Человек, который упал на Землю [Уолтер Тевис] (fb2) читать постранично

Уолтер Тевис Человек, который упал на Землю

Для Джейми, которая знает Антею лучше, чем я

Введением в непрочный мир я был обязан

Видению согласия любви, чей зов,

Равно как вопль отчаяния, предуказан

И лишь мгновенье слышен в хоре голосов.

Харт Крейн (в перев. М. Ф. Ерёмина)

Отзывы о романе

«Т. Дж. Ньютон — инопланетянин, который пришёл на Землю с отчаянной миссией милосердия. Но вместо помощи Ньютон нашёл одиночество и безысходность, которые в конце концов привели к трагедии.

Уолтер Тевис был профессором английской литературы в Университете Огайо. Он наиболее известен по трём успешно экранизированным романам: «Человек, который упал на Землю», «Мошенник» и «Цвет денег». Романы «Пересмешник» и «Шаги Солнца» были изданы незадолго до его смерти в 1984-ом году».

«Del Ray Impact»

«На первый взгляд это история инопланетянина, который прилетает на Землю, чтобы спасти свою собственную цивилизацию, но сталкивается с препятствиями и теряет веру в себя («Хочу… Но недостаточно»). Если же присмотреться, в романе можно увидеть притчу о холодной войне и консерватизме пятидесятых. Сам Тевис назвал его «очень завуалированной автобиографией» о том, как в детстве его перевезли из Сан-Франциско, «города света», в сельскую местность Кентукки, о детской болезни, которая надолго приковала его к постели и оторвала от родных. Лишь написав роман, Тевис понял, что рассказал о том, как стал алкоголиком. Это и портрет художника, и христианская аллегория, и, наконец, одна из самых грустных книг, что я знаю — погребальный плач по великим устремлениям, которые потерпели крах, картина абсолютного и безысходного одиночества».

Джеймс Саллис

«Великолепный научно-фантастический роман… История пришельца с другой планеты, написанная главным образом для того, чтобы рассказать о жизни на этой».

«The New York Times»

«Те, кто знают «Человека, который упал на Землю» только по фильму, многое упускают. Это один из лучших научно-фантастических романов того периода. Хорошо, что он вернулся».

Дж. Р. Данн

«Чрезвычайно реалистичный роман об инопланетном пришельце на Земле. Реалистичный настолько, что может послужить метафорой того, что скрыто в каждом из нас, — некоего экзистенциального одиночества».

Норман Спинрад

«Потрясающе. Роман «Человек, который упал на Землю» можно рассматривать как историю Страстей Христовых, перенесённую в космическую эпоху, — историю спасителя, который спустился на Землю, чтобы спасти не нас, но свой собственный народ, и который в итоге был распят и погребён».

Винсент Кэнби

1985: Падающий Икар

1

Пройдя две мили, он вошёл в город. У въезда в городок стоял знак: «Хэнивилл, насел. 1400». Хороший размер, подходящий. Всё ещё было ранее утро — этот двухмильный переход он предпочёл совершить в утренней прохладе, когда на улицах безлюдно. С замирающим сердцем миновал он несколько кварталов в предрассветном сумраке — настороженный, ошеломлённый необычностью всего, что попадалось на пути. О том, что ему предстоит, он старался не думать. Он уже достаточно думал об этом.

То, что искал, он нашёл в деловом квартале городка — это была крошечная лавка под названием «Ларец с сокровищами». Он подошёл к выкрашенной в зелёный цвет деревянной скамейке рядом с магазинчиком и сел. Всё тело ломило от долгой ходьбы.

Спустя несколько минут он увидел человека.

Это была женщина в бесформенном синем платье, устало шаркающая в его сторону вверх по улице. Окаменев, он поспешно отвёл взгляд. Она оказалась совсем не такой, как он себе представлял. Он думал, что они ростом примерно с него, а эта была на целую голову ниже. Лицо у неё было краснее, чем он предполагал, и более тёмное. Глядя на неё, он испытывал необъяснимое ощущение, — совсем не то он чувствовал, когда смотрел на них по телевизору.

Тем временем на улице появились другие люди, и все они в общих чертах походили на ту женщину. До него долетел обрывок фразы одного из прохожих: «…что ни говори, а таких машин, как эта, больше не делают». Произношение оказалось непривычным, не таким чётким, как он ожидал, но он легко смог понять речь этого человека.

На него бросали пристальные взгляды, иногда — недоверчивые, но это его не заботило. Он надеялся, что ему не будут досаждать, а присмотревшись к другим, удостоверился, что его одежда прошла бы самую строгую проверку.

Когда ювелирная лавка открылась, он выждал десять минут и вошёл. За прилавком стоял низенький круглолицый человек в белой рубашке с галстуком и вытирал с полок пыль. Прервав своё занятие, продавец кинул на него чуть удивлённый взгляд и произнёс:

— Да, сэр?

Какой же он высокий и неловкий! И до чего же страшно… Он открыл рот, чтобы заговорить. Наружу не вышло ни звука. Он попытался улыбнуться, но лицо будто оцепенело. Глубоко внутри он ощутил зарождающуюся панику и на мгновение испугался, что потеряет сознание.

— Да, сэр? — повторил продавец, глядя на него всё с тем же выражением.

Огромным усилием воли он заставил себя говорить.

— Я… я хотел спросить, не заинтересует ли вас это… кольцо?

Сколько раз он репетировал этот безобидный вопрос, проговаривал его про себя снова и снова? Однако теперь он отозвался в ушах нелепым набором бессмысленных звуков.

Продавец смотрел на него в упор.

— Что за кольцо? — спросил он.

— О!.. — Он выдавил из себя улыбку, затем стянул золотое кольцо с пальца левой руки и положил его на прилавок, стараясь не коснуться руки продавца. — Я… ехал мимо, и у меня сломалась машина. В нескольких милях отсюда. У меня совсем нет денег. Я подумал: может быть, я смогу продать моё кольцо. Оно довольно дорогое.

Продавец покрутил кольцо в руках, глядя на него с подозрением. Затем спросил:

— Где вы его взяли?

От тона этого вопроса у него перехватило дыхание. Неужели что-то не так? Цвет золота? Что-то с бриллиантом? Он снова попытался улыбнуться.

— Жена подарила. Несколько лет назад.

Продавец не перестал хмуриться.

— Откуда мне знать, что оно не ворованное?

— А!.. — У него отлегло от сердца. — На кольце моё имя. — Он вынул из нагрудного кармана бумажник. — И у меня есть документы. — Достав из бумажника паспорт, он положил его на прилавок.

Продавец посмотрел на кольцо и прочитал вслух:

— Т. Дж. от Мэри Ньютон в годовщину свадьбы, 1982… 18 К^[1]. — Положив кольцо обратно, он взял паспорт и полистал его. — Англия?

— Да, я работаю переводчиком в Организации Объединенных Наций. Я здесь впервые. Захотелось посмотреть страну.

— Ммм… — промычал продавец, снова заглянув в паспорт. — Я заметил, что вы говорите с акцентом. — Отыскав фотографию, он прочёл имя: «Томас Джером Ньютон» — и снова поднял глаза. — Тут нет вопросов. Это точно вы.

Ньютон снова улыбнулся, на этот раз более непринуждённо и искренне, хотя предобморочное чувство лёгкости в голове так и не прошло. Странно — ведь здесь он всё время чувствовал убийственную тяжесть своего тела, тяжесть, вызванную свинцовой гравитацией этого места. И всё-таки он сумел вежливо произнести:

— Так что же, вы купите моё кольцо?…

Ньютон получил за него шестьдесят долларов — и знал, что его обманули. Но деньги значили для него больше, чем кольцо, больше, чем сотни точно таких же колец у него в кармане. Ведь вместе с первыми деньгами у него начала зарождаться уверенность в себе.

Часть наличности он потратил на продукты — полфунта бекона, шесть яиц, несколько картофелин, немного овощей — всего десять фунтов^[2], больше он не смог бы унести. На него оборачивались, но никто не задавал вопросов, а он не вызывался отвечать. Это не имело никакого значения: он не собирался возвращаться в этот городок в Кентукки.

Покидая город, Ньютон чувствовал себя довольно хорошо, несмотря на весь этот вес и боль в суставах и спине, ведь, раздобыв первые американские деньги, он сделал первый шаг, начал свой путь. Но в миле от города, когда он шёл через пустошь к низким холмам, где находился его лагерь, всё это незнакомое, вся эта опасность, боль и тревога неожиданно обрушились на него одним сокрушительным ударом — и он упал на землю и остался лежать. Тело его и разум восставали против жестокости этого самого чужого и странного места на свете.

Он безумно устал, устал от длинного и опасного путешествия, устал от лекарств — пилюль, вакцин, газовых смесей, устал от волнения, дурных предчувствий, а больше всего — от страшного бремени собственного веса. Он давно уже знал, что когда придёт срок и он, наконец, приземлится и начнёт воплощать этот сложный, продуманный до мелочей план, он испытает нечто подобное. Это место, сколько бы он ни изучал его, сколько бы ни репетировал свою в нём роль, оставалось невероятно чужим — теперь, когда он мог дать волю чувствам, это ощущение раздавило его. Он лёг на траву; к горлу подступила тошнота.

Ньютон не был человеком, хотя очень походил на людей. В нём было шесть с половиной футов^[3] роста — встречались люди и повыше. Волосы у него были белые, как у альбиноса, при этом лицо — чуть загорелое, а глаза — голубые. Тело — невероятно стройное, черты лица — изящные, пальцы — длинные, тонкие, а кожа — почти прозрачная, безволосая. В лице его проглядывало что-то эльфийское, в больших глазах светился живой ум, а кончики белых вьющихся волос ложились на уши. Он казался очень молодым.

Ещё кое-чем он отличался от людей: к примеру, ногти у него были искусственными, потому что он не имел их от природы. Кроме того, у него отсутствовал аппендикс и зубы мудрости, а на ногах насчитывалось только по четыре пальца. Диафрагма, также как и остальные органы дыхания, была чрезвычайно крепкой, поэтому у него не могла начаться икота. Зато грудь могла расшириться примерно на пять дюймов^[4]. Весил он очень мало, около девяноста фунтов^[5].

Тем не менее, у него были ресницы, брови, отстоящие большие пальцы, бинокулярное зрение и тысяча других физиологических особенностей обычного человека. У него не могло быть бородавок, чего нельзя сказать о язве желудка, кори и кариесе. Он был человекоподобным, но не человеком в узком смысле слова. Как и людям, ему были не чужды любовь, страх, физическая боль и жалость к себе.

Через полчаса Ньютон почувствовал себя лучше. Спазмы в желудке ещё не прошли, да и голову не было сил поднять; но он понял, что перелом произошёл, и посмотрел на мир вокруг себя более беспристрастно. Он сел и окинул взглядом пустошь, на которой сидел: перед ним простиралось грязное плоское пастбище с небольшими участками бурой метельчатой травы и лоскутами гладкого, оледеневшего снега. Воздух был прозрачен, сквозь затянутое облаками небо струился мягкий рассеянный свет. Он не слепил глаза, как ослепило их яркое солнце два дня тому назад. Кольцо чёрных обнажённых деревьев окаймляло пруд; по другую его сторону примостился маленький домик с сараем. Сквозь деревья виднелась вода, и от этого зрелища у него захватило дух — как же её много! За те два дня, что Ньютон провёл на Земле, ему уже случалось видеть воду в таком объёме, но он всё ещё не мог к этому привыкнуть. О многом из увиденного здесь он знал заранее, и всё равно это потрясало его до глубины души. Конечно, ему было известно и о необъятных океанах, и об озёрах и реках, известно с детства, — но изобилие воды в одном лишь пруду, увиденное воочию, просто ошеломляло.

Ньютон вдруг заметил, что поле тоже по-своему красиво. Оно было совсем не таким, как он себе представлял, — как и многое другое в этом мире, — но теперь он находил удовольствие в этих чужих красках и поверхностях, новых видах и запахах. И в звуках тоже; для его слуха они были пронзительны, но приятны — он слышал множество незнакомых звуков в траве, разнообразные шорохи и стрёкот насекомых, выживших в холодную пору раннего ноября, а если приложить голову к земле — даже тихий-тихий, едва различимый ропот самой планеты.

Внезапно в воздухе пронёсся трепет и хлопанье чёрных крыльев, затем хриплый, скорбный зов, и дюжина ворон пролетела над ним и прочь через поля. Антеец смотрел на них, пока они не скрылись из виду, а затем улыбнулся. Всё-таки этот мир прекрасен…

Он разбил лагерь в тщательно выбранном необитаемом месте — на заброшенной угольной шахте на востоке Кентукки.

На несколько миль вокруг не было ничего, кроме голой земли, небольших островков блёклой метельчатой травы и множества скальных выступов цвета сажи. Возле одного из них стояла палатка Ньютона, едва различимая на фоне камня. Палатка была серая, её материал напоминал джинсовую ткань.

Ньютон добрался туда совсем без сил и, прежде чем открыть мешок и достать из него продукты, ему пришлось немного отдышаться. Надев тонкие перчатки, он начал осторожно вынимать свёртки и выкладывать их на маленький складной столик. Из-под столика он извлёк набор инструментов и разложил их рядом с продуктами. Окинув взглядом яйца, редис и картофель, сельдерей, бобы и рис, сосиски и морковь, он улыбнулся. На вид пища казалась безвредной.

Затем он взял один из блестящих приборчиков, воткнул его в картофелину и начал качественный анализ…

Тремя часами позже Ньютон съел сырую морковь и откусил кусочек от редиски, которая обожгла ему язык. Пища оказалась вполне съедобной — очень своеобразной, но съедобной. Затем он развёл огонь и сварил яйцо и картофелину. Сосиску он закопал в землю — в ней обнаружилось несколько аминокислот, в которых он не был уверен. Но в других продуктах не было ничего опасного, кроме вездесущих бактерий, — как они и надеялись. Несмотря на обилие углеводов, Ньютону очень понравилась картошка.

Он ужасно устал. Но прежде чем лечь на свою походную кровать, он вышел наружу, чтобы взглянуть на то место, где уничтожил приборы и двигатель своего одноместного судна — два дня назад, в свой первый день на Земле.

2

Звучал моцартовский квинтет для кларнета ля мажор. Перед заключительным аллегретто Фарнсуорт отрегулировал басы на каждом из предварительных усилителей и слегка прибавил громкость. Затем он тяжело опустился в кожаное кресло. Он любил слушать это аллегретто с сильными басовыми обертонами — они придавали кларнету резонанс, в котором, по сути, и был заключён весь смысл этого отрывка. Сложив пухлые пальцы в замок, Фарнсуорт смотрел на зашторенное окно, выходившее на Пятую авеню, и следил за музыкальным построением.

Когда оно завершилось и запись остановилась, он взглянул в сторону дверного проёма, который вёл в приёмную, и увидел, что там, терпеливо ожидая его, стоит горничная. Фарнсуорт бросил взгляд на фарфоровые часы на каминной полке и нахмурился. Затем посмотрел на горничную и произнёс:

— Да?

— К вам мистер Ньютон, сэр.

— Ньютон? — Фарнсуорт не знал ни одного состоятельного Ньютона. — Что ему нужно?

— Он не сказал, сэр. — Она приподняла бровь. — Он странный, сэр. Но выглядит… солидно.

Фарнсуорт помолчал в раздумье, а затем сказал:

— Проводи его ко мне.

Горничная оказалась права: этот человек был очень странным. Высокий, худой, с белыми волосами и тонким, изящным телосложением. Кожа у него была гладкая, лицо мальчишеское, а глаза какие-то чудные — на вид близорукие и сверхчувствительные, но со взглядом старого, мудрого и усталого человека. На нём был дорогой тёмно-серый костюм. Он подошёл к креслу и осторожно опустился в него — так, будто нёс на себе огромную тяжесть. Затем взглянул на Фарнсуорта и улыбнулся.

— Вы — Оливер Фарнсуорт?

— Не хотите ли чего-нибудь выпить, мистер Ньютон?

— Стакан воды, пожалуйста.

Фарнсуорт мысленно пожал плечами и отдал распоряжение горничной. Когда она вышла, он посмотрел на гостя и наклонился вперёд характерным движением, означающим «перейдём к делу».

Ньютон же остался сидеть прямо, сложив длинные, тонкие руки на коленях.

— Насколько я понимаю, вы хорошо разбираетесь в патентах? — начал он.

Фраза была построена слишком аккуратно, слишком правильно, а в речи обнаружился лёгкий акцент. Фарнсуорт не смог его распознать.

— Это так, — ответил Фарнсуорт, и сухо добавил: — У меня есть приёмные часы, мистер Ньютон.

Ньютон словно не расслышал этого замечания.

— Как мне известно, вы лучший специалист по патентам в Соединённых Штатах, — продолжил он мягким тоном. — И весьма высокооплачиваемый.

— Я знаю свое дело.

— Прекрасно, — отозвался Ньютон. Он перегнулся через ручку кресла, и взял свой портфель.

— Так что же вам нужно? — Фарнсуорт снова посмотрел на часы.

— Я хотел бы кое-что с вами спланировать.

Ньютон вынул из портфеля конверт.

— Не поздновато ли для этого?

Ньютон извлёк из конверта тонкую пачку банкнот, перетянутых резинкой. Затем поднял взгляд на Фарнсуорта и сердечно улыбнулся:

— Не могли бы вы подойти и взять это? Мне очень трудно ходить. Мои ноги…

Раздосадованный, Фарнсуорт рывком встал с кресла, подошёл к Ньютону, взял деньги и снова сел. Банкноты оказались тысячедолларовыми.

— Там десять штук, — уточнил Ньютон.

— Я вижу, вы склонны к театральным эффектам. — Фарнсуорт спрятал деньги в карман пиджака. — Так за что это?

— За эту ночь, — ответил Ньютон. — Примерно за три часа вашего пристального внимания.

— Но почему, чёрт возьми, ночью?

Ньютон слегка пожал плечами.

— О, по нескольким причинам. И одна из них — секретность.

— Вы могли бы рассчитывать на моё внимание и за меньшую сумму.

— Да, но я также хотел, чтобы вы осознали важность нашего разговора.

— Хорошо. — Фарнсуорт откинулся на спинку кресла. — Давайте поговорим.

Казалось, его гость расслабился, но почему-то продолжал сидеть прямо.

— Во-первых, — сказал он, — сколько вы зарабатываете за год, мистер Фарнсуорт?

— Я не на окладе.

— Ну, хорошо. Сколько вы заработали в прошлом году?

— Ладно. Вы заплатили за это… Около ста сорока тысяч.

— Понятно. Это если дела идут благополучно?

— Да.

— Но вы хотели бы больше?

Это уже становилось смешным — словно сцена из дешёвого телешоу. Но этот человек платил — лучше было с ним не спорить. Фарнсуорт достал сигарету из кожаного портсигара и ответил:

— Конечно, я хотел бы больше.

На этот раз Ньютон слегка наклонился вперёд.

— Гораздо больше, мистер Фарнсуорт? — спросил он с улыбкой, начиная получать огромное удовольствие от этого разговора.

Разумеется, это тоже было телешоу, но это сработало.

— Ещё бы, — согласился Фарнсуорт. — Сигаретку? — добавил он и протянул портсигар своему гостю.

Оставив это предложение без внимания, Ньютон заявил:

— Я могу сделать вас очень богатым, мистер Фарнсуорт, если следующие пять лет вы посвятите исключительно мне одному.

Фарнсуорт закурил сигарету. Его лицо осталось непроницаемым, но мозг бешено работал, заново прокручивая всю эту странную беседу. Его сбивала с толку и сама эта ситуация, и призрачная возможность того, что предложение Ньютона разумно. Но у этого чудака были деньги. Может быть, мудрее будет немного ему подыграть?

Горничная внесла серебряный поднос со стаканами и льдом. Одной рукой Ньютон осторожно взял с подноса стакан с водой, а другой достал из кармана коробочку аспирина, открыл её большим пальцем и вытряхнул в воду одну таблетку. Таблетка растворилась, образовав белый мутный раствор. Ньютон немного подержал стакан в руке, глядя на него, а затем начал пить маленькими глотками, очень медленно.

Фарнсуорт был юристом, он умел подмечать детали. Он сразу заметил в коробке аспирина кое-что странное. Обычный предмет, самая заурядная пачка байеровского аспирина, но что-то с ней было не так. И было что-то не так в том, как Ньютон пил воду: медленно, стараясь не пролить ни капли, — как будто она была драгоценной. К тому же вода помутнела от одной лишь таблетки — так не бывает. Когда этот человек уйдет, надо будет провести опыт с аспирином, и посмотреть, что получится.

Прежде чем горничная ушла, Ньютон попросил её подать Фарнсуорту его портфель. Когда она вышла, он сделал последний, любовный глоток и поставил стакан, всё ещё почти полный, на стол рядом с собой.

— В портфеле кое-какие бумаги. Я хотел бы, чтобы вы их прочли.

Фарнсуорт открыл чемоданчик, нашёл толстую пачку документов и положил её себе на колени. Он сразу обратил внимание, что бумага необычна на ощупь: чрезвычайно тонкая, но при этом плотная и одновременно гибкая. Верхний лист по большей части заполняли химические формулы, чётко отпечатанные синеватыми чернилами. Он пролистал остальные бумаги: круговые диаграммы, графики и схематические рисунки — похоже на промышленное оборудование. Приборы и микросхемы. Некоторые формулы показались знакомыми с первого взгляда. Он поднял глаза.

— Электроника?

— Да, частично. Вы знакомы с подобным оборудованием?

Фарнсуорт не ответил. Если этому человеку хоть что-то о нём известно, он не мог не знать, что Фарнсуорт, во главе группы из почти сорока юристов, выиграл с полдюжины сражений за существование одного из крупнейших в мире производителей электроники. Он погрузился в чтение…

Ньютон сидел с прямой спиной, глядя на Фарнсуорта. Его белые волосы блестели в свете люстры. Он улыбался, несмотря на боль во всём теле. Через некоторое время он взял свой стакан и стал пить воду, которая всю его долгую жизнь была у него на родине ценнее всего на свете. Он медленно пил и смотрел, как Фарнсуорт читает, и напряжение, которое он чувствовал, стало отступать. С ним уходила и тщательно спрятанная тревога, которую вызывал этот чрезвычайно странный офис в этом по-прежнему непонятном мире, и страх перед толстым юристом с пухлыми щеками, лысым черепом и свинячьими глазками. Он заполучил этого человека, он пришёл по адресу…

* * *

Прошло больше двух часов, прежде чем Фарнсуорт поднял взгляд от бумаг. За это время он выпил три стакана виски. Уголки его глаз покраснели. Моргнув, он посмотрел на Ньютона, вначале с трудом различая его, но потом сосредоточив на нём взгляд маленьких широко открытых глаз.

— Ну, так что же? — спросил Ньютон всё с той же улыбкой.

Толстяк вздохнул, затем потряс головой, будто в попытке прояснить мысли. Когда он заговорил, тон его был мягким, нерешительным и крайне осторожным.

— Я не всё здесь понял, — сказал он, — лишь немногое. Немногое. Я ничего не понимаю в оптике, как и в фотоплёнке. — Он снова посмотрел на бумаги в своих руках, словно хотел удостовериться, что они всё ещё там. — Я юрист, мистер Ньютон, — сказал он. — Я юрист.

И вдруг он заговорил оживлённо, сильным и дрожащим голосом, его толстое тело подобралось, взгляд крошечных глаз стал напряжённо внимательным.

— Но я разбираюсь в электронике. И я разбираюсь в красителях. Думаю, я понял ваши… усилители, и думаю, я понял ваше телевидение, и… — он прервался на секунду, моргая. — Бог ты мой, я думаю, их можно произвести тем способом, о котором вы говорите. — Он медленно выдохнул. — Они выглядят убедительно, мистер Ньютон. Я думаю, они будут работать.

Ньютон продолжал улыбаться.

— Они будут работать. Все без исключения.

Фарнсуорт достал сигарету и закурил, чтобы успокоиться.

— Мне нужно будет всё перепроверить. Металлы, схемы… — и, внезапно прервав самого себя, стиснув сигарету в толстых пальцах, воскликнул: — Боже милостивый, да вы хоть знаете, что всё это значит?! Знаете ли вы, что у вас здесь девять основных патентов^[6] — основных патентов! — Он поднял один из листков своей пухлой рукой. — Здесь просто-напросто видеопередатчик, а тут маленький фототрансформатор… вы хоть знаете, что всё это означает?

Выражение лица Ньютона не изменилось.

— Да, я знаю, что это означает, — ответил он.

Фарнсуорт медленно затянулся.

— Если вы правы, мистер Ньютон, — сказал он уже более спокойно, — если вы правы, вы можете заполучить «Ар-си-эй»^[7]и «Истмэн кодак»^[8]. Господи, да вы можете заполучить «Дюпон»^[9]! Да знаете ли вы, что это такое?

Ньютон внимательно посмотрел на него.

— Знаю, — сказал он.

До загородного дома Фарнсуорта они добирались шесть часов. Вжавшись в угол на заднем сиденье автомобиля, Ньютон какое-то время пытался поддерживать разговор, но сильное ускорение машины отзывалось ослепительной болью в его теле, и без того перегруженном земным притяжением. Он знал, что пройдут годы, прежде чем он к нему привыкнет. Наконец он сказал юристу, что очень устал и нуждается в отдыхе. Он закрыл глаза и откинулся на мягкую спинку сиденья, стараясь по возможности передать ей весь свой вес и как-нибудь вытерпеть эту боль. В довершение всего в машине было слишком тепло — как в самый жаркий день у него на родине.

В конце концов, когда они выехали за пределы города, ход машины стал более плавным, а рывки при торможении и разгоне — менее болезненными. Несколько раз он взглядывал на Фарнсуорта. Юрист не спал. Он сидел, уперев локти в колени, и продолжал листать бумаги, которые дал ему Ньютон. Его маленькие глазки блестели.

Особняк Фарнсуорта стоял посреди большого участка леса. Дом и деревья влажно поблёскивали в сером утреннем полумраке, напоминающем полуденный свет на Антее. На сверхчувствительные глаза Ньютона он подействовал освежающе. Ему нравились леса, их тихая жизнь, их влажность, сама земля, наполненная водой и жизненной силой, и даже непрестанный шорох и стрекотание насекомых. Это был неиссякаемый источник восхищения — по сравнению с его собственным миром, где между почти обезлюдевшими городами лежали обширные необитаемые пустыни, сухие и безмолвные, и только непрестанный вой холодного ветра оглашал агонию его умирающего народа…

У дверей их встретил слуга в халате и с заспанными глазами. Фарнсуорт отпустил его, распорядившись принести кофе, а затем прокричал ему вслед, что для гостя нужно приготовить комнату и что сам он будет недоступен для телефонных звонков по крайней мере три дня. Затем Фарнсуорт провёл Ньютона в библиотеку.

Это была очень большая комната, обставленная ещё дороже, чем кабинет в нью-йоркской квартире. По всей видимости, Фарнсуорт читал лучшие журналы для состоятельных людей. В центре комнаты стояла белая статуя обнажённой женщины, в руках у неё была лира тончайшей работы. Две стены были скрыты книжными полками, а на третьей висела большая картина на религиозный сюжет, на которой Ньютон узнал Иисуса, пригвождённого к деревянному кресту. Ньютон содрогнулся: лицо на картине — худое, с большими пронзительными глазами — вполне могло оказаться лицом антейца.

Он повернулся к Фарнсуорту. С ещё не прояснившимся взглядом, но уже более собранный, тот откинулся в кресле, и, сложив маленькие руки на животе, смотрел на своего гостя. На один неловкий миг их глаза встретились, и юрист отвёл свой взгляд.

Мгновение спустя Фарнсуорт посмотрел на него снова и тихо произнёс:

— Итак, мистер Ньютон, каков ваш план?

Ньютон улыбнулся:

— Он очень прост. Я хочу заработать как можно больше денег — как можно быстрее.

На лице юриста ничего не отразилось, но в голосе прозвучала ирония:

— Просто и со вкусом, мистер Ньютон, — сказал он. — Какие суммы у вас на уме?

Ньютон рассеянно разглядывал дорогие objets d'art^[10], расставленные по комнате.

— Сколько мы сможем заработать, скажем, за пять лет?

С минуту Фарнсуорт смотрел на него, затем встал. Он устало проковылял к книжной полке и начал крутить какие-то ручки настройки, пока колонки, скрытые где-то в комнате, не заиграли скрипичную музыку. Ньютон не узнал этой мелодии; она была спокойная и сложная. Настраивая звук, Фарнсуорт ответил:

— Это зависит от двух обстоятельств.

— Да?

— Во-первых, насколько честно вы хотите играть, мистер Ньютон?

Ньютон переключил внимание на Фарнсуорта.

— Абсолютно честно, — ответил он. — Легально.

— Понятно. — Фарнсуорт никак не мог настроить высокие частоты так, как ему хотелось. — Хорошо. Тогда, во-вторых: какова будет моя доля?

— Десять процентов от чистой прибыли. Пять процентов от корпоративного пакета акций.

Фарнсуорт вдруг отнял пальцы от ручек усилителя и медленно вернулся в своё кресло. Он слабо улыбнулся.

— Хорошо, мистер Ньютон, — сказал он наконец. — Думаю, я смогу обеспечить вам… триста миллионов долларов чистой прибыли за пять лет.

Некоторое время Ньютон обдумывал его слова. Затем произнёс:

— Этого будет недостаточно.

Долгую минуту Фарнсуорт смотрел на него, вскинув брови, а затем спросил:

— Недостаточно для чего, мистер Ньютон?

Взгляд Ньютона стал жёстким.

— Для одного… исследовательского проекта. Это очень дорогой проект.

— Готов поручиться, что не дешёвый!

— Думаю, — сказал Ньютон, — я мог бы снабдить вас процессом нефтепереработки, который будет более эффективным, чем любой из существующих, примерно на пятнадцать процентов. Поднимет это ваш прогноз до пятисот миллионов?

— Можно ли запустить этот ваш… процесс в течение года?

Ньютон кивнул:

— В течение года мы опередим «Стандард ойл»^[11] — которой, я полагаю, мы сможем отдать этот процесс в лизинг.

Фарнсуорт снова посмотрел на него долгим пристальным взглядом. Наконец он сказал:

— Завтра мы начнём составлять документы.

— Хорошо. — Ньютон с трудом поднялся с кресла. — Завтра мы сможем поговорить о деле более подробно. Здесь, по сути, только два важных соображения: то, что вы получаете деньги честно, и то, что я хочу иметь как можно меньше контактов с кем-то кроме вас.

Спальня Ньютона была наверху, и на миг он испугался, что не сможет взойти по лестнице. Но он преодолел её, ступенька за ступенькой, а Фарнсуорт молча поднимался следом. Проводив Ньютона в его комнату, юрист посмотрел на него и сказал:

— Вы необычный человек, мистер Ньютон. Не возражаете, если я спрошу вас, откуда вы родом?

Вопрос застал Ньютона врасплох, но он не потерял самообладания.

— Вовсе нет, — ответил он. — Я из Кентукки, мистер Фарнсуорт.

Юрист лишь слегка приподнял брови.

— Понятно, — сказал он. Затем повернулся и тяжело пошёл прочь по мраморному коридору, в котором эхом отдавались его шаги…

В богато украшенной комнате Ньютона был высокий потолок. При виде телевизора, встроенного в стену так, чтобы его можно было смотреть лёжа в кровати, он устало улыбнулся: надо будет как-нибудь включить его, чтобы сравнить их приём с приёмом на Антее. К тому же было бы занятно снова увидеть некоторые передачи. Большую часть информации, которую ему пришлось заучивать, они получали из телевикторин и воскресных «образовательных» программ, но ему всегда больше нравились вестерны. Он не смотрел никаких передач уже… как долго он в пути?… четыре месяца. Два из них он провёл на Земле — добывал деньги, изучал болезнетворные микробы, исследовал пищу и воду, оттачивал произношение, читал газеты, готовился к решающей беседе с Фарнсуортом.

Ньютон посмотрел в окно на посветлевшее бледно-голубое небо. Где-то там, — может быть, именно там, куда он смотрел, — была Антея. Холодный, умирающий мир, по которому он всё же будет скучать. Там остались люди, которых он любил, с которыми не увидится ещё очень долго… Но он увидит их вновь.

Ньютон задёрнул занавески на окнах, а затем осторожно улёгся на кровать. Возбуждение прошло, и он был спокоен и безмятежен. Через несколько минут он уснул.

Его разбудило послеполуденное солнце, и хотя свет резал глаза (занавески на окнах были прозрачными), он проснулся отдохнувшим и радостным. Может быть, кровать была мягче, чем койки в дешёвых отелях, где он останавливался, а может быть, благоприятный исход минувшей ночи принёс ему облегчение. Ньютон ещё несколько минут полежал в постели, размышляя, а затем встал и направился в ванную. Там для него были приготовлены электробритва, мыло, мочалка и полотенце. Он улыбнулся: у антейцев не росли бороды. Ньютон открыл кран и некоторое время восхищённо смотрел на льющуюся воду. Он умыл лицо без мыла — оно раздражало его кожу. Вместо мыла он воспользовался кремом из баночки, которую достал из портфеля. Затем он принял утреннюю порцию таблеток, переоделся и пошёл вниз — зарабатывать свои полмиллиарда…

Вечером того же дня, после шести часов разговоров и обсуждений, Ньютон долго стоял на балконе в своей комнате и, наслаждаясь прохладой, смотрел на чёрный небосвод. Планеты и звёзды загадочно мерцали в плотной атмосфере, и ему доставляло большое удовольствие наблюдать их непривычное расположение. Но астрономию он знал плохо, и звёздный узор казался ему запутанным, — он узнавал лишь Большую Медведицу и несколько созвездий поменьше. Наконец Ньютон вернулся в комнату. Хотел бы он знать, которая из них — Антея… Но он не мог её найти.

3

В один не по сезону тёплый весенний день профессор Натан Брайс, поднимаясь к себе на четвёртый этаж, нашёл на площадке третьего этажа ленту пистонов. Он вспомнил, что вчера вечером слышал в подъезде громкий треск пистонных выстрелов, и поднял ленту, решив спустить её в унитаз в своей квартире. Брайс не сразу опознал маленький свёрток — тот был ярко-жёлтым. В его детстве пистоны всегда были красными с особым ржавым оттенком, и этот цвет всегда казался подходящим для пистонов, фейерверков и всяких таких штуковин. Надо же, теперь появились жёлтые пистоны — а ещё розовые холодильники, зелёные алюминиевые стаканы и прочие подобные нелепости. Поднимаясь по лестнице, Брайс потел и размышлял о тонкостях химической науки, дошедшей уже до производства зелёных алюминиевых стаканов. Ему пришло в голову, что пещерные люди, которые пили из своих грубых ладоней, прекрасно справлялись сами, без глубоких познаний в химической технологии — этой очень непростой науки о поведении молекул и промышленных процессах, за знание которой он, Натан Брайс, получал свои деньги.

Когда Брайс дошёл до своей квартиры, он уже и думать забыл про пистоны. Забот у него и без того хватало. На краю его большого, покрытого шрамами дубового стола уже шесть недель подряд громоздилась беспорядочная кипа студенческих работ, на которую страшно было смотреть. Рядом со столом стоял древний паровой обогреватель серого цвета — настоящий анахронизм во времена электрического отопления, и на его освящённом веками железном кожухе росла угрожающего вида куча студенческих лабораторных журналов. Она стала уже такой высокой, что маленькая гравюра работы Лазански^[12], висевшая над обогревателем, почти полностью скрылась за ней. Видны остались лишь глаза под тяжёлыми веками — наверное, это скучающий бог науки в немой тоске взирал из-за груды лабораторных отчётов. Профессор Брайс имел склонность к странным фантазиям, и его нередко посещали подобные мысли. Ещё ему подумалось, что эта гравюрка, портрет бородатого человека, — одна из немногих ценных вещей, нажитых за три года преподавания в этом городке на Среднем Западе, — и вот теперь её не видно из-за работ его, Брайса, собственных студентов.

На свободной от хлама части стола стояла печатная машинка, словно ещё одно мирское божество — примитивное, грубое, прожорливое, — всё ещё зажимая семнадцатую страницу статьи о воздействии ионизирующей радиации на полиэфирные смолы, никому не нужной статьи, которую, скорее всего, он так и не допишет. Взгляд Брайса задержался на этом гнетущем беспорядке. Словно рухнувший под бомбёжкой город из карточных домиков, разбросанные листки студенческих работ (бесконечные, пугающе аккуратные расчёты окислительно-восстановительных реакций и промышленного получения всяких неприятных кислот) валялись вперемешку со страницами скучнейшей статьи о полиэфирных смолах. Долгих тридцать секунд он смотрел на всё это в чёрном унынии, держа руки в карманах пальто. Затем, поскольку в комнате было жарко, он снял пальто, бросил его на золотистый парчовый диван, почесал живот под рубашкой и пошёл на кухню приготовить себе кофе. Раковина была завалена грязными ретортами, мензурками и склянками вперемешку с тарелками, оставшимися от завтрака, — одна из них измазана яичным желтком. Глядя на этот невообразимый бардак, Брайс понял, что вот-вот завопит от отчаяния. Но вместо этого он постоял с минуту, а потом тихонько произнёс: «Брайс, ну ты и свинья!». Затем нашёл более или менее чистую мензурку, сполоснул её, наполнил молотым кофе и горячей водой из-под крана, перемешал это всё лабораторным термометром и выпил, глядя поверх мензурки на большую дорогую репродукцию «Падения Икара» Брейгеля^[13], которая висела на стене над белой кухонной плитой. Прекрасная картина. Когда-то Брайс любил её, но это осталось в прошлом. Удовольствие, которое она доставляла ему теперь, было чисто рассудочным: ему нравились цвета, формы — то, что привлекает дилетантов. Он прекрасно понимал, что это плохой признак. И чувство это было каким-то образом связано со злосчастной грудой статей, обложивших его стол в соседней комнате. Прикончив свой кофе, он без особенного выражения процитировал тихим речитативом строки из стихотворения Одена^[14] об этой картине:

Брайс поставил мензурку на плиту, не сполоснув. Потом закатал рукава, снял галстук и включил горячую воду. Пока раковина наполнялась, Брайс смотрел, как моющее средство пенится под напором воды из-под крана, словно многоклеточное живое существо или сложный глаз гигантского насекомого-альбиноса. Затем он переложил посуду в пену, в горячую воду, нашёл кухонную губку и принялся за работу. С чего-то же надо было начинать…

Четыре часа спустя Брайс собрал в небольшую стопку проверенные курсовые работы и стал рыться в кармане в поисках резинки, чтобы их перевязать. Тут-то он и обнаружил ленту пистонов. Он достал её из кармана, немного подержал на ладони и глупо ухмыльнулся. Он не взрывал пистоны уже тридцать лет — с тех пор как во времена давней прыщавой невинности перешёл от пистонного оружия и «Детского сада стихов»^[16] к гигантскому, солидному на вид набору юного химика, который получил от своего дедушки, словно подарок судьбы. Внезапно Брайс пожалел, что у него нет пистонного пистолета: сейчас, в этой пустой квартире, он с удовольствием расстрелял бы все пистоны один за другим. А затем он вспомнил, как однажды, бог знает когда, он думал: а что будет, если поджечь целую ленту пистонов разом? Восхитительная, смелая мысль! Правда, он так ни разу и не попробовал. Что ж, сейчас самое подходящее время. Брайс поднялся, устало улыбаясь, и пошёл на кухню. Там он положил ленту пистонов на медную сеточку, сеточку — на треножник, плеснул на пистоны немного спирта из спиртовки, педантично бормоча при этом: «Принудительное воспламенение», взял из кучки деревянную щепку, поджёг её зажигалкой и осторожно поднёс к пистонам. Он предвкушал лишь серию негромких, беспорядочных хлопков и немного серого порохового дыма, но, к приятному удивлению Брайса, горящий свёрток дико заплясал по проволочной сетке, издавая прекрасную неразбериху отменных громких разрывов. Удивительно: из обугленных остатков не вышло вовсе никакого дыма. Брайс наклонился и понюхал небольшую чёрную массу, оставшуюся от эксперимента. Никакого запаха вовсе. Вот это да. Надо же, как быстро летит время! Какой-то бедолага-химик уже нашёл замену пороху. Брайс ненадолго задумался, что бы это могло быть, затем пожал плечами. Как-нибудь на досуге он с этим разберётся. Но ему не хватало запаха пороха — тонкого, острого запаха… Он посмотрел на часы. Семь тридцать. За окном весенние сумерки. Время ужина уже прошло. Брайс зашёл в ванную и вымыл руки и лицо, покачав головой своему серому от усталости отражению в зеркале. Затем взял с дивана пальто, надел его и вышел. Спускаясь по лестнице, он неосознанно проглядывал ступеньки в поисках ещё одной ленты пистонов, но больше ничего не нашёл.

Съев гамбургер и выпив чашку кофе, Брайс решил пойти в кино. У него был тяжёлый день — четыре часа в лаборатории, три часа лекций, четыре часа чтения этих идиотских курсовых. Он направился в центр города, надеясь попасть на научную фантастику — что-нибудь про воскресших динозавров, с идиотским выражением на морде топающих по Манхэттену, или про насекомоподобных пришельцев с Марса, прилетевших уничтожить весь этот треклятый мир (а туда ему и дорога), чтобы потом разводить букашек себе на пропитание. Но ничего похожего в прокате не было, и он взял билет на мюзикл. Купив попкорн и шоколадный батончик, Брайс вошёл в тёмный маленький зал и занял уединённое место у прохода. Он принялся за попкорн, чтобы перебить во рту вкус дешёвой горчицы из гамбургера. Уже началась кинохроника, всегда наводившая на него тоску и тихий ужас. Показывали кадры о массовых беспорядках в Африке. «Сколько лет уже длятся эти беспорядки? С начала шестидесятых?» Следом показали речь политика с Золотого Берега, грозящего применением «тактического водородного оружия» против каких-то несчастных «провокаторов». Брайс заёрзал в кресле, устыдившись своей профессии. Много лет назад, когда он был весьма многообещающим аспирантом, ему довелось поработать над прототипом водородной бомбы. Как и у старины Оппенгеймера^[17], у него уже тогда возникли глубокие сомнения в правильности того, что он делает. Кинохроника переключилась на панораму ракетных баз вдоль реки Конго, затем на гонки пилотируемых ракет в Аргентине и, наконец, на показы мод в Нью-Йорке, где особое внимание уделялось женским платьям с открытой грудью и мужским брюкам с оборками. Но у Брайса не шли из головы африканцы; эти серьёзные чернокожие парни были внуками покрытых пылью угрюмых дикарей из журналов «National Geographic», которые он листал в приёмных врачей и в гостиных респектабельных родственников. На каждой цветной фотографии — обвислые груди женщин и непременный красный шейный платок. Теперь потомки этих людей носили униформу, учились в университетах, пили мартини и собирали собственные водородные бомбы.

Пошлые, сочные цвета мюзикла своим ослепительным натиском будто пытались стереть воспоминание о кинохронике. Фильм назывался «История Шери Лесли» и был глупым и шумным. Брайс попытался раствориться в бессмысленных движениях и красках, но понял, что не может, и поначалу просто разглядывал тугие