Свет мира [Халлдор Кильян Лакснесс] (fb2) читать постранично, страница - 6

она послушать поздравительные стихи. Она перестала работать и с удивлением оглядела его.

— Повтори-ка их еще разок, — попросила она, когда он кончил читать.

Он снова прочел стихи. Она шмыгнула носом, отвернулась и принялась за работу. Она даже не поблагодарила его. Он хотел было уйти.

— Послушай, — сказала она, — прочти-ка еще раз. Он прочитал стихи в третий раз.

— Ты что, спятил? — спросила она. — Что значит «нежный росток доброты»? Это я, да?

По ней сразу было видно, что она ничего не понимает в поэзии. Слишком она была толстая. Зимой у его постели она читала только от скуки. И остатки своих оладий с маслом она отдавала ему лишь потому, что в нее просто больше не лезло.

— Тебя следовало бы выпороть за это, — сказала она. — Воображаешь, что сочиняешь стихи, а сам даже не понимаешь, чего ты там настрочил. Почем я знаю, может, ты сочинил мне проклятие?

Тогда он расплакался и попросил:

— Только не говори приемной матери.

— Ай-ай-ай, и не стыдно тебе? — сказала она.

Он весь горел от стыда, ему казалось, что отныне он никогда в жизни не сможет посмотреть людям в глаза. Ему давно пора было раскусить, что за человек Магнина. Достаточно взглянуть на нее, стоит вся красная, потная, косынка сбилась на затылок, подол юбки задран, чулки съехали, даже пес чихает, когда она проходит мимо. И как только ему пришло в голову назвать ее «нежным ростком»?

Вечером уже все знали эти стихи. Все дружно напали на мальчика, каждый по-своему.

— Ах ты, сопляк этакий, уже начал строчить мерзости, — сказали братья.

— Да еще и богохульствует, — вторила им вдова Каритас, — эти бездельники всегда рано начинают.

— Да врет он все, не сам он это сочинил, — заявила Яна, — услышал где-нибудь и выдает теперь за свое.

— Если я еще раз услышу, что ты в моем доме занимаешься стихоплетством, отведаешь палки, — сказала его приемная мать. — Целую неделю будешь без ужина, и заруби себе на носу, что все поэты, кроме блаженной памяти Хатлгримура Пьетурссона^[2] бездельники и проходимцы.

Одна только Магнина ничего не сказала, она была довольна тем, что выучила стихи наизусть и устроила все это представление.

Вечером Яна собиралась доить. Уже стемнело, мальчик, почти невидимый, сидел на лестнице, ведущей на чердак, согнувшись над жидкой болтушкой. Приемная мать сидела у окна и вязала. Проходя мимо него, Яна остановилась на верхней ступеньке и наклонилась к нему.

— Послушай, Лауви, сочини мне тоже стишок, — шепнула она ему, как заговорщик.

Он не ответил.

— Ну пожалуйста, только один стишок! — умоляла она.

Он весь съежился над своей миской и молчал, стиснув зубы.

— Маленький-маленький, — шептала она, умоляя, и так прижалась к нему, словно хотела влезть в него. Она была слишком лупоглазая.

— Отстань ты, — сказал он, едва сдерживая слезы. Тогда она выпрямилась и сказала громко, чтобы слышала его приемная мать:

— Подумать только, какой негодяй, совсем еще сопляк, а уже сочиняет непристойности да богохульствует, крадет чужие стихи и выдает их за свои. И преподносит их к тому же взрослой девушке! Ну, он еще себя покажет! Такие молодчики рано начинают!

Глава третья

Шли годы, но соотношение между возрастом приемыша и работой, что на него взваливали на хуторе, оставалось прежним. Летом его будили на заре вместе со взрослыми, и целый день он работал наравне с мужчинами. Он жаловался на нестерпимые головные боли — на какие только хитрости не пускаются эти лодыри, лишь бы не работать. Братья давали ему разноречивые приказания, и всегда один грозился убить его, если он не выполнит приказания, а другой говорил, что голубчик знает, конечно, что его ждет, если он выполнит это приказание, и служанка Яна заливалась смехом. Братья обзывали друг друга брехунами, ворами и бабниками. Яна хохотала еще громче, и трудно было понять, на чьей она стороне. Иногда кончалось тем, что братья бросались друг на друга с кулаками, вместо того чтобы тут же на месте убить Оулавюра Каурасона Льоусвикинга; после драки ненадолго воцарялся мир. Зимой мальчика поднимали, как только на небе показывалось созвездие Плеяд, и посылали чистить хлев. Оттуда он уже не выходил до самого обеда. Коровий навоз вызывал у него непреодолимое отвращение, он старался не прикасаться к нему руками и не запачкать свои лохмотья, он выискивал все новые и новые способы чистки коровника и из-за этого работал медленнее, чем мог бы. Он, например, придумал вычерпывать навоз с помощью ведра и веревки, прикрепленной к потолку; ведро поднималось на веревке, но бывало, что оно застревало под потолком из-за несовершенства сооружения, и тогда приходилось прилагать немало усилий, чтобы спустить его вниз, а иногда веревка обрывалась и ведро с плеском шлепалось обратно в навоз, на ни в чем не повинную корову или на самого изобретателя. Его работу в коровнике называли не иначе как канителью, бездельем и дурацкими затеями.