Вьюга [Евгений Федорович Богданов] (fb2) читать постранично, страница - 14


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

жалиться он вряд ли станет. Стыдно будет: пришел к девке ночью, а она его ногой в харю!

Марфушка еле достучалась. Заспанная Ониська всплеснула руками и увела ее в теплую избу.


…Сотник не сразу пришел в себя от столь решительного отпора, а опомнившись, подошел к умывальнику и стал примачивать водой вспухший нос. Нашел утиральник, которым пользовалась Прасковья после мытья рук, и утер лицо. Кровь из носа перестала течь. Тихонько открыв дверь в покои, Петрищев хотел было идти в горницу спать. Но едва переступил порог, как кто-то обвил его шею мягкими теплыми руками и зашептал на ухо:

— Зачем, миленькой, к девке пошел? Недоумок она! С такими ли тебе валандаться?

Петрищев отвел руки Ульяны от себя и спросил:

— А где Дмитрич?

— Улегся спать. Я его на кровать увела. Пойдем, я провожу тебя…

VIII

Полный мрак… И боль. Сильная, мучительная. Всего ожидал Болотников от царевых холуев, только не такого надругательства над ним.

Если даже они сохранят ему жизнь, то теперь она потеряет для него значение. Слепому неизмеримо труднее, чем зрячему, вырваться на свободу. А и вырвется, так куда? На паперть, униженно просить милостыню, обращая к людям изуродованное лицо?

Всю ночь он лежал на спине, стараясь не шевелиться, чтобы не усилить боль. О приходе утра возвестила смена караульных. Стрельцы поговорили, пошумели и успокоились. Ночные стражи ушли, хлопнув дверью.

Далеко за стенами съезжей в посвист вьюги вплелись крики петухов.

И все-таки надо жить! — пришла в голову мысль. — Вырваться на волю, пойти к народу. И безглазый должен приносить ему пользу. Надо звать к борьбе, к смертной схватке с боярами и царем!

В полдень стрелец принес ему обед — глиняную чашку со щами, хлеб, шкалик водки. Поставил все это на пол и сказал:

— Тут щи и шкалик. Не пролей!

— Сгинь! — в сердцах сказал Болотников.

Стрелец укоризненно покачал головой:

— Безглазый, а гордец.

— Пошел вон! — узник приподнялся. Он был готов броситься на караульного. Тот трусливо выскочил из коморы.

А перед вечером к нему явился невысокий, сухонький поп крепостной церквушки Селиверст. Он стал перед узником и, подняв перед собою тяжелый серебряный крест, сказал негромко и увещевательно:

— Раб божий Иване! Господь послал меня ноне к тебе: покорися царю, воздай кесарева — кесареви…

— Не покорюсь! — упрямо ответил узник.

— Отринь гордыню… покайся в грехах пред ликом всевышнего, и простит он тебе прегрешения твои…

— Мне каяться не в чем. Жил правдой. Совесть моя чиста перед народом!

— Правда едина есть у всевышнего токмо, — сказал поп.

— Правда живет в народе!

— Народ многолик и неразумен. Едина правда есть у Него! Покайся, узник! Признай веру Христову!

Болотников нетерпеливо махнул рукой:

— Оставь меня, отец!

Поп помялся, опустил крест на цепь и вышел.


Воевода приказал Молчану прислать к нему Марфушку. Молчан на розыски отправил Прасковью. Накинув кацавейку и полушалок, стряпуха скорой рысцой пошла к Ониське, думая, что Марфушка может быть только там.

Узнав, что ее кличет воевода, Марфушка перепугалась и сначала не хотела идти, порывалась убежать к знакомому скорняку.

— Куды побежишь? — увещевала Прасковья. — Поди к воеводе, он те худа не учинит.

Не без страха и душевного трепета вошла Марфушка в покои Данилы Дмитрича. Воевода сидел за столом, покрытым набойчатой скатертью. Позади, у окошка, расписанного морозом, скрестив руки на груди и набычившись, стоял гость. Марфушка и взглянуть на него не смела.

— Полы в съезжей мыла? — спросил воевода.

— Мыла.

— Узника зрела?

— Зрела. Пригляден ликом и, видать, добрый…

— Дура! — воевода гневно стукнул кулаком по столу. — Может ли быть добер и пригляден вор? Вовсе разума лишилась девка! — Данила Дмитрич обернулся к сотнику. Тот промычал:

— М-м-да-а-а…

— Дак вот, — вновь обратился воевода к Марфушке. — Чтобы о съезжей никому ни слова, и об узнике тоже. Иначе — подолишко задеру и запорю досмерти! Уразумела?

— Уразумела.

— Смотри, толстопятая! — ухмыльнулся сотник, вздернув припухлый носище. — Язык вырвем!

— Никому не буду баить. Все поняла, — облегченно вздохнула Марфушка.


Вьюга наконец утихла. Видно, иссякли запасы ветра и снега у зимы. К ночи открылось глубокое темное небо без единого облачка. Из-за маковок собора всплыла луна, и все кругом ожило, засеребрилось, замерцало. В башне сквозь смотровое окошко пятно лунного света легло на стену, на плечо дежурного стрельца. Зеленовато-голубыми блестками вспыхивали снега. Под ногами караульщиков, расхаживавших вокруг съезжей, снег повизгивал пронзительно звонко. Морозило.

Болотников проснулся от гулкого удара в стену — треснуло на стуже бревно в срубе. Где-то неподалеку заржал конь, заскрипели по снегу полозья, послышались голоса. Они приближались к съезжей. Захлопала дверь: в караулку входили люди.

За мной пришли! —