Валенки [Юрий Васильевич Красавин] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

заиндевелые, но все-таки теплые коровы, новорожденные телята, хромая кобыла Чебутыка с нелепо длинноногим жеребенком Яшкой, ездовой бык по имени Мокей Мокеич и еще один такой же бык — Жмых.

Федя только усмехался, слушая дурашливые крики Мишки и глядя ему вслед; хоть и досадно было, но правил на дальний край поля. У него Серуха — лошадка старательная; она только в ходе не быстра, зато сколько ни наклади — вывезет! А случись застрять — из любой трясины вытащит. Она Крале не завидует, что та легко отделывается, а даже, оглядываясь, явно осуждает ее и, конечно же, одобряет Федю: надо, надо развозить навоз по всему полю. А так-то нельзя, как Мишка с Кралей; раз сделаешь плохо, два плохо, а потом разбалуешься — все через пень-колоду пойдет.

Другое дело Костяха Крайний и Милка: они возили тоже на дальний край, у них и воза — не чета Мишкиным: никак не меньше, чем у Феди Бачурина, поэтому Костяху, как работника, Федя признавал ровней себе, Вовку Зюзина — с оговорками, Задорного Мишку — нет. Такая вот дружба.

Где-то в середине навозного дня пришла на конюшню весть: Игнат Архапов помер. Не шибко-то этому удивились: многие догадывались, что он вот-вот помрет. Не раз можно было слышать в разговорах: плох-де Игнат Савельич, то ли доживет до весны, то ли нет. Видно было, что не протянуть ему долго: еле-еле ползал возле своего дома.

«Игнат умер!» — словно выпал зуб, и в этом месте образовалась непривычная пустота. Как и все в деревне, Федя недолюбливал Игната, то-есть все время чувствовалось между соседями отчуждение — хмурый он и неприветливый был человек, Архапов-то! — а вот умер, и сразу неладно, сиро на душе, будто холодным ветерком повеяло.

Опасливые мысли потекли: Игната похоронят не сразу — какое-то время мертвый будет лежать в соседском доме — страшно: как спать в эти ночи? Ведь Архаповы рядом с Бачуриными крыльцо-в-крыльцо. И еще: кого-то пошлют долбить могилу в окаменевшей от морозов земле, кому-то придется делать гроб, а в день похорон выносить покойника — все это мужских рук дело, а мужики кто? Степан Гаранин — в больнице лежит, минные осколки в животе с фронта принес, вырезают; Иван Никишов — без правой ноги; Иван Субботин — без левой руки…

Теперь вот какой вопрос: на чьей лошади повезут покойника на погост? Краля нервная. Да и Милка Костяхи Крайнего неспокойная. На Фединой Серухе? Эх, лучше бы на быке Мокей Мокеиче, а Вовке Зюзину править. Или пусть запрягают Чебутыку, а править-то сможет безногий Иван.

3.
Похороны прошли, как и предполагалось, таким порядком: четверо делали то, что полагается, а двое, безрукий и безногий, командовали ими. Гроб вынесли из дому и установили на сани, Федя взял Серуху под уздцы и повел, не желая и боясь садиться рядом с мертвым Игнатом, а сзади шли бабы, оба Ивана, ну и Костяха, Вовка Зюзин, Мишка… Никого из архаповской родни на похоронах не было, и плакать по покойнику оказалось некому. Но проводили его честь честью, на погосте опустили гроб в отрытую общими усилиями могилу (Федя Бачурин копал да Костяха, их сменили Вовка с Мишкой) и засыпали мерзлой землей опять же общими стараниями.

Вернулись в свою деревню — нет, еще не конец похоронной канители: надо справить поминки. Сели в опустелом Игнатовом доме за кутью, еще были картофельник да крупеник, Иваны добыли откуда-то бутылку, заткнутую грубо выструганной деревянной пробкой. И вот к этому-то моменту угодил Степан Гаранин, бледный, без кровинки на лице, но веселый, даже гармонью принес.

— Как почуял, что у вас тут выпивка, — балагурил он, — так я из больницы марш-марш сюда. Не дал я им ничего вырезать, докторам-то… а то еще оттяпают что-нибудь не то, жена и на порог не пустит.

— Степан, не к месту твои шутки, — укорили его бабы. — И гармонью зачем принес? Чай, не праздник.

— Я мертвых, бабоньки, почитаю наравне с живыми, — отвечал он. — Они не хуже нас, мы не лучше их. А к смертям да похоронам я на фронте привык — дело это обычное. Вы главное помните: ничего не кончается, все продолжается. Я помру — возле моей могилки разрешаю даже поплясать — мне любо будет.

Пел он за кутьёй на мотив «Раскинулось море широко» вот что:

Савраска завяз в середине сугроба,
Две пары промерзлых лаптей
Да угол рогожей покрытого гроба
Торчат из убогих дровней.
Говорили на поминках о болезнях Игната: одни — что-де кашлял он, значит, чахотка свела его в могилу; другие — нет, мол, на поясницу жаловался, значит с почками что-то; третьи — так-то легко, дескать, умирают только от сердца.

— Шевелиться надо было! — возражал Степан Гаранин. — Пока человек шевелится — смерть его не возьмет. А перестал — тут она цап-царап. Шевелиться — вот что главное!

Федя же посчитал, что прав, пожалуй, именно Степан: зачем Игнат отлеживался! Последнее дело для мужика таким образом спасаться от холода. Небось, за работой не умер бы.

Ну, да что теперь толковать об этом — нет человека.