Два человека [Ричи Михайловна Достян] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Варваре Ивановне не приходилось вниз головой подметать комнату, бабка нахмурилась, отняла щетку и сказала:

— Нечего уродство такое делать!

Сначала Валька очень удивился, но потом хорошенько подумал и понял, почему «нечего», — просто этой щеткой в доме бабушки только зубы не чистили. Щеткой обметали диван и печь, мели пол, счищали снег с одежды.

Щетка была из настоящей щетины, поэтому бабушка относилась к ней с почтением — отряхивала ее о ладонь и клала на полку у печки.

Веников в доме не держали. По словам Варвары Ивановны, они быстро сгрызаются. Для сеней были березовые метелки, припасенные на целую зиму.

Зато очень понравилось бабке, когда Валька почистил битым кирпичом медные подсвечники, подпилил ножки табуретке, чтобы не качалась. Освоившись совсем, он стал таскать из сарая дрова, выносил золу по утрам.

Старуха замечала все это, ценила, только язык его недетский донимал и отпугивал. Желая сделать Вальку хоть внешне своим, она сшила ему деревенские портки из чертовой кожи.

Валька надел безобразные портки, походил по комнате вперевалочку, несколько раз присел на корточки, потом дотронулся до бабушкиной руки и сказал:

— Большое спасибо, Варвара Ивановна, очень удобные брюки.

Бабка только вздохнула в ответ. А Валька, дождавшись, когда она уйдет из дому, отправился к соседке — сапожниковой жене Ксюше, с которой у него завязывалась дружба, — попросил у нее сапожный нож, побежал в сарай и там, сняв портки, прорезал на боках длинные щели. С этих пор он только так и ходил — руки в брюки.

Бабка, увидав, ничего не сказала, подрубила дыры, чтобы не лохматились, но карманов не вшила. Она считала, что карманы приучают к воровству.

Хуже у Вальки дело обстояло с теткой. Как только мальчик появился в доме, Пелагея стала есть отдельно. Она привернула кольца к дверкам буфета и повесила на них большой ржавый замок. Валька прекрасно понял зачем: мать и дочь при нем ругались по этому поводу.

Сам Валька возненавидел Пелагею с той минуты, как ее увидел. У Пелагеи было до того узкое лицо, что, как она ни глянет, казалось, будто смотрит боком, и ее выпуклый желтый глаз без ресниц так и говорит: «А я тебя сейчас клюну!»

Кроме того, у нее был противный голос, с треском; говорила она без передышки, даже и тогда, когда из комнаты все ушли, потому что сразу никак не могла остановиться.

Работала она на дровяном складе, домой приходила в разное время. Приходила и прямо с порога кричала: «А на складе работы — дурак и то сбесится!» В первые дни Валька никак не обращался к ней — ни тетя, ни тетя Поля; он не знал, куда деваться от нее. От ее злости, какой-то особенно бесстыдной. Другие люди стараются скрыть это в себе, а Пелагея наоборот — бранится подолгу, с удовольствием.

Как-то погас свет, в тот момент, когда Пелагея вернулась домой. Бабка впотьмах искала свечу. Валька стоял у двери не шевелясь, чтобы чего-нибудь не опрокинуть.

— А где урод лобастый? — спросила Пелагея, войдя.

Бабка проворчала что-то. Валька стоял молча, но сердце его бухало так, что казалось, и они слышат. Он нащупал дверь и тихо выскользнул в сени, постоял немного в темноте, потом выпрямился, плюнул на закрытую дверь и впервые в этом доме заплакал.

Бабка не скоро нашла его в сарае за дровами, продрогшего, без шапки и пальто.

После этого старуха стала с внуком ласковей, а между Валькой и теткой началась настоящая вражда. Теперь и в глаза она называла его «уродом лобастым».

Но и Валька был хорош — он нашел замечательный способ изводить эту злую сорокалетнюю женщину: он все время ее поправлял. Только Пелагея откроет рот, Валька с веселым презрением уставится в этот узкий подвижной рот и начинает:

— Опять ты неправильно говоришь. Надо говорить «дезинфекция», а не «дифинфекция».

Пелагея в бешенстве показывала мальчишке язык и выбегала из комнаты, так сильно хлопнув дверью, что с потолка сыпалась известка, а по полу потом бегали пауки. Бабка в таких случаях была на стороне дочери, но никогда не вмешивалась. Только глянет на внука через плечо, как на нечистую силу, и перекрестится. А Пелагея умолкала надолго, стараясь даже не смотреть в сторону мальчишки, которого ненавидела за то, что был красивый, был умнее и сдержанней ее, но главное — за то, что ей одной говорил «ты».

Детское в Вальке сказывалось редко, и то когда ему нездоровилось.

Сидел он как-то за столом, подперев рукой висок, и грустно смотрел на муху, бегавшую по липкой клеенке, и хотя Вальке казалось, что муха эта катается на коньках, ему не было смешно.

Бабка спросила:

— Что с тобой, родимай?

— Голова болит.

— Отчего ж она у тебя болит?

— Не знаю. Наверно, потому, что я сказал на Гришку «дохлый».

Валька не любил сапожника Гришку, из-за которого жена его, Ксюша, часто плакала. «О господи! — причитала она. — За что ты послал мне гулящего мужика?»

Валька по-своему толковал эти слова. Он связывал их с тем, что Гришка нигде не работает — гуляющий человек— и ходит он такой