На косе [Олесь Терентьевич Гончар] (fb2) читать постранично, страница - 4

впереди, скрин его протеза и крик чайки были едва ли не единственными звуками в этом мире.

Танцюре, по-видимому, нравилось быть в роли вожака, он шел повеселевший, уверенно ведя вперед всю компанию, протез его увязал, глубоко ввинчивался в песок.

Море выплескивает волну за волной, моет и моет косу, простершуюся низко, бурым пластом уходящую в синеву моря. Где-то там, на острие ее, должен быть маяк. Если бы не дымка, белую башню его было бы видно и отсюда - ясным утром она сверкает, белеет на горизонте. Впрочем, и сейчас все вглядывались в марево зноя: не покажется ли, случаем, гдо-то там, на краю неба, белая башня маяка? Люди суши, а иочему-то не оставляло их такое любопытство.

Полно было диких птиц. Клекотали в воздухе, отдыхали стаями на воде, желтели беспомощными птенчиками -в бурьянах, где повсюду валялась скорлупа, покинутая одежда тех, что уже повыскакивали на волю. Лебеди белеют далеко в море, намного дальше, чем утром. Их разглядывали в бинокль, прихваченный одним из молодых смотрителей.

Углубились далеко на косу, когда их догнали еще двое: шеф Ольги, ссутулившийся кандидат наук из конторы заповедника, да тот самый красавец, чубатый егерь. Ольгу он как будто и не заметил. Широко ступая в своем потертом егерском галифе, глазами все нас начальство, и в руке его было Ольга глазам не поверила - охотничье ружье. Что это? Кто ему позволил?

Ольгин шеф в ответ на ее осуждающий взгляд объяснил с кривой, не свойственной ему усмешкой:

- На косе, кроме полезной живности, как известно, водятся и хищники...

Егерь поспешил к старшому.

- Виктор Павлович,- окликнул он Танцюру.- А нука дуплетом... Как тогда, на Байрачыом!.. Дуплетиком!.. Вы же умеете, как никто!- И в голосе егеря вдруг появился такой мед, такое холопское подобострастие, что Ольге стало мучительно стыдно за него, стыдно, оскорбительно и тяжко.

Ружье было передано Танцюре. Тот взял его, осмотрел с видом знатока. Потом вскинул глаза на раскрасневшуюся сердитую Ольгу, но из них уже исчезла былая приветливость, они стали холодными, чужими. "Зачем здесь эта девица? как бы спрашивал он присутствующих.- К чему нам ее осуждающий взгляд? Не интересуют меня ее достоинства, скорее раздражают. Я хочу видеть привычные, приемлемые для меня глаза вот этого парня-егеря, преданного и сметливого. Устраивает меня и угодливое поблескивание ваших очков, товарищ кандидат наук...

И даже нейтральная веселость агронома вполне приемлема.

А вот она..."

Ничего и не сказано было, однако все почувствовали, что эта вчерашняя студентка здесь лишняя. Да и сама она это поняла. Осталась стоять на месте, не пошла с ними, когда они, обогнув забитый черной морской травой лиманчик, снова тяжело поплелись вдоль косы.

"Неужели раздастся выстрел? -мучилась Ольга, глядя им вслед.- Неужели будет спущен курок? Все зависит от этого: будет выстрел или нет?"

Вся коса как бы насторожилась. Тишина стояла какаято неспокойная, хрупкая. И светлая беспредельность казалась хрупкой, как стекло...

"Все, все зависит от этого,- не давала ей покоя мысль.- Может, даже само будущее и ценность твоих идеалов, и все эти дьявольские взрывы, ужасы, о которых теперь столько пишут, говорят, думают,- всё какою-то тончайшей связью связано с его ружьем браконьера, с тем - будет выстрел или нет?"

Возглавленная Танцюрой ватага почти скрылась в овраге за кустарником, "молодец" твой, отдаляясь, все время лебезя перед Танцюрой, забыл даже оглянуться, пустынно стало на косе. Чернеет кучками камка, соль по ней вскипает. Ольга медленно побрела домой. Ей почему-то все время вспоминалась фраза, брошенная Танцюрой за обедом: "Пошлите за ним мои колеса..." То есть - машину пошлите.

И эти бессмысленные колеса теперь сверлили и сверлили ей мозг: "Пошлите за ним мои колеса..."

И вновь она видела угодливо-заискивающую суету егеря, снова чувствовала жгучий стыд за ту патоку в его голосе, которая так не шла к бравой фигуре этого вее ж таки молодца, красавца степняка. Что и говорить, не рыцарем чести и достоинства явился он перед ней. Совсем не таким ты его себе вымечтала, не таким представляла! Будто обокрал в чем-то тебя, горько, глубоко обидел...

И вдруг как удар по нервам - она вся вздрогнула.

И линия горизонта как будто вздрогнула: выстрел! Где-то там, в глубине косы, прозвучал выстрел.

К вечеру, когда компания вернулась к дому Прасковьи Федоровны, у Танцюры что-то большое белело под мышкой.

Лебедь-шипун белел.

Тяжеленный, с белым пухом, с обвисшими мертвыми крыльями, с безжизненными палками ног.

- Получайте, Прасковья Федоровна, на ужин,- с подчеркнутой веселостью, которая Ольге показалась напускной, обратился Танцюра к хозяйке.

Но та не приняла дара. Выпрямилась обиженно:

- Эта птица святая... У нас ее не едят.

Танцюра попытался было обратить все в шутку: "Ведь мы же с вами безбожники!"- и предложил лебедя жене другого сторожа, приехавшей с детьми и мужем погостить.

Но и она отказалась:

- Вам же сказали - птица святая. Нс едят такую у нас.- И прижала к себе детей.