У мента была собака [Афанасий Исаакович Мамедов] (fb2) читать постранично, страница - 20

что он, ее хозяин, обычный человек, правда, совсем не мальчик, и от чего его надо лечить, она не знала. И от того у собаки на виске встала дыбом шерсть, а потом ее стошнило, но никто этого не заметил. На Морвокзале толпы народа жали их к парому. Было не пробиться. Хозяин все кричал: «Машинку швейную не забудьте! Помогите донести». Один раз молоденький милиционер, зять того самого участкового, которого все так ждали и не дождались, стрелял в воздух из старого револьвера, кричал разъяренной толпе, что голову прострелит каждому, кто только попробует сунуться к ним. Джуля, практически предоставленная сама себе, проходила несколько стадий собачьего взросления, одна из которых вывела ее на ту степень отчаяния, которая и помогла ей дожить до сего дня. На этой стадии собака уже не помнила, как ее хозяин договорился с зятем участкового, что тот довезет ее назад до дома и попробует определить к кому-нибудь из соседей. Зато она хорошо помнила тот момент, когда хлебовозка подъехала к дому и какие-то люди начали густо стрелять в машину из-за угла дома, как милиционер сбросил ее с коленей, распахнул дверь и начал стрелять в ответ. Что оставалось ей, собаке, как не бежать. Правда, за ней гнался вот этот самый Республиканец, которому другие мальчишки кричали: «Ложись!..», а бабушка: «Сева, немедленно домой!»

Мальчик перешагнул через круг прожектора. Пошел к себе.

Собака и милиционер смотрели друг на друга, и не было между ними той известной многим дистанции, какая возникает при первой встрече нового хозяина и собаки.

Собака хотела слушать, новый хозяин хотел говорить, но не знал, что именно.

— Пошли, армянская Баскервили, не бастурму же из тебя делать, — майор повелительно потянул Джулю за ошейник. — И как ты только от Морвокзала сама дорогу нашла? — удивился бровями.

Джуля стояла в нерешимости, смотрела рассеянно выпуклыми карими глазами и только внюхивалась в мента сосредоточенно.

— Сомневаюсь я, что его жена собаку Каро в дом пустит, — подвела эту сцену под нож абортмахерша Джейран.

— Лучше собаку, чем беду, — превзошел самого себя кёмюрмейданский рэкетир и добавил: — Ай, Аллах, почему ты не позволил мне из его зятя дуршлаг сделать?! Почему не дал его кровью асфальт окропить?! Почему я промахнулся тогда?!

— Гюль-Бала, теперь ты за нее в ответе, — подбодрил майора старик-футболист, глядя на происходящее взглядом Марка Аврелия, как если бы тот стоял с футбольным кубком в руках под прожектором, доставшимся его империи от Семки.

— Я тут за всех в ответе, — сказал Гюль-Бала, прекрасно осознавая, под каким мощным увеличительным стеклом он у всего двора.

Окна и люди в окнах сказали друг другу кавказское «короче говоря…», что означало вовсе не конец, а некое промежуточное состояние, которое с некоторой натяжкой можно было бы определить как телесериальное «продолжение следует», и только один Гюль-Бала, обменявший русский патрон и японские часы на армянскую собаку, не мог уснуть до самого утра, пока не связал пробившийся сквозь занавеси свет со всем тем, что было у него в этом дворе в прошлом, и только после этого приблизился он к рокоту моря, к тому полупригородному, полудеревенскому уединенному бытию, которое немедленно склонило его ко сну.

А Джуля, побродив немного из угла в угол, улеглась неподалеку от Марзии и Гюль-Балы, сквозь дрему следя, чтобы запах нового хозяина никуда не улетучился.