Литературный меридиан 28 (04) 2010 [Журнал «Литературный меридиан»] (pdf) читать постранично, страница - 3

всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
Вознесенский вспоминает: «Когда он переехал насовсем
в Переделкино, телефонные звонки стали реже. Телефона на даче не было. Он ходил звонить в контору. Ночная
округа оглашалась эхом его голоса из окна, он обращался
к звёздам. Жил я от звонка до звонка. Часто он звал меня,
когда читал на даче своё новое… Чтения бывали в его полукруглом фонарном кабинете на втором этаже. Собирались. Приносили снизу стулья. Обычно гостей бывало около двадцати… Затихали. Пастернак садился за стол. На нём
была лёгкая серебристая куртка типа френча, вроде тех,
что сейчас вошли в моду. В тот раз он читал «Белую ночь»,
«Соловья», «Сказку», ну, словом, всю тетрадь этого периода.
«Гамлет» шёл в конце. Читая, он всматривался во что-то над
нашими головами, видное только ему. Лицо вытягивалось,
худело. И отсвета белой ночи была куртка на нём…
Чтения обычно длились около двух часов. Иногда, когда
ему надо было что-то объяснить слушателям, он обращался ко мне, как бы мне объясняя: «Андрюша, тут в «Сказке»
я хотел как-то на медали выбить эмблему чувства: воинспаситель и дева у него на седле». Это было нашей игрой.
Я знал эти его стихи наизусть, в них он довёл до вершины
свой приём называния действия, предмета, состояния. В
стихах цокали копыта:
Сомкнутые веки.
Выси. Облака.
Воды. Броды. Реки.
Годы и века.
У меня с ним был разговор о «Метели». Вы помните это?
«В посаде, куда ни одна нога не ступала…» Потом строчка передвигается: «В посаде, куда ни одна…» – и так далее,
создавая полное ощущение движения снежных змей, движение снега. За ней движется Время.
Он сказал, что формальная задача – это «суп из топора».
Потом о ней забываешь. Но «топор» должен быть. Ты ставишь себе задачу, и она выделяет что-то иное, энергию
силы, которая достигает уже не задачи формы, а духа и
иных задач.

k ,2е!=23!…/L

ме!,д,=… ó № 4 (28)

Апрель 2010 г.

k

,2е!=23!…/L C32е"%д,2ель

Форма – это ветровой винт, закручивающий воздух, вселенную, если хотите, называйте это духом. И винт должен
быть крепок, точен.
У Пастернака нет плохих стихов. Ну, может быть, десяток
менее удачных, но плохих – нет. Как он отличен от стихотворцев, порой входящих в литературу с одной-двумя пристойными вещами среди всего серого потока посредственных стихов. Он был прав: зачем писать худо, когда можно
написать точно, то есть хорошо? И здесь дело не только в
торжестве формы, как будто не жизнь, не божество, не содержание и есть форма стиха! «Книга – кубический кусок
дымящейся совести», – обмолвился он когда-то. Особенно
это заметно в его «Избранном». Порой некоторый читатель
даже устаёт от духовной напряженности каждой вещи. Читать трудно, а каково писать ему было, жить этим!..
Из всех черт, источников и загадок Пастернака детство –
серьёзнейшая.
О детство! Ковш душевной глуби!
О всех лесов абориген,
Корнями вросший в самолюбье,
Мой вдохновитель, мой регент!..
И «Сестра моя – жизнь», и «Девятьсот пятый год» – это,
прежде всего, безоглядная первичность чувства, исповедь
детства, бунт, ощущение мира в первый раз. Как ребёнка,
вырвавшегося из-под опеки взрослых, он любил Лермонтова, посвятил ему лучшую свою книгу…
Помню встречу Нового года у него на Лаврушенском.
Пастернак сиял среди гостей. Он был и ёлкой и ребёнком
одновременно. Хвойным треугольником сдвигались брови Нейгауза. Старший сын Женя, ещё храня офицерскую
стройность, выходил, как из зеркала, из стенного портрета
кисти его матери, художницы Е. Пастернак…
Стихи сохраняли вещное и вещее головокружительное
таинство празднества, скрябинский прелюдный фейерверк.
Лампы задули, сдвинули стулья…
Масок и ряженых движется улей…
Реянье блузок, пенье дверей,
Рёв карапузов, смех матерей…
И возникающий в форточной раме
Дух сквозняка, задувающий пламя…
Дней рождения своих он не признавал. Считал их датами траура. Запрещал поздравлять. Я исхитрялся приносить
ему цветы накануне или днём позже – 9-го или 11-го, не нарушая буквы запрета. Хотел хоть чем-то утешить его.
Я приносил ему белые и алые цикламены, а иногда лиловые столбцы гиацинтов. Они дрожали, как резные – в
крестиках – бокалы лилового хрусталя. В институте меня
хватало на живой куст сирени в горшке. Как счастлив был,
как сиял Пастернак, раздев бумагу, увидев стройный куст в
белых гроздьях. Он обожал сирень и прощал мне ежегодную хитрость.
И наконец, каков был ужас моих родителей, когда я, обезьяня, отказывался от своего дня рождения и подарков,
спокойно заявив, что считаю этот день траурным и что
жизнь не сложилась.
…Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары…
Наивно, когда пытаются заслонить поздней манерой
Пастернака вещи его раннего и зрелого периода. Наивно,
когда, восхищаясь просветлённым Заболоцким, зачёркивают «Столбцы». Но без них невозможен аметистовый звон
его «Можжевелового куста». Одно