Фермата [Эрнст Теодор Амадей Гофман] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

невероятно быстро и живо, бурно жестикулируя, и тем окончательно запугивала дядю, который пришел в невероятное смущение. Она была не слишком высока ростом, у нее были пышные телеса, и я невольно засмотрелся на еще не изведанные мною прелести. Терезина, повыше и постройнее, с лицом чуть вытянутым, серьезным, говорила мало, лишь вставляя время от времени свое словцо, и, видно, была порассудительней. Иной раз она как-то загадочно улыбалась, мой добрейший дядюшка, очевидно, забавлял ее, а тот прятался в своем шелковом шлафроке, как улитка в домике, напрасно стараясь скрыть желтую ленту – завязку ночной рубашки, а она то и дело выползала наружу на целый локоть, свешиваясь вниз словно маленький хвостик. Наконец они поднялись с места – дядя пообещал им устроить концерт на третий день. Сестры пригласили его и меня – дядя представил меня как юного виртуоза – на шоколад, на послезавтра.

Торжественно и медленно всходили мы по лестницам, и на душе у нас обоих было так, словно нам предстояло некое приключение, которое было нам явно не по силам. Поначалу дядя сказал немало хорошего об искусстве (должно быть, он недурно приготовился), но только сказанного им никто не понял – ни мы, ни другие, – затем я дважды очень сильно обжег язык шоколадом, горячим как кипяток, но лишь молчал и улыбался, снося боль с стоическим терпением, подобно новому Сцеволе. Затем Лауретта предложила что-нибудь спеть. Терезина взяла в руки гитару, настроила ее и начала свою игру с нескольких полнозвучных аккордов. Мне никогда еще не доводилось слышать этот инструмент, таинственные гулкие звуки его струн взволновали меня до глубины души. Лауретта еле слышно начала петь, она долго-долго выдерживала один звук, доведя его до полнейшего фортиссимо, а затем внезапно перешла к бойкой затейливой руладе, занявшей целых полторы октавы. До сих пор помню первые слова: Sento l'arnica speme…[1]

Мне сдавило грудь – никогда в жизни я не слышал, не предчувствовал ничего подобного. И по мере того как Лауретта все свободнее, все дерзновеннее реяла на крыльях песни, а лучи звуков разгорались вокруг меня все ярче, ослепительнее, в глубине души зажглась и моя музыка, столь долго остававшаяся мертвой, холодной, она зажглась и наконец вознеслась к небу могучими языками пламени. Ах! впервые в жизни я слышал музыку…

Потом сестры пели серьезные, исполненные глубокого настроения дуэты аббата Стеффани. Полнозвучный, ангельски-чистый альт Терезины пронзил мне душу. Я не мог скрыть внутреннего волнения, слезы брызнули из глаз моих. Дядя, покашливая, бросал в мою сторону неодобрительные взгляды. Да что там! Я был вне себя. Певицам это вроде бы пришлось по душе, они осведомились о моих музыкальных занятиях, я же устыдился того, чему усердно предавался до сей поры, и прямо-таки заявил сестрам, что сегодня первый раз в своей жизни слушал музыку. "Il bon fanciullo"[2], – пролепетала Лауретта милым, сладким голоском. Вернувшись домой, я в ярости собрал все свои токкаты и фуги, которые изготовлялись мною с такой терпеливостью, не пощадил и чистой копии посвященных мне органистом 45 вариаций на каноническую тему и нагло хохотал, слыша, как трещит и дымит двойной контрапункт. А потом сел к инструменту, пытаясь воспроизвести на нем звуки гитары, пробовал сыграть мелодии, какие пели сестры, и наконец попытался спеть их сам. Наконец в полночь дядя не выдержал и крикнул мне: "Не визжать так страшно, и пора уже в постель чин по чину", – потом он затушил обе мои свечи и вернулся в спальню, из которой ради этого и выбрался. Не оставалось ничего иного, кроме как послушаться его. Во сне мне открылась тайна пения – я в это верил – и я прекрасно пел песню "Sento l'arnica speme"…

Наутро дядя пригласил на репетицию всех, кто только мог гудеть и пилить. Он гордился тем, что сможет показать, сколь великолепно поставлено у нас музыкальное дело, а между тем закончилось все полнейшей катастрофой. Лауретта вынула ноты большой вокальной сцены, но уже в начале, в речитативе, все сбились – никто не имел и понятия об искусстве аккомпанемента. Лауретта кричала, стонала, плакала в гневе и нетерпении. Органист сидел за клавиром, на него она накинулась с горькими упреками. Тот встал и молча вышел из комнаты. Городской трубач, которого Лауретта наградила прозвищем "asino maledetto"[3], – скрипку под руку, нахлобучил шляпу на голову и тоже направился в сторону дверей. Подмастерья, продев смычки в струны и отвинтив мундштуки, – следом за ним. И только любители глядели по сторонам с плачущим видом, и акцизный чиновник трагически восклицал: "Боже! как это огорчает меня!"

Робость меня покинула, и я преградил путь трубачу. Я просил, умолял его, в страхе я пообещал ему написать шесть новых менуэтов с двойными трио для предстоящего городского бала, и мне удалось укротить его. Он вернулся, подмастерья за ним, вскоре состав оркестра восстановился, и не хватало только одного органиста. Медленным шагом пересекал он