Наш современник 2002 № 02 [Журнал «Наш современник»] (fb2) читать постранично, страница - 5


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

подчеркнул это слово? Потому, что говорить надо “селянка”, но не “солянка”. Сколько раз я внушал эту истину поварам и метрдотелям ресторана “Москва”, когда я “разбогател” и выбился в люди и когда либеральный конвой был еще не настолько силен, чтобы не пускать в рестораны! Прошло времячко! Горбачевская перестройка сбила меня с панталыку. Нет уже таких денег, чтобы хлебать в ресторанах похлебку из свежей осетрины с черными маслинами. А уж вправлять мозги незнающим поварам — сие есть вообще сумасбродство по нынешней-то поре. Так я и не отстоял жизнь великолепного русского слова... Происходит оно вовсе не от слова “соль”, а от слова “село”.

Крестный не доверял делать селянку Ермолаевне. Он делал эту еду сам. Для селянки нужна была прежде всего свежая рыба. Либо щучья икра с молоками. Далее нужно было иметь с десяток сырых яиц, расход коих большухе Ермолаевне не очень-то и нравился. Конечно, шли в огород за свежим луком (это поручалось обычно мне). Я смывал с лукового грозда землю в дождевой луже или водой из колодца, крестный мелко резал и крошил луковый грозд на рыбу. К тому времени сковорода нагревалась, в нее наливали свежего молока, добавляли коровьего масла, и крестный вбивал туда куриные яйца. Добавлял приправу из перца. Остальное доделывал огонь под сковородкой. Минута-две, и селянка готова. Бутылка “Особой Московской” обычно припасалась знатным гостям, тогда ворота запирались, но редко. Они запирались только позднее, когда крестный стал пчеловодом и кормил селянкой проворных начальников, уполномоченных из района и т. д. Бывали случаи, когда, ополовинив селянку, уполномоченные убегали и прятались в чулане, а их место занимал какой-либо местный “пред” колхоза или сельсовета, стучавшийся в ворота.

Тут крестному приходилось заводить вторую селянку, а Ермолаевне починать второй ржаной каравай... Все заканчивалось общим восторгом, шумом и песнями. Тимониха быстро определяла, где и что поют, старухи и бабы подсылали мелких ребятишек, чтобы узнать, какие опять у Коклюшкина гости, свои или приезжие. Мелюзга докладывала бабкам и матерям, кто поет. Частенько и я сам шепелявил матери про гостей крестного. Словом, тайны как и не бывало! Вот что такое селянка при открытых воротах!

Мы набивались опять в избу Коклюшкиных, а там уже вовсю поют: “Гремела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали, и беспрерывно гром гремел, и ветры в дебрях бушевали”.

Бушевали именно ветры, а не вепри, как написал Рылеев. Тогда я еще ни про вепрей, ни про декабристов не знал, не ведал. Да, певали деревенские мужики оглушительно и стройно, даже пробегала от этого пения какая-то нервная змейка вдоль всего хребта! Она замирала где-то у самого копчика... С тех пор давно уже не испытывал я такого языческого восторга.

Крестный пел охотно песню на слова Демьяна Бедного “Как родная меня мать провожала”. У Демьяна Бедного выходили иногда и недурные слова, не зря же эта песня стала народной: “Как родная меня мать провожала, как тут вся моя родня набежала. Ах, куда ты, паренек, ах, куда ты, не ходил бы ты, Ванек, во солдаты. В Красной Армии штыки, чай, найдутся, без тебя большевики обойдутся. Поневоле ты идешь аль с охотой, Ваня, Ваня, пропадешь  ни за что ты! Притеснений прежних нет и в помине, лучше б ты женился, свет, на Арине. С молодой бы жил женой, не ленился. Тут я матери родной поклонился. Поклонился всей родне у порога, не скулите обо мне, ради бога...” Неплохо, правда? Но Демьян не был бы Демьяном, если б не приврал насчет притеснений и не приписал красным патриотизм, им тогда несвойственный: “Все такие бы, как вы, ротозеи, что б осталось от Москвы, от Расеи? Сел бы барин на земле злым Малютой, мы б завыли в кабале самой лютой”, и так далее.

Что сталось с Москвой и Расеей, знали уже и тогда почти все, иначе не пели бы жалостливые бабы “Во саду при долине”. “Бывали дни веселые” им нравилась только за первую строчку, остальное пелось уже по инерции, и слова были довольно пошлыми, они нисколько не волновали. А вот то, как пел Иван Михайлович про Любушку, волновало. Кажется, это пелось на мотив “Калинки” со словами “Ох, под сосною, под зеленою спать положите вы меня”.

 

Гей, вы, ну ли, что заснули?

Шевели-гляди,

Вороные, удалые

Гривачи мои!

 

Что так скучно, что так грустно,

День идет не в день,

А бывало, напевал я,

Шляпа набекрень.

 

С песней звонкой шел сторонкой

К Любушке своей

И украдкой и с оглядкой

Целовался с ней.

 

Мать узнала, все пропало,

Любу заперла

И из дому за Ерему

Замуж отдала.

 

Я другую, молодую

Выберу жену,

В чистом поле на просторе

Гибкую сосну...

 

На этом месте крестный наливал Мартьянову стопку, но они не пили, а, жмуря глаза, заводили другую, не менее грустную, вроде той, что теперь так бездарно поет Жанна Бичевская: “У церкви кареты стояли”. Или балладную “Поедем, красотка, кататься, давно я тебя ожидал”. Это когда они сидели вдвоем. А