Сэкетт [Луис Ламур] (fb2) читать постранично, страница - 2

только я впервые слышу, что он заделался ганфайтером. Я думаю, он мог этим заняться только потому, что его заставили.

— Он очистил Мору. О нем говорят в таком же духе, как о Хикоке и Хардине.

— Да, у него легкая рука на любое оружие. Дома он обставлял меня временами.

— Временами?

— Ну, временами я обставлял Тайрела… но я старше него и мне больше приходилось стрелять.

Мы пригнали наше стадо в долину Галлатин-Валли и выпустили коров на монтанскую травку; приехал к нам в лагерь Нелсон Стори — это его коровы были. Он привез письма, и среди них было письмо для меня — самое первое письмо, какое мне в жизни получить пришлось.

Всю войну я видел, как люди получают письма и сами пишут, и для меня это было нелегкое дело — мечтать про письмо и ничего не получать. До того дошло, что когда прибывала почта, я уходил прочь и трепался с поваром. Его семью убили кайовы, военный отряд, там, в Техасе.

Это письмо, что Стори мне привез из города, выглядело здорово красиво, и я вертел его в руках то так, то этак, оценивал по виду и жалел, что оно не умеет говорить. По-печатному я читать умею, но писаное для меня — что китайская грамота, и не мог я его разобрать, хоть ты тресни.

Ну, мистер Стори, он остановился рядышком и это дело заметил.

— Может, я бы вам помог, — предлагает.

Стыдно мне стало. Вот я, взрослый мужчина, а не могу письма разобрать. Мои глаза в состоянии разобрать следы на военной тропе шайенов или команчей, но с чтением я так и не научился управляться.

Ну, мистер Стори, он мне это письмо прочитал. Куча новостей. Оррин с Тайлером заимели себе каждый по ранчо, а Ма живет с ними в Море, в Нью-Мексико. Тайрел женился на дочери Дона, одного из тамошних богатых испанцев, а Оррин ввязался в политику и широко шагает.

А у меня всего богатства — потертое седло, четыре револьвера, карабин «винчестер» да одежка, что на мне надета. Ага, еще ножик, «арканзасская зубочистка»^[3], удобная штука в рукопашной — или когда надо мяса отрезать.

— Похоже, у ваших братьев дела идут неплохо, — сказал мистер Стори. — На вашем месте, Телл, я бы научился читать. Вы человек правильный, и можете далеко пойти.

Ну, я и пошел… добывать себе лошадей, и затеял менку с одним индейцем. Имелись у него были две лошади — аппалузы^[4], а ему жутко понравился револьвер калибра .36^[5], который у меня был, вот мы, значит, и уселись торговаться, кто кого пересидит. В Теннесси каждый мальчонка с самых сопливых лет торгует лошадьми или смотрит, как другие торгуют, и не какому-то там краснокожему индейцу меня в этом деле надуть.

Он, индеец этот, был длинный, тощий, с длинным и тощим печальным лицом, и глаза у него были как у старой, отбегавшей свое охотничьей собаки, и я мог с ним говорить про эту менку, только когда не глядел ему в глаза. Чем-то этот индеец на меня действовал, жалкий он, что ли, был, так и подмывало меня отдать ему все, что имею. Однако, его мучила жажда, а у меня имелась бутыль самого что ни на есть боевого виски.

Ну, я тянул время, приготовил кой-какую еду, толковал о лошадях вообще, об охоте и всячески обходил стороной суть дела. Кончилось тем, что я отдал револьвер тридцать шестого калибра с двумя десятками патронов, старое одеяло и эту бутыль виски за этих самых двух лошадей.

Только когда я получше присмотрелся к вьючной лошади, так уже засомневался, кто сделал более выгодную менку.

То письмо из дому меня расшевелило и заставило двинуться в южные края. Есть люди, которые не выносят, когда женщины курят, а я все вздыхал, так мне охота было увидеть Ма, учуять дымок из ее старой трубки, услышать потрескивание старой качалки — все, что для меня означает дом. Когда мы, ребята, росли, это поскрипывание было для нас вроде как знаком мира и покоя. Оно означало дом, оно означало маму, понимание… хотя время от времени оно еще означало ремень и порку.

Как-то Ма всегда ухитрялась поставить на стол какую-нибудь еду, несмотря на засуху, частенько навещавшую наши холмы, и бедную почву нашей фермы на склоне. И если мы возвращались домой, ободранные медведем или с пулей под шкурой, так это Ма залечивала царапины и вытаскивала пули.

Короче, я «зажег шелуху» и двинул в Нью-Мексико, к своим.

Это такое выражение, распространенное в Техасе, потому что когда человек уходит из лагеря к соседям, он поджигает в костре сухую кукурузную шелуху, ну, обвертку с початков, чтобы освещать себе дорогу, и то же самое делает, отправляясь обратно. Вот люди и говорят, когда кто-нибудь куда отправляется, что он «зажег шелуху».

Ну, что говорить, я почти всю жизнь только и делал, что зажигал эту самую шелуху. В первый раз оно случилось, когда я захотел повидать чужие края и отправился по Тропе Натчезов в Новый Орлеан. В другой раз я поехал туда же вниз по реке на плоскодонной барже-флэтботе.

На этих флэтботах я весело провел время. Речники, что на них плавали, славились как народ грубый и неукротимый. А я был тогда паренек тощий и нескладный, вот