Деревенские адвокаты [Мустай Карим] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

доила, а потом муж. С юных лет Серебряночке не сиделось дома, ей бы одно — быть на людях да на виду. «Свобода принадлежит женщинам!» — говорила она. Свекровь ее, святая душа, сама благословляла: «Пусть среди народа будет, с людьми общается». Так и бывало: только муж в дверь, как жена в окно. Даже и когда сваты приходили ее высватывать, и то ведь пропадала где–то. Вот и сейчас… Впрочем, так всегда было: одному смерть — другому покаяние. Грехов, чтобы каяться, у Кумешбике, наверное, не очень много. Но все же, пожалуй, есть. Душа не грешна, так глаз, случается, грешен… Ладно, соберется как–нибудь и во всех до одного разом и покается.

Как сама потом рассказывала, ей у Баллыбанат и чай был не в чай, и яства не в сладость, вдруг в какой–то миг — тук–тук–тук — три раза больно стукнуло сердце, рот наполнился полынной горечью, душа почуяла беду, только вот ноги, вытянутые на хике, разомлели и не догадались бежать домой. Единственный бы раз не ногами, а головой подумать Кумешбике. Но говорят же: идущая беда наперед разум помутит. Оттого и попрощаться со своим стариком, пожелать места в раю да в красном углу, она не успела.

Адвокат Курбангали завершил к полудню все мирские дела и отошел. А перед тем он отнес младшему внуку покойного друга Кашфуллы Сельсовета, семилетнему Ильясу, белую войлочную шляпу, которую свалял ему по мерке, порадовал ребенка. В прежние времена это было основным промыслом мастера Курбангали — войлочные шляпы валял. Когда же в предвоенные годы в ауле появились кепка, фуражка и картуз, войлочная шляпа достоинство свое потеряла, промысел упал. Однако ремесла своего мастер совсем не оставил. Иной раз просили, и он не отказывал, валял. Круглолицему, черноглазому, чернобровому Ильясу белая шляпа очень пойдет, решил он. Шляпа и впрямь удалась на славу. Так к лицу, что надел Ильяс — и будто всю жизнь, все семь лет, в этой шляпе ходил, в ней и родился. Повеселел старик, погладил редкую длинную бороду. На обратном пути возле кладбищенских ворот увидел двух насмерть схватившихся гусаков — шипят, щиплют друг друга нещадно, только перья летят. Гусыни же, позабыв своих разбежавшихся в страхе гусят, тут же стоят, гогочут, подзадоривают, еще больше науськивают. Нашли зрелище! Курбангали, размахивая палкой, разогнал два выводка в две стороны. Гусаку, который, уходя, все выворачивал шею и, докрасна раскалив глаза, шипел на него, погрозил пальцем: «Это ты, наверное, и поднял скандал. Бестолочь! Смотри у меня!» И засеменил дальше. Вдруг отпустило застывшие больные суставы, разошлась походка и ясность наполнила сознание. Совсем маленький, совсем щупленький человечек с каждым шагом, казалось, становился все больше, все выше, все дюжей; и земля на ногах уже не виснет, и небо не гнет, шагает как в молодости, легкой побежкой идет. Нет, не шагает он — плывет, как дикая утка, что рассекает мелкую рябь. И утка–то — не утка, а утиный великан. Был бы жив покойный Нурислам, увидел бы сейчас ровесника, то подумал бы: вот настоящий Алпамыша! Но если бы сказал кому, то никто не поверил бы: «Опять Враль Нурислам, — усмехнулись бы, — заливает. Курбангали — и вдруг богатырь! Должно быть, с Кумешбике спутал». Однако Нурислам, когда надо, видел все. Уж он–то разглядел бы, какой сейчас в ровеснике богатырский дух.

У Курбангали даже карточка есть: он на ней богатырем снят. Над зеркалом в рамке под стеклом висит. На голове — высокая баранья папаха, на плечах — широкая мохнатая бурка, под буркой — узкий черкесский бешмет с белыми газырями, на ногах сапоги со шпорами, на боку шашка, на поясе длинный кинжал. И в таком виде сидит он на белом коне. А конь встал на дыбы, два копыта подняты в небо. В 1931 году, когда с Нурисламом ездили в Уфу продавать овес, на сенном базаре просунул он голову в дырку в натянутом меж двух жердей полотнище и так сфотографировался. Фотографу, чтобы он в дырку просунуться смог, пришлось поставить два ящика один на другой. Зато карточка вышла отменная. А Нурислам голову совать не стал: «Все равно не поверят, что я. И тут, скажут, враль глаза нам замазывает».

Думая удивить и прельстить свою Серебряночку еще больше, Курбангали, как распряг пегую кобылу, сразу вошел в дом и протянул жене карточку. Серебряночка же то ли в испуге, то ли в восхищении долго смотрела на всадника, наконец, разглядев под носом у богатыря знакомые редкие усишки, тонким пронзительным голосом запричитала:

— О, господи, владыка всемилостивый! Божья немочь, людское посмешище! Ты зачем это принес? Чтобы я смотрела, чтобы я терзалась: зачем, дескать, мой не такой орел, не такой молодец? За этим, да? Недомерок! Чека тележная! Кочедык!

— Так ведь, женушка, когда мы поженились, я все такой же был, не больше теперешнего… — пытался оправдаться прототип орла с картинки.

— Надеялась, что хоть маленько подрастешь, — вдруг смягчившись, вздохнула жена.

— И–и. Серебряночка, нам тогда обоим по двадцать четыре было. В эти годы кто ж растет? — Зараз и жене два