Лесные дни [Николай Григорьевич Никонов] (fb2) читать постранично, страница - 2

назад.

В ней были поля и конопляники, глухие боры и солнечные опушки; были холодные ручьи в оврагах, тропинки, заваленные ворохами влажной листвы; были снегири в розовых шубках и боровые рыжики — они росли прямо на нехоженых дорогах.

Там слышал я волчий голос — заунывную лесную песню, слышал ключевую дробь соловьев и нежнейшие голоса пеночек, громкий высвист дроздов и вопль желны — птицы безмолвных гарей.

Там видел я дружную поросль осинников, песчаные плесы рек, орлов, величаво парящих над озерами, и скалы над лесным морем, где только крик сокола да ветры с четырех сторон.

Голубая страна! Она была моей родиной, вся — от полей, конца которых не охватывал глаз, до сухих былинок у дороги. Ходить по родной земле, искать и открывать ее красоту — разве может быть большее счастье…

Однажды я шел домой в город. Из-под широкой неподвижной тучи дул холодный ветер. Смеркалось. Под тучей слабо алел закат. Светились поределые вершины берез. Листья летели по ветру.

«Будет снег», — думал я. И мне было жаль расставаться с этими березами, с этой тучей, с листьями и ветками.

Было как-то странно представить, что они останутся здесь без меня до весны, будут мерзнуть ночами, осыпаемые снегом, на вьюжном ветру.

И мне захотелось сказать о них хоть несколько слов.

СОЛОВЬИ

На окраинах большого города еще можно найти улицы, напоминающие деревню. Они широки, тихи и чисты. Короткая трава растет здесь в сухих неторных колеях, одуванчики густо глядят из тощего глинистого дерна возле телеграфных столбов. Здесь еще увидишь протертые до земли дощатые тротуары, кисти рябины над ветхими заборами, расписные ставни и самодельные голубятни с дремлющими на шестах нахохленными голубями. Начинающие художники любят забираться сюда, чтобы, сидя с важным видом где-нибудь в тени, малевать живописный домишко, над которым распростер серые сучья столетний тополь. Кучка мальчуганов обыкновенно стоит позади художника и, не мигая, с благоговейным сопением следит за «дяденькиной» работой.

Такой до недавнего времени была окраинная Луговая улица, где жил знакомый мне сапожник Алексей Семеныч Шишмарев. Невысокий, сутулый, жилистый, с желтым востроносым лицом и бородкой мочального цвета, он являл собою типичного мастерового. Множество было таких — столяров, печников, каменщиков.

Глаза у Шишмарева голубые, но не тусклые, не пьяненькие, не обезличенные старостью, — они смотрели тепло, умно, весело, как у тех крепких, не поддающихся времени русских стариков.

Ходил он всегда в одной одежде: потертом пиджаке, серой косоворотке, в портках, прикрытых спереди рыжим кожаным запоном, и в извечных латаных сапогах. Сапогам этим, по всем приметам, шел пятый десяток, но сшить себе новые Шишмарев не трудился. Все как-то руки не доходили. Почти так же относился он и к прочей одежде.

— Куда мне ее? Было бы чисто. Обношенная одежка не жмет, не давит. Мне ведь не под венец идти, да и сам знаешь, хвалят на девке шелк, коли в девке толк, — балагурил он по этому поводу.

Жил он одиноко. Старуха давно умерла, сыновья разъехались, дочери вышли замуж. Получал пенсию да изредка прирабатывал: делал набойки или шил на заказ. На последнее соглашался редко, но уж если шил — сапоги выходили из его корявых, просмоленных варом и дратвой рук самые генеральские. Точеные, с легким приятным скрипом. Такие сапоги хочется и погладить, и понюхать, и щелкнуть по гладкой твердой подошве. Крепко пахнут они новой кожей, и ходить в них легко и крепко, и словно бы мужества в тебе от этих сапог прибавляется. Словом, праздничные сапоги.

От заказчиков Семенычу не было отбоя. Слава мастера стояла высоко. Но не только ловким сапогом был он знаменит. Слыл Шишмарев страстным птицеловом и отменным знатоком певчих птиц на всю округу.

В двух его низеньких, беленных известкой комнатушках по стенам висели клетки, садки и садочки с жаворонками, реполовами, чижами, дубровниками и разными другими птицами. Особенно выделялись соловьи. Они сидели в лучших, буковых клетках. Рыжеватые, тонкие, глазастые, птицы эти сразу замечались своим диким лесным обликом, выгодно отличавшим их от привычных щеглов и снегирей.

Старик любил соловьев какой-то страстной любовью, ухаживал за ними с особенной старательностью. Даже тараканов за печью развел, чтобы угодить черноглазым неженкам.

И соловьи у него были знаменитые. «Ночные» и «дневные», «проголосные», «с лешевой дудкой», «с ударом». Всех особенностей не перечислишь. Надобно знать множество названий специальных колен, скидок, раскатов и оттолчек соловьиной песни, а они известны только немногим посвященным.

Обычно по субботам, когда кончалась рабочая неделя и голова особенно уставала от заводского гама, лязга, воя станков и бабаханья прессов, я любил завернуть к Семенычу, Посидеть, поговорить, а то и распить бутылку, хоть пьяницами ни он, ни я никогда не были.

Часто у Семеныча собиралось