cit anno:
"Но чтобы смертельные враги — бойцы Рабоче — Крестьянской Красной Армии и солдаты германского вермахта стали товарищами по оружию, должно случиться что — то из ряда вон выходящее"
Как в 39-м, когда они уже были товарищами по оружию?
Дочитал до строчки:"...а Пиррова победа комбату совсем не требовалась, это плохо отразится в резюме." Афтырь очередной щегол-недоносок с антисоветским говнищем в башке. ДЭбил, в СА у офицеров было личное дело, а резюме у недоносков вроде тебя.
Первый признак псевдонаучного бреда на физмат темы - отсутствие формул (или наличие тривиальных, на уровне школьной арифметики) - имеется :)
Отсутствие ссылок на чужие работы - тоже.
Да эти все формальные критерии и ни к чему, и так видно, что автор в физике остановился на уровне учебника 6-7 класса. Даже на советскую "Детскую энциклопедию" не тянет.
Чего их всех так тянет именно в физику? писали б что-то юридически-экономическое
подробнее ...
:)
Впрочем, глядя на то, что творят власть имущие, там слишком жесткая конкуренция бредологов...
От его ГГ и писанины блевать хочется. Сам ГГ себя считает себя ниже плинтуса. ГГ - инвалид со скверным характером, стонущим и обвиняющий всех по любому поводу, труслив, любит подхалимничать и бить в спину. Его подобрали, привели в стаб и практически был на содержании. При нападений тварей на стаб, стал убивать охранников и знахаря. Оправдывает свои действия запущенным видом других, при этом точно так же не следит за собой и спит на
подробнее ...
тряпках. Все кругом люди примитивные и недалёкие с быдлячами замашками по мнению автора и ГГ, хотя в зеркале можно увидеть ещё худшего типа, оправдывающего свои убийства. При этом идёт трёп, обливающих всех грязью, хотя сам ГГ по уши в говне и просто таким образом оправдывает своё ещё более гнусное поведение. ГГ уже не инвалид в тихушку тренируется и всё равно претворяет инвалидом, пресмыкается и делает подношение, что бы не выходить из стаба. Читать дальше просто противно.
были настолько высоки, что они не помещались в моих глазах. Я всегда ощущала их присутствие; они были мне сродни так же, как смешанный запах, исходящий от отцовской одежды, невесомое тепло материнских рук, тягучий вкус молока с сахаром и уютная темнота уголка, служившего мне постелью. Очертания гор, иссиня-холодные вечерами и ослепительно-розовые на рассвете, были моими первыми воспоминаниями, яркими и неожиданными, как вспышка света в кромешной тьме.
Наверное, тот год, когда я родилась, был неблагополучным в нашем горном селении: я росла одна, у наших соседей не было детей моего возраста, которые могли бы стать моим товарищами по играм. Когда я немного подросла и не требовала уже каждую минуту маминого внимания, я, пока длилось летнее тепло, целые дни напролет играла в одиночестве на дороге, ведущей из равнины. Моими игрушками были разноцветные камушки, которые приносил мне отец, россыпью доставая их из ручья, угловатые сучки редких горных деревьев, собственная тень, которую я пыталась перепрыгнуть, разбитый глиняный горшок с краями, заботливо сточенными отцом. Обычная, размеренная жизнь взрослых перевоплощалась моей фантазией в сказочный мир. Разве могла я предположить тогда, что реальная действительность окажется непостижимей любой сказки?
В тот день утром мама была особенно нежна со мной — по крайней мере, так мне казалось потом, когда я вспоминала этот день, изменивший всю мою жизнь. Она взъерошила мои короткие волосы и поцеловала в нос. Теперь это воспоминание вытеснило все остальные: я не помню ее за домашней работой, не помню, как она выходит навстречу отцу… Я вижу только ее круглое, румяное, совсем молодое лицо в обрамлении темных волос, убранных в простую прическу, вижу темные, блестящие глаза. У отца и у матери — у обоих — были темные глаза, а я родилась голубоглазой.
Наверное, тогда я привычно чмокнула ее в гладкую прохладную щеку, даже летом пахнущую снегом, и выбежала на улицу, где со вчерашнего дня оставался недостроенным песочный домик для каменного человечка. Был конец лета, тепло еще не ушло с солнечных подножий гор в равнины. Я не заметила, как пролетело время, и только легкое чувство голода подсказало мне, что скоро меня позовут обедать. И тут мне показалось, что я слышу зов откуда-то со стороны гор.
Я, как завороженная, подняла глаза к вершинам гор, недоступным, изменчивым, окутанным легкой молочно-розовой дымкой. Вдруг что-то ослепительно блеснуло ярким голубым светом. Я вскрикнула и закрыла глаза ладошками, а когда открыла их, наваждение прошло. Распахнулось окно, и мама замахала мне рукой. Я отряхнула песок с коленок и побежала домой.
За столом я обычно сидела на высоким стульчике с удобной спинкой. Мама зачерпывала ложкой из миски, дула на еду, давала ее мне, а я с готовностью открывала рот. В комнате царил полумрак: в стене было прорезано одно единственное окошко, чтобы лютые зимние ветры, бушующие в горах, не продували дом насквозь. На деревянном, тщательно выскобленном столе горела свеча в красивом подсвечнике, который выковал в кузнице еще мой дедушка. Тень от подсвечника причудливыми очертаниями падала на стену, обитую плотной, темно-коричневой тканью с мелким белым рисунком.
Мама вскрикнула, когда я тянулась за очередной ложкой каши. Потолка над нашими головами, привычного беленого потолка, больше не существовало; вместо него появилось пятно, похожее на темную воду в дождевой луже, как если бы ветер устроил в луже водоворот, — что-то полупрозрачное заклокотало над нашими головами. Это продолжалось совсем недолго; три голубых луча пронзили темноту, и в комнате появились женщины в голубых плащах, прекрасные, как горные волшебницы из сказок, и все три голубоглазые. Одна из них, светловолосая и самая молодая, очутилась прямо на столе, но, ничуть не смутившись, ловко соскочила на пол.
Не дав нам с мамой опомниться, одна из женщин — кудрявая, черноволосая — подбежала ко мне, резко, с грохотом отодвинула стульчик и подхватила меня на руки. Я закричала, мама бросилась к печи и схватила в руки ухват. Я ни секунды не сомневалась, что мама спасет меня, я еще не успела напугаться по-настоящему и лишь со всей силы ударила женщину босой пяткой.
Но тут старшая из женщин, седая, повелительно выбросила перед собой руку. Я никогда не видела такого — рука женщины вдруг вспыхнула голубым светом! Ухват выпал у мамы из рук, а сама она, тщетно силясь закричать, осела у пёчи на пол. Я поняла, что с мамой что-то случилось, и рванулась к ней, но женщина держала меня крепко. Мама пыталась пошевелиться, изнемогая от напряжения, но у нее ничего не получалось. Лишь глаза, живые на окаменевшем, застывшем, побелевшем лице отчаянно взывали ко мне. Я не помню голоса своей матери, я едва помню ее лицо, но этот немой призыв в течение долгих лет явственно стоит у меня перед глазами. Мама как будто говорит мне: «Вернись, вернись ко мне, Шайса!»
Седовласая повела рукой, и клокочущее пятно на потолке, превратившееся было в бьющуюся, как
Последние комментарии
1 час 8 минут назад
5 часов 2 минут назад
5 часов 6 минут назад
10 часов 27 минут назад
1 день 22 часов назад
2 дней 6 часов назад