Юность моего друга [Иван Петрович Бауков] (fb2) читать постранично, страница - 2

Закутанная в шаль по самый нос, Грушиха оторвалась от узлов и с преувеличенной тревогой в голосе за судьбу Савельевых (авось что-нибудь перепадет за услугу!) принялась повторять свой рассказ:

— И к Жилкиным, и к Воробьевым, и к Грибку — ко всем, кормилец, поехали. Там такой крик стоит, будто конец свету пришел. И за какие грехи нас господь бог карает!.. Воробьеву Марюшу-то, кормилец, силком в сани посадили и ничегошеньки с собой взять не дали. Бросили топор и пилу в головяшки. «На, наживай», — сказали. Колька-то было за топор да на уполномоченного, так его скрутили, и не пикнул… Дед сбежал куда-то, замерзнет еще. Ведь ему, кормилец, девяносто на весеннего Миколу стукнет, легко сказать… Морозы-то ноне какие!

Рассказывая, бабка Грушиха поглядывала на сдобные пышки, что лежали на лавке у загнетки. По лицу матери было видно, что она казнила себя за то, что не убрала пышки в чулан: в этот момент они казались какими-то ненужными свидетелями и даже чуть ли не уликой того, что в этом доме живут люди хорошо, а сейчас, чтобы избежать несчастья, хотелось казаться как можно беднее. Улучив минуту, когда бабка Грушиха отвернулась, мать сунула противень в угол под лавку, но и это, конечно, не осталось незамеченным: на такие штуки у бабки Грушихи глаз был острый.

Грушиха жила неподалеку от Савельевых, на краю села, у самой околицы. Жила она бобылкой, не сеяла, не жала, и во дворе у нее, кроме курицы, ничего не было. Кормилась она только тем, что дадут за услуги, а услуг она делала немало. Ни одни крестины, ни одна свадьба, ни одни похороны в селе без нее не обходились, лучше ее никто не знал обрядов, да и от работы она ни от какой не отказывалась. И не было на селе такой новости, о которой бы она первая не сообщила другим.

О том, что в селе ночью будет раскулачивание, бабка Грушиха знала еще с вечера. Знала она и о том, что кузнеца Савельева пока ссылать не будут. Уполномоченный сам был кузнецом и будто бы про Савельева Петра сказал так: «Работяга, такие люди нам нужны». Но всего этого бабка Грушиха Савельевым не говорила. Были у нее свои соображения. Прожив всю жизнь в бедности, она жалела людей и вместе с тем не упускала случая посмотреть, как люди, гордые и независимые, в одну минуту превращались в жалких, никчемных.

Убрав пышки, мать как ни в чем не бывало вмешалась в разговор:

— А Марюша-то, говоришь, дедушку Григория вспомнила?

— Вспомнила, кормилица, вспомнила. Кричит: «Ихний дедушка на тройках разъезжал, ихний дедушка нашего дедушку кнутом стеганул, ихний дедушка катеринки курил, так пускай же и их вместе с нами раскулачивают…»

— Да дедушка Григорий, когда умер, ему, — мать указала глазами на отца, — ему и четырнадцати лет не было. А с тех пор он как уехал на путину, так и по нынешний день спину не разгибает. А она дедушку вспомнила. А в восемнадцатом кто побирался? Воробьевы, что ли? Давно у нас на дворе две лошади да две коровы появились?.. Да у нас и семья-то, слава богу, десять человек, их ведь всех прокормить надо. Кабы не кузница, так мы б и сейчас все мякину ели, а она дедушку вспомнила…

Из горницы, держа в руках узел со своим приданым, вышла Груня.

— Ма, куда платья-то деть? — спросила опа, вытирая рукой слезы.

Груня, старшая сестра Андрея, всего год назад вышла замуж в соседнее село. Но муж оказался хозяином нерадивым, к тому же пьяницей, что особенно не любил отец. И лишь вчера отец забрал Груню домой.

Ожидая ответа матери, Груня причитала:

— И зачем я послушалась, поехала с вами!.. Теперь и меня раскулачут!..

В этот момент в наружную дверь кто-то властно постучал. Успокоившаяся было мать вытолкнула Груню с узлом в руках во двор.

— Спрячь на сушило, в сено, — сказала она шепотом, а сама заметалась по избе: — Досиделись!.. Дождались!.. Радуйтесь!..

Андрей пошел открывать двери. Отец остался сидеть в прежнем положении. И лишь вспухшие на висках вены говорили о том, что ему вовсе не безразлично то, что сейчас происходит на селе.

Через минуту Андрей вернулся вместе со старшим братом Степаном.

Степан еще с осени жил отдельно. Отделился он от отца не потому, что обзавелся собственным семейством, а потому, что так научили отца умные люди из рика.

Много сплетен ходило и о колхозах, и о раскулачивании. Говорили, что будут раскулачивать и середняков, если они не вступят в колхоз. К тому времени у Савельевых во дворе стояло две лошади и две коровы. Хозяйство считалось зажиточным. «А то, что у вас десять едоков, этим никого не удивишь», — сказал как-то Петру Савельеву дальний родственник, Егор Иванович Сычов. Егор Иванович работал в рике, на него-то и надеялся сейчас отец. По совету Егора Ивановича он и отделил Степана. Степан числился как бедняк, но в селе на него смотрели с улыбочкой: все, конечно, понимали, что к чему, хотя сам Степан знал, что раздел произведен честно и окончательно.

Как только Степан вошел в избу, мать набросилась на него:

— Вырастили кормильца, нечего сказать! Люди чужим людям помогают, а тут свой хуже чужого — мать