Ночь птичьего молока [Александр Валентинович Силецкий] (fb2) читать постранично, страница - 6

что! - вмешался другой гость. - В Китае, говорят, в ресторанах прежде особые столы стояли с дыркой посередине... да... и вроде стол как стол, но только с дыркой, значит, а вот из нее, из дырки той - мозг живой обезьяны торчит... Тут-то его палочками и потребляют... Непременно палочками - вилок не дают. Деликатес! Ах ты, батюшки!.. И ничего тут нет предосудительного! Ведь едят же люди... И цивилизация у них - постарше нашей, побогаче... А скатерка- то - того... и это смастерить могла бы...

- Яблок молодильных, - повторил уныло старичок, похоже, окончательно за­вороженный вдруг открывшейся ему чудесной перспективой.

Но никто его уже не слушал.

- Да, - то ли улыбаясь, то ли зевая, томно отозвалась дама в роскошном деколь­те, - и вправду хорошо бы: не так, как у всех, а чтоб по-особому, ну, что-нибудь восхитительное и чудовищное. Невероятное совсем... Себя ошеломить... Ужас как хочется! Васенька, что же вы примолкли?

Семибратов хмельно откинулся на спинку стула и ласково глядел на гостей.

До чего же милые люди - эрудиты, интеллектуалы, всё-то знают, всё-то по­нимают... Ах!..

Но потом он вдруг выпрямился, глубоко вздохнул и, поигрывая острым ножи­ком, твердо и проникновенно посмотрел каждому в глаза.

- А мне, грешным делом, вот какая мыслишка сейчас в голову пришла, - таин­ственно сказал он и на всякий случай даже поднял палец, призывая ко всеобщему вниманию. - Да, я прекрасно знаю: разные индейки, шашлыки, поросята, мозги, нектар, торты воздушные, которые тают на языке, птичье молоко, всякие пре­лести, каких сразу и не придумаешь, - все это здорово, конечно, но - в общем-то доступно, очевидно, не запрещено, уж если очень захотеть...

- Ну что, что еще? - не выдержали гости. - Ты - сразу говори!

- Х-м, сразу!.. - ухмыльнулся Семибратов. - Это, знаете... Ну ладно! Коль чудеса творить - так до конца! Такой уж век... Хотите человечины? А? Вы не хотите?

Десять пар глаз, не мигая, вонзились, уперлись в него, как в каменную стену, смятенно перебегая от блока к блоку, от кирпича к кирпичу, - в надежде найти хоть какой-нибудь просвет в мертвой кладке, трещинку, зазор, который помог бы эту стену расшатать...

- Человечины... - выдохнули десять ртов. - Но ведь - невозможно!

- Кто сказал?! Где кто-либо читал, что невозможно? А? Вы вспомните... Неуж­то никогда вам не хотелось - как запретный, но манящий плод - вкусить челове­чины?.. Чтобы почувствовать себя людьми!.. Нет, мы не каннибалы. Но верим, как и они, в чудеса. Так вот же оно, это чудо, перед вами, способное утолить любой ваш голод! Человечина... Попробовать, чтоб больше не хотеть, чтоб душу свою освободить, избавиться от гнета низменного...

- Жареная... - прошептал едва слышно кто-то, но слово это прозвучало - как сто тысяч оглушительных набатов разом, как взрыв ужасной водородной бомбы, полыхнувшей где-то в недрах и одновременно - в вышине...

- Хоть раз попробовать... - незряче глядя вдаль, добавил Семибратов. - Чтоб понять себя...

- Боже... - прошелестело вокруг. - Жареной... человечинки... Боже!..

- Сейчас!

- Вы не бойтесь, - заверил страстно Семибратов. - Сами посудите: скатерть- то волшебная - все сможет, все стерпит. Зато какие воспоминания! Какой Новый год!.. Другие и мечтать не смеют...

Все словно оцепенели, застыли, каждый в своей позе - с бокалами птичьего молока в руках, неестественно, судорожно изогнувшись, откинувшись на спинку стула или, напротив, навалившись грудью на уставленный яствами стол, сдавли­вая пальцами виски, разинув изумленные рты или, напротив, глупо улыбаясь, и на всех лицах, как печать, как маска, обозначилось одно: смятение, и только.

Но откуда-то изнутри, из самой глубины проступать уже начинало иное: бо­лезненная страсть, затаенная надежда, тоска и радость нераздельно - так или не так, а может, и впрямь? - кто, собственно, узнает, ведь все кругом свои... - и тут плотину, душную завесу неуверенности и смущения внезапно прорвало, люди встрепенулись, ожили, с испугом и мольбою глядя друг на друга, как бы поддерж­ки ища, согласия и веры, и тогда в тишине раздался срывающийся женский крик:

- Господи, хочу! Человечинки... Ну, дайте мне! Я больше не могу...

Тут разом взвыли все, с грохотом вскочили с мест, и заходила ходуном кварти­ра, стулья опрокинулись, стол зазвенел тарелками и ножами - люди стояли друг против друга, потные и красные, липкие в похоти своей, а рты их широко, беззвуч­но разевались, воздух ловя и скаля зубы, и языки болтались, глотки перекрывая, слюнявые бело-розовые языки, выплевывая в пустоту слова:

- Человечины! Жареной! Хотим, хотим!..

- Скатерть-самобранка! - крикнул не своим голосом Семибратов, но ему пока­залось, что все равно он слаб и нем, что звуки, еле народившись, тотчас замирают на губах. - Эй, скатерть-самобранка! - завопил он из последних сил. - Ну-ка, ты, чудеса творящая, вмиг исполни волю мою! Дай нам человечины - сочной,