Первый признак псевдонаучного бреда на физмат темы - отсутствие формул (или наличие тривиальных, на уровне школьной арифметики) - имеется :)
Отсутствие ссылок на чужие работы - тоже.
Да эти все формальные критерии и ни к чему, и так видно, что автор в физике остановился на уровне учебника 6-7 класса. Даже на советскую "Детскую энциклопедию" не тянет.
Чего их всех так тянет именно в физику? писали б что-то юридически-экономическое
подробнее ...
:)
Впрочем, глядя на то, что творят власть имущие, там слишком жесткая конкуренция бредологов...
От его ГГ и писанины блевать хочется. Сам ГГ себя считает себя ниже плинтуса. ГГ - инвалид со скверным характером, стонущим и обвиняющий всех по любому поводу, труслив, любит подхалимничать и бить в спину. Его подобрали, привели в стаб и практически был на содержании. При нападений тварей на стаб, стал убивать охранников и знахаря. Оправдывает свои действия запущенным видом других, при этом точно так же не следит за собой и спит на
подробнее ...
тряпках. Все кругом люди примитивные и недалёкие с быдлячами замашками по мнению автора и ГГ, хотя в зеркале можно увидеть ещё худшего типа, оправдывающего свои убийства. При этом идёт трёп, обливающих всех грязью, хотя сам ГГ по уши в говне и просто таким образом оправдывает своё ещё более гнусное поведение. ГГ уже не инвалид в тихушку тренируется и всё равно претворяет инвалидом, пресмыкается и делает подношение, что бы не выходить из стаба. Читать дальше просто противно.
дома… Смолоду все морячил — в разные плавания уходил, на промысел зверобойный, — слезы девчонки-жены не печалили, расставался с улыбкой и грустил легко: знал, что дождется и еще больше любить будет. По моряцкой привычке боялся «обабиться», раньше времени к печке пристроиться.
А потом война нагрянула. Четыре года — в окопах, в дыму и грохоте. Весной у маленького чужого городка шибануло в грудь осколком, упал в глубокую сырую воронку, лицом к небу. Придя в себя, подумал: «Всю свою жизнь не просто жил, а трудности для себя придумывал». И захотелось жить тихо, по-человечески, любить жену — ведь только она умеет прощать, много терпеть, необидно плакать… Вернулся и зажил хозяином — дом поправил, Ванька родился, жена улыбаться научилась. Так бы и стал «земным» человеком, да предложили этот остров, котиковый промысел. Не устоял: по воде заскучал, по зверью морскому. Жена отпустила… Рос Ванька без отцова присмотра, обозначались морщины у его матери, но только раз она сказала: «Старею уже, а все одна…»
И кажется Ивану Никифоровичу, что вот сейчас, в эту минуту, ему открылась простая и мудрая человеческая истина: он бы и в молодости не геройствовал и теперь не жил на острове, если бы его не ждала, не прощала, не думала о нем жена, единственная, данная ему судьбой для жизни и твердости на земле.
На плато у кайр вывелись пушистые увальни-птенцы, заботливые родители реже теперь выкрикивали свое воинственное «арр-арра!»; они нежно гулькали, квохтали, ласково хихикали и без устали кормили рыбой прожорливых детенышей. Заглотит иной птенец голову крупной селедки и сидит возле нее полдня; пропадет, думаешь, — нет, справился, спровадил в себя, еще просит.
У котиков настало время любви. Секачи ревели, кружились в своих гаремах. И лишь владыка редко сходил на берег. Почти всегда Иван Никифорович видел его на камне в полосе прибоя. Поднималась волна, касалась его ластов, обдавала брызгами покатую спину, а он, не двигаясь, смотрел куда-то далеко, мимо клокочущего лежбища, на белые всплески воли. Притихший гарем сбился у воды, и можно было видеть, как юные резвые самки, подныривая под накат, играли у камня: скользили длинными черными рыбами, вместе с волной вздымались, стояли в зеленой светящейся воде, вскинув ласты, как руки, старались коснуться неподвижного тела владыки. Но этот танец любви, этот страстный зов не волновал его. И только холодно, хрипло и протяжно ревел он, когда молодые секачи слишком близко подползали к гарему. Его глаза под тяжелыми старческими веками округлялись, на минуту в них загорался огонь бешенства, но тут же гас, и владыка снова смотрел куда-то далеко и печально.
Иван Никифорович подумал: «Слабеет владыка».
В этом он убедился еще больше, увидев через несколько дней, как молодой секач без единого рубца на гладкой, тускло поблескивающей коже приблизился к гарему владыки, и тот, гневно всхрапнув, не спрыгнул с камня. Холостяк был гриваст, широк в груди и от ярости и жажды боя скалил белые клыкастые зубы. Его темные глаза, обведенные светлой щетиной, казались большими и горячими. Он напоминал давнего, молодого владыку.
Нередко такое случалось на лежбище, и хозяин знал, что делать. Он убирал старого, одряхлевшего секача и отдавал гарем молодому — это было жестоко, но необходимо для стада. А сейчас он медлил — не поднималась рука на владыку, надеялся: может, выправится.
Начался второй забой, засолка шкур, и Ивана Никифоровича закружили дела. Потом ударил шторм, внезапный, свирепый. Казалось, со всего океана собирались к острову огромные валы, чтобы разбиться о его гранитную твердь.
Шипя, плоско и широко растекались они по берегу, подступали к самым домикам. Струилась вода, струился песок. Длинные скользкие космы капусты сплетались, дыбились, рушились и снова вздымались. В ревущем месиве воды и растений копошились крабы, боком сползая к морю, трепыхались юркие голубые рыбешки, перекатывались яркие губки, тускло мерцали жидкие тела медуз. Асцидии, моллюски, фиолетовая и розовая икра рыб, поднятая со дна, — все билось, перемешивалось, дробилось о камни.
Рабочие отсиживались в домиках, играли в карты, до отупения спали. Только Иван Никифорович изредка выходил на плато, но и его глаза не выдерживали злой рези ветра. Тучи и туман мутными клочьями неслись над водой, наталкиваясь на камни острова, рвались и рассыпались в пыль, морось.
Котики ушли в море, слабые самки и малыши прижались к скалам, вползли на карнизы. Кайры притихли, тесно, одна к другой, обсели остров, слились со скалами, устлав их теплым птичьим пухом. Для всего живого наступило время терпения, ожидания солнца.
И оно прорвалось сквозь тучи. Котики с ревом, фырканьем, толкотней выкатились на берег; кайры ринулись в море, воздух свистел от их острых крыльев; оголодавшие птенцы крепкими клювами долбили, рвали сельдь, добытую проворными родителями, дрались, давились. Черные котики тоненько блеяли в сырых темных щелях, на каменных уступах и карнизах, куда в страхе
Последние комментарии
1 день 2 часов назад
1 день 10 часов назад
2 дней 53 минут назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 5 часов назад