2medicus: Лучше вспомни, как почти вся Европа с 1939 по 1945 была товарищем по оружию для германского вермахта: шла в Ваффен СС, устраивала холокост, пекла снаряды для Третьего рейха. А с 1933 по 39 и позже англосаксонские корпорации вкладывали в индустрию Третьего рейха, "Форд" и "Дженерал Моторс" ставили там свои заводы. А 17 сентября 1939, когда советские войска вошли в Зап.Белоруссию и Зап.Украину (которые, между прочим, были ранее захвачены Польшей
подробнее ...
в 1920), польское правительство уже сбежало из страны. И что, по мнению комментатора, эти земли надо было вручить Третьему Рейху? Товарищи по оружию были вермахт и польские войска в 1938, когда вместе делили Чехословакию
cit anno:
"Но чтобы смертельные враги — бойцы Рабоче — Крестьянской Красной Армии и солдаты германского вермахта стали товарищами по оружию, должно случиться что — то из ряда вон выходящее"
Как в 39-м, когда они уже были товарищами по оружию?
Дочитал до строчки:"...а Пиррова победа комбату совсем не требовалась, это плохо отразится в резюме." Афтырь очередной щегол-недоносок с антисоветским говнищем в башке. ДЭбил, в СА у офицеров было личное дело, а резюме у недоносков вроде тебя.
Первый признак псевдонаучного бреда на физмат темы - отсутствие формул (или наличие тривиальных, на уровне школьной арифметики) - имеется :)
Отсутствие ссылок на чужие работы - тоже.
Да эти все формальные критерии и ни к чему, и так видно, что автор в физике остановился на уровне учебника 6-7 класса. Даже на советскую "Детскую энциклопедию" не тянет.
Чего их всех так тянет именно в физику? писали б что-то юридически-экономическое
подробнее ...
:)
Впрочем, глядя на то, что творят власть имущие, там слишком жесткая конкуренция бредологов...
будем выпрямлять в себе человека. Думал ли я именно это в минуту, когда я лежал на окне и смотрел на гору? Не знаю, – что-то томительное печальное было в душе, и, может быть, позже мне стало казаться, что я так думал. Безотрадным я видел будущее. Дождь переставал, и в мокрые стёкла уже смотрел край тучи, серой, как пар, но синева неба уже мелькала в ней.
– К вечеру прояснится, – произнёс я вслух.
В комнату вошла бабушка, опираясь на палку, и позвала к себе Колю. И оба вышли, о чём-то разговаривая. Я всё лежал на окне и думал теперь о Сергее, о его матери… Как много мне нужно было узнать у них важного. В чём лежала тайна их обаяния? Кто-то тронул меня за плечо… Я испуганно поднялся. Предо мной стояла Маша.
– Пожалуйста, панич Павочка, – сказала она, – выйдите из комнаты. Мне прибрать нужно.
Подоткнув подол юбки, с тряпкой в руке, стояла она. Рабыня, изваянная, как мало в её жесте лежало своего, в свою защиту. И вся она, грязная от уборки, босая, с красными, затёкшими от слёз глазами – и только думавшая о том, что нужно работать, работать, – показалась мне такой несчастной, беззащитной, всеми брошенной, что и волнуясь, и стыдясь того, что хотел сказать, я невольно крикнул:
– Машенька, какая же ты несчастная!
Она со страхом подняла на меня глаза и сейчас же опустила их. И прежним вежливым просящим голосом повторила:
– Пожалуйста, панич, выходите. И так мамаша сердятся.
– Ты несчастная, бедная, – с жаром повторил я, – я уже знаю и… прости меня, Машенька.
Я соскочил с окна, бросился к ней, схватил её за руку и так стоял, дрожа с головы до ног от волнения, от восторга. Как будто все краски и синие тени в углах просветлели и улыбнулись мне.
– Борнео, – пронеслось у меня, – что такое Борнео?
И сразу стало понятно, что такое Борнео, что такое брат, что такое жизнь. Свет лился в меня потоками с окна, с потолка, со стен, он шёл внутрь, и я чувствовал, как наполняет и ясным и светлым делает тёмные глубины моей души, чуть тронутая сомнением, и белые, как снег и, как снег, отчётливые, рождались и стояли мысли в голове.
– Любовь – всё и во всём, в Борнео, в брате, в жизни, – и ничего другого нет и не может быть…
Я задыхался. Маша выпустила из рук тряпку, глаза её ещё более покраснели и наполнились слезами.
– Мамаша всегда обижают, – как совсем маленький ребёнок, прерывающимся голосом и глядя куда-то в сторону, выговорила она.
– И мы, и мы обижаем тебя, – подхватил я тоже прерывающимся голосом и стискивая её руку. – Мы все гадкие, злые, и совсем не жалеем тебя, – всё в том же порыве покаяния, и путаясь в мыслях, продолжал я, – а ты добрая, терпеливая. Ты работаешь, грязная, а мы отдыхаем и чистенькие. А люди – братья, все люди братья… все. Я твой брат, Машенька, милая!..
И не выдержав света, наплыва большой любви, я всплеснул руками, бросился к стене и припал к ней.
– Что вы, Павочка! – крикнула она, подбегая ко мне, – миленький, добренький, что с вами? Я не сержусь на вас. Ах ты, Господи, ещё мамаша зайдут и увидят…
Она совершенно растерялась и несмело попыталась увлечь меня от стены.
– Не зови меня паничем, не хочу я больше. Я – Павлуша, Павел Павлович, – раздельно и всхлипывая проговорил я надорванным голосом. – Как Сергея…
– Ну, хорошо, миленький вы панич, Павел Павлович.
– И не будешь сердиться? – недоверчиво спросил я, подняв голову, – и на Колю не будешь?
– Ну, не буду я, миленький, добренький Павел Павлович… – смеясь и радостная ответила она. – Славный вы.
– А я тебя не буду больше обижать, никогда Машенька, честное слово. Буду жалеть, буду любит, как брата. Ах, как всё это хорошо, – в упоении шептал я, – как хорошо!..
Я посмотрел ей глубоко в глаза и вдруг крепко обнял за шею, прижался к её лицу и стал целовать. И она, не выдержав этой ласки, прижалась к моему плечу… Как сладко было первое мгновение любви к человеку; это скромное чувство преклонения пред ним, признание новой власти над собой. И, целуя, будто этим отдавал в её руки своё сердце, и всё крепче обнимая её, говорил:
– Мы, Машенька, братья, – хочешь, веришь?
В столовой раздался стук. Я оторопел. Она быстро и испуганно, будто совершила преступление, вырвалась от меня и, лихорадочно напевая, стала убирать. Я взобрался на окно и, смеясь и преследуя её взглядами, знаками договаривал то, что не успел сказать.
– Что это Павки не видно? – раздался голос матери.
– Идите скорей, панич, – прошептала Маша со страхом.
Я спрыгнул с окна и, сделав Маше знак, беззаботно ответил:
– Я здесь, мама!
Сердце у меня прыгало от радости, и вопрос матери и то, что делалось в соседней комнате, казалось мелким, не важным.
– Я здесь, мама, – но хотелось кричать, кружиться, петь: я люблю Машу, как брата. Люблю, люблю, как брата.
– Отчего же он не выходит? – опять раздался голос матери.
Я притворился, что не слышу, и шагая по комнате, громко говорил:
– Однажды из странствий какой-то лжец…
– Он, мама, басню учит, – ответил Коля за меня.
– Басню, – это хорошо. Учитесь, дети, учитесь: в жизни имеют успех
Последние комментарии
9 часов 1 минута назад
1 день 8 часов назад
1 день 8 часов назад
1 день 8 часов назад
1 день 8 часов назад
1 день 8 часов назад