Трудное счастье Борьки Финкильштейна [Валерий Мухарьямов] (fb2) читать постранично, страница - 2

когда бабушка Смирнова предложила идти всем “сообчеством” в исполком за ордерами, пустив впереди малолетних детей с иконами.

Короче говоря, барак ждал только гортанного крика Маркарихи, чтобы выстроиться журавлиным клином.

Заканчивалось это всегда одинаково: на двери парадного входа появлялось объявление о выдаче талонов на дрова на следующий отопительный сезон.

Финкильштейны жили, как было принято тогда говорить, небогато. Отец Борьки представлял собой напуганного судьбой тихого пьяницу, который напивался с той же периодичностью, с какой постоянные клиенты брились в местной парикмахерской, где он работал гардеробщиком. Выражение вины и собственной никчемности почти никогда не сходило с его лица, а тяжелые верхние веки, наполовину закрывавшие выцветшие глаза, хотя и заставляли задирать при ходьбе голову, создавали скорее ощущение его слепоты, но уж никак не значимости.

Весь день он проводил за деревянной перегородкой маленькой раздевалки, сидя на стуле в официальном синем халате, который, впрочем, не снимал и вне работы, и всем своим унылым видом поддерживал присущую подобным заведениям атмосферу сонливого ожидания. Иногда он читал старые газеты, в изобилии лежавшие на журнальном столике, и с недельным опозданием радовался новым трудовым успехам тружеников села или вместе со всем советским народом осуждал реакционную политику израильских сионистов, хитро отвлекавших еврейских трудящихся от революционной борьбы.

При появлении щедро спрыснутого одеколоном “В полет” клиента он суетливо вскакивал, помогал надеть пальто и, в надежде получить пару медных монет, провожал его до дверей, настойчиво шаркая по спине одежной щеткой и непрерывно желая “Доброго здоровьичка”. Потом он опять семенил к себе за перегородку на покрытый войлочным обрезком стул, чтобы до выхода следующего обработанного посетителя успеть озаботиться экспансионистскими заявлениями одноглазого ястреба Моше Даяна, угрожающе размахивающего в сторону сопредельных стран купленной на деньги сионистов военной дубиной.

По окончании рабочего дня он всякий раз спешил в маленькую пивную при бане, которую после легендарного полета Гагарина в народе окрестили “Байконуром”, отдавая дань веянию времени. И хотя сам космонавт ни в бане, ни в пивной замечен так и не был, название привилось, тем более что механизм сливного бачка в туалетной комнате этого заведения приводился в действие нажатием красной кнопки с волнующей надписью “ПУСК”, что подспудно напоминало любителям пива о великих космических завоеваниях нашей страны.

И вот здесь, в “Байконуре”, с ним порой происходили метаморфозы, о которых он потом вспоминал с гордостью, относя их к главным вехам своей жизни. Когда количество и качество выпитого образовывали вкупе всегда им искомую, но не имеющую постоянной формулы комбинацию, на Борькиного отца снисходило некое вдохновение, наливавшее все его тщедушное тело если и не исполинской силой Голиафа, то уж во всяком случае дерзостью и самоуверенностью Давида. И тогда, еще сильнее запрокинув голову, отчего его веки, как у дорогой куклы, со стуком падали вниз, он вместо ожидаемого “ма-ма” неожиданно громко произносил: “Это кто здесь дурак?”

Поскольку вопрос не адресовался кому-либо конкретно, то посетители, пробираясь от буфетной стойки на свободное место, благодушно отодвигали старшего Финкильштейна с дороги полными пивными кружками, справедливо относя его патетическое восклицание к разряду философских рассуждений, присущих завсегдатаям всякой пивной.

Но, случалось, находился какой-нибудь подвыпивший чудак, который заинтересованно спрашивал: “Ты чего это, пархатый?”

“Это кто здесь пархатый?” — уже с вызовом поворачивался он на голос, расправляя свои покатые, похожие на чахлую елку плечи.

Что уж придавало ему в этот момент смелости, одному Богу известно, но он с такой молодецкой удалью начинал наседать на противника, как будто сам Моше Даян стоял за его спиной, размахивая сионистской дубиной.

Чаще всего, в знак примирения, ему со смехом наливали водки или пива, но иногда, видимо в пику реакционным силам Израиля, он получал несколько тычков в ребра, после чего, удовлетворенный, отправлялся домой.

Еврейская часть населения барака презирала Борькиного отца, видя в его пьянстве причину не только ужасающей “небогатости” Финкильштейнов, но и всех бед еврейского народа с ветхозаветных времен.

Что касается матери, Цецилии Марковны, то эта добрая женщина, постоянно болея всеми известными врачам местной поликлиники болезнями, почти не вставала с постели. Она настолько любила Борьку, что, глядя, как он стирает в большой алюминиевой кастрюле оконную занавеску, снятую с мутного окна по случаю грядущего праздника Первомая, умилялась до сердечных колик и обмороков. Давно смирившись с неудачей своей собственной жизни, Цецилия Марковна с надеждой смотрела на рослого, не по-еврейски широкоплечего красавца-сына с