Взятие Рейхстага [Всеволод Вячеславович Иванов] (fb2) читать постранично, страница - 2

балкончики наклонились, послышался треск.

Стена упала. Поднялась кверху пыль, и, чихая, задыхаясь в этой пыли, солдаты кинулись к подвалам, которые словно нащупывали руками. Послышались взрывы гранат.

Санитары уводили и уносили стонавших и воплем кричавших раненых. На ступеньках входа в метро лежали убитые. Офицер отдал честь и наклонился к ним.

Он взглянул вперёд исподлобья, туда, где за зелёным шпилем кирхи виделся ему рейхстаг, и сказал:

― Трудный участок! Несём большие потери! Но дойдём! До справедливости!

— Наш боец так понимает, что человечество вроде как бы оскорблено, пока не уничтожили фашизм. Я говорю не про одну нашу страну, а и про другие. Ну, затоптали радость, сволочи! И весна тебе, и цветы, а всё-таки — мрак на душе. И знаете, какая лучшая агитация на нашего бойца? Я ему показываю: вот смотри, идут из Берлина мильоны рабов…

― Насчёт мильонов вы хватили через край.

— Допустим, девятьсот тысяч! А разве меньше?

Журналист вспомнил бесчисленные толпы освобождённых. Да и вот сейчас идут они по улице… И он сказал:

— Девятьсот тысяч я допускаю…

— То-то! Вы знаете, сколько один наш полк освободил?

Он посмотрел в записную книжку, подсчитал и сказал, радостно смеясь:

― 18.760! Один полк! Правда, мы — афанасьевцы, а всё-таки…

И он продолжал:

— Если, говорю я бойцу, ты ещё не испытал этого чувства, что освобождаешь человечество, все твои действия во много раз слабее. Я так считаю, что сегодня наш народ испытывает своих детей. «Каковы вы, ребятки, посмотрю я на вас, — говорит он. — Ведь можно было дождаться, что сюда придут все армии земли. Но я поручил спасение человечества именно вам, поскольку мы больше всех желали его спасти и спасём от погибели!» И выходит так, товарищ журналист, что всё зависело от того, хватит ли у нас веры в себя. Я так считаю, что великое дело требует и великой веры и великой воли. Верно?

В арку ворот въехала кухня. Солдаты, смеясь и подпрыгивая, спешили за обедом. Девушка приготовила было черпак, чтобы наливать суп. Но дорогу солдатам уже преграждала толпа голодных немцев, бросившихся от очереди, что стояла возле водоразборной колонки. Гремя бидонами, эмалированными вёдрами и котелками, они, перебивая друг друга, говорили одно русское слово, которое уже успели выучить:

— Клеба! Клеба! Клеба!

Солдаты стояли молча, не отгоняя немцев. Девушка посмотрела на них, затем на голодную толпу, и на глазах её показались слезы:

― Мне же не приказано… — сказала она, наклонясь с вышины тележки к толпе и одновременно опуская блестящий черпак в котёл. — Не приказано, слышите вы! — И, наливая черпаком в, ближайшие котелки, ведра и бидоны, всхлипывая, она говорила: — У меня же вы, сволочи, сестру в Новороссийске замучили! — И, оборачиваясь к солдатам своим пухлым, круглым, испуганным лицом, она говорила — Они голодные, что мне с ними делать, товарищи?!

Солдаты хмуро молчали.

Ночь была тёмная, длинная, холодная, и рассвет вставал тоже чужой, как изрытый дождями скользкий глинистый берег, мимо которого несётся мутная, бессердечная река. Всю ночь в развалинах железный лязг, скрипы, а вверху, в небе, железное жужжание. С аэродрома в Тиргартене, говорят, удирают фашистские самолёты. За мостом «Мольтке-младший» вырисовывалось что-то высокое, угрюмое, и, казалось, конца не будет этим цепким, неотступным зданиям, тёмным и мрачным подвалам, глубоким огнедышащим и смертельным норам в земле. Возле первой баррикады лежат сапёры и, чуть притихнет обстрел, слышен бодрый звук топора и звяканье лома о камень или металл. Людей на мосту незаметно, и брёвна точно сами ползут к краю моста и падают в воду, тусклую, фиолетово-голубую.

― Ну как? — спросил полковник. — Убрали одну. Скоро вторую убирать?

― Остается разок звездануть пехоте, танкам развернуться дугой, и немец… у нас под ногой, — ответил какой-то балагур-сапёр, хрипло смеясь.

Остальные сапёры молчали. В замысловатых узорах рассвета они шли на отдых устало, медленно, и по походке их чувствовалось, что глаза у них слипаются и что они сделали всё доступное человеку и даже, может быть, недоступное. Они прошли в глубь развалин и стали укладываться. Балагур принёс откуда-то целую охапку древесных стружек и растянулся на них:

― Ну, мне, ребята, жарче, чем в бане. А вам?

И он, не дожидаясь ответа, заснул. Второй сидел на сыром кафельном полу, который он расчистил от мусора ногой. Глаза у него воспалённые, изъеденные дымом и пылью. В развалину несло ветром. Сапёр притянул к себе перину, наполовину мокрую, лёг навзничь, прикрыл периной ноги и захрапел.

А на том берегу по-прежнему змейками ползали огни, точно в степи жгли прошлогодние травы. Это означает, что бойцы продолжают перебежки и подбираются ко второй баррикаде. За огоньками — здания, безгласные, сумрачные. Светает. Надо торопиться. Немцы лежат от второй баррикады метрах в пятидесяти и, так как артиллерии на том берегу нет и будет она не скоро, — как и танки, — то придётся