Встреча с Энрике Лином [Роберто Боланьо] (fb2) читать постранично, страница - 2

водоросли. Макиейра внимательно прочел североамериканскую поэтическую антологию Карденаля и Коронеля Уртечо, потом опубликовал две книги и пустился в пьянство. Гонсало Муньос затерялся где-то в Мексике, как мне говорили, но не подобно консулу Лоури, а в роли служащего рекламного агентства. Мартинес внимательно прочел Duchamp des cygnes,^[1] а потом умер. Родриго Лира, ладно, я уже сказал, что случилось с Родриго Лирой к тому времени, когда было решено устроить вечер, или конференцию, в чилийско-североамериканском институте. Да какие уж там тигры – коты, с какой стороны ни глянь. Котята из забытой Богом провинции. Ладно, так или иначе, но всем этим я хотел сказать, что с Лином был знаком и поэтому не было нужды в каких-то там представлениях. Однако энтузиасты решили-таки меня представить, и ни Лин, ни я ничего на это не возразили. Итак, мы очутились в отдельном кабинете, какие-то голоса говорили: это Роберто Боланьо, и я протягивал руку, рука прорезала мрак кабинета и встречала руку Лина, слегка холодноватую руку Лина, и сжимала ее несколько секунд, руку грустного человека, думал я тогда, и эта рука, и ее пожатие полностью соответствовали лицу человека, который в тот миг смотрел на меня, не узнавая. Соответствие было жестикулятивным, морфологическим – врата приглушенного красноречия, которое ничего не выражало или для меня ничего не выражало. Одолев этот этап, энтузиасты снова заговорили, и молчание осталось позади: все просили Лина высказать свое мнение по каким-то весьма случайным поводам, и тут мое презрение к энтузиастам вдруг разом схлынуло, потому что все они были, как и я, молодыми поэтами, не знающими, куда приткнуться, молодыми поэтами, изгнанными новым чилийским правительством, левым центром, и они не имели ни поддержки, ни меценатов, у них был только Лин, Лин – и все, который тем не менее ничем не напоминал настоящего Лина, каким он был на фотографиях в его же книгах, этот Лин был куда более красивым, куда более молодцеватым, этот Лин был похож на свои стихи, он накрепко обосновался во временах своих стихов, он жил в здании, подобном его стихам, и мог исчезать с той же элегантностью и решительностью, с какими порой исчезали его стихи. Помню, что как только понял это, почувствовал себя лучше. Иными словами: я начал находить некий смысл в этой ситуации и начал смеяться над этой ситуацией. Мне нечего было бояться: я был дома, среди друзей, рядом с писателем, которым всегда восхищался. Это не был в чистом виде фильм ужасов, там обнаружились изрядные дозы черного юмора. И стоило мне подумать о черном юморе, как Лин достал из кармана пузырек с лекарством. Я должен принимать их каждые три часа, сказал он. Энтузиасты снова примолкли. Таблетка была большая. Во всяком случае, показалась мне большой, когда я увидел, как она падает в стакан с водой. Но на самом деле она была вовсе не большой. Она была твердой. Лин начал давить ее ложкой, и тут я понял, что таблетка своими бесчисленными слоями напоминает луковицу. Я наклонился к стакану и принялся ее разглядывать. Мне даже вдруг подумалось, будто передо мной бесконечная таблетка. Стенка стакана служила увеличительным стеклом: в нем бледно-розоватая таблетка разламывалась, словно с ней было связано рождение новой галактики или нового мира. Но галактики рождаются – или умирают, уже не помню, – быстро, а картина, которую я наблюдал сквозь стаканное стекло, была словно снята в замедленном темпе, каждый непонятный этап протекал на моих глазах, каждый поворот, каждая судорога. Потом я в изнеможении отодвинул лицо от стакана и встретился взглядом с Лином, который как будто бы говорил мне: только без комментариев, с меня довольно и того, что я каждые три часа глотаю эту дрянь, не ищите тут никаких символов – вода, луковица, медленное движение звезд. Энтузиасты удалились от нашего стола. Некоторые уже расположились у барной стойки. Других я и вовсе потерял из виду. И тогда я снова глянул на Лина, рядом с ним очутился один из энтузиастов и что-то нашептывал ему на ухо, а потом вышел из кабинета, чтобы присоединиться к товарищам, разбредшимся по залу. И в этот миг я понял, что Лин знает: он мертв. Мое сердце больше не работает, сказал он. Мое сердце больше не существует. Тут что-то не так, подумалось мне. Лин умер от рака, а вовсе не от сердечного приступа. На меня навалилась огромная усталость. Поэтому я поднялся и решил пройтись, но я не остался в баре, а выбрался на улицу. Тротуары были серыми и неровными, а небо напоминало зеркало без амальгамы, место, где все вроде бы должно отражаться, но где в итоге ничего не отражалось. Тем не менее везде, куда ни кинь взгляд, царило ощущение обычности. Когда я решил, что уже достаточно надышался свежим воздухом, и хотел вернуться в бар, на одной из трех ступеней крыльца (каменных ступеней, вырубленных в скале, твердых, как гранит, и сверкающих, как драгоценные камни) я столкнулся с типом, пониже меня ростом, одетым как гангстер пятидесятых годов, в нем было что-то карикатурное, --">