От его ГГ и писанины блевать хочется. Сам ГГ себя считает себя ниже плинтуса. ГГ - инвалид со скверным характером, стонущим и обвиняющий всех по любому поводу, труслив, любит подхалимничать и бить в спину. Его подобрали, привели в стаб и практически был на содержании. При нападений тварей на стаб, стал убивать охранников и знахаря. Оправдывает свои действия запущенным видом других, при этом точно так же не следит за собой и спит на
подробнее ...
тряпках. Все кругом люди примитивные и недалёкие с быдлячами замашками по мнению автора и ГГ, хотя в зеркале можно увидеть ещё худшего типа, оправдывающего свои убийства. При этом идёт трёп, обливающих всех грязью, хотя сам ГГ по уши в говне и просто таким образом оправдывает своё ещё более гнусное поведение. ГГ уже не инвалид в тихушку тренируется и всё равно претворяет инвалидом, пресмыкается и делает подношение, что бы не выходить из стаба. Читать дальше просто противно.
Слог хороший, но действие ГГ на уровне детсада. ГГ -дурак дураком. Его квартиру ограбили, впустил явно преступников, сестру явно украли.
О преступниках явившихся под видом полиции не сообщает. Соглашается с полицией не писать заявление о пропаже сестры. Что есть запрет писать заявление ранее 3 дней? Мало ли, что кто-то не хочет работать, надо входить в их интерес? Есть прокуратура и т.д., что может заставить не желающих работать. Сестра не
подробнее ...
пришла домой и ГГ отправляется в общественную библиотеку, пялясь на баб. Если ГГ и думает, то головкой ниже пояса. Писатель с наслаждением описывает смену реакции на золотую карту аристо. Диалоги туповатые, на уровне ребёнка и аналогичным поведением. История драки в школе с кастетами и войнами не реально глупая. Обычно такие тупые деологи с полицией, когда один сознаётся в навете оканчивается реальным сроком. Когда в руки ГГ попали вымогатели с видео сестры, действия ГГ стали напоминать дешевый спектакль. Мне данный текст не понравился, сказочно глупый.
вилки над тарелками, чтобы лучше слышать.
— У меня задержка. Уже три недели. Как быть, не знаю. Просто ум за разум заходит, — тут голос у нее задрожал, сорвался, — а тебе плевать!
— Ну почему же, — пискнул я неискренним фальцетом, — ничего подобного, — и увидел, как мать сощурила глаза. — А кстати, — небрежно бросил я, помня о зрителях за столом, — мы ведь через несколько дней увидимся.
— Нет! Завтра! Надо завтра. Дело серьезное, — и Мона зарыдала, хлюпая носом, срываясь на хрип эти звуки, режущие слух, сотрясли мой хрупкий череп.
Повесив трубку, оборвав негодующий вопль Моны, я заранее растянул губы в улыбке и обернулся лицом к примолкшему столу. Даже четырехлетний Гилберт заткнулся. Глядя куда-то в пространство помутившимся взглядом, я небрежно передернул плечами.
— Кто это звонил? — спросила мать.
— Да так. Вы ее не знаете, — сказал я. — Просто знакомая.
— Верю-верю, — процедил Флойд. — Ни капельки не сомневаюсь.
— У Джея есть невеста, — протянул Хабби глухим голоском шестилетнего мальчишки, который разговаривает с набитым ртом. — И я знаю, зачем она ему.
Толстуха Фрэнни, часто задававшая матушкины вопросы вместо нее, спросила:
— Ну и зачем?
— Чтобы смотреть на ее трусы.
Роуз сказала:
— Фу, как грубо!
Мать хмуро улыбнулась отцу:
— Ты ему спустишь эту выходку?
Отец со звоном швырнул вилку на тарелку и замахнулся. Фред с Флойдом пригнулись, и рука отца, просвистев в воздухе над их головами, заехала Хабби по уху, так что тот полетел вбок со стула. Отец, сжалившись, попытался удержать сына за локоть, но лишь притиснул его к горячей батарее. Хабби взвыл — он обжег руку.
— Дети — погибель для супружеской жизни, — сказал отец, подлизываясь к матери.
— Ешь, — сказала мне мать я замешкался, разглядывая покрасневшую руку Хабби. — Обед стынет.
Фред, старший, нравоучительным тоном сказал:
— Я всегда всех предупреждаю, чтобы во время обеда и ужина не звонили.
— Вот именно, в это время звонить не принято, — подхватила мать.
У меня было чувство, что они кое-что заподозрили, что стыд и панический страх буквально написаны у меня на лице. Но в действительности катастрофа, постигшая меня, была столь ужасна, что даже мои родичи не догадались бы.
«Просто знакомая», — сказал я и верно, Мона уже стала для меня просто знакомой. Пока в телефонной трубке не зазвучал ее голос, я почти забыл, как она выглядит. Около месяца тому назад я виделся с ней, как думал, в последний раз. Она снимала комнату в большом доме близ центра, напротив дома Эмили Дикинсон. Наша связь завершилась, и я пришел попрощаться. Мы занялись любовью — совершили безрадостный финальный ритуал. Я был столь неумелым любовником, что никогда не страшился худшего. Беременность, казалось мне, — это плод страсти и опыта для таких подвигов я был слишком робок и неуверен в себе ввести член по-настоящему никак не удавалось, и Мона разочарованно ерзала подо мной, словно я лишь неуклюже щекотал ее, лишь имитировал половой акт.
Впервые я обратил внимание на Мону прошлой весной: она шла по столовой, одетая, как посудомойка, — в шапочке и коричневом форменном халате с фартуком. Потом увидел ее за стойкой: правой рукой она накладывала в тарелки картофельное пюре, а левой наливала половником соус. В столовой питались только студенты из общежития, типа меня. Я влюбился в ее безыскусную красоту, в вечную сердитую гримаску на ее лице, в светлый локон, выбивающийся из-под шапочки, в узкий точеный нос и скептически надутые губы, в костлявые плечи и тонкие пальцы. Она была прекрасна. Я предположил, что она, наверно, местная: студентами ее не удивишь. Люди такой породы иногда казались мне неприступными, недосягаемыми даже посудомойка в моих глазах выглядела надменной. Я и не подозревал, что на самом деле Мона — круглая отличница с третьего курса, двумя годами старше меня. Больше месяца я наблюдал за ней в столовой, но ни разу не заметил, чтобы она улыбнулась. Ее суровость распаляла во мне страсть.
И вот однажды вечером я увидел ее в баре — она выпивала с подругами — и, набравшись храбрости, решился с ней заговорить. Ее подруги ушли. Алкоголь, как мне казалось, сделал нас равными. Она сказала: «Да ты себя умником считаешь», когда по какому-то поводу я процитировал «Цветы зла». Бодлер был тогда моим кумиром. Но ей понравилось, что по выходным я подрабатываю на университетской птицеферме — чищу клетки, мою пол из шланга.
— Остальные в это время на футболе, — сказала она. Разделила со мной свое презрение. Я осознал: да, она человек жесткий, но мы в одном лагере она тоже вкалывает, тоже живет своим трудом и, возможно, даже страдает под гнетом матери, похожей на мою.
Примерно через неделю она втайне протащила меня к себе в комнату. Мы лежали на ее кровати, глядя на дом Эмили Дикинсон, и я декламировал «Шальные ночи — Шальные ночи! С тобой вдвоем…» Потом занялись любовью. Она почувствовала, что в этом деле я новичок. А узнав, сколько мне
Последние комментарии
59 минут 39 секунд назад
15 часов 47 минут назад
19 часов 35 минут назад
19 часов 53 минут назад
19 часов 59 минут назад
20 часов 14 минут назад