Царский приказ [Н Северин] (fb2) читать постранично, страница - 3

будочник схватит да в часть отведет?

— Бог даст, не схватит. Пусти!.. Уж идти — так скорее.

— Анисьюшка, милая, голубушка!..

— Пусти! Если хозяин придет, спросит, принесли ли пиво, так ты скажи: сейчас.

Анисья вырвалась из объятий душившей ее поцелуями Кетхен и, накинув платок на голову, поспешно вышла из дома.

Опять девушка осталась одна и, чтобы не слышать пьяных возгласов пирующего общества, прикрыла в коридоре дверь, села на подоконник и стала вдыхать в себя полной грудью вечерний воздух, пропитанный запахом цветущих лип в соседнем саду. Темнело; легкий ветерок шевелил ветвями, которые перекидывались к ним через забор. Ветви ласково кивали Кетхен, точно приглашали ее зайти к ним в гости. С самой ранней весны, как только начинали зеленеть деревья, Кетхен начинало тянуть в соседний сад. Как там, должно быть, хорошо! Все лето до поздней осени в этом раю что-нибудь душистое распускается и цветет: раньше всего сирень, потом розы, левкои, резеда, липа, а осенью спелыми яблоками и грушами запахнет.

Соседний сад играл большую роль в однообразной жизни одинокой девушки. Он принадлежал богатому, важному князю. Анисья свела знакомство с его дворней, и, когда заходила в людскую соседей, никогда ее не отпускали оттуда с пустыми руками: она приносила своей барышне то пучок сирени, то розан, то другие цветы; с наслаждением нюхая их и любуясь ими, Кетхен так живо представляла себе все прелести княжеского сада, точно видела их на самом деле.

Чувствительностью и мечтательностью она была вся в мать, которая, выйдя замуж за грубого человека, неспособного ценить ее нежные чувства, зачахла, как цветок, лишенный тепла и солнца.

Когда ее не стало, этим солнцем для Кетхен была та самая баба Анисья, к которой, нанимая ее, супруги Клокенберг отнеслись весьма критически, так неприятно поразили их ее неловкие ухватки, полнейшее незнакомство с чужестранными обычаями, громкий смех и шумное проявление печали с рыданиями и визгливым причитанием. Но вскоре фрау Клокенберг пришлось убедиться в нежности и отзывчивости этой на вид грубой русской бабы, и она всей душой привязалась к ней. Ей было отрадно рассказывать Анисье про свою родину, про своих родных, про то, какой у них там чудный климат, как жилища их утопают в душистых жасминах и каприфолиях, как ярко и тепло круглый год светит солнце! Никогда ни снега, ни мороза, всегда лето. А сколько фруктов! Вишни крупные, сочные, сладкие; груши, виноград, все, что здесь выращивается с таким трудом в теплицах и оранжереях, там вдоль больших дорог растет.

Почему Анисья умилялась и восхищалась, слушая эти рассказы, объяснить трудно. Хозяйка на другом языке, кроме немецкого, не говорила, а Анисья, кроме «гут морген», «шлафен зи воль», «тринкен» ^[1] и еще с десяток таких же общеупотребительных слов, даже и после десятилетнего пребывания в их доме не могла выучить.

Но, должно быть, правда, что существует язык душ, понятный всем сердцам, сродным между собой по чувствам: между этой сентиментальной, невинной немкой и простой русской бабой, невзирая на внешний контраст, было много общего. Мать Кетхен умерла на руках Анисьи, поручая ей свою шестилетнюю дочку.

Разумеется, портной Клокенберг, весь погруженный в свое коммерческое предприятие, ничего про это не подозревал и продолжал помыкать Анисьей по-прежнему. Он не только ругал ее с утра до вечера, но даже частенько бил ее, в полной уверенности, что русскому человеку это Полезно и что поступать с ним иначе, как грубо, невозможно. Анисье это было тем более обидно, что она терпеть не могла проклятого немца, ни крошечки его не уважала и за барина вовсе не считала, но, помня завет покойницы, все терпеливо сносила для Катеньки, утешая себя надеждой, что ей недолго в басурманском доме маяться: Катенька заневестилась.

— Как тебя замуж выдадут, так я в деревню и уеду, — часто говорила солдатка своей питомице.

— Я тогда тебя к себе возьму, — возражала последняя.

— Нет, касатка, не хочу я больше у немцев жить. Сытно у вас, что говорить, да больно нудно к вашим обычаям привыкать. А тебя отец за длинного Фрица ладит отдать.

Кетхен возражать на это было нечего, и она только печально вздыхала. Противнее этого длинного Фрица, сына колбасника Фукса, для нее не было человека на свете, а между ее отцом и его родителями уже все было слажено, и если свадьба до сих пор откладывалась, то потому лишь, что Фриц учился пирожному мастерству у дяди в Кенигсберге, и этот дядя обещал дать ему капитал на обзаведение, если он пробудет у него еще два года в подмастерьях. Однако Фриц приезжал к родителям на праздник и по праву жениха не только надоедал Кетхен своими посещениями, но еще позволял себе брать руку невесты и пожимать ее своими красными, всегда потными пальцами. Она не могла вспоминать про это без отвращения.

Знакомы они были с детства. Когда мать Кетхен была жива, фрау Фукс часто бывала у них с сыном, и уже с тех пор Кетхен так возненавидела длинного