Эта сильная слабая женщина [Евгений Всеволодович Воеводин] (fb2) читать постранично, страница - 159

двусторонней. (Это легко прочитывается, например, в очерке о бригадире судосборщиков Балтийского завода Герое Социалистического Труда В. Смирнове, ставшем ныне дважды Героем, добрым и требовательным наставником молодежи, вливающейся в рабочий класс Ленинграда.)

Его первый рассказ «Беглецы» был напечатан журналом «Огонек» еще в 1950 году. С этой серьезной и престижной для молодого студента-журналиста публикации и началось обращение Воеводина к литературе, а затем и профессиональное занятие ею. Газета сделала Воеводина писателем. Попробовав силы в рассказе, он обращается и к другим жанрам литературы. А затем к пьесам, теле- и киносценариям. Жажда литературной деятельности овладела им, захватила целиком. Казалось, все время он работал. Или готовил себя к работе. Без этого ему скучно и неинтересно было жить. Он словно постоянно торопился, хотел рассказать о многом, что знал, видел и чувствовал, хотя Женя довольно редко использовал в произведениях факты своей биографии и, как мне кажется, минимум своих чувствований: все герои почти всех его книг имели реальных прототипов. И  т е  люди казались писателю значительно  и н т е р е с н е й, чем его собственная персона со своими переживаниями…

После окончания Университета я по распределению уехал на работу в Ташкент. Жизнь развела нас на десятилетие. Вернувшись в конце 1959 года в Ленинград, я застал уже иного Воеводина — погрузневшего, полысевшего, с седоватой прямой щеточкой усов. Уже члена Союза писателей, имеющего на счету, по-моему, не менее десятка книг. Появилась в нем солидность, этакая вескость в высказываниях, самостоятельность в оценках, твердость в мнениях. И даже походка изменилась — ходил он валко, широко, твердо. Он уже давно вырос из молодых писателей. Про него говорили: «Воеводин-то в полном порядке…» И еще разные слова — в зависимости от отношений…

После долгого перерыва мы встретились коротко, пожалуй, по-деловому. Я почувствовал, он словно присматривается ко мне, внимательно, прислушивается к тому, что я информационно рассказываю о своей жизни и работе в Средней Азии, и мне это, признаться, не понравилось. Значительно позднее мы стали встречаться чаще, главным образом в Союзе писателей: на партийных собраниях, секционных обсуждениях. Как-то, договорившись, отправились одновременно работать в Дом творчества писателей в Дубулты, под Ригу. На людях он оставался обычным — таким, каким его привыкли видеть. Но иногда на Евгения Всеволодовича находило. Он «оттаивал» и словно сбрасывал тяжкий груз, становился тем самым студентом-первокурсником, что изображен на той, старой фотографии. Он веселел, рассказывал анекдоты, принимался вспоминать разные истории, в которых, как правило, сам попадал в глупые, смешные или занятные ситуации, издевался над собой безжалостно, высмеивал себя, не страшась уронить в глазах других свой авторитет писателя, инженера душ человеческих.

Тут, между прочим, крылось и одно из его грустных заблуждений. Заблуждений всей его уже взрослой жизни. Он был добр, доверчив к людям. К тем, кого почему-то, по каким-то своим критериям, — как сейчас принято говорить — параметрам, — он отличал среди других, приближал к себе, был готов открыть сердце и широко открывал карман…

Судьба одарила его дружбой с такими замечательными людьми, — которых, увы, тоже нет среди нас, — как Александр Андреевич Прокофьев и Василий Павлович Соловьев-Седой, как известный и всеми любимый спортивный комментатор Виктор Набутов, поэт Владимир Торопыгин, наш однокурсник по университету. Наряду с ними встречались в числе его знакомых и другие. К сожалению. Чувство отбора порой отказывало Воеводину. Его добротой и доверчивостью пользовались и своекорыстные, плохие люди, старающиеся извлечь нечто от близости к преуспевающему писателю… Но чего ж об этом теперь? Дело прошлое, а переубедить Евгения Всеволодовича в чем-то было делом окончательно бесполезным. Он твердо верил, что все сам видит, что все отлично понимает в людях…

Литературные дела Воеводина между тем шли действительно хорошо. Он не просто целиком был повернут к современности. Он был на острие современности, разрабатывал тему рабочего класса, прославлял рабочего человека — творца, боролся со всем, что ему мешало трудиться.

Естественно, были на этом пути и потери: порой сказывалась неоправданная авторская торопливость (чисто журналистское свойство — радость первооткрывателя, стремление первым «застолбить» тему и материал на газетной полосе, воткнув «фитиль» своим коллегам!), приводящая иногда и к схематизму, вторичности каких-то персонажей, узнаваемости ряда ситуаций при воссоздании конфликтов. Воеводин и сам, спустя какое-то время, признавая это, жалел — мог бы сделать лучше, тоньше, интересней. И вообще: Воеводин искренне к глубоко мучался тем, что не всегда делал то, о чем не жалел бы потом. Боль очень долго жила в нем.

И все-таки многие его книги, несмотря на прошедшее после их написания время,