В чужих глазах иное отражение [strom] (fb2) читать постранично, страница - 3

запропал? Он, знамо дело, ходок тот ещё, но всё одно уж больно долго его нету. Василина сама было засобиралась до речки, оделась даже, а тут и Косьма вернулся.

Разделся, разулся, на лавку сел, в кружку себе плеснул и враз выпил. Затем ещё налил и выпил. А сам ни словечка. И вид такой, словно о притолоку крепко ударился. Ошарашенный.

Василина тихонько подсела подле него на лавку. Косьма опять потянулся к жбанчику, а она в сторону отодвинула.

– Ну как? – спросила. – Видал лодку?

– Нет, – ответил Косьма, – не видал.

И опять замолк.

Василина не отступилась, продолжила расспрашивать.

– А чего видал? Чего язык-то проглотил? Сказывай.

– Так а чего сказывать. Сам не пойму, что видал. Вроде и место знакомое, сколько раз я на том омуте бывал — и не счесть. Вот и нонче, ежели особо не приглядываться, — вроде всё как раньше. А приглядишься — нет, всё же что-то не то. Вроде как и есть там что, а ни в какую не углядеть. Будто кто глаза тебе отводит. И близко не подойти, ноги сами в сторону шагают. Заколдованное место, не иначе.

– Скажешь тоже, – усомнилась Василина. – Всегда был омут как омут. Кто ж его вдруг заколдовал?

– Знамо кто, – тяжко молвил Косьма. – Синюх энтот самый, лихоманка его забери.

– Плетёшь ты, сам не знаешь что, – сказала Василина. – Как бы он омут заколдовал, коли его там уж и не было? Ядвига его унесла.

– Почём мне знать, я с нечистой силой не вожусь, – хмуро сказал Косьма и сграбастал заветный жбанчик. – А только всё он, больше некому. Зря ты его приветила, чужинца энтого. Как бы потом пожалеть не пришлось.

– Ништо, небось не пожалею, – сказала Василина. – Приветила уж одного, не жалела пока...

Всю ночь просидела Ядвига подле чужинца. И потом ещё следующий день. Отходила только Василине по хозяйству помочь, а потом — сразу обратно, в закут, где лежал в беспамятстве синюх, закутанный в овчинку. Спал он долго, до самого вечера, однако же, супротив ожиданий Косьмы, так и не помер. Но и подняться пока тоже не мог, ворочался только, да по сторонам зыркал. Есть ничего не стал: Ядвига уж и щей кислых ему подносила, и пирога с ливером, и яичко крутое — нет, ни в какую. Молочка тёплого с мёдом в плошке развела, это выпил. Затем обратно уснул.

Подниматься чужинец стал лишь на третий день. Да и то тяжко ему далось, коли Ядвига не поддержала — непременно бы на пол повалился. Косьма кривился на такое глядючи, а Василина помнила: сам-то он, почитай, неделю пластом лежал, от кабана пострадамши.

Прозывали чужинца по-разному: Косьма — всё так же, синюхом, а Ядвига стала кликать Сенечкой, Василина же то так, то этак. Впрочем, раз уж именовать стали, то как бы и признали уже, как бы стал чужинец и не совсем чужой.

К хозяйству-то он не шибко был приспособлен: ручки малы больно, да хилые, колун нипочём не поднять. Зато пальчики имел чуткие, к механике, как оказалось, способные. У Василины ходики в дому имелись, от деда ещё память, стояли уж который год — Ядвига, когда малая была, за гирьку потянула, они и стали. Косьма их открывал, глядел в нутро, потом сказал, не починить, механизьм тонкой, ему не суметь. А чужинец — сладил: один день все заняты были, его уж без пригляду оставляли, он до ходиков и дотянулся, снял их со стены да и разобрал, все колёсики с пружинками по скатертке разложил. Василина первая увидала, сперва ругаться на него хотела, потом глядит — не из озорства он, а вроде как с понятием. И верно, повозился чужинец с ходиками, обратно собрал, ни одного лишнего винтика не забыл. Повесили ходики на стену, гирьку подтянули — они и пошли. Стрелки только на глазок поставили, по солнышку.

А ещё чужинец всё на зеркало заглядывался, что в простенке висело. Ну, прямо девица красная, ворчал Косьма, и не скажи, что мужик синий. К зеркалу чужинец тоже ручонки тянул, но высоко оно висело, с низким росточком и не достать. Зеркало Василина ему не доверила, и Ядвиге настрого запретила. Большое зеркало, светлое, немалой ценности вещь, и хрупкая очень, а ну как разобьёт ненароком — где другое такое возьмёшь? Нет, не можно.

Тогда Ядвига потащила Сенечку наверх, в светёлку. У неё там свой сундук имелся с приданым, а в сундуке, среди прочего, и зеркало лежало, в холстинку завёрнутое. Тоже ничего так, в оловянной оправе, но поменьше, в две ладошки размером. Им-то она, как хотела, могла распоряжаться, только всё одно не смотрелась в него, вот и убрала. Теперь вот снова достала, не для себя, для Сенечки.

Развернула Ядвига холстинку, подала зеркало чужинцу.

– Вот, Сенечка, погляди, что у меня есть.

Чужинец тут же зеркало схватил, принялся его гладить да ощупывать — с одного краю, с другого, то так наклонит, то этак... Ан нет, что-то всё не по нему.

– Нешто не нравится, что кажет? – спросила Ядвига. – Вот и мне тоже...

Отдал чужинец зеркало обратно, сам вроде как пригорюнился, голову повесил.

– Ты не тужи, Сенечка, – утешила Ядвига, – Мы уж с тобой как-нибудь...

Не докончила, горло вдруг перехватило отчего-то. Самой так грустно сделалось, слезинка по щеке пробежала. Чужинец руку протянул, щеки её коснулся. Лёгонько