Сценарист [Чарльз д`Амброзио] (fb2) читать постранично, страница - 2

стандартная мешковатая больничная роба (точь-в-точь как моя), а ноги босые. Кисти то разлетались по сторонам так плавно, словно на каждом пальце лежало по перышку, и страшно было их растерять, то вдруг резко изламывались в такт скачкам, порывистым, аритмичным, словно цель танца состояла в том, чтобы выскочить вон из кожи. Она металась из конца в конец террасы, подпрыгивая, выгибаясь, паря, вцепляясь пальцами в заградительную сетку, сотрясая ее. Но едва старики ушли — блямс — и танец в ней умер. Она оцепенела.

Я похлопал в ладоши и сказал:

— Божественно. Brava, brava. Bravissima!

— Сигареткой не угостишь? — спросила она. Я встал, протягивая сигарету и зажигалку, и посмотрел в ее диковинные голубые глаза.

— Ты, правда, здорово танцуешь.

— Если бы, — сказала она.

Сказала без выражения, и безжизненность ее интонации придавила меня обратно к скамье. Она отвернулась и пощелкала зажигалкой, прикрывая сигарету ладонью. Бумажная тарелка завертелась по террасе кругами, как колесо, соскочившее с палочки-каталочки, но малыш, от которого оно убежало, так и не появился. Прозрачный мотылек, похожий на рыбью чешуйку, упал с неба и, проскочив сквозь мелкую вязь заградительной сетки, примостился у меня на руке. Прохладный вечерний бриз пустил мурашки по коже и унес вверх серое облачко. Роба на девушке задымилась. Подол обрамила оранжевая бахрома. Я встал со скамьи, намереваясь сказать балерине, что она горит. Мотылек упорхнул с руки, порыв ветра поддал жару, пламя взметнулось, и девушка вспыхнула, как бумажный фонарик. Огонь охватил ее целиком. Лицу стало горячо, и мне пришлось сощуриться от яркости. Балерина раскинула руки и вознеслась над террасой sur les pointes, подобно птице феникс, дав возможность ногам, ягодицам и спине окончательно избавиться от больничного кокона, и, лишь дождавшись, когда остатки робы осыпятся с ее плеч и, подхваченные ветром, умчатся прочь, подобно черному призраку в обгоревших лохмотьях, она опустилась обратно, нагая и белая, невозмутимо приняв первую позицию.

После месяца в психушке перестают приходить телеграммы, и открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, и плюшевые зверюшки, и лепестки с присланных некогда цветов опадают и свертываются на крышке комода, как омертвевшая кожа, а стебли расслаиваются и гниют в вазах. Это паршивое время, неподвижное, как Саргассово море: ветры прошлой жизни больше не дуют в спину. В прошлой жизни де-юре я состоял в браке с женщиной, продюсировавшей мои фильмы. Но де-факто жена предпочла мне более гламурный вариант — исполнителя главной роли в нашем последнем фильме. В основе сценария лежала реальная история моей семьи, и прототипом его героя был мой покойный отец. Застав жену в объятьях отцовского двойника, я перестал с ней общаться. И теперь в промежутках между сессиями психотерапии, обычным набором психиатрических исследований (тематический апперцепционный тест, тест Роршаха, MMPI^[1]) и бесконечными анализами сидел на кушетке в комнате отдыха, надеясь посредством дзадзен (в дзен-буддизме понятие «дзадзен» означает «сидячая медитация». — Esquire достичь состояния дзансин^[2], блаженного и тупого, но достигал, как правило, лишь острого желания покурить.

Как-то вечером после ужина я сидел на кушетке, тыча указательным пальцем в разные точки головы (под ухо, в ухо, в основание надбровной дуги, в нёбо), прикидывая, куда надежнее приставить дуло. Потом вспомнил про главное увлечение юности и попробовал сочинить стишок, но лишний раз убедился, что сценарное ремесло загубило во мне поэта. Ямбам нужен тренинг; в его отсутствие слова беспомощно разбредались по странице на разъезжающихся щенячьих ногах. В конце концов, никотиновый голод погнал меня на террасу собирать бычки из больших консервных банок от кофе «Фолджерс», которые медперсонал использовал вместо пепельниц. Насобирал я немного: в психушке курят жадно, до пальцев. На кого ни глянешь, подушечки у всех обожженные и шелудивые, как у дьявола.

Собравшись с духом, я решился разжиться куревом у Кармен — итальянки из соседней палаты, похожей на оперную певицу. Кармен вскрыла новую пачку и достала из нее сигарету. С виду — девственно-крахмально-стерильную, как все в больнице. Никогда не подумаешь, что такая красотка может одарить тебя раком. Я поднес ее к носу и обнюхал, как это принято с дорогими сигарами.

— Вы подарили мне жизнь, — сказал я. — Не подарите ли еще и спичку?

— Поймите, — сказала она, — у меня ни сестер, ни братьев, защитить некому, в школе только ленивый не задирал! Ничего, кроме издевок, не слышала, да еще мать бог знает во что наряжала, вообразите! Я им заместо клоуна была, не помню радости в детстве, с одиннадцати до четырнадцати сплошные сексуальные домогательства, в шестнадцать убежала из дома, несколько раз насиловали, несколько раз пыталась покончить с собой… Потом встретила одного тридцатипятилетнего, забеременела, вышла замуж, семь лет сносила побои, не