск лежит в брюках, и прямо сейчас, в данный момент, Кир его щупает, машинально сминая пластик рукой, засунутой в карман.

Он не успел сообразить, что же тогда нашла мама в куртке, как отец обернулся, бросил взгляд на то, что держала мать, и аж крякнул, выронил сумку, выхватил у неё этот маленький белый прямоугольник. Потом перевёл взгляд на Кира.

— Откуда это у тебя? — рявкнул он.

И вот тут-то Кир понял, что нашла в его куртке мама. А ещё он понял, что на этот раз шутки действительно кончились, и никакие отмазки про пацанов в лифте не помогут. Понял, и враз с него сошёл весь его хамский гонор.

Отец приблизился, не сводя с него злого и одновременно ошарашенного взгляда, держа перед собой этот чёртов пропуск. Кир машинально посмотрел на него — оттуда, с этого пропуска серьёзно и твёрдо смотрел Павел Григорьевич Савельев, а для тех, кто не зналГлаву Совета в лицо, прямо под фотографией жирным чёрным шрифтом были отпечатаны его фамилия, имя и отчество.

— Откуда это у тебя? — снова повторил отец.

Понятно, откуда. Кир ясно вспомнил, как несколько дней назад колупался в мешке с грязной одеждой Павла Григорьевича, готовя её к утилизации, как отчитывала его Анна Константиновна, за то, что он не сделал этого сразу, как он наткнулся в том вонючем мешке на этот магнитный пропуск и сунул его в карман куртки, собираясь отдать потом… И забыл, забыл, как последний идиот. И так и таскался всё это время с ним, даже не понимая, что носит с собой не просто мину замедленного действия, а бомбу. Ядерную бомбу, про которую ему как раз вчера рассказывал Сашка, объясняя про атомную энергию. Такой разрушительной силы, что даже представить себе сложно.

— Откуда это у тебя? — в третий раз рявкнул отец. Он втолкнул его в комнату, закрыл за собой дверь, не обращая внимание на причитания матери. — Я тебя в последний раз спрашиваю, паршивец. Во что ты вляпался?

— Я, пап… я…

— Ну!

И Кир заговорил. Потому что ещё ни разу в жизни он не видел отца таким. Даже тогда, когда его поймали на торговле наркотой, и Киру казалось, что отец его убьёт. Даже тогда, когда отец, совершенно потеряв контроль над собой, бегал за ним по квартире, сшибая на пути мебель, размахивая ремнём, пока не загнал Кира в угол и не всыпал ему так, что потом сидеть было больно несколько дней. Даже тогда…

— Значит так, Кирилл, — тихо говорил отец, быстро шагая по коридорам к лифтам. — Сейчас ты всё, что говорил мне, расскажешь Афанасьеву. Слово в слово повторишь. И без этих своих кривляний вечных. Ты меня понял?

Кир плёлся за отцом, всё ещё вяло огрызаясь, но уже понимая, что проиграл вчистую, сдался. Это мерзкое чувство, что он только что предал, давило на него изнутри, кололо противными иглами. Уже почти в дверях подъехавшего лифта Кир предпринял последнюю отчаянную попытку.

— Понял я, па. Только, может… ну их. Может, пусть они там сами… без нас. Зачем Афанасьеву-то говорить? Что он может?

— Николай Михалыч много чего может, — хмуро отозвался отец, зашёл в кабину лифта и, обернувшись, глазами сделал знак Киру отойти в сторону.

Вера Ивана Шорохова в начальника цеха, где он работал мастером, была безгранична, а уж после того, как Афанасьев отмазал его сына от наказания за торговлю наркотой и замял это дело, к чувству доверия присоединилось ещё и чувство глубокой преданности.

— Ты пойми, Кирилл, — отец говорил тихо, почти на ухо Киру, хотя они стояли в стороне ото всех, почти вжавшись в угол. — Сейчас мы все стоим на грани катастрофы. Даже большей, чем тогда, когда случилась авария на Северной станции и был принят Закон. Намного большей. И сейчас Савельев нам нужен, всем нам. Мне Николай Михалыч кое-что порассказал, то, что сам узнал почти случайно. Что в Совете ничего про АЭС эту не знают, то есть, не все знают. Что там сидит враг Савельева, а, значит, и всех нас. И не время сейчас играть в шпионов. Ты меня понял, Кирилл? Поэтому я ещё раз тебя прошу, расскажи Афанасьеву, где сейчас прячется Савельев. Это очень, очень важно.

Киру послышались просящие нотки в голосе отца, но он только ещё больше насупился и втянул голову в плечи.

Рассказав отцу про покушение на Савельева и про то, как тот выжил, кое о чём Кир всё же умолчал. Не сдал Литвинова, сам не понимая почему. Но главное — так и не смог признаться, где именно скрываются Савельев и Литвинов. Что-то мешало, хотя сейчас, слушая то, о чём говорил отец, в голове роились сомнения и предательские, в чём-то даже подлые мысли.

«А что, если отец прав?» — тоскливо думал Кирилл. Взять, да и рассказать всё Афанасьеву, и дело с концом. Этих двоих, Савельева с Литвиновым, извлекут на свет божий, и Киру больше не придётся притворяться, скрывать, слушать вечные насмешки Литвинова, терпеть открытую неприязнь Савельева. Всё закончится. Для него, а главное — для Ники. Она наконец-то узнает, что её отец жив, и перестанет вздрагивать от боли, когда кто-то случайно упоминает в разговоре Павла Григорьевича. Надо сказать Афанасьеву, точно надо. И пусть дальше сами думают, как всех спасать…

Мысли эти были малодушные, даже трусливые, и Киру они совсем не нравились. Но он сам загнал себя в угол, своей безалаберностью, дуростью. Ему ещё повезло, что этот пропуск нашли родители, а не кто другой, похуже. К примеру, Татарин с Костылём. Ведь мог же тогда он ввязаться с ними в драку, почти ввязался уже, чудом сдержался, чтобы не надавать по морде зарвавшемуся Веселову. И если б этот чёртов пропуск выпал у него из кармана (а Кир как раз был именно в этой куртке, а стало быть и пропуск лежал в ней), даже страшно представить, чем это могло бы кончиться.

На входе в цех отец остановился у КПП, о чём-то переговорил с охранником и, приказав Киру стоять рядом с турникетом и никуда не отлучаться, зашёл в саму будку охраны. Кир видел, как отец кому-то звонит по телефону, наверно, Афанасьеву, что-то говорит — что, через закрытую застеклённую дверь было не слышно.

Кирилл пытался казаться равнодушным, засунул руки в карманы брюк и принял нарочито развязную позу, но сам понимал — получается плохо, неестественно. Один из охранников, не тот, который зашёл вместе с отцом в будку КПП, а другой, стоявший по другую сторону от турникета, разглядывал Кира, даже не пытаясь скрыть насмешку. Наконец отец со вторым охранником вышли, отец приложил свой пропуск к турникету и сделал знак Киру проходить.

В ремонтном цехе было шумно, пахло машинным маслом и металлом, высоко над головой ярко и настойчиво светили мощные лампы; металлоконструкции, выкрашенные в серый и синий цвет, упирались в высокий свод потолка. Кир уже и забыл, как устроен ремонтный цех, но ему потребовалось не больше пяти минут, чтобы всё вспомнить, и он инстинктивно стал держаться жёлтой разметки на полу, стараясь не выходить за неё, чтобы не попасть под колеса проезжавших мимо автопогрузчиков. С левой стороны тянулся участок общей сборки, где у огромных турбин копошились люди в белых халатах. По правую руку, через главный проход, начинались верстаки с разложенными лопатками, дисками и подшипниками.

Кир поймал себя на мысли, что с каким-то теплом и даже ностальгией вспоминает те дни, когда он здесь работал, попав по распределению, сразу после школы, в слесарную бригаду. Ему же даже нравилось. Нравился монотонный, ни с чем не сравнимый гул цеха, запах смазки, горячей резины и пластика, шум вентиляции, но больше всего — хотя Кир не признавался в этом и самому себе — нравилось здесь, на сборке, где работал отец, и где стояли на стендах турбины, ощетинившиеся блестящими, отполированными до блеска лопатками.

Они дошли до первого поворота, где кончался один производственный участок и начинался следующий, и отец дёрнул его за рукав. Кир вспомнил, что кабинет начальника цеха, куда они с отцом и направлялись, был где-то в той стороне, где техотделы — там Кир почти не бывал, а у начальника цеха так и вообще был один раз, когда его туда приволок сам Афанасьев, поймавший Кира за руку в туалете за неудачной попыткой толкнуть холодок.

Отец уверенно свернул в один из коридоров и, пройдя несколько метров, также уверенно толкнул одну из дверей, на которой тускло блестела металлическая табличка. Кир успел прочитать фамилию «Афанасьев» и понял, что они пришли.

Афанасьев, высокий мужик с крупными чертами лица, находился в приёмной, стоял у стола секретарши и отдавал какие-то указания. Увидев их, начальник цеха кивнул отцу, бросил беглый взгляд на самого Кирилла и молча махнул им рукой в сторону двери, ведущей в кабинет — мол, проходите, я сейчас. Отец тоже кинул и тут же втолкнул Кира в Афанасьевский кабинет.

— Кирилл, — отец, наверно, в первый раз за всё то время, как они пришли в цех, посмотрел на Кира. — Сейчас Николай Михалыч придёт, и ты постарайся уж изложить всё максимально подробно и чётко. И скажи ты ему, где он.

Кир упрямо закусил губу и уставился себе под ноги. Он почти не разглядывал само помещение, да здесь ничего и не поменялось с того дня, когда Афанасьев орал на него, не скупясь на матерные эпитеты — те же стандартные столы из серого пластика, выставленные привычной буквой «Т», такие же пластиковые стулья по бокам, вдоль стен стеллажи, заваленные папками, на одном из столов телефон и компьютер.

За спиной скрипнула дверь, и Кир инстинктивно вздрогнул.

— Ну что там у вас. Выкладывайте, — Афанасьев быстро прошёл к своему столу, бросил на него пачку тонких папок, которые держал в руках, и посмотрел на них.

— Говори, Кирилл, — отец подтолкнул Кира вперёд.

Кир собирался привычно огрызнуться, но взглянув на нахмуренные кустистые брови Афанасьева, стушевался, скривился, хотел засунуть руки в карманы, но так и не решился — остался стоять, как прилежный ученик перед строгим учителем, вытянувшись по струнке, руки словно приклеены к телу.

Он и сам не понял, как заговорил, но заговорил, и слово за слово выложил всё — про покушение на заброшенной станции, про раненного Савельева, про то, как они с другом вытащили его, и про то, что Савельев сейчас жив и здоров, но скрывается ото всех, а почему — он, Кир, не знает. Здесь Кирилл почти не соврал, он ведь и правда не понимал до конца всех мотивов Савельева, которые удерживали его внизу.

— Где он сейчас? — торопливо спросил Афанасьев, едва Кир закончил свой рассказ.

— Не скажу, — Кир опять упрямо уставился себе под ноги.

— Ты что, в детском саду, что ли? Ты вообще понимаешь, что ты сейчас говоришь? — не выдержал Афанасьев. — Мы тут в игрушки, что ли, играем? Иван? — обратился он уже к отцу.

Отец лишь пожал плечами, и Афанасьев, выругавшись, подошёл к телефону. Набрал номер, с силой вдавливая указательный палец в кнопки, подождал, пока там ответят.

— Слава? Это Афанасьев. Мне срочно нужен Константин Георгиевич. Срочно, Слава. Очень срочно.

Пока какой-то Слава искал на том конце провода какого-то Константина Георгиевича, Афанасьев постукивал пальцами по столу и сверлил Кира взглядом, не обещающим ничего хорошего.

— Константин Георгиевич! Здравствуйте. Это Афанасьев, — Кир заметил, что начальник цеха как-то весь подобрался, вытянулся в струнку. И внезапно память ему подсказала, кому тот звонит. Это имя-отчество он слышал много раз, Литвинов с Савельевым часто его упоминали, Кирилл даже фамилию запомнил, которая к этому имени-отчеству прилагалась — Величко, глава производственного сектора. — Нет, всё в порядке, мы уже собирались как раз, у нас всё готово. Просто… Тут дело в другом, Константин Георгиевич. Тут у меня парнишка стоит, сын одного из моих мастеров, так вот — у него есть информация. В общем… он утверждает, что Савельев жив. Нет, про это не говорит, молчит. Но явно всё знает. Куда? К вам? А, да, понятно. Хорошо, Константин Георгиевич, мы ждём тут. Да, разумеется.

Афанасьев положил трубку на рычаг и посмотрел на Шорохова-старшего.

— Величко сейчас будет здесь. Пойду его встречу. А вы оставайтесь тут. Вань, ты бы убедил своего сына. Не время сейчас изображать из себя героя. Вань, да ты и сам понимаешь не хуже меня.

И он торопливо вышел, прикрыв за собой дверь. Отец с сыном остались вдвоём.

— Тебе, наверное, Кирилл, сейчас кажется, что ты кого-то предаёшь, — устало проговорил отец, опускаясь на один из стульев. — Но это не так. Поверь, тут нет врагов. Ты многого не знаешь, не понимаешь. И сейчас твоё глупое упрямство может стоить слишком дорого. Тебе, мне, всем людям вокруг.

Кир слушал отца и даже где-то был с ним согласен. Он действительно ни черта не понимал. Он запутался, кого надо спасать, кому можно доверять. В этом клубке интриг и заговоров, Кир был слеп, как только что родившийся котёнок. Вот раньше, когда они дрались с пацанами — всё было чётко. Здесь свои, там — чужие. А теперь? Мысли, которые поначалу носились в его голове каким-то бестолковым табором, теперь улетучились, и в этой пустоте осталось только одно знание, возможно, детское, глупое, упрямое. Предавать нельзя. И он, Кир, никому ничего не скажет. Не выдаст место, где находится Савельев. Ни за что не выдаст. Иначе потом он просто не сможет с этим жить.

Когда дверь распахнулась, Кир даже не испугался, хотя понимал, что ничего хорошего от этого человека, главы производственного сектора, при звуках голоса которого Афанасьев вытягивался в струну, как на параде, Киру ждать не стоит. Пожилой, грузный мужчина, вошедший в кабинет, окинул их с отцом умным, жёстким взглядом и бросил негромко кому-то, кто остался за дверью:

— Подожди меня там, Слава. И проследи, чтобы никто нам не мешал.

Он уселся в кресло Афанасьева, которое ему явно было маловато, попытался устроиться с максимальным комфортом и нахмурился.

— Ну, этот, что ли? — проговорил он, обращаясь к Николаю Михайловичу, и почти одновременно с кивком Афанасьева, вперился глазами в Кира. — Ты кто такой?

— Кирилл Шорохов, — буркнул Кир.

— Как-как? — переспросил Величко и удивлённо кашлянул. — Кирилл Шорохов?

Может, раньше Кир и посчитал бы для себя лестным, что его имя было знакомо этому человеку, явно не последнему в их Башне, но теперь он почувствовал что-то вроде безразличия.

«Ничего не скажу. Не выдам. Пусть хоть убьют», — решил он и упрямо вскинул подбородок.

— Рассказывай, всё, что знаешь, — потребовал Величко.

Кир покосился на отца и снова, уже в третий раз, принялся рассказывать про ту ночь, про то, как узнал от Лёхи о покушении, как стал свидетелем убийств. Имени Сашки он не называл. Как не упоминал и про Литвинова.

Величко слушал внимательно, полуприкрыв глаза, но Кир не обольщался. Эта лень и отсутствие явного интереса были игрой — он видел, как из-под век за ним настороженно следят умные, властные глаза.

— Ну, что ж, — медленно проговорил Величко, когда Кир оборвал своё бестолковое повествование. — Наврал ты тут, конечно, изрядно. Ты меня за идиота-то не держи, вдвоём с приятелем они Савельева со станции вытащили — как же, поверю я. Пупки бы развязались. Но сейчас не это главное. Где Савельев?

Кир насупился и промолчал. Услышал, как рядом протяжно вздохнул отец, но лишь крепче сжал зубы.

— Вот что, парень, — Величко расслабил рукой галстук, словно тот мешал ему дышать. — Я сюда пришёл не для того, чтобы враньё твоё слушать и в бирюльки играть. Конечно, я не военным сектором управляю, но и у меня найдутся люди, умеющие убеждать таких упрямых остолопов. И ты меня, парень, на крайние меры идти не вынуждай. Всё равно же расскажешь. Рано или поздно. Лучше рано. Потому что времени у нас мало. И уговаривать я тебя не буду.

Кир взглянул на отца. Тот был неестественно бледен и смотрел на Кира с явной мольбой. Кир вспомнил, как его уже убеждали говорить правду люди Ледовского. Значит, сейчас снова придётся.

— Кирилл, я тебя прошу. Ради мамы, — тихо проговорил отец.

— Ну так что, Кирилл Шорохов? — Величко начал подниматься в кресле, но тут у него из кармана раздался мелодичный звук. Он опустился обратно, достал планшет, посмотрел на сообщение, дёрнул головой, словно не поверив своим глазам. — Ему-то что надо? Что за срочность? И что это за номер? — пробормотал он себе под нос, перевёл взгляд на Афанасьева. — Михалыч, где у тебя телефон? А… вижу.

Он покосился на Кира, потом снял трубку и набрал номер, поглядывая в планшет и проговаривая шёпотом цифры.

— Да, Олег? Что у тебя там? У меня тут… Что-о-о-о?

Величко чуть не выронил трубку, выпучил глаза. Но очень быстро справился с собой.

— Да, конечно, Олег. Сейчас буду. Да, прямо сейчас. Какой уровень? Понял. Жди.

Отключился и несколько секунд смотрел перед собой невидящим взглядом, словно пытаясь осмыслить что-то такое, что никак не желало укладываться в голове. Потом резко поднялся и пошёл к выходу.

— Константин Георгиевич, — окликнул его Афанасьев, явно обескураженный не меньше, чем сам Величко. — Нам-то что?

Величко обернулся.

— Вам, Михалыч, надо срочно выдвигаться к Руфимову, вниз. Если у тебя всё готово, то давай. Бери людей. Дел там полно. Поступаешь в полное распоряжение Марата Каримовича.

— А с… ним? — Афанасьев указал на Кира.

Величко вдруг усмехнулся. Уставился в упор, и в его глазах Кир с удивлением уловил что-то похожее на смех.

— Значит, не скажешь, где Савельев? Занятный ты парень, Кирилл Шорохов. Ладно, живи пока. Хотя выпороть тебя, конечно, не мешало бы. Но, я думаю, отец и так тебе всыплет по первое число. И да, — его глаза снова стали колючими, непроницаемыми. — Я надеюсь, излишне говорить, что всё, что вы тут услышали, должно оставаться в тайне. Слава, — Величко взялся за дверь и открыл её. — Слава, пошли, мы идём на пятьдесят четвёртый уровень. Организуй лифт.

Кир похолодел. На пятьдесят четвёртом уровне располагалась больница Анны Константиновны. В которой работал Кир, и в которой в тайнике прятались Савельев и Литвинов.

Глава 21. Анна

— Давай-ка кровать сдвинем, да тут ещё протрём. Тяжёлая, сил нет, мне одной никак. Берись, Даш, с другого конца. Ага, вот так…

Та, которую называли Дашей, низенькая, полноватая, на коротких, крепких ногах, обтянутых серыми рабочими брюками, молча подхватила край кровати и потянула на себя. Вторая — высокая, востроносая, с живыми карими глазами, в которых светилась жалость, смешанная с любопытством, навалилась впалой грудью с другой стороны, и кровать — мамина кровать, большая, широкая, с высоким изголовьем, обитым мягкой плюшевой тканью, медленно сдвинулась с места, тяжело заскрипев и охнув, протяжно, с надрывом.

Аня стояла в дверях и смотрела, как две женщины (высокая сказала: «Мы из клининговой службы», когда папа открыл им дверь) ловко орудовали в комнате, что-то двигали, переставляли, протирали. Все верхние лампы были зажжены, и комната, мамина спальня, внезапно выдранная из бесконечной, привычной полутьмы, встала перед глазами — оголённая и неживая.

Она и была неживой, и яркий свет ламп, белый, в мертвенную голубизну, обрушившись откуда-то сверху, внезапно и неотвратимо, только подчёркивал это. Ещё вчера здесь жила болезнь, с удушливым запахом лекарств и слабым глотком надежды, а сегодня всё — ни болезни, ни надежды, ни мамы. И только резкая вонь чистящих средств.

В бок ткнулось что-то тёплое. Лиза. Мягким и ласковым котёнком подлезла под руку, боднулась гладким лбом, тихонько засопела. Аня инстинктивно прижала к себе сестру, крепко, как будто боялась, что Лиза сейчас вырвется и побежит, в чужую комнату, где влажно поблёскивали полы, а в углу неряшливой кучей было собрано постельное бельё, одеяло, подушка, хранившая отпечаток маминой головы.

— Жалко девчонок, маленькие ещё. Младшая-то совсем дитё. Но хоть и то счастье, что горе не понимает, — высокая говорила так, словно их с Лизой не было в комнате, обращаясь к своей молчаливой напарнице. Та в угрюмой сосредоточенности протирала полки, возила тряпкой взад и вперёд по гладкому голому пластику. — А сам-то как застыл. Сидит в комнате — чистый истукан, я заглядывала, головы не повернул.

«Сам-то» — это про отца. Аня знала.

Папа, как открыл им дверь, этим двум женщинам, так сразу и ушёл потом в гостиную. Сел и сгорбился, руки уронил на худые колени, уставился в одну точку. Плакал. Аня знала, он теперь почти всё время плакал.

— Младшая-то на отца похожа. Такая же рыженькая, только кучерявая, — продолжала высокая, окуная швабру в ведро с водой. — А старшая — вылитая мать. Глянь, Даш, как глазищами зыркает. У матери-покойницы такие же были, не глаза, а колодцы чернущие, бездонные…

— Ну хватит уже языком трепать, — молчаливая Даша бесцеремонно прервала свою напарницу, и та тут же закрыла рот. — Похожа и похожа, чего теперь. Вот и будет младшей заместо матери…

***

Дверь за спиной глухо захлопнулась, и Анна, не оборачиваясь, быстро зашагала прочь, к Северному выходу. На КПП, перегораживающему путь к площадке лифта, машинально сунула пропуск сонному мальчишке-охраннику, прошла через арку и почти сразу же села в подъехавший лифт. Пристроилась в углу, наблюдая, как грузчики загружают какие-то коробки. В этот ранний час людей, которым требовалось спуститься вниз, было немного — Анна, да ещё какая-то женщина, поэтому по утрам лифт и использовали главным образом для того, для чего он и был предназначен — для перевозки грузов.

Анна прикрыла глаза, чувствуя, как её обволакивает туман, запускает ватные щупальца в голову, сдавливает. Она вдруг испугалась, что заснёт прямо здесь, стоя, прислонившись к обшарпанному поцарапанному пластику. Потому что, судя по всему, она только тут и могла заснуть: между небом и землёй. Между верхними этажами, где по-прежнему жила тень Лизы, и нижним больничным ярусом, где как зверь в клетке метался Савельев.

Что за блажь пришла ей вчера в голову — провести ночь в квартире, где они жили с Лизой и папой, в той самой квартире, где она почти не бывала, — Анна и сама не знала. С чего она вдруг решила, что там, вдали от Павла, она наконец-то сможет выспаться. Вот глупая. Воспоминания едва не опрокинули её, как только она пересекла порог, и вместо сна она всю ночь просидела в Лизиной комнате, перебирая её детские игрушки, разговаривая, объясняя сестре, снова и снова пытаясь вымолить у неё прощение. За себя. И за него.

А Лиза, устроившись напротив, подтянув острые коленки к подбородку, внимательно слушала. И все слова оправдания разбивались о синий холод неживых глаз.

После смерти мамы они остались вдвоём. Она и Лиза. Отец жил горем и иногда, выныривая оттуда, смотрел на Анну изумлёнными глазами и говорил торопливо и виновато:

— Ну ты, Анечка, как-нибудь сама. Как-то справляйся.

И она справлялась.

Как там сказала та женщина, Даша, что отмывала мамину спальню после похорон: вот и будет младшей заместо матери? Как-то так сказала. Случайно, конечно, выпалила, не подумавши. Потому что ну какая в самом деле из одиннадцатилетней девчонки мать? Самой бы впору к кому прижаться.

Вот только она, Анна, никогда не задавалась этим вопросом. Зачем? И так всё ясно. Кто старше, тот и мать. Вот она ею и была. Для Лизы ею была.

Лифт резко дёрнулся и медленно потащился вниз. Заморгали лампы на потолке, жёлтые и нервные, хрипло запели тросы, тянущие эту убогую коробку куда-то на дно.

К нему.

К тому, кто никогда и ни перед кем не оправдывался, свято уверенный в своей правоте и давно взявший на себя роль Бога. Которому она почти поверила, и который снова всё разрушил, спокойно и твёрдо, просто потому что мог. Он всегда мог.

…На очередной остановке вышла женщина, её случайная попутчица. Заспешила куда-то, озабоченно и ни на кого не глядя. И тут же в лифт ввалилась молодёжь, громкая и шумная, какой и положено быть юности. От группы парней и девчонок отделилась парочка, встала недалеко от Анны. Он высокий, светловолосый, она… её Анна не видела за широкой спиной парня, да и не вглядывалась особенно, только услышала тихое и счастливое:

— Пашка, ну перестань…

И от этого «Пашка, перестань» перехватило горло, словно завернули до упора тяжёлый, чугунный вентиль на сердце, перекрывая последние силы.

Она поняла, что дальше не выдержит, и на следующей остановке, бесцеремонно растолкав парней и девчонок, полуживая вывалилась из лифта, не понимая толком, ни что она делает, ни зачем. И только когда уже шла длинным прямым коридором чужого этажа, проснувшегося и шумного, смогла собраться, выкинула из головы и этого незнакомого Пашку, и того другого, родного и чужого одновременно, и направилась к лестнице, откуда привычно-торопливо перепрыгивая ступеньки, побежала вниз — сначала на склад, потом в лабораторию.

Всё как-то встало на свои места. Рабочий день набирал обороты, раскручивался, мчался, и она бежала вместе с ним — подписывала какие-то бумаги на складе, скользя глазами по длинным рядам ведомостей, сверяя цифры, злясь на невнимательность комплектовщицы, толстой Карины с добрыми, вечно сонными глазами и круглыми румяными щеками. Лазала вместе с ней и вместо неё по стеллажам, пыльным, полупустым, не обращая внимания на грузчика, дядьку Валеру, который, подперев широким плечом угол шкафа, громоздкого, запертого будто нарочно на допотопный висячий замок, откровенно любовался ею, Анной, и не скрывал, что любуется.

— Вы, Анна Константиновна, чисто девочка. Тонкая, звонкая. Не как вон Каринка наша, кадушка нескладная.

Анна только отмахивалась, а толстая Карина, которую, похоже, ничем было не пронять, улыбалась глупой и доброй улыбкой.

После склада была лаборатория, потом опять склад, на этот раз другой, и когда Анна наконец добралась до больницы, стрелка часов упёрлась в цифру одиннадцать.

Возле двери кабинета топталась Катя, явно уже давно её поджидала — Анна заметила с каким облегчением вспыхнуло лицо девочки, едва она увидела Анну, идущую по коридору.

— Анна Константиновна, — Катюша бросилась ей навстречу. — Анна Константиновна! Я вас уже почти два часа жду.

Анна чуть пожала плечами и, не обращая внимания на Катю, принялась открывать дверь кабинета.

— Анна Константиновна, меня Борис Андреевич прислал к вам. Это очень-очень срочно.

— Опять кому-то плохо? — Анна не удержалась от сарказма, но Катя его то ли не услышала, то ли не поняла.

— Нет, никому не плохо. Просто. Вот!

Девочка торопливо сунула Анне в руку записку и тут же отступила в сторону. Замерла, дожидаясь её ответа. Анна развернула свёрнутый в трубочку пластик, быстро прочитала, один раз, второй.

«Аня, срочно звони Мельникову! Пусть спускается сюда вниз! Ничего не объясняй по телефону, всё скажем здесь сами! Это срочно!» — от обилия восклицательных знаков, на которые Борис никогда не скупился, зарябило в глазах. Ну замечательно, конечно. Две недели сидели в своём подполье — высидели. Теперь вот срочно. Вынь и подай им Мельникова, как будто Мельников только и делает, что сидит на телефоне и ждёт звонка от их величеств, королей в изгнании. В ребро как бес толкнул — не звони, пусть там ещё помучаются, и Анна уже была готова так и сделать, но натолкнулась на тревожный взгляд Катюши и только вздохнула. Пока она бегала по этажам и складам, эти двое, похоже, девчонку совсем затерроризировали.

— Катя, иди скажи им, я Мельникову позвоню и, как дождусь, когда он здесь появится, сама отведу его в тайник. Поняла?

Катя молча кивнула и быстро скрылась за дверью. И почти сразу, словно он этого и ждал, протяжно и требовательно зазвонил телефон.

***

— Анна, неужели это правда? Павел действительно жив?

Олег Мельников шагал с ней рядом, взволнованный, даже слегка нервный — таким она видала его нечасто.

Тот звонок действительно был от Мельникова. Анне даже не пришлось вызванивать его, стараясь прорваться сквозь невероятные укрепления, возведённые секретаршей Олега (где он только откопал эту женщину, суровую и непроходимую, как противотанковый ёж), отыскивать по всем больницам, разбросанным сверху донизу Башни, пытаясь угнаться за стремительным и неуловимым главой медицинского сектора. Это было удивительным совпадением, но Олег и правда позвонил сам и именно тогда, когда нужно. И более того, Анне даже не пришлось убеждать его спуститься к ней, на пятьдесят четвёртый — Мельников как будто сам ждал этого, выслушал Аннину сбивчивую речь молча, коротко сказал: «минут через пятнадцать буду» и появился ровнехонько через четверть часа, безукоризненный, в свежей белой сорочке и галстуке, подобранном на тон светлее тёмно-серого пиджака в едва заметную тонкую полоску.

— Да, Олег. Он жив и действительно находится здесь. Я думаю, он сам тебе всё расскажет.

Анна не собиралась ни пускаться сейчас во все подробности чудесного спасения Савельева, ни даже оставаться в тайнике. Приведу и уйду — решила она, но уйти не получилось. Как только они с Мельниковым вошли в тайник, так сразу наткнулись на нетерпеливо расхаживающего от одной стены коридора до другой Бориса. Тот, резко обернувшись на звук открываемой двери, не удержался, широко и радостно улыбнулся, шагнул навстречу Мельникову и тут же, не давая Анне опомниться, даже не сказал — скомандовал:

— Аня, не уходи. Ты тоже нужна.

И она, как в детстве, неожиданно подчинилась. Прошла вслед за Борисом и Олегом в комнату и тут же, прямо у дверей, уткнулась в Павла. Увидела его бледное, похудевшее лицо, снова почувствовала боль, обиду и любовь, за которую она ненавидела себя особенно сильно, и, если бы не Борис, невероятным образом вдруг оказавшийся рядом и крепко сжавший её локоть, наверно, упала бы, потому что не было никакой силы, которая бы смогла сейчас удержать её на месте.

— Всё нормально, Аня, — шёпот Бориса защекотал щёку. — Всё нормально. Соберись.

Она кивнула и отошла от них, подальше, схватив первый попавшийся стул и демонстративно отгородившись им от Савельева.

Олега интересовало многое — и собственно само спасение Павла, хотя об этом Павел рассказал, как бы вскользь, торопливо, слегка хмурясь от необходимости ещё раз пересказывать, что с ним произошло в тот вечер, и отношения Павла и Бориса (Олег не спрашивал, но это читалось в его глазах, и Савельев опять же нехотя в двух словах дал понять, что они на одной стороне баррикад), и, конечно же, мысли и догадки насчёт возможного заказчика покушения.

Всё это Анна почти не слушала. Зачем? Часть информации она знала и так, а всё остальное — интриги и подковёрные игры в Совете — её по-прежнему мало заботили. Эта была та, другая сторона Павла — тёмная сторона, на которой не было и не могло быть Пашки Савельева, упрямого, но честного, в которого она однажды влюбилась, как-то случайно и незаметно для себя. Это была вотчина другого Павла, чужого, незнакомого ей, которого не заботили нормы морали и этики, который мог одним росчерком пера отправить на смерть и миллион чужих людей, и одного самого родного и близкого. Мог. Даже зная, что может всех спасти. Имея под рукой средство для их спасения.

— Ставицкий? Всё-таки он?

Упоминание имени двоюродного брата Павла, которое произнёс Олег, произнёс без тени удивления в голосе, даже не спрашивая, а скорее констатируя факт, ненадолго выдернуло Анну из мрачных мыслей.

— Стопроцентной уверенности у меня, конечно, нет, — Павел пожал плечами. — Скорее догадки, обрывки информации, соединённые вместе, интуиция, если хочешь. И, да, я могу ошибаться.

— Дай-то Бог, чтобы ты не ошибался, — пробормотал Мельников.

Он сидел за столом и задумчиво перебирал в руках листы, которые подавал ему Борис, стоявший рядом. Анна видела, что это были страницы дневника, которые принесла им Ника, какие-то схемы, тоненькая, ученическая тетрадка. И всё это было каким-то образом связано с Серёжей Ставицким, которого Анна помнила смешным, худеньким мальчиком — в школе над ним не смеялся разве что ленивый.

— Константин Георгиевич тоже так считает, — Мельников отложил от себя листок и посмотрел на Павла.

— Величко? — удивился тот.

— Да, Величко. Извини, Павел, мы считали, что ты мёртв, и тоже не сидели, сложа руки. Что-то искали и по своим каналам. Анализировали. И, как видишь, пришли к тому же выводу. У Константина Георгиевича есть доказательства, что Ставицкий приложил руку к той несостоявшейся диверсии в цехах — инженер Барташов был им подкуплен.

Павел и Борис быстро переглянулись, а Олег, заметив их переглядки, сказал:

— Это никак не связано с дневником. Судя по всему, это просто какое-то невероятное совпадение, но вы же тоже плясали от Барташова. Так? А Величко в свою очередь просто повезло. К нему пришла вдова инженера. И там, и тут цепь случайностей, но весьма забавных.

Разговор ушёл в какое-то совсем чужое для Анны русло, и она привычно, как делала тысячу раз до этого, опустила между собой и Павлом невидимую стеклянную стену. То есть, это для других стена была невидимой, для Бориса, для Мельникова, но Павел знал. Она заметила, как ещё больше потемнело его лицо, замкнулось, глубокая складка-морщинка между бровей накинула ему лет десять, он отвернулся и, тяжело ступая, медленно прошёлся по комнате и остановился — спиной к ней, широко расставив ноги и засунув руки в карманы больничных брюк. Так и стоял, слушая рассказ Мельникова.

— Что думаешь, Борис? — обратился к Литвинову, едва Олег замолчал.

— А что тут думать? История такая, словно Константин Георгиевич как фокусник из шляпы белого кролика достал. Так что… Учитывая ещё особое отношение Константина Георгиевича к тебе, его любовь…

— У нас тут у всех с любовью так себе, туго, — Павел не удержался, обернулся и бросил взгляд на Анну. Полоснул стальным взглядом.

— Погоди, Павел. Есть ещё кое-что, — Олег чуть приподнялся, опершись рукой о стол. — АЭС.

— Откуда? — Павла буквально развернуло к Мельникову.

— Марат сказал. Ты же, наверняка, уже в курсе про бюджет. У Руфимова не было другого выхода, и он обратился к Величко. Константин Георгиевич обещал ему людей и кое-какие средства из своих резервов. Если я не ошибаюсь, сегодня должна вниз спуститься бригада из ремонтного…

Анна почувствовала, как при слове «АЭС», которое Мельников произнёс спокойно и как само собой разумеющееся, кровь отлила от лица, похолодели, словно омертвели кончики пальцев, и стеклянная стена между ней и Павлом затряслась, задребезжала, как будто в неё с размаху бросили камень — разбить-не разбили, но по прозрачной глади побежала первая тонкая трещинка. Спокойная реплика Олега про отправляющуюся на АЭС бригаду сначала прошла вскользь по сознанию, а потом резко вернулась, ударила с силой так, что потемнело в глазах.

…Четырнадцать лет назад Олег Мельников вышел на неё сам, спустился к ней в больницу, осторожный и нервный, как дикий кот. Завёл равнодушный разговор ни о чём, внимательно присматриваясь и оценивая обстановку, и только убедившись, что опасности нет, приступил к самому главному, к тому, что собственно всегда волновало Олега больше всего остального — спасению людей. Увидел в Анне соратника, хотя так ли это было на самом деле, это ещё вопрос.

У неё, у Анны, была своя война. Сестра и племянник, которых она спасла бы, если бы могла. Если б ей дали. Если б Савельев не кинул их в топку своего честолюбия и амбиций. И в те дни, когда она металась между сестрой и всеми остальными делами, между сестрой и всеобщим горем, которое волной прокатилось по Башне, между сестрой и Законом, который выдвигал непримиримый и возомнивший себя Богом Савельев, в те дни она думала только о Лизе, и даже, если бы мир тогда рухнул, погребя всех под своими обломками, но Лиза, её Лиза, осталась бы жива, Анна была бы счастлива, испытав облегчение, где-то пусть и подленькое, что их всё это обошло стороной. И потому после смерти сестры и племянника, когда она кого-то прятала, укрывала, лечила, ею двигали в первую очередь память о сестре и ненависть к Павлу, во вторую — собственная боль и собственное горе и только потом — любовь и сострадание.

У Мельникова же всё было наоборот. Высокая нравственность, чувство справедливости и даже так не вяжущееся с надменным и фатоватым видом Олега христианское милосердие — вот, что всегда было для него первичным, и потому теперь его слова про АЭС, которые он произнёс спокойно и даже как будто понимая Павла и принимая его точку зрения, больно ранили Анну. Ведь не мог же Мельников не знать — не понимать, что Павлу уже тогда, четырнадцать лет назад, достаточно было просто запустить эту чёртову станцию и, тем самым, избежать миллиона жертв. Но он этого не сделал.

Олег как почувствовал, о чём она думает, посмотрел исподлобья на Павла и сказал:

— Мне трудно, если не сказать невозможно, принять твою позицию, Павел. Как в отношении того Закона, так и в отношении АЭС. Я — не Руфимов и не Величко и не совсем понимаю, что тебе мешало запустить станцию вместо того, чтобы принимать тот закон, зачем все эти напрасные жертвы. То есть, я в курсе про Протокол, это Марат объяснил, но иногда обстоятельства бывают таковы, что нужно отступать и от Протоколов, даже будь они трижды правильны и неоспоримы. Возможно, и сейчас мы бы не оказались в такой ситуации. Но это так, к слову. Потому что в настоящее время мы имеем то, что имеем, и надо всё это как-то разруливать. А там… Бог тебе судья, конечно, как говорится…

— Бог мне судья? — Павел поднял на Мельникова тяжёлый взгляд. Опасно заходили под кожей острые скулы, глаза ещё больше потемнели, придавили, как низкое свинцовое небо. — Он мне, конечно, судья. Не волнуйся, Олег, я за свои грехи отвечу. Полностью. По всему длинному списку. Но я хочу, чтобы и ты кое-что понял, и чтобы другие… — Павел запнулся, видно, хотел сказать, кто эти другие, но не сказал и вместо этого продолжил, медленно, чётко выговаривая каждое слово. — В общем, я хочу, чтобы ты понял. Тогда, четырнадцать лет назад, я действительно мог бы запустить АЭС. И это было бы спасением. Для тех полутора миллионов. Глядишь, и чистеньким бы остался. Не пришлось бы кровь с рук стряхивать. А теперь представь, что могло бы быть дальше. Представь, что сегодня уровень океана не понижается, и завтра не понижается, и через месяц, и через десять лет, а через сто — раз и благая весть. Как там было в Библии, Боря, помнишь, которую нам читал Иосиф Давыдович?

— И голубь возвратился к нему в вечернее время, и вот, свежий масличный лист во рту у него, и Ной узнал, что вода сошла с земли, — по памяти процитировал Борис.

— Вот-вот, и сошла вода с земли. Только в нашем случае, Олег, вода с земли не сойдёт за пару дней. Она будет сходить медленно, ей, в отличие от нас, спешить некуда. На это уйдут даже не месяцы, а годы. И вот теперь представь, прошло сто лет, нас с тобой уже понятно нет, нам всё равно, и детей наших уже тоже нет, внуки разве что живы, да правнуки. АЭС, которую я запустил сто лет назад, чтобы не было жертв, уже не работает. Всё, отработала станция, топливо кончилось, оборудование износилось, выработал реактор свой ресурс, и дай Бог, сумели его безопасно законсервировать. А уровень понижается, Олег. И однажды наступает день, когда и оставшаяся волновая станция, если она тоже будет к тому времени жива, не сможет работать. И это будет чёрный день, Олег. Башня встанет. Умрёт. Останется один холодный бетонный стакан, склеп для трёх миллионов людей. Ни электричества, ни пресной воды, ни пищи. Внутри холод и темнота. И чем выше этажи, тем сильней холод, это сейчас мы поддерживаем комфортную температуру, а без электричества не сможем. Люди сожгут всё деревянное и бумажное, что найдут, чтобы согреться и чего-то приготовить из оставшихся продуктов. Потом они ринутся вниз, потому что, там хотя бы будет выход к морю и какая-никакая еда. Но три миллиона на нижних этажах не поместятся. Но пусть тебя это не беспокоит, Олег, кто-то к тому времени уже умрет сам, от голода и от болезней, кого-то убьют, потому что, когда человек дерётся за ресурсы, с него, с человека, всё человеческое слетает как шелуха, и остаётся даже не звериное, а хуже. Женщины, дети, старики, они станут первыми жертвами. Впрочем, молодым и красивым женщинам ещё может повезти, если ты понимаешь, о чём я, и, если это вообще можно назвать везением.

Павел обращался к Олегу, но смотрел на неё, на Анну, не отводя потемневших от боли и гнева глаз. И она не выдержала. Резко оттолкнула от себя стул, который с глухим звуком упал прямо под ноги Павлу, и выбежала из комнаты, слыша, как рушится за её спиной так тщательно возведённая стеклянная стена…

Глава 22. Кравец

— Что-то вы, Антон Сергеевич, зачастили к нам в архив. Вчера были, сегодня. Так глядишь и насовсем к нам переберётесь, — Калерия Валерьевна первой засмеялась собственной шутке и тут же замахала сухонькими, похожими на птичьи лапки ручками. — Шучу-шучу, Антон Сергеевич.

— В каждой шутке есть доля шутки, — Антон склонился в полушутливом поклоне и расплылся в угодливой улыбке.

Старуха его раздражала, сухой надтреснутый голос противно царапал — до мурашек по коже, но Кравец, нацепив на лицо приветливое выражение, учтиво смотрел на морщинистое личико заведующей архивом. Сказывалось годами отточенное правило не ссориться с теми, кто хоть в чём-то мог быть полезен, а старуха могла ещё пригодится. Антон бережно взял обеими ладонями сморщенную ручку Калерии Валерьевны и поднёс к губам — коснулся торопливым старомодным поцелуем. Тут же почувствовал лёгкую тошноту от старческого запаха её морщинистой кожи, но пересилил себя. Сдержался. Только представил на миг — на самый краткий миг — как бьёт со всего размаху кулаком по лицу, сухому, съёжившемуся от страха и старости, и маленькая голова с разметавшимися жиденькими волосёнками мотается из стороны в стороны, как у жалкой тряпичной куклы. От этой мысли стало тепло и приятно, он улыбнулся ещё шире и тут же поймал ответную улыбку Калерии Валерьевны.

— Каждый раз видеть вас здесь, дорогой Антон Сергеевич, одно удовольствие.

Он и правда зачастил в архив — за последние три дня забегал уже в третий раз, хотя, казалось бы, зачем? Никаких страшных тайн по интересующему его вопросу он не нашёл. Но кое-что всё же было…

Первый раз Антон заскочил в архив позавчера вечером, уже под конец рабочего дня. Заведующей не было, а одна из сотрудниц, видимо, новенькая (Кравец её не знал) и самая молодая — если такое определение вообще применимо к работникам этой богадельни, принялась торопливо втолковывать ему, что архив уже закрывается. Антон настаивать не стал, но, обаятельно улыбнувшись, упросил взять кое-какие документы из архива на дом, и уже дома, закрывшись у себя в кабинете, веером разложил метрики, пытаясь собрать воедино ускользающие кусочки информации.

Сергей Анатольевич Ставицкий.

Неприметный, интеллигентный человек. Приятный. С мягким голосом и таким же мягким характером.

Так казалось Антону Сергеевичу Кравцу.

Так всем казалось.

После ареста Литвинова и перетряхивания Совета в Башне упорно ходили слухи, что Сергей Анатольевич получил свою должность только лишь потому, что был двоюродным братом Савельева. Что ж, Павел Григорьевич не ангел, всё возможно. Вернее, было бы возможно, если бы Антон не знал, что из себя представляет милый и застенчивый Сергей Анатольевич Ставицкий.

Его Хозяин.

Свидетельство о рождении самого Ставицкого вопросов не вызывало. Кравец быстро пробежался глазами про представленной информации: мать, отец, дата рождения — всё как у всех. Антон отложил копию документа в сторону и подпёркулаками щёки. Задумался. Полная семья, хорошее происхождение, что же вам, дорогой Серёжа, в этой жизни не хватало? Где вам так ваш кузен дорогу перебежал? А то, что перебежал, в этом у Кравца сомнений не было. Да так хорошо перебежал, что тихий и сгибающий в услужливом поклоне спину Серёжа Ставицкий сделал всё возможное, чтобы железный и несокрушимый Савельев кормил рыб в океане.

— Ирина! — громко и требовательно позвал жену Кравец.

Она явилась на зов сразу же, не задержавшись ни на минуту. Серой тенью просочилась в кабинет, замерла на пороге.

— Да, Антоша. Обедать?

Что за дура. Антон брезгливо оглядел худую фигуру жены — старая, какая же она уже старая, блёклая, выцветшая, груди пустыми мешочками висят под неплотной тканью халата. Он подавил подступающую к горлу тошноту и сказал, почти ласково, с удовольствием наблюдая, как от ласкового тона задрожал её вытянутый острый подбородок. Знает сука, всё знает.

— Расскажи-ка мне, что тебе известно о Ставицких, — её вопрос об обеде он проигнорировал.

— О Ставицких? О Кире Алексеевне?

Антон удивлённо вскинул бровь. Интересно, что его жена, услышав фамилию Ставицких, первой вспомнила бабку Савельева. Тесть (чтоб ему, упырю, в аду гореть) тоже частенько упоминал эту Киру Алексеевну — та ещё, видимо, была стерва.

— Антоша, мы же у Ставицких мало бывали, — на лице жены появилось заискивающее выражение. — Пока мама была жива, нас ещё приглашали, она же была из Бельских, а когда умерла, то почти и нет. Кира Алексеевна очень надменная женщина… была… Она же Андреева.

Он едва сдержался, чтобы не расхохотаться во всё горло. Тестюшка унижений для него, Антоши Кравца, не жалел, а сам-то — тоже рылом не вышел для здешних аристократов. Представил отца жены, пресмыкающегося перед высокородными снобами, и словно реванш взял за все годы насмешек, на которые не скупился тесть.

— А её дети?

— Киры Алексеевны? — переспросила жена. — Я хорошо помню Елену Арсеньевну. Она была красавицей. Только в браке несчастна очень.

Жена запнулась, бросила на него взгляд и быстро продолжила, надеясь, что он не заметит этой опрометчиво вырвавшейся ремарки про «несчастный брак».

— А её брат, Анатолий, тоже красавец, хотя и совсем не похож на сестру. Елена Арсеньевна вся в мать пошла, высокая, темноволосая, а Анатолий — блондин, глаза голубые, как небушко. Но они были очень дружны, очень…

Как небушко. Антон ухмыльнулся. Что-то раньше он не замечал за своей женой таких поэтических сравнений.

Уже не слушая, что она говорит, Антон придвинул к себе метрики брата и сестры Ставицких. У Елены свидетельство о рождении было обычным, а вот у Анатолия… У Анатолия в свидетельстве внизу стояла пометка: «выдано в 2121 г. взамен утерянного». Утерянного, говорите? Г-м…

— А не подскажете ли вы мне, дорогая Калерия Валерьевна, — Кравец услужливо подхватил заведующую архивом под локоток. — Не подскажете ли вы мне одну вещь. Если, например, в свидетельстве стоит «выдано взамен утерянного», это что может означать?

Этот вопрос стоило бы задать ещё вчера, когда он приходил в архив отдать документы, но Антону было некогда — у него на восемьдесят первом была назначена встреча. Поторопился, убежал, потому сегодня и пришлось возвращаться.

— О, тут особой хитрости нет, — на тонких бесцветных губах заведующей появилась лёгкая улыбка. — Либо свидетельство и впрямь было утеряно, что в общем-то не такая уж и редкость, люди часто халатно относятся к документам. Либо имело место усыновление, которое решили сохранить в тайне.

— Ну а документы об усыновлении я, конечно, же смогу найти в вашем идеальном хозяйстве?

— Те, что проходили за последние пятьдесят лет — да, — не без гордости ответила Калерия Валерьевна, и Антону стоило большого труда погасить смешок. Последние пятьдесят лет — по всей видимости, именно столько торчала в своём затхлом архиве эта старушенция. — Но я не могу сказать того же самого о тех усыновлениях, которые совершались раньше. Непонятно по какой причине, но они не фиксировались вообще. Единственное, что вам может помочь, если вы интересуетесь судьбой усыновлённого ребенка, родившегося до 2135 года, это электронная база данных. Частично может помочь. Кто были биологические родители такого ребёнка, вы, конечно, не выясните, но хотя бы сможете точно определить, был ли он усыновлён или нет. Если свидетельство действительно было выдано взамен утерянного, в базе данных, в карточке указанных в метрике родителей вы найдёте запись о рождении. Ну а если такой записи нет, то… Вас ведь это интересует, так?

А старуха умна, отметил про себя Антон.

Его действительно интересовало именно это. И натолкнула его на такую мысль даже не жена, которая заметила, что брат и сестра Ставицкие были хоть и красивы, но совсем не похожи друг на друга, а идиот Богданов, который заскочил вчера к ним в отдел и принялся с громким хохотом рассказывать о прошедшем накануне совещании Совета и о внезапно всплывшем документе, которым Савельев и Ледовской намеревались вернуть общественный строй, существовавший до мятежа Ровщица. Литвинов бы себе такого никогда не позволил — вываливать на окружающих ценную информацию, но Богданов был непроходимо глуп.

— Что, ребята, давайте-ка теперь хорошенько поройтесь в своих родословных, — хохотал Богданов, развалившись в предусмотрительно подставленном кем-то кресле. — А то придётся собирать манатки и сваливать вниз в связи с недостатком голубых кровей. Вот как у покойного Павла Григорьевича Андреевская-то кровь взыграла.

Что ж, возможно, и взыграла. Почему нет? Кровь не водица, и та, которая текла в жилах Савельева, уж точно какой надо концентрации. А вот у Ставицкого… это ещё стоило посмотреть.

Кравец привычно проследовал к единственному компьютеру, который Калерия Валерьевна берегла как зеницу ока. Включил и в нетерпении уставился на медленно подгружающийся экран. Спустя пару минут Антон уже знал, что Анатолий Ставицкий был чьим угодно сыном, но только не Киры Алексеевны, потому что в 2114 году у Киры и Арсения Ставицких никаких детей не рождалось.

***

По правде говоря, Антон не знал, что делать с полученной информацией о Ставицком. Она была лишена конкретики, вялая такая информация и снова, увы, не козырь. По всему выходило, что бить надо джокером, имеющимся на руках, да тоже не больно-то получалось.

Антон размышлял об этом, пока бежал к себе, но не в офис, а вниз, в квартиру на триста сорок восьмом. Бежал с вполне конкретной целью, и, хотя там у него была назначена встреча с маленькой горничной Рябининых, сладкой дурочкой, шёл он туда вовсе не для того, чтобы развлечься…

Идея, даже не сама идея, а так, пока лишь тень, отблеск идеи, пришла в голову внезапно, вчера, когда он ждал Игоря Татаринова или попросту Татарина в заведении на восемьдесят первом. Антон пришёл чуть раньше, осмотрелся, уселся на привычное место, за укрытый в тени столик, откуда удобно было наблюдать за окружающими. Большая стрелка часов едва перевалила за семь, а заведение уже просыпалось для ночной работы. Выползали из своих углов вялые, полусонные проститутки, но к нему не подходили — Вася, невысокий и не лишенный приятности мужичок, совмещающий здесь роль официанта и сутенёра, которому Антон шепнул пару фраз и сунул в руку несколько купюр, быстро отогнал от него всех своих девок. Девки подождут, сейчас Кравца больше волновал другой вопрос. Вернее, два вопроса. Первый — взять мальчишку, Кирилла Шорохова, — не представлял особой трудности. Татарин и Костыль, получив от Антона задаток, пообещали, что с парнем хлопот не будет, и у Антона не было никаких причин сомневаться в этом. А вот второй вопрос… с ним предстояло повозиться.

У импровизированной барной стойки (Вася свой притон постарался оформить в духе допотопных фильмов, даже шест для стриптиза умудрился изобразить) послышались крики. Антон равнодушно повернул голову. Кричала рыжая деваха в ярко-розовом топике и таких же ярко-розовых шортах, больше напоминающих трусы. Уже начали подтягиваться первые клиенты, и один из них, то ли вусмерть пьяный, то ли обдолбанный, полез к девке между ног, но, видимо, забыл заплатить, а у Васи с этим было строго — денежки всегда вперёд. Потому рыжая и голосила, хрипло матеря незадачливого клиента. Из своего угла Кравец наблюдал, как появился — словно из-под земли вырос — сам Вася, махнул рукой, подзывая одного из вышибал, плечистого громилу с большими кулаками и маленьким аккуратно вылепленным детским личиком, и спустя пару минут инцидент был исчерпан. Обдолбанного придурка выпинали вон, а рыжая уже переключилась на следующего клиента, кокетливо приспустила с плечика бретельку своего топа и растянула в равнодушной улыбке большой рот, ярко-красный на неестественно бледном лице.

У проблемы номер два, которая терзала Антона не первый день, тоже были рыжие волосы, такая же копна тугих медных кудряшек и бледное, как у всех рыжих лицо. Каких-то пару месяцев назад, когда его гоняли с одного допроса на другой люди покойного генерала Ледовского, молчаливые, сосредоточенные и опасные, он поклялся себе, что больше никогда в жизни не коснётся ничего, что так или иначе связано с дочерью Савельева. И вот теперь. Никогда не говори никогда, так получается?

Рыжая у барной стойки громко расхохоталась, её большая грудь, обтянутая розовым топом, заколыхалась, а белая рука, усыпанная крупными блёклыми веснушками, обвилась вокруг шеи нового клиента. Вася, по-отечески улыбаясь, плеснул парочке в пластиковые стаканы местного шипящего пойла.

Антон не любил рыжих, от одного вида бледной, засиженной веснушками кожи, его начинало мутить. А от мыслей о Савельевской дочке ещё и неприятно сосало под ложечкой. Даже мёртвый Савельев внушал Кравцу страх. Хотя… мёртвый ли?

Сейчас Антон уже не был в этом так уверен. Найденная пластиковая фотография на нижнем, наполовину затопленном ярусе разрушенной станции, слитая информация о готовящемся покушении на Савельева, да ещё и кому — мальчишке, который по нелепой случайности оказался дружком любимой дочери железного Павла Григорьевича, странное молчание этого мальчишки (ведь, казалось бы, во все трубы уже должен был трубить, все фигуранты ему известны) — всё это наводило на одну неутешительную мысль. Савельев каким-то чудом выжил и теперь скрывается. Весь вопрос — где?

Первая мысль — взять мальчишку в оборот — была в общем-то правильной. Взять и выбить всё, что тот знает. Татарин с Костылём это умеют, учить не надо, вот только… только что-то подсказывало Кравцу, что этого недостаточно. Не совсем достаточно. Потому что было ещё кое-что. Загадка, если так можно сказать…

Антон Сергеевич Кравец в этой жизни понимал если не всё, то почти всё. Умел нащупать слабые места в человеке, знал, как и где поднажать, чуял опасность и выгоду, ловко обходил трудности, лгал, улыбался, поддавался, а надо и нагибался низко и услужливо, не жалел и не страдал, катился вперёд к поставленной цели, и на пути к этой цели одними он пользовался сам, а другие пользовались им, и это было правильно. И лишь одного он не понимал — не понимал, когда был Антошей, не понимал и сейчас, став Антоном Сергеевичем — героизма.

В детстве и юности ему казалось это враньём, красивой сказкой, которую придумали себе люди, одни в утешение, другие в оправдание. Героизм или вот ещё (Антон холодно поморщился) — самопожертвование, странные слова, странные действия, иррациональные и оттого внушающие невнятную тревогу. И уже повзрослев и сталкиваясь с этим непонятным феноменом, с людьми, которые жертвовали собой и даже иногда погибали, Антон испытывал непонятное чувство, что-то, похожее на поражение. Что было в корне неверным. Умирали они, а проигрывал он.

Сейчас Антон смутно подозревал, что этот мальчишка, Шорохов, из породы героев, а значит, обычные меры тут не годятся. И парня надо ловить на другой крючок. И этим крючком была Ника Савельева. Вот только как? Как это сделать?

После гибели отца девчонка практически безвылазно торчала на верхних этажах, из квартиры почти не выходила, на учебном ярусе не появлялась, пару дней назад спустилась в больницу, на пятьдесят четвёртый, вот и все передвижения — не густо. Узнать всё это для Кравца труда не составило. Он подключился к системе отслеживания пропусков, пока ещё мог — не всё военные под себя забрали. Но информацию он получил, а что с ней делать, не знал. Брать девочку — непростую в общем-то девочку — на верхних этажах рискованно, да и нет у Антона там таких людей, а, значит… значит, надо выманить вниз. Что-то придумать. Но что?

От невесёлых мыслей его отвлекло появление Татарина. Тот явился ровно в назначенное время (отличался пунктуальностью, молодец), зашёл и тут же завертел большой головой из стороны в сторону. Антон не стал его звать. Сам найдёт, не маленький.

Татарин был не один. Сбоку к нему жалась невысокая, худенькая девчонка. Кравцу она показалась смутно знакомой, но вглядываться он не стал. В полутьме заведения, где к тому же мигали и переливались разноцветные фонарики, призванные расцветить обстановку, всё равно было не разобрать, кто это. Татарин направился к барной стойке, потолкался там, сунул девчонке пластиковый стакан, заполненный мутной жижей, и только после этого заметил Антона. Устремился к его столику, грузно переваливаясь на коротких кривых ногах, девчонка послушно засеменила следом. Антон поморщился: верх идиотизма тащить сюда с собой на важную встречу бабу.

— Голяк, Антон Сергеевич, — Татарин, не здороваясь, плюхнулся на стул рядом с Антоном. В нос ударил запах пота и несвежего дыхания, и Кравец инстинктивно отстранился, повернулся в сторону девчонки, которая, не решаясь сесть, топталась рядом, и едва не вскрикнул от удивления. Подружкой Татарина оказалась Лена, маленькая и мягкая горничная Рябинина, которая иногда даже умела порадовать его.

Лена тоже его узнала. Её косенькие глазки торопливо и испуганно забегали, а руки сжали тонкий пластиковый стаканчик, отчего он согнулся, и часть содержимого выплеснулась на стол рядом с Татарином. Тот небрежно вытер жидкость широкой ладонью, стряхнул, провёл рукой по груди, оставляя на рубашке мокрый след.

— Баба моя, — зачем-то сказал он. Бугристое лицо его не выражало никаких эмоций, узкие глаза, утопленные в складках век, тускло поблёскивали в мигающем свете ламп.

Антон всё ещё смотрел на Лену. Забавно. Как там говорили древние: мир тесен? Вот уж поистине тесен. Он спрятал улыбку, но не удержался — довольно покачал головой. Он ещё не понимал, что это всё может ему дать, но смутно чувствовал, что уже что-то нащупал.

Татарин по-своему растолковал его жест и, не глядя на Лену, сказал негромко:

— Свали-ка на время. Мне тут побазарить надо с человеком.

Лена тут же бесшумно исчезла. Растворилась в мигающей дымке притона, затерялась за спинами людей. А Татарин, опять обращаясь к Антону, повторил:

— Голяк у нас пока.

— Что значит голяк, Игорь? — Кравец отвлёкся от мыслей о Рябининской горничной — мозг уже заработал, принялся кирпичик за кирпичиком укладывать концепцию решения тревожащей его проблемы, и уставился на Татарина.

— Бортанулись мы вчера. Шорох с утра в больнице был. Мы с Костылём туда сунулись, а там врачиха эта нас чуть не замела. Костыля зачалила, но он давай дуру гнать, в общем пришлось сматываться оттуда.

— А потом? — Кравец холодно прищурился. — Не всё же время он в больнице находился.

— Не. Вечером у него смена закончилась. Мы хотели к нему прямо на лестнице подвалить.

— И чего ж не подвалили?

— Так он не один шёл. С ним занюханный с нашего этажа был. Мы Шороха попасли, в натуре, до квартиры, но снять не смогли, из-за чушпана этого. Мы б, конечно, могли его мастернуть, но вы ж, Антон Сергеевич, сами не велели шухер поднимать. Да вы не волнуйтесь, — на лицо Татарина набежала улыбка. — Завтра всё сделаем начисто. Снимем пацанчика прямо утром. Ну на крайняк днём.

Насчёт того, что Татарин со своим подельником возьмут Шорохова, Кравец действительно не сомневался. Возьмут и доставят куда надо, а надо было на тридцать четвёртый — один из заброшенных этажей производственного уровня, который ещё Литвинов приспособил под свои делишки, и которым намеревался теперь воспользоваться сам Антон. Как это будет реализовано технически, Кравца заботило мало, он заплатил достаточно этим двоим, чтобы сегодня, максимум завтра, мальчишка был на месте.

А вот девочка, Савельевская любимая дочурка…

Мимо Антона по лестнице пробежала торопливая стайка девчонок, весёлых, шумных, дышащих юностью и свежестью. Антон инстинктивно посторонился, пропуская их, прислонился спиной к перилам, улыбнулся — не им, а своим мыслям — впрочем они не заметили, ни улыбки, ни его самого. Упорхнули, как пташки. Именно, как пташки. И этих пташек голыми руками не схватишь, сеть накидывать и то сноровки не всегда хватает, а вот если умело расставить силки, да сделать так, чтобы птичка прилетела сама. Антон тихонько засмеялся — прошелестел сухой усмешкой, — и неожиданно тень идеи, что пришла ему накануне в мрачном тумане притона, оформилась, выступила вперёд, и то, что не давало покоя, стало понятным и до ужаса простым.

Его палец ласково и медленно скользил по её спине, молочно-белой, с маленькой тёмной родинкой под левой лопаткой, скользил, лениво обходя выступающие позвонки, круглые шарики-бусины под гладкой юной кожей. Антон ощущал, как она напряглась. Напряглась именно от этой ласковости, нежности и не удержалась — дёрнулась, и страх мелкими мурашками пробежал от тонкой беспомощной шеи вниз, до узкой талии.

— Расслабься, — промурлыкал он, наклонившись к самому уху. Сдунул пушистую прядку. От мягкого звука его голоса она окаменела, сжалась, приготовившись к удару. Он довольно засмеялся. — Эх, Лена-Леночка, что ж ты так, а? Порхаешь, как бабочка, с цветка на цветок, а нет, не как бабочка. Как сорока. Из детской считалочки. Этому дала, этому дала… да, Леночка?

Девчонка всё же не выдержала, сгорбилась, лопатки прорезались острыми цыплячьими крылышками. По милому, глуповатому личику покатились слёзы.

— А-а-антон С-с-сергеевич, — она сглотнула, поперхнулась сдерживаемыми рыданиями. — П-п-пожалуйста… вы не говорите Игорю, я… я всё сделаю, всё…я вам… я для вас…

— Да? — Антон взял её за подбородок, приподнял и внимательно заглянул в испуганные, заполненные слезами глаза.

Даже так? Он уже несколько недель играет с ней, забавляясь от скуки, то сжимая, то разжимая когти, испытывая почти оргазм от волн страха, проходящих по её телу, а на самом деле она боится вовсе не его, а своего дружка. Вернее, боится больше. Боится, что тот просто сомнёт, уничтожит её, не думая, потому что думать там нечем в принципе. Ну что ж… доля разумности в этом есть. Трудно, если не сказать — невозможно, противостоять тупой злобе и увесистым кулакам, потому что с такими людьми, как этот Татарин, не то что слова, хитрость и та не работает.

Антон аккуратно заправил ей прядку за ухо, по-отечески провёл ладонью по голове. Эта птичка уже угодила в сети и даже не трепыхалась. Как всё просто. Просто, банально и скучно.

— Конечно, я никому не скажу, — он улыбнулся, и она, дура, повелась на его улыбку. Личико скривилось в жалкой надежде. — Одну маленькую услугу только попрошу. Сделаешь? Не в службу, а в дружбу, да, милая?

Она согласно закивала головой, мелко, как китайский болванчик, расписная фарфоровая статуэтка с уродливой страшной улыбкой, что стояла на столе в кабинете тестя.

— И сделаешь прямо сейчас, Лена. Не будем откладывать дело в долгий ящик. Ты сейчас встанешь. Наденешь свои красивые кружевные трусики, — он нагнулся, поднял их с пола, сжал в кулаке, почувствовал, как слегка царапает ладонь жёсткое синтетическое кружево, и вопросительно улыбнулся, приподнимая уголки губ. — Игорь подарил?

Она затравлено кивнула.

— Игорь знает толк в красоте, — он разжал ладонь, и ткань с тонким хрустом заструилась между пальцев. Трусики снова упали на пол. — Так вот. Ты оденешься, Лена, и отправишься в квартиру Савельевых. Знаешь адрес? Ну что ты затряслась?

Девчонку и правда при упоминании фамилии Савельевых затрясло. Заколотило так, что зуб на зуб не попадал.

— Не трясись, — спокойно сказал он. — Не знаешь адрес, я тебе скажу. И как дойти, объясню, чтобы ты там не заблудилась. Дверь тебе откроет Ника Савельева. Её ты должна знать. Ведь знаешь?

Его голос стал жёстким. Он убрал кошачью мягкость, нежная патока, которая сочилась в его словах, исчезла, и проступило равнодушие и отстранённость, к которым он прибегал всякий раз, когда раздавал приказы и инструкции подчинённым. Сейчас был по сути тот же самый инструктаж. Ему нужно было, чтобы девочка всё сделала чётко, нигде не слажала и привела дочку Савельева туда, куда и должна была привести — на тридцать четвёртый.

— Скажешь ей, что ты от этого мальчишки, Кирилла Шорохова. И что он попросил тебя привести её вниз. Потому что у него есть информация об её отце. А для верности покажешь Нике Савельевой вот это, — Кравец вынул из кармана маленькую пластиковую фотокарточку Ники Савельевой и протянул её Лене. — Савельевская дочка, конечно, не дура, и тебе сразу не поверит. Начнёт задавать вопросы, но тебе отвечать на них не нужно. Тверди, как заведённая, что знать ничего не знаешь. А Шорохов ждёт на тридцать четвёртом. И это срочно. Если всплакнёшь и состроишь перепуганную физиономию — это только в плюс. А теперь слушай, я объясню тебе, как пройти на тридцать четвёртый так, чтобы вас никто не засёк.

Это была самая узкая часть плана — не привлекая внимания, проникнуть на тридцать четвёртый этаж, но и она была решаема. Северная лестница по-прежнему оставалась без охраны. Кравец боялся, что после убийства Савельева её либо перекроют совсем, начиная с производственных этажей, либо на пятьдесят четвёртом, в больнице, всё же поставят охрану, снятую на время ремонта. Но ни того, ни другого по какой-то причине так и не сделали. Был ли в этом какой-то смысл или просто халатность, Антон не знал, но пока это ему было на руку.

— До пятьдесят четвёртого спуститесь на лифте, а там по Северной лестнице вниз до тридцать четвёртого. Проход будет открыт. А я вас там встречу. Всё поняла?

— Антон Сергеевич, — в глазах Лены колыхался ужас. — Но ведь…

Она не договорила, что «но ведь», и так было ясно, что она имела в виду. Ума у девчонки было немного, но хитрости достаточно, чтобы понять, что это дело — не шуточки. Да и с Татарином она не только спала — видела, в каких кругах он крутится, так что прекрасно отдавала себе отчёт, чего от неё хотят.

— Антон Сергеевич, давайте я другое… я для вас всё, а это…

— Так ну давай другое, конечно, — Антон усмехнулся. — Давай Игорька пригласим. Как ему секс втроём? Он такое любит? А? Не интересовалась? Ну так поинтересуйся. Или я сам могу спросить. Мне не трудно.

Слова скользили неторопливо, совсем как его палец, которым он несколько минут назад проводил по её спине, ощущая напряжение и тоскливый страх. Страх был и сейчас. Только теперь он не прятался глубоко, время от времени прорываясь наружу — он бил толчками, пульсировал, изливался, плотный, вязкий, со сладким до одури запахом, и этот страх возбуждал так, как не возбуждало ничего другое. Антону потребовалось приложить все усилия, чтобы сдержаться. Сейчас не время.

— Глупышка, — он притянул её к себе. — Неужели ты думаешь, что я кому-то скажу о нас с тобой? Ну же. Не скажу, конечно. Ни Игорьку твоему, вообще никому. А за сегодняшнее дело ещё и заплачу. Хорошо заплачу.

Он потянулся к пиджаку, небрежно брошенному на стул. Достал бумажник, принялся отсчитывать купюры, краем глаза наблюдая, как меняется лицо девчонки. Она всё ещё боялась, до одури и дрожи в ногах боялась, но шелест денег, тихое шуршание тонкого пластика её завораживало, словно на её глазах совершалось какое-то магическое действие.

— Ну, столько хватит? — он повернулся. — Это задаток. Приведёшь Савельеву на тридцать четвёртый, получишь ещё столько же.

На хорошеньком перепуганном личике мелькнуло сомнение, колебание, что-то ещё, и потом она медленно, словно во сне протянула руку. Увесистая пачка денег упала в раскрытую девичью ладонь.

Глава 23. Кир

На ногах Кир не удержался, упал и, если бы не выставил вперёд руки, пробороздил бы грязный пол прямо физиономией. В ладони вонзились тысячи мелких иголок, но он не обратил на это никакого внимания, даже боли не почувствовал, было не до этого — в голове лихорадочно метались обрывки мыслей. За спиной раздался смех, короткая ругань, дверь с шумом захлопнулась, и мир вокруг Кирилла погрузился во тьму.

Какое-то время он ничего не видел, но всё же приподнялся, встал на колени, потом сел, проведя рукой вокруг себя и неизвестно что пытаясь нашарить. Тут же почувствовал, как засаднили ладони, заныло ушибленное колено. Кир негромко выругался, часто заморгал глазами, и тьма, окружившая его, потихоньку стала отползать. Глаза постепенно привыкали к темноте, да и в помещение, куда его затолкали с размаху пинком под зад, откуда-то просачивались слабые лучи света. Кир задрал голову и заметил два небольших узких оконца у самого потолка, почти что щели — одно было заделано стеклом, закрашенным болотно-зелёной краской, а второе разбито, и из оконной рамы зубьями торчали острые осколки со следами облупившейся краски. Через эти окна в комнатку и проникали две узкие полоски света от бледных аварийных ламп. Кир медленно огляделся, и страх, который на какое-то время отступил, вернулся снова.

Всё случилось так быстро, что Кир толком ничего и не понял. Странный допрос в цехе у отца закончился внезапно. Кир только-только приготовился познакомиться с теми, кого Величко, глава производственного сектора, назвал «людьми, умеющими убеждать таких упрямых остолопов», а иными словами, приготовился к тому, что его опять будут бить, как вдруг — какой-то звонок, и всё сразу же прекратилось. Величко поднялся и, раздав всем указания, направился вон из кабинета, и только тут до Кира, который всё это время бестолково глядел вслед удаляющейся грузной фигуре, дошло, куда тот идет. В больницу. Где прячутся Савельев с Литвиновым. Но… как?

Пока Кир хлопал глазами, пытаясь найти ответ на этот вопрос, его отец, быстро и тихо переговорив о чём-то со своим начальником, подошёл к нему, положил руку на плечо.

— Дуй домой, Кирилл. И без глупостей. Мама там, наверно, с ума сходит. На КПП назовёшь свою фамилию, хотя они тебя и так, скорее всего, запомнили. Всё. Иди.

Кир увидел лицо отца — близко-близко, отметил, как стали заметны морщины на лбу и возле губ, словно он разом постарел лет на десять. Кивнул.

Отец подтолкнул его к выходу и подошёл к Афанасьеву, который что-то искал в груде документов на столе. Кир уже был у самой двери, как отец снова его окликнул.

— Пожалуйста, Кирилл. Только не влезай больше ни во что, очень тебя прошу.

Кир снова кивнул и вышел. Наверно, впервые в жизни он собрался послушаться отца, хотя обычно Кир примерным поведением не отличался. Напротив, он всегда, как будто в пику отцу, старался всё сделать наоборот, по-своему, даже когда понимал, что отец в общем-то прав. Но сейчас Кирилл чувствовал жуткую усталость.

Ноги сами понесли его привычной дорогой, сначала к выходу из цеха, где его пропустили, даже не спросив фамилию, потом по лестнице наверх — лифт Кирилл ждать не стал: долго, да и толкаться здесь под носом охраны не было желания. Мучительно хотелось пить, горло словно растрескалось, и не к месту одолевал кашель, голова гудела, пытаясь переварить прыгающие бессвязные мысли. Кирилл то думал про больницу и про то, что там может происходить (при этом он даже не мог понять, что чувствует — тревогу или облегчение от того, что всё наконец-то закончилось или вскоре закончится), то о Нике, которую надо бы предупредить, но как? Пропуска у Кира нет, Сашка на учёбе, да и где сама Ника, кто знает. Может тоже учится. Времени-то почти уже обед…

Кир вспомнил, что с утра не успел позавтракать, и решил у себя на этаже сначала заскочить в столовку — может, ему повезёт, и там на раздаче стоит кто-то из знакомых, тогда, возможно, не станут придираться, что он зашёл в неурочное время и нальют ему тарелку каши или супа — почему-то женщины из столовой Кира любили, норовили положить порцию побольше, кусок пожирнее, подкармливали его.

Добравшись до своего этажа, Кир так и поступил — свернул в коридор, ведущий к столовой, но не успел сделать и пары шагов, как сзади на него накинулись, зажали рукой рот и прижали в угол. Испугаться Кир не успел — его резко крутанули, разворачивая, и прямо перед ним возникло плоское лицо Татарина. Блеснули узкие глаза под низким лбом, жирные масляные губы растянулись в широкой неприятной ухмылке.

— Тихо, Шорох! Рыпнешься, и ты — труп, — Киру под ребро ткнулось что-то твёрдое. Через ткань рубашки он почувствовал холод металла, и тут же понял, что это. Пистолет.

Дальше всё произошло так быстро, что Кир даже сейчас, сидя в тёмной маленькой комнатке, с трудом припоминал ход событий. Откуда-то из-за спины появился Костыль, подпёр его, Кира, сбоку, прошипел в ухо: «давай хиляй, петушок», и они так втроём и пошли быстрым шагом, углубляясь в лабиринт коридоров, пустынных в это время суток. Кир настолько ошалел от внезапного появления этих двоих, что и не думал сопротивляться. А когда мысли стали к нему возвращаться, то первое, о чём он подумал — это о пистолете, упирающемся ему в рёбра.

— Вы чего? Охренели? — прошептал он. — Какого чёрта вам от меня…

— Засохни, падла, — Татарин надавил пистолетом ему в бок, и охота вести беседу у Кира как-то сама собой пропала. И он, подгоняемый страхом, не посмел вырваться.

Если бы им на пути кто-то попался, то, наверно, решил бы, что это троица приятелей, которая перебрала с самогоном и теперь, слегка пошатываясь и поддерживая друг друга бредёт куда-то — то ли на поиски дальнейших приключений, то ли домой, плюхнуться на койку и отключиться. Татарин вёл его уверенно, плутал по коридорам, но Кир вырос тут, ему был знаком каждый уголок, и потому он достаточно быстро сообразил, куда его ведут, а, сообразив, почувствовал, как на него наваливается ужас — безысходный и удушающий. Северная лестница — вот конечная точка маршрута, или Северная станция, где стреляли в Савельева, и где теперь прикончат и его, Кира, как нежелательного свидетеля. Просто откуда-то этим двум отморозкам стало известно, что он всё видел, и…

На площадке лестницы, едва они миновали пустую будку КПП на пятьдесят четвёртом (она всё ещё пустовала, власти по какой-то причине даже после всего, что произошло, так и не озаботились поставить здесь охрану), и прошли через незапертые двери, Татарин с Костылём расслабились, выпустили Кира из своих цепких объятий и подтолкнули вперёд.

— Давай, Шорох, шевели копытами, — проговорил Татарин, и в спину снова упёрлось дуло пистолета.

Этот кусок металла, направленный на него, сковывал все мысли. Кир понимал, что в любую минуту Татарин может спустить курок, и тогда всё. Интересно, это больно? Или он ничего не успеет почувствовать? А потом… что потом?

Он думал про это «потом», которое представлялось чем-то вроде чёрной дыры, где нет ничего и никого, а ноги послушно бежали вниз, и в голове кто-то отстранённо и методично отсчитывал ступеньки и пролёты.

— Всё, пришли, стоять! — скомандовал Татарин и тут же, поймав Кира за шиворот, прижал лицом к шершавой и влажной стене. Кир зажмурился, приготовился к выстрелу, но выстрела не последовало. Вместо этого он услышал медленный скрип тяжёлой железной двери, в нос шибанул запах запустения. Примерно такой же он почувствовал однажды, когда его и ещё сотню с лишним человек привезли на заброшенный этаж, на тот карантин. Только там была школа, а здесь…

Его грубо проволокли по длинному, полутёмному коридору, до лифта, сразу за которым торчала пустая будка охраны с разбитыми окнами и ряд неработающих турникетов. За один из турникетов Кир зацепился рукавом, Костыль, шедший сзади, пнул его под зад, и Кир упал бы, если бы Татарин всё ещё не держал его за шиворот. Костыль заржал, и его тонкий, бабий смех покатился по огромному, пустому помещению, петляя между несущих колонн, превращаясь в гулкое эхо, которое, рассыпавшись на разные голоса, тут же принялось гулять под высоким потолком, среди металлических стропил и ржавых, явно уже неработающих труб. Это был заброшенный цех, Кир вспомнил, как отец рассказывал, что после Закона или даже до него некоторые производственные этажи закрывались. Наверно, это был один из них. На полу валялся мусор, куски пластика и металла, полусгнившие тряпки. Станков не было, лишь кое-где торчали остатки фундамента и остовы металлических рабочих столов.

Как следует оглядеться ему не дали, поволокли куда-то вглубь, используя в качестве помощи и ускорения тычки и пистолет, который по-прежнему упирался между лопатками, и спустя каких-то пару минут Кир очутился в тёмной, затхлой комнатушке, куда его затолкали пинком под зад, сопроводив нецензурной бранью и гоготом.

Ужас немного отступил, и Кир попытался сосредоточиться и подумать. Почему-то первое, что вспомнилось — это лицо отца. Усталые глаза. «Только не влезай больше ни во что, очень тебя прошу». Что ж… Не прошло и часа, как он опять влип. И, пожалуй, на это раз по-серьёзному, да так, что выбраться живым отсюда ему, похоже, вообще не светит.

В общем-то, всё было понятно. Откуда-то Татарину с Костылем стало известно, что Кир в курсе про покушение, и теперь его просто замочат. Интересно, а чего сразу не грохнули? Могли же прямо там, на этаже. Понятно, что стрелять на жилом уровне не с руки, но у них наверняка и ножи имеются — Кир отлично помнил, как ловко орудует финкой тот же Костыль. Ну ладно, положим, там они посчитали, что это опасно. Тогда что им мешало пристрелить его прямо на Северной лестнице? По ней же никто не ходит, так что вряд ли кто-то бы услышал.

«Значит, я им зачем-то нужен», — сделал единственно возможный вывод Кир.

Он поднялся и прошёлся, осторожно ступая и вглядываясь в темноту. Комната, в которой его заперли, была узкой и вытянутой, под ногами хрустел мусор, битый пластик — это об него Кир изранил себе руки, когда упал. Никакой мебели здесь не стояло, то ли так было изначально, то ли мебель предусмотрительно вынесли перед тем, как бросить его сюда. Узкие окна находились почти под потолком, а потолки здесь были высокими, метра три, не меньше. Впрочем, даже если бы Киру каким-то образом удалось добраться до этих окон, он вряд ли бы в них пролез. Кирилл вздохнул и сел к стене, упёрся рукой во что-то мягкое, брезгливо одёрнул руку, посмотрел. Просто куча грязной ветоши. Кир разворошил её, нащупал какой-то продолговатый предмет, вынул. Так, кусок пластика, то ли часть ножки от стула, то ли ещё чего, правда, заострённый на конце — не больно-то хорошее оружие, если придётся защищаться, но хоть что-то. Кир откинул голову к стене и прикрыл глаза.

Удивительно, но паники не было. Была какая-то тупая усталость и обида что ли. Почему именно сейчас? Именно тогда, когда до него вдруг стало что-то доходить, когда жизнь повернулась, показав ему и другую свою сторону — ту самую, в которой есть мечты, и надежда, и Ника. Рыжая девочка, пахнущая цветами и янтарно-солнечным мёдом, которая однажды, подтолкнув его к дивану и усевшись рядом, положила ему на колени тяжёлую потрёпанную книгу, на обложке которой погибала затёртая льдами шхуна, и сказала:

— Вот. Моя любимая!

А он как дурак спросил что-то про пиратов.

Кир мучительно застонал.

Он не строил иллюзий, понимал, что с куском пластика против ножа и пистолета, да ещё в умелых руках, шансов у него не то что мало — считай, вообще никаких. Его короткая бестолковая жизнь походила к концу. А он, понимая это, горевал по девчонке, которую знал каких-то несколько месяцев, думал к книге, дожидавшейся его на тумбочке в спальне, которую он так никогда теперь и не дочитает, и не узнает, что там дальше, а, значит, и не сможет понять что-то очень важное. И вот от этого почему-то было горше всего.

Мысли о Нике были настолько мучительны, что Кир сердито тряхнул головой, пытаясь прогнать прочь из своей головы эту девчонку. Снова постарался переключиться на Татарина и Костыля. Понять хотя бы, почему он здесь, откуда этим гадам известно про него, и что конкретно известно. Только… Внезапно, в голове как перещёлкнуло. Лёха Веселов. Ну конечно. Лёха его им и сдал — больше некому. А теперь эти отморозки попытаются у него что-то вызнать, какие-то сведения, информацию.

Кир не знал, что из него будут выбивать, зато знал — как. Бить его будут. Сильно.

Рукой он опять нащупал лежащий рядом кусок пластика. Сжал в кулаке своё единственное оружие.

«Вот и представилась возможность совершить подвиг», — вдруг с горечью подумал Кир и вспомнил Литвинова. Что там тот говорил про подвиг? Что его надо совершать ради кого-то, а не ради себя.

Да какой тут, к чёрту, подвиг? Он сидит в вонючей комнате, сейчас придут два отморозка, у которых пистолет и ещё наверняка что-то вроде ножей или кастетов. Изобьют его так, что Кир будет харкать кровью, а потом тут и прикончат. И в чём подвиг? В том, что он, возможно, выдержит побои и никого не выдаст? А какой в этом смысл? Скорее всего, сейчас этот Величко уже добрался до Савельева, тайна раскрыта, а значит, и молчание Кира будет глупым и ненужным. Да и ради кого ему сейчас всё это терпеть? Ради Савельева? Ради Ники? Да она и не узнает ничего. Никто ничего не узнает. Никогда. А его просто изобьют и пристрелят. И даже труп не будут никуда прятать — кто его здесь найдёт. Глупее подвига вряд ли можно придумать.

Так думал Кир и одновременно с этим он уже знал, может быть, не осознавая до конца, не понимая ни нужности, ни значимости всего этого, но, тем не менее, он уже знал, что, если нужно, он его совершит. Свой совершенно нелепый и бестолковый подвиг.

***

Дверь открылась. Тусклый свет от аварийных ламп бросился в лицо, Кир зажмурился, но тут же открыл глаза и сделал шаг вперёд, сжимая в кулаке кусок пластика. Он отдавал себе отчёт, что чем отчаяннее он будет сопротивляться, тем быстрее его прикончат. Глаза слезились от света, но две знакомых фигуры было ни с кем не спутать. Татарин небрежно поигрывал пистолетом, и почему-то именно этот металлический предмет притягивал взгляд, затуманивал все мысли. Выстрелит или нет? Выстрелит или…

Словно угадав его мысли, Татарин ухмыльнулся, медленно убрал пистолет в задний карман, сказал:

— Чо, Шорох, совсем двинулся? — и, повернувшись к Костылю, коротко скомандовал. — Гасим фраерочка.

Костыль ударил первым. Кир сглупил, повёлся на обманный манёвр, решил, что его хотят обезоружить, отвёл руку со сжатым в кулаке пластиком в сторону и раскрылся. Удар тяжёлого ботинка с толстым рифлёным каблуком и металлическим мыском пришёлся прямо в живот. Кир охнул, согнулся, но тут же распрямился и ринулся вперёд, но этой доли секундного замешательства хватило, чтобы Татарин, в два прыжка оказавшийся рядом, выбил единственное оружие Кира из его рук коротким и резким движением.

Впрочем, шансов у Кира всё равно не было — он понимал это. Разве что хотелось потрепыхаться подольше. Не сдаваться вот так, почти без боя.

Татарин резко вывернул ему левую руку, в глазах Кира потемнело, следующий удар обрушился прямо в лицо, рот заполнился кровью, хотелось сплюнуть, но не получилось — не хватило дыханья. Серия быстрых и болезненных ударов, в грудь, под рёбра словно выпустила из Кира воздух, он сдулся как мячик, захрипел, дёрнулся, но его уже повалили наземь, вдавив щекой в мелкую крошку, которой был усыпан пол.

— Верёвку давай, — услышал Кир, попытался вырваться в последней, отчаянной попытке, но тут же тупой носок ботинка ударил прямо в ухо. Мир качнулся и пропал.

— Я же, кажется, просил, чтобы вы его не убивали. Так трудно выполнить элементарный приказ? — тусклый голос доносился как сквозь несколько слоёв ваты. Самого говорившего Кир не видел. Мир вокруг него был по-прежнему чёрным, словно Кира накрыли плотным саваном, и лишь изредка эту черноту разрывали красные полосы — как будто кто-то водил адским прожектором по тёмному, неживому небу.

— Да сейчас очухается, Антон Сергеевич. Видите, уже шевелится. Чего ему будет. Вон шары выкатил.

Кто-то подошёл к Киру, присел на корточки. Он не видел кто, просто чувствовал человека рядом и исходившую от него опасность. Кир постарался сдвинуться, но не смог, руки, заломленные сзади, не слушались. Он напрягся и тут же понял, в чём дело: в кожу врезалась верёвка, тонкая, скрученная, несколько раз для верности обмотанная вокруг запястий. Вернулась боль, тьма стала медленно рассеиваться, и сквозь красный туман, который пришёл ей на смену, перед Киром встало лицо, почему-то знакомое, хотя вряд ли — человека, который смотрел сейчас на него и улыбался, Кир точно не знал.

Внезапно память, с ловкостью заправского фокусника, сунула Киру под нос нужный эпизод. Он с Савельевым и Никой на этаже, где их продержали на карантине, вокруг люди в странных костюмах химзащиты, и к ним подходит тусклый, невзрачный мужчина. Точнее, не к ним, а к Павлу Григорьевичу. Даже как-то представляется. Кир не помнил, как. А Савельев, брезгливо спрятав руки за спину, делает шаг назад. От этого человека. Чтобы не замараться. Точно, тусклый…

— Ну, здравствуй, Кирилл Шорохов, — по лицу наклонившегося к нему мужчины медленно поползла улыбка, ласковая и участливая, так не вязавшаяся с остановившимися стеклянными глазами. — Живой?

Кир отвечать не стал — много чести. Хотел плюнуть, выхаркать скопившуюся во рту кровь в фальшивую тусклую физиономию, но не смог.

— Ну-ну, мальчик, не ерепенься. Давай по-хорошему. Ты сразу всё говоришь, мы тебя отпускаем. К маме и папе.

За спиной тусклого загоготал то ли Костыль, то ли Татарин, но тусклый чуть повернул голову, и гогот сразу смолк.

— Где Савельев?

— Да пошёл ты! — выпалил Кир. — Так я тебе и сказал!

И тут же его как обожгло — откуда? Откуда он знает, что Савельев жив? Веселов этого не знал. Не мог знать. И Татарин с Костылем… да никто, никто не знает…и как будто в ответ на эти неявные мысли мужчина рассмеялся, сухим, дробным смешком, подтверждая его догадку. И Кирилл понял, что он налажал. Его взяли на понт и обвели вокруг пальца, как последнего лоха. И он сдал, сдал Савельева. То есть почти сдал, потому что дальше выбить из него всё — это лишь делотехники.

— Ну что ж ты за глупый щенок, Кирилл Шорохов? — тусклый изучающе посмотрел на него, поднялся и бросил, кажется, Костылю. — Давай, только аккуратно.

…Судя по всему, Костыль бил кастетом, тяжелым, с заостренными шипами, какой-то умелец сделал — Кир даже когда-то сам держал его в руках, разглядывал. Бил методично, уверенно, с оттяжкой, получая удовольствие. Боль, которая сначала накатывала волнами, превратилась в единое целое, даже не вцепилась, а прошла сквозь него, угнездилась где-то внутри, слилась с его телом.

— Ну хватит.

Удары прекратились. Кир лежал на полу, свернув голову на бок, и видел только ноги, стоявшие перед ним. В аккуратных тёмно-серых брюках. С тошнотворно ровной стрелочкой.

— Поумнел? — поинтересовался мужчина.

— Пошёл ты, — опять прохрипел Кир.

— Просто скажи, где Савельев и всё.

— Можете сразу убить.

Кирилл сам удивился равнодушию в своём голосе. Ему было как-то… всё равно что ли. Он уже понял, что не скажет, где прячется Павел Григорьевич. Побои он выдержал, а больнее… больнее вряд ли будет. Так что пусть…

— Конечно, убьём, Кирилл, можешь не сомневаться, — мужчина присел перед ним на корточки и стал разглядывать его. С интересом. Как забавную зверушку в клетке. — Но не сразу. Сразу не так занятно, и потом… смерть же по сути — это избавление. От боли, от страданий. Смерть — это конец. Но ведь и конец, милый Кирилл, может быть разным. Может быть быстрым и безболезненным, а может быть длинным и мучительным, ты даже себе не представляешь, насколько. Впрочем, это дело вкуса, конечно.

Мужчина протянул к нему руку, и Кирилл почувствовал на своей щеке холодные пальцы.

— А ещё есть кое-что похуже собственной смерти, — пальцы медленно заскользили вниз, остановились на горле, там, где трепетно билась — пульсировала жилка. — В жизни, милый мальчик, есть кое-что намного страшней смерти и сильней боли. Намного страшнее и намного сильней. Например, когда опасность грозит тому, кто тебе дорог. Так что это только начало, мальчик. Отдыхай пока. Впереди у нас много всего интересного.

Мужчина встал и отошёл от Кира к двери. Кир не очень понял, что хотел сказать ему этот тусклый, боль мешала думать, а может и помогала не думать — кто знает.

— Кляп ему вставьте, чтобы не орал.

И опять Кир ничего не успел сообразить, его рывком приподняли, и сильные руки Татарина, пахнущие чем-то жирным и прогорклым, засунули ему в рот вонючую тряпку. Потом его опять, как куклу, бросили на пол, ударили ногой в живот, ещё раз, ещё.

— Ну хватит, Игорь, хватит, — лениво сказал тусклый. — Мальчик должен быть в сознании, иначе как он сможет по достоинству оценить весь драматизм момента. А теперь идите оба сюда.

Тусклый поманил пальцем, и Татарин с Костылем, словно ведомые волшебной дудочкой крысолова, приблизились к нему. Кир, обездвиженный, с вонючей тряпкой во рту, следил за ними. Теперь резкая вонь от тряпки и постоянно накатывающая тошнота отгоняли боль, и Кир отчётливо слышал и понимал всё, о чём говорят эти двое отморозков и тусклый, которого Татарин уважительно именовал Антоном Сергеевичем.

— А теперь у вас задача номер два, посложнее, чем мальчишку взять. Нужно разыграть всё, как по нотам. Сейчас сюда приведут Савельевскую девчонку, и, если вы лоханетесь, остаток я вам не заплачу. И так я за вас всю черновую работу, считай, сделал.

До Кира дошло не сразу, а когда дошло, он дёрнулся, замычал. Ника! Эта мразь говорит про Нику.

Тусклый или как там его, Антон Сергеевич, заметил это. Удовлетворённо хмыкнул.

— В смысле приведут? — подозрительно спросил Костыль. — Тут кто-то ещё будет? Мы так не договаривались…

— Тихо, тихо, всё под контролем. Баба одна приведёт. И если я не ошибаюсь, хорошо вам знакомая. Игорь так точно её знает.

— Кто такая?

Киру со своего места было плохо видно, но то, что Татарин напрягся, это он уловил.

— С тобой, Игорь, вчера девушка одна была.

— Где была? У Васи на хазе что ли?

— Там, да. Вот она Савельеву сюда и приведёт.

— Ленка что ли? — Татарин явно тупил. А вот Костыль, который был поумнее и похитрей приятеля, сообразил сразу.

— А зачем нам тут, Антон Сергеевич, лишние свидетели. Чтоб Самойлова потом пошла языком трепать. У баб нигде ж не держится. Слягавит она нас.

— Зришь в корень, Андрей.

Мозги Кира, затуманенные болью, вонью от тряпки и главное страхом за Нику, не успевали ничему удивляться, ни тому, что Костыля, оказывается, зовут Андреем, ни тому, что здесь каким-то боком замешана его бывшая, Ленка Самойлова.

— Я чего-то не понял, о чём базар? Вы чего, мою бабу мочить собрались?

— Успокойся, Игорь, — иезуитская ласковость в голосе тусклого не предвещала ничего хорошего. — Твоя баба, тебе и решать. Только, когда будешь решать, помни, что она ноги не только перед тобой охотно раздвигает.

— Хорош семёрки плести.

— Да не мельтеши, — прервал его Костыль. — Сам говорил, что она финтит чего-то и постоянно стрелки переводит. Говорил же?

— Ну говорил.

— Вот видишь, — тут же встрял тусклый. — Дыма без огня не бывает. Ты подозревал, а я знаю наверняка. Она ж не только тебе дает, она вон и герою нашему дает.

— Шороху? Да она ему раньше давала.

— И раньше давала, и сейчас не брезгует. Старая любовь не ржавеет. У себя его и принимает, в смысле на той квартире, где она горничной работает. Не далее, как пару дней назад он к ней приходил. О, вон, видишь, как пацан-то дёрнулся.

Кир, видимо, действительно дёрнулся или зашевелился, потому что и Татарин, и Костыль разом повернулись к нему.

— Вот, сука! Да я…

— Погоди, Игорь, — тусклый перехватил Татарина. — С ним ты потом разберёшься, я тебе обещаю. У тебя будет такая возможность. И ограничивать тебя в выборе средств для наказания я не буду.

Тусклый хохотнул.

— А с Леной надо что-то решать. Андрей прав, зачем вам в вашем деле лишние глаза и уши? Так ведь?

— Да чего там решать? Завалим начисто шмару и дело с концом. Эта сука у меня ещё кровавыми слезами умоется.

— Спокойнее, Игорь, спокойнее. Завалишь, но не здесь и не сейчас. А теперь пойдёмте, я всё объясню.

Они вышли за дверь и пошли куда-то, видно, по направлению к воротам в цех. Кир их уже не видел, хотя дверь в каморку они даже не удосужились закрыть, но громкие голоса, отражаемые эхом большого и пустого помещения, хорошо были слышны.

— Когда обе девки войдут, надо брать обеих сразу. Вы встанете с двух сторон, у дверей так, чтобы они вас не увидели. Как только они заходят, ты, Игорь, хватаешь свою, а ты, Андрей — рыжую. С рыжей поаккуратней, рот ей заткни, чтоб не верещала, но не повреди пока ничего, она нам ещё пригодится.

— А Ленку что?

— А Лену надо потом на шестьдесят девятый. Там у тебя есть где её?

— Найду.

— Только по-тихому чтоб.

— Не беспокойтесь, сделаем всё по-культурному.

Голоса наконец стихли. Но они не ушли. Кир теперь знал, что они здесь. И они ждут. А он… он ничего не может сделать — избитый, связанный, с вонючей тряпкой в глотке. Кир попытался встать, но не смог, ноги не слушались, всё тело болело, даже не болело, он сам был одним сплошным комком боли. Он пополз, пытаясь подтягивать себя руками, сделал какое-то резкое движение — внутри что-то разорвалось и Кир опять провалился в темноту.

Кажется, последнее, что он слышал, был крик. Крик Ники.

Глава 24. Кравец

Ожидание усиливает удовольствие.

Так говорил себе Антон Сергеевич Кравец, поднимаясь в лифте наверх и мечтательно улыбаясь. Эту же фразу он повторял и потом, шагая по длинным коридорам заоблачного яруса, стараясь унять дрожь нетерпения, накатывающую сильными, вибрирующими толчками. Внутри всё было напряжено, сладко ныло от предвкушения, ему чертовски хотелось плюнуть на всё, вернуться туда, на тот заброшенный этаж и закончить начатое. Мальчишка вот-вот сломается, да уже фактически сломался, просто ещё сам не осознает этого, трепыхается маленький дурачок, а игра-то уже проиграна, причём проиграна вчистую.

Антон специально затеял разговор с Костылём и Татарином так, чтобы мальчишка всё слышал. Несколько раз для верности повторил фамилию «Савельева», хотя до пацана дошло с первого раза — задёргался, замычал, бешено вращая глазами. То-то же, Кирилл Шорохов. Это тебе не передо мной героя корчить. Смерти он, видите ли, захотел. Смерть, мальчик, ещё надо заслужить.

В кармане брякнул планшет — нежно, но требовательно. Антон остановился, отошёл к стене, быстро достал его из кармана, нажал на значок почты. Сообщение было от Смирновой Елены Николаевны, его заместительницы. Просила подойти в офис, поставить подпись на каких-то документах. Он коротко ответил «буду через час» и убрал планшет в карман.

Сообщение Смирновой немного сбило настрой, и Антон поморщился. Попытался вернуть себе прежнюю игривость и предвкушение, но не смог. Наоборот, даже возникло что-то вроде досады — эти придурки всё-таки переусердствовали с Шороховым, хотя он сто раз предупреждал, и, кажется, парень был без сознания, когда к нему втолкнули девчонку. Жаль, жаль, конечно, Антон бы дорого отдал, чтобы посмотреть, как слетает идиотский героизм и упрямство с влюблённого дурачка. Ну ничего, увидит ещё. Сейчас, когда и мальчишка, и девчонка вместе, их можно брать голыми руками, и единственное, что слегка расстраивало Кравца, так это то, что он в должной мере не успеет насладиться их страхом и ужасом — вряд ли пацан продержится долго.

Мысль о предстоящем удовольствии толкнула его, он почувствовал, что заводится, и ему потребовалось приложить усилие, чтобы призвать себя к порядку и спокойствию. Да, действовать надо быстро, но ни в коем случае не торопиться и сохранять голову ясной. Сейчас слажать нельзя. Игра вступила в финальную фазу, и чтобы выиграть — а проигрывать Антон не собирался — надо подготовить всех остальных участников и подготовить так, чтобы каждый сыграл свою партию, как по нотам. Теперь, наконец-то, Антон держал в руках все нити, оставались детали, но их он доработает по ходу, в этом сомнений не оставалось. Продажная девка Фортуна была на его стороне, козырь не подвёл — Савельев действительно выжил, вот же непотопляемый мужик, чёрт ему ворожит, что ли. Но и это лишь дело времени, осталось совсем чуть-чуть.

План, который зародился вчера вечером, сегодня в течение долгого насыщенного дня постепенно обрастал деталями, уточнялся, вырисовывался всё чётче и чётче и, наконец, принял почти законченный вид. Все обрывки информации увязались между собой, всё сплелось в один связный узор. И даже сведения, казавшиеся ещё днём бестолковыми и совершенно ненужными, о том, что Ставицкий никакой не Ставицкий, а безродный подкидыш, сейчас не просто пригодятся, а сыграют свою решающую роль.

Последние несколько дней он много думал. Крутил так и эдак и пришёл к единственному выводу — надо выходить на сцену самому. У хозяина не было не единой причины оставлять его, Кравца, в живых. Уже сам факт, что его тело не остывает в холодильной камере, дожидаясь своей очереди в крематорий, было несказанной удачей. Ясно, что недалёкий Богданов в Совете устраивает Ставицкого намного больше, чем опасный Кравец, слишком много знающий о том, каким путём Ставицкий подбирается к власти — пока ещё только подбирается. Что ж, будем думать, что и не подберётся. Антон недобро улыбнулся и быстро в уме принялся переставлять фигурки членов Совета.

А что? Пожалуй, он тоже оставит в Совете Богданова. Тот предсказуем, туп и управляем. К тому же, Антон уже давно подсуетился и много чего знал о нынешнем главе административного сектора. Богданов был жаден до денег и ещё при Литвинове не брезговал брать по мелочи, а уж когда пролез наверх, так и вовсе потерял всякую осторожность. Так что, пусть сидит пока. Антон больше не претендует на его должность. Прежний план отменяется — пошла другая масть.

Кравец почувствовал, что бледнеет. В горле застрял нервный смех.

Конечно, он боялся, да ещё и как. Но понимал, что выхода нет. Ставицкий, придя к власти, с ним церемонится не будет. А ставить на выжившего Савельева (мелькнула вчера и такая мысль) — ещё опасней. Да и свою дочь Павел Григорьевич ему никогда не простит. А значит, надо действовать по-другому.

В последнее время он, как знал, собирал информацию о действующих членах Совета. Внимательно изучал каждого. И теперь был уверен — опасность для него теоретически могут представлять только двое. Их тоже надо будет убрать в ближайшее время. Старый Величко — этого проще устранить физически, Кравец ещё успеет подумать, как. Скорее всего что-то простое и замаскированное под естественную смерть, благо, старик не отличается богатырским здоровьем, Антон специально интересовался. Да и возраст почтенный, никто не удивится его скоропостижной кончине. Второй — глава сектора здравоохранения, мерзкий хлыщ Мельников. С этим придётся повозиться. Но об этом он подумает немного позже. С остальными Кравец особых проблем не видел. Серая масса, озабоченная тем, чтобы удержать своё место под задницей. Эти пойдут за тем, кто окажется на коне. Ставицкий верно рассчитал. Вот только с коня придётся слезть, дорогой хозяин. Боливар не выдержит двоих — мелькнула подзабытая цитата то ли из какой-то книги, то ли из старого фильма.

Перекатывая в уме эти мысли, Антон сам не заметил, как очутился перед дверями квартиры Юры Рябинина — вызывающе роскошными, помпезными, из цельного массива дерева, кричащими о богатстве и высоком положении тех, кто тут жил.

Именно здесь Антону и предстояло разыграть свою последнюю карту. Убедить — переманить на свою сторону Рябинина, трусоватого, безвольного, придавленного крепким каблуком жены. Рябинина, за спиной которого стояла неумолимая сила — армия.

***

— Добрый день, Антон Сергеевич, проходите, пожалуйста.

Дверь ему открыла вторая горничная, кажется, её звали Нина, высокая, худая, с короткими седыми волосами. Улыбнулась вежливо, приподняв уголки небольшого аккуратного рта, но при этом в глазах скользнула лёгкая тень брезгливости — подобное выражение Антон привык наблюдать на лице Натальи, Юриной жены, и Нина явно копировала свою хозяйку.

Горничная провела его сразу в столовую. Шла, не оборачиваясь, прямо держа широкую спину, обтянутую коричневым форменным платьем, а Антон молча следовал за ней, на ходу ещё раз прикидывая, что он имеет и с какой карты лучше зайти первой.

На обед к Рябининым он, можно сказать, напросился сам. Позвонил Юре в полдень и буквально настоял на том, что надо встретится и немедленно. Пришлось немного поунижаться — с тех пор, как Рябинин занял место генерала Ледовского, акценты в их отношениях сместились, и теперь Юра, напустив на себя важность, снисходил до него. Ну что ж. Это ненадолго. Антон смахнул злую ухмылку и нацепил подобающую случаю улыбку — смесь вежливости и подобострастия.

— Пожалуйста, — горничная чуть отстранилась, пропуская Антона в столовую, и он, склонив в почтенном поклоне голову, шагнул внутрь. Столовая у Рябининых была небольшая. Не тесная, а именно небольшая — камерная, для своих. Массивный дубовый стол на винтажных, увитых цветочным орнаментом ножках, занимающий основное пространство, был сегодня накрыт малиновой скатертью, на которой белели тонкие фарфоровые тарелки, однотонные, строгие, безо всякого вычурного декора. Под приглушённым светом бронзовой, нависающей над столом люстры, тускло поблёскивали пузатые фужеры, отражаясь в начищенных ножах и вилках, аккуратно обёрнутых белоснежными, крахмально-хрустящими салфетками.

Обед ещё не начался, хотя сами хозяева уже были за столом. Юра, как и полагается хозяину дома, занимал место во главе стола. По правую руку, на венском стуле, прислонив ровную спину к ажурно-изогнутой высокой спинке, сидела его жена, Наталья Леонидовна, а слева стоял третий столовый прибор, и это было хорошим знаком.

Кравец быстро приблизился к Наталье Леонидовне, склонился в поклоне, поймал небрежно протянутую руку и прикоснулся губами к сухим пальцам, задержавши свой поцелуй чуть дольше, чем этого требовали приличия. Наталья Леонидовна руки не убирала, но держалась отстранённо и холодно, ничем не показывая ни своего раздражения, ни своего недовольства, если они у неё были. У супруги Юрия Рябинина все люди делились на своих и чужих, и Наталья Леонидовна чётко давала понять каждому, где его место. В ход шли разные приёмы, от откровенного пренебрежения, граничащего с хамством, до церемонной вежливости. К Кравцу Наталья Леонидовна обращалась исключительно по имени-отчеству и на «вы», всегда убийственно-вежливым тоном, но Антон никогда не обольщался и место своё в доме Рябининых знал — оно было где-то между прислугой и фамильным серебром.

— Прошу прощения, что немного опоздал, — Антон наконец оторвал свои губы от руки Рябининой, бросив вскользь взгляд на золотое кольцо с большим малиновым камнем под цвет скатерти.

— Да какие церемонии, Антон. Присаживайся.

Юра, разыгрывая радушного хозяина, махнул рукой, приглашая к столу. Антон послушно сел, и пока горничная разливала по тарелкам ароматный суп из белоснежной супницы, расточал комплименты хозяйке дома. Наталья Леонидовна слушала его молча, чуть прищурившись и вскинув вверх красивый волевой подбородок. «Всё-таки породистая баба», — подумал про себя Антон. Вспомнил свою жену, невзрачную, серую, всегда входящую в комнату боком. А ведь, казалось бы, его жена тоже из этих — тёща носила фамилию Бельских, не последнюю в Башне, — а поди ж ты, какой контраст. Просто день с ночью.

Первые пятнадцать минут разговор за столом вертелся вокруг пустяков. Общие знакомые, пара скучных, всем давно известных и осточертевших сплетен, мигрень Натальи Леонидовны, какие-то волнения в энергетическом секторе. Говорил в основном Антон, Наталья Леонидовна вставляла короткие реплики, а Юра молча поглощал суп, время от времени подливая в свой бокал и изредка в бокал Антона золотистое вино с игривыми янтарными пузырьками. Наталья Леонидовна почти не пила, эта женщина — Антон знал — предпочитала сохранять голову ясной.

Рябинина представляла собой серьёзную проблему. В отличие от своего мужа её не так-то легко было обвести вокруг пальца — за красивой и надменной внешностью скрывался острый ум и холодный расчёт. Если бы у Антона был выбор, он предпочёл бы держаться от этой женщины подальше, но выбора у него сейчас не было. Более того, Наталья Леонидовна была ему нужна и, как это ни странно, нужна именно в роли союзницы.

Суп унесли. Горничная Нина ловко собирала тарелки и меняла салфетки, быстрой тенью скользя за спинами своих хозяев. Юра отодвинулся от стола, тяжело дыша. Лицо его покраснело, и на широком гладком лбу поблёскивали капельки пота. Антон чувствовал, что надо начинать, но никак не мог нащупать те верные слова, с которых следовало бы вступить — боялся сфальшивить. Неожиданно помог сам Рябинин.

— Не предполагал я, если честно, что после смерти Савельева Совет останется в том же составе.

Наталья Леонидовна бросила быстрый и предупреждающий взгляд на мужа, но Юра его не заметил. Судя по багровому, одутловатому лицу он уже изрядно принял на грудь, и, скорее всего, бутылка вина, распитая им за столом практически в одиночку, была сегодня не первой. После смерти Ледовского Рябинин, и до этого охотно прикладывающийся к спиртному, пить стал чаще — его как будто что-то беспокоило, страх серой крысой грыз его изнутри, подтачивая и без того червивую Юрину душу. Если бы Антон точно знал, чего Рябинин боится, ему было бы легче, но он не знал. Приходилось действовать вслепую, постоянно опасаясь подножек и подвоха.

— Тот же Богданов, ведь дурак дураком. На последнем совещании Совета вёл себя как клоун, — тем временем продолжал Юра. На столе перед Рябининым образовался хрустальный графинчик, узорчатые грани которого переливались тёмным янтарем. — Но я так думаю, это пока. Это временно. Когда Сергей Анатольевич окончательно приберёт власть к рукам, от Богданова он избавится.

— Ты так считаешь, Юра? — Антон медленно расправил лежащую перед ним на столе салфетку, почувствовал пальцами хрусткую жёсткость ткани. — Я бы не был так уверен.

— Да перестань, Антон, — Рябинин явно пребывал в благодушном настроении. — Если Сергей сейчас не предложил тебе место в Совете, так на то есть свои причины. Надо подождать.

— Мне? Место в Совете? — Антон рассмеялся. Горькие нотки, вплетённые в короткий смешок, даже не пришлось подделывать. Наталья Леонидовна вскинула на него внимательный взгляд, а Антон, не давая им обоим опомниться, чуть подался вперёд, упершись грудью в стол, и продолжил быстрым громким шёпотом. — Меня он уберёт.

— Антон…

— Погоди, Юра, послушай лучше. Я знаю, что говорю. Он уберёт меня. Сейчас, после всего, что сделано, я больше не нужен. Зачем ему человек, который столько про него знает?

На худом лице Натальи Леонидовны промелькнуло удивление, а сразу же вслед лёгкая тревога. Если она ещё не поняла, куда он клонит, то несомненно уловила запах опасности — её тонкие ноздри слегка затрепетали, а в светло-карих глазах задрожали золотые огоньки — то ли отблеск приглушённого света люстры, то ли отражение янтарной, пьянящей жидкости, преломлённой в гранях стоящего на столе графина. Антон ухватился за эту фантомную тревогу, потянул за неё, поняв, что наконец-то нащупал то, что надо.

— Вся беда, Юра, что много знаю не только я. А человек, который расчищает себе место в Совете таким кровавым способом, вряд ли перед чем-то остановится. Моя ошибка, что я понял это не сразу, а теперь уже поздно. Увы, как ни горько это признавать, но я — дурак. А вот ты, Юра, дураком не будь.

— В каком смысле? — Рябинин взял салфетку и промокнул себе лоб. Наталья Леонидовна недовольно поморщилась, но ничего не сказала.

— В прямом, — пустой бокал, который Антон держал в руках, приятно холодил ладонь. Он ещё немного покрутил его, а потом поднял глаза на Рябинина. — Не плеснёшь мне коньячку?

Юра охотно взялся за графин.

— Вчера у меня была встреча со Ставицким. Он пригласил к себе. А я случайно перепутал время, явился на полчаса раньше, пришлось ждать в приёмной. Но это, конечно, сущая ерунда, — Антон смотрел, как золотистая жидкость весело наполняет протянутый бокал. — А вот другое, что я хочу тебе сказать, не ерунда. Совсем не ерунда. Пока я ждал, когда меня вызовут, из кабинета Ставицкого вышел Долинин. И признаться, это было совершенно неожиданно.

Рука Рябинина дрогнула, и тяжёлый графин чуть дёрнулся в сторону. Юра продолжал наливать коньяк, только теперь тонкая струйка лилась мимо бокала, прямо на малиновую скатерть. Юра этого не замечал. Его мутные глаза тупо уставились на Антона.

Крючок был заглочен. Тут Кравец не ошибся. Долинин был одним из полковников, слепо преданных генералу Ледовскому. Более того — и это тоже был не секрет — Долинин не стеснялся вслух высказывать свои мысли насчёт смерти генерала, вернее, свои сомнения, и высказывал их резко, совершенно не заботясь, какое впечатление это произведёт на окружающих. У Юры с Долининым были свои тёрки — Антон не знал, что конкретно, но из прежних разговоров, которые велись вот так же, под вино и под коньяк, отчётливо вырисовывалась картина их непростых отношений. Прямой и бескомпромиссный Долинин пользовался в армии большей популярностью, чем трусоватый и безвольный Юрий Алексеевич.

— Юра, ну что ты делаешь? — высокий голос Натальи Леонидовны выдернул Рябинина из беспокойных мыслей. — Смотри, всю скатерть испортил.

Рябинин на слова жены среагировал слабо. Графин он отставил в сторону, но при этом продолжал смотреть на Кравца.

— Ты хочешь сказать, что…

Он не договорил, и Антон продолжил его мысль сам.

— Ставицкий твоими руками убрал Ледовского. Я не думаю, конечно, что ему есть смысл избавляться от тебя, но если его прижмёт такой человек как Долинин, потребует провести расследование смерти генерала, пригрозит чем-то, ну не знаю, хотя…

Антон прервался, посмотрел на Юру, потом перевёл взгляд на Наталью Леонидовну.

— Господи, какой же я дурак! Ну что я за дурак! — он приложил ладонь ко лбу, обхватил его пальцами, крепко сжал виски. — Юра!

Он оторвал руку от головы и вперился ошеломленным взглядом в супругов Рябининых.

— Как я сразу этого не понял. Ведь Ставицкий пока даже не у руля. Кто он? Один из членов Совета. Он же по сути ещё ничего не решает.

— И что? — холодно осведомилась Наталья Леонидовна.

— Как что? А зачем тогда к нему приходил Долинин? Что ему вообще там понадобилось? Подумайте сами. Долинин мог прийти к Ставицкому только по одной причине. Сергей Анатольевич вызвал его сам. А это значит… Юра, боюсь, ты будешь следующим. После меня. Меня просто тихо пристукнут где-нибудь в углу, а на тебя повесят убийство генерала. Долинин давно это копает.

— Чтобы повесить на меня убийство, нужны улики, — прошипел Рябинин. — А их нет.

Он вскочил со стула. Нервно прошёлся до стены и обратно.

— Наталья Леонидовна, — в столовую заглянула горничная. — Горячее подавать?

— Пошла вон! — рявкнул на неё Рябинин и, быстро вернувшись к столу, навис над Кравцом, сверля его взглядом. — Улик нет!

— Увы, — Антон выдержал Юрин взгляд. — Увы, Юра, они есть.

Рябинин медленно опустился на стул, схватился рукой за ворот рубашки, словно он душил его. Полное лицо, с гладко выбритыми, обвисшими, как у старого бульдога щеками, из красного превратилось в тёмно-багровое, и Кравец даже на какой-то момент испугался, не хватил бы Юру удар. То, что сейчас наблюдал Антон, было больше, чем рядовая Юрина трусость. Это был страх. Знать бы ещё, кого Юра боится больше — Ставицкого или того же Долинина, который может и копал под Юру, но у Сергея Анатольевича точно не был. Антон это выдумал, прекрасно отдавая себе отчёт, что проверить его слова никак нельзя. Но в одном у Антона теперь не оставалось никаких сомнение — улика действительно существует!

— Что вам известно, Антон Сергеевич? — Наталья Леонидовна, не обращая никакого внимания на своего мужа, подняла глаза и пристально посмотрела на Кравца. Её лицо было невозмутимо и спокойно, как будто они разговаривали о ничего не значащих вещах, а ведь Наталья Леонидовна была в курсе того, какую роль сыграл в смерти генерала её муж. Она вообще всё прекрасно знала — в семье Рябининых был только один мужик, и им был не Юра.

— Мне нужно кое-что вам рассказать, и если хотите — покаяться. В сложившейся ситуации есть и моя доля вины, но меня оправдывает то, что и вы не до конца были честны со мной.

Теперь Антон обращался уже к обоим супругам Рябининым. Смысла нет апеллировать к одному Юре, тем более, что последнее слово всё равно останется за его женой. А она пока молчала, никаких эмоций не отразилось на её ровном лице, разве что лёгкий румянец чуть тронул высокие царственные скулы. А может, это был и не румянец, а так — свет бронзовой люстры, отражённый от тёмно-малиновой скатерти.

— Помнишь, Юра, наш разговор у тебя в гостиной где-то месяца два назад. О том, что генерала надо убрать. Мы были неосторожны в своих высказываниях, но я всегда считал, что в вашем доме такие вещи можно говорить открыто, хотя, как говаривали наши мудрые предки: и у стен есть уши.

— Здесь нет прослушки, — прохрипел Рябинин, с силой дёрнул за ворот так, что оторвалась пуговица, отлетев прямо в пустую тарелку перед Кравцом.

Антон поднял её, задумчиво повертел в руках, отложил в сторону и пожал плечами.

— Никто и не говорит о прослушке. Просто в тот день в гостиной мы были не одни. Разговор подслушал Поляков, такой смазливый блондинчик. Он ходит к твоей дочери и ещё строчит тебе доносы. На меня.

Рука Рябинина потянулась к графину с коньяком. Антон удовлетворённо следил за тем, как Юра дрожащей рукой вынимает пробку из графина и пытается налить себе коньяку. Две неожиданные новости, пусть и неравные по силе, всегда бьют больней, чем одна. Про то, что Поляков работает на Юру, Кравец знал давно — это было предсказуемо и ожидаемо, и в чём-то даже хорошо. Всегда лучше знать, кто к тебе приставлен, это сильно облегчает жизнь.

Правда сейчас, донося эту информацию о Полякове, Антон всё же слегка подкорректировал её.

— Про то, что Поляков твой агент, я узнал совсем недавно. Не очень приятная информация, ведь я тебе доверял, Юра.

— Ну хватит драматизировать, Антон Сергеевич, — Наталья Леонидовна не удержалась и презрительно фыркнула. — Это обычное дело, не думаю, что вы не понимаете. И по большому счёту сейчас это неважно. Важно другое. Как именно Поляков подслушал ваш разговор?

— Стоял за портьерой. У вас очень плотные портьеры в гостиной.

— А ты откуда это узнал? — водянистые глаза Рябинина, почти белые на пунцовом лице, не моргая, уставились на Антона.

— Он сам мне об этом сказал.

— Каким образом?

— Юра, ну не тупи, — прикрикнула на него Наталья. Первый раз за сегодняшний обед стальная леди дрогнула, обнажив ещё не страх — нет, но небольшое раздражение, и это было хорошо, отметил про себя Кравец. — Мальчишка работает и на тебя, и на него, это же очевидно. Недаром он так вился вокруг нашей дочери. Не исключено, что тоже с подачи нашего любезного Антона Сергеевича. И что ж? Игра увенчалась успехом. Антон Сергеевич получил ценную информацию, но воспользоваться ею решил только сейчас. Когда прижало. Да?

Слова, которые Наталья Леонидовна медленно цедила сквозь зубы, сочились ядом. На какое-то мгновенье Антону даже показалось, что сейчас она назовёт его Антошей, ненавистным именем, и непроизвольно вздрогнул, но тут же собрался и сказал, медленно и осторожно.

— Если бы, Наталья Леонидовна, если бы. Но я сглупил. Подставился. И что ещё хуже — поставил вас.

Он намеренно сделал такое обобщение, сказав «подставив вас», объединив Юру и его жену перед лицом общей опасности.

— Если бы я просто приберёг эту информацию до лучших времён, это было бы полбеды. Но нет. Я рассказал об этом Ставицкому.

Негромко сказанные слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Рябинин выронил из рук бокал, и тот, упав на пол, разлетелся сверкающими брызгами и хрустальными осколками. Наталья Леонидовна напротив замерла, вытянула и без того длинную шею, отчего стала похожа на змею, застывшую перед броском. Светло-карие, почти жёлтые глаза тускло сверкнули и остановились на Кравце.

До какого-то момента у Антона ещё оставались сомнения, что Рябинины со Ставицким заодно, и что связь между ними гораздо более тесная, чем просто связь между хозяином и исполнителем, но сейчас эти сомнения развеялись вместе с разбившимся вдребезги пузатым хрустальным фужером. Нет никакой связи. Юра — на таком же крючке у Ставицкого, что и он сам, разве что Рябинина чуть дольше подержат при себе. Значит, надо жать на Юру. Жать изо всех сил.

— Чего я тогда никак не ожидал, так это той реакции Сергея Анатольевича на мои слова. Признаться, я предложил просто убрать мальчишку.

— И правильно, — буркнул Рябинин.

— Но Сергей Анатольевич рассудил иначе. Он предложил отложить на время покушение на генерала и всё, — Антон обвёл глазами обоих супругов. — Я не сразу понял, в чём тут дело, а когда до меня дошло, клянусь вам, мне это совершенно не понравилось. Мы — расходный материал для Ставицкого. Он слишком умён и играл нами в тёмную, потому что ни ты, ни я даже не догадываемся, кто там ещё в одной упряжке со Ставицким. На кого он опирается. Ведь не случайно я встретил Долинина, единственного человека, заметь, Юра, среди военных, кто способен составить тебе не мнимую, а реальную конкуренцию. И Поляков вот этот…

— Мелкая сошка, — Наталья Леонидовна выпрямила и без того ровную спину и презрительно бросила. — Что стоят его слова против слов Юрия Алексеевича? Ничего.

— Его слова, да, ничего не стоят. Но мы же говорим про улику. Указывающую на Юру. А улика есть. И есть человек, который об этой улике знает.

Сейчас Антон шёл ва-банк, рисковал, он открыл все свои карты, вернее, почти все, и теперь смотрел, чем будет крыть его соперник. И будет ли крыть вообще.

— Улика у вашей горничной. Либо она знает, где эта улика. Одно из двух, — раскрытые карты веером разлетелись перед Рябиниными.

— Нина? — опешила Наталья Леонидовна. На её лице отразилось неприкрытое замешательство. — При чём тут Нина?

— Нет, не Нина, — где-то внутри сладкой и ровной волной разлилось облегчение. Он всё рассчитал верно. — Вторая горничная, Лена. Молоденькая которая.

Антон понял, что теперь нужно вываливать на Рябининых всё. Быстро, не давая им возможности прийти в себя. И он заговорил.

— Самое смешное во всей этой истории то, что всё вертится вокруг Полякова, человечка слабого и трусливого, который оказался не в то время не в том месте и который потом изрядно напортачил. Если бы он только мне сказал о подслушанном разговоре, всё ещё можно было бы безболезненно разрулить, но он умудрился разболтать об этом вашей милой горничной.

— Каким образом? — осведомилась Наталья Леонидовна ледяным тоном.

— В постели, надо полагать, — равнодушно пожал плечами Антон. — Мальчик смазливый. Он не только вашей дочери нравится.

И опять сработало. Наталья Леонидовна побледнела, едва только он упомянул её дочь. Наверняка мальчишку в этом доме терпели исключительно из-за капризов Оленьки Рябининой — ничем другим невозможно было объяснить то, что Наталья Леонидовна закрывала глаза на присутствие Полякова в их квартире.

— А девчонка, Лена эта ваша, оказалась не только хитрой, но и алчной. Я всегда говорил, что с прислугой надо быть особенно осторожным — эти примечают всё, и часто знают о своих хозяевах больше, чем положено. Возможно, вы были не сильно внимательны в разговоре и что-то такое обронили, возможно, девчонка вас подслушивала, но факт остаётся фактом: про улику она как-то узнала, и…

Антон прервался на полуслове, потому что Юра сорвался с места и выбежал из столовой.

— Юра! — крикнула Наталья Леонидовна. — Юра, прекрати! Возьми себя в руки!

Но Рябинин супругу не слышал. Кравец заметил, как напряглась Наталья Леонидовна, как она сжала руками край стола, как заскользила под длинными, сильными пальцами скатерть, собираясь в гармошку. При этом она неотрывно смотрела на него своими золотисто-жёлтыми глазами.

— Его там нет! — Юра вырос на пороге, тяжело опёрся о косяк, по лицу медленно струился пот. — Его там нет, Наташа, дневника нет! Эта дрянь вынула его из секретера!

— Юра, — Наталья Леонидовна покачала головой. На её лице отчетливо читалось: какой же ты болван, Юра. И Кравец почувствовал, как внутри поднимается радость. Сегодняшний день был на удивление удачлив. Ему не только удалось схватить Нику Савельеву, прижать к стенке геройствующего мальчишку, удачно воспользоваться горничной, сладкой дурочкой, которая к этому часу уже должна быть мертва, но даже сыграть слабенькой картой — трусливым слизняком Поляковым.

— Я могу узнать, что это был за дневник? — осторожно поинтересовался он.

— Дневник генерала…

— Юра!

— Да теперь уж чего, — махнул рукой Рябинин, тяжело подойдя к столу и опускаясь на прежнее место. — Теперь-то уж чего, — повторил он в какой-то прострации.

— Я так понимаю, что теперь, когда мы всё знаем, — Наталья Леонидовна наконец-то отпустила край стола и расправила скомканную скатерть. — Теперь мы можем и сами надавить на девчонку. Если только она не успела никому ничего сообщить.

— Она не успела, — поспешил успокоить её Кравец. — Как только Поляков мне рассказал о сделанной глупости…

— Он настолько вам предан, Антон Сергеевич? — перебила его Наталья.

— Хотелось бы верить, что да и что только мне, — Антон склонил голову набок. — Так вот… как только Поляков мне рассказал о сделанной глупости, я отдал приказ взять вашу милую горничную. Сейчас она в надёжном месте.

— В каком месте? — встрепенулся Рябинин.

— В надёжном, — Антон улыбнулся. — Вы же понимаете, я тоже должен себя как-то обезопасить. Поэтому девочка пока побудет у меня. А узнать, где находится дневник, который улика — пара пустяков. Мои люди выяснят это быстро, а может они уже и так знают.

— А вы — молодец, Антон Сергеевич, — зло сказала Наталья Леонидовна. — Браво. Пришли к нам, прикинувшись бедной овечкой, что даже я вам поверила. Чуть ли не расплакались здесь, вытащили из моего мужа все сведения. И теперь? Что вы хотите теперь?

— Я? Я предлагаю заключить альянс.

— Альянс? — Рябинин недоумённо уставился на него.

— Да, альянс. У тебя, Юра, есть то, чего нет ни у кого в Башне — армия. Это сила, Юра. Такая мощь, против которой бессильно всё. И пока во главе армии стоишь ты. Ты! А не какой-то там Долинин, с которым за твоей спиной договаривается выскочка Ставицкий, человек без роду и племени.

— Что значит выскочка? — Наталья Леонидовна вскинула подбородок. — И что значит, человек без роду и племени? Это какая-то метафора?

— Бог с вами, Наталья Леонидовна. Какая метафора. Самая что ни на есть проза жизни. Наш Сергей Анатольевич имеет к роду Ставицких ровно такое же отношение, что и я.

— Откуда… — жена Рябинина побледнела. — Откуда вы знаете?

— Я был в архиве. Если уж Сергей Анатольевич собрался меня убить, имею же я право немного поинтересоваться его родословной. А родословная у Сергея Анатольевича оказалась весьма подмоченной. Его отец вовсе не сын Киры Андреевой и Арсения Ставицкого. Они его усыновили. Причём, видимо, там было такое низкое происхождение, что Ставицкие предпочли это скрыть ото всех. Так что… делайте выводы сами, Наталья Леонидовна, кому вы собираетесь служить. Самозванцу. Парвеню. Который занимает чужое место. А ведь вы — Барташова, — Антон назвал девичью фамилию Натальи Леонидовны. — Представительница старого и знаменитого рода. Неужели вы будете пресмыкаться и перед кем? Да ещё и сейчас, когда появился план-проект возврата к прежнему строю. Вы только представьте весь масштаб несправедливости. Поэтому я и повторю ещё раз то, с чего я начал, когда пришёл к вам. Вас устранят вслед за мной. Юру уж точно. Потому что вы, Барташовы и Рябинины, ему — этому выскочке — не нужны. Вы ему как кость в горле. Он скорее обопрётся на того же Долинина, у которого дед с бабкой мусор сортировали.

Кравец остановился, чтобы перевести дыхание. Захотелось хоть чем-то промочить горло, он поднял свой бокал, на дне которого ещё оставался коньяк, взболтал и залпом выпил.

— Антон, ты не прав. На самом деле Сергей…

— Юра, помолчи, — Наталья Леонидовна прервала своего мужа на полуслове. — Я поняла, что вы предлагаете, Антон Сергеевич. Вы хотите, чтобы Юра взял всю власть в свои руки? Так? А вас назначил кем-то вроде советника? Только зачем вы нам нужны? При таком раскладе? И шантаж у вас, прямо скажем, так себе. Какая-то дура горничная. Это всё решается и гораздо быстрее, чем вы думаете, — она усмехнулась, подняла свой бокал и сказала зло и весело. — Чин-чин, Антон Сергеевич.

Мир внезапно схлопнулся. Он даже услышал этот воображаемый хлопок — как будто кто-то взорвал у уха хлопушку, наподобие тех, которые взрывают на школьных праздниках дети. Бах! И разноцветное конфетти разлетается в разные стороны озорным и ярким фонтаном. Вот только радостно Антону не было. Эта баба его обыграла. Обошла по всем пунктам, сделала. И тогда он достал свою последнюю карту — своего джокера.

— Ну что ж, Наталья Леонидовна, Юрий Алексеевич, — Кравец чувствовал, что его голос предательски дрожит, и понимал, что Рябинина, видя это, откровенно потешается над ним. — В таком случае мне придётся пытать счастья в другом месте. Например, у Савельева.

— На том свете, конечно. Там и попытаете. Счастья.

— Ну отчего ж сразу и на том свете, Наталья Леонидовна, — Антон не отрывал глаз от этой надменной женщины. — Савельев жив и здоров. Только прячется.

— Не говорите ерунды. Мне кажется, на сегодня мы наслушались достаточно.

Антон пожал плечами.

— Ваше право не верить. Только у меня Савельевская девчонка, которая прекрасно знает, где её отец. И которая уже подтвердила, что Павел Григорьевич жив.

Он замолчал. Юра Рябинин пододвинул к себе один из пустых бокалов и щедро плеснул туда коньяку из графина. Наталья Леонидовна, по лицу которой после слов о Савельеве пробежала судорога, быстро справилась с собой и нажала на кнопку вызова горничной. Вышколенная Нина не замедлила появится. Встала в дверях, аккуратно сложив перед собой руки.

— Нина, — Наталья Леонидовна не смотрела в сторону горничной. Её взгляд был прикован к Кравцу. — Нина, заберите у Юрия Алексеевича коньяк. И несите уже горячее.

Нина с готовностью бросилась выполнять приказ хозяйки. Едва она скрылась за дверью, Наталья Леонидовна произнесла:

— Хорошо, Антон Сергеевич. Мы вас внимательно слушаем. Что вы предлагаете? Какой у вас план?

Глава 25. Стёпа

«А ведь она красивая. Просто до невозможности красивая. Почему я раньше думал, что это не так?» — Стёпка с удивлением рассматривал маленькую фотокарточку, тонкий кусок пластика, с которого на него серьёзно смотрела Ника.

— Стёпа, — дверь его комнаты приоткрылась, и показалась мамина голова.

Стёпка, залетев в квартиру, даже не заметил, что мама дома, а потом вспомнил: отец же обещал сегодня выкроить время на домашний обед. Иногда ему удавалось что-то сдвинуть или наоборот раздвинуть в его плотном графике, и он заскакивал домой. В такие дни мама тоже прибегала с работы всегда чуть раньше отца, делала быстрый заказ в одном из ресторанов, и сама накрывала на стол, мурлыча себе под нос какой-нибудь весёлый и привязчивый мотивчик.

— Что, папа дома? — Стёпка вскинул на мать голову и торопливо спрятал фотографию Ники за спину.

— Нет. Обещал, но опять какие-то срочные дела, — мама грустно улыбнулась. — А ты сегодня чего так рано? И ты обедал?

— У нас последнюю пару отменили. И я пообедал. Да не беспокойся ты так, мама, я правда поел.

Мама покачала головой. Стёпка видел, она ему не поверила, но не стала настаивать. Аккуратно закрыла за собой дверь, поспешила куда-то — может, на работу, а может, в столовую, в одиночестве наспех глотать наверняка уже остывший обед.

Стёпка действительно соврал. И насчёт пары, и насчёт обеда.

С занятий он убежал сам, к Нике — она по-прежнему не ходила на учёбу, скрывалась ото всех в недрах большой и осиротевшей квартиры, — и с Никой же намеревался где-нибудь перекусить. Или пообедать у неё. Только он иона, вдвоём. Так даже лучше.

Но всё как-то не задалось.

Она встретила его довольно холодно и равнодушно, за последнее время он к этому привык, ловко увернулась от поцелуя и пошла в гостиную, не приглашая последовать за собой, потому что знала, что он и так пойдёт — послушно, ведомый дурацкой щенячьей преданностью. Он и пошёл. Смиренно и покорно, и так же покорно сел на диван, не сводя с неё глаз, а она по своему обыкновению встала у окна, уставившись в бесконечное небо, золотистое от вплетённых в него солнечных лучей.

И вот тогда-то, наверно, в голову и пришла эта мысль — о её невозможной красоте. Он уставился на неё во все глаза, как будто видел в первый раз. И этот её чуть вздёрнутый нос, который легко краснел, когда она волновалась или злилась, и бледная, почти прозрачная кожа в мелких капельках золота, словно кто-то встряхнул на неё кисточку, предварительно обмакнув в золотую краску, и медные завитки волос, вспыхивающие на солнце — всё это показалось ему необыкновенным и прекрасным, как в волшебных сказках, которые мама читала ему в детстве перед сном. И Стёпка не понял, а скорее почувствовал, как кто-то перевернул страницу его, Стёпкиной жизни, как мама когда-то переворачивала страницу книги, и вместо застывших кукольных лиц принцесс в пышных розовых платьях, приседающих перед Стёпкой в реверансе, ему открылась красота старинных полотен — торжественных и печальных лиц мадонн, излучающих свет.

Стёпа Васнецов с детства усвоил, что красота — это важно. С тех самых пор, как отец (Стёпка всегда, даже в мыслях называл его отцом, избегая слова «отчим», казавшегося ему чужим и холодным) отчитывал его, ещё совсем маленького, за небрежность в одежде и обкусанные ногти — дурацкая привычка, от которой он давно уже отучился.

Стёпка помнил, как однажды, когда он только-только поступил в интернат, они с одноклассниками, перед тем как идти домой на выходные, забрались в один из парков на общественном ярусе и долго играли там, изображая то ли первобытных охотников, то ли ещё кого-то. Извозился он тогда знатно — мама только руками всплеснула, когда он появился на пороге. А отец, старательно пряча улыбку, отвёл его в сторону и стал говорить.

— Знаешь, Стёпа, был когда-то такой писатель хороший, Антон Павлович Чехов, вы его ещё будете проходить в школе, когда станете чуть постарше. Он, кстати, врачом был. И тоже неплохим. Так вот, писатель этот говорил, что в человеке всё должно быть прекрасно, понимаешь?

Стёпка заворожённо слушал — отец уже тогда был для него кумиром, жаль только видел он его нечасто, но у отца была работа, важная и ответственная, про работу Стёпка всё знал. Зато, когда отец бывал дома, он всегда находил время для него, для Стёпки. И всегда разговаривал с ним вот так — серьёзно, как со взрослым. Как будто Стёпка был равен ему.

— Так вот, Чехов говорил, что в человеке должно быть всё прекрасно — и лицо, и одежда, и душа, и мысли, — продолжил отец, снимая с него испачканную и порванную на рукаве курточку. — С лицом, Стёпа, у тебе всё хорошо, — он улыбнулся и пригладил Стёпкины волосы. — С душой и мыслями, надеюсь, тоже. А вот одежда у тебя, мой друг, никуда не годится. А это не дело. Совсем не дело.

Отцовские слова, сказанные мягким и тёплым тоном, особенно врезались в память, и с тех пор Стёпа тщательно следил, чтобы у него всё было прекрасно. Потому что так говорил тот писатель, книги которого любил отец, и которые сам Стёпка потом полюбил тоже. Потому что так говорил сам отец, на которого Стёпка старался походить во всём, и которого никак нельзя было упрекнуть в отсутствии красоты. Уж у кого у кого, а у его отца с красотой было всё в порядке.

Поэтому-то Стёпка и придавал такое большое значение внешности. И своей, разумеется, и тех, кто был с ним рядом. Ну и подружка, что там скрывать, тоже должна была быть его достойна — он с детства неосознанно выделял только красивых девочек. И когда пришла пора, и одноклассники стали делиться на парочки и целоваться на переменках, он, ни минуты не сомневаясь, выбрал себе Эмму Вальберг. Это было очень естественно. Они и должны были быть вместе. Самый красивый мальчик в классе и самая красивая девочка.

А Ника Савельева… Стёпка иногда даже жалел её — невзрачная, веснушчатая, со слишком большим ртом и вечно выбивающимися из прически непокорными рыжими кудряшками. Жалел по-доброму, думая, как, наверное, плохо, когда тебе так не везёт с внешностью. Тут уж ничего не поделаешь.

С Эммой у них всё было хорошо, ровно. Они встречались, пока учились вместе. И Стёпа иногда даже думал, что так и будет у них ровно и хорошо всю жизнь. Но потом, стало как-то слишком ровно, настолько, что даже всё равно. И когда Эмма прямо перед выпускными экзаменами сказала ему, что теперь, когда она попытается пойти в юридический сектор, как и её родители, а он, Стёпка будет учиться на врача (а Стёпка никогда и не скрывал, что пойдёт по стопам своего отца), им, наверное, лучше расстаться, потому что дальше встречаться будет не сильно удобно. И Стёпка с удивлением понял, что согласен с Эммой. И даже не расстроен. Так, слегка царапнуло что-то по самолюбию, но как-то вскользь, неглубоко.

Он уже начал присматриваться к Свете Кириенко, первой красавице их группы в учебной части, и даже назначил ей свидание в парке, на которое она, не раздумывая, согласилась, как в его жизнь внезапно ворвалась Ника Савельева.

Тогда он невольно стал свидетелем ссоры своей бывшей одноклассницы с её парнем. Это потом он узнал, что зовут его Кирилл Шорохов, да и вообще, много чего о нём порассказали, и сама Ника в том числе. А тогда это был просто какой-то смазливый парень, с которым Ника сначала о чём-то напряженно говорила, прижавшись спиной к стеклянной стене на окраине парка, а потом он услышал, как парень вспылил, прокричал ей что-то обидное, даже послал к чёрту. И ушёл развязной походкой, сунув руки в карманы. А Ника осталась одна и, думая, что никто её не видит — расплакалась. Так горько, совсем как маленькая. И Стёпке стало её жалко.

Света почему-то не пришла (он потом узнал, что она просто не смогла, её задержал преподаватель), и Стёпа решил утешить свою некрасивую и несчастную одноклассницу. Просто по-человечески ободрить, поддержать. Ни о чём таком он, конечно же, не думал. Его собственное свидание сорвалось, делать ему всё равно было нечего, и он, в попытке отвлечь Нику от неприятностей, стал нести какую-то ахинею, попытался её рассмешить и даже пригласил к себе домой, где они проговорили почти весь оставшийся день. И к концу этого дня Стёпка вдруг поймал себя на мысли, что перестал её жалеть, спотыкаться взглядом о веснушки, которые раньше, по его убеждению, её сильно портили, и посмотрел на неё совсем другими глазами.

Оказалось, что красота может быть и такой. Не броской и яркой, почти совершенной и правильной, как у Эммы или Светланы, а тихой, хрупкой, не видной с первого взгляда. Он с удивлением обнаружил, что любуется и её веснушками, и скачущими по плечам кудряшками. В этой неправильной красоте было своё особенное очарование, и Стёпке вдруг захотелось, чтобы эта удивительная девушка, которую он раньше считал дурнушкой и даже жалел, стала его.

Поначалу всё шло хорошо. Ника сразу открылась ему, не кокетничала, как многие красивые девушки, не играла с ним в глупые игры и не скрывала, что он ей нравился. Их роман развивался очень стремительно, она просто взяла и вошла в его жизнь, в его душу, заняла там почти всё. Заполнила целиком. И очень скоро Стёпка забыл, как он жил, когда в его жизни не было этой смешной девочки — её звонкого смеха, похожего на рассыпающуюся трель колокольчиков, её серых глаз, спокойных, как гладь океана, когда на него падают лучи солнца, отражаясь в волнах миллиардами искорок.

А потом вдруг всё изменилось…

Стёпка повалился на кровать, даже не сняв ботинок, не заботясь о том, что помнёт брюки и рубашку. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что отцу такое бы точно не понравилось, но мысль эта мелькнула и пропала, потому что в голове была только Ника и сегодняшний бестолковый день. Он закрыл глаза и попытался вытолкнуть эти воспоминания из себя, но они, покружившись, снова возвращались, заставляя его раз за разом переживать каждую минуту, каждую секунду, и он опять оказывался там — в залитой солнцем гостиной Савельевых. Рядом с ней и одновременно так далеко от неё.

Сначала он убеждал её отдать найденный дневник Ледовского его отцу, уцепившись за эту идею, как за спасительный якорь. Так бывает — мир вокруг тебя рушится, а ты загадываешь какую-нибудь ерунду, буквально первое, что приходит в голову, и связываешь с этой ерундой и жизнь, и смерть, и любовь, которая словно в насмешку складывается как карточный домик, а ты всё повторяешь: вот если это сбудется, то, что я загадал, то тогда… то непременно…

Стёпка загадал дневник.

— Ник, я всё-таки не понимаю, почему ты не хочешь, чтобы мы показали этот дневник моему отцу. Мы же сразу хотели это сделать, — бубнил он, злясь на самого себя за свою неумную настойчивость.

А она, кажется, совсем не слушала. Стояла к нему спиной, чертя пальцем на оконном стекле непонятные фигуры. И чем больше он говорил, тем быстрее скользил по стеклу её палец, выписывая на нём круги и зигзаги.

Где и когда они свернули не туда?

Ведь всё же было хорошо, очень хорошо. Они много смеялись, целовались, и… не только целовались. А потом…

Потом погиб её отец. И Ника сразу же замкнулась, стала чужой. Стёпка её понимал — конечно, такое горе, она переживает, и ей не до него. Надо просто подождать, быть терпеливым, внимательным. Она отойдёт, оттает, время, оно лечит. И Стёпка был терпеливым и внимательным, старался всегда находиться рядом, как мог пытался отвлечь её от мрачных мыслей, разъедающих её изнутри, как чёрная ржа. И, может быть, ему бы это в конце концов удалось. Если бы не Шорохов, который появился и спутал все карты.

Стёпка до сих пор не знал, как относится к этому парню. Если бы ему задали прямой вопрос, нравится ли ему Шорохов, Стёпка уверенно ответил бы: нет, конечно! И это был бы честный и прямой ответ. Очень прямой, потому что в действительности всё было гораздо сложней.

В первый раз, если не считать ту случайную встречу в парке, Стёпка увидел Кира в тот день, когда убили Вериного деда. Он тогда даже не очень-то и напрягся. Посчитал, что Шорохов, еле-еле окончивший семь классов, работающий медбратом в больнице, куда его устроили совсем недавно и понятно почему, никакой ему, Стёпке Васнецову, не соперник. Он прикинул все вводные и не без облегчения понял, что обходит Шорохова по всем статьям — начиная от внешних данных и заканчивая умом, целеустремленностью и перспективами. Смешно даже сравнивать. Понял и расслабился, ведь всё казалось простым и очевидным. Напрягся он потом.

Кир появился на пороге Никиной квартиры внезапно, и с Никой что-то произошло. После смерти отца она жила словно по инерции — что-то делала, говорила, двигалась, всё ещё повинуясь тому толчку и тому заряду, который был в ней до той страшной даты, а тут вдруг в ней как будто перещёлкнули тумблер, и она наконец-то ожила. Стала понемногу приходить в себя. И, как бы Стёпка не отгонял от себя эту мысль, причина была именно в Шорохове — необразованном, развязном, с дурными манерами и лексиконом гопника. Который к тому же был непроходимым идиотом и сам делал всё, чтобы испортить то, что, возможно, ещё оставалось между ним и Никой — хамил, нарывался, ляпал какие-то глупости. И всё же…

Стёпка хорошо помнил тот вечер, когда они отправили Шорохова за дневником генерала. Как раз очередь дежурить у дверей квартиры Рябининых выпала Нике, и это ей Кирилл передал дневник. Они все сидели у Савельевых, братья Фоменко играли в шахматы, Марк готовился пойти сменить Нику на дежурстве, а он и Вера задирали Полякова, который забился в угол и без своего защитника Шорохова выглядел совершено потерянным. Долгий, томительный вечер. А потом появилась Ника. Злая, растрёпанная, с красными пятнами на щеках. Она сунула дневник Марку, а сама, схватив Веру за руку, куда-то поволокла ту вглубь квартиры. Он тогда не выдержал — пошёл за девчонками, но в Никину спальню, куда та затащила Веру, войти не решился. Стоял, как дурак, и слушал, как Ника зло рассказывает Вере про этого идиота Шорохова, который вышел отдать дневник в один трусах.

— Это ещё ничего не значит, — Вера неуклюже пыталась оправдать Кирилла.

— Да, конечно. Светскую беседу он с ней вёл. В одних трусах!

В Никином голосе звучала не только злость и не только ревность, хотя и этого было достаточно. Боль — вот что услышал Стёпка. Боль и… любовь.

Может быть, поэтому, когда Шорохов наконец-то явился — не сразу и, чёрт его знает, что там действительно было у него с той горничной, — Стёпка не стал его задирать. Не из-за него. Из-за неё.

Все эти мысли и воспоминания крутились у Стёпки в голове, пока он лежал у себя в комнате, уставившись в потолок. Откуда-то из глубины квартиры слышался мамин голос. Значит, она ещё не ушла. Наверно, говорила с кем-то по телефону.

Стёпка нащупал рукой фотографию, которая так и лежала рядом, на кровати, взял её в руки, поднёс к лицу и чуть ли не застонал. Что ж всё так бестолково получается? И сам он в итоге повёл себя не лучше, чем Шорохов. Такой же идиот. И к тому же самовлюблённый болван.

…С его доводами отдать дневник генерала его отцу Ника согласилась совершенно неожиданно.

Он всё бубнил, убеждал её, приводил доказательства, понимая, что она не слушает, что она сейчас не с ним, а где-то в другом, своём мире, и даже не сразу понял, что она сказала. Продолжал говорить, всё ещё цепляясь за абсурдную мысль, что, если она согласится с ним, это всё исправит, абсолютно всё.

— Стёпа, я же уже сказала. Давай отдадим, — повторила она. — Если тебе так хочется, то отдадим.

И он резко замолчал — понял, что ничего исправить уже нельзя. Ника отдалялась от него всё дальше и дальше, а он ничего не мог с этим поделать. И то, что они всё ещё были вместе, и она позволяла ему себя обнимать и терпела его поцелуи (именно что терпела), ничего не меняло. Всё катилось под откос.

А потом пришла эта девица.

Он ведь даже не сразу понял, кто это. Когда по квартире разнеслась мелодичная трель звонка, и Ника вспыхнула, просияла, сбросив с себя ледяную изморозь, и тут же сорвалась в прихожую, первой мыслью было, что это Шорохов. Заявился собственной персоной. И только потом, услышав женский голос, надежда в его груди снова вспыхнула, и он, не отдавая себе отчёта, поплёлся в коридор.

Девушка, с которой разговаривала Ника, была ему незнакома. Но она настолько инородно смотрелась здесь, что Степан в нерешительности застыл на пороге, забыв об элементарной вежливости и уставившись на незнакомку. Она была вроде и миленькая, но какая-то вульгарная, в короткой юбке и яркой блузке, вызывающе обтянувшей пышную грудь. Девица улыбнулась, обнажив ровные зубки — очень белые и мелкие, делавшие похожей её на маленького хищного зверька.

— Я не понимаю, почему он сам… и почему тебя, — Ника, словно не замечая подошедшего Стёпку, продолжила разговор.

— Да просто всё. Ему же сюда не попасть, допуска нет, а у меня есть. И вообще, если ты мне не веришь, то вот, смотри, — девушка сунула что-то Нике в руки, и Стёпка увидел, как лицо Ники недоумённо вытянулось.

— Что это? — вмешался он.

— Да вот, — Ника растерянно протянула ему свою фотографию и обернулась к девице. — Откуда она у тебя?

Девица замялась, бросила взгляд на Стёпку, но потом, видимо, решила продолжить:

— Я же говорю, он сам мне её дал. Для подтверждения. И сказал, что будет ждать тебя на том заброшенном этаже…

— Ника, кто это? — он опять перебил девицу.

Стёпка ещё не понимал, в чём дело, но внутри уже поднималась смутная тревога. Эта неожиданная гостья ему не нравилась, и даже не потому что она была чужой, хотя и это тоже.

— Это Лена… Лена Самойлова.

Сначала он подумал, что за Лена Самойлова, а потом вдруг заработали в мозгу шестерёнки, потянулись ниточки, раскручивая клубок, в котором было всё — и глупая ревность, и тоска, и подозрения, за которые было стыдно самому, — и все это вело к одному человеку, который за эти несколько дней успел ему изрядно осточертеть.

— Так это Шорохов её к тебе прислал? — сказал, как ударил, потому что Ника покраснела, залилась краской и даже слегка отшатнулась от него. — И чего? Побежишь к нему?

Девица испуганно уставилась на него, потом на Нику, на хорошеньком личике что-то промелькнуло, чуть косенькие глазки быстро забегали.

— Он просил, чтобы ты одна пришла, так надо, — торопливо заговорила она, обращаясь только к Нике.

— Ну, конечно, ему так надо.

— Стёпа, перестань, пожалуйста, — Ника дотронулась до его плеча, но он резко дёрнулся, сбрасывая её руку.

— Ты вообще отдаёшь себе отчёт, куда он тебя зовет…

— Стёпа, — Ника укоризненно покачала головой. — Понимаешь, Лена сказала, что Кирилл, что он кое-что знает о…

— Вообще-то он велел никому не говорить, — встряла девица.

— Разумеется! Тайное свидание на заброшенном этаже. Среди грязи и гор мусора. Романтика!

— Ну знаешь! — вспыхнула Ника и, повернувшись к девице, вдруг сказала решительно. — Пойдём, Лена.

Стёпка опешил.

— В смысле? Ника, ты серьёзно? Пойдёшь куда-то? С этой?

— Да пойду.

Её слова, произнесённые тихо, но твёрдо, решили все. Подвели черту. Жирную черту под их отношениями.

— Ну что ж, — он понимал, что выглядит глупо, но всё же не удержался от обидного. — Скатертью дорожка.

И, развернувшись, быстро зашагал по коридору прочь, подальше от её квартиры, зло сжимая в кулаке фотографию, которую он ей так и не вернул.

— Стёпка, — мама опять заглянула в его комнату. Увидела, что он валяется на кровати прямо в ботинках, и укоризненно покачала головой. — Хорошо, отец тебя сейчас не видит.

Он резко поднялся, сел, и Никина фотография плавно упала на пол, прямо маме под ноги. Мама наклонилась, подняла, грустно улыбнулась и, пройдя в комнату, присела рядом.

— Поругались?

— Нет, — буркнул он.

— Эх, Стёпка, Стёпка, — мама взъерошила его волосы, и разом стало легче. — Бедный мой мальчик.

— Ты на работу сейчас? — Стёпка поспешил перевести разговор на другое.

— Да. Поздно сегодня буду. И папа тоже, скорее всего. Он весь день сегодня на пятьдесят четвертом. Совсем уже себя загнал, — на мамином лбу прорезалась тоненькая морщинка, но она быстро согнала её, улыбнулась. — Ну я пошла тогда. А ты не грусти.

У дверей мама ещё раз обернулась.

— И сходи, пожалуйста, поешь.

…Мамины шаги стихли в коридоре, и Стёпка вдруг понял, что он успокоился. Больная ревность, терзающая его душу, чёрная, эгоистичная, отпустила его, и на смену пришёл страх. Ника! Куда она пошла? И с кем? С какой-то сомнительной девицей. А он, как дурак, её отпустил. Приревновал и в своей идиотской ревности забыл, как это может быть опасно.

Стёпка вскочил с кровати, ещё не подумав, куда он пойдёт, но уже понимая, что происходит что-то неправильное, и надо срочно что-то делать, куда-то бежать. Потому что какое, к чёрту, свидание? На заброшенном этаже? Это вообще где?

Ум лихорадочно заработал, перебирая в памяти все места в Башне, куда бы эта чёртова Лена могла позвать Нику.

Шестьдесят девятый! Точно!

На этом этаже, Ника рассказывала, они с Шороховым прятались от людей Литвинова. Скорее всего так оно и есть. Именно о нём они могли сказать: «тот этаж». И она опять пошла туда. Господи, а ему как туда добраться? Ну на лифте, разумеется, а потом? Стёпка почти не бывал на нижних ярусах, и, тем более, на заброшенных этажах и плохо себе представлял, куда идти. Но оставаться на месте он тоже не мог. Смутная тревога, скрутившая душу, неожиданно пришедшая в голову мысль, что эта Самойлова работает на Рябинина, который убил генерала и, кто знает, может, и самого Савельева, фотография ещё эта откуда-то (Стёпка покрутил её в руках и сунул в карман) — всё это явно неспроста. И, значит, надо действовать и немедленно.

Он сорвался с места и ринулся прочь из квартиры.

Глава 26. Ника

— Кир. Кирка…

Вышло совсем жалобно, по-детски. Губы тряслись, не слушались, было страшно — за себя, за него… просто страшно.

Он лежал на боку, со связанными за спиной руками, с кляпом во рту, и первое, что она подумала: он мёртв, живые так не лежат — странно вытянув шею, неподвижно, вывернув ноги, как поломанная кукла, которую со всего размаха швырнули об пол, в груду мусора. Но потом он зашевелился, застонал, его длинные, пушистые ресницы едва заметно вздрогнули.

— Кирка, — она наклонилась над ним, коснулась пальцами его разбитого лица. Кровь на лице ещё не успела запечься, глаз с правой стороны почти заплыл, чёрные волосы прилипли ко лбу, и было непонятно — от пота или от крови.

Сколько Ника уже находилась здесь — пять минут, десять? Она не знала точно, потому что время остановилось, застыло ровно с того момента, когда её втолкнули сюда, особо не церемонясь, с силой ударив кулаком между лопаток. Сначала она ничего не видела, потом различила непонятный силуэт в углу, подумала, что это куча тряпья или мусора, и только потом вдруг дошло — резко, что она даже вздрогнула — что это человек, а ещё спустя какое-то время, когда глаза попривыкли к темноте, и она на карачках подползла к неподвижно лежащему телу, она поняла — это он, Кир.

Хотя теперь, наклоняясь над ним и бережно касаясь его лица, его волос, она думала, что догадалась об этом раньше, сразу же, как увидела — нет, ещё раньше. Ещё когда…

Он слабо завозился, застонал, по лицу пробежала судорога, и она неожиданно отпрянула, непонятно чего испугавшись. Потом поняла, что он пытается сесть, не видя никого и ничего вокруг, избитый и обессиленный, но всё равно пытается, странно выгнувшись, помогая себе ногами и опираясь на связанные за спиной руки. Поняла и кинулась к нему. Помогла приподняться, прислонила его к стене, вспомнила вдруг про кляп — грязную тряпку, вставленную ему в рот, обругала себя и принялась осторожно вытаскивать её. Она видела, как скривилось от боли его лицо, но всё равно продолжала тянуть эту тряпку, повторяя то ли вслух, то ли про себя: «потерпи, ещё чуть-чуть» и страстно желая взять себе хотя бы часть этой боли.

— Кир, — прошептала она, и он, наконец разлепив левый глаз (правый так и остался закрыт), уставился на неё, сначала непонимающе, как будто она явилась к нему откуда-то из странных фантазий и снов, а потом всё понял, дёрнулся, по лицу пробежала гримаса — смесь улыбки и отчаяния, и он что-то сказал, вернее попытался сказать, слабо зашевелив разбитыми, запёкшимися губами.

— Молчи! — приказала она ему, но он не послушался. Завозился, опять пытаясь что-то произнести.

На этот раз она поняла, что — руки! Ну, конечно! Быстро кивнула и аккуратно отодвинув его от стены — он старательно помогал, — принялась развязывать тугой, плохо поддающийся узел.

Верёвка, которой его связали, была грубой, прочной, а узлы были затянуты так крепко, что никак не поддавались. Она силилась поддеть хоть какой-то из узлов ногтями, но у неё не получалось.

— Там, — произнёс он и замолчал.

— Что там? — она вскинула голову. — Что, Кирка?

— Там… кусок… пластика…

Она поняла его. Принялась, ползая на коленях, искать, шаря перед собой руками, не обращая внимание на то, что острая бетонная и пластмассовая крошка, которой был усеян пол, больно впивается в ладони. Наконец нашла то, что он имел в виду — кусок пластика, острый, с зазубренным краем.

— Перережь, — снова сказал он, и она, быстро кивнув, принялась за работу.

Сначала ничего не получалось, пластик соскальзывал, елозил по верёвке, не причиняя ей никаких видимых повреждений, потом она приноровилась, нашла удобный угол, заработала острым краем с утроенной силой, помогая второй рукой, натягивая веревку и очень стараясь, чтобы остриё не соскочило, не задело руку Кира. Она полностью сосредоточилась на работе. Когда она уставала, то откладывала заточку в сторону и накидывалась на ненавистный узел, ломая ногти, силясь ослабить, развязать, освободить. И когда ей уже стало казаться, что она не справится и так и будет всю оставшуюся жизнь тереть неподдающиеся волокна куском пластика, дело вдруг сдвинулось с мёртвой точки, пошло-поехало, и скоро верёвка была перерезана, точнее перетёрта в труху и упала с его рук.

Всё это время Кир молчал, только тяжело дышал, и Нике почему-то казалось, что каждый вздох отдаётся в его теле страшной болью. И лишь когда она его освободила, он с облегчением стал растирать запястья, повернул к ней своё невозможное, неузнаваемое от побоев лицо и проговорил хрипло:

— Как?

И тут же закашлялся, надсадно, сотрясаясь всем телом.

— Господи, Кирка, что они с тобой… — проговорила Ника, почувствовав острое желание обнять его, прижать к себе, как-то облегчить ему боль, но побоялась, что только сделает хуже, и так и осталась сидеть перед ним на коленях, всё ещё сжимая кусок пластика в помертвевших от напряжения пальцах.

— Ничего… Ты откуда тут? Ника? Как им…

— Ко мне пришла… эта твоя… ну, Лена, горничная, которая…

Ника смешалась, вспомнила, как эта развязная девица заявилась к ней в квартиру и представилась, нагло глядя в глаза: «Я — Лена Самойлова, мы с Киром Шороховым встречались, может, слышала?». Тогда вместе с недоверием, страхом и беспокойством Нику охватило и другое чувство — колючая ревность, которая вцепилась в неё обеими руками, и как Ника не пыталась потом стряхнуть её с себя, нет-нет, да и прорывалась ехидной, злой насмешкой сквозь ворох других важных мыслей — об отце, который, может быть, жив, и о Кире, который где-то ждёт её, зачем-то ждёт… Она спускалась по заброшенной лестнице за этой девушкой, казавшейся ей такой взрослой и — чего уже себя обманывать — красивой, и когда та оборачивалась, проверяя, идёт ли Ника следом, и бросала на неё быстрый чуть прищуренный взгляд, Нику охватывало странное и совершенно неуместное чувство, и вопрос — а ведь у этой девчонки было что-то с Киром, с её Киром — навязчивым молоточком звучал в голове. И вспоминался тот эпизод, когда они похищали дневник, и Кир высунулся из квартиры Рябининых в одних трусах.

Сейчас всё это показалось ей таким далёким и неважным, хотя прошло не больше получаса, с того момента, как Лена, остановившись на каком-то этаже (Ника не догадалась вести отчёт, но думала, что примерно тридцатый), приоткрыла тяжёлую металлическую дверь, кивнула ей головой, приглашая последовать за ней, а потом…

Ника заговорила, рассказывая Киру, как оказалась тут.

— Зачем ты пошла за ней? — он даже не спросил, а выдохнул, протяжно и отчаянно. — Ну, зачем, а?

В его голосе Ника услышала столько страдания, что закусила губу, чтоб сдержать слёзы.

— Она сказала, что ты зовёшь.

— Ника, ну это ж…

— Погоди, — она торопливо перебила его. — Она сказала ещё, что ты что-то знаешь про папу. И что просил срочно прийти. Я теперь понимаю, что она соврала, да? Просто… ей надо было, чтобы я пошла за ней, как дура… а на самом деле…

— Ник, послушай, — Кир аккуратно положил свою руку на её ладонь.

Откуда-то сверху пробивалась тоненькая полоска света, которая падала прямо на них, и она разглядела красные, страшные следы от верёвки на его запястьях — они как будто намертво въелись в кожу.

— Я должен тебе кое-что сказать. Она не совсем соврала. Потому что… Павел Григорьевич жив.

— Нет, — она покачала головой, не сводя с него ошеломлённого взгляда, и повторила. — Нет, Кир. Нет.

Она продолжала качать головой, не потому что не верила — она боялась поверить ему. Почему-то слова Лены Самойловой воспринимались легче, и, когда та убеждала её, уставившись в лицо немигающими раскосыми глазами, ловко вплетая в беглые, рассыпающиеся камушками фразы слова об отце и о Кире — двух людях, занимающих так много места в Никиной жизни, Ника не то, чтобы верила, скорее разрешала себе надеяться на чудо, понимая при этом, что эта девушка может соврать и даже, наверно, врёт.

Но в том-то и дело, что Лена эта могла врать, а Кир… Кир не должен. Но если он так говорит, а это неправда…

— Это правда, — тихо сказал он. — Прости, я не мог сказать тебе раньше.

…Говорить ему было тяжело, Ника слышала, как дрожал и то и дело обрывался его голос, временами он почти шептал, иногда заходился в кашле, сплёвывал кровавую слюну, бормотал «Ника, извини», словно это имело какое-то значение, и опять продолжал свой длинный и невероятный рассказ.

— Они не велели тебе говорить. Литвинов и… Павел Григорьевич. Я хотел… Ника, я правда хотел…

В глазах Кира колыхалась мольба и отчаяние и что-то ещё, непонятное. И она поняла. Он просил прощения. Вот так, неуклюже и нескладно, пытаясь сложить слова в корявые фразы, которые были не о том и не про то. И в этом был весь Кир. Который, не задумываясь, бежал в ночи чёрт знает куда, наплевав на себя и забыв про опасность, бежал спасать человека, который едва его терпел (а Ника знала, что отец его едва терпит — не дурочка, всё ведь видела), рисковал, тащил на себе по лестнице три десятка этажей вверх, искал какого-то доктора, уговаривал, убеждал, злился, ругался… наверно, ругался. А вот красиво и правильно сказать не умел. Только смотрел и хлопал ресницами. Вернее, сейчас даже хлопать и смотреть толком не мог — просто поднял на неё разбитое в кровь лицо и повторял, едва шевеля непослушными, разбитыми губами: «я хотел, правда, хотел».

Ника не выдержала. Чуть привстала на коленях, подалась к нему и очень бережно приложила свои губы к его губам, просто коснулась, чуть задержавшись, и, наверно, из всех поцелуев, которые были в их коротких жизнях, этот был самый нужный. И самый правильный.

— Значит, так было надо, — она снова села перед ним. — Папа хотел меня защитить, и он знал… — она запнулась. — Он знал, что я выдержу. А ты — молодец. Ты…

— Да никакой я не молодец, Ника, — по лицу прошлась гримаса боли. — Я — придурок, который вечно лажает. Всегда. Во всём. Я тебе не сказал, а отцу своему сказал… случайно. Потому что он пропуск нашёл у меня… Павла Григорьевича пропуск… случайно…

Она поймала себя на мысли, что слушает его и улыбается. Сидит, запертая в этой вонючей дыре, из которой им, скорее всего, уже не выбраться, и улыбается. Потому что ни с одним человеком, из тех, кого она знала, не могло произойти ничего подобного. Ни с правильной Верой, ни с шебутным Марком, ни с умным Лёней Фоменко, ни со всё понимающим Митей, ни со Стёпкой… а вот с Киром… с Киром запросто.

Он увидел её улыбку и осёкся.

— Кирка, такое с каждым может случится, — соврала она, но он только покачал головой. Ника решила не настаивать, но сказала. — А то, что Константин Георгиевич узнал, где папа, это даже хорошо.

— Хорошо?

— Ну да. Величко — папин оппонент, конечно, но папа всегда говорил, что Константин Георгиевич предан Башне, и он никогда не сделает ничего, что могло бы навредить Башне и людям. Они с папой заодно, хоть и цапаются вечно. А теперь, когда речь идёт о такой важной вещи, как АЭС, тем более, он должен быть рядом.

Про станцию Кирилл рассказал очень путанно. Когда он вскользь упомянул об этом в первый раз, Ника даже подумала, что ослышалась, но потом из не сильно связного рассказа стало что-то вырисовываться. Она, конечно, сама до конца не понимала всего, откуда АЭС и зачем, но чувствовала, что это что-то серьёзное, и по значимости может даже сильнее, чем покушение на отца. Ника вспомнила, как он в последнее время часами зависал на телефоне, разговаривая с Маратом Каримовичем — она тогда не придавала этому большого значения, но теперь всё постепенно становилось на свои места. И бесконечная усталость отца, и его замотанность, и ощущение, что всё разом навалилось на него, а он держится из последних сил, разве что чуть больше сутулясь — всё это было потому, что отец взял на себя такую ответственность, которая под силу далеко не каждому. Но её отец мог. Он, наверно, всё мог.

— А ты знаешь, кто эти люди? Ну, те, кто нас схватили, — внезапно задала она вопрос, невольно вспомнив тех двоих, которые выскочили откуда-то из-за спины, едва они с Леной прошли пустую будку КПП и оставили позади разломанные турникеты, преграждающие путь в заброшенный цех. Она тогда так перепугалась, что мало что соображала. Того, кто скрутил её саму, больно заломил руки за спину, она не видела — в памяти остался только запах, тошнотворный, резкий и ощущение мокрой от пота ладони, накрывшей её забившийся в крике рот. А вот второй… Второй держал Лену, но смотрел при этом на неё, смотрел, не отрываясь, и в его узких глазах на широком и плоском бугристом лице Ника увидела странную, никак не вязавшуюся со всей этой ситуацией радость — звериную, похотливую, грязную. Она даже толком не понимала, что это, но сердце неприятно зашлось и не столько от страха, сколько от тоски, которая давит и закручивает в тугой узел внутренности. Глаза не отпускали её, и Ника упала в них, как в страшную бездну, обещающую даже не смерть, а что-то страшнее смерти, хотя Ника и не понимала что.

— Татарин и Костыль, — ответил Кир. — Это они тогда стреляли в Павла Григорьевича. И убили всех тех, кто был там, на станции. Но они исполнители, а главный у них мужик такой, невнятный. Я не знаю, как его зовут, хотя… они его, кажется, называли Антоном Сергеевичем. Я его уже видел однажды. Помнишь, когда мы с твоим отцом пошли туда, где были люди на карантине? Ну, после того, как… Он там был. Твой отец его точно знает.

Ника попыталась вспомнить тот день. Они спустились на закрытый этаж, там были люди, много людей. Кто-то плакал. Папа чётко раздавал указания… Нет, никакого Антона Сергеевича она не помнила, ей было не до этого. Ника покачала головой.

— Нет, Кирка, я не помню. А что им надо? Они тоже знают, что папа… Они поэтому?

— Ник, я дурак, — горько сообщил Кир. — Я только потом понял, что я снова лоханулся. Они не знали, что Павел Григорьевич жив, не могли знать. Может, догадывались… А этот, мужик, он спросил: «Где Савельев?», а я, вместо того чтобы промолчать, брякнул, что ничего им скажу. И он тогда заржал. Понимаешь? Я снова налажал… И теперь они не успокоятся, пока не выбьют из меня правду.

«Выбьют из меня», — от этих слов Ника содрогнулась. Выбьют — это не метафора, не красивое выражение для усиления впечатления. Они же в прямом смысле будут её выбивать. Уже выбивали. Да так, что на нём живого места не осталось. Она часто задышала, пытаясь справиться с охватившей её паникой.

— Бедный мой, — прошептала она, едва слышно. Но Кир услышал. Посмотрел на неё с какой-то странной тоской.

— Да что теперь-то… теперь придётся всё им выложить…

— Что-о-о? — Ника дёрнулась и даже вскочила. — Как выложить?

— Так, выложить, — Кир устало прислонился к стене. — Неужели ты думаешь, что я позволю, чтобы они и с тобой…

— Кир, ты что? Нельзя ничего говорить! Ты что, не понимаешь, зачем они хотят знать, где он? Чтобы убить его! Ты не бойся, я выдержу…

— Выдержишь? Ты понимаешь, что они с тобой сделают? — почти выкрикнул Кир.

Ника понимала. Она видела, что они сделали с Киром. Конечно, она совсем себе не представляла, каково это. Её никогда не били. Ни разу. По большому счёту она и боли-то никогда сильной не испытывала, если не считать случайные детские ссадины и порезы по неосторожности. Она понятия не имела — как это, когда тебя избивают. И как её тело отреагирует на это. Но одно она знала точно — она выдержит. Боль — не самое страшное, и она справится…

— Нет, ты не понимаешь! Ты не понимаешь, Ника! — Кир даже попытался встать.

— Я выдержу, Кир, — твёрдо сказала она.

— Я не выдержу! Я! Я не смогу смотреть, как они тебя…

— Я справлюсь. Меня, конечно, никогда не били…

— Да они тебя не только бить будут, дура! — в сердцах выпалил Кир. Ему наконец-то удалось встать, он смертельно побледнел, но всё-таки выпрямился и теперь стоял напротив неё. — Ника! Очнись! Не только бить!

— А что ещё… — начала Ника и осеклась. Потому что поняла, что ещё… Вспомнила глаза этого, плосколицего, в которых мелькнул похотливый интерес. Вспомнила руки того, второго, бесцеремонно ощупывающие её тело, пока он тащил её сюда.

Она охнула и задохнулась. От ужаса и отвращения. И даже, кажется, почувствовала снова запах того отморозка, его грубые, жёсткие ладони на её груди.

— Теперь ты понимаешь? — Кир смотрел на неё в упор. — У нас просто нет другого выхода.

— Мы всё равно не должны ничего говорить, — тихо и твёрдо произнесла Ника. — Даже если…

Её голос дрогнул, сорвался. Она испугалась, что заплачет, разревётся, как маленькая, но сейчас, именно сейчас, плакать нельзя.

Перед глазами встало смеющееся лицо папы.

Это было после первой, проведённой в школьном интернате недели, трудной, мучительной, наполненной новыми людьми и новыми знакомствами, иногда не самыми приятными. Ника сообщила отцу, что больше в интернат она не пойдёт, потому что там всё плохо.

— …и ещё имя у меня дурацкое, — нахохлившись, твердила она, вспомнив, как на перемене какой-то мальчик больно толкнул её, так, что она упала на коленки, и крикнул громко, на весь коридор: ника-дурника, под одобрительный гогот других мальчишек. — И кто только меня так назвал?

— Я назвал, — папа присел рядом и ласково притянул её к себе.

— Ты? — ей почему-то стало особенно обидно.

— Я, — серьёзно подтвердил папа. — А знаешь, что означает имя «Ника»?

Она замотала головой, уставившись на него.

— Победа. Была такая древнегреческая богиня. Богиня Победы. И я всегда знал, что если у меня будет дочь, то она непременно будет победительницей.

— Папочка, — прошептала она едва слышно. — Им меня ни за что не сломить. Ни за что. Вот увидишь.

— Ника, — Кирилл всё-таки услышал её шепот, хотя и понял его по-своему. — Ника, ты не понимаешь. Они…

Она шагнула к нему, обняла, уткнулась лицом в плечо. Его рубашка была влажной — то ли от пота, то ли от крови, Ника не хотела думать от чего именно. Сквозь мокрую материю она чувствовала его тепло, ощущала, как его бьёт дрожь.

«Он боится, — внезапно поняла она. — Не за себя боится. За меня. Мой бедный, избитый Кирка. Да почему всё так-то? Почему?».

— Послушай, — он заговорил хрипло, торопливо. — Дай мне тот кусок, ну, ту заточку. Где она? Я попробую… Они не знают, что я могу. Я попробую внезапно… Кинусь… Ты беги. Вдруг выйдет? Я смогу задержать их, наверное… ненадолго. Если очень быстро, то…

Ника представила, как он будет биться за неё. До самой смерти будет. Измученный, едва стоящий на ногах, кинется с жалким обрубком пластика на двух или даже трёх вооружённых мужчин. Отнимут пластик — будет драться голыми руками, зубами грызть. Глаза наполнились слезами. Она не стала возражать ему, доказывать, что это невозможно, что он не сможет… Да он и сам всё понимал. Замолчал, тяжело дыша, прижимая её к себе, всё крепче и крепче, хотя наверняка морщился от боли…

— Должен быть выход, — тоскливо простонал он. — Послушай, я попробую с ними договориться. Если они тебя отпустят, то я им всё выложу. Им же надо знать, где твой отец? Значит, они могут пойти на сделку. Мы придумаем что-нибудь, обязательно. Пусть они сначала тебя выпустят, а тогда я им уже…

— Кир, ты же знаешь, что нас убьют. В любом случае — убьют, — прошептала Ника.

— Нет. Меня убьют, но ты… Ника, мы можем попытаться. Ты должна жить! — почти выкрикнул он.

— Я люблю тебя, — вдруг сказала Ника. Сказала неожиданно для себя. Она не думала никогда об этом, не пыталась сформулировать, что именно она чувствует. Слова пришли сами. И она знала, что это — правда. Она его любит. Всегда любила. С тех пор, как они прятались от людей дяди Бори на шестьдесят девятом, и потом, когда у них было несколько недель тихого, безмятежного счастья, и после их глупой ссоры, когда они наговорили друг другу всякой ерунды, и даже когда она была со Стёпкой. Она всё равно любила Кира. Стёпка — он хороший, добрый, надёжный. Замечательный. Вот только он не был Киром.

— Я не позволю, Ника. Они ничего с тобой не сделают. Ты должна жить. Мы что-нибудь придумаем, — бормотал Кир в каком-то отчаянном помешательстве.

Он сейчас думал только о ней. Не о своих обидах, не о том, как спастись самому. Он думал только о ней. И это и было самым лучшим и правильным ответом на её признание. Нике не нужны были его слова. Его боль, отчаяние, желание вытащить её любой ценой, даже ценой своей жизни — вот, что было красноречивее тысячи слов.

— Почему, Кир? Почему так… быстро? — она всё-таки разрыдалась. Слёзы, уже давно бывшие наготове, хлынули из глаз, мешаясь с его кровью на рубашке.

Его руки неловко заскользили по её волосам, ласково и успокаивающе, а потом он осторожно оторвал её от себя, взял в ладони лицо — она почувствовала его шероховатые, горячие пальцы, заглянул в глаза.

— Ну что ты? — он смахивал её слезы, но они всё равно продолжали бежать непрерывным потоком. — Ну что ты, Ника, пожалуйста, не надо… Ника…

И они стали целоваться. «Как в последний раз», — пронеслась в голове избитая фраза. А, может, и вправду, в последний. Сколько там им осталось: несколько часов, несколько минут? Наверно, очень страшных часов или минут, чудовищных, омерзительных, а дальше пустота, и всё равно… всё равно она была счастлива. Почти счастлива.

Она случайно задела какую-то рану или ссадину, Кир вскрикнул. Она оторвалась от него, участливо посмотрела в его глаза. Точнее, в глаз — второй так заплыл, что даже не открывался. И там, в глубине она увидела наконец то, что хотела увидеть всё то время, пока они были вместе. Это был другой Кир, нет, тот же, такой же, её Кир, но всё равно другой. Повзрослевший, что ли. Не мальчик, эгоистичный и дерзкий пацан, а настоящий мужчина. Сильный, смелый, взявший на себя ответственность за неё и собирающийся защищать. Биться. До последнего вздоха. Она почти задохнулась от нежности, вглядываясь в его обезображенное лицо — жуткое, хоть в фильме ужасов показывай, но всё же — самое прекрасное лицо на свете.

— Я так и не дочитал ту книгу, — вдруг произнёс он.

От неожиданности Ника потерялась. Какую книгу? О чём он?

— Ну ту… твою книгу, — он увидел её замешательство и пояснил. — Помнишь, ты мне говорила, что она твоя самая любимая? «Два капитана». Я почти уже дочитал, совсем немного осталось. Думал, сегодня закончу.

— Кирка, — Ника не нашлась, что сказать, просто смотрела на него и даже, кажется, улыбалась.

— Чем там хотьзаканчивается-то? Всё же хорошо, да? — с какой-то детской надеждой спросил он.

— Конечно, всё хорошо, — подтвердила Ника.

— Почему в книгах всегда всё хорошо, а вот в жизни… В жизни — всё плохо… У нас всё плохо… Получается, в книгах врут?

— Нет, Кир, не врут, — Ника замотала головой и заговорила, пытаясь убедить его в обратном, с такой горячностью, словно не было у неё сейчас ничего важнее того, чтобы объяснить именно это. — Не врут. Там всё правда. И неважно, как закончилось, понимаешь. Остались ли жить герои или погибли. Не в этом дело. Главное, что они смогли выдержать испытания достойно. Остаться людьми — честными, порядочными. Не предать тех, кто доверился им. Несмотря ни на что, понимаешь?

— А ты думаешь, что если бы Санька… Ну, если бы он… Если бы при нём пытали Катю, то он бы смог? Не предал бы?

Нике захотелось засмеяться — господи, ну какой он мужчина, мальчишка же. О чём он сейчас думает? Но потом посмотрела в его лицо и вдруг поняла о чём. И ещё поняла, как это важно для него.

— Не предал бы, — серьёзно и очень уверенно ответила Ника. — И ещё, Кирка, знаешь что? Мне кажется, что ты очень похож на него, на Саньку Григорьева…

Глава 27. Борис

«Что там Анна говорила про альтернативное правительство, которое мы с Пашкой перетащим к ней в больницу? Как в воду глядела. Вот тебе почти весь Малый Совет в полном составе», — Борис беззастенчиво разглядывал всех присутствующих. Он сидел на краю больничной кушетки, чуть поодаль от остальных, и тень, падающая на него, не давала разглядеть выражение его лица. Да всем было и не до этого. И Мельников, и Величко почти не отрываясь, смотрели на Павла, слушали его, а Павел… Борис перевёл взгляд на друга и снова почувствовал восхищение.

Павел как-то сразу, чуть ли не с первой минуты, как стартовал их импровизированный Малый Совет, вышел на первый план. И это случилось так естественно, что Борис даже не успел уловить момент, когда на смену скрывающемуся раненому узнику пришёл властный лидер — глава Совета. Вот, значит, какой он, Савельев, когда ведёт свои заседания. Как родился в этой должности. Бориса кольнула зависть.

А ведь и Олег Мельников, как всегда с иголочки одетый, с привычным выражением лёгкого пренебрежения на красивом лице, и массивный Величко, для которого Анна распорядилась принести кресло из своего кабинета, были далеко не простыми людьми, и очень часто именно за ними оставалось последнее слово, но здесь, сейчас они оба безоговорочно признавали в Павле лидера. Не без небольшого сопротивления, но всё же признавали. Борис невольно подумал, что, если бы тогда его план сработал, и место главы досталось ему, смог бы он так же подчинить себе этого зубра Величко? Вот уж не факт. А Павел смог. И сейчас эти два властных мужика, в дорогих костюмах, сидели напротив бледного, похудевшего Савельева, облачённого в больничную одежду, не самого лучшего, надо признать, качества — обычные светло-серые штаны и такая же рубашка, — и слушали его с почтением и явным уважением.

Савельев негромко говорил — раскладывал перед Мельниковым и Величко все их умозаключения. Борису эти разговоры уже оскомину набили, он знал всё, что скажет Павел, а потому за речью друга не следил — думал. И эти думы его тревожили.

Вот взять того же Константина Георгиевича — силён мужик. А ведь для него не только воскрешение Павла стало сюрпризом, он и его, Бориса, тут увидеть не ожидал. Однако взял себя в руки в считаные секунды и теперь внимательно слушал Савельева, лишь изредка скользя по Литвинову оценивающим взглядом. Что, списал меня со счетов, старый лис? Похоронил? А я, тут, с вами. Хотя… с вами ли?

Эта неприятная мысль и раньше приходила Борису в голову. Разумеется, приходила. Но он гнал её, отметал, заслонял другими, более важными на тот момент думами. А сейчас она снова выползла, эта тревожная мысль, и точила его изнутри. Ведь по сути, что поменялось? Пашка его простил? Пашка-то, может, и простил. Но его друг, хоть и глава Совета, а всё же не единоличный диктатор. И решение суда по нему никто не отменял. А исходя из этого чёртова решения получалось, что Литвинов так и остался преступником, заслуживающим смертной казни. Справедливо заслуживающим. И даже если Павел за него, и эти двое тоже встанут на его сторону, да хоть весь Совет — есть ещё люди, больше миллиона простых людей, для которых Борис Литвинов — воплощение зла. Это Пашка сейчас как долбаный Феникс вылезет из подполья и займёт принадлежащее ему по праву место. А ему, Борису, что делать? Продолжать сидеть тут, у Анны? Прятаться всю жизнь?

С Павлом они это не обсуждали, Борис нарочно не поднимал мучившую его тему — боялся. До сегодняшнего утра они с Савельевым были примерно равны — оба мертвы для мира, оба вынуждены скрываться. Но сейчас всё стремительно менялось. Савельев уверенно возвращался на положенное ему место, а он… Что они будут делать с ним?

Борис встал с края кушетки и по привычке принялся расхаживать по комнате, но тут же поймал тяжёлый взгляд Павла, послушно остановился, встал у стены, сложил руки на груди. И только потом понял, что беспрекословно подчинился Савельеву, одному его взгляду. Понял и не смог сдержать горькой усмешки.

И снова внутри зашевелились демоны, которые ещё со школы ему нашёптывали — ты, Боренька, всегда второй. А первый — это он, Пашка Савельев. И что бы ты ни делал, как бы ни старался, всё равно он всегда будет немного впереди. И даже Анна будет всегда смотреть на него по-особенному. Да и остальные тоже.

Вот взять того же Мельникова. Сидит на стуле в непринуждённой позе, словно не в тайном помещении больницы на сходке заговорщиков присутствует, а на светском рауте время коротает. Лицо, как обычно, непроницаемое, неподвижное, время от времени смахивает длинными пальцами несуществующие пылинки с отглаженного костюма, брезгливо морщится. И слушает Павла, внимательно слушает. А уж кому, как не Борису, знать, как Олег ненавидит Савельева. Ещё с тех времен, когда Мельников фактически возглавил подполье, которое чуть ли не сам и организовал. И которое он, Борис, негласно курировал, помогая и спонсируя Анну с её больницей. Да Олегу только безупречные манеры не позволяли плеваться и материться при одном упоминании Пашкиного имени. И что теперь? Сидит и слушает, как миленький.

Или Величко. Ещё в том, старом Совете, не было у Пашки непримиримее оппонента, чем Константин Георгиевич, каждый раз сцеплялись, на каждом заседании затевали нескончаемые споры. А вот к нему, к Борису, Величко всегда испытывал что-то похожее на слабость. Симпатизировал. Борис это чувствовал. И тем не менее, когда настало время принимать чью-то сторону, Константин Георгиевич выбрал вовсе не его, Литвинова, а Савельева. Снова Савельева. Несмотря ни на что, несмотря на все их противоречия, на явную неприязнь. Вот как так у Пашки получалось?

Борис помотал головой, отгоняя эти мысли — чертовски нехорошие мысли. Даже где-то подлые. Он понимал — поддайся он сейчас этому чувству ревности и всё. Уйдёт что-то, то светлое, правильное, живущее в его душе с самого детства. Забытое, но почти возродившееся сейчас, спустя десятилетия в этом ненавистном укрытии, которое они с Пашкой делили на двоих. Ну уж нет, теперь Борис не поддастся. Он выстоит, не даст поднять голову тем старым демонам, отравившим их дружбу.

«Это Пашка борется с внешними врагами, со Ставицким, Рябининым. А у меня своя война, — внезапно понял Борис. — И эта война идёт внутри меня».

Павел тем временем закончил. Обвёл всех усталым взглядом. Последним он посмотрел на Бориса, задержался чуть дольше, и его губы тронула, нет, не улыбка, скорее намёк на неё. И что-то такое промелькнуло в его серых суровых глазах — тёплое, даже детское, и это придало Борису сил. Помогло изгнать распоясавшихся демонов. Загнало, пусть и не навсегда, но всё же достаточно глубоко, чтобы они сейчас его не тревожили.

— М-да, — первым подал голос Величко. — Удивили вы меня, ребята. Признаться, уже не думал, что кто-то сможет меня так удивить. Я что угодно мог предположить, но не ваш неожиданный альянс воскресших.

— Ну, извините, Константин Георгиевич, — Борис не удержался, взял шутливый тон. — Простите, что не померли.

— М-да, — ещё раз протянул Величко, посмотрел по очереди на Павла и Бориса, даже слегка усмехнулся, но тут же стёр эту усмешку с лица, стал серьёзен. — Стало быть, вы тут пришли к тому же выводу, к которому пришёл и я. То есть, мы, — он покосился на Мельникова.

— Видимо, да, — сказал Павел. — Олег нам рассказал про ваш разговор. И ещё, Константин Георгиевич. Спасибо вам.

— За что это?

— За поддержку, которую вы оказали Марату. Если бы не ваша помощь, могло бы произойти непоправимое.

— Ну, я, может и старый уже и чего-то не понимаю, но я точно не самоубийца. Руфимов мне всё очень доходчиво объяснил, особенно про последствия, которые нам грозят, если мы вовремя не запустим станцию. Но ты же понимаешь, Павел Григорьевич, что долго мы так не продержимся. Я оголил и обескровил весь свой сектор, и это неизбежно скоро вылезет наружу. Всё скоро вылезет наружу. Уже слишком много людей посвящено. Мы не сможем это долго скрывать. Ни от людей, ни от тех, кто сейчас играет против нас.

Борис отметил это «против нас», мысленно выдохнул и даже поаплодировал Пашке. Перетянуть Величко на свою сторону, да ещё так, что он говорит «нас» — это дорогого стоило. Ему, Борису, в своё время это так и не удалось.

— Да, времени мало, — согласился Савельев. — Считайте, его у нас почти совсем нет. Но мы теперь знаем того, кто стоит за всем этим. Надеемся, что знаем.

— Ставицкий, — Величко не спрашивал, утверждал. — Вот ещё один сюрприз. Старею я, что ли. На него я в последнюю очередь бы подумал. Я и всерьёз-то его не воспринимал, думал, что ты, Павел Григорьевич, своего родственничка в Совет пропихнул.

— Так и было, — признал Павел. — Ставицкого я выдвинул только потому, что он мой родственник. Просто он случайно подвернулся мне под руку. Хотя теперь я уже сомневаюсь, было ли это случайностью. Но всё указывает именно на него.

— Да, облапошил нас твой родственничек. А какой убедительный типаж. Робкий, вечно всего стесняющийся, с очками этими нелепыми. Я ведь когда вдову того несчастного инженера слушал, всё никак поверить не мог. Думал, совпадение. Мало ли у кого есть привычка очки свои всё время протирать. Ведь это Ставицкий ту диверсию нам организовал, Барташова подкупил. И не мне вам объяснять, что бы было, если бы его план сработал. Выходит, что он давно готовился, Ставицкий. Расшатывал лодку, как только мог. И бюджет этот. И документ, который вы якобы с генералом готовили… Хотя тут они, пожалуй, перегнули палку. Перестарались. В бюджет я бы ещё мог поверить, но в то, что вы с Ледовским замыслили такое…

— А я Ставицкого ещё со смерти Кашина стал подозревать, — встрял Мельников. — Уж больно вовремя тот помер. Для Ставицкого вовремя. Да и именно он тогда с ним рядом находился. А потом похожая смерть Ледовского, но тут меня Рябинин с толку сбил.

— Да, Рябинин, — Величко поморщился. — То, что Рябинин заодно со Ставицким — это очень плохо. По сути, это меняет весь расклад, причём не в нашу пользу. Каким бы Рябинин не был слабым и трусливым — за ним армия. Вся эта отлаженная смертоносная машина, созданная старым генералом. И противопоставить этому нам пока нечего. Что думаешь, Павел Григорьевич? Кого будем бросать на вооруженных солдат? Инженеров Руфимова? Моих работяг? Или врачей Олега со скальпелями?

Шутка у Константина Георгиевича вышла невесёлая, никто не засмеялся. Савельев бросил быстрый взгляд на Бориса, и тому не нужно было растолковывать, что стояло за этим взглядом. Армия и Рябинин были ахиллесовой пятой, путали все карты, делали игру не просто опасной, а смертельно опасной.

— А что за охрана там на АЭС? — Величко негромко побарабанил пальцами по столу. — Марат сказал, там вооруженная команда. Она кому подчиняется?

— Мне, — нехотя признался Павел.

Величко замолчал и с интересом посмотрел на Савельева.

Борис со своего места внимательно следил. Когда Павел впервые рассказал ему про отряд, охраняющий АЭС, и про полковника Долинина, который находился в непосредственном подчинении Савельева, Борис искренне недоумевал, почему Пашка так упорно не желает воспользоваться этим. Достаточно было связаться с Долининым, чтобы получить верную и надежную охрану и с её помощью вернуться на законный трон, с которого его низвергли — всё лучше, чем прятаться в больнице у Анны, где их могли в любой момент прихлопнуть, как мух в банке. Но Павел в этом вопросе стоял насмерть. Нет и всё. У Долинина другая задача. Более важная. Гораздо важней, чем жизнь Павла Савельева. Борис не сразу это понял, далеко не сразу. Будь он на Пашкином месте, он бы воспользовался этим не задумываясь, а Пашка нет, и, когда до Бориса наконец-то дошло, почему, опять пришло осознание того, что он проиграл — вчистую проиграл дураку и идеалисту Савельеву.

Почему-то вспомнились уроки истории Иосифа Давыдовича, про прежние войны, которые вела Россия — старое, забытое и полустёртое название страны, осколками которой они все являлись, и которую они не помнили и не могли помнить, хотя их учитель не уставал повторять, что этого забывать нельзя, это корни, то, что крепко держит человека на земле. Вспомнились рассказы о героях, которые закрывали грудью дзоты и бросались на колонны врагов в горящих самолётах. Стояли насмерть там, где нельзя ни выжить, ни уцелеть. Умирали от голода в блокадном городе с красивым названием Ленинград. Писали на шершавых камнях непокорённой крепости «Умираю, но не сдаюсь». Разве все эти люди, о которых им рассказывал их старый учитель, не любили жизнь? Любили. Ещё и как. Может, даже больше, чем кто-либо другой. Но за их жизнями и их смертями стояло нечто большее, чем жизнь и смерть отдельного человека — за ними стояли другие люди, жизни этих людей, страна, земля и само будущее человечества. До Бориса это дошло только сейчас, а Пашка понимал, всегда понимал и не только. Он был сам из той породы, из тех, которые идут и закрывают грудью дзот.

— Полковник Долинин, который командует отрядом, охраняющим АЭС, — медленно начал Павел, ни на кого не глядя, упрямо наклонив светлую голову. — Подчиняется непосредственно мне. Он один из тех людей, кто в курсе секретного протокола про АЭС. Разумеется, он подчинялся и генералу Ледовскому, тот тоже про это знал. Но после смерти Алексея Игнатьевича мы с Володей… с Владимиром Долининым приняли решение не передавать информацию про АЭС Рябинину. Причин было несколько. Во-первых, Рябинин был не утверждён в должности главы военного сектора, во-вторых, я ему не доверял, ну и в-третьих, что самое главное, Марат уже запустил работы на АЭС, а потому мы решили, что лучше пока не впутывать в это дело лишних людей. Судя по тому, что происходит сейчас, Долинин так и не поставил Рябинина в известность после моей гибели, а это говорит о том, что Володя и сам не сильно ему доверяет. И правильно делает.

— Я примерно понимаю, почему ты не связался с Долининым и не сообщил ему о том, что ты жив. Работы на АЭС продолжались, значит, полковник Долинин свою задачу выполнял исправно, — Константин Георгиевич поёрзал в неудобном кресле. — Но что тебя сдерживает теперь?

— Всё то же, — устало вздохнул Павел. — Мы не должны ни в коем случае доводить дело до вооружённого столкновения. В охране АЭС задействовано не очень много человек, если я не ошибаюсь, в смене стоят всего шестеро, но даже если укрепить охрану, это мало поможет — людей у Володи в любом случае меньше, чем у Рябинина. При таком раскладе шансов у нас немного, а значит, будут жертвы. Много жертв. И не забывайте про АЭС — сейчас любая неосторожность, и всё пойдет прахом. Все десятилетия борьбы людей за существование в этой Башне — всё накроется медным тазом.

— Жертв, конечно, хотелось бы избежать, — согласился Величко. — Вот только как? Ведь как только станет известно, что ты, Павел Григорьевич, выжил, у Ставицкого выхода не останется, как пойти на открытое столкновение. Не дурак твой кузен, раз первым делом военных под себя подмял. Наверняка он готов и к такому повороту.

— Я к тому и клоню, что рано мне ещё на свет божий вылезать, — криво усмехнулся Савельев. — Рано. Надо хотя бы дождаться, чтобы Марат физический пуск начал. Начнёт, там уже можно будет, а так… Потому я и прошу, Константин Георгиевич, помоги сейчас Марату, людьми, техникой… сегодня это приоритет. Остальное подождёт. Выправим потом.

— Да не волнуйся ты так, Паша, — Величко, казалось, в первый раз за столько лет назвал Павла не по имени-отчеству, а вот так, даже не по-дружески, а по-отечески. — Не волнуйся. Выдюжим. Но нам бы тогда надо подумать, как получше твоё подполье здесь организовать. Чтоб ни одна крыса не пронюхала. Напрасный риск нам сейчас не нужен. Кто вообще в курсе этого вашего подпольного убежища? Кроме нас четверых и этой… Бергман?

— Ещё трое, — после слов Величко Павел слегка приободрился, словно тяжёлый груз с плеч упал. — Те двое пацанов, которым я и обязан жизнью, и медсестричка.

— Двое пацанов и медсестричка? — Величко усмехнулся. — А знаете ли вы, откуда меня сдёрнули на наше импровизированное совещание? Я ведь, когда твоё, Олег, сообщение получил, вёл весьма увлекательную беседу с одним очень занятным парнишкой. Сыном одного из мастеров ремонтного цеха. У него, можете себе представить, обнаружился твой пропуск, Павел Григорьевич. И ещё пару часов, и я бы на вас и без Олега вышел. А звали того парнишку…

— Шорохов, мать его, — Павел выругался.

А Борис не выдержал, расхохотался. Нет, ну что за пацан — ходячее недоразумение. Пропуск-то у него откуда взялся? Да уж, теперь ему точно надо от Савельева подальше держаться. Никакие прошлые заслуги не спасут.

— Хорошо ещё, что этот парень мне попался, — продолжал Величко, явно наслаждаясь произведённым эффектом. — А ведь на него могли выйти люди Ставицкого.

— Где он сейчас? — спросил Павел.

— Дома, я надеюсь. Если у него есть хоть капля мозгов, то будет сидеть тихо.

— Это если есть. Но, боюсь, что с мозгами у этого идиота не очень. Что ж я его сразу-то не придушил? — Савельев посмотрел на Бориса.

— Ну, может, потому что этот парень, как ты правильно заметил, жизнь тебе спас, — усмехнулся Литвинов. — И думаю, что, Константин Георгиевич, при всём моём уважении, насчёт двух часов это вы погорячились. Уверен, что Шорохов молчал бы, как партизан времён Второй мировой войны. С мозгами у него, действительно, не очень, но вот отваги и упрямства — хоть отбавляй.

— Хорошо, если так, — ответил Величко. — Ну а теперь нам надо подумать, как организовать наше подполье. Как держать связь и всё остальное, пока Руфимов внизу под охраной людей Долинина делает своё дело.

— Надо, — Павел сел за стол, привычным жестом придвинул к себе бумаги, схватился за карандаш. И, обернувшись к Борису, быстро скомандовал. — А ты там, Боря, чего стенку подпираешь. Садись давай, сейчас все вместе думать будем…

Глава 28. Ставицкий

— Раз, два, три, четыре… — Пашка начал отсчёт, отвернувшись к стене, и Серёжа быстро метнулся по коридору вглубь квартиры, подальше от своей спальни, где остался брат, и от столовой, откуда раздавались голоса взрослых и мелодичные переливы музыки — тётя Лена снова села за фортепьяно.

«В этот раз Пашка точно меня не найдёт», — радостно подумал Серёжа, проскочил мимо кабинета дедушки Арсения и, замирая от собственной смелости, ввалился в спальню — безраздельное царство бабушки Киры. В эту комнату ему входить не разрешали, и за все свои шесть лет он был здесь всего три раза — два раза вместе с папой, и один раз — совершено случайно. Серёжа играл и как-то вдруг (он и сам толком не понял, как) оказался в спальне бабушки Киры. Его маленький, старенький грузовичок, которым Серёжа управлял, тихо изображая тарахтенье мотора, как показывали в кино, свернул из коридора в белоснежную бабушкину спальню, просторную, больше его детской и спальни родителей, с огромной кроватью из белёного дуба посередине. Увидев такое сказочное великолепие, Серёжа растерялся, забыл про свой грузовичок, бросив его у порога, и очарованный шагнул в комнату, заскользил ногами по светлому паркету, упёрся в круглый ковер, по центру которого стояла роскошная бабушкина кровать, и осторожно, с почти остановившимся сердцем, вступил на него, чувствуя, как его ступни утопают в мягком и воздушном, молочно-белом ворсе. Вокруг Серёжи кружилась тишина, и он, забыв обо всём на свете, принялся кружиться тоже, и тысячи маленьких серёж отражались в зеркальной глади белоснежного трельяжа, на матовом столике которого сверкали хрустальными гранями флаконы духов, белела нитка жемчуга и перламутрово переливались пузатые баночки с кремом.

За этим танцем его и застала бабушка. А потом появился папа и испуганная мама, которая подхватила Серёжу и унесла, крепко прижимая к себе. Его не наказали, но папа строго сказал вечером, что так делать не стоит, а мама, ласково поцеловав, попросила впредь играть только в детской. Этого оказалось достаточно, чтобы Серёжа понял, где находятся его границы в этом доме. Доме, который безраздельно принадлежал бабушке Кире.

Бабушку Серёжа побаивался. Она почти никогда не улыбалась, и её лицо из-за этого напоминало неподвижную маску. Ледяную, как у Снежной Королевы, из просмотренного недавно старого мультфильма. Бабушка действительно была похожа на ту мультяшную Снежную Королеву, и с тех пор, как Серёже пришло в голову это сравнение, он всё время боялся, что бабушка схватит его, запрёт в одной из комнат их огромной квартиры и заставит выкладывать слово «вечность» из пластикового конструктора.

Пашка, его старший двоюродный брат, тоже побаивался бабушки, Серёжа это видел. Потому он точно не решится искать его в её спальне. Ни за что на свете.

Серёжа ещё раз оглянулся и, осторожно ступая, на цыпочках, боясь, что его услышат и обнаружат здесь, прошёл в комнату, окинул взглядом стены, обитые шёлковыми обоями, бледно розовыми с едва заметными на них мелкими цветами, вдохнул сладко-терпкий аромат бабушкиных духов, не удержался — потрогал статуэтку, милую девочку-пастушку, аккуратно приподнимающую тонкими бледными ручками пышные юбки, и дойдя до кровати, улыбнулся самому себе. Серёжа предвкушал, как Пашка долго будет бродить по квартире, безуспешно пытаясь его обнаружить, потому что ни за что не догадается, что он, Серёжа — здесь. В самом сердце этого дома, куда могут входить только избранные. Серёжа снова улыбнулся и, преодолевая робость, мячиком закатился под кровать, чуть не потеряв очки, и приготовился ждать.

Минут через пять ему стало скучно. Откуда-то издалека доносились голоса гостей — бабушка часто собирала своих знакомых, в столовой накрывали большой стол, доставали салфетки — белоснежные, с тонкой затейливой вышивкой, очень красивую дорогую посуду — папа ему говорил, что это называется фарфор. Слово было незнакомое, но какое-то звонкое и загадочное, под стать тонким полупрозрачным тарелкам и чашкам, по краям которых струился золотой узор. В обычные дни обходились посудой попроще, хотя всё равно красивой, как и всё в бабушкином доме. Странно, не несмотря на то, что Серёжа родился и жил здесь, вместе с папой и мамой, никому из них даже в голову не приходило называть эту квартиру своей. Она была бабушки Киры и только её — великолепный, прекрасный и немного опасный волшебный замок. Замок Снежной Королевы.

Послышались шаги. Пашка? Неужели всё-таки решится и зайдёт? Серёжа сжался, притаился, зажмурил близорукие глаза, защищённые толстыми стеклами очков, даже дыхание задержал.

— И всё-таки, Толя, я тебя попрошу не так явно показывать свою неприязнь к сыну Лены, — Серёжа услышал ровный и спокойный голос бабушки и похолодел от страха. — Иногда это становится почти неприлично. Ладно ещё, когда мы в своём тесном кругу, но сегодня я пригласила очень нужных людей. И им совсем не обязательно знать про наши непростые отношения внутри семьи.

— Мне кажется, мама, я не перешёл за рамки вежливости, — Серёжа узнал отца и вжался в пол. Страшно даже представить, что будет, если его обнаружат. Бабушка точно заточит его в одну из многочисленных комнат и заставит собирать слово «вечность», как Снежная Королева заставила это делать того мальчика из мультика, Кая. А как Серёжа соберёт, если он и буквы ещё не все знает и читать толком не умеет.

— Ты на грани, Толя. Зинаида Юрьевна уже начала задавать ненужные вопросы. Тебе следует успокоиться прежде всего. Мне кажется, я учила тебя, что главное — это достоинство и выдержка, семья Ставицких должна быть всегда на высоте, мы не можем себе позволить опускаться до грязных скандалов и служить мишенью для сплетен.

— Ты прекрасно знаешь, мама, что я — не Ставицкий, — раздражённо бросил отец. Серёжа удивился, как это — не Ставицкий. Он же Ставицкий, и сам Серёжа тоже Ставицкий. Почему папа так говорит?

— Ты намного выше, чем Ставицкий. Ты — Андреев! — отчеканила бабушка. — И ты никогда не должен об этом забывать. А сегодня ты похож на недовольного брюзгу. Неужели так сложно потерпеть присутствие Павлика? Тебя никто не заставляет демонстрировать свою любовь к племяннику, просто будь сдержан. Да и Лену это задевает. Ей неприятно…

— Лене неприятно? А она подумала о том, как мне будет неприятно, когда выскакивала замуж за этого убийцу? Каково будет мне, тебе, отцу? Она об этом подумала? Да, да, мама, я знаю, — отец заговорил быстро, как он всегда делал, когда бывал сердит. — Она была мала и ничего не помнит. Но я-то, я помню. Всё помню. Разве такое можно забыть? Ты сама, мама, рассказывала, как долго потом я плакал во сне. Теперь, конечно, я не плачу, но знала бы ты, как часто я просыпаюсь в холодном поту, потому что вижу один и тот же сон. Всё время один и тот же. Как этот выродок Савельев стреляет в отца. Потом в маму. А потом медленно наводит пистолет на меня. И перед моими глазами нет ничего, только дуло пистолета — чёрное, как дыра в преисподнюю.

Серёжа слышал, как подрагивает голос отца. И ничего не понимал. Кто-то стрелял в дедушку Арсения и в бабушку Киру? И потом в папу?

— Толя, я всё это видела сама, собственными глазами. Не стоит мне напоминать. И тем не менее. Тебя же не заставляют терпеть Савельева. Ты прекрасно знаешь — этот дом закрыт для него, да он и сам не слишком рвётся, хоть на это хватает такта и воспитания.

— Зато меня заставляют терпеть его выродка!

— Это сын Лены. И он тоже наполовину Ставицкий. И на четверть Андреев.

— Да нет в нём ничего ни от Ставицких, ни от Андреевых — весь в папашу своего, душегуба, пошёл, что рожа, что глаза… плебей! И как Лена только могла?

— Прекрати. Мы все знаем, как и почему это вышло. И ты тоже сделал достаточно, чтобы эту ситуацию усугубить…

— Потому что она должна была знать, кто такой её муж!

— Довольно! — бабушка чуть повысила голос, и Серёжа ещё больше вжался в пол. — Ты не имел права говорить ей об этом. Всё должно было быть не так. Но теперь уж чего. А сейчас, Анатолий, я прошу тебя об одном — соблюдать приличия и особенно, когда в доме полно людей. Ещё не хватало, чтобы стали обсуждать, что в нашей семье — разлад. Я не позволю, Анатолий. Постарайся просто держать себя в руках. И пойдём к гостям. Не надо, чтобы наше отсутствие бросалось в глаза.

Бабушка и отец вышли. Серёжа немного расслабился, выдохнул. Хотя он ровным счётом ничего не понял. Какие-то пистолеты, наставленные на папу, и причём тут Пашка? Ведь это же о нём шла речь? Бабушка, да и тётя Лена всегда называли его Павликом, но сам Пашка как-то сказал Серёже, что ему не нравится это имя, и попросил называть Пашей. Потому что так Пашу зовёт его отец. Самого Пашкиного отца Серёжа никогда не видел — тётя Лена всегда приходила одна. Пашка говорил ему, что его отец — очень занятой, у него важная работа, он — инженер. Кто такие «инженеры» и чем они занимаются, Серёжа представлял смутно — он даже спросил про это у папы, но тот отмахнулся, пробормотал что-то презрительное, про нижние цеха, кажется.

— Вот ты где! А я знал, что ты сюда пошёл. Ждал просто, когда бабушка с твоим отцом выйдут. Я тебя нашёл. Вылезай.

Пашкино лицо неожиданно оказалось прямо перед лицом Серёжи. От удивления он ойкнул. Завозился, пытаясь вырваться из тесного пространства.

— Давай помогу, — Пашка протянул ему руку и осторожно вытянул его из-под кровати. — А очки твои где?

— Очки? — Серёжа схватился за лицо и только тут понял, что он без очков. Они, видимо, свалились, пока он прятался.

— Под кроватью, наверно, остались. Погоди, я их тебе достану.

Пашка юркнул под кровать, запыхтел. Серёжа стоял рядом, разглядывая Пашкины ноги, торчащие из-под бабушкиной кровати.

В глазах Серёжи его двоюродный брат был совсем взрослым. Ещё бы — старше на три года и уже школьник. Но Пашка никогда не задавался, не задирал нос и не делал вид, что ему с Серёжей скучно. Напротив. С приходом старшего брата Серёжина детская оживала — превращалась то в остров сокровищ, где орудовали ловкие и коварные пираты, то в непроходимые джунгли, то в неприступную крепость, со всех сторон осаждённую врагами.

Иногда Пашка рассказывал о школе. По его словам, выходило, что во всей Башне едва ли можно было отыскать место веселей и круче, чем школа — на переменах там можно было бегать по длинным коридорам, а в спортзале валяться и бороться на мягких матах. Серёжа плохо себе представлял, что значит бороться, но Пашка утверждал, что это здорово и классно, а Серёжа верил всему, что говорил его двоюродный брат. Но главное, в этой школе был сам Пашка, и мысль о том, что они будут чаще видеться, наполняла Серёжу радостью и надеждой.

Вообще, кроме Пашки в скучной Серёжиной жизни было не очень-то много развлечений. Он жил в большой квартире, но его мир ограничивался детской, родительской спальней (мама позволяла Серёже заходить к ней, пока отец отсутствовал), столовой, гостиной, да ещё парой комнат, куда Серёжа заглядывал, когда в доме собирались гости, и про него на время забывали. Болезненный Сережа в садик не ходил, и детей в его жизни почти не было, зато взрослых — хоть отбавляй. Они вели важные и непонятные разговоры, мало улыбались и редко смеялись, зато часто говорили о приличиях, достоинстве, произносили странные слова, значения которых Серёжа не знал. И только когда здесь появлялся Пашка, Серёжина жизнь взрывалась ярким фейерверком.

Пашка был неутомим на выходки и проделки. Он знал миллион игр и это были совсем не те скучные игры, в которые Серёжа играл с мамой или няней. Рассказывал кучу историй, и иногда Серёжа терялся, не понимая, где в этих историях заканчивается правда и начинается выдумка, но всё это был так интересно и так не похоже на его тусклую и вялую жизнь, что Серёжа хотел только одного, чтобы его старший брат всегда был вместе с ним. Всегда.

— Паш, — Серёжа увидел, как Пашка завозился, готовясь вылезти из-под кровати. — А кто такой «плебей»?

— Чего? — Пашка высунул сначала голову, потом руку с Серёжиными очками. — Вот твои очки. Бери.

Он протянул их Серёже, потом поднялся сам.

— Чего ты спросил?

— Кто такой «плебей»? Ты знаешь?

— Плебей? — удивился Пашка. — Это, кажется что-то из Древней истории. Мы ещё не проходили. А что?

— Папа сказал, что ты — плебей, — неожиданно выпалил Серёжа и тут же пожалел об этом. Пашка сжал губы, отвёл глаза. — Это что-то плохое, да?

— Да неважно! Пойдем, пока бабушка нас не засекла. И, кстати, теперь твоя очередь водить, — Пашка улыбнулся весело и открыто, и потащил Серёжу из бабушкиной спальни.

— Серёжа. Я собираюсь заказать обед. Может, поешь со мной? — в кабинет заглянула мама, его тихая, вечно стесняющаяся и извиняющаяся мама. — Ты совсем забыл про еду со своей работой, так нельзя, Серёжа.

Ставицкий помотал головой, загоняя вглубь воспоминания, внезапно накрывшие его здесь, в кабинете. Картинки из прошлого непрошено вторглись в сознание, вытеснив оттуда цифры, графики и новый проект бюджета, над которым он работал с утра.

— Нет, мама, некогда. Мне надо закончить.

Мама вздохнула, но спорить не решилась, вышла, прикрыв за собой дверь.

Почему он вспомнил сейчас про те события? Неужели совесть? Очень глупое слово. Какая, к чёрту, совесть? Он всё правильно сделал. И ни капли не жалел, что теперь, благодаря ему, его старший двоюродный брат (хотя он и не двоюродный вовсе, так, седьмая вода на киселе, правда, увы, их объединяет общий прадед — Алексей Андреев) теперь был мёртв. Туда ему и дорога. Он такой же плебей, как и его отец, Григорий Савельев, упырь и убийца. И никакая кровь Андреевых не в силах перебить это родство. Настоящий Андреев — только он, Сергей, по идиотскому стечению обстоятельств вынужденный носить чужую фамилию. А он, Пашка, всегда был Савельевым, сыном нищего Гришки с нижних этажей. Он только казался хорошим, честным, добрым. А на самом деле был другим.

Разбитая коленка больно саднила, но это беспокоило Серёжу куда меньше, чем горькое чувство стыда и обиды. Такое горькое, что у него аж скулы сводило, словно его опять заставили глотать противную микстуру, которой его пичкали с детства.

А ведь он так ждал, когда пойдёт в школу. Вспоминал с замиранием сердца Пашкины рассказы, представлял, как будет бегать на переменах, и никто не скажет ему: «Серёжа, не шуми, дедушка Арсений работает», воображал, что у него появится куча друзей, но главное — Пашка! Пашка будет приходить к нему в класс, такой взрослый, такой умный, разговаривать с ним на-равных, и все вокруг будет смотреть на Пашку Савельева и на него, Серёжу, и завидовать ему.

Но всё пошло не так, совсем не так. Хуже того — всё пошло совсем скверно. Одноклассники, особенно этот противный Димка Хохлов, крупный темноволосый мальчик, которого посадили с ним за одну парту, сразу же стали смеяться над ним, передразнивать его манеру постоянно протирать очки, называли дрищём, рохлей и мямлей, потому что Серёжа застеснялся, когда его спросила учительница, и не смог выдавить из себя ни слова. Весь день его изводили дурацкими и обидными шуточками, а Хохлов, которому, кажется, всё это доставляло особенное удовольствие, даже пинал его в зад ногами на перемене — не столько больно, сколько унизительно. Девчонки хохотали, показывая на него пальцами, а мальчишки, поглядывая на смеющихся девчонок, соревновались между собой в изобретательности — кто придумает прозвище пообиднее, кто толкнет побольней.

Когда их построили, чтобы вести в столовую, Хохлов выхватил у него рюкзак и нарочно вывалил всё прямо на пол, толкнул, отчего Серёжа упал и до крови разбил коленку, а пока Серёжа, превозмогая боль и обиду, ползал и на глазах всего класса собирал рассыпанные тетради и ручки, весело комментировал, вызывая бурное веселье среди остальных ребят. Так плохо Серёже не было ещё никогда — ему казалось, что все его ненавидят, презирают. Слёзы застилали глаза, мешали смотреть, очки запотели, он снял их, стал неловко протирать рукавом, вызвав у Хохлова ещё один приступ хохота. А когда Серёжа их снова надел, то увидел Пашку. И так обрадовался, что даже подскочил, приподнялся, выронил тетради, которые успел подобрать. Сейчас Пашка им покажет, и этому противному Хохлову, и мерзко хихикающим девчонкам. Он его защитит!

Пашка с группой одноклассников шёл по коридору к столовой, такой взрослый, большой. Он о чём-то увлеченно говорил своему приятелю. Поравнявшись с их классом, Пашка скользнул по нему равнодушным взглядом, узнал или нет — Серёжа так и не понял. Потому что Пашка быстро отвернулся и возобновил свой разговор. Ещё несколько секунд, и он с друзьями скрылся за дверью столовой.

— Эй, вы только посмотрите! Да он плачет, нюня! — заржал Хохлов.

Кажется, он говорил что-то ещё, злое, обидное, но Серёжа его уже не слышал. Он в немом изумлении смотрел вслед своему старшему брату. Который сделал вид, что его не узнал. И пытался понять, как так вышло? Почему?

Это неожиданное Пашкино предательство поразило Серёжу даже больше, чем издёвки Димки Хохлова. Настолько, что он совсем потерялся, и учительница вынуждена была отвести его к завучу, где они позвонили маме. Мама примчалась в школу и забрала его домой. Серёжа даже говорить не мог — только растерянно моргал, и из глаз непрерывно катились крупные слёзы, которые он не мог остановить.

Где-то в глубине квартиры разговаривали взрослые. Серёжа слышал резкий голос бабушки Киры — так она говорила, когда была чем-то недовольна, мягкий, обволакивающий (тётя Лена говорила: кошачий) бас деда Арсения, даже мамин голос, обычно тихий и почти неслышимый, и тот прорывался тоненькой струйкой. Потом голоса смолкли и послышался звон посуды — это накрывали ужин в столовой. Серёжа уткнулся в подушку и мечтал только об одном — умереть. Но он не умер, а просто заснул, а когда проснулся, рядом с ним сидел отец, и его крупная, широкая ладонь приятно тяжелела на Серёжином плече.

— Ну, рассказывай.

Отец говорил требовательно, но спокойно, не злился и не причитал, как мама, и, возможно, поэтому Серёжа собрался, сел на кровати и, повернув к отцу заплаканное лицо, начал говорить. Отец слушал, и чем дольше Серёжа говорил, тем холодней становились его ясные, голубые глаза, рассыпались злыми льдинками, но почему-то Серёжа не испугался — он понял, что эта злость направлена не на него.

— А он… Пашка… он видел меня, папа! Видел, но прошёл мимо!

— Пашка? Какой Пашка?

— Ну наш Пашка.

— Савельев? — зачем-то уточнил отец.

— Ну да. Он шёл в столовую и видел, как Димка… как они все. А ведь он же мой брат!

— Брат? — по лицу отца пробежала злая гримаса. — Да нет, Серёжа, он тебе не брат.

— Как это, не брат? — Серёжа так удивился, что даже, кажется, на мгновенье забыл про свою обиду.

— Так, не брат. Родственник, да, но не такой уж близкий, как…

Отец сделал паузу, словно раздумывая, стоит ли ему продолжать, потом, видимо, решился.

— Вот что, Серёжа. Ты уже взрослый и имеешь право знать. То, что я тебе сейчас расскажу — об этом не стоит никому говорить. Ты потом поймёшь, почему.

— Это тайна? — прошептал Серёжа.

— Тайна, — отец улыбнулся, но как-то совсем невесело, а потом без всякого перехода спросил. — Ты знаешь, кто такие Андреевы?

— Это… — Серёжа замялся. Что-то в этой фамилии было знакомое, где-то он слышал…

— Не знаешь, я так и думал, — отец покачал головой, но, поймав Серёжин виноватый взгляд, тут же продолжил. — Что ж… совсем неудивительно. Эти сволочи сделали всё, чтобы стереть память о нас.

— О нас?

— Послушай, Серёжа. Ты знаешь, что когда-то не всю нашу землю покрывал океан, были участки суши, достаточно большие, чтобы люди жили на ней. Но когда стало понятно, что катастрофы не избежать, нашлись несколько людей, самых лучших, успешных и богатых, которые и построили нашу Башню и тем самым спасли миллионы жизней от неминуемой смерти. И самым главным был твой прадед — Алексей Андреев. Это ему обязаны жизнью все без исключения, все, кто живёт здесь. Ему, а не какому-то там Ровшицу, которого теперь прославляют на каждом углу.

Серёжа заворожённо слушал. Конечно же, он знал Ровшица — в Башне все знали. Он устроил мятеж, и теперь у них всё стало по справедливости. Это всем известно. Но тогда получается, что… Отец, угадав невысказанный вопрос, снова усмехнулся.

— Сейчас говорят, что это было справедливое восстание. На самом деле — это было разбойное нападение, кровавый переворот. И Ровшиц, он — бандит, упырь, и все, кто был с ним, кто служил ему, они тоже кровавые упыри. Они убили твоего прадеда, моего деда. И ещё они убили моих родителей. Кирилла и Лилию Андреевых.

— Но бабушка Кира…

— Она моя тётя, а не мама. Хотя ей я благодарен. Она заменила мне мать и не только. В тот страшный день, когда убили моих настоящих родителей, меня должны быть убить тоже. Но она убедила их, этих, что я — её сын, поэтому меня и не тронули. Мне тогда было даже меньше, чем тебе. Но я всё помню. И помню, кто именно убил моих родителей. Это сделал Савельев. Отец твоего так называемого брата.

Отрывистые, нервные слова мешались с болью и злостью. На какой-то момент Серёже показалось, что отец не выдержит, вскочит и начнёт крушить все вокруг. Его переполняла ненависть, плескалась в синих холодных глазах, клокотала в груди.

— Он — чудовище, этот Савельев. И сынок его такой же. Если бы не они, не Ровшиц со своими прихвостнями, всё, что есть в Башне, по праву принадлежало бы нам. Нам с тобой. Потому что мы — наследники Андреевых. И ты, Серёжа, никогда не должен забывать об этом. Ставицкие — хорошая и славная фамилия, но ты — не Ставицкий. Ты — выше. Ты — Сергей Андреев. И не случись той бойни полвека назад, я бы сейчас сидел во главе правительства, и у нас было бы всё самое лучшее. Всё! А не жалкие крохи, которые некоторым из нас удалось сохранить. Ты должен знать это, Серёжа. Должен!

— Но Пашка…

— Ты сегодня убедился, кто такой этот… — отец проглотил обидное слово, но Серёжа догадался — выродок. — Он — Савельев. Сын убийцы твоего деда. И мне горько, что нам приходится терпеть их. Но, ничего. Я верю, что однажды справедливость восторжествует. И мы с тобой получим то, что принадлежит нам по праву рождения. Потому что мы — Андреевы. Помни об этом, сын.

И Серёжа помнил. Всё своё детство помнил. И юность тоже. И потом, работая простым клерком в финансовом секторе, тоже не забывал. Он научился скрывать свои чувства и мысли. Прятаться под маской щуплого, застенчивого Серёжи Ставицкого. Научился доброжелательно общаться сПавлом, заискивать перед начальниками, такими же плебеями, как и большинство вокруг. Но он всегда знал, кто он на самом деле. Единственный прямой наследник Алексея Андреева, на чьи деньги в основном и была построена Башня. Его Башня. И как мечтал отец, однажды всё вернется. Потому что мир, в его самом гармоничном проявлении, основан на правилах, и у каждого человека — своё место. И место это, вне всякого сомнения, определяется происхождением. Даже то, что ненавистный Савельев, сын убийцы, стал членом Совета, а потом и вовсе подмял под себя всех и пролез на самый верх, даже это подтверждало его теорию — всё-таки Павел Савельев был на четверть Андреев. Но всего лишь на четверть, а прямой потомок — он, Серёжа. И ему осталось совсем чуть-чуть. Тем более, теперь, когда Савельев мёртв, убит… Хотя какое это убийство? Скорее уж справедливое правосудие.

— Да свершится справедливость, даже если мир погибнет, — пробормотал Серёжа давно вычитанную где-то и так понравившуюся ему фразу, латинский афоризм, и повторил её, но уже на латыни. — Fiat iustitia, et pereat mundus.

— Серёжа, тут к тебе Юра пришел, — к нему снова заглянула мать, мягко улыбнулась. — Может быть, мы вместе все пообедаем?

— Некогда, мама. Пригласи его, пожалуйста.

Ставицкий встал из-за стола, потянулся, разминая затёкшие плечи, собрал в папку разбросанные бумаги.

— Проходи, Юрочка. Давно ты к нам не заходил. Как Наташа? Передавай ей привет. Может быть, зайдете в гости? Оленьку я давно не видела…

— Спасибо, Лариса Федоровна, непременно передам Наташе. Всё дела, дела… — пробасил Рябинин, проходя в кабинет.

— Спасибо, мама, — сказал Сергей, посмотрел на неё, и она, повинуясь его взгляду, послушно скрылась за дверью, оставив их с Рябининым наедине.

Глава 29. Ставицкий

— Серёж, у нас проблемы, — начал Юра, едва за матерью закрылась дверь.

Он перестал сдерживаться, и на его лице отчётливо проступило беспокойство, даже нет, не беспокойство — беспокойство было слишком мягким определением того, что увидел Сергей. Паника. Вот верное слово. И паника эта читалась в Юриных покрасневших глазах, в дёрганых движениях, в резком запахе пота, к которому примешивался крепкий запах алкоголя. Сергей слегка поморщился. Три часа дня, а Рябинин уже…

Первое, что пришло в голову — волнения в энергетическом секторе. День сегодня выдался заполошным, с утра доложили, что внизу в цехах и ниже, в вотчине энергетиков, замечены какие-то передвижения. Это было нехорошо, всё, что так или иначе было связано с Савельевым, даже с мёртвым Савельевым, Ставицкого тревожило. Пришлось напрягать Юру, чтоб он двинул своих вниз — разобраться. Неужели и тут всё запорол?

— Что-то в энергетическом? — Сергей поднял глаза на запыхавшегося красного Рябинина.

— В энергетическом? — светлые Юрины брови недоумённо поползли верх. — А-а-а, нет!

Он махнул рукой.

— Там всё под контролем.

— Что значит, под контролем? — уточнил Сергей.

— На нулевом уровне велись какие-то работы, сейчас всё остановили до выяснения, уровень по периметру оцепили. Охрану обезвредили.

— Охрану?

— Военный отряд. Остался ещё со времён Савельева… Серёжа, я ж как раз почему пришёл…

— Погоди, Юра, не торопись, — Ставицкий встал со своего места. Рябинин раздражал его своей торопливостью, суетностью, неприятной манерой говорить, проглатывая концы фраз. Всё это мешало сосредоточиться. Если проблема в энергетическом урегулирована, тогда какого чёрта Юра вламывается к нему среди бела дня? Сергей подошёл к краю стола, переложил зачем-то бумаги из одной стопки в другую, потом сказал мягко, стараясь за этой показной мягкостью скрыть своё раздражение и неприязнь.

— Садись, Юра. Садись, — и, дождавшись, когда Рябинин втиснется в кресло, продолжил. — Если в энергетическом всё в порядке, зачем ты пришёл прямо ко мне? Мы же договорились, что пока не достигнем нашей цели, мы не афишируем ни наше родство, ни нашу дружбу. Совсем не обязательно, чтобы у кого-то появился повод думать, что нас связывает что-то большее, чем просто членство в Совете. Иначе могут сложить два и два. Мельников вот, кажется, уже подозревает что-то.

Сергей запнулся о фамилию Мельникова. Олег Станиславович был проницательным, даже слишком, в этом ему не откажешь. Ещё недавно Сергей гордился тем, как изящно устранил Кашина. Никому бы и в голову не пришло не только заподозрить его, Сергея, в убийстве, но и вообще посчитать смерть главы финансового сектора насильственной. Почти никому. Кроме этого позёра Мельникова. Который не просто заподозрил, но и ещё озвучил свои подозрения Павлу на похоронах Ледовского, почти вбив последний гвоздь в крышку собственного гроба, ибо после такого Мельникова нужно было убирать. Сергей так бы и сделал, если бы не одно обстоятельство — важное обстоятельство, отмахнуться от которого он не имел никакого права…

— Я помню, Серёжа, помню. Но сейчас не до этого. У меня только что был Кравец!

Эту фразу Рябинин буквально выкрикнул, и Сергей опять поморщился, даже не пытаясь скрыть этого. Он не любил, когда повышали голос.

Ставицкий оторвался от стола и медленно прошёлся по кабинету, тому самому кабинету, который достался ему по наследству от деда Арсения. Удобному, основательному, который не терпел суеты, крика, неряшливости и неопрятности. Сергей искоса посмотрел на Рябинина, грузно растёкшегося в кресле и теребящего пальцами ослабленный галстук, на его жирную, покрасневшую шею, сальными складками нависающую над несвежим воротником рубашки, и почувствовал непреодолимое отвращение. Брезгливость и неприязнь, которые охватывали его при виде Юры Рябинина, в последнее время становились всё сильней и сильней, и Сергею приходилось с каждым разом прикладывать всё больше усилий, чтобы не выдать себя.

— Кравец, — повторил Рябинин срывающимся на крик голосом.

— Я слышу, Юра, — мягко осадил его Сергей. — Не нужно кричать.

Вот ещё одна головная боль — Кравец. По-хорошему его давно следовало бы устранить. Попутно повесив на него убийства Ледовского и Савельева. Причём повесив именно на труп Кравца — живой он мог слишком много наговорить. Беда была в том, что сначала Юра напортачил с генералом и сдуру уничтожил все улики, которые Сергей планировал подкинуть Антону. А потом Кравец и сам проявил инициативу — привлёк для убийства Павла Вадика Полынина, сразу же обрубив все концы. И как теперь навесить все эти подвиги на Кравца, Сергей не придумал. Пока не придумал.

— А что он хотел? — Сергей вернулся на своё место и сел напротив Юры.

— Предложил мне предать тебя, — Рябинин снова потеребил свой галстук, и Сергей заметил, что на вороте рубашки не хватает одной пуговицы. Грязные ошмётки ниток против воли приковывали взгляд, а запах алкоголя теперь, на таком близком расстоянии, резко бил в нос, сбивая с мысли. Нет, надо будет обязательно поговорить с Наташей, пусть проведёт с мужем воспитательную работу.

— Представляешь, Кравец даже покопался в архиве и выкопал то, что ты — не совсем Ставицкий, — продолжил Рябинин.

— Да? — Сергей снял очки и задумчиво протёр их. — Как интересно…

— Правда, он пытался убедить меня, что ты какой-то подкидыш. Твоё настоящее происхождение он так и не выяснил.

— Вот как? — Сергей снова надел очки. — Спасибо, что сообщил. Я подумаю, что нам делать с этой вновь образовавшейся проблемой. Возможно, придётся его убирать. А ты, Юра, теперь иди домой и приведи себя в порядок — нельзя ходить в таком виде, ты же — Рябинин, а Рябинин — это имя. Об этом нельзя забывать.

— Это ещё не всё, — Юра пропустил замечание Ставицкого мимо ушей, кажется, он действительно был чем-то напуган. — Черт, Серёж, жарко у тебя что-то. Есть что-нибудь выпить?

Лицо, даже лысина Юры стали пунцовыми и покрылись мелкими каплями пота, крупный, безвольный рот распустился, уголки поползли вниз, губы неприятно блестели, и Юра периодически облизывал их, некрасиво причмокивая. Он был похож на раздувшуюся жабу, большую и неприятную, его блёклые, слегка выпученные глаза смотрели, не отрываясь, и в них застыла безвольная тоска опустившегося алкоголика.

Юру Рябинина невозможно было любить. Но его нужно было терпеть. Терпеть вот такого — спивающегося, трусливого, придавленного крепким каблуком жены. Но своего.

Фамилия Рябининых, пусть и не стояла в первом ряду самых почитаемых основателей Башни, а всё же была не из последних. А учитывая то, что после мятежа Ровшица число самых почитаемых заметно подсократилось, то можно было даже не спрашивать, почему яркая и умная Наташа Барташова выбрала себе в мужья Юру Рябинина. Тут уж не до жиру, на безрыбье, как говорится… И лучше уж Юрка Рябинин с его плохими манерами (за почти двадцать лет совместной жизни Наташе так и не удалось перевоспитать его, что не удивительно — хорошие манеры закладываются с детства), чем какой-нибудь выскочка из низов.

Всё это Сергей прекрасно понимал, хотя подчас его и охватывало гнетущее чувство несправедливости. Ему не нравилось, что он вынужден становится в один ряд с Рябининым, терпеть его фамильярное «Серёжа», и было обидно за Наташу, которой приходилось ещё тяжелей. Наташа была своя, настоящая Барташова, и, пожалуй, она единственная во всей Башне знала истинное происхождение Сергея, чувствовала его, понимала, как никто другой. И она была в курсе той истории — её отец, брат настоящей бабушки Сергея, Лилии Барташовой, Леонид тоже был свидетелем трагедии. И хотя ему в ту пору едва исполнилось пятнадцать лет, он ничего не забыл, пронёс через всю жизнь и передал своей дочери не только свои воспоминания о том чёрном дне, но и ненависть к озверевшим плебеям, учинившим тогда ту бойню, которую все в Башне теперь называют Справедливым Мятежом. Ничего, дайте только время — учебники перепишем, Ровшица скинем с пьедестала и водрузим туда того, кто и должен там стоять по праву — Алексея Андреева! А люди, эта чернь, они идиоты. Будут любить того, на кого им укажут. В древности сколько раз проделывали такой фокус, переписывали историю, меняли вектор на сто восемьдесят градусов. И ничего, народ всё съедал и не морщился. Потому что его суть — стадо. Тупое стадо, которым очень легко управлять. Особенно если по своему происхождению ты — пастух, а не баран. Сергею очень нравилась эта терминология: люди — стадо, он и ему подобные — Андреевы, Барташовы — пастухи. А вот такие, как Юра Рябинин, они — овчарки, служебные собаки, помогающие пастухам держать стадо в повиновении.

Когда Сергей был помоложе, он даже жалел, что они с Наташей близкие родственники. Хоть она и была немного его постарше, но всё-таки…, а, впрочем, чего теперь горевать. Дело прошлое. И Юра Рябинин — партия намного лучше, чем то, что учудила Елена Ставицкая, выскочив замуж за убийцу своей родни. И — прав был его отец, так и не простивший сестре её проступка — этому нет оправданий. Сам отец взял себе жену из правильной семьи: Зеленцовы тоже стояли у истоков. И пусть никогда особой любви между его родителями не было, Сергей считал их брак удачным. В браке главное не любовь, а преданность и общность крови, и жену надо выбирать из своих и только из своих. Жаль, конечно, что после мятежа своих почти не осталось. Ну, ничего. Он, Сергей, ещё успеет и подобрать себе жену, и продолжить свой род. К счастью, мужчины способны это делать до глубокой старости в отличие от женщин. Но сначала надо довести свой план до конца.

— Я думаю, Юра, тебе сегодня уже хватит. Алкоголя. А вот воды налью.

Сергей встал, налил из графина воды, предложил Юре стакан. Тот выпил его залпом, достал из кармана платок, вытер со лба пот.

— Ну так что ещё, Юра? Кроме Кравца, — Сергей взял ещё один стакан — себе, и, повернувшись спиной к Юре, аккуратно приподнял графин.

— Савельев жив!

Рука Сергея дрогнула, горлышко графина стукнулось о стакан, раздался резкий дребезжащий звук, и вода пролилась на поднос.

Он резко повернулся к Юре.

— Что?

— Кравец утверждает, что Савельев выжил.

— Не может быть, — Сергей с трудом взял себя в руки. Мысли заметались, внутри всё похолодело, подступил страх. Он отставил графин, так и не притронувшись к своему стакану, посмотрел на Юру. — Что он сказал?

Бледно-голубые, почти бесцветные глаза Рябинина ещё больше выкатились, щёки старчески обвисли и задрожали.

— Ничего он толком не сказал. Сказал, что дочку его схватил. Савельевскую дочку.

— Зачем?

— Она знает, где отец. Призналась, что её отцу удалось выжить во время покушения, и теперь он где-то скрывается. Кравец говорит: выбить у неё сведения дело пары часов.

— То есть, он ещё не выбил?

Сергей медленно опустился в кресло. Всё было очень странно. Блефует Кравец или нет?

— Он мне, Серёжа, место Главы Совета предлагал, если я тебя предам, — Юра заискивающе бормотал рядом. Запах пота, исходивший от него, казалось, пропитал всё вокруг. Въелся в обивку мебели, в корешки книг.

— Место Главы Совета, говоришь, — протянул Сергей и тут же подумал: «А может, и не блефует Антон, может, и не блефует».

Первое чувство паники прошло, и он взял себя в руки — уроки бабушки Киры всё же не прошли даром. Сейчас нужно максимально собраться, сосредоточиться.

— И где он держит девочку? — спросил просто так, не ожидая услышать ответ на свой вопрос. И так понятно, что Кравец ничего Юре не сказал.

Юра принялся невнятно пересказывать свой разговор с Кравцом — Ставицкий почти не слушал. Многословность Рябинина утомляла, но она же и давала время подумать. Если абстрагироваться и не отвлекаться на высокий, почти бабий Юрин голос, можно было прикинуть все имеющиеся вводные, от чего-то оттолкнуться.

— … я велел отслеживать его перемещения через КПП, — слова, который Юра с натугой выдохнул, сбили Сергея с мысли. — Наташа сказала, что так надо сделать.

Ну, конечно же, Наташа. Умница Наташа. Она быстро смекнула, как надо действовать, чтобы обезвредить этого зарвавшегося пройдоху Кравца.

— И где он сейчас?

— У себя в офисе, в административном секторе. Видимо, на работе сидит. Если куда-то пойдёт, мне сообщат…

— А Ника Савельева? Её передвижения, я надеюсь, ты тоже отследил?

— Она вышла со своего яруса часа полтора назад. И всё…

— Что значит, всё?

— То и значит, больше ни на одном этаже, где есть КПП, она не засветилась, — Рябинин заискивающе посмотрел в его лицо. — Наташа говорит, что скорее всего она действительно у Кравца. Серёжа, что же делать? Что? Если Савельев жив…

Юра схватился за пустой стакан толстыми трясущимися пальцами. Сергей видел, что сейчас его родственник находится в таком состоянии, что даже то, что он умудряется удерживать в руке пустой стакан, и то само по себе уже чудо. Можно было, конечно, помочь, налить Юре воды, чтобы тот хоть чуть-чуть успокоится, но он не спешил. Он думал. И хотя времени было в обрез — часики тикали, минуты утекали — торопиться не стоило. Поспешишь — людей насмешишь. Так, кажется? А над ним, Серёжей, уже достаточно смеялись. Хватит.

— Вот что, Юра, — он наконец чуть приподнялся, нагнулся к Рябинину, мягко разжал его негнущиеся пальцы, судорожно вцепившиеся в стакан. Взял стакан, щедро плеснул туда воды из графина и протянул Рябинину. — Выпей и успокойся. И внимательно послушай.

Он немного подождал, а затем продолжил, негромко, заворачивая свой приказ в мягкость фраз.

— Сейчас нам надо действовать быстро и чётко. Сколько выходов с административного сектора? Восемь? Так вот, на каждом из них, Юра, поставь человека. В штатском, разумеется. И с опытом слежки. Снабди описанием Кравца, лучше с фотографией. Как только Кравец куда-то направится — пусть садятся на хвост и ведут.

— А если он почует слежку?

— Почует — будем брать. И говорить по-другому. Но лучше и быстрее будет, если он сам приведёт нас туда, где держит дочь Савельева. Так что лучших туда поставь. И быстро, Юра. Доставай свой планшет. Удобней по телефону — телефон на столе. Действуй. Это нужно сделать прямо сейчас.

Юра кивнул, завозился в кресле, пытаясь достать из кармана планшет, достал, неаккуратно плюхнул на стол перед собой, потянулся к телефону. Сергей ему не мешал. Стоял за спиной, машинально отслеживая его действия и слушая приказы, которые Рябинин отдавал кому-то глухим, чуть подрагивающим голосом. В голове роились свои, невесёлые мысли. Савельев жив? Как же так? Что это — прокол Кравца или невероятное, потрясающее везение Павла. Что?

Юра Рябинин положил трубку и уставился в планшет, принялся тыкать жирным масляным пальцем в экран, промахивался, чертыхался. В душе Сергея опять волной поднялось раздражение к этому плохо пахнущему, неопрятному человеку, с которым его угораздило связаться. Мысли, оттолкнувшись от раскрасневшегося потного Юры, описав круг, вернулись к Савельеву.

Нет, всё же это прокол Кравца. Наверняка. Но не только. Это ещё и его, Сергея Ставицкого, прокол, потому что нельзя забывать простое правило: хочешь сделать хорошо — сделай сам. Вот с Кашиным же всё прошло — любо-дорого посмотреть. И даже если кто-то что-то и заподозрил — никаких следов, улик и доказательств. Всё чисто. Но стоит только понадеяться на исполнителей, начинаются неприятные сюрпризы.

Тот же Юра с Ледовским. Этот идиот так и не смог объяснить внятно, почему он сорвался и убил генерала без отмашки, тогда как Сергей недвусмысленно передал ему через Кравца, чтобы Рябинин ждал. Бормотал что-то о том, что генерал начал догадываться о чём-то, вопросы ненужные задавать. Увы, приходилось признать, что Юра труслив и глуп, и ничего путного от него ждать не стоило — о своём родственничке Ставицкий был не самого высокого мнения. Если бы не Наташа, Сергей, пожалуй, сделал бы ставку на полковника Долинина. Тот, хоть и был сомнительного происхождения, но на роль главы военного сектора подходил больше. Но происхождение — это важно, очень важно. Сергей в своё время потратил много времени, изучая труды по евгенике древних авторов, а уж в своей генеалогии, как и в родословных всех значимых фамилий Башни, он, пожалуй, был лучшим специалистом. Всё-таки не зря раньше власть передавали по наследству, детей женили исходя из чистоты рода. И никогда — никогда, никакие революции и перевороты, устраиваемые всякими ровшицами и савельевыми, ни к чему хорошему не приводили. Потому что со временем всё равно образовывались элиты, уже из новых. Но прежде чем эти новые элиты становились достойны своего положения, проходили века.

А все эти сказочки про то, что люди равны — эта так, замануха для плебса, чтоб у каждого самого ничтожного человечишки была иллюзия того, что он или его дети смогут когда-то чего-то достигнуть в жизни. На самом деле, конечно же, нет. Ну, или шансы настолько малы, что их и в расчёт принимать не стоит. Разве можно ставить на одну доску его, потомка Андреевых, Барташовых, Зеленцовых, и какого-нибудь тупого слесаря из низов? Даже уже одно то, что после того мятежа, спустя почти семьдесят лет, за власть борются два правнука Алексея Андреева — Пашка Савельев (хоть и с подпорченной родословной, а всё же родство отрицать нельзя) и он сам, разве это не достаточное доказательство его правоты?

Впрочем, Сергей считал, что не зря раньше род вели по отцу, отдавая предпочтение наследникам мужского пола. С этой точки зрения его первенство было неоспоримо. Он наследник по прямой мужской линии. А Павел — мало того, что отпрыск женской ветви, он ещё всё-таки прежде всего Савельев. Хотя даже такой разбавленной и подгаженной крови хватило на то, чтобы Павел пробился на самый верх. И это опять подтверждало его теорию: чистота крови, происхождение, вот что имеет первостепенное значение. Вот что формирует человека. А вовсе не какие-то там социальные лифты и образование. Все эти глупости он упразднит первым делом.

Юра закончил тыкать в планшет, снова схватился за телефон, рявкнул кому-то в трубку злую, отрывистую фразу — умеет, когда надо, — и повернул к Сергею напряжённое, лоснящееся от пота лицо.

— Ну что там? — поинтересовался Сергей.

— Пока всё в порядке, Кравец у себя.

— Юра, ты всё сделал, как я сказал? Повтори, пожалуйста.

Юра стал покорно перечислять последовательность своих действий. Иногда он запинался, приходилось уточнять. Пару раз Рябинину потребовалось опять куда-то звонить, но каждый раз он действовал послушно, повинуясь тем указаниям, которые Сергей отдавал ему негромким, мягким голосом.

Всё-таки надо признать, что Юра Рябинин очень полезный человек. Он, конечно, не Андреев, не Ставицкий и не Барташов, но и не пролетарий, как Савельев. К тому же Юре повезло с женой. Наташа всеми силами тянула его наверх, руководила, направляла. Где бы он был, если б не его жена.

Лёгкая горечь сожаления опять коснулась Сергея — жаль, что красавица Наташа Барташова в своё время остановила свой выбор не на нём. Конечно, она приходилась ему двоюродной тёткой, они оба это знали, но раньше не гнушались и двоюродным родством, если интересы династии требовали. Конечно, всегда можно всё переиграть. А можно, Сергей усмехнулся про себя, можно поступить и лучше. Всё же Наташа уже стара и вряд ли сможет подарить ему здорового наследника. Даже не ему — а Башне. А вот её дочь, кажется, уже подросла. И явно пошла в мать, а не в отца. Ну а то, что он старше её больше, чем на двадцать лет, так кого это останавливало? И родство там уже пожиже — троюродные… Да, это, пожалуй, неплохая идея. Наташа не будет против. А Юра? Да, кто его спросит, Юру. Он сделает всё, что скажет ему жена. И даже больше — он сделает всё, что скажет ему он, Сергей. Всё-таки, как ни крути, а Рябинин ему сильно обязан и не только членством в Совете — Юра крепко попал на крючок ещё до убийства Ледовского…

— Он вышел!

— Что? — Сергей отвлёкся от размышлений и не сразу понял, о чём говорит Юра. Тот смотрел в планшет, на который только что пришло сообщение.

— Кравец. Он вышел из пятого КПП, вот тут, — Рябинин ткнул пальцем в карту, которую быстро развернул на экране. — Стоит, ждёт лифта. За ним пошёл Матвейчук. Он даст нам знать, куда он поедет.

Сергей заглянул в планшет Рябинина.

— Что за Матвейчук? На него можно положиться? Надёжный? Не упустит?

— У меня все надёжные. Должен сработать, как надо. Хотя и Антон не лыком шит.

Сергей замер. Сейчас всё решится. Надо разбираться с зарвавшимся Кравцом и заканчивать дело с Павлом. Теперь он не даст себя обмануть — пока лично не увидит труп своего братца, расслабляться нельзя.

Несколько минут они напряжённо молчали, не сводя глаз с планшета. Ребята с КПП должны были сообщить, когда сядут в лифт Кравец и этот соглядатай, как там его, Матвейчук. Сергей просчитывал в уме все варианты. Надо срочно собирать отряд, человек десять, от силы двадцать, хорошо обученных, лучших.

Планшет издал негромкий звук.

— Они сели в лифт, — сообщил Юра, алкоголь, кажется, его немного отпустил, он собрался или хотя бы старался, что уже было хорошо. — Кравец и Матвейчук. И что теперь, Серёжа?

Да, Юра, конечно — не генерал Ледовской, поморщился Ставицкий. Тот бы не стал спрашивать, что делать. Тот бы организовал операцию в лучшем виде. Но такого, как старый генерал, у Сергея не было, и потому всё приходилось делать самому, контролировать каждый шаг. И за неимением лучшего опираться на Юру, исполнительного, преданного и, увы, совершенно безынициативного. Но выбирать не приходилось. Сейчас важнее именно преданность. Пусть даже такого человека как Юра, опустившегося, трусливого, почти сломленного…

***

— Что же мне делать, Серёжа? Что?

Юра Рябинин сидел у него в гостиной, размазывая по лицу пьяные слёзы и сопли. Перед ним стояла початая бутылка коньяка — уже вторая. Первую он высадил так быстро, что Сергей даже не успел заметить, и теперь, то и дело подливая себе, бессвязно скулил, шмыгал носом и обтирал об себя потные ладони.

Что смотреть на пьяного, распустившегося родственника, что слушать его — было одинаково неприятно. И дело было даже не в том, что Юра заикался, мямлил, то бормоча себе под нос, то срываясь на крик и густо приправляя свою речь матом, чего Сергей абсолютно не выносил, дело было в самой истории — дурно пахнущей, в общем-то банальной, но оттого не менее мерзкой.

— Она меня прижала к стенке. Руки вывернула! — Юра вскинул свои короткие руки с растопыренными толстыми пальцами и фальцетом протяжно выдохнул. — Су-у-ука-а-а-а.

Из путаного рассказа Рябинина Сергей уже знал, кто такая эта «она». Молоденькая горничная, как там её — Ксюша, которую Наталья взяла на работу где-то год назад. Юная, хорошенькая плебейка, с розовыми круглыми щёчками, белокурыми кудряшками и глупыми фарфоровыми глазами, маленькая, сдобная, словом, тот самый типаж, который внушал самому Сергею отвращение, но который так нравился Юре.

Увы, у его родственника было две страсти: выпивка и молоденькие девочки. Наталья знала о первой страсти своего мужа и кое-как её контролировала, а вот о второй — то ли не догадывалась, то ли предпочитала не замечать. Впрочем, пока это не выносилось за пределы семьи на всеобщее обозрение, можно было и закрывать глаза, но, увы, сейчас вся эта грязная история грозилась вылиться наружу, замарав всех вокруг. И виной этому был Юра, жирный похотливый боров, не умеющий держать себя в руках.

— Ну а деньги? — Ставицкий аккуратно отодвинул от Юры бутылку. — Деньги ты ей предлагал?

— Она, — Юра осоловело взглянул на него и неуверенно икнул. — Она не хочет… деньги. Она хочет…

То, что она хотела, тоже было понятно. Не нужно было быть великим детективом, чтобы догадаться. Ксюша, хоть ума и с гулькин нос, а обвела Юру вокруг пальца в два счёта, с исконной бабьей хитростью сыграв на мужском тщеславии, и Юра, забыв, что он уже давно вместе с молодостью утратил и свою подтянутость, и свою привлекательность, зато обзавёлся свисающим животом и мешками под глазами, поверил льстивым словам хитрой девчонки, которая сладко пела ему о горячей любви.

Любовь, как и водится у плебса, была только к Юриному кошельку, хотя вначале девочка старательно и ловко демонстрировала обратное — от Юриных подарков отказывалась и денег не брала, зато потом прижала размякшего и ошалевшего от любви Рябинина к стенке, сообщив тому о своей беременности и пригрозив, что всё расскажет жене, если Юра не согласится уладить дело полюбовно.

— А как я на ней женюсь? Ну как? А Наташа? А если она узнает? — ныл Рябинин, и по его потному красному лицу текли слёзы. — И ещё работа… Она пригрозила всё рассказать Ледовскому. А старый хрыч чтит семейные ценности, он за такое по головке не погладит, совсем, конечно, не погонит, но доверия я его лишусь… Но главное, Наташа.

Юра привстал и потянулся за бутылкой. Налил и быстро опрокинул в себя, снова плюхнулся на диван, растекся жирным трясущимся студнем, жалобно всхлипнул. Сергей брезгливо морщился, глядя на Рябинина, уже изрядно пьяного, плохо соображающего, и думал.

Вообще-то, первой мыслью было прогнать его к чертям, пусть сам выкручивается. Дураков Ставицкий не любил. И считал, что за глупость надо расплачиваться. Удержало его два соображения.

Во-первых, Наталья.

Не то, чтобы он к ней был сильно привязан, Сергей считал, что привязанность, любовь, дружба, симпатии — это всё от слабости человеческой проистекает. Тут было другое. Он хорошо усвоил уроки своей бабки — Киры Алексеевны Ставицкой. В детстве он боялся её до дрожи, но со временем, взрослея, стал понимать и ценить её. Бабка как раз была из тех самых, пастухов. Настоящая Андреева. И ничто её не сломило. Она умудрилась выжить и не просто выжить, а сохранить своё положение и достоинство. Она всегда была королевой — не зря у него сложились детские ассоциации с мультиком. Снежная Королева. Гордая, ледяная, неприступная. Находящаяся так высоко, что простым смертным и не дотянуться.

Сергей помнил, как однажды, пересилив свою робость, он подошёл к ней и попросил рассказать о семье. О нашей семье, так он сказал, и Кира Алексеевна, повернув к внуку красивое и холодное лицо, по которому лёгким крылом скользнуло удивление, внезапно сказала: пойдём, и увлекла его за собой, в одну из комнат, где за застеклёнными дверцами массивных безупречно-белых шкафов хранились старые фотографии в пухлых альбомах, бумажные письма и записки, потрёпанные дневники и неумелые детские рисунки.

Она рассказывала ему про жизнь до мятежа, про его прадеда — Алексея Андреева, про своего брата-близнеца Кирилла, его настоящего деда. Именно под её влиянием Серёжа стал изучать историю, генеалогию, генетику и евгенику. А ещё бабка говорила, что главное — это всегда держать лицо, быть на высоте. Что бы ни происходило, никто не должен видеть твою слабость и боль. Андреевы, Ставицкие, Барташовы — это соль Башни, сливки, лучшие. И даже сейчас, когда некоторые думают, что величие их родов позади, они не имеют права опускаться на уровень черни. Они — особенные, элита. И должны держаться вместе.

Потому Сергей и не мог допустить того, чтобы Наталью Барташову изваляли в грязи, если Юрина интрижка вдруг выползет наружу. Он представил, с каким упоением будут судачить об этой истории, как будет шептаться за её спиной прислуга, сплетничать бывшие подружки. Допустить этого Сергей не мог, ему казалось, что вместе с именем Наташи растопчут и его репутацию, репутацию всех, кто выжил из великих семей. Потому что именно Наталья Барташова, после смерти бабки Киры, являлась олицетворением былого блеска их предков.

Вторая причина, по которой Сергей решил помочь Рябинину, была более меркантильна. Никак нельзя было допустить, чтобы Юра потерял доверие генерала Ледовского. Сергей уже тогда подбирался к Савельеву — после казни Литвинова Башню и Совет трясло, и лучшего момента, чтобы свалить Павла, и придумать было нельзя. Мешал только старый генерал. Этот хитрый лис прекрасно чувствовал опасность и усиливал влияние армии, подгребал под себя всё, возводя между всеми и Савельевым железную стену из преданных, хорошо обученных и вооруженных людей. Напрямую противостоять этой силе было невозможно. Оставалось развалить её изнутри. А для этого Рябинин был просто незаменим.

К тому же, повязав себя с ним этой тайной, Сергей обретал рычаг влияния на трусливого родственника. Юра был пуглив и осторожен и без серьёзной причины Ставицкому вряд ли удалось бы уговорить его пойти против своего начальника.

— Хорошо, Юра, я тебе помогу.

Его спокойная фраза слегка отрезвила Рябинина. Он даже оторвался от диванных подушек, посмотрел на Сергея, и в его пьяных глазах мелькнуло что-то — то ли надежда, то ли благодарность.

— Но ты всё должен сделать сам. А я научу тебя как.

Сергей заговорил, и Юра, слушая его, покорно и испуганно кивал, и слюна тонкой струйкой сбегала из уголка рта, застревая в неопрятной, пробивавшейся на жирном подбородке щетине.

Юра действительно всё сделал сам. Проблемы больше не существовало, как не существовало теперь и той, которая эту проблему создала. Но с тех пор в Юре Рябинине что-то надломилось. Он стал ещё больше пить, и всё чаще и чаще напоминал Сергею тряпичную куклу, уныло и бестолково дергающуюся на ниточках. И казалось, теперь даже умелым рукам кукловода не всегда удавалось оживить её.

***

— Есть!

— Что? — Сергей дёрнулся и глянул в планшет, на который только что пришло новое сообщение.

— Они вышли на шестьдесят первом этаже. Матвейчук их ведёт.

Все мысли о Рябинине вылетели у Ставицкого из головы. Сейчас не время. Как быть с Рябининым, он разберётся позже. А теперь Савельев. Главное — Савельев.

Время тянулось невыносимо долго. Сергей видел, как Юра косится на шкаф в углу, там был небольшой бар, и Рябинин об этом знал. Сергей, хоть и не любил спиртное — считал его уделом слабаков, — сейчас и сам не отказался бы от глотка, нервы были натянуты до предела. Но нельзя. Голова должна оставаться ясной. Второго промаха с Савельевым он не допустит.

Снова планшет.

Сергей судорожно сглотнул, снял очки, строчки расплывались, от волнения он не мог их прочитать. Пока он протирал стёкла, услышал, как чертыхнулся Рябинин, понял — опять что-то пошло не так.

— Матвейчук его потерял. Кравец скрылся на Северной лестнице. Он не мог за ним последовать, сразу бы себя выдал.

Юра смотрел, не отрываясь, его лицо всё больше кривилось от страха.

— Серёж, что теперь делать? А? — беспомощно проговорил он.

Ставицкий сделал глубокий вдох. Пожалуй, надо менять Юру. Наталью жаль, но с таким главой военного сектора работать невозможно. Видимо, алкоголь и потрясения после двух убийств окончательно подкосили Рябинина. Сломали его под корень.

— А теперь, Юра, — Сергей наклонился к Рябинину вплотную. — Слушай меня внимательно. Деваться там ему некуда. Ясно, что он пошёл вниз. Ты же поставил там охрану, на пятьдесят четвёртом, после того случая? Ведь так?

— Я… я хотел, но я подумал…

— О боже! — Сергей едва удержался, чтобы не выругаться, но нашёл в себе силы, собрался. Не пристало ему уподобляться черни.

Рябинин часто заморгал, вжался в кресло, словно приготовился к удару, и пробормотал:

— Но на двадцатом охрана есть. Там поставил… я поставил…

Он был очень жалок. Испуганный, сломанный, в общем-то уже почти ненужный. Почти. Сейчас только доведём эту партию до конца и…

— Хорошо, Юра, — Сергей холодно улыбнулся. — Хорошо, что поставил. А теперь…

Он подошёл к одному из шкафов, вынул оттуда папку со схемами Башни, быстро нашёл нужное.

— До двадцатого этажа там только производство. В функционирующие цеха вход с Северной лестницы закрыт, да и нечего Кравцу там делать, в производственных цехах. Значит, остаются только заброшенные этажи, где производство ликвидировали после Савельевского закона. А это у нас двадцать шестой, тридцать четвёртый, пятидесятый и пятьдесят третий этажи. Всего четыре. И Кравец прячет девчонку на одном из них. Мне нужен отряд, — Ставицкий оторвал голову от планов. — Человек десять, опытных, с оружием, разумеется. И проверенных, Юра, чтобы без фокусов. Понял? Выполняй.

Рябинин побагровел и потянулся к телефону.

Глава 30. Рябинин

Юра плотно прикрыл дверь своего кабинета, подошёл к книжному шкафу, вытащил несколько толстых книг — там, в глубине, он держал неприкосновенные запасы коньяка, прямо за томиками Есенина. Юра привычно хмыкнул. Ему всегда казалось, что это весьма остроумно — прятать спиртное именно за Есениным, этот древний поэт, если он правильно помнил, тоже был совсем не дурак выпить. Наталья в последнее время строго следила за количеством алкоголя, которое он употреблял, при каждом удобном случае выговаривая ему, что такое поведение недостойно его, их семьи, их рода… чёртова рода! Сколько уже можно постоянно напоминать себе и всем про своё происхождение, кому это интересно, кроме самой Натальи и ещё нескольких уцелевших осколков тех времён. Хотя, впрочем, теперь, если исходить из того поддельного документа, который вручил ему Ставицкий, и который сам Юра обнародовал на Совете, возможно, всё это и будет вскоре иметь значение.

Тёмная пузатая бутылка блеснула в недрах шкафа. Юра извлёк её наружу, аккуратно задвинув томики Есенина на место, и, не в силах больше терпеть, откупорил и прямо из горла сделал несколько глотков, удовлетворённо выдохнул, чувствуя, как пламя крепкого напитка разливается внутри, отогревает его, успокаивает, делает все проблемы далёкими и нестрашными.

И только потом он вернулся к столу, уселся в своё любимое кресло, щедро плеснул новую порцию в хрустальный стакан, стоявший тут же, рядом с графином с водой, и машинально поставил бутылку на пол, на всякий случай, чтобы Наталья не увидела, если вдруг вернётся и зайдёт. От этого машинального жеста Юра скривился. Дожил. Он же не щенок какой, он — член Совета, почти главный в армии, оставались ещё кое-какие формальности, и он окончательно вступит в должность, станет генералом и тогда… Так почему же он, без пяти минут генерал, пожалуй, самый сильный человек в Башне, вынужден как прыщавый подросток прятать бутылки и постоянно притворяться, чтобы Наталья не догадалась. Почему? Чёртова Наталья!

Жену свою Юра давно уже не любил. Да и любил ли когда-то? Возможно. По крайней мере, так ему казалось в юности. Хотя, наверно, в том чувстве, которое он испытывал к молоденькой Наташе Барташовой, было больше гордости и удовлетворённого самолюбия, из-за того, что эта блестящая красавица, обитающая чуть ли не в самых роскошных апартаментах на всём Надоблачном ярусе, неприступная, как крепость, выбрала его, молодого военного Юрку Рябинина. Из многих кавалеров выбрала. Нет, теперь он понимал, почему. Из-за того, что его родители тоже когда-то были не последними людьми. Не такими знатными, но всё же…

Тогда Юра не придавал этому значения — тем более, что все свои преференции Рябинины растеряли сразу после Мятежа. Выжили, уже хорошо. А вот отец Натальи, Леонид Барташов, как-то умудрился всё сохранить: и огромную квартиру, забитую антиквариатом, и даже какое-никакое положение в обществе.

Юра хорошо помнил, как впервые попал в их апартаменты. Наталья долго у порога приводила в порядок его костюм, придирчиво оглядывала каждую мелочь, досадливо морщилась. По её настоянию для знакомства с будущим тестем Юра надел на себя лучший костюм, сходил в парикмахерскую, но Наталья всё равно недовольно бормотала себе что-то под нос, поправляя его воротничок и узел на галстуке. Леонид Александрович, подтянутый, ещё не старый, сухой, отстранённый, с таким же немного брезгливым выражением на лице, как у его дочери, принял Юру прохладно. И больше интересовался его родителями и семейными связями, чем самим Юрой. А он, совершенно ошалевший от внезапно обрушившейся на него роскоши (кажется, до этого он ни разу не видел столько раритетных и ценных вещей, собранных в одном месте), только и думал о том, какое это счастье — жить в этих комнатах, среди всего этого богатства, с прислугой, бесшумно скользящей по коридорам, в окружении бесценных книг и предметов искусства.

У Юры всё сбылось — теперь в этой квартире жил он. И не просто жил, а считался тут хозяином. Но Рябинин не обольщался — именно что считался. Настоящей хозяйкой всего этого была Наталья. А ему, Юре, просто дозволялось быть её мужем. До него снизошли, и его жена не давала ему забыть об этом ни на минуту.

К Наталье он испытывал странные чувства. Та юношеская влюблённость, которая то ли была, то ли нет, исчезла, уступив место ненависти и отупляющему страху. В присутствии своей жены Юра словно бы терял волю, сжимался и делал всё, что она ему скажет, боясь каким-то неправильным поступком заслужить её неудовольствие.

Как женщина она его давно не привлекала. Наталья даже в постели умудрялась оставаться неприступной и далёкой, и когда Юра исполнял свой супружеский долг (а он его именно исполнял, служил, как верный присяге вояка), она принимала его ласки безразлично и холодно. И у Юры каждый раз возникало ощущение, что он сдаёт экзамен, а не занимается любовью с собственной женой.

Рябинин снова выпил коньяк одним глотком, потянулся за бутылкой, долил. Уставился невидящим взглядом в ажурные грани стакана, в ожидании, что любимый напиток изгонит из головы неприятные мысли. И страх. Липкий, привязчивый страх, который, казалось, въелся в него, пропитал его насквозь.

Неудивительно, что он начал ей изменять. А что ему ещё оставалось делать, здоровому молодому мужику? Изменял осторожно, шифруясь, перестраховываясь и тщательно скрывая свои похождения. Женщин Юра выбирал всегда одинаковых, максимально непохожих на жену — мягоньких, пухленьких, уступчивых дурочек. Конечно, он им платил и прекрасно понимал цену их любви и восторга. Но это было даже неплохо — он платил, он диктовал свои условия, он был главным. Наконец-то главным, а не обслугой, приложением к жене, удобным мужем, которого, как кобеля выбрали для вязки с породистой сукой.

А потом появилась она, Ксения, Ксюша… Мягкая, домашняя, сдобная, такая милая и уютная, взирающая на Юру, как на божество. Как на самого лучшего мужчину на свете. На него никто так не смотрел раньше, кроме проституток, конечно, но тут Юра не обольщался — эти будут смотреть с любовью на каждого, кто заплатит. А Ксюша даже от подарков отказывалась. Жарко прижималась к нему, утыкалась лицом в шею, покрывая её быстрыми поцелуями и шептала «Юрочка, ну зачем? Мне ничего не надо. Кроме тебя самого, мой тигрёнок». И от этого глупого «мой тигрёнок» Юра сходил с ума, переставал соображать. Превращался в какого-то другого Юру — смелого, сильного, красивого, того, по которому сохнут женщины и которого уважают мужчины. Он был счастлив, как никогда в жизни, потому что поверил, что наконец-то его любят не за происхождение, приемлемое для её высочества Барташовой, и не за деньги. А просто потому что…

И вдруг всё рухнуло.

В тот день Юра пришёл с работы раньше, отпросился у Ледовского, знал, что Наташа с дочерью куда-то приглашены, а дома его ждёт Ксюша.

Она действительно его ждала. Кинулась к нему, прямо в прихожей, едва он вошёл. Прижалась всем телом, обвилась вокруг.

— А у меня для тебя сюрприз, Юрочка, — жарко защекотала его своим дыханием, и от этого слова «сюрприз», которое она произнесла нежным шёпотом, у Юры сладко заныло в паху. Он сграбастал её, забыв даже про то, что дверь всё ещё не заперта, принялся жадно мять пухлое, юное тело, потянулся губами к её рту, нежному, влажно поблёскивающему в полутьме коридора.

Она не сопротивлялась, только засмеялась, провела пальчиком по его губам и снова зашептала, подставляя под его жаркие поцелуи детскую, беленькую шейку.

— Скоро, Юрочка, у нас будет времени на ласки сколько угодно, и никто, слышишь меня, никто не сможет нам помешать. Потому что у нас будет ребёнок, Юрочка, и мы теперь с тобой поженимся. Правда здорово, мой тигрёнок?

Он не сразу понял, что она сказала, и ещё продолжал по инерции тискать её, слюнявя шею и грудь, бесстыдно вывалившуюся из расстёгнутого форменного платья, и только, когда она, кажется, в третий раз повторила «у нас будет ребёночек, мой тигрёнок», до него наконец дошло, и его ударило по голове, как обухом. Ксюша продолжала горячо и ласково ворковать, рисуя радужные картины их будущей счастливой жизни, а в его душу медленно и неотвратимо вползал страх. Юра отчётливо представил себе, что будет дальше, как всё будет. Он говорит Наталье, что уходит от неё, и она… Господи, ну что за ерунда в самом деле! Как уходит? Куда он уходит? Из этой квартиры, где он привык жить,от роскоши, от удобств, от своего кабинета, где он хоть чуть-чуть, но чувствовал себя хозяином, от этих обедов, вкусной еды и дорогого алкоголя? Куда он пойдёт? Куда?

Нет, конечно, ему, то есть им — теперь уже им — выделят апартаменты, чуть ниже и попроще, хотя и немаленькие, здесь на поднебесном уровне всё же не жалкие клетушки, как внизу, но хуже, всё равно хуже, чем эти. И мебель там будет старее и обшарпанней, и обои на стенах попроще, и вместо шёлковых простыней — синтетический суррогат, и, чёрт возьми, это ещё в лучшем случае. В лучшем! Ледовской за такие фокусы его явно по головке не погладит — старый хрыч разводов не одобрял, но хуже всего Наталья. При мысли о возможной мести жены у Юры из груди вырвался стон.

— Что такое, тигрёнок? Ты не рад?

Он забормотал что-то невнятное. Про деньги, про аборт, снова про деньги. Вспомнил о своей карьере, о жене. Есть же хорошие врачи, говорил он, всё можно устроить. Она не хочет? Ничего страшного. Он готов выделять некоторую сумму денег ежемесячно, хорошую сумму денег. Но она должна понять его. У него жена. У него дочь в конце концов.

Она слушала его внимательно, ему казалось, что она согласится с его доводами, что она…

— Значит, ты хочешь от меня избавиться. От нас избавиться, — на милом личике появилось странное, незнакомое Юре выражение. Оно стало острым, злым, неестественно вытянулось, пухлые губки сжались в струнку, а в голубых глазах блеснул лёд — словно в комедии дель арте актер случайно обронил свою маску, явив публике истинное лицо. И это лицо пугало и без того не отличающегося смелостью Юру.

— У тебя ничего не получится, мой тигрёнок, — прошипела она. — Не расскажешь своей жене сам, расскажу я. Во всех подробностях расскажу, пусть знает. И на работу твою напишу, твоему генералу. Всё сообщу. И как ты его старым хрычом называл. И не думай, что я соглашусь на аборт. Ну уж нет. У нас, Юрочка, родится ребёнок. Твой ребёнок. Который тоже достоин жить в роскоши и богатстве. Понятно тебе?

Она уже не шипела, а кричала. Много чего. И Юра видел — она не врёт, она действительно всё так и сделает, приведёт свои угрозы в исполнение, и тогда конец, всему конец. Всему.

Юра Рябинин плохо помнил, чем тогда закончилась эта безобразная сцена. Кажется, он ей чего-то наобещал, наплёл, глядя в полное недоверия, теперь уже чужое и незнакомое лицо. Говорил какие-то слова в надежде выиграть время, лихорадочно соображая, что же дальше, как дальше. Кажется, потом всё закончилось сексом, вернее, его жалким подобием — Юра снова почувствовал, что сдаёт экзамен, только на этот раз уже другой женщине, и экзамен этот он с треском завалил.

Потом потянулись тоскливые дни. Дамоклов меч, нависший над ним, уже не просто щекотал его темечко, он вонзался — Юра физически ощущал безжизненную холодную сталь, готовую в любую минуту обрушиться на него. Нужно было на что-то решаться, но именно этого Юра сделать и не мог.

Он никогда или почти никогда не принимал решений. В быту, в обычной жизни, за него всё решала Наталья. На службе он подчинялся приказам генерала. И его это устраивало. Он привык. И вот теперь, когда ни Наталья, ни генерал ничем не могли помочь, Юра вдруг впал в прострацию, потому что как быть, он не знал. Ему требовалось переложить ответственность, хотя бы её часть, на кого-то ещё. Если бы у него были друзья, это бы, наверно, как-то помогло, но друзей у него не было. Были сослуживцы, с которыми он находился в ровных и доброжелательных отношениях, было начальство, и всё.

Юре ничего не оставалось, как только предаваться своим горестным раздумьям и пить, что он и делал — заливал тоску и безвыходность ситуации алкоголем и отчаянно, остро жалел себя. И вот в один из особенно ярких приступов жалости после пары бокалов любимого напитка Рябинину пришла в голову мысль о Ставицком. Серёже Ставицком, родственнике его жены.

Ставицкого Рябинин знал давно, по молодости даже пытался подружиться, но быстро оставил эти попытки. Серёжа держался с ним ровно, вежливо улыбался, говорил приветливые дежурные фразы, но и только. Ставицкий был немного странным, среднего роста, субтильного телосложения, неприметный, и, если бы не огромные, несуразные очки и не дурацкая манера постоянно их снимать и протирать, он мог бы легко затеряться в любой толпе, остаться незамеченным. Странность родственника поначалу казалась Юре забавной, но только поначалу, очень скоро он понял, что у Ставицкого два лица — слегка заикающийся и застенчивый на людях, прячущий тёплый бархат глаз за толстыми и смешными линзами, в кругу своих он заметно преображался. Нет, голос Серёжи по-прежнему звучал ровно и ласково, и в этой ласковости можно было утонуть, как в мягкой и душной перине, но было и другое. Серёжа Ставицкий тоже носил маску, и когда он чуть-чуть приподнимал её, Юра видел спокойную холодность, равнодушие и жестокость, и это настораживало, а на контрасте с нелепой внешностью Сергея, ещё и пугало.

В общем-то Юра даже где-то радовался, что Ставицкий не сильно рвётся в друзья, ограничиваясь обществом Юриной жены. У них с Натальей были свои разговоры, какая-то запутанная семейная драма, Рябинина не сильно интересовали все эти родовые связи, кто там кому кем приходился. Старые истории о былых временах, замшелые тайны рода навевали скуку, которая зевотой сводила скулы, когда Юре приходилось присутствовать при их встречах. И он вполне свыкся с таким положением вещей, но в последнее время Ставицкий вдруг изменился. Сам пошёл на сближение, буквально круги нарезал, приглашал выпить. Юра не отказывался и не замечал, что во время их посиделок, Сергей почти не пьёт сам, зато охотно подливает Юре, вызывая его на странные и непривычные разговоры. Где-то в глубине души шевелилась мысль, что всё это неспроста, и что Ставицкому, который к тому времени, сделав невероятный и головокружительный рывок в карьере, добрался до места в Совете, явно чего-то надо, но Юра гнал эту мысль прочь, теша своё самолюбие тем, что его наконец-то допустили в избранное аристократическое общество.

Рябинин был уже изрядно пьян, когда ему в голову пришла мысль о Ставицком и о том, что тот может помочь ему, и, посчитав эту мысль не просто хорошей, а гениальной, он, засунув в портфель, с которым почти никогда не расставался, пару бутылок коньяка, двинулся к Сергею. Уже в прихожей, пытаясь нащупать в темноте кнопку, чтобы открыть двери, он услышал голос жены, доносившийся из столовой. Наталья выговаривала Ксюше по поводу плохо начищенных подсвечников. И от того, что эти две женщины, от которых исходила угроза для него, были сейчас вместе, Юра почувствовал такую тоску и такой страх, что он буквально выкатился из квартиры, а, когда добрался до Ставицкого, его душили пьяные слёзы жалости к самому себе и своей почти заглубленной жизни.

От того разговора со Ставицким в Юриной памяти остались только какие-то обрывки. Он много и долго говорил, вываливая на задумчивого и молчаливого родственника свою историю, много пил — ему казалось, не пьянея, но на самом деле всё больше и больше утопая в пьяном угаре, и вдруг резко протрезвел, когда Сергей наконец заговорил.

Нет, к тому, что предлагал Сергей, он был не готов. Это звучало абсурдно, страшно, и от безжизненного голоса Ставицкого к горлу подступала тошнота.

— …ты всё должен сделать сам. А я научу тебя как.

Это было похоже на инструкцию, только на очень страшную инструкцию, но самым ужасным было то, что в конце Юра уже сам повторял за Ставицким свои действия: дождаться, когда Наталья уйдёт (Наташу с Олей я приглашу в этот вечер к себе, Юра), отвлечь Ксюшу (как же её отвлечь, господи), убить (Юра, постарайся, чтобы не было крови, удушить — гораздо эстетичнее, поверь мне), открыть дверь (к тебе постучатся, Юра, условным стуком, два раза), придут люди (просто покажешь им, где труп) и всё.

— …и всё, — закончил Ставицкий.

— И всё, — эхом повторил вслед за ним Рябинин.

Повторил, уже понимая, что сделает то, что сказал ему Сергей.

После этого инструктажа Юра на время вынырнул из пьяного угара — вынырнул ради одного единственного дня, вернее вечера, и только за тем, чтобы потом занырнуть туда снова.

День Сергей ему назначил сам, и этот день так болезненно и остро врезался в память, что Юра мог бы по минутам повторить всё, что тогда происходило: вот он сидит в своём кабинете, трезвый как стёклышко, стараясь не глядеть в сторону книжного шкафа, где на привычном месте, за томиком Есенина, его ждёт награда (Юра мысленно пообещал себе, что выпьет, но потом, когда всё будет позади); откуда-то из комнаты и коридоров доносятся голоса жены и дочери (скоро, очень скоро он будет свободен и даже слегка пьян); вот жена заглядывает к нему в кабинет, вопросительно и слегка удивлённо смотрит на пустой стакан на его столе (она, наверно, всё знает, но по этой чёртовой женщине никогда ничего не поймёшь); опять какие-то движения в прихожей, дочь что-то спрашивает, жена отвечает (как же медленно ползут минуты, стрелка словно приклеилась к цифре семь); и наконец громко хлопает входная дверь.

Почему-то именно в эту минуту, вместе со звуком закрывающейся двери, до него вдруг дошло, что он совсем не подумал о деталях. Задушить — это понятно, Сергей накануне всё правильно ему разложил — никакой крови, не нужно будет избавляться от перепачканной одежды и оттирать пол и предметы мебели, до куда могут долететь брызги. Да и специального орудия не требуется, подойдёт любой ремень или шарфик. Ремень или шарфик. Или шарфик… Его глаза суетливо забегали по комнате в поисках подходящего предмета.

Ксения к нему не заходила. Но он знал, она где-то там, в одной из многочисленных комнат огромной квартиры — в гостиной, протирает поверхности шкафов и ручки кресел от несуществующей пыли, или в столовой, в сотый раз наводит порядок в серванте из тёмного дуба, или в комнате дочери, или… Ну и хорошо. Юра с шумом выдохнул. И хорошо. Он сам пойдёт. Найдёт её. Приблизиться сзади и накинет на шею… ремень или шарфик…

— Тигрёнок.

От ласкового голоса Юра вздрогнул. Ксюша, которая в последнее время его не баловала даже в отсутствие жены и дочери, дулась и бросала требовательные взгляды, в которых читались вопрос и угроза, стояла на пороге и улыбалась. Совсем как прежде.

— Тигрёнок мой, — она торопливо приблизилась к нему, обошла сзади, прижалась тёплыми, мягкими грудями и быстро зашарила руками по его плечам.

— Ты ещё не сказал? — проговорила она прямо ему в ухо. — Юрочка, ты обещал, что скажешь. Ты же не передумал? А то, смотри, я и сама могу, если ты боишься.

— Я скажу, скоро скажу, — механически проговорил он, думая о том, что он так и не приготовил ни ремня, ни шарфика. — Чуть-чуть ещё подожди, милая. Совсем немного осталось. Вот-вот всё закончится.

От двусмысленности произнесённой фразы Юра похолодел, ему показалось, что она сейчас непременно обо всём догадается, и тогда…

Но она не догадалась.

— Я знаю, мой тигрёнок, что ты всё сделаешь как надо, — проговорила она, и её пальцы стали расстегивать пуговицы на его рубашке. — Соскучился? Хочешь прямо здесь?

Он в ужасе замотал головой. Ксюша тихонько рассмеялась, она уже справилась с пуговицами и подбиралась к его брюкам.

— Не здесь, не здесь, — забормотал он и неожиданно выпалил, сам не понимая, отчего эта мысль вдруг пришла ему в голову. — В ванной.

— В ванной? — удивилась она. — Ну хорошо, мой тигрёнок. Хорошо.

Ксюша уже минут десять как ушла — всё подготовить. Он слышал звук льющейся воды из ванной комнаты, требовательный, многообещающий, но никак не мог заставить себя подняться. В голове метались мысли про ремень или про шарфик (что же выбрать ремень или шарфик, ремень или…), а тело словно вросло в кресло и, казалось, нет на земле такой силы, которая могла бы поднять его с места. И вдруг в голове прояснилось. Как-будто кто-то перекинул тумблер, и мозг заработал, выстраивая в голове чёткую и рациональную цепочку. Он всё придумал. Теперь Юра до мельчайших деталей представлял каждый свой последующий шаг. Он прошёл в спальню, торопливо скинул с себя одежду, достал из гардероба чистый белый банный халат, облачился в него, чувствуя приятную мягкость ткани, затянул пояс, предварительно несколько раз с силой его дёрнув, проверяя на прочность.

Ванная комната встретила его удушливым цветочным ароматом, влажным паром, жарко щекочущим ноздри, и запотевшими зеркалами в тяжёлых золочёных рамах, в мутном отражении которых кровавыми всполохами мерцала красная плитка, которой были выложены пол и стены. Ксюша колдовала над пеной, взбивала её руками, наклонившись над белоснежной ванной, антикварной и уродливой, всегда напоминающей Юре пузатое корыто-лоханку на тонких, полусогнутых золотых ножках.

Ксения его не видела, стояла к нему спиной, мурлыкала что-то себе под нос, а он, удивляясь своему спокойствию, неторопливо и отстранённо разглядывал её фигурку, полноватую, женственную, с плавными изгибами бёдер, белую кожу, на которой ярким пятном выделялись розовые трусики и лифчик, дешёвые и такие неуместные среди роскошных золотых зеркал и дорогой керамики.

Рябинин сжал в кулаке конец пояса, потянул, вытягивая его из петель, шагнул к ней, не обращая внимания на распахнувшийся халат, хлёстко ударивший его полами о голые икры. Ксюша разогнулась, но обернуться не успела — он резко закинул пояс ей на шею, крепко вцепившись в концы обеими руками, и стал тянуть.

Это оказалось очень просто — намного проще, чем он думал. Просто тянуть. Сил у него хватало, когда-то в молодости он был очень спортивным, других в армию не брали, и, хотя, в последнее время на кабинетной работе Юра совсем потерял форму, но и того, что осталось, было вполне достаточно. Он почти без труда удерживал её сопротивляющееся тело. Ксюша хрипела, дёргала ногами, руками пыталась освободить шею, но её усилия почти не мешали ему. Он не думал ни о чём, полностью сосредоточившись на одном простом действии — тянуть. И даже стал считать про себя, отмеряя последние секунды жизни своей любовницы. Раз, два, три… На цифре сто пятнадцать её тело перестало сопротивляться, руки опустились, только ноги всё ещё шевелились, сведенные судорогой. Юра пытался не смотреть на неё, мысленно проговаривая цифры — сто девяносто восемь, сто девяносто девять, двести. Ксюша обмякла, но он всё равно продолжал тянуть, ещё и ещё, напрягая руки, словно занимался на тренажере. И только когда он услышал, нет, скорее почувствовал, что ткань пояса начинает трещать, он ослабил хватку, и тело Ксюши упало на пол.

Он вдел пояс обратно в халат, запахнулся, не спеша потянулся к позолоченному вентилю, перекрыл воду, потом, подумав, наклонился, вытащил затычку, внимательно проследил, чтобы ванна опорожнилась, снова включил воду, смывая остатки пены. Ровно в восемь к нему должны постучать люди Ставицкого и забрать тело. И тогда он пройдёт в кабинет, наконец-то достанет бутылку…

И тут его взгляд упёрся в Ксюшу.

Она упала навзничь — не ткнулась лицом в красный мрамор пола, наоборот — лежала на спине, согнув ноги и всё ещё сжимая ладони в кулаки, и её лицо, искажённое страшной гримасой, фиолетовое, перекошенное, с распахнутыми большими глазами было повёрнуто прямо к нему. Он инстинктивно попятился от этих пустых и мёртвых глаз, неестественно голубых, словно намалёванных безумных художником, зачем-то снова развязал пояс, вытянул его, с силой сжал обеими руками, как будто второй раз собирался задушить ту, что уже была мертва. А потом, испустив тихий и тонкий вой, заскулил, затрясся всем телом и грузно опустился на колени рядом с телом женщины, которую когда-то, наверно, любил.

Бутылка была пуста. Юра недоумённо подержал её в руках, поставил обратно на пол, удивляясь про себя, что в последнее время у него как-то подозрительно быстро заканчивается коньяк. Казалось бы, только что откупорил новую бутылку и раз — уже едва на донышке. «Но ничего, это ровным счётом ничего не значит, — Юра упрямо, наверно, в сотый раз повторил себе эту фразу, задвигая в дальний угол сосущую его тревогу. — Осталось чуть-чуть, совсем чуть-чуть».

Что осталось и почему чуть-чуть, этого Юра сказать не мог, он вообще не думал и не хотел думать о происходящем. О том, что жена презирает его и даже не пытается скрыть своего презрения. О том, что он давно и плотно сидит на крючке Ставицкого, выполняя все его приказы с завидной послушностью марионетки. О том, что он собственными руками удушил женщину, которая пусть и из корыстных целей, но всё же была добра к нему. А ведь она так смотрела на него… так смотрела. Юра привычно схватил почти пустой стакан, заглянул в него и отшатнулся — остатки золотистой жидкости, переливающейся на дне, рассыпались каплями, весело подмигнули ему, странно и причудливо трансформировались в свете потолочных ламп, и на Юру глянули пустые мёртвые глаза. Он вскрикнул, разжал пальцы, и стакан упал на пол, бесшумно запутавшись в длинном ворсе ковра. Страх, на время отпустивший его, снова вцепился, прилип, заполз словно клещ под кожу. Привыкнуть к этому страху было нельзя, но и избавиться от него тоже, как невозможно избавиться от того, что стало частью тебя. А страх стал частью Юры, самим Юрой. Жена что-то говорила ему, и страх тут же толкал его в спину, заставляя сгибаться и подчиняться. Ставицкий отдавал свои приказы мёртвым и скучным голосом, а страх уже бежал впереди, выполняя их. Даже убийство Ледовского, и тут облажался не столько сам Юра, сколько его страх. Генерал тогда в разговоре с Савельевым упомянул фамилию Барташова, сказал про дневник, и страх, крепкими руками обвивший Юрину жирную шею, зашептал в ухо быстро и жарко: «А вдруг там в дневнике что-то про Барташовых, а у тебя жена Барташова, она-то выкрутится, а тебя не пощадят, Юра, вот увидишь, тебя не пощадят». И это не Юра, это он, его страх, сыпанул той отравы в стакан Ледовского…

Рябинин закрыл глаза, повалился на спинку кресла, страстно желая, чтобы пришёл долгожданный, душный и пьяный сон, в который можно провалиться как в бездну — только это на время приносило облегчение. Но сон не шёл. Зато опять вспомнился Ставицкий, Наталья, мысли причудливо завертелись, не давая покоя. Господи, как же он устал. Устал бояться, устал изображать из себя главнокомандующего, принимать решения устал. Чего они все от него хотят? Наталья, Ставицкий? Он и так делает всё, что ему говорят…

Юра неловко дёрнулся, задел стоявшую у ног бутылку. Тут же подумал — нет, так ему не уснуть, не расслабиться. Опять встал, подошёл к шкафу, привычно отодвинул Есенина, вытащил последнюю бутылку, машинально отметив про себя, что надо снова пополнить свои запасы. Повернулся и тут же вздрогнул всем телом — в дверь постучали.

Первым делом он попытался спрятать бутылку за спину, словно его поймали на какой-то шалости, но передумал — это была не жена, та не стучалась, входила к нему без церемоний.

— Да? — произнёс он, стараясь голосом не выдать свой испуг.

Заглянула горничная, Нина, которая работала у них так давно, что превратилась в копию своей хозяйки.

— Юрий Алексеевич, — она посмотрела на коньяк в его руках, и по лицу пробежала брезгливая гримаса, точь-в-точь как у жены. — К вам полковник Долинин. Я сказала, что вы работаете, но он говорит, что у него срочно.

«Этого какой чёрт принёс?» — подумал Юра с досадой. Что ж его в покое-то никак не оставят?

— Хорошо, пусть войдёт, — недовольно буркнул он, вернулся за стол, опустился в кресло, застегнул рубашку, схватил из стопки бумаг первую попавшуюся папку, раскрыл её, изображая сосредоточенность и пытаясь глазами поймать расползающиеся строчки — чёрт, всё-таки выпил он прилично. Надо, пожалуй, обождать, больше не пить. Юра с тоской взглянул на бутылку, которую поставил на поднос рядом с графином и стаканом.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться…

Долинин уверенно вошёл и отчеканил официальное обращение. Юра поморщился — Долинин намеренно сделал акцент на его звании. Полковник. По сути, они сейчас были равны. Звание генерала всё ещё не было ему присвоено, в их системе генерал был один, он же главнокомандующий армией Башни, глава военного сектора. Но в связи с бюрократическими проволочками Юра всё ещё считался исполняющим обязанности. Это издевательские две буквы «и.о.», стоящие на каждом документе, Юру раздражали и заставляли нервничать. Ничего, совсем скоро он вступил в должность, получит звание, надо там поторопить всех со званием. Генерал Рябинин — звучит неплохо.

— Брось, Володя, — прервал он Долинина. — Давай без этого обойдёмся. Что там у тебя срочного? Я тут… немного приболел.

Рябинин понял, что оправдывается, и разозлился. На себя, на Долинина, ворвавшегося к нему и заставшего его не в самом лучшем виде.

Володю Долинина Юра знал давно, они начинали вместе и в карьере шли ноздря в ноздрю. При Ледовском они оба занимали примерно равное положение. Но он, Юра, был ближе к старому генералу. Тот как-то обмолвился при нём, что Долинин — отличный командир, блестящий офицер, вот только больно крут и не всегда охотно подчиняется авторитетам. Наверное, поэтому Ледовской больше приблизил к себе именно его, Юру. Уж Юра как раз подчинялся охотно.

После смерти генерала Рябинин умудрился взять власть, по сути, перехватить её у Долинина только по одной причине — он знал и заранее подготовился. Для всех остальных смерть Ледовского стала сюрпризом. И для Долинина тоже. Но в глубине души Юра очень хорошо понимал, что Володя Долинин подходил на роль главы сектора куда как больше его самого. Намного больше. И если, как помощник Ледовского, Юра был предпочтительнее, то как главнокомандующий, увы…

— Хорошо, Юра. Обойдёмся без чинов, — проговорил Долинин, бросив взгляд на коньяк.

— Садись, Володя, — Рябинин указал на стул. — Выпьешь?

— Я на службе, — отрезал Долинин, но на стул сел, придвинув его к столу.

— Что у тебя?

— Ты в курсе, что происходит в энергетическом секторе? — с места в карьер начал Долинин.

— В курсе, конечно. Волнения там, работы какие-то несанкционированные. Всё под контролем уже. Погоди, а ты откуда знаешь?

Он удивлённо уставился на полковника. Рябинин постарался, чтобы этот инцидент остался известен только узкому кругу, и Долинина намеренно не ввёл в курс дела. Хотел сам, без него. Неужели настучали уже?

— Знаю, — туманно ответил Долинин. — Я-то как раз знаю. А вот ты, Юра, ни черта не знаешь и таких дров наломал.

— Что? — от тона Долинина Юра опешил. — Ты что, бредишь? Чего это я не знаю?

— Вот, — Долинин положил на стол папку, которую до этого держал в руках, быстро открыл, достал листок, лежащий сразу сверху — видно было, что он подготовился, — и сунул его под нос Рябинину. — Читай!

В глаза бросилась красная гербовая печать, но буквы разбегались, и Юра с ужасом осознал, что он не в состоянии прочитать ни строчки, ни слова. Долинин это тоже понял, его жёсткий, чётко очерченный рот, скривился в едва наметившийся усмешке.

— Это протокол, предусматривающий охрану АЭС, расположенную ниже нулевого уровня. За эту охрану отвечаю я. Всегда отвечал. И подчинялся непосредственно Ледовскому. А после его смерти, поскольку ты официально ещё так и не вступил в должность главнокомандующего, — Долинин говорил ровно, взвешивая каждое слово, и Юра готов был поклясться, что это упоминание о его временном назначении вовсе не случайно. — Я подчинялся напрямую Савельеву. А после его гибели — Руфимову. Хотя это уже и не по протоколу.

Несмотря на то, что Долинин говорил чётко, Юрины мысли путались и ускользали. Он всё ещё пытался прочесть документ, что лежал перед ним, но тщетно. От чёрных, прыгающих буковок голова гудела, Рябинин поднял глаза, которые тут же уткнулись в бутылку, призывно поблёскивающую стеклом прямо перед ним. Отчаянно захотелось выпить.

— Почему не по протоколу? — рассеянно произнёс он первое, что пришло на ум.

— Потому что по протоколу я должен подчиняться своему непосредственному начальнику, — терпеливо объяснил Долинин.

— Ничего не понимаю. Протокол. Савельев… При чём тут Савельев?

Юра всё-таки не удержался, схватил бутылку, нервно откупорил и щедро плеснул себе в стакан приятно пахнущую янтарную жидкость, тут же глотнул и почувствовал себе намного увереннее. Настолько, что даже плечи расправил и приосанился.

— Постарайся объяснить, чёрт возьми, внятно. Ну?

— Внятно? — Долинин покосился на коньяк, и Юра уловил промелькнувшее на его лице презрение. — Внятно, так внятно. Ниже нулевого уровня находится атомная электростанция, она была законсервирована, но её собираются запускать. Пока тайно. Руфимов уже несколько недель ведёт там работы. Мне ещё генералом было поручено обеспечить охрану станции, согласно протоколу. У меня там люди, Юра. Были. Пока ты не влез туда, не разобравшись.

— Атомная электростанция? — повторил Рябинин. В голове шумело. Слова Долинина казались каким-то бредом сумасшедшего. — Ты чего несёшь, Володя? Откуда у нас в Башне атомная электростанция? И почему я ничего не знал?

— Потому что об этом почти никто не знал. И не должен был знать. Всем заправлял напрямую Савельев. Он принимал решение по её запуску, и то, что всё это должно оставаться в тайне — это тоже он решил. Я просто обеспечивал охрану. Согласно протоколу.

То, что Долинин с таким упорством ссылался на протокол, который лежал у Юры под носом, и который он никак — как ни силился — не мог прочитать, разозлило Рябинина.

— Так какого чёрта я узнаю об этом только сейчас? — он ударил кулаком по столу, охваченный внезапной детской обидой на то, что у старого генерала при жизни были от него секреты. — Какого чёрта, Володя?

— Потому что ты ещё не вступил в должность, — Долинин упрямо выставил подбородок, зло сверкнул глазами. — В протоколе ничего не сказано про временно исполняющих обязанности.

— Так получается, что…

— Получается, Юра, что в энергетическом секторе твои ребята положили моих. Часть моих. А остальных удерживают насильно и незаконно. Потому что у моих был приказ — никого не пропускать. Они его и выполняли. А ты влез туда и положил четверых моих бойцов, Юра.

— Ты забыл, что я — главнокомандующий! Нет никаких твоих бойцов. Они все — мои. И обязаны были подчиниться приказу. И ты, Володя, ответишь за это!

Голос Рябинина сорвался, выдал визгливые нотки. Юра был зол, очень зол. И растерян. Он мало что понял, какая-то станция атомная, будь она неладна, секретные протоколы. Ему казалось важным одно — оказывается, было что-то такое, о чём он не знал, зато знал Долинин. И это было унизительно и обидно.

— Я отвечу. Если надо, пойду под трибунал, не сомневайся. Но ты не понимаешь серьёзности положения. Ты должен немедленно убрать оттуда своих людей и дать команду возобновить работы. Сейчас твои там всё затормозили, а это — опасно. Процесс не должен прерываться. Ты не понимаешь? Ты слышал вообще, что такое ядерный реактор, радиоактивное топливо? Мы тут все взлетим к чертям собачьим! Немедленно отдай приказ, чтобы работы возобновились. И убери своих людей!

«Что им всем от меня надо? — с тоской думал Рябинин, слушая Долинина и не сводя взгляда с пустого стакана. — Что они все от меня хотят? Сначала эта история с Савельевым, то ли воскресшим, то ли нет. Теперь ещё какая-то таинственная станция на нулевом уровне. Что я должен сделать? Что?».

Он с ненавистью посмотрел на Долинина.

— Это всё из-за тебя, Володя! Ты во всём виноват!

— Отдай приказ, Юра. Немедленно, или я…

— Что ты? Пойдёшь против меня? Ты понимаешь, что говоришь? Это бунт! Предательство! Я — глава сектора и член Совета! Я!

— Ты только об этом думаешь? — Долинин вдруг привстал, наклонился к Рябинину, прищурив глаза, поморщился, видимо, уловив запах перегара. — Какой ты, к чёрту, глава? Сидишь тут посреди рабочего дня — пьяный в стельку и трясёшься за своё место, за свою жирную задницу. Я всегда считал недоразумением это твоё назначение, но для меня сейчас важнее не это. Я должен обеспечить безопасность Башни, это мой долг. И твой, хотя о нём ты забыл. И если ты сейчас с этим не справишься…

Рябинин судорожно сглотнул. Полковник не договорил, но смысл был и так понятен.

— Хорошо, я распоряжусь, чтобы они там… чтобы работы продолжили… — Юра ненавидел себя за свой трусливый тон. — Только знай, Володя, я этого так не оставлю. И не позволю разговаривать со мной в таком тоне. Я пока ещё твой командир.

Звучало это жалко. Долинин поднялся со стула, усмехнулся. Медленно забрал протокол со стола и так же медленно убрал его в папку.

— Пока ещё, — с угрозой повторил он. — Отдай приказ немедленно, или мы все окажемся в преисподней и уже там будем разбираться, кто кому командир. Работы должны быть возобновлены прямо сейчас.

Долинин развернулся на каблуках и вышел. Рябинин с трудом сдерживая истерику, снова схватился за бутылку. Да пошли они все к чёрту со своими атомными станциями. Сами виноваты, развели тайны, а ему теперь отдуваться за всех.

— Юра, что происходит?

Чёрт, её ещё не хватало! Он на автомате попытался передвинуть бутылку так, чтобы её было не видно, но тут же понял всю бессмысленность своей затеи.

— Что происходит, Юра? О какой такой электростанции говорил Долинин? Он тебе угрожал? Почему ты его не арестовал?

Наталья стояла в дверях, её ноздри раздувались от возмущения.

— Ты подслушивала?

— Я никогда не подслушиваю, — жена презрительно фыркнула. — Вы громко говорили. Объясни мне, почему ты позволил, чтобы твой подчиненный говорил с тобой так? Я внимательно слушаю.

Противостоять жене Юра не мог. Да и не хотел. На него навалилась усталость, ему нужно было, чтобы кто-то сказал ему, что делать. Юре всегда было проще, когда ему говорили, как поступить, что сказать. И он выложил Наталье всё. Передал разговор с Долининым, стараясь ничего не упустить.

— И что ты сидишь? — жена презрительно прищурилась. — Посмотри на себя — ты пьян и жалок. Неудивительно, что Долинин тебя и в грош не ставит. Немедленно свяжись с Сергеем. Немедленно!

Под тяжёлым взглядом жены Рябинин потянулся сначала к телефону, но тут же вспомнил, что Ставицкий с отрядом, который сам Юра выделил ему, отправился вниз, а, значит, на месте его нет. Тихо чертыхнулся, взял планшет и стал трясущимися руками набивать сообщение, с трудом попадая пальцем в нужные буквы. Отправил и тоскливо уставился в угол. Ответ не заставил долго ждать — педантичный Ставицкий всегда отвечал на сообщения незамедлительно. Юра тупо уставился на расплывающийся экран. Наталья всё поняла, выхватила планшет из рук и прочитала вслух, чеканя каждое слово.

Ставицкий был лаконичен: «Энергетики пусть продолжают свои работы. Но охрану не снимай. Людей не уводи. Пусть перекроют уровень — никого не впускать и не выпускать. Я свяжусь с тобой позже».

Юра непонимающе смотрел на жену. Его охватило пьяное безразличие. Сейчас жена уйдёт, и он…

— Что смотришь? — прошипела она. — Ты не понял, что приказал Сергей? Действуй!

Она с силой толкнула телефон. Юра тоскливо вздохнул и взялся за трубку.

Глава 31. Павел

— Значит, так мы и будем держать связь, — Павел устало откинулся на спинку стула, оторвался от листов, испещрённых схемами, которые он вычерчивал по привычке. — Кажется, мы всё предусмотрели. Олег вполне может приходить в больницу, это не вызовет подозрений, у него же могут быть дела с… Анной.

Он споткнулся об её имя, вспомнил, как она утром, стремглав, выскочила отсюда, так не дослушав до конца его то ли оправдание, то ли исповедь. Даже Мельников, кажется, понял мотивы, которые руководили им, а Анна… Павел досадливо поморщился, злясь прежде всего на самого себя, на свою слабость, на то, что его мысли опять, раз за разом возвращаются к ней. Он тряхнул головой, пытаясь выгнать из головы её образ, и повернулся к Величко.

— Пожалуй, так и сделаем, — Константин Георгиевич утвердительно кивнул, отвечая на его взгляд. — Ну, раз мы определились с дальнейшими действиями…

Тихий звук планшета прервал его на полуслове. Павел невольно улыбнулся — как давно он не слышал этого звука, раньше привычного, часто раздражающего, но которого так не хватало теперь. Величко — а это звякнул его планшет — неторопливо полез во внутренний карман пиджака, извлёк устройство, наморщил лоб, вчитываясь.

Мельников поднялся, застегнул пуговицу на пиджаке.

— Тогда, с вашего позволения, мы пойдём. Надо связаться…

— Погоди, Олег, — перебил его Величко, и что-то в его голосе заставило Олега резко обернуться, а Павел недоуменно уставился на Константина Георгиевича, переглянувшись с Борисом, стоящим в углу. — Погоди, Олег, похоже, у нас проблемы.

— Какие проблемы? — Борис выступил из тени, подошёл поближе.

Величко ещё раз перечитал сообщение, шёпотом выругался и протянул планшет Павлу.

— Читай вслух, — бросил он. — Это Руфимов.

Уже предчувствуя что-то нехорошее, Павел взял протянутый планшет, приблизил его к глазам. Прочёл: «Константин Георгиевич, на станции люди Рябинина. Часть охраны перебили, станцию взяли полностью под контроль. Работы были временно прекращены. Сейчас дали разрешение на возобновление работ, но я ранен. Все входы перекрыты. Надо найти П.С., Афанасьев сказал, что вы в курсе. Свяжитесь со мной. Срочно».

— Какого чёрта! — выдохнул Борис, он стоял сзади и через плечо заглядывал в экран.

Павел ещё раз перечитал сообщение. Потом снова. Словно не мог поверить в написанное.

— Откуда там взялись люди Рябинина? — задал вопрос Мельников.

— Ну рано или поздно они должны были пронюхать, — задумчиво проговорил Величко. — Видимо, моя переброска людей и оборудования на нулевой уровень не осталась незамеченной нашими… оппонентами. Прислали отряд.

— А у людей Долинина — жёсткий приказ. Никого не допускать без личного распоряжения, которое могли отдать только я, Марат или сам Долинин, — Павел протянул планшет Величко, встал.

— Куда ты? — вопросительно вскинулся Борис.

— К Анне. У неё в кабинете телефон, — странно, но в первую очередь он подумал об Анне — подумал, как о спасительном круге — и лишь потом о телефоне в её кабинете. — Надо связаться с Маратом.

— Паша, там могут быть люди, ремонтники, медперсонал, — попытался осадить его Борис.

— Ремонтников мой помощник должен был разогнать, — заметил Величко, грузно поднимаясь с кресла.

— Да какая разница теперь? — Павел посмотрел на Бориса, потом на Величко и Мельникова. — Похоже, нам не оставили выбора.

Он вышел из комнаты, быстрым шагом пересёк коридор, взялся за ручку двери, ведущую из их тайника в саму больницу. Борис ни на шаг не отставал от него.

— Уверен? Ты всё продумал? Выходим из подполья? — тихо поинтересовался Литвинов, заметив его секундное замешательство.

— Выходим, Боря, — Савельев решительно открыл дверь и вышел.

Люди Величко действительно разогнали весь ремонтный персонал, по крайней мере, пока они шли до кабинета Анны, навстречу им никто не попался — больница словно вымерла. Правда, большая часть их пути лежала через такие катакомбы, что Павлу даже стало казаться, что они никогда отсюда не выйдут. Вёл всех Мельников — в запутанном лабиринте коридоров он ориентировался как дома, и Павел невольно подумал, что в той непримиримой борьбе, которую вели Олег и Анна, укрывая и спасая людей, ему было бы не победить. И дело тут, конечно, не в запутанности созданных ими тайников, дело в другом. Возможно, в силе их правды, которая была сильнее, чем его.

В кабинет Анны он вошёл первым, даже не подумав, что надо бы постучать. Она разбирала какие-то бумаги, а рядом, притулившись с края стола, сидела Катюша, которую они выгнали из тайника сразу же, как там появился Величко. Низко склонившись, девушка заполняла какие-то карточки или что-то похожее.

Анна резко обернулась на звук открываемой двери и уставилась на него, вернее, на всю их компанию, ввалившуюся к ней в кабинет.

— Ты? Вы… Да что такое?

— Мне нужен телефон. Катя, выйди, пожалуйста. Константин Георгиевич, Олег, давайте сюда…

Он быстро раздавал указания, стараясь не смотреть на Анну. Сам сел за стол, придвигая к себе телефонный аппарат. Краем глаза заметил, как Катюша, резво вскочив со своего места после его приказа, бросилась к двери, но уже почти открыв её, обернулась к Анне.

— Анна Константиновна?

— Иди, Катя. Смена у тебя уже закончилась, так что можешь быть свободна.

— Так Кирилл ещё так и не пришёл. Я же вам говорила, Саша даже к нему ходил, а его…

— Хорошо-хорошо. Подожди его тогда…

Павел наконец нашёл в себе силы посмотреть на Анну. Она выглядела растерянной, выражение злой собранности, которое она как маску носила на лице последние дни, исчезло, и появилось что-то детское, так не вяжущееся с горькой морщинкой, что пролегла между тонкими чёрными бровями. Анна рассеянно слушала Бориса, а тот, приобняв её за плечи, что-то тихо говорил, видимо, объясняя их внезапное вторжение.

— Номер помнишь? — голос Величко, примостившегося справа, прозвучал прямо на ухо.

— Наизусть, — машинально ответил Павел, быстро набрал номер станции, поставил телефон на громкую связь.

Раздался тихий треск, потом потянулись гудки. Один, другой. Павлу казалось, что они тянутся бесконечно. На третьем что-то щелкнуло, и Павел услышал незнакомый женский голос.

— Слушаю.

— Руфимова! — распорядился Павел.

— Кто говорит? — женский голос на том конце провода был взволнован, но твёрд.

— Савельев.

Последовала пауза. Павел услышал, что там кто-то тихо переговаривается, попытался различить голос Марата и не смог. Внезапно пришла тревожная мысль — а вдруг с Маратом уже всё? Вдруг он…

— Руфимов подойти не может. Он ранен, — наконец определились там. — Говорите со мной.

— Позовите Васильева, — Павел проигнорировал ответ незнакомой женщины, назвав фамилию начальника смены, зама Руфимова.

— Васильев слегка деморализован… гм… последними событиями, — в голосе женщины Павлу послышался лёгкий сарказм, и он недовольно поморщился и от неуместности этого сарказма, и от нахлынувшего вдруг раздражения, совершенно необоснованного, от того, что приходится говорить с женщиной, которой, наверно, не место там, на станции, именно сейчас, в свете последних событий.

— Вы кто? — пересилил он себя, понимая абсурдность и глупость своего раздражения. Ведь не могла эта женщина, просто по мановению волшебной палочки и по его желанию, исчезнуть со станции, захваченной вооружёнными людьми. Никто из них, тех, кто находился сейчас там, не мог этого сделать.

— Инженер по управлению реактором, — отчеканила она. — Называйте меня Марией Григорьевной.

— Мария Григорьевна, — повторил за ней Павел и, окончательно взяв себя в руки, быстро заговорил. — Что у вас там происходит? Как Марат? Он серьёзно ранен?

— Да, — коротко ответила она, замолчала на каких-то пару секунд и тут же продолжила. — Марат Каримович лежит, мы дали ему обезболивающее из аптечки. Сообщение для Величко писала я, под его диктовку. У нас есть и другие раненые, ещё пять человек, два инженера и три техника, и, к сожалению, убитые. Убит Кушнер, инженер по управлению турбиной. Госпитализировать раненых мы не можем. Нам не дают. Военные перекрыли все выходы. Да, административный этаж, где общежитие сменщиков, тоже заблокировали.

— Чёрт, — Павел не удержался, выругался.

— Мы вынуждены были прервать работы на два часа. Сейчас нам дали добро на их возобновление.

— Малая ревизия уже прошла?

— Закончили два дня назад. Готовились запускать ГЦН.

— Так запускайте, чёрт вас возьми! Как вас там? Мария Георгиевна?

— Мария Григорьевна, — поправила она, и в её голосе Павлу послышались странные нотки. — И вы на меня голос не повышайте. У нас тут перестрелка была в машинном зале, мы сейчас, как заполошные носимся, ещё раз оборудование проверяем. У нас людей не хватает. У нас тут, чёрт возьми, — она тоже громко чертыхнулась. — На турбине никого нет. Марат Каримович ранен, и этот… Васильев…

— Деморализован, знаю.

Эта женщина его раздражала. Почему-то она представлялась Павлу некрасивой, сухой… такая баба неопределённого возраста, с острыми и резкими чертами лица.

— Сколько у вас там военных?

— Несколько десятков. Точнее сказать не могу. Около сорока.

Павел замолчал. Обвёл взглядом Величко, Мельникова, отметил бледность Анны и упёрся глазами в Бориса, зацепился за друга, словно, эта ментальная связь, что была между ними, могла помочь, должна была помочь.

— Самому, Паша, тебе идти туда надо, — Борис озвучил то, что и так уже крутилось у Павла в голове. — Работы на станции должны быть продолжены. Остальное тоже важно, но это сейчас приоритет.

— Интересно, как это Павел Григорьевич сюда придёт? — на том конце трубки среагировали моментально — громкую связь Павел всё ещё не отключил. — Вы же, Павел Григорьевич, если я не ошибаюсь, для всех мертвы? Или пока в нас тут стреляли, вы уже успели воскреснуть, и власть поменялась?

— Надо спускаться вниз, ты прав, — Павел кивнул Борису, и только потом, обращаясь к Марии Григорьевне, коротко сообщил. — Постараюсь быть внизу в течение получаса. Подготовьте всё к работам в соответствии с графиком испытаний. Борис, — он снова посмотрел на Литвинова. — Ты пойдёшь со мной. Скорее всего придётся там договариваться с этими… вояками. Насчёт раненых, убитых. Чтоб сменщиков пустили. Мне будет там не до этого точно. И да… женщин со станции тоже пока нужно будет убрать. Пока критическая ситуация не утрясётся.

От последней реплики Павел всё же не удержался, сказал нарочито громко, чтобы эта просто Мария его услышала. Она не замедлила с ответом:

— Чёрта с два я отсюда уйду!

Литвинов не сдержался, хмыкнул, а Величко недовольно покачал головой.

— Значит, придётся сделать так, — Павел поднялся, посмотрел на замолчавший телефон, сказал, ни на кого не глядя. — Константин Георгиевич, Олег, я надеюсь, вам понятно, почему такое решение. Объяснять ещё раз не нужно?

— Чего тут не понять, — отозвался Величко. — Въезжать на белом коне в Совет пока рано. На стороне Ставицкого Рябинин и армия. Если полыхнёт — сгорим все. Но действовать надо.

— Надо. Вам с Олегом необходимо созвать экстренный Совет. Не думаю, что будет легко убедить всех, что я жив. Но убеждать вы умеете. Дальше. Ставицкого — под арест. И этого, как его, — Павел брезгливо поморщился. — Кравца. Мелкая сошка, но вреда от негослишком много. А с Рябининым… Тут надо осторожно. Пока повременить, я думаю. И ещё, Константин Георгиевич, — Павел поднял лицо на Величко. — Ника. Я прошу вас, приставьте к ней кого-нибудь, надёжного. Если с ней что-то случится, я…

— Об этом мог бы даже не говорить, Паша. Не маленькие, уж и сами бы сообразили, что девочку первым делом уберечь надо.

— Спасибо.

— А-а-а, пустое, — отмахнулся от его благодарности Величко. — Ты мне лучше скажи, этих… деятелей арестовывать кто будет?

— Ну, кроме Долинина и его людей, увы, мне опереться не на кого.

— Значит, придётся рискнуть, — пожал плечами Константин Георгиевич, и Павел в который раз за сегодня поразился спокойствию и даже величию этого уже немолодого человека. Величко не разглагольствовал, не пытался перетянуть одеяло на себя и, что важнее всего, не трусил и не уходил в тень. Ситуация, в которой они оказались, была даже не критическая, а хуже, намного хуже, шансы на успех были минимальны, зато вероятность не дожить до завтрашнего утра — очень высока.

— Звони Долинину, Паша, — Мельников пододвинул к Павлу телефон и ободряюще улыбнулся.

С Володей Долининым разговор получился короткий и, как любили говорить в старину, конструктивный. Полковник Долинин быстро оправился от шока, узнав, что Савельев жив, и сказал просто и без обиняков:

— Я рад, Павел Григорьевич, что вы живы.

— Что там на станции, ты уже знаешь?

— Знаю, — ответил Долинин, помолчал, а потом, собравшись, начал докладывать. — Рябинин сдуру туда отряд послал, моих ребят положили. Четверых. Остальные заперты где-то. Я только час назад всё узнал. Капитан Алехин, что у Рябинина отрядом командует, связался со мной. Нарушил субординацию, конечно, но Алехин — парень честный. Видимо, понял, что не дело делают. Напрямую приказ нарушить не посмел, но хоть так. Я был у Рябинина. Показал ему протокол. Прошу понять, но другого выхода, Павел Григорьевич, у меня не было, кроме как ознакомить Рябинина с протоколом. Надеюсь, он даст разрешение на возобновление работ. Иначе… Я собираю своих сейчас. На всякий случай.

— Похоже, что Рябинин разрешение дал. Во всяком случае со станции сумели со мной связаться. Но уровень по-прежнему оцеплен. Сколько у тебя осталось людей, Володя?

— Не слишком много. Раз в пять меньше, чем у Рябинина.

Долинин не удержался, выругался, вложив в короткое матерное слово всё, что думал о своём начальнике.

— Тогда, Володя, действуем так. Мне надо срочно на станцию. Руфимов ранен. И не только он. Есть убитые, а работы надо продолжать. Думаю, тебе придётся спуститься со мной вниз. Если этот твой капитан Алехин действительно с умом и совестью в ладах, значит, есть шанс договориться и избежать открытого столкновения. Пока я внизу, наверху Величко и Мельников созывают экстренное заседание Совета. Им нужно обеспечить охрану и полную защиту от людей Рябинина. Плюс быстро и желательно максимально бесшумно и, не привлекая внимания, арестовать Ставицкого и Кравца. Рябинина держать на мушке. Если представиться удобный случай — тоже брать.

— Рябинин полчаса назад был дома, пьян в стельку, — презрительно ответил Долинин.

— Хорошо, — Павел кивнул. — Это даже лучше. Пьяный и наверняка спит. Это нам на руку. Ни к чему поднимать лишний шум. В общем, тут действуй по обстановке. Но сначала сопроводи меня на станцию. Жду тебя на пятьдесят четвёртом, в больнице, у Северного скоростного лифта.

— Понял. Через пятнадцать минут буду.

Павел положил трубку. Выдохнул, хотя по сути выдыхать было рано. Всё только начиналось. Мельников уже поднялся, приготовился — высокий, гибкий, как дикий кот, замер, словно перед броском. Величко же, грузный, тяжёлый, больше похожий на старого, матёрого медведя с серебристой сединой на загривке, напротив подниматься не спешил, медлил. Собирался с мыслями, готовясь к последнему удару, который должен был стать решающим. И смертельным. Для врагов смертельным. У дверей застыл бледный и напряжённый Борис. И оставалось ещё одно.

— Анна.

Павел повернулся к той, что стояла, всё это время вытянувшись в струнку, опираясь ровной спиной о стену. То, что он должен был сказать ей сейчас, он говорить не хотел. Больше всего на свете не хотел. Потому что всеми силами желал одного: оградить её от опасности. С ним или с Борисом может случится всё, что угодно, и, уж если на то пошло, свою преисподнюю они давно заслужили. Но она… она должна жить. И вместе с тем Павел понимал, что всё равно скажет ей это. Потому что она была нужна ему. И потому что она…

— Я иду с тобой, — Анна оторвалась от стены. — Пойду, скажу Кате, чтобы она подготовила необходимые лекарства и инструменты.

«И потому что она всё равно меня не послушает и сделает по-своему», — закончил Павел про себя свою мысль. Он смотрел, не отрываясь, как она направилась к двери, потянула ручку на себя и почти нос к носу столкнулась с заглянувшим в кабинет Славой Дороховым, помощником Величко.

— Тут какой-то парень пришёл, говорит, что здесь его отец… — Слава посторонился, выпуская Анну.

— Что за парень? — обернулся Величко.

— Эй, парень, как ты говоришь, тебя зовут? — Павел услышал чей-то мальчишеский голос, при звуках которого Мельников вздрогнул. — Степан Васнецов. Он говорит…

— Стёпа? — Мельников быстро вышел и уже из коридора послышался его голос. — Что ты тут делаешь? Немедленно иди домой. Нет, Стёпа, мне сейчас некогда. Потом поговорим. Я сказал — потом!

Павел сделал знак Борису, и они тоже вышли следом. Величко задержался в кабинете, о чём-то тихо переговариваясь с помощником, несколько раз повторил имя Ники.

У дверей Мельников что-то выговаривал сыну, который вообще непонятно, как тут оказался. Тут же рядом маячил Поляков. Не больница, а проходной двор какой-то. Степан явно пытался что-то сказать, но при их с Борисом появлении замер на полуслове, уставился, округлив глаза и открыв рот, словно увидел приведение. Впрочем, Павел про себя усмехнулся, он и был в некотором роде привидением.

— Вы… но как? — Стёпка беспомощно взглянул на отца.

— Домой, Стёпа, домой. И о том, что видел, молчать. Понял?

В кабинете опять пронзительно зазвонил телефон, и все, не сговариваясь, бросились обратно.

— Да? — Павел первым схватил трубку. — Володя? Что ещё?

— Мы уже спускаемся, Павел Григорьевич. Но я подумал, надо доложить вам прямо сейчас. Ни Ставицкого, ни Кравца наверху нет. Я подключился к мониторингу пропусков, оба покинули надоблачный уровень и сейчас где-то внизу. Это может быть проблемой.

— Может, — Павел замер, обдумывая услышанное. Мельников и Борис стояли рядом.

— Папа, Павел Григорьевич, я должен сказать, — Стёпка Васнецов опять вырос перед ними как из-под земли.

— Ты ещё здесь? — Мельников чуть заметно повысил голос. — Я же сказал, дуй домой немедленно!

— Но…

— Степан, сейчас не до тебя, — Павел повернулся к Борису. — Если Ставицкий каким-то образом узнал про АЭС. Или этот твой Кравец…

— Погоди, Паша, не суетись раньше времени. Пусть проверят тридцать четвёртый.

— Тридцать четвёртый? Это закрытый этаж. Что там у тебя?

— Ну, — Борис слегка замялся. — Место там у меня было организовано. Для разного. Кравец в курсе. Он за это дело и отвечал.

Павел внезапно понял, для чего Борис облюбовал себе то местечко на заброшенном этаже. Криво усмехнулся. Вспомнил, что Кравец тоже говорил про тридцать четвёртый, когда сдавал Литвинова. Что именно там, в заброшенных производственных помещениях, Борис и собирался прятать от него Нику.

— Володя, — произнёс он в трубку, не глядя на Бориса, хотя хотелось не только взглянуть, но и припечатать как следует. — Пусть твои люди прочешут заброшенные этажи и особенно тридцать четвёртый.

— Сделаем, Павел Григорьевич.

***

У дверей кабинета они расстались, Величко с помощником направились к лифту, Мельников последовал за ним, по пути ещё раз отмахнувшись от сына. Павел с Борисом двинулись к Северному лифту, одному из скоростных лифтов, которыми пользовались только военные, и где их должен был ждать Долинин со своими людьми. Анна и Катя догнали их по дороге. Борис глянул на Катюшу, озабоченно и важно вышагивающую следом за Анной, открыл был рот, но произнести что-то так и не решился, натолкнувшись на суровый взгляд Анны.

Павел тоже молчал.

На самом деле ему многое хотелось сказать. Им обоим. И Анне, и Борису. Сказать, как он благодарен им. Благодарен за все. За то, что они есть. За то, что они с ним. И тогда, тридцать лет назад. И сейчас.

Но он молчал.

А судьба, которая свела их вместе ещё в школе, продолжала вести за собой.

Глава 32. Кир

Удары сыпались один за другим — Татарин бил расчётливо, верно, старался попадать точно в живот и под рёбра. Тяжёлый ботинок с кованым металлическим мыском с каждым ударом выбивал из Кира воздух. Голову Кир прикрывал руками и инстинктивно подтягивал колени, но это спасало слабо. Следующий удар пришёлся по ноге — от острой вспышки боли мир на время погрузился в темноту. В этой темноте захлёбывалась криком Ника. Слов Кир разобрать не мог, ему казалось, что она где-то далёко, хотя это было не так — Костыль держал её рядом с дверями, в какой-то паре метров от него.

— Всё, хорош. Откинется раньше времени, наш фраерок остаток зажмёт, — ленивый голос Костыля слабо прорывался сквозь кровавую вату.

— Да не сдохнет, я ж его слегка пополоскал, — Татарин ударил ещё раз, но уже как-то нехотя, без прежнего энтузиазма. — И заткни ты эту дуру, надоела верещать. В башке звенит.

Голос Ники резко смолк. Кир дёрнулся, опять упрямо попытался встать, но безрезультатно. Тупой удар под рёбра опрокинул его навзничь.

Кир и Ника ждали появления этих двоих, и Киру даже в какой-то момент, когда он услышал гогот и громкие шаги кованых каблуков Татарина, гулким эхом отлетающие от бетонного пола заброшенного цеха, показалось, что у них ещё всё может получиться. Он сжал в руке свою импровизированную заточку, прошипел сквозь зубы заплаканной и отчаянно мотающей головой Нике: «по моей команде, беги, слышишь, беги!», но у них ничего не вышло. Костыль с Татарином были далеко не новички в этом деле, поэтому их обезвредили быстро и безукоризненно чётко. Может быть, будь Кир не так избит, а Ника не сильно растеряна, у них и получилось бы, а так… скрутили, как котят. Татарин всей мощью своего короткого крепкого тела навалился на Кира, уронил его и тут же принялся усердно молотить ногами, а Костыль схватил Нику. Кажется, тоже ударил её, потому что она закричала и кричала ещё потом, и Кир не знал, отчего ему больней — от кованых и тяжёлых ботинок Татарина, бьющих с размаху под рёбра, или от этого крика — тонкого и очень страшного.

— Свяжи недоноска.

Костыль в паре этих уродов явно было за главного, и Татарин, хоть и буркнул себе чего-то под нос, но всё же подчинился. Нехотя толкнул Кира ногой, наклонился.

— Давай, Шорох, грабли свои за спину по-бырому. Щас зафиксируем тебя, чтоб не рыпался.

— Да пошёл ты, — Кир понимал, что за любое, даже малейшее сопротивление он получит и получит неслабо — расклад сил был не в его пользу, но дурацкое, отчаянное упрямство было сильней. Он приподнялся на локтях, с ненавистью сверля глазами плоское, как тарелка, лицо.

Новый удар не заставил себя ждать, кулак Татарина вписался в уже заплывший и ничего невидящий правый глаз. Кир не сдержался — вскрикнул. Татарин же быстро скрутил ему руки за спину и принялся наматывать верёвку вокруг запястий, затягивая с видимым усердием и словно специально стараясь сделать так, чтобы новый жгут лёг прямо на старые раны, оставшиеся от той верёвки, которую перерезала Ника.

— Ну чего, Шорох, — Татарин опять наклонился к самому лицу Кира. Обдал его тяжёлым дыханием. — Девку мою пялил, да? Хорошо тебе было? Теперь моя очередь твоей рыжей вставить. Смотри, ей ещё понравится, добавки просить будет.

Он довольно гоготнул, поднялся и отошёл. Почти сразу же Костыль с силой толкнул Нику, и она упала на колени рядом с Киром.

— Шорох, наслаждайся своей девкой, а потом мы её… — грязное и длинное ругательство Костыля потонуло в громком хохоте его подельника.

Костыль с Татарином отошли к выходу. И перед Киром близко-близко оказалось лицо Ники. Двери в комнатушку оставались открытыми, и в слабом свете цеховых аварийных фонарей, вернее, в его отголоске, Кир различил мертвенную бледность её лица, поблёкшие веснушки, разбежавшиеся неровными пятнышками по осунувшимся щекам.

— Кирка, — прошептала она еле слышно. — Потерпи, я сейчас…

Она неловко попыталась повернуть его поудобнее, лёгкими касаниями пальцев ощупывала ссадины на лице, словно старалась стереть следы побоев, забрать боль себе. Наконец, с её помощью ему удалось принять почти сидячее положение — не бог весть какое удобное, но всё же сидеть, упершись лопатками в холодную стену, было не так унизительно, как валяться, раскорячившись, на полу. Она зачем-то поправила ему воротник рубашки, скорее машинально и не особо задумываясь — тонкие ласковые пальцы быстро пробежались по его шее, заглянула в лицо, и в её широко открытых от ужаса серых глазах Кир видел столько сострадания и участия, что его словно пронзили изнутри. Это была не та боль, от побоев, которая уже въелась в Кира, стала привычно-тупой, а другая — выворачивающая наизнанку всю душу, пронзительная, во сто крат страшнее.

— Ну где там наш фраерок? Пора бы уже, — голос Татарина долетел до него издалека, словно их мучители внезапно оказались за сотню метров от них.

— Не ссы, придёт, никуда не денется.

Послышался шум, видимо они разгребали там, в углу у дверей, какие-то завалы хлама, устраиваясь поудобнее.

— Что-то не торопится он.

— Не терпится уже с девкой покувыркаться? — хохотнул Костыль.

— А то! Эй ты, слышь, шмара, — Татарин обращался к Нике, от его голоса Ника вздрогнула всем телом и прикусила губу, невольно подавшись ближе к Киру, словно ища у него защиты. И этот жест привёл Кира в отчаяние. От бессилия он мысленно застонал, сжал зубы так, что свело скулы. — Тебе понравится. У тебя-то только с этим щенком было, настоящего взрослого мужика не пробовала ещё? Обожди, ещё и пищать будешь от удовольствия, от меня ни одна баба обиженной не уходила.

— А чего сразу только ты? Я, может, тоже не прочь, — перебил приятеля Костыль.

Кир понимал, что эти двое говорили так нарочно, стремясь запугать их, сломать. Что слушать их нельзя. Но не слушать их он не мог, и хуже было то, что и Ника не могла — от каждого их слова, от каждого грязного ругательства, она сжималась, и в её глазах вспыхивали искры страха и омерзения. Костыль тем временем продолжил:

— Я рыжих страсть как люблю. Была у меня одна рыжая, не баба — огонь. Правда буфера у неё были — во такие шары, пятый размер, не меньше. У этой чего, я помял — не сиськи, а прыщики.

«Так быть не должно. Только не так. Пусть они лучше с меня кожу сдерут живьём, пусть разрежут на куски. Только не Ника!» — Кир попытался встать — куда там, тело не слушалось, каждое движение отдавалось всполохом дикой боли, скручивающей внутренности. Нога под коленкой, куда пришёлся удар ботинка Татарина, сильно болела. Рук, грубо скрученных за спиной, Кир не чувствовал вообще.

— Ну так давай в очко, что ли, — предложил Татарин. — Как раз пока фраер наш задерживается, перекинемся. Кто первый нашей крале засадит?

Татарин выдвинул какой-то пластиковый ящик, и они с Костылем присели рядом с ним на корточки. Извлекли откуда-то засаленную колоду карт.

— Я не смогу, Ника, — прошептал Кир одними губами. — Ты себе не представляешь, что они с тобой…

Но она услышала, приблизила к нему бледное лицо.

— Ты сможешь, Кир, — голос её подрагивал, но говорила она твердо. Кир задохнулся от восхищения перед ней, его маленькой храброй девочкой. Другая бы билась в истерике, плакала, кричала. А Ника, его нежная, хрупкая Ника, которая и слов-то таких, которыми перебрасывались те отморозки, может, и не слышала никогда, держалась на удивление твёрдо. — Я выдержу, вот увидишь. Я выдержу… Это не самое страшное же…

На последней фразе она всё-таки сбилась, Кир услышал короткий всхлип.

— Ты не понимаешь. Просто не понимаешь.

— Кир, я хочу попросить, — Ника заговорила ещё тише. — Ну, когда они… когда всё начнется. Ты не смотри на меня, ладно? Закрой глаза. Мне так будет легче. Это же скоро закончится. Главное, ничего им не сказать, хорошо? А всё остальное…

Кир упрямо замотал головой.

— Ника, пожалуйста, послушай меня. Всё равно там уже всё почти раскрылось. Я им скажу, и тогда они нас просто убьют. Быстро убьют. Мы уже всё равно ничего не изменим. Но тебе не придётся пройти через всё это…

— Нет, Кир. Придётся, — как она умудрялась говорить так спокойно и уверенно, Кир не понимал. — Всё равно придётся. Ты же видишь, они не остановятся.

— Эй вы там, голубки, хорош ворковать, — хохотнул Костыль. — Чего вы там трёте?

— Он ей инструкции даёт, как ноги ловчее раздвигать, — заржал Татарин.

Ника закусила губу, приблизилась вплотную к Киру и заговорила ещё тише, почти в ухо.

— Я, знаешь, что придумала. Я, когда они… когда… в общем, я закрою глаза и буду думать про старую шхуну, затерянную во льдах. Там, наверное, очень красиво — бескрайний снег, всё белое-белое… и солнце, тоже белое и слепящее. И очень холодно. Папа говорил, что на Крайнем Севере было так холодно, что даже слезинки замерзали. И пар изо рта шёл. И там были сильные люди. Сильные и смелые. Их тоже ждала смерть. Но они не сдавались, шли вперёд…

«Она же меня утешает, — внезапно дошло до Кира. — Рассказывает всё это для того, чтобы я отвлёкся, чтобы мне было легче. Она сейчас думает обо мне».

И мысль эта, понимание того, какая сила таится в этой хрупкой девочке, не физическая (те двое, что сейчас лениво дулись в карты в паре метров от них, были сильней её, да что там, даже он, Кир, избитый и, скорее всего, покалеченный, был сильней), а моральная, духовная сила, изгнало всё остальные — и боль, и страх, и отчаяние. Это было непостижимо — она знала, что с ней вот-вот случится самое страшное, что вообще может произойти, и несмотря на это сидела тут, рядом и утешала его.

— Я тоже буду думать об этой шхуне, — тихо проговорил он.

— Ты закрой глаза, не смотри, не слушай. Просто думай об этом. И мы как будто будем вместе, когда… Ты понимаешь?

Кир кивнул. Он представил бескрайнюю белоснежную степь, ледяные торосы, вздымающиеся острыми обломками, зажавшие со всех сторон старинный корабль, тёмный, почти чёрный на фоне холодной и смертельной белизны. Суровых мужчин в плотной меховой одежде, деловито грузящих сани. И почему-то стало светлей, словно кто-то большой и невидимый коснулся их лёгким сияющим крылом, и этот свет озарил Никино лицо — тонкое, полупрозрачное, с тихим свечением, идущим откуда-то изнутри неё. Кир увидел, что она плачет. Крупные, чистые слёзы катились из любимых серых глаз, оставляя за собой неровные светлые дорожки, смывая грязь, отгоняя гнусность и мерзость пошлых слов, долетающих до них из того угла, где сидели Татарин с Костылём. Киру мучительно захотелось коснуться её лица, но он не мог — ему оставалось только смотреть на неё.

Свет внезапно померк. В проёме открытой двери показалась мужская фигура.

— Ну, как вы тут? — голос вошедшего был тускл, нетороплив и даже сладок что ли, стекал жидкой приторной патокой, заляпывая всё вокруг.

Кир узнал, кто это — Антон Сергеевич, тот, что обещал ему, вернее, им, кое-что страшнее смерти, — и сжался, собираясь с силами. Да, сейчас оно и начнётся, то, что страшней, вот сейчас…

— Всё в полном ажуре, Антон Сергеевич, — отозвался Татарин. — Девка уже заждалась…

Он, а вслед за ним и Костыль, поднялись в полный рост.

Мужчина ничего им не ответил, сделал несколько шагов вперёд, рассматривая Нику и Кира, сидевших у дальней стены. Настороженно замер.

— Шороха мы скрутили, — Костыль бесшумно вырос за спиной вошедшего. — Девчонку не трогали, как вы и велели.

Антон Сергеевич кивнул и приблизился. На его лице, не страшном, а в общем-то обычном и неприметном, блуждало странное выражение, тонкие губы змеились в ласковой, словно приклеенной улыбке, а глаза оставались холодными и равнодушными.

— Ну, здравствуйте, Ника Павловна, — вкрадчивый и мягкий голос заструился тонким ручейком. — Давно хотел с вами познакомиться, но всё как-то не доводилось. Что ж… разрешите представиться. Кравец. Антон Сергеевич.

Ника слабо дёрнулась, и Кир почувствовал, как по её телу пробежала лёгкая дрожь. Он тоже вспомнил эту фамилию — о нём говорил Сашка Поляков, когда рассказывал о подслушанном разговоре у Рябининых.

— Что ж, вижу, что моя скромная персона знакома даже Нике Савельевой. Самой Нике Савельевой, — улыбка на лице Кравца стала ещё шире. — Хотя я что-то не вижу радости от узнавания. Брезгуете, Ника Павловна? Ай-ай-ай. Батюшка ваш тоже вот брезговал, по недальновидности своей. А зря. Зря.

Он покачал головой, и приклеенная улыбка исчезла с лица.

— Думаете, Ника Павловна, что я монстр? Велел затащить вас сюда. Держать в грязной, вонючей комнате. Не отрицайте. По глазам вижу — так и думаете. А ведь это в корне неверно. Монстр не я. Мы все тут — жертвы обстоятельств. Но, — Кравец замолчал, бросил короткий взгляд на Кира. — Если бы ваш молодой человек оказался более сговорчивым и разумным, вам не пришлось бы сейчас сидеть здесь. Поверьте. Меньше всего на свете я бы хотел, чтобы такая девушка, как вы, тонкая и ранимая, оказалась в такой ситуации. Но ваш друг, увы, не так сильно вас любит. Как нам бы того хотелось.

Кравец негромко хохотнул, обернулся на стоявших рядом Костыля с Татарином, и те, как по команде, дружно подхватили этот смешок. Старательно загоготали, а потом так же разом смолкли под острым взглядом своего начальника.

— Игорь, подвинь-ка ко мне стул. Я видел, там в углу имеется один.

Татарин услужливо бросился исполнять приказ. Притащил стул, смахнул грязь и мусор с сиденья, подставил Кравцу. Тот сел, не глядя. Его равнодушные, ничего не выражающие глаза смотрели на Нику.

— Может, вы, Ника Павловна, повлияете как-нибудь на своего упрямого товарища. А?

Ника молчала. Только вся напряглась, вжалась худеньким острым плечом в плечо Кира. Она словно искала у Кира защиты и одновременно поддерживала его.

— Нам ведь и нужно узнать всего ничего, сущую безделицу, где скрывается ваш папочка. И всё. Ну? Я даже торжественно обещаю вас отпустить. Вас, Ника Павловна. Как только Кирилл всё скажет.

Кир знал, что он врёт — всё врёт, этот человек, с тусклым лицом, тусклым голосом и мёртвыми рыбьими глазами. Но ему так отчаянно захотелось поверить в это. Как ребёнок верит в сказку. В то, что добро непременно побеждает зло. В великое и бессмертное чувство справедливости. В… Но он врал. Этот человек врал. Знал, что врёт и просто играл с ним, с Киром, отыскивая слабые места в его готовой дать трещину броне.

«И неважно, как закончилось, понимаешь. Остались ли жить герои или погибли. Не в этом дело. Главное, что они смогли выдержать испытания достойно. Остаться людьми — честными, порядочными. Не предать тех, кто доверился им. Несмотря ни на что, понимаешь?» — в голове зазвучал Никин голос. Высокий, чистый. И к этому голосу примешивался шум северного ветра и треск ломающихся мачт. Кирилл не закрывал глаза, но комната, мрачная, сырая, с серыми обшарпанными стенами, пропахшая грязью и мышиным помётом, исчезла, тусклое лицо человека, сидевшего перед ним, стало выцветать, расползаться гнилыми ошмётками, и сквозь него проступила бескрайняя белая пустыня, где по санному следу, глубоко проваливаясь в снег, шли большие бородатые люди, молча, спокойно, упрямо сгибаясь под порывами ледяного ветра…

— Ну что ж… — голос Кравца прозвучал отрывисто и резко. — Видимо, я тут зря предаюсь красноречию. Меня не слышат. Не желают слышать, — и тут же скомандовал резко и отрывисто. — Взять девку.

Подскочивший тут же Костыль, грубо схватив Нику за плечи, рывком поставил на ноги и, скрутив ей руки так, что она, не сдержавшись, вскрикнула, развернул спиной к себе. Она сделала несколько резких движений, безуспешно пытаясь вырваться, потом затихла, вскинула голову, бросила быстрый взгляд на Кира.

«Не смотри, пожалуйста», — прочёл Кир в её взгляде.

Но не смотреть он не мог.

— Э-э-э, вообще-то, я её выиграл, я первый, — выступил из тени Татарин.

— Ну, раз выиграл, то и будешь первым, — не стал спорить Кравец и быстро облизал губы. — А Андрей поможет, подержит. Потом, при желании, поменяетесь местами. А мы…

Он встал со своего стула, подошёл к Киру, наклонился так близко, что Кир увидел его бледные, мёртвые глаза, и продолжил:

— А мы с Кириллом насладимся этим зрелищем. Ну что, Кирилл, как скажешь, так и начнём. Ждём твоей отмашки.

— Пошёл ты, — сухие губы плохо слушались, и Кир не сказал, а скорее прошелестел, глядя в равнодушное, неживое лицо.

— Ну чего, начинать что ли? — крикнул Татарин.

— Погоди, Игорь, — Кравец присел перед Киром на корточки. — Послушай меня, мальчик. Рубикон пройден. Но в твоих силах сделать вашу смерть чуть менее мучительной и чуть более лёгкой. Сейчас ты говоришь, где Савельев, и вы умираете почти безболезненно. Во всяком случае быстро, это я тебе обещаю. А нет, значит, нет. Но учти, она будет мучиться дольше. Ну так где Савельев?

— Пошёл ты — повторил Кир.

Кравец поднялся и, не оглядываясь на Кира, приблизился к Нике. Постоял с минуту, разглядывая девушку и вдруг точно и резко, Кирилл даже не успел заметить замах, ударил её по лицу, один раз, второй. Ника вскрикнула.

— Это только начало, — Кравец обернулся. Он улыбался, и на этот раз улыбка была не приклеенной, она была настоящей. — Где Савельев?

— Хрен тебе, а не Савельев, — Кир сам поразился, каким чужим был его собственный голос. Словно говорил не он. А кто-то другой — спокойный и безучастный. Мёртвый.

Кравец, продолжая улыбаться, опять повернулся к Нике, ударил ещё раз. Из её носа тонкой струйкой потекла кровь.

— Всё ещё нет, Кирилл? — Кравец спросил, не поворачивая головы.

Кир смотрел на его ровную спину, обтянутую тёмным пиджаком, коротко стриженный затылок, и в груди клокотала дикая ненависть к этому человеку, бурлила, не в силах излиться наружу, обрушиться на этого мучителя. На них всех.

— Ну нет так нет, — Кравец отошёл от Ники, не спеша сел на стул, закинул ногу за ногу. — Начнём, пожалуй. Кирилл Шорохов дал добро. Давай, Игорь. Приступай.

Татарин довольно хохотнул, медленно, переваливаясь на крепких коротких ногах, подошёл к Нике. Кир невольно дёрнулся, упершись спиной в стену, попытался подняться. Тело отозвалось судорогой, от боли потемнело в глазах, но он не оставил попыток. И ему даже показалось, что ещё чуть-чуть и он встанет.

— Слышь, расслабься. Будет приятно, я обещаю, — Татарин протянул руку и стал расстёгивать пуговицу на Никиной блузке. Та отпрянула, издала протестующий вскрик, и тогда он резко рванул ткань, разрывая её.

Кир не мог не смотреть. Он помнил, что обещал ей. Но не мог. Это было чудовищно, страшно, отвратительно. Это не помещалось в его голове. Выворачивало изнутри, словно мозг разнесло взорвавшейся гранатой. Он поймал её взгляд — ужас, паника… и вдруг она (он чётко увидел) справилась с собой, невероятным усилием загнала страх куда-то вглубь и даже попыталась улыбнуться.

«Не смотри, ты обещал», — прочитал он на её лице.

Кир попытался исполнить её мольбу. Прикрыл глаза.

«Где-то далеко-далеко на Севере, среди белого, искрящегося на солнце снега, в плен стихии попала шхуна, беспомощно застыла, скованная тяжёлыми льдинами…»

Кир видел перед собой эту картину. Но всё равно не мог полностью отрешиться. Исступленно пытался встать, напрягая непослушные мышцы, захлебываясь в боли. Он полз и полз наверх по стене, и каждый миллиметр отзывался в нём мучительной судорогой.

Ника закричала.

— Нет!

От этого крика картина в голове разлетелась на миллион мелких осколков. Он напрягся, словно это могло как-то помочь.

И тут вдруг всё изменилось. В дверном проёме мелькнули какие-то тени, тишина взорвалась оглушительным треском. Кир увидел, как сидящий на стуле Кравец, стал заваливаться набок, свет на миг осветил его лицо — удивленное и по-детски обиженное. Татарин оглянулся, полез в задний карман, силясь вытащить пистолет, сделал шаг вперёд и тоже упал, словно наткнулся на невидимую стену.

Ника снова закричала.

— Отойди от девушки! Быстро! — рявкнул чей-то хриплый голос. Комнату заполнили люди, в военной форме, трое, четверо…

Костыль всё ещё держал Нику, прикрываясь ей, как щитом, отступая вглубь комнаты, к Киру. Кирилл смотрел на его спину, серую рубашку в тёмных пятнах пота, и вдруг время дёрнулось и затормозило. Как будто оператор, который крутил кино их жизни, поставил кадр на замедленное воспроизведение. Костыль, одной рукой продолжая заламывать Нике руки назад, другой потянулся вниз, к ботинку.

«Нож! — понял Кир. — У него там нож. Он же… Ника!»

Кир не знал, какая сила вдруг родилась в нём. Словно организм очнулся, включил спящие резервы, вытолкнул Кира из больного сна. Он почти не думал. И почти не чувствовал боли. Мозг вернул управление телом, и Кир рывком поднялся и бросился на Костыля, выставив вперёд голову, как для тарана.

От неожиданного удара Костыль выпустил Нику, потерял равновесие, сделал несколько шагов и рухнул, как подкошенный, под треск выстрелов. Кир тоже упал, но тут же поднял голову, поискал взглядом Нику. Она вжалась в стену, испуганно тараща глаза, совершенно не понимая, что происходит. Но целая — господи, слава тебе — живая!

— Осторожнее! Девочку не заденьте! — в комнату зашёл невысокий, щуплый мужчина в больших очках.

— Дядя Серёжа! — это крикнула Ника.

— Ника! Ты цела? — мужчина в очках, ласково улыбаясь, быстро шагнул ей навстречу, и Ника, закрыв рот рукой, медленно сползла по стене, осела на пол и вдруг разрыдалась, повторяя, как заведённая: «дядя Серёжа, это вы, дядя Серёжа».

Кир выдохнул с облегчением и, не в силах больше удерживать голову, уткнулся лицом в пол.

Эпилог

Однажды, очень давно, ещё в детстве, Нике приснился кошмар. Огромные пауки, с длинными подвижными лапами, покрытыми частыми серыми волосками, невесть откуда взявшиеся, выросли перед ней, как посланники из Преисподней. Они медленно приближались, пялились на Нику странными нечеловеческими глазами, круглыми и чёрными, похожими на выпуклые, до блеска отполированные пуговицы, шевелили страшными жвалами. И когда они совсем обступили её, взяли в плотное, сжимающее кольцо, из которого уже не было никакой возможности вырваться, она вдруг проснулась — выдралась из противного, омерзительного сна, словно из липкой паутины, и потом ещё долго лежала на кровати, боясь пошевелиться, вглядывалась в тьму, восстанавливала дыхание и повторяла про себя: «Это всего лишь сон, просто сон, никаких пауков нет, я дома, в своей постели, всё хорошо». Она не знала, сколько именно времени она провела в таком состоянии — между сном и явью, уже понимая, что эти отвратные твари были всего лишь плодом её воображения, уже осознавая, что она находится в безопасности, но всё равно, не в силах даже пошевелить рукой, чтобы окончательно отогнать остатки кошмара.

Так было и сейчас.

Всё, что случилось за последние полчаса, походило на чудовищный и омерзительный сон, потому что ничего из того, что она видела и чувствовала, не могло быть правдой — ни человек с тусклым голосом, невыразительный и неприметный, который ударил её, ударил, улыбаясь, словно всё происходящее доставляло ему удовольствие, ни тот, другой, с туповато-ленивым выражением на плоском лице и толстыми влажными губами, от которого пахло потом и грязью, и который коснулся её, жадно и похотливо, нетерпеливо дернул рубашку у неё на груди, с треском разрывая ткань. Нет, ничего из этого не могло быть настоящим. И потому, когда всё вдруг резко закончилось — появились незнакомые люди, раздались выстрелы, а вслед за этим она увидела человека, которого ожидала увидеть здесь меньше всех — смешного и нелепого дядю Серёжу в огромных очках, который всегда ей нравился, и которого ей временами было даже немного жалко — Ника почувствовала себя так же, как тогда, в детстве, после мутного кошмара. И она опять не могла пошевелиться и опять не верила, что уже всё позади, что всё закончилось. Она могла просто сидеть, вжавшись в стену, содрогаясь от душивших её рыданий, которые спазмами перехватывали горло, и повторять как мантру одни и те же слова «дядя Серёжа, это вы, дядя Серёжа».

Ужас отступал, медленно и неохотно втягивал свои щупальца. Мысли постепенно возвращались. Мозг включал защиту, отматывая все события в обратном порядке — тяжёлое и вонючее дыхание страшного Татарина почти у самого лица, вцепившиеся в неё сзади потные лапы второго, больно выворачивающие запястья, пустые, стеклянные глаза Кравца, его неестественная, небрежно нарисованная улыбка. Белое покрывало снегов, искрящееся и переливающееся на солнце, тёмная шхуна, резко начерченная на фоне пронзительно голубого неба. Кир, его разбитое лицо с горящими отчаянием и болью глазами… Кир!

Мысль о Кире внезапно перекрыла всё остальное, и Ника подскочила, оглядываясь, ища его взглядом.

Он лежал у стены, в нескольких шагах от неё, уткнувшись лицом в пол. Его странно вывернутые, перехваченные грубой верёвкой руки, вздымались сзади, как поломанные крылья у изувеченной птицы, и Ника, опустившись перед ним на колени, тихо — даже не заплакала, а завыла, и её голос, казалось, так и застыл на одной страшной и ровной ноте.

Кир зашевелился, и она резко замолчала, а потом, торопливо принялась переворачивать его на спину, чтобы поскорее увидеть его лицо. Его живое лицо.

— Кирка, — Ника ощупывала его, как будто хотела руками убедиться, что её глаза не лгут, и он жив, правда жив, а он молчал, только морщился иногда и пытался улыбнуться непослушными разбитыми губами. — Кир, милый. Потерпи, всё хорошо, уже всё хорошо… Ты как?

Он наконец разжал губы и едва слышно прошелестел:

— Нормально. Я нормально, Ник.

— Всё уже позади, потерпи немного, — Ника не удержалась, наклонилась, коснулась его губ быстрым поцелуем, испытывая облегчение, от того, что действительно всё позади, всё самое страшное позади. Опять, в который раз за последние пару часов, принялась поднимать его, привалила плечом к стене. И только потом обернулась туда, где стоял их спаситель.

— Дядя Серёжа! Это Кир. Его надо развязать и в больницу. Обязательно в больницу. Он ранен, они его избили. Сильно избили.

— Конечно-конечно, — голос дяди Серёжи был полон участия. — Сейчас всё сделаем. Ты как сама? Тебе не причинили вреда?

— Нет, я… они не успели. Дядя Серёжа, Кир…

— Они что-то хотели от вас?

— Они папу искали. Папа жив! Вы уже знаете? Папа жив! Я не знала всё это время, я думала, что он убит. А он жив. Он у Анны, в больнице прятался всё это время.

— У Анны? — переспросил дядя Серёжа. — У какой Анны?

— Ну, у Анны, она сестра моей мамы, вы её знаете? Она главврач в больнице на пятьдесят четвёртом…

— В больнице на пятьдесят четвёртом, — задумчиво повторил дядя Серёжа. — Это точно?

— Точно, мне Кир рассказал, это он спас папу… Его надо срочно к врачу, его били…

Внезапно Ника осеклась. Странная мысль пришла в голову: несмотря на всю участливость в голосе дяди Серёжи, добрую и отеческую ласку, несмотря на обещания помочь Киру, он так и не сдвинулся с места, не отдал приказ, чтобы те военные, что были с ним, хоть как-то помогли. Он просто стоял и смотрел на неё, на них, и за толстыми линзами очков, здесь в полутьме было невозможно разглядеть его глаза. Но тут же, опровергая все её сомнения, дядя Серёжа широко и искренне улыбнулся, подошёл к ней и протянул руку.

— Вставай, Ника. Твоему другу надо оказать первую помощь.

Она послушно поднялась, уцепившись за его мягкую и сухую ладонь, позволила отвести себя в сторону, от Кира, и тут, уже в который раз за сегодняшний бесконечный день всё резко изменилось — словно невидимый режиссёр дал отмашку, объявляя новый поворот сюжета.

Рука дяди Серёжи, до этого ласково обнимающая её за плечи, вдруг затвердела, сжалась, причинив Нике лёгкую боль.

— Мальчишку тоже. В расход. Выполняйте.

Спокойная и ровная интонация обогнала смысл сказанных слов, и Ника ничего не успела сообразить. Только увидела, как стоящий справа военный, который так и не опускал автомат, быстро глянул на дядю Серёжу и чуть пошевелился. И только вместе со звуком короткой очереди до неё дошёл смысл приказа.

Она закричала, дёрнулась туда, где сидел Кир, но мужские руки держали её крепко.

«Я просто ещё не проснулась, — пронеслось у неё в голове. — Я всё ещё сплю. Кошмар не закончился, он продолжается. Так бывает. Я скоро проснусь, совсем скоро. Это всё неправда, это сон».

Кир так и остался сидеть, привалившись плечом к стене. Он не упал, но было что-то странное в его позе, неживое — выдала рациональная часть мозга, но Ника отмахнулась, всё ещё цепляясь за уже ускользающую мысль о непрекращающемся кошмаре, не обращая внимания на уродливое тёмное пятно, расползающееся по светлой ткани рубашки.

— Проверь! — тихий и ровный голос прозвучал прямо над ухом, и тот военный, что стрелял, не торопясь, подошёл к сидящему Киру и ткнул его коротким стволом автомата. Кир медленно упал на спину, на свои покалеченные связанные руки, и Ника подумала, что ему, должно быть, больно, очень больно.

— Готов, — равнодушно сказал военный.

— Отлично. Сейчас все на пятьдесят четвёртый. Держи девчонку. Смотри, чтоб не сбежала и не выкинула чего, головой отвечаешь!

Ника почувствовала, что руки дяди Серёжи, крепко державшие её, ослабли. Но тут же перехватили другие — твёрдые, сдавившие плечи стальными тисками. Она опять закричала, забилась, упёрлась ногами, но это было бесполезно — человек, обхвативший её, был едва ли не вдвое больше и намного сильней. Её поволокли, к двери, от него, от её Кира. Который так и остался лежать, запрокинув к потолку узкое мальчишечье лицо. Что-то или кто-то, невидимо коснувшись её щеки, прошептал: «Ему уже всё равно, ему хорошо. Там, где он сейчас, не больно и не страшно. Для него всё действительно уже позади», но она отмахнулась от этого бесплотного голоса, закричала ещё сильней, вложив в раздирающий её лёгкие крик всю свою любовь.

— Кирка!

На лицо опустилась чья-то тяжёлая рука, закупоривая крик внутри. Но он всё ещё звучал в ней, запертый, неслышный, бился в голове, в груди, во всём теле, настойчиво требовал выхода. Нике показалось, что её сейчас разорвёт, и тогда крик вырвется снова наружу.

Внезапно всё померкло, погрузилось во тьму, но ненадолго. Где-то далеко робкой и тоненькой струйкой забрезжил свет, темнота под его напором стала светлеть, выцветать и вдруг всё исчезло. Обернулось ослепительно-белым сверкающим снегом, так, что стало больно глазам. В лицо дохнул холодный ветер, замораживая слезинки и превращая их в прозрачный и чистый хрусталь, перехватило дыхание. Крайний Север. Вот и мёртвая шхуна, зажатая во льдах, вот след от саней, тёмной лентой разрывающий бескрайнее пространство. И люди, упрямо бредущие вперёд, сгибаясь от ветра. И среди них — она вдруг очень чётко это увидела — шёл Кир. Её Кир.

Он шёл молча, почти неузнаваемый в огромной бесформенной одежде, волоча за собой тяжёлый груз. Расстояние между ними ширилось, расходилось в разные стороны, и с каждым шагом он всё больше и больше удалялся от неё, постепенно превращаясь в чёрную точку, едва различимую на фоне ослепительной белизны. И над ним тяжёлым кроваво-огненным шаром висело солнце.

Оглавление

Пролог

Глава 1. Кир

Глава 2. Кир

Глава 3. Ника

Глава 4. Анна

Глава 5. Павел

Глава 6. Сашка

Глава 7. Кир

Глава 8. Кир

Глава 9. Ника

Глава 10. Борис

Глава 11. Кир

Глава 12. Кравец

Глава 13. Величко

Глава 14. Величко

Глава 15. Павел

Глава 16. Борис

Глава 17. Сашка

Глава 18. Кир

Глава 19. Павел

Глава 20. Кир

Глава 21. Анна

Глава 22. Кравец

Глава 23. Кир

Глава 24. Кравец

Глава 25. Стёпа

Глава 26. Ника

Глава 27. Борис

Глава 28. Ставицкий

Глава 29. Ставицкий

Глава 30. Рябинин

Глава 31. Павел

Глава 32. Кир

Эпилог