Близнецы (стихи) [Анна Семеновна Присманова] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

к несчастью, в тесноте своей содержит
притушенный огонь больших страстей.
Скрыв страсти под непрочной оболочкой,
держу и я чернильный край крыла.
Дочь лекаря, я пасторскою дочкой
одной из Бронтэ — некогда была.
Увы, для нас в конце, как и в начале,
преграда счастью — внутренний наш суд.
Но вдохновенье, знание печали
и время — неудачников спасут.

ЗЕМЛЯ

Невольно ослабляя напряженье
распластанного в воздухе крыла,
подвластна птица силе притяженья,
как в косном этом мире все тела.
Но хрупкий ком, садящийся на кровы,
на разные поющий голоса,
сбирающий крупицы у подковы,
опять уносится под небеса.
И перьями приподнятая птица
без трепета висит на высоте,
откуда человеческие лица
чуть видимы, как гвозди на кресте.
А человек, уставший от полета,
от содроганий вечного пера,
обычно ищет теплого оплота
гораздо ниже горного ребра,
гораздо ближе к чавкающим недрам
гостеприимной низменной земли
защитницы незыблемой и щедрой,
которой в горе жаждут корабли.

КУЗНЕЦ

Лишь кость чиновника сидит
над беспросветными листами,
а кровь его в окно глядит
на осень с красными кустами.
Пусть куст — как пламень за стеклом,
как камень — долг, трудов виновник…
C люстриновым своим крылом
похож на ворона чиновник.
Он гнет над знаками скелет
без воли, без негодованья,
но кровь его — лелеет след
от прошлого существованья.
Была чернильница пуста,
гусиные летали перья,
и возле зелени листа
гуляли дикость и доверье.
Там, c ярким жаром пред лицом,
он был в нездешнем освещеньи
он был цыганским кузнецом
в предшествующем воплощеньи.

УХО

Судьба, ужель ошиблась ты,
родив меня не музыкантом?
C высоким лбом, c широким
бантом ушла б я в нотные листы…
Бетховен не был мне отцом,
но даст, быть может, мне наследство
к усовершенствованью средство
глухое ухо пред концом.
Пред смертью, тягостно дыша
и чуя над ушами крышу,
ужель тебя я не услышу,
о музыка, моя душа?

БАБУШКА

Изъяны предков достаются детям,
и внучка болью бабушки больна.
Любовью звали бабушку,
и этим моя судьба предопределена.
О бабушка, жила ты в желтом доме,
где рукава сходились на спине.
Остался желтый облик твой в альбоме,
а рукава — ты завещала мне.
Как два пути с единым назначеньем,
живут во мне раздельно кровь и кость.
Стремится кровь к тебе своим теченьем,
но кость моя — тебе незваный гость.
Лишь только ночь подходит к изголовью,
два дерева меня на части рвут.
Быть может, и меня зовут Любовью,
но я не знаю, как меня зовут.

ЗМЕЯ

Скучает осень, влагой к нам стекая,
и думаю, на осень глядя, я:
душа усталых как бы мастерская,
в которой память — первая швея…
По садику, c оборчатым нарядом,
c зонтом, гуляла бабушка моя.
Уже тогда, шипя греховным ядом,
к ней райская приблизилась змея.
Гудели лесопильные заводы,
не заглушая пенья той змеи,
но не хватало бабушке свободы,
чтоб выявить возможности свои.
Не знаю я ни страсти душ ушедших,
ни бабушкиной фабрики лесной,
но желтое жилище сумасшедших
о ней напоминает мне весной.
Шипением и тусклым блеском ока
томительно судьбу мою двоя,
свернулась в существе моем глубоко
от бабушки приползшая змея.
Пусть плакать не умею я глазами,
пускай люблю любовью неживой,
но голос мой, исполненный слезами,
поет над ядовитой головой.
Любовь, земным рожденная началом,
скрывает свой неукротимый рост: