Дорога исканий. Молодость Достоевского [Дора Давыдовна Брегова] (fb2) читать постранично, страница - 2

взглянул на товарищей. Почти все они тоже приподняли капюшоны и щурились на яркое солнце.

Прощайте, друзья!

Он произнес эти слова про себя: быть может, и товарищи в эту минуту вершили над собой последний суд.

Теперь остается только вокруг себя поглядеть.

И он поглядел и увидел сверкавшее в позолоченных главах Семеновского собора солнце, а ближе — насквозь просвеченные его лучами снежинки, а еще ближе — мрачные, посиневшие от холода лица солдат и, наконец, совсем близко — легкий пар от дыхания людей, струящийся вверх, а затем бесследно исчезающий в морозном воздухе. И вдруг горько пожалел о вчерашнем дне, когда перед ним еще простиралась бесконечная дорога жизни. О, если бы не умирать! Да он бы каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял! Каждую, каждую минуту бы отсчитывал, уж ничего бы не растратил зря!

Сознание близкой смерти обостряет все чувства и способности человека. Обороняясь от надвигающегося небытия, он проникает мыслью не только в прошлое, постигая ранее скрытый смысл явлений, но и в будущее, и даже в то, что лишь могло быть; так Достоевского обожгла уверенность, что все совершенное им до сих пор — лишь малая толика предстоявших ему великих деяний. И тотчас острая тоска сжала сердце. Однако он справился с нею: ведь никакой надежды уже нет, а значит, надо встретить смерть мужественно, с поднятой головой: это единственное, что ему доступно, доступно им всем, — их последний долг перед жизнью.

Движимый стремлением внушить эту мысль товарищам, Достоевский наклонился и зашептал соседу, что предстоящее совсем не страшно, не страшно хотя бы потому, что уже было и даже многократно описано, — например, в «Последнем дне приговоренного к смертной казни» Виктора Гюго.

Его прервала команда перестроиться по трое.

И вот уже к первой тройке, в которой находится и главный «преступник» Петрашевский, приближаются жандармы. Вот всех троих солдат сводят с помоста и привязывают длинными рукавами саванов к невысоким столбам.

Жандарм надвигает капюшоны на глаза осужденных. Но Петрашевский гордым движением откидывает капюшон и смело, с вызовом, смотрит прямо в глаза солдатам:

— Стреляйте!

Короткое мгновение замешательства, и над площадью раздается громкая команда:

— На при-цел!

Солдаты поднимают ружья.

Взгляд Достоевского неподвижен. Все его существо напрягается в ожидании залпа. Вот сейчас… Сейчас три бездыханных тела упадут на землю. А через несколько минут к столбам подведут еще трех человек; среди них будет и отставной инженер-поручик, литератор Федор Достоевский…

Да, он не совершил того, что мог бы совершить, что предназначено ему было совершить в этом мире. Но все же не даром — нет, не даром! — прожил он свою короткую жизнь: так мучительно страдал, так низко падал, но и так высоко возносился душою…

Выпрямившись, он сделал шаг вперед, навстречу солдатам, застывшим в ожидании последней команды.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Светлый зимний вечер. Тихая улица, приютившаяся на одной из московских окраин. За невысокой железной оградой, в глубине двора, широкая лестница, над ней — строгие, точеные колонны. Они хорошо видны из окон левого крыла здания. Сейчас одно окно освещено тусклой, мигающей плошкой; за стеклом нетрудно разглядеть две детские рожицы. Это два маленьких мальчонка, один семи, другой восьми лет. Сидя на просторном подоконнике, они с усилием всматриваются в неосвещенный двор.

Здесь все полно невыразимого очарования. Ласкающим глаз светлым пятном выделяется дорога, соединяющая лестницу с тяжелыми чугунными воротами. Таинственно шевелят голыми руками столетние деревья, то склоняясь друг к другу, то вновь расходясь чуть присыпанными свежим белым пушком вершинами, будто ведут долгий нескончаемый спор…

Поглощенный открывшимся взору прекрасным, таинственным миром, младший из мальчиков — чуть пониже ростом, с хохолком светлых волос, с удивленным, пытливым взглядом — не замечает, что брат, дергая его за полу рубашонки и позевывая, протяжно тянет:

— Фе-дя! Фе-дя!

И только когда Миша, соскочив с подоконника, едва не увлекает его за собой, спрашивает:

— Ну, чего тебе?

Бывают минуты, когда они как бы меняются ролями и живой, неутомимый Федя чувствует себя старше флегматичного увальня Миши.

— Пойдем спать…

— Порешили дождаться папеньку с маменькой, так и будем ждать, — отвечает Федя твердо. — А когда хочешь, иди один.

Миша не уходит. Он боится темноты и одиночества, и Федя знает это. Спокойно отвернувшись, он снова плющится носом в стекло.

А во дворе уже все изменилось: из-за противоположного крыла здания вылезла щербатая луна, и сразу мириадами радужных звездочек брызнул слежавшийся снег на дороге и на деревьях и выступили из темноты переливающиеся яркими бликами узоры на