Василий Тёркин [Петр Дмитриевич Боборыкин] (fb2) читать постранично, страница - 2

пиджаке, застегнутом доверху, лежала толстая золотая цепь от бокового кармана до петли. Большую голову покрывала поярковая шапочка вроде венгерской. Из-под нее темно- русые волосы вились на висках; борода была белокурее, с рыжиной, двумя клиньями, старательно подстриженная. В крупных чертах привлекательного крестьянского лица сидело сложное выражение. Глаза, с широким разрезом, совсем темные, уходили в толстоватые веки, брови легли правильной и густой дугой, нос утолщался книзу, и из-под усов глядел красный, сочный рот с чувственной линией нижней губы.

Во второй раз он окликнул капитана звучным голосом, в котором было гораздо больше чего-то юношеского, чем в фигуре и лице мужчины лет тридцати.

- А! Василий Иванович! Что прикажете?

Капитан оставил тотчас же руку того, кого он звал Борисом Петровичем, и подошел, приложившись рукой к козырьку.

В этом поклоне, сквозь усмешку глаз, проходило нечто особенное. В красивом пассажире чувствовался если не начальник, то кто-то с влиянием по пароходному делу.

- Как бы нам не сесть? - сказал он вполголоса.

- Бог милует! - вслух ответил капитан.

- Вы что же? За чаек приниматься думаете, а потом небось и на боковую, до Нижнего?

- Да, грешным делом.

В вопросах не слышалось начальнического тона; однако что-то как бы деловое.

Большие глаза Василия Ивановича остановились на пассажире в люстриновом балахоне.

- С кем вы это? - еще тише спросил он капитана.

- Вон тот?

- Да, бородку-то щиплет!

- Вы нешто не признали?

- Нет.

- И портретов его не видали?

- Стало, именитый человек?

- Еще бы! Да это Борис Петрович...

И он назвал имя известного писателя.

- Быть не может!

Василий Иванович снял шляпу и весь встрепенулся.

- Мы с ним давно хлеб-соль водили. Он меня еще студентом помнит.

- Как же это вы, батенька, ничего не скажете!.. Я валяюсь в каюте... и не знаю, что едет с нами Борис Петрович!

- Да ведь вы и на пароход-то сели, Василий Иванович, перед самым обедом. Мне невдомек. Желаете познакомиться?

- Еще бы! Он - мой любимый! Я им, можно сказать, зачитывался еще с третьего класса гимназии.

Глаза красивого пассажира все темнели. У него была необычная подвижность зрачков. Весь он пришел в возбуждение от встречи со своим любимым писателем и от возможности побеседовать с ним вдосталь.

- Василий Иванович Теркин, - назвал его капитан, подводя к Борису Петровичу, - на линии пайщика нашего товарищества.

II

Они сели поодаль от других, ближе к корме; капитан ушел заваривать чай.

Разговор их затянулся.

- Борис Петрович, - говорил минут через пять Теркин, с ласкою в звуках голоса. - За что я вас люблю и почитаю, это за то, что вы не боитесь правду показывать о мужике... о темном люде вообще.

Он все еще волновался и, обыкновенно очень речистый, искал слов. Его не смущало то, что он беседует с таким известным человеком; да и весь тон, все обращение Бориса Петровича были донельзя просты и скромны. Волнение его шло совсем из другого источника. Ему страстно захотелось излиться.

- Ведь я сам крестьянский сын, - сказал он без рисовки, даже опустил ресницы, - приемыш. Отец-то мой, Иван Прокофьев Теркин, - из села Кладенец. Мы стояли там, так около вечерен. Изволите помнить?

- Как же, как же! Старинное село. И раскольничья молельня есть, кажется?

- То самое... Может, и отца моего встречали. Он с господами литераторами водился. О нем и корреспонденции бывали в газетах. Ответил-таки старина за свою правоту. Смутьяном прославили. По седьмому десятку в ссылку угодил по приговору сельского общества.

Добрые и утомленные глаза писателя оживились.

- Помню, помню. Читал что-то.

- Теперь он около Нижнего на погосте лежит. Потому-то вот, Борис Петрович, и радуюсь я, когда такой человек, как вы, правду говорит про мужицкую душу и про все, во что теперь народ ударился. Я ведь довольно с ним вожжался и всякую его тяготу знаю и, должно полагать, весь свой век скоротаю вокруг него. И все-таки я не согласен медом его обмазывать. Точно так же и всякие эти барские затеи... себя на мужицкий лад переделывать - считаю вредным вздором.

Лицо Теркина сразу стало жестче, и углы рта сложились в едкую усмешку.

- Затеи эти все лучше кулачества, - уныло выговорил писатель.

- Этим ни себя, ни мужика не подымешь, Борис Петрович, вы это прекрасно должны понимать. Позвольте к вашим сочинениям обратиться. Всюду осатанелость забралась в мужика, распутство, алчность, измена земле, пашне, лесу, лугу, реке, всему, чем душа крестьянская жива есть. И сколько я ни перебирал моим убогим умишком, просто не вижу спасения ни в чем. Разве в одном только...

Он не договорил, оглянулся на плес реки, на засиневшие в вечерней заре берега и продолжал еще горячее:

- Вот она. Волга-то матушка! Порадуйтесь! До чего мы ее довели!.. По такому-то месту... сорока верст не будет до устья... По-моему, - сказал он в скобках, не Ока впадает в Волгу, а наоборот. И слышите, пять футов, а то и три с