Po tu stornu [Samsonov Nikolaevich Semen] (fb2) читать постранично, страница - 3
- Po tu stornu 2.56 Мб, 226с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Samsonov Nikolaevich Semen
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (86) »
двор. Вова увидел сквозь щель дощатого забора: рыжий долговязый солдат гонялся за поросёнком, а другой, помахивая автоматом перед носом хозяйки, выкрикивал тонким голоском:
Яйки! Млеко! Пух-пух! С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Улицы опустели, мостовые превратились в сплошное болото грязи, перемешанной танками и машинами. И хотя лето было в полном расцвете, но Вове казалось, будто почернели даже дома и сады. Редкие прохожие были угрюмы и молчаливы. На площади повесили старика, и труп висел целую неделю. Люди друг другу передавали, что это партизан, все жалели его, но похоронить не могли: на площади днём и ночью дежурили эсэсовцы. Вскоре маму опять вызвали в городскую управу. Сын выздоровел?— спросил её бургомистр. Ещё не совсем. Работать можете? Нет, не могу. Что значит «не могу»? Мы дали вам возможность подумать, пока поправится ваш сын, а вы изволите говорить «нет». Завтра же на работу!— приказал бургомистр. Господин бургомистр, поймите же, не могу я работать,— уверяла мать.— Дом оставить не на кого, сын нездоров. Нам дела нет до ваших личных забот. Нам нужна машинистка, понимаете? — резко оборвал её бургомистр, подчеркивая слово «нам».— Если вы завтра не явитесь на работу, пеняйте на себя. Можете идти! На работу мать всё-таки не пошла. Утром они с Вовой ушли к знакомым и вернулись только вечером. У калитки их ждала соседка. К вам три раза приходили,— испуганно предупредила она. Ночью мать увели. Вова плакал навзрыд, чего с ним никогда раньше не случалось. Как хотелось ему найти Дерюгина и вцепиться ему в горло! Это он виноват. Мать вернулась на другой день измученная, молчаливая, с синяками на лице. Эти синяки подействовали на Вову так, как будто его самого избили. Чем бы он ни занимался, всё время видел распухшее мамино лицо. Однако он ни о чём не спросил мать, и она не рассказала ему, что делали с ней в комендатуре. Только после этого они из дому не выходили совершенно. На рассвете шли в огород, работали. Вечером возвращались усталые, молчаливые. Мать готовила ужин, Вова сидел и читал или писал. Ещё засветло ложились спать, но Вова часто просыпался и видел, как мать сидела у стола, тяжело вздыхала и плакала. Скоро по городу пронесся слух о мобилизации подростков на работу в Германию. Через несколько дней Вова был зарегистрирован как «рабочая сила» для «великой Германии»... Открывая заплаканные глаза, мальчик видел полутёмный вагон, переполненный такими же, как он, ребятами. Он плотнее прижимался к стенке вагона и старался думать о том, как вернётся — всё равно вернется! — домой. А поезд полз и полз вперед» постукивая колёсами и поскрипывая сухими доскам» старых товарных вагонов, похожих на коробки. И как ни силился Вова думать о чём-нибудь другом, но никак не мог забыть, что с каждой минутой его увозят всё дальше и дальше от родного дома.
Поезд ушёл на запад. Яркий свет летнего солнца еле пробивался через узкие решётки окон, точно в тюремную камеру. В вагонах, переполненных подростками, было тесно и душно. Днём от накалившихся железных крыш становилось невыносимо душно. Ехали уже вторые сутки. Вова, я так пить хочу... Нет ли у тебя водички?— вдруг заговорил Толя, школьный товарищ Вовы. Есть, наверно. Он порылся у себя в узелке и достал литровую бутылку со сладким чаем, который мама приготовила ему в дорогу. Вова точно окаменел. За прошедшие сутки он ни разу не покинул своего угла, не притронулся к еде. Сидел, закрыв лицо руками, и тревожно прислушивался к шёпоту спутников. Нудный и монотонный перестук колёс мешал ему сосредоточиться и думать о том единственном, что его теперь волновало. Казалось, колёса сами выговаривают: «Как бежать? как бежать? как бежать?» Толя!— наконец заговорил Вова. Что? Сядь ближе... Ещё ближе... Ты знаешь, о чём я думаю?— прошептал Вова прямо в ухо товарищу. Не знаю.
Только чтоб — никому! Честное пионерское!— торжественно прошептал Толя и прижался к Вове. Давай убежим!
Давай! Как только откроют вагоны, мы и удерём. А если нас поймают? Надо, чтоб не поймали... Спрячемся, а, когда поезд уйдёт, побежим по линии назад, домой... А из вагона-то как выбраться?— допытывался Толя. Не знаю. Пока ещё не знаю,— почти сердито сказал Вова и замолчал. Толя подумал, что уйти будет очень-очень трудно, но ничего не сказал, чтобы не расхолаживать товарища. В самом деле, о чём же им сейчас и думать, как не о побеге? Ловя взглядом солнечного зайчика, пробившегося сквозь решётку окна, Толя мечтал: «Хорошо бы, поезд остановился ночью где-нибудь в глухом месте, а ещё лучше, если бы произошло крушение. Тогда-то мы бы удрали...» На остановке широкая дверь теплушки открылась, и перед ребятами предстал высокий и тонкий, как жердь, человек с рябым лицом. Дерюгин! Монтёр!— прошептал Вова и, покраснев от бессильного гнева, стиснул Толино плечо.— Это он за мамой приходил! Эй,
Яйки! Млеко! Пух-пух! С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Улицы опустели, мостовые превратились в сплошное болото грязи, перемешанной танками и машинами. И хотя лето было в полном расцвете, но Вове казалось, будто почернели даже дома и сады. Редкие прохожие были угрюмы и молчаливы. На площади повесили старика, и труп висел целую неделю. Люди друг другу передавали, что это партизан, все жалели его, но похоронить не могли: на площади днём и ночью дежурили эсэсовцы. Вскоре маму опять вызвали в городскую управу. Сын выздоровел?— спросил её бургомистр. Ещё не совсем. Работать можете? Нет, не могу. Что значит «не могу»? Мы дали вам возможность подумать, пока поправится ваш сын, а вы изволите говорить «нет». Завтра же на работу!— приказал бургомистр. Господин бургомистр, поймите же, не могу я работать,— уверяла мать.— Дом оставить не на кого, сын нездоров. Нам дела нет до ваших личных забот. Нам нужна машинистка, понимаете? — резко оборвал её бургомистр, подчеркивая слово «нам».— Если вы завтра не явитесь на работу, пеняйте на себя. Можете идти! На работу мать всё-таки не пошла. Утром они с Вовой ушли к знакомым и вернулись только вечером. У калитки их ждала соседка. К вам три раза приходили,— испуганно предупредила она. Ночью мать увели. Вова плакал навзрыд, чего с ним никогда раньше не случалось. Как хотелось ему найти Дерюгина и вцепиться ему в горло! Это он виноват. Мать вернулась на другой день измученная, молчаливая, с синяками на лице. Эти синяки подействовали на Вову так, как будто его самого избили. Чем бы он ни занимался, всё время видел распухшее мамино лицо. Однако он ни о чём не спросил мать, и она не рассказала ему, что делали с ней в комендатуре. Только после этого они из дому не выходили совершенно. На рассвете шли в огород, работали. Вечером возвращались усталые, молчаливые. Мать готовила ужин, Вова сидел и читал или писал. Ещё засветло ложились спать, но Вова часто просыпался и видел, как мать сидела у стола, тяжело вздыхала и плакала. Скоро по городу пронесся слух о мобилизации подростков на работу в Германию. Через несколько дней Вова был зарегистрирован как «рабочая сила» для «великой Германии»... Открывая заплаканные глаза, мальчик видел полутёмный вагон, переполненный такими же, как он, ребятами. Он плотнее прижимался к стенке вагона и старался думать о том, как вернётся — всё равно вернется! — домой. А поезд полз и полз вперед» постукивая колёсами и поскрипывая сухими доскам» старых товарных вагонов, похожих на коробки. И как ни силился Вова думать о чём-нибудь другом, но никак не мог забыть, что с каждой минутой его увозят всё дальше и дальше от родного дома.
В НЕВОЛЕ
Поезд ушёл на запад. Яркий свет летнего солнца еле пробивался через узкие решётки окон, точно в тюремную камеру. В вагонах, переполненных подростками, было тесно и душно. Днём от накалившихся железных крыш становилось невыносимо душно. Ехали уже вторые сутки. Вова, я так пить хочу... Нет ли у тебя водички?— вдруг заговорил Толя, школьный товарищ Вовы. Есть, наверно. Он порылся у себя в узелке и достал литровую бутылку со сладким чаем, который мама приготовила ему в дорогу. Вова точно окаменел. За прошедшие сутки он ни разу не покинул своего угла, не притронулся к еде. Сидел, закрыв лицо руками, и тревожно прислушивался к шёпоту спутников. Нудный и монотонный перестук колёс мешал ему сосредоточиться и думать о том единственном, что его теперь волновало. Казалось, колёса сами выговаривают: «Как бежать? как бежать? как бежать?» Толя!— наконец заговорил Вова. Что? Сядь ближе... Ещё ближе... Ты знаешь, о чём я думаю?— прошептал Вова прямо в ухо товарищу. Не знаю.
Только чтоб — никому! Честное пионерское!— торжественно прошептал Толя и прижался к Вове. Давай убежим!
Давай! Как только откроют вагоны, мы и удерём. А если нас поймают? Надо, чтоб не поймали... Спрячемся, а, когда поезд уйдёт, побежим по линии назад, домой... А из вагона-то как выбраться?— допытывался Толя. Не знаю. Пока ещё не знаю,— почти сердито сказал Вова и замолчал. Толя подумал, что уйти будет очень-очень трудно, но ничего не сказал, чтобы не расхолаживать товарища. В самом деле, о чём же им сейчас и думать, как не о побеге? Ловя взглядом солнечного зайчика, пробившегося сквозь решётку окна, Толя мечтал: «Хорошо бы, поезд остановился ночью где-нибудь в глухом месте, а ещё лучше, если бы произошло крушение. Тогда-то мы бы удрали...» На остановке широкая дверь теплушки открылась, и перед ребятами предстал высокий и тонкий, как жердь, человек с рябым лицом. Дерюгин! Монтёр!— прошептал Вова и, покраснев от бессильного гнева, стиснул Толино плечо.— Это он за мамой приходил! Эй,
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (86) »
Последние комментарии