Синдром Годзиллы [Фабрис Колен] (fb2) читать онлайн

Фабрис Колен Синдром Годзиллы

…огромный коготь разбивает застекленное панно, и на нас дождем сыплются осколки; потом коготь вцепляется в меня — он горячий, он весь вибрирует от бешеной ярости, он покрыт пеной, от которой мой костюм мгновенно промокает. Коготь тащит меня наружу, я стараюсь вырваться и тянусь к девчонке, которая повторяет одно и то же слово, на сей раз более отчетливо:

— Годзилла… Это Годзилла, идиот! Я же тебе говорила!

Брет Истон Эллис.

Открывая Японию

Это старая киношка о Годзилле,

Это старая киношка о Годзилле.

Люди, которых ты любишь,

Уже никогда не скажут тебе «Привет!».

Это всего лишь кинофильм.

Американская рок-группа «Флеминг Липс».

Песня Старая киношка о Годзилле

Удар молнии

Вечером, когда мы въезжаем в Город, над океаном бушует гроза, страшная, как конец света. Небо разверзается и в гневе обрушивает потоки ледяной воды на почерневший горизонт.

Прилипнув носом к оконному стеклу, я смотрю на океан.

Волны вздымаются и ревут. Молнии пронзают ночь. Внутри машины слышен только шум ливня и трескотня капель, ударяющих по лобовому стеклу.

По радио передают «Песни об умерших детях» Малера^[1]. Это песни для детей, которые уже покойники.

Из-за какой-то аварии город остался без электричества, и на улицах ничего не горит: нам приходится ехать «на ощупь», не отпуская тормоза. Кругом пусто, просто вымерший город. Меня одолевает жуткая тоска, становится еще хуже, чем обычно. Сколько можно спускаться по этому проклятому побережью? Краем глаза я поглядываю на отца. Он снимает очки и пристально вглядывается в дорогу.

Я хочу ему кое-что сказать, но не успеваю раскрыть рта, как раздается звонок моего мобильного телефона.

«Возьмешь трубку?» — спрашивает отец, выключая радио. Я вылавливаю телефон в бардачке. На дисплее высвечивается: «Номер не определен».

Очередной раскат грома сотрясает машину.

По дороге несутся оборванные афиши, ветер гонит их вниз по шоссе. Мобильник продолжает звонить. «Боже, — говорю я себе, — я не могу так, я не выдержу!»

«Может, ты все-таки ответишь?» — вздыхает отец.

Жму на клавишу «ON» и прижимаю телефон к уху.

«Алло?»

«Да».

«Угу».

Отец надевает очки и начинает ерзать на сиденье, крутясь во все стороны. На том конце зоны действия сети мне никто не отвечает. И тогда я делаю вид, что действительно с кем-то разговариваю. Я представляю себе друга где-то «там», по ту сторону телефонного звонка. Кого-то, кому интересно, как у меня дела.

Теперь отец чихает, мы продолжаем ехать в прежнем направлении.

Город — пустыня.

В домах на океанской набережной подняты всего несколько жалюзи. За опущенными шторами угадывается дрожащий свет. Мне кажется, что там не спят над покойниками, сидят у гробов. Мятые саваны, восковые лица, повисшие на носах слезинки.

Я продолжаю говорить ни с кем.

«Да-да, я делаю. Угу. Нет-нет, конечно нет, ты что, смеешься надо мной?»

Отец останавливает машину. Чешет лоб, хмурит брови, барабанит пальцами по рулю.

«Даниэль, — голос у него сел, — дай мне карту. Кажется, мы заблудились».

Надо же, я так стараюсь, а ему, оказывается, наплевать, говорю я с кем-то или нет.

«Да, я тоже так думаю. Точно, мы заблудились. Да не говори, это просто невозможно! Надо найти другой город. Больше этого и не такой мрачный. С освещением. И чтобы не было дождя. Где я буду как дома. Где не придется каждый день сходить с ума только из-за того, что другого выхода просто нет».

Я продолжаю говорить сам с собой. Мне это начинает нравиться. И этот кто-то, кто мне звонит, и ничего не говорит, и слушает, как я несу чепуху, мне тоже начинает нравиться. Кто-то, кто слушает.

«Да. Я сказал ДА! Да, мы приехали. Правда, не совсем еще, но…»

«Даниэль, ты дашь мне, наконец, эту чертову карту или нет?»

Я киваю отцу в том смысле, что я все еще говорю по телефону, я занят и, скорее всего, в ближайшее время ничем не смогу ему помочь. А сам продолжаю говорить.

«Да-да, я тоже. Ну, ты даешь!» — При этом я наклоняюсь, чтобы заглянуть под сиденье, туда, где эта злополучная карта последний раз попалась мне на глаза.

«Сейчас, погоди», — обращаюсь я отцу.

«Нет-нет, все хорошо. Только дождь, вот… Мм. Типун тебе на язык, обещали, что это только до пятнадцатого декабря, а потом… Что? Да-да, я с отцом. Он тебя целует, кстати».

Я не могу найти план. Я разгибаюсь и жму на клавишу «OFF».

«Кто это был?» — зевает отец.

Я пожимаю плечами.

«Ты его не знаешь».

Он улыбается.

«Ты сказал он тебя целует».

«Правда? Мм. Может быть».

Отец снова улыбается.

«Ты сидишь на карте».

Я смеюсь в ответ.

«Вот оно что! Надо же, прощенья просим!»

Я протягиваю ему карту с таким видом, как будто я тот, кто не смог оправдать надежд лучшего друга, — я просто в отчаянии.

Отец зажигает верхний свет. Говорит, что надо сделать остановку. Заглушает мотор, и мы останавливаемся. Отец разворачивает карту и ведет палец по какому-то маршруту, шмыгая носом.

«Так…»

Я отворачиваюсь и прижимаюсь лбом к стеклу. Молния прорезает сумерки. На сотую долю секунды океан становится белым как смерть, и можно подумать, что мы герои дешевых манга^[2] Хиро Танигучи.

«Тын-тын-тыры-дын», — ругается отец, кладя руку на переключатель скоростей, и дает задний ход.

«Не та дорога. Мы пропустили наш поворот».

Я машинально отвечаю, произнося первое, что пришло в голову, а сам думаю о телефонном звонке. Точнее, о том человеке, с которым я только что говорил. О том, чье дыхание я так и не услышал в трубке.

Я думаю.

О моей маме.

И тут дают ток. Цепочка уличных фонарей на разделительной полосе теперь мигает мутным от дождя желтоватым светом. Эти огни как будто блуждают в тумане, и все вокруг пропитано какой-то унылой, мрачной тайной, как на похоронах.

«А почему мы просто не развернулись?» — подаю я голос.

«Потому что здесь нельзя просто развернуться. Даниэль, только не прикидывайся дураком, я тебя прошу!»

Ну, вот.

У нас всегда так.

Не скажу, что это прикольно, но и ничего особенно удручающего я в этом тоже не нахожу. Может, потому что я другого не знаю.

Профессия моего отца

Отец биолог, специалист по морским организмам. Он аккредитован при каком-то Центре не то национальных научных исследований, не то международных научных исследований, не то мировых научных исследований, не то галактических… Ну, вы поняли. Занимается проблемами воспроизводства живых организмов в естественной среде обитания, конкретнее, репродукцией планктона, а также влиянием загрязнения окружающей среды на миграционное поведение животных, занесенных в Красную книгу.

Каждые полгода он переезжает от одного аквариума к другому. Каждые полгода мы собираем свои пожитки и двигаем к северу. С каждым разом, чем севернее мы оказываемся, океан становится все темнее и беспокойнее. Прям, как я.

Отец занят только своей работой. Каждый вечер он запирается у себя в кабинете и заполняет целые пачки бумаг какими-то отчетами, таблицами и графическими схемами. Это называется регистрировать результаты практических наблюдений. Утром, в шесть, отец уже на ногах. Он пьет кофе на кухне и одновременно штудирует свои справочники по специальности с блокнотом в руке.

А кто не одинок?

В первый раз я встречаю его — на встречу это, правда, мало похоже, скорее, на открытие или откровение — в ту самую секунду, когда наша машина перестает сдавать назад.

Мы едем вдоль океанского пляжа, по набережной. Мимо пробегают чередой темные скамейки. Развернувшись, отец нажимает на педаль газа и въезжает на нужную улицу, ту, что мы пропустили. «Я так и знал! — говорит он. — Я же всегда знал, что это здесь, и проехал. Что вдруг на меня нашло?!»

И тут я вытаращиваю глаза. Там, на скамейке: там кто-то сидит!

Это человек!

Ведь льет же как из ведра…

Будь мы в другом, параллельном, идеальном мире, я бы сейчас повернулся и сказал отцу: «Эй, посмотри! Вон там, ты видел? Там кто-то сидит под дождем, совсем один!» Но в этом мире всегда есть вещи, о которых лучше промолчать, оставив все при себе. Не потому, что это необъяснимо. И не потому, что тебя не поймут. Просто у этого типа вместо головы бумажный пакет. Наверное, из-за дождя.

Я едва не сворачиваю шею, чтобы не потерять человека из виду. Заметно, что пакет протекает, промок, он дырявый, ничтожный. Странный человек сидит и не шевелится. Вокруг потоп, а ему нипочем.

Общий обзор города

План любого типичного городка наподобие Г. я могу нарисовать с закрытыми глазами. Я видел тысячи таких населенных пунктов, миллионы. Набережная-бульвар, ажурные оградки вокруг деревьев, жилые дома и небольшие магазины, фасадами выходящие на океан. Здания в четыре-пять этажей, не выше, с домофонами, довольно милые. В витринах лавок одежды футболки с надписями «Я слишком велика для Японии!», «Прости, что я так fucking привлекательна!», «Ты хочешь быть моим папочкой?». Рядом женские салоны-парикмахерские; убогие ресторанчики в ряд, пустующие по девять месяцев в году. Старушки, продавщицы цветов. Серые улицы, островерхие крыши, убитые окна, словно за железными занавесами. Церковь какая-нибудь, обычно старинная, редко современной постройки. Рынок и базарный день по средам. А бывает так, что и этого нет. Тогда надо срочно рулить в соседний городок. Ну и конечно, мелкие сувенирные лавочки со всякой местной ерундой. Например, водостойкими часы, которые не идут. Акульими зубами. Моделями штормовых буев в масштабе один к тридцати восьми. Деревянным корабликом с ртутным барометром и изображением капитана вместо индикатора, который улыбается в ясную погоду. Танцующими на подставках резиновыми рыбами, которые поют пошловатые попсовые песни. И всякие другие заведения в том же духе. Мастерские по ремонту электробытовой техники: «Мы починим ваш компьютер, а заодно и телевизор, с нами у вас не будет проблем, доверьтесь нам, так будет лучше для всех». Магазин, где продается все для виндсерфинга, водные лыжи. Газетный киоск.

И школа. Безликое здание в форме большого куба или теплохода со стеклянными дверями. Диковатые парни с блуждающими взглядами.

Девчонки ходят только компаниями. А мне плевать и на тех, и на других, потому что мне не придется завоевывать их дружбу. Бесполезно также стараться понравиться учителям — я говорю «здравствуйте», подразумеваю «до свидания». Не успеваю приехать, а уже знаю, что задержусь ненадолго.

Первый день

Просыпаюсь.

Сумбур воспоминаний.

Мы опять переехали. Сегодня у нас что? Воскресенье?

И пошло-поехало, все снова завертелось. На моих часах 9:13.

С ночного столика за мной с мрачным укором следит фигурка Сотаро Канеды, юного предводителя группы байкеров из фильма «Акира»^[3]. Память о Японии.

«Чего тебе?» — цежу я ему сквозь зубы. Встаю, принимаю душ. Отец уже на кухне. Он удостаивает меня кивком в качестве приветствия. «Если хочешь есть, — говорит он, — тебе придется идти в магазин».

Киваю в свою очередь.

«Ты будешь чего-нибудь?» — интересуюсь я у отца.

Он опускает газету и произносит со скептическим видом: «Чего-нибудь?»

«Ну, в смысле поесть».

Он отрицательно качает головой вместо ответа.

Я хватаю куртку в прихожей и выбегаю на холод.

Мы живем на маленькой улице, параллельной Океанской набережной. Во дворе нашего дома сквер с коваными решетками, с детской горкой, со скамейками, исписанными граффити, с молодыми каштанами и с песочницей, которой с одинаковым успехом пользуются и дети, и собаки. Дети как вымерли. Улица пуста. На проезжей части блестят лужи. Солнце застенчиво выглядывает из-за выплакавшихся туч.

Срезаю угол по направлению к набережной. Там тоже народу раз два и обчелся. Мне навстречу попадается старичок с сигаретой в зубах и круглой булкой подмышкой. Он идет мимо с таким видом, как будто я пустое место. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, перейдет ли он улицу.

Внизу улицы меня ждет океан. Вчерашняя гроза сегодня не больше, чем смутное воспоминание. Океан как будто отдышался и пришел в себя.

И тут я невольно останавливаюсь на полпути. Вчерашний персонаж сидит на своей скамейке на прежнем месте как ни в чем не бывало. Такой же неподвижный. Но на этот раз я могу спокойно разглядеть его при свете дня. На голове у него новый бумажный пакет, каких полно в каждом магазине. В них кладут фрукты или свежие пирожки. Пакет неиспользованный, безупречно новый. У него их, наверное, целый запас.

Подхожу ближе.

Странный парень сидит на краю скамьи и отрешенно смотрит на океан. Прямой, будто кол проглотил. Руки лежат на коленях. Он сидит так неподвижно, как будто не дышит.

Я подхожу чуть ближе. Парень не шелохнется. Вопрос: кого из нас сейчас не существует? Явно меня для него.

Я как дурак узнал его после вчерашнего, а он. Мне вдруг отчаянно хочется, чтобы он со мной заговорил. Я ударяю ногой в бордюр, почесываю шею.

«Ну и грозища была вчера».

Парень продолжает безучастно созерцать океан. О чем можно так долго думать?

Наклоняюсь, чтобы затянуть потуже шнурки, потом начинаю медленно отходить от него, считая в уме. Сделав двадцать пятый шаг, я резко поворачиваюсь вокруг собственной оси.

Этот тип по-прежнему погружен в свою медитацию.

О’кей, значит надо постараться выбросить его из головы.

Японский

Число семь.

«Акира» — спрут, распускающий щупальца.

Лапша «цукими удон».

Девушки с черными волосами и мыслями о самоубийстве.

Тихий океан.

«Исповедь маски» Юкио Мисимы.

Герои, которые плачут, когда остаются одни.

Кубики льда в зеленом чае.

Видеоигры фирмы «Нинтендо».

Камикадзе.

«Манеки Неко», трехцветная кошка-талисман удачи с приподнятой правой лапкой, зовущая деньги в твой дом.

Частные пансионы.

Фирменные трехстишия хокку: «Туман и дождь. // Фудзи не видно. Но теперь я иду // довольный».

Убитые компьютеры.

«Могила светлячков».

Вулканы; землетрясения.

Начало учебного года

Понедельник. Я еду в лицей.

Отец уладил все необходимые формальности уже много недель назад. Он даже не спрашивал меня ни о чем, потому что цена вопроса ноль.

Мое новое учебное заведение находится даже не в самом Г., а в двух десятках километров от него, в ближайшем мало-мальски значительном городе. От нас туда ходит специальный школьный автобус, который забирает всех утром, а обратно привозит только вечером. Правда, автобус развозит всех по домам.

В данный момент я стою в нем.

Мое появление в классе проходит как обычно. Учителя со мной подчеркнуто вежливы, ученики поглядывают презрительно, но с оттенком любопытства. Любопытство, правда, быстро проходит.

Я учусь не так чтобы уж очень плохо. Я не гений и не зубрила. Мое прилежание не выше среднего, но я всегда стараюсь найти для себя что-то интересное в том, что нам говорят на уроках. Поэтому я легко набираю приличный средний бал без лишней нервотрепки. Остальное мало кого волнует, и меня, как правило, всегда оставляют в покое.

У меня есть мп3-плеер. Я слушаю японскую электронную группу «КартумТиВи», французскую симфонию для электрофона с оркестром под названием «Турангалила», что в переводе с санскрита означает «Песнь любви»^[4], инструментальную композицию «Хидеромастгронингем» японской группы «Руинз» из их одноименного альбома и альбом «Убранство бури» японского трио «Мадди Уорлд», которое играет идиосинкразический фьюжн джаз.

Приятели? Пустые напряги. Через полгода я буду уже в другом месте. Подружки? Напрасный труд — тем более они все не в моем вкусе.

И еще я терпеть не могу соблюдать этикет. По моему большому опыту, местный мирок тоже всегда оказывается рад-радешенек, что не надо подъезжать ко мне на кривой козе приличий. Поначалу, как правило, пара пацанов все-таки пробуют сломать лед; но они быстро отказываются от своей затеи.

Как повелось, я так и останусь «новым учеником», странным мальчиком.

Молчаливый, недоверчивый, сам себе на уме — с такими лучше не связываться.

При желании я могу и сам пойти навстречу. Например, я мог бы научить одноклассников средневековым японским ругательствам или продемонстрировать им пару-тройку приемов тейквондо в раздевалке перед уроком физры. Я даже мог бы пригласить парочку из них к себе домой, чтобы поиграть с ними на моей приставке в такие продвинутые игры, названий которых они еще и не слышали. Тогда они точно бросились бы мне на шею в дружественном порыве — ведь все человеческое им чуждо, они грызутся друг с другом без устали, как бездомные собаки.

Спасибо, мне такого добра не надо. У меня есть мой собственный мир, с ним все в порядке, и мне этого хватает.

Вечером я возвращаюсь домой в школьном автобусе в компании еще примерно сорока учеников и учениц всех возрастов с первого по последний класс. Мы останавливаемся возле каждого фонарного столба, обязательно кто-нибудь вылезает из середины, и толкотня получается порядочная. Водила, молодой парень, почти наш ровесник, ставит диски с хеви-метал и слушает музыку громко, так что слышит весь салон.

Придя домой, я сразу запираюсь в своей комнате. Через час или около того, когда с домашними заданиями уже покончено, включаю приставку.

Сейчас я в двух играх одновременно: одна игра — старушка, «мочилка», серии SF, в которой уйма секретных уровней, а вторая — последний хит японского проката — настоящая виртуальная вселенная. Представляете, ее обитатели продолжают жить в твое отсутствие. А когда ты выключаешь компьютер, они страдают без тебя, зовут на помощь и постанывают во сне. Я просто тащусь от этого. Маленькие цветные уродцы кивают мне головами, подмигивают, обнимаются и целуются перед сном и засыпают прямо у меня на глазах. Но нельзя расслабляться, это все обманное благополучие — главное, не дать им себя провести: как только я повернусь к компу спиной, один из этих безобидных виртуалов вскочит с постельки, подбежит к ящичку, откроет его, достанет автомат и засунет дуло себе в рот.

В восемь тридцать кончаются новости по телевизору, и это значит, что пора ужинать. Отец любит поесть за просмотром хорошего фильма. Но, к сожалению, хорошие фильмы — большая редкость. Как правило, нам приходится смотреть какой-нибудь тупой детектив, развязка которого через три минуты просмотра ясна как божий день. Но есть в этом и свои плюсы. Остается время на то, чтобы проанализировать игру актеров. О чем они на самом деле думают, почему они зарабатывают именно этим, где все это происходило в реальности — и вообще, что они за люди на самом деле?

Потом я убираю со стола, пока отец досматривает концовку, и загружаю посуду в посудомоечную машину. Потом снова ухожу в свою комнату и берусь за джойстик. В десять тридцать я выхожу пожелать папе спокойной ночи. Отец треплет меня по голове, как будто я десятилетний пацан или как будто я на войну собрался. Я говорю ему, что иду спать. На самом деле я буду играть до полуночи или до часу ночи.

Вот такая у меня жизнь. И она длится годами, и ничего в ней не меняется — все растворено во вневременном настоящем, которое, разворачиваясь день за днем, вытягивается в бесконечность. Как трал, заброшенный в океанскую впадину. Загадочная ловушка.

Школьная успеваемость у меня нормальная. «Карьера» меня не беспокоит. Я не мечтаю быть счастливым. Я не уверен, в состоянии ли я определить вообще, что такое счастье. А разве это так важно?

Развлечение

На выезде из города есть пустырь, там громоздится парк аттракционов, Луна-парк. Мы проезжаем его каждый день, его видно с большого расстояния из окна школьного автобуса. Парковка возле аттракционов пуста. Колесо обозрения крутится без посетителей, само по себе, разноцветные фонарики слабо мерцают на фоне сероватого неба. И я представляю себе совершенно пустой парк: ни одной очереди возле билетных касс, странная музыка звучит в недрах павильонов-галактик, передо мной пустуют мрачные широкие аллеи, и даже ветру скучно перегонять пыль с места на место.

Я интересуюсь у школьного шофера, что это такое? Какая-нибудь карусель? Неопределенно пожав плечами, он достает из упаковки диск с надписью «Atraction». «Знаешь?» — спрашивает. Я отрицательно качаю головой. Он ставит диск; в это самое мгновение у меня звонит телефон. Я быстро возвращаюсь и сажусь на свое место, чтобы оказаться без свидетелей. «Алло?»

Я снова разговариваю сам с собой. Для себя и немного для тех, кто на меня смотрит сейчас. И для нее, которая на том конце зоны действия сети.

«Угу, угу. Да, было бы здорово. Нет, я не знаю, что это. Да, мне тоже очень интересно. Посмотрим. А давай я сейчас посмотрю, что там, а потом перезвоню тебе минут через пять, идет?»

Разъединяюсь.

С другого конца салона на меня уставился какой-то парень.

«С тобой сейчас никто не говорил», — произносит он.

«Что ты сказал?» — говорю я как можно спокойнее.

«Твой телефон молчит. С тобой сейчас никто не говорил. Ты разговариваешь сам с собой».

Я улыбаюсь.

И беззвучно, одними губами, артикулирую четыре слова: «Пошел. Ты. В. Задницу».

Парень показывает мне средний палец и отворачивается. Мне становится плохо. Я смотрю на дисплей мобильника. Номер, как и в тот раз, не определился.

Дух, робот

Через пару недель, в среду, после обеда, я снова вижу того типа, который все время сидит на лавочке и пялится на океан. Нельзя сказать, чтобы он совсем уж не выходил у меня из головы все это время, но иногда я действительно думал о нем. Только я был почти уверен, что никогда больше его не увижу. Но нет, это не сон, парень действительно сидит на своем обычном месте. Такой же прямой, как кол, все так же уставившись на океан, весь в себе, почти одинокий.

Океанская набережная пустынна как всегда. Лишь изредка с приглушенным гулом по ней проносится одинокая машина. Чуть дальше, на пляже, парни играют в фрисби. Их летающая тарелка, поблескивая на солнце, описывает в воздухе безупречную дугу; я смахиваю с ресниц слезинки — набежали от холода.

Сегодня я занят. Я возвращаюсь домой с почты с долгожданной посылкой. Это две книжки комиксов Широу Масамуне. Я заказал их месяц назад в Токио, но выписал уже на этот наш новый адрес.

Большой конверт с книжками у меня под мышкой. Мне не терпится запереться с ним у себя в комнате и распаковать. А тут, как назло, метрах в тридцати от меня я снова замечаю этого странного парня.

Машинально правой рукой нащупываю оставшуюся в кармане мелочь. Резко перехожу прибрежный проспект и ныряю в булочную.

Владелец булочной — не менее странный тип. Ужасно худой. С какой-то угловатой головой. Надменный как индейский петух. По-моему, ему бы больше подошло работать в аптеке. Я мысленно говорю себе: он ошибся жизнью — или жизнь ошиблась им.

Я беру нарезанный хлеб для тостов и спрашиваю у хозяина, что это за парень сидит там все время на скамейке. «Какой парень? — недоуменно спрашивает аптекарь. — Сейчас кругом полно молодежи — шатаются по улицам от нечего делать… А вы что, не здешний?»

Быстро говорю спасибо и выхожу из магазина. Парень по-прежнему сидит на своем месте. Не шелохнулся. Тогда я не выдерживаю, нарочно останавливаюсь прямо перед ним и говорю:

«Привет!»

Я показываю на другой край скамейки, где есть место.

«Здесь свободно?»

Поскольку он все равно ничего не отвечает, я сажусь. Стараюсь прикинуться простым, без комплексов, но внутри почему-то вздрагиваю от страха, сам не знаю, что со мной такое.

Я распечатываю свой конверт. Там три выпуска манга в черно-белой обложке и подробная квитанция об оплате. Открываю первый комикс, пролистываю. Сказать нечего: Масамуне и есть Масамуне. «Мой любимый. Высший класс». Злодеи, небоскребы, девушки-подростки с наглыми взглядами. «После «Призрака в доспехах»^[5] Широу Масамуне — мой герой».

«Гениально!» — говорю я вслух.

Два других выпуска я листаю на вытянутой руке, чтобы парню тоже было видно. Я продолжаю говорить вслух. Это получается как-то само собой.

«Я обожаю Масамуне за то, что никто не знает, кто он такой. Рисование манга для него — это не профессия. По-настоящему он специалист по робототехнике или информатике. А по вечерам рисует, для души. Теперь он — миллионер, но его соседи об этом не подозревают. Прикольно, правда?»

«Годзилла», — вдруг говорит парень, не двинув бровью.

«Чего?» — не понимаю я.

«Это мое имя — Годзилла. Сам знаешь, что это такое».

«Мм… признаться честно, не так, чтоб очень. Я смотрел, конечно, пару фильмов, но мне не понравилось… чушь какая-то…»

«А больше про них знать ничего и не надо. Там нечего знать. Больше нет ничего».

Я закрываю комиксы.

«А ты фанат Годзиллы?»

Пацан молчит. Потом говорит как-то приглушенно:

«Не в этом дело».

«Хм».

«Рассказывай».

Я удивлен.

«Чего рассказывать-то?»

«Что ты знаешь обо мне».

«О Годзилле что ли?»

Я чешу затылок, тупо уставившись на океан, как на пустую школьную доску, и начинаю:

«Первые фильмы о Годзилле снял Иносиро Хонда».

«Первый, не второй».

«О’кей».

«Второй фильм называется по-японски «Годжира но гьякушу». Переводится как «Ответный удар Годзиллы». Его снял в 1955 году Мотойоши Ода. Через четыре года этот фильм вышел в Соединенных Штатах, глупо переделанный, с купюрами, потерявший всякий смысл, и назывался он «Гигантис, огненный монстр». Главные роли играли Хироши Коидзуми, Минору Шиаки и Седзуко Вакаяма».

«Хм… По-моему, я читал об этом где-то в Интернете…»

«Это, конечно, не фильм года; но там есть свои прелести, по-настоящему стоящие эпизоды. Например, бой Годзиллы с Анкиласом, на это стоит посмотреть».

«Я не очень в этом разбираюсь…»

«Там нечего разбираться, это просто два чудовища, — продолжает мой собеседник, — фильмы о монстрах напоминают нам вечные истины о планете, на которой мы живем. Люди порождают чудовищ, чудовища обращаются против людей, только потом сами же и погибают в конце концов».

Я пытаюсь изобразить вежливую улыбку.

«А почему ты носишь этот пакет на голове?»

«…»

«Прости, это, наверное, был нескромный вопрос. Я не хотел тебя обидеть».

«…»

Я встаю. Протягиваю парню первый выпуск комиксов Масамуне.

«Держи. Могу дать тебе почитать, если хочешь».

Почти минуту я стою с протянутой рукой.

«Ты уверен, что не хочешь их почитать?»

Загадочный парень наконец-то берет манга. Он держит выпуск в руках несколько секунд, поворачивает его то одной, то другой стороной, как кусок радиоактивной руды, и вдруг, неожиданно, без всяких переходов бросает книжку через бордюр на пляжный песок.

«Э, постой, ты чего, совсем спятил, что ли, — ору я на него, — так дело не пойдет!»

Я бросаюсь на пляж, где на песке валяется мой комикс картинками вниз. Пока я бегу, я не свожу с книжки глаз. Я мчусь по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, с конвертом и остальными книжками под мышкой и с хлебом для тостов, нарезанным ломтиками. Наконец я поднимаю с песка свое драгоценное литературно-художественное произведение. Затем поднимаю голову и кричу этому ненормальному:

«Лечиться надо!»

Я поворачиваюсь к нему спиной и ухожу как можно дальше от него по пляжу, в сторону играющих в фрисби парней.

Надо было разозлиться на него по-настоящему и врезать ему как следует.

Но я не хочу даже оборачиваться. Потому что заранее знаю, что я там увижу.

Придурка не от мира сего на берегу океана с бумажным пакетом из-под продуктов вместо головы.

Сделать все возможное

В тот же вечер, вместо того чтобы засесть за приставку, я спросил у отца, могу ли я посидеть за его компьютером. Поскольку папа все равно смотрел свой фильм, то был не против. Он только спросил, что я собираюсь делать. Я сказал, что это нужно для школы.

Я вхожу в кабинет отца. На полу разбросаны документы: счета, чеки, предупреждения о штрафах. Раньше всем этим мама занималась. Включаю компьютер. «Мне нужно кое-что поискать», — говорю я. С кем это я вдруг говорю?

Набираю «Годзилла», жму на «Поиск», хотя лучше жать на клавишу «Enter», так было бы быстрее.

Сотни сайтов выскакивают сразу. Большинство из них американские. Но официальные сайты только на японском языке. В общем и целом они все построены однотипно. Несколько минут я лазаю по страничкам: ничего особенного. Краткое изложение содержания фильмов, отзывы на фильмы в форуме, фото основных персонажей и технических макетов Годзиллы.

«Ты занимаешься, родной?» Так спросила бы мама, если бы была сейчас дома. Впрочем, она-то сейчас как раз дома. «Угу-угу, — ответил бы я, — пишу реферат по японской истории». Мама посмотрела бы на меня с улыбкой и с тенью укора во взгляде. «Ну, что за ребенок», — подумала бы она и вышла бы из комнаты, наказав перед тем, как закрыть дверь: «Не засиживайся допоздна!»

Ссылок на Годзиллу — море, библиография — джунгли. «Что я здесь потерял?» Возвращаюсь на главную страницу, выхожу, потом еще некоторое время гуляю по порносайтам. И здесь тоже ничего особенного.

Может, я просто вырос за это время? Или вдруг повзрослел немного?

Но я определенно чувствую, что чего-то жду. А пока я удаляю. Снова удаляю. Потом стираю журнал поиска, закрываю свою сессию, выключаю комп. И ухожу спать.

Слагаемые элементы

На следующий день в школе я стараюсь как можно больше узнать о том, кто назвался Годзиллой. Похоже, некоторые парни из нашего класса его тоже видели. Девочка из дома напротив лишь отрицательно покачала головой при его упоминании. Но никто не сказал мне ничего определенного.

Собранная информация составила короткий список.

Годзилла появился в классе одновременно со мной (возможно).

Годзилла не «всеобщий любимчик», как поется в песне «Попьюлар» группы «Нада» («Я звезда вечеринки // Я всенародный любимчик // У меня есть собственная тачка // Я всенародный любимчик // Со мной не бывает неудач // Я всенародный любимчик» и так далее).

Годзиллу видно насквозь, он рохля. По сути, абсолютно безобидный, по крайней мере, он еще никому ничего плохого не сделал, хотя это, конечно, зависит от того, что считать плохим. Но фактических доказательств нет, поэтому презумпция невиновности в данном случае самое верное решение.

Годзилла — наш одногодка (предположение).

Годзилла тронутый.

Годзилла богат (по моим расчетам).

Годзилла не разговаривает и не двигается.

У Годзиллы есть вилла на вершине холма с видом на океан (мое тайное желание).

Годзилла живет один: это абсолютно ТОЧНО.

Я понял, что здесь и таким способом я больше ничего не узнаю. Сегодня же вечером, после школьного автобуса, я должен подойти к нему еще раз. И попытать свой шанс. Снова.

Четверг

Двое парней из моего класса сошли вместе со мной и предложили мне приготовить завтрашнее домашнее задание по математике вместе, в гостях у одного из них. Все расходы, естественно, за их счет. «Мне очень жаль, — сказал я, — но я должен еще кое-куда зайти». Они посмотрели на меня так, как будто я только что упал прямо с Марса. «Ладно… Как знаешь…» «Пока, до завтра», — изрек я небрежно, переходя Океанский проспект и оставляя их ни с чем.

Я сел на скамейку рядом со своим чудаком и поставил рюкзак у ног.

«Меня зовут Даниэль».

Тишина.

«Ты извини за вчерашнее. Ну, что я доставал тебя своими вопросами. Мне просто не нравится, когда с моими любимыми манга так обращаются. Я их выписал по почте прямо из Японии. Они стоят приличную кучу денег, эти журнальчики».

Тишина.

«Я посмотрел вчера сайты о Годзилле. Их, оказывается, немало. Не думал, что это до такой степени зажигает людей».

«С чего ты так решил?»

Я вздрогнул от неожиданности, услышав голос парня. Я облизал пересохшие губы, чтобы продолжать.

«Ну, с того, что… Должно быть, в этом есть что-то такое, что просекаешь не сразу».

«Надо же, какая настойчивость».

Мое лицо обдало соленым дыханием, и я тоже почему-то стал смотреть на океанский простор.

«Я хочу с тобой познакомиться», — выпалил я.

«Я понял».

«У меня такое впечатление, что, ну, что ты делаешь это нарочно. Ну, пакет на голове, сидишь неподвижно, ни на что не реагируешь, не отвечаешь ни на какие вопросы».

«Ты первый, кто мне их задает».

«Просто люди — тупые животные».

«Не торопись, малыш. Не все так просто в этом мире, как кажется».

Я расстегиваю рюкзак и достаю оттуда шоколадный батончик.

«Хочешь?»

«Нет, спасибо».

«Ты что, вообще не ешь?»

«Угу».

«Почему?»

«Больше не хочу».

Я окидываю парня взглядом с головы до ног. До сих пор я смотрел ему только на голову. Потому что так принято, когда с кем-нибудь разговариваешь. Только теперь, когда я разглядел его в деталях, я увидел, какой он худой. Почти скелет.

На нем черные узкие джинсы и такая же черная тонкая рубашка с воротничком-стойкой. Несмотря на это, он не вздрагивает от порывов океанского ветра. У него руки пианиста: тонкие и нервные. С длинными пальцами и темно-синим узором выпуклых вен.

«Ты живешь один?»

Годзилла не удостаивает меня ответом. Но я чувствую, что его вчерашнее отношение ко мне изменилось. Я его больше не раздражаю.

«Ты просто скажи, какие вопросы не надо задавать никогда, и мы не будем больше к этому возвращаться».

«Вопросы задавай сам себе, голубчик. Если они у тебя есть».

«Чего-чего?»

«Чем я питаюсь. Где я живу. Ты спрашиваешь об этом, чтобы разговориться, чтобы установить со мной контакт, и это крайне любезно с твоей стороны. Ну и к чему все это, по-твоему, приведет?»

Тут я, действительно, не очень понимаю, к чему он клонит.

«Почему ты не спрашиваешь о том, что тебя действительно интересует?»

«Может быть, потому, что я это уже сделал? Я уже спрашивал тебя, зачем ты носишь этот пакет на голове».

«Это не то, что ты хочешь знать на самом деле».

«Да?»

«Да. В реальности ты хочешь знать, что я собой представляю».

«Ну, есть такой момент».

«Не есть момент, а именно так и есть. И я тебе уже ответил на этот вопрос. Я — Годзилла. Я — чудовище, если ты еще не понял, я навожу на людей страх, ужас. Есть такая профессия».

«Но я же тебя не боюсь».

«Ты не люди. Ты не как все».

Лестно слышать, конечно, но я кусаю свой шоколадный батончик.

«О’кей, — говорю я, — теперь понял. Расскажи мне, я хочу знать, почему ты пугаешь людей».

«Ох-ох-ох-ох-ох! Разбежался. Ишь, чего захотел».

«Я серьезно».

«Это небезопасно, Даниэль. Это может зайти слишком далеко».

Я вздрагиваю, услышав от него свое имя. Я быстро дожевываю остаток батончика и комкаю обертку.

«Как это?»

«Над ужасами люди смеются только в кино, но в реальности все это далеко не забавно. В существовании Годзиллы нет ничего развлекательного. Если бы люди хоть на секунду задумались, что значит жить, как Годзилла, и что представляет собой его жизнь… Их бойкие мысли тут же споткнулись бы о тайные страхи, постоянные сомнения и миллионы мелких обломов в день. Они увидели бы мир, в котором живут, таким, каков он на самом деле. А кому это понравится?»

«Я…»

«Есть одно правило, — перебил Годзилла, — единственное. Ты ничего не говоришь, ни о чем не спрашиваешь, ты — в кино: сиди тихо и веди себя прилично. Больше увидишь».

«Понял», — сглотнул я.

«Все, что ты хочешь знать — фильм покажет. Не пытайся разгадать никаких моих тайн, не слушай того, что люди обо мне говорят, и не спрашивай их о том, что они знают. Здесь я — главный рассказчик».

«Я…»

«Обсуждение отставить. Не нравится фильм — не смотри. Ты можешь встать и выйти из зала. И на этом твое кино окончено».

«Понял».

«Вот и молодец».

Годзилла снова глубоко уходит в себя. Но его левая рука дрожит от волнения. Или это кажется моему испорченному воображению?

На сегодня аудиенция окончена.

«Я устал», — говорит Годзилла.

Я поднимаю рюкзак и закидываю его на спину.

«Завтра также?»

Сон

Я в Токио.

Я живу в отдельно стоящем небоскребе на выезде из города. Окна выходят на лесопарк; перед домом лужайка, на ней горка и карусель. В траве почему-то валяются сломанные игрушки. На газоне выгоревшая трава. Я оборачиваюсь. Наш дом очень большой, в сто этажей, а может быть, в тысячу.

Я говорю «наш» дом, но я не знаю, кто такие эти «мы». У меня нет семьи. Отец на работе, это очень далеко, а мама куда-то исчезла. Я пришел сюда один. Со своими привидениями, с людьми, которые проходят мимо, которые только и делают, что все время проходят мимо, они несут пластиковые контейнеры с жареной лапшой и компьютеры в разобранном виде, отдельно системные блоки, мониторы, мыши, клавиатуры.

Под нашим домом кто-то есть. И внутри нашего дома кто-то есть. А на самом верху, прямо напротив моего балкона, моргает гигантский зеленоватый глаз.

Годзилла спрятался за нашим домом или внутри него. Зрачок раскрыт на самую долгую выдержку.

Чудовище ждет.

Совсем скоро, я это откуда-то знаю, ему на помощь должны подоспеть и другие чудовища. Они будут трехголовые и из металла, они прилетят из космоса. Они будут похожи на насекомых, и на причудливых птиц, и на обитателей морской бездны. Они все соберутся здесь на кровавую битву.

А люди будут убегать, спасаться, кто как может. Они попытаются укрыться в атомных бомбоубежищах, но все двери бомбоубежищ будут заперты, потому что все ключи будут потеряны в канализационных люках и сточных канавах. Люди будут размахивать разряженными пистолетами, повсюду будут стоять использованные пусковые установки от реактивных минометов, подбитые обездвиженные танки, валяться стреляные гильзы. Люди будут кричать, прижимать к себе детей, прижиматься друг к другу — но все будет напрасно. Слишком поздно.

Вывески на фасадах домов в центре города беспорядочно мигают, как счет на табло испорченных видеоигр. Цифры взбесились, обратный отсчет теперь возможен только на пальцах. Повсюду слышен вой. Земля дрожит под ногами. Океаны выходят из берегов. Молнии вспарывают небесную лазурь. Над Токио поднимается цунами высотой сто шестьдесят метров.

Это то, что я вижу, то, что я представляю себе, то, что я предчувствую.

Но я знаю точно, что все это случится, только если я очень захочу. Я знаю, что я могу испепелить своих врагов одним мановением руки: щелкну пальцами, и они испарятся. Я знаю, что Годзилла может быть всего-навсего безобидной ящерицей, мирным трогательным гигантом.

Небо оранжевое и фиолетовое. Самолеты снуют под перистыми облаками.

Я забегаю в подъезд. Лифт сломан. Бегу по лестнице. Я поднимаюсь, перескакивая через ступени. Через две, через три, через четыре. На третьем этаже я уже задыхаюсь. Но продолжаю бежать. Мои легкие словно выжжены огнем. Я извергаю из себя пламя. Я кашляю. Соседи смотрят на меня в недоумении.

Я почти лечу.

У меня открылось второе дыхание. Я обладаю сверхспособностями. Я чувствую, что могу сделать все, что захочу.

Мне больно, но это состояние стоит того: зато я ощущаю себя всемогущим, я — непобедим.

Вдруг до меня доходит (эта мысль покажется мне нелепой, когда я проснусь, и мне так и не удастся разгадать ее глубокого тайного смысла): для того, чтобы стать сильнее всех, чтобы наводить на людей ужас, чтобы держать их в страхе, чтобы тебя уважали, почитали, бегали от тебя как от чумы, нужно просто очень много пострадать самому — пройти сквозь огонь, воду и медные трубы — и вернуться. Вернуться живым и победителем. Главное, уцелеть и вернуться.

И вот я добегаю до сотого этажа.

Распахиваю дверь квартиры.

У меня нет больше отца, а мама — больше не здесь.

Я захожу в свою комнату. Там все перевернуто вверх дном. Там пусто. Как будто по ней прошел тайфун.

Я сажусь на кровать. Я жду, когда этот мир наконец кончится. Я смотрю на часы. «Пап, ты что, не видишь, я весь горю!» Зарубите себе на носу: во сне все сделано для того, чтобы не проснуться, но то, что случается со спящим человеком, настолько реально, что он просыпается, понимаете? Мои наручные часы пищат, их раздражающий писк сливается с пиканьем электронного будильника, и я волей-неволей просыпаюсь.

Время вечернего сеанса

В пятницу на скамейке никого. В субботу никого. Никого, никого и еще раз никого. И в воскресенье тоже.

Годзилла смеется надо мной. А я только теряю время впустую, поджидая его. Я сижу на нашей с ним скамейке или рядом, на террасе единственного в этом городе кафе. Я заказываю лимонад за лимонадом. Все бы ничего, но напиток слишком шипучий. Хозяин заведения уже поглядывает на меня исподлобья. Тыльной стороной ладони я подбрасываю свою сдачу, и мелочь рассыпается.

Что значит вся эта дурацкая история с фильмом? Мне что, больше делать нечего в своей жизни, как только слушать рассказы о чужой? Чужие истории.

Воскресным вечером я бреду по улице вдоль океанского берега. Волны идут на приступ, брызги долетают до парапета. Машины пролетают мимо, обдавая меня грязью. О солнце приходится только мечтать. Солнце нам только снится. Облака пропитаны ночью, они мчатся по холодной снежной грязи, отражаясь в тонированных стеклах машин. А я все иду и иду, я — ходячий синдром бродяжничества. Я бродячий ответ на вопросы, которые обычно не задают.

Поднимаю голову.

Передо мной знакомая карусель. Пустая парковка, лужицы ртути на асфальте. Ледяной ветер. Мой взгляд переполняется холодным дождем.

Над центральной аллеей, прямо надо входом в парк, висит растяжка с надписью:

Оставь все в прошлом!

Никого. Я оглядываюсь, смотрю на свои собственные следы в грязи.

Поднимаю воротник пальто, прячу руки в карманы. Галерея кривых зеркал. Разбитые машины. По-прежнему никого, а вокруг между тем потихоньку зажигаются огни, откуда-то звучит музыка — образчик дурного вкуса, что-то отвратительное из давно минувших лет.

Еще несколько шагов вперед. «Пещера ужасов». Поезд с привидениями. Касса закрыта. На стекле скотчем приклеена записка:

Я вернусь

Музыка замолкает. Мой мобильный звонит, и я, даже не взглянув на дисплей, отвечаю:

«Алло?»

«Даниэль?»

От неожиданности у меня слова застревают в горле.

«Па… Пап?»

«Ты помнишь, что будет завтра, Даниэль?»

Я закрываю глаза.

«Итак, завтра», — повторяет отец.

«Я знаю».

Я поднимаюсь на балюстраду, иду вдоль поезда, разглядывая вагоны с привидениями; зеленый зомби протягивает ко мне руки.

«Ты где?» — спрашивает отец.

«Не знаю, сам не знаю. Я уже иду.Я скоро буду».

«Не забудь про завтра», — снова повторяет отец.

Я молчу. Я слышу, как он плачет. Что я могу сказать? Я не волшебник, я не знаю волшебных слов. То, что произошло, останется в нашей с ним памяти навсегда. Несколько секунд и взмах ноги над балконной оградой, пустой взгляд, в котором не было даже сожаления, соскальзывающая с парапета рука и…

Токио.

Отец всхлипывает. «Прости меня», — говорит он.

Я спускаюсь с балюстрады, останавливаюсь перед готической башенкой «Замка привидений», на которой написано в стиле граффити, как бы стекающей по стене кровью:

Это самый страшный страх вашей жизни!

«Прости меня», — всхлипывает отец, извиняясь.

К чему все это теперь?

«Я сейчас приду, пап, — говорю я, улыбаясь, — и мы будем смотреть кино».

«Угу. Будем».

Разъединяюсь. Из глубины пещеры ужасов доносятся какие-то стоны, тихие шумы, приглушенный хор каких-то голосов, как будто чей-то зов. Ну, что ж, кино так кино.

Поздно ночью

В понедельник вечером я наконец-то вижу его снова.

Он сидит на своем обычном месте. Я не буду спрашивать, почему его не было и все такое: у каждого на это есть свои причины.

Он держит на коленях раскрытый ноутбук.

«Привет», — просто говорю я.

Вместо ответа он переводит пальцем курсор с помощью сенсорной мыши — у него на дисплее в окошке открыт какой-то план, что-то вроде карты — и тут же выходит из программы.

«У тебя есть время?» — подает голос Годзилла.

«Мм…»

«Нужно время», — настаивает он.

«До семи я совершенно свободен».

«Странно».

Он захлопывает ноутбук. Я не очень хорошо понимаю, что ему от меня нужно.

«Извини, конечно, — начинаю я, — но я искал тебя все выходные, тебя нигде не было. Что я мог поделать?»

«Ладно, не хнычь, ночью тебя устроит?»

«Чего?»

«Поздно ночью ты можешь прийти?»

Я задумался. Отец обычно ложится около одиннадцати. Моя комната расположена ближе к выходу, чем его кабинет, то есть мне не придется пробираться мимо на цыпочках. А ключи висят на крючке в прихожей, значит…

«Ночью… Хорошо. В двенадцать?»

«В полночь».

Цитата с одного сайта

«Годзилла — это прирожденный монстр. Это кровавая заноза в лапе двадцатого века. Он напоминает нам о том, что динозавры, пусть те и вымерли, все-таки населяли в свое время нашу планету, а потому в любое удобное им время могут появиться на ней снова. Годзилла напоминает нам о том, что атомная бомба однажды взорвалась, и о том, как это было и что она наделала. Он только не объясняет, почему это произошло. Годзилла напоминает нам о том, что порой мы судим о чем-то, сами не зная, что творим, что мы живем, совершенно не рассуждая о том, что мы знаем. Годзилла напоминает нам о том, что наши собственные дети умирают от голода и что в один прекрасный день именно на нас они бросятся, чтобы растерзать нас.

Годзилла это не Кинг-Конг. Тут не в кого влюбляться. Тут никто не будет платить за вход на спектакль.

Это чудовище, по мере появления все новых и новых фильмов о нем, то возвращается, то размножается, то одевается в металлическую броню робота. У него рождается сын-мститель, его враги становятся его друзьями, его враги остаются его врагами, его рождению дается научное объяснение, и не одно, а даже несколько научных объяснений, или вообще никакого научного объяснения не дается.

Годзиллу называют кочергой, считают устаревшим, отжившим свое, нелепым существом. Говорят, что макеты чудовищ в фильмах сделаны халтурно, что механизмы торчат из-под оболочки, что все шито белыми нитками и швы эти видны.

И все это — сущая правда. Но, парадоксальным образом, это ничего не меняет. Ужас остается ужасом. Гнусная тварь топчет человеческие жилища из папье-маше, а люди орут, бегут и орут от ужаса. Люди обожают орать. Люди обожают, когда им напоминают, что есть кто-то, кто сильнее их всех.

Годзилла как Иисус Христос. Он умирает за наши грехи. Логика его разрушительного поведения становится понятна только в конце, после его уничтожения. Мы просто платим за свои ошибки. Мы вынуждены побеждать чудовищ, которых сами же и порождаем».

Уйти, убежать

В одиннадцать часов ровно я стою возле окна. У меня за спиной призывно гудит игровая приставка. У меня там установлена новая игра. Стрелялово-мочилово. Боевичок. В заставке американский солдат в полной боевой амуниции размахивает мечом, в два раза большим его самого, и ждет начала кровавой бойни, демонстрируя наиболее эффектные приемы ближнего боя в наиболее эффектных позах да еще в прыжках.

Город мрачен и пуст. Машин — ни одной. Детский сквер накрыл слоистый туман. Хромированная горка поблескивает сквозь него серебром. Я вспоминаю свой сон. О детской площадке, о доме, о конце света. За окном вздрагивают кусты.

Я возвращаюсь к себе на кровать. В комнате царит беспорядок. На полу валяются учебник по математике и книжка Рю Мураками^[6], блок связок-переходников, частью самодельных, и рассыпанная стопка листов писчей бумаги. Наконец-то я откопал приличный сайт о Годзилле. Он снабжен настоящей хронологией, полным списком всех попадающихся в кинолентах монстров и банком фотографий. На сайте приведены подлинные киноафиши, дается сравнение японских и американских версий фильмов, есть подробный разбор содержания всех серий, нашлась даже сатирическая заметка о последнем голливудском римейке и биографии всех режиссеров. Кажется, я всерьез подсел на это.

Пытаюсь привести в порядок свои конспекты. Перелистываю дневник на следующую неделю и вскакиваю как ошпаренный. Я отстаю по всем предметам.

«Влияние Годзиллы на американскую культуру». Фильм Роланда Эммериха, конечно, не имел такого сногсшибательного успеха, какого можно было ожидать от картины с приличным бюджетом, но все-таки он собрал в Штатах ни много ни мало сто пятьдесят миллионов долларов; а если бы кинокомпания доверила съемку какому-нибудь более знаменитому режиссеру, то фильм окупил бы себя гораздо быстрее^[7].

Интересно, что может объединять две настолько разные страны: Америку и Японию? То, что одна страна сбросила на другую атомные бомбы? Может быть, «Годзилла» как раз об этом? И если американцы с таким маниакальным упорством переделывают, перелицовывают и переснимают японские фильмы до полной потери первоначального смысла, так, может быть, это потому, что они до сих пор боятся? Это все, о чем я думаю, глядя из окна, как во дворе дрожат листья каштанов.

А между тем завтрашняя контрольная по математике надвигается как катастрофа неслыханного масштаба… Слишком поздно, чтобы что-нибудь изменить. За одну ночь все равно ничего не поправишь. Я принял решение и выхожу из комнаты.

В прихожей я надеваю свой теплый анорак на меху, тот, что я ношу обычно в холодные ночи и пасмурную погоду. Один карман куртки до отказа набит конфетами с нугой и кунжутом, их продают на вынос в китайском ресторане. А в другом я нащупываю пару солнечных очков с треснувшими стеклами. Я чувствую себя мальчишкой и взрослым одновременно, невозмутимым и в ярости. Короче, я готов к неизвестности и смело шагаю навстречу своему будущему.

Годжира

Мы снова сидим на нашей скамейке.

Точнее, я сижу, а Годзилла сидит на спинке скамьи, поставив ноги на лавку. У него в ногах стоит открытый ноутбук, он немного повернут, так, чтобы я мог все видеть, не выворачивая шею. Мы смотрим фильм, японскую версию с субтитрами под названием «Годжира». Фильм вышел в Японии в 1954 году, а в пятьдесят шестом был пущен в прокат в Штатах под названием «Годзилла — король монстров». Фильм длится 98 минут. Он черно-белый и очень простой. Годзилла сметает все на своем пути. Спасать нечего, сражаться тоже не с чем. Общее впечатление: конкретная паника и сильное недоумение.

На нас накрапывает дождь. Гул океана съедает половину реплик, которые не слышны. По дисплею ноутбука струится вода.

Я сижу как загипнотизированный.

Годзилла бормочет что-то шепотом, почти про себя.

Он рассказывает о том, какая паника была после ядерных взрывов. Еще он говорит о родах. До рождения младенцы живут в воде; поэтому человек никогда не должен покидать эту естественную среду обитания. Но, когда младенец рождается, его отрывают от кормящей груди матери-океана и зачем-то отдают обычной матери, которая сама-то хорошенько не знает, что с ним делать. И с тех пор нам всю жизнь не хватает шума волн. «Шум океана, понимаешь, — повторяет Годзилла. — Поэтому я здесь».

Сейчас полночь и пятьдесят минут. Мы с ним одни в целом городе. Небо обложено тучами, луна прокрадывается, как воровка, изредка и украдкой бросая неуверенные отсветы на океан.

Фильм продолжается.

Годзилла наклоняется к самому экрану компьютера.

Он говорит, что переходный возраст и все изменения, которые в это время происходят, это мутации, долгоиграющие последствия ядерного взрыва: цепная реакция, которая наступает из-за превышения критической массы. Ведь для того, чтобы получился взрыв, исходная материя расщепляется надвое: на папу и маму. Угадайте с трех раз, что играет роль детонатора.

16 июля 1945 года, военная авиабаза в Аламогордо. Первая атомная бомба готова к взлету. Звучит признание Кеннета Бейбриджа, командующего ядерными испытаниями, который шепчет на ухо Роберту Оппенгеймеру: «Теперь мы все — сукины дети».

Взрыв.

Хлопает дверца люка. Потом кадр пропадает и пленка обрывается.

Сразу вслед за этим огромная ящерица-мутант выходит из океанских вод, чтобы напомнить людям о преступлении, которое они совершили. Фильм начинается двумя яркими вспышками света: Хиросима и Нагасаки. «Власть, которой обладают мужчина и женщина на земле, одновременно и самая прекрасная и самая потенциально опасная сила на планете. Самая созидательная и самая разрушительная».

«Любовь, что ли?» — подаю я голос.

«Да, — отвечает Годзилла. — Она источник неисчерпаемой энергии. Самое смертоносное оружие на земле. Самое страшное из всех оружий, потому что, когда взрыв случается, ничего уже нельзя изменить. Слишком поздно. Таким путем порождаются на свет все земные создания и чудовища тоже». Годзилла произносит это на одном дыхании. И точно в тот момент, когда он умолкает, экран ноутбука вспыхивает белым светом: раздается звук взрыва и из океана всплывает чудовище. «Повторяй за мной.

Я больше не человек.

Я…»

Мое настоящее убежище

«Ты знаешь, тут есть одно место…» — негромко говорит Годзилла, закрывая ноутбук.

«Место? Какое место?»

Он указывает на что-то, окутанное туманом у подножия скал.

«Видишь там дом? Вилла? Там, где кончаются все пути…»

Я непонимающе трясу головой.

«Ничего, — успокаивает меня Годзилла, — это нормально: поначалу никто ничего не понимает. Скоро пройдет». Он встает. Его логика, полная постоянных метаморфоз, иногда слишком трудна для моего понимания. Но, оказывается, нам надо идти. И чем скорее, тем лучше.

«Нельзя же без конца только кино смотреть».

«А?»

«Б. Ты еще будешь в городе послезавтра?»

Я улыбаюсь.

«Ты же знаешь, я не путешественник. Из дома в школу, из школы — домой».

Зажав ноутбук подмышкой, Годзилла устремляется вперед по Океанской набережной. Я семеню рядом, стараясь не отставать от него.

«У тебя есть план?»

Он тычет пальцем в конец набережной. Туда, где карусель кружится в мерцании огоньков, где клацают флажки на ветру, где гигантское колесо обозрения взрезает туман лучами своей иллюминации. «Все вершится там, — поясняет Годзилла, — и мы пойдем туда. Но только тогда, когда ты будешь готов».

Дни идут

Отец вкалывает в своем аквариуме как одержимый. Он скоро поселится там — приходит все позднее и позднее. Мне все чаще приходится ждать его, чтобы поужинать вместе, иногда я сижу на кухне до десяти вечера.

Я больше не играю в компьютерные игры. Почти все свободное время, пока голова варит, я провожу в Интернете, сидя за отцовским компьютером. Содержание самых удачных сайтов о Годзилле я знаю уже наизусть. Их всего-то штук пятнадцать, не больше. Я даже завел себе специальную папку, в которую сохраняю ссылки на лучшие адреса в Интернете. Я назвал ее «История 39–45», сам не знаю, почему именно так.

Я чувствую, что мало-помалу становлюсь настоящим специалистом по Годзилле. Я обнаруживаю все новые и новые серии, о которых раньше слыхом не слыхивал. Например, фильм «Годзилла против Кинг-Конга», там по сюжету два монстра снова встречаются в Токио, чтобы потолковать по душам. Или «Война монстров», где инопланетяне с планеты X предлагают землянам забрать Годзиллу и Родана к себе в обмен на противоядие от всех земных вирусов. Названия фильмов — одно забавнее другого. А сами фильмы порой сумасшедшие, порой гениальные, но все какие-то нелепые. А главное, их оказалось бесчисленное множество.

Например, общепризнано в Сети, что «Месть Годзиллы» — это худший из всех фильмов. В нем рассказывается о маленьком мальчике, которому не дают спать спокойно местный хулиган и Минья, сын Годзиллы собственной персоной. А, на мой взгляд, фильм очень трогательный. Когда я его смотрю, он всегда вызывает у меня прилив нежности.

Раз в три-четыре дня, по вечерам, я выхожу из дома погулять. И всегда застаю Годзиллу. Это происходит как бы само собой. Мы встречаемся по умолчанию. Например, если я говорю ему «До завтра», а он ничего не отвечает, то я знаю, что завтра приходить бесполезно и на следующий вечер тоже. Отныне что-то вроде шестого чувства задает ритм нашим встречам и моим одиноким вечерам.

Все фильмы о Годзилле мы смотрим в оригинале, на японском языке. С субтитрами. Как только начинают идти финальные титры, мой церемониймейстер выключает компьютер и, в буквальном смысле слова, растворяется под покровом ночи.

Теперь мы вместе смотрим на океан: иногда он спокойный, а иногда его старческое лицо морщится от гнева. Оказывается, небо тоже меняет цвет. А раньше мне казалось, что оно всегда черное.

А иногда Годзилла водит меня смотреть на колесо обозрения. Тогда мы идем с ним по Океанской набережной в сторону парка аттракционов. В пути Годзилла расспрашивает меня обо мне, о моей жизни, и каждый раз мы все больше сближаемся.

Но вот вопрос, с чем мы сближаемся?

Странный заказ

В один из таких поздних вечеров на сайте одного аукциона в Интернете я обнаруживаю любопытный лот — костюм Годзиллы. Причем стартовая цена на удивление низкая. Я регистрируюсь, что называется не отходя от кассы, и принимаю участие в торгах. Они длятся семь дней, в течение которых я удваиваю ставку, при этом последняя цена костюма равняется сумме всех моих наличных сбережений. Мой конкурент, скрывающийся под именем Майк Орландо, все торги, как говорится, дышит мне в спину, а в последний момент уводит лакомый кусочек прямо у меня из-под носа, заплатив больше моего. Я тут же посылаю ему по электронной почте письмо, в котором умоляю его уступить мне бесценный кинореквизит. Майка Орландо это развеселило. Мы понравились друг другу. Однако на своем отказе он настаивает, это решение окончательное. Он пишет мне: «Это мой костюм, и точка». «Срок доставки заказа две недели, — прибавляет он. — Через две недели я сфотографируюсь в полный рост и пришлю тебе себя по почте «в прицепе». Так ты сможешь виртуально поучаствовать в перевоплощении. Ты будешь говорить мне, что ты хотел бы сделать, надев костюм, а я буду делать это вместо тебя».

Мы стали общаться по «аське» в MSN. Майк подключил к своему компьютеру вебкамеру. Хитрец. Оказалось, он еще и изобретатель. Он делает дома картонные макеты американских небоскребов, а потом сокрушает их одним ударом кулака. «Это я так тренируюсь», — шутит он.

К концу первой недели нашей переписки он почему-то сник, погрустнел. Стал ныть и жаловаться: «Эх, почему я не уступил тебе этот дурацкий костюм. Зря! И на кого я в нем буду похож? Сам не знаю, зачем я его заказал!»

До

«Когда-то давно мы тоже жили в Японии…»

Мы останавливаемся и смотрим на океан. Сейчас час ночи — или утра. Ветер гонит волны к берегу: они разбиваются о парапет и взрываются, рассыпаясь брызгами пены. Небо обескровлено до смертельной бледности. Звезды погасли, задутые дыханием ночи, которая еще не успела перевести дух.

«Я понял», — перебивает меня Годзилла.

«… Отец работал тогда в Токийском аквариуме. Мы снимали апартаменты в самом центре города. Не помню точно названия улицы и номер дома забыл, помню только, что в той квартире мать с отцом ругались не переставая».

Я нервничаю и то и дело ерошу пятерней свои мокрые волосы. У меня в кармане начинает вибрировать мобильный телефон.

«Почему ты не отвечаешь на звонок?» — удивляется Годзилла.

Я вынимаю телефон из кармана: номер, как всегда, не определился. У абонента на том конце, наверное, подключена услуга «антиАОН». Не понимаю, как он вообще дозвонился, ведь у меня давно стоит фильтр звонков.

«Алло?»

В динамике раздается свист.

«Алло!»

«Дай мне телефон», — настаивает Годзилла, протягивая ко мне руку.

Минуту я колеблюсь, потом отдаю ему телефон.

Он буквально припечатывает его к уху. Сосредоточенно хмурит брови, укоризненно покачивает головой.

«Да не волнуйся, он все сделает. Обещаю, он обязательно все исправит. Нет, не порть себе кровь! Смирись с этим, ты же знаешь, просто есть вещи, через которые надо пройти. Через это все люди проходят. Да, уверен. Нет, абсолютно. К этому никто не готов. К такому невозможно быть готовым. Ты хочешь сказать, что, в отличие от некоторых, ты… Хм. Я тоже. Я тоже тебя люблю. Целую».

Он отключает соединение и отдает мне телефон.

«Да-а-а, — восхищаюсь я, — а у тебя здорово получается! Ты притворяешься не хуже, чем я».

«Я не притворяюсь. Как, впрочем, и ты тоже. Может быть, просто ты пока чуть больше веришь во все это. Но в глубине души ты все равно понимаешь, что все это неправда».

Я улыбаюсь в знак согласия.

«А ты с кем разговаривал?»

«Сам знаешь, не маленький».

Характеристика за первый триместр

«В связи с тем, что учащийся Даниэль Н. приступил к занятиям не в начале, а в конце первого триместра, вынести объективную оценку его успеваемости было бы затруднительно. А также, согласно общему мнению педагогического коллектива, преждевременно говорить о каких бы то ни было успехах и давать сколько-нибудь достоверный прогноз. Нельзя не отметить, однако, определенные способности Даниэля Н. к английскому языку, истории и географии. В то же время учащемуся настоятельно рекомендуется уделить особое внимание ликвидации значительных недочетов в знаниях по следующим дисциплинам: математика, физика и химия. Достойно глубокого сожаления, что учащийся Даниэль Н. не сдал отчетный реферат по испанскому языку. Настораживает снижение общей активности во время работы на уроках и полное отсутствие заинтересованности ко всем предметам. В соответствии со всем вышеизложенным, а также с учетом коэффициентов средний бал учащегося Даниэля Н. на текущий период составляет цифру десять целых и шесть десятых. Данный результат ставит его на девятнадцатую позицию в классе из тридцати двух возможных.

Даниэль Н. демонстрирует здесь типичный случай учащегося с хорошим, но нераскрытым потенциалом. Столь низкий коэффициент успеваемости объясняется ни чем иным, как резким падением производительности труда учащегося. Нельзя не упомянуть также систематическое невыполнение домашних заданий, что, на наш взгляд, и не позволяет Даниэлю Н. занимать в классном зачете место, более адекватное его природным способностям.

Преподаватель истории характеризует Даниэля Н. как ученика «скрытого, сдержанного, обладающего глубоким, аналитическим складом ума и неординарным воображением». Преподаватель английского языка отмечает определенные способности учащегося, продемонстрированные по предмету, и настоятельно рекомендует родителям предоставить Даниэлю Н. все необходимые условия для возможности дальнейшего более углубленного изучения языка. Остальные члены преподавательского состава оказались сдержанны в своих суждениях, советуя лишь обратить пристальное внимание на систематическое недостаточно активное участие в занятиях. Учитель математики прямо назвал учащегося Даниэля Н. «мечтательным, рассеянным и невнимательным подростком».

Даниэль Н. адаптировался в классном коллективе без каких-либо видимых психологических конфликтов и личностных проблем. Остается только сожалеть, что у него установились доброжелательные, но поверхностные отношения с классом, столь характерные для его манеры поведения в целом.

При этом Даниэль Н. проявляет ярко выраженный немотивированный интерес к теме Японии. Преподаватель истории обнаружил, что учащийся блестяще знает около полусотни незначительных исторических дат, которые знаменуют собой ключевые моменты Тихоокеанской войны 1945–1950 годов. Даниэль Н. с легкостью воспроизводит их по памяти наизусть. Учитывая, что теме нападения США на Японию уделяется лишь незначительная часть школьной программы по курсу истории, данный факт обратил на себя пристальное внимание со стороны педагогического совета.

Нареканий по успеваемости нет. Замечания дисциплинарного характера отсутствуют. Нарекания по прилежанию носят сугубо рекомендательный характер и не могут повлечь за собой постановление кандидатуры учащегося на отчисление из лицея.

Какие-либо награды или поощрения в данном случае сочтены неуместными».

Осколки

Они ссорились постоянно. Я прибегал к ним, падал на колени, хватал их за ноги, за руки и умолял прекратить эту войну. Иногда, через некоторое время, они все-таки замечали мое присутствие. Тогда мама наклонялась, обнимала меня и крепко прижимала к себе. И потом сразу уводила спать в мою комнату.

Она прикрывала за собой дверь и говорила: «Прости, родной! Не переживай так, детям не надо на все это смотреть». Она покрывала мое лицо поцелуями, утыкалась мокрой щекой мне в плечо, всхлипывала и обнимала меня еще сильнее, чем в первый раз, изо всех сил.

Я говорил ей: «Мам, мне больно!»

Она спохватывалась и извинялась.

«Подожди меня, побудь здесь, я приду, и будем укладываться… Обещай мне, что ты будешь вести себя хорошо и с тобой ничего не случится, ты ведь справишься без меня сам, правда? Посиди тихо и не зови меня, не надо прибегать за мной каждые пять минут», — она смеялась, а браслеты на ее руках при этом позвякивали. Этот звук до сих пор стоит у меня в ушах. «Твой папа мерзавец, каких поискать, и как его только земля носит, не понимаю!» Она выходила, хлопнув дверью, и обрывки голосов снова начинали звенеть в коридоре, как осколки разбитых бутылок. И я снова прибегал к ним, снова и снова падал на колени, зажимая уши руками, и тогда мать при виде меня бросалась на отца с кулаками, а я начинал стонать от боли и кричать в голос.

Два цикла, пять жизней

Оказывается, что существует два цикла фильмов о Годзилле. Первый цикл называется «Шова» и включает в себя все кинокартины, начиная от первого «Годзиллы» 1954 года выпуска и кончая «Нападением Механической Годзиллы». Второй цикл «Хейсей» открывается фильмом «Годзилла против Биоланта» и по-настоящему не закончен до сих пор^[8]. Но самое интересное в том, что по мере съемок новых серий, причем это характерно для обоих циклов, образ главного героя претерпевает невероятные изменения: из тотального разрушителя он последовательно превращается в спасителя человечества. Кардинальные перемены затрагивают также и теорию его происхождения, авторы задаются вопросом: кто он? Помесь стегозавра с тираннозавром, существо, замерзшее во время ледникового периода и оттаявшее в результате ядерного взрыва? Или Годзилла последний из могикан в роду древнейших ящеров, уцелевший с вулканической эры и просто неожиданно вышедший к людям? Или он действительно какой-нибудь годзиллозавр — продукт катастрофической мутации, рожденный в наказание роду человеческому?

Оказалось, что в эволюции Годзиллы существует пять разных хронологий. Первая из них разворачивается в четырех фильмах цикла «Шова». Содержание этих серий серьезное и философское. Сюда входят: «Годзилла — король монстров», «Гигантис, огненный монстр», «Кинг-Конг против Годзиллы» и «Годзилла против Существа». В итоге этих приключений Годзилла вроде бы мертв, съеден личинками Мотры. С этого места начинается вторая хронология: она состоит из цикла фильмов, открывающегося эпизодом «Гидора, трехголовый монстр», который явно предназначен для молодой и невзыскательной публики. Остальные, совершенно несвязанные между собой, законченные и самостоятельные фильмы можно объединить в третью хронологию, куда не войдет только серия «Месть Годзиллы». Четвертая хронология вновь открывается «Годзиллой» 1954 года и так и идет по годам, вплоть до «Годзиллы» 1985 года. В пятую хронологию входят все оставшиеся фильмы, не вошедшие больше никуда.

Эта классификация, сама по себе достаточно путаная, все равно не является идеальной. Приходится идти на всевозможные хитрости и подгон. Например, первая хронология вынужденно включает в себя картину «Годзилла против Мотры», которую, в строгом смысле, невозможно считать фильмом о Годзилле, но без нее становится непонятно, как Существо попало в историю Годзиллы, и иначе никак нельзя объяснить содержание ленты «Годзилла против Существа».

Все фильмы, и это бросается в глаза, объединяет один основополагающий элемент, и Годзилла постоянно твердит мне о нем, — это хаос.

Хаос.

Можно ли вообще сделать фильм об истории хаоса или о жизни хаоса? Можно ли как-то объяснить существование хаоса в нашей жизни с помощью причинно-следственных связей: то есть утверждать, что полный беспорядок является следствием кого-либо одного события и причиной другого? Как, например, мы объясняем: «Я такой депрессивный, потому что моя мама умерла». Или «Я живу с этой девушкой, потому что в детстве я был влюблен в похожую на нее другую девушку», или «Я выбрал эту профессию, потому что, когда мне было одиннадцать лет, я посмотрел один документальный фильм на эту тему». Годзилла уверен, что так просто объяснить хаос невозможно.

Он говорит: «Если у тебя получится найти объяснение, валяй».

Но сложность заключается в том — по крайней мере, я так считаю, — что наши жизни в основе своей являются продуктом необъяснимой и чистой случайности. И мое собственное появление на свет полное тому подтверждение. Если бы ядерные испытания прошли в другом месте и в другое время или если бы мои мать с отцом никогда бы не встретились (а дело было, как я понимаю, за малым), монстр (или я) никогда бы не появился на свет и никогда бы не умер. И вы бы сейчас слушали историю кого-нибудь другого или вообще ничего ни про кого не слушали.

Травля началась

Мы все еще идем по шоссе. Колесо парка аттракционов становится все больше. «Ты был прав, — говорит Годзилла, — это старый заброшенный луна-парк, один из самых старых в нашем городе. Аттракционы в нем самые древние, они никогда не менялись».

«И там никого нет», — бормочу я, пытаясь не отставать.

Годзилла резко останавливается.

«Откуда ты знаешь?»

«Я видел».

Он улыбается с ухмылкой.

«Что-то не так?» — спрашиваю я.

Он снова пускается в путь, и я за ним.

«Я видел, — повторяет он. — Это невозможно. Ты не мог ничего видеть».

«Думай, как хочешь…» — не настаиваю я.

«Когда ты туда ходил, там уже кто-то был. По крайней мере, один человек точно — ты».

Я молчу, мне нечего сказать в ответ. Между двух темных облаков появляется луна. Туманная пелена постепенно скрывает ее лицо, а бедняжка не может даже сопротивляться, бледная от боли и слабости. При последних ее лучах на океанских волнах радугой вспыхивает лунная дорожка.

«Этот аттракцион здесь с Сотворения мира, — вещает Годзилла. — Даже в самом маленьком городке должен быть свой парк развлечений, так положено, даже если туда почти никто не ходит». Он рассуждает: «Люди просто должны знать, что, если они хотят пойти на аттракционы, они могут туда пойти. Им вовсе не обязательно садиться на карусель. Они не обязаны стрелять в тире из ружья, пичкать себя уличными сладостями, платить за головокружительные пируэты на американских горках. Им достаточно просто знать, что где-то недалеко есть другой мир, мир, который они знают как свои пять пальцев и куда могут в любой момент переселиться на время по собственному желанию».

Годзилла шмыгает носом. У него все болит.

«Сейчас, — добавляет он, — боль вцепляется во все мое тело, все сильнее и сильнее, как стая голодных собак».

Он давит на жалость, а у меня мелькает мысль:

«И все-таки, кто же из нас добыча?»

Я не знал

Прозвище Годзилла (по-японски Годжира) придумал, а точнее, нашел Эиджи Цубурайя. «В то время на «Тохо» работал один достаточно рослый парень. И все звали его Годжира. Когда мы начинали работу над фильмом, пришлось позаимствовать это прозвище для нашего монстра». «Годжира», оригинальное японское название чудовища, — это соединение двух слов: «горилла» (которое не нуждается в переводе) и «куджира» (которое в переводе с японского означает «кит»). Это сочетание хорошо отражает двойное — земное и океанское — происхождение Годзиллы. А вот характерный рев Годзиллы — это изобретение Акиры Ифукубе, японского композитора, который к тому времени написал немало музыки для кино. Технически рев — это звук струны контрабаса, по которой трут перчаткой.

Fedex

В одно прекрасное утро мой знакомый Майк наконец получил по почте свой долгожданный костюм Годзиллы.

«Его принес почтальон, — пишет он. — Я расписался в поручении. Я принес сверток к себе в комнату и сразу раскрыл. Там был костюм, к нему прилагалось письмо, которое я тут же прочел. В письме объяснялось, что костюм подлинный, из фильма, его носил настоящий актер, и он участвовал в съемках картины «Годзилла против Мегалона». Еще там была фотография. И было сказано: «Не уверен, насколько ты понимаешь, что приобрел. Но, надев этот костюм, ты станешь хозяином мира. Ты будешь властвовать надо всеми, люди будут ползать у твоих ног, как жалкие муравьи. Начни с выхода в твою гостиную. Эффект подскажет тебе, как действовать дальше. Нет ничего более пьянящего в мире, чем восторг, который испытывает человек, руша международные торговые небоскребы одной левой. Каждый должен через это пройти. Хотя бы раз в жизни. Я на себе испытал, что значит быть порождением хаоса. Надеюсь, ты получишь от этого не меньшее удовольствие». Письмо не было подписано. Я сложил его вчетверо и бросил в свою корзину для мусора. Костюм ждет меня в своей пластиковой упаковке из полиэтиленовых пузырьков, я его еще не распаковывал. Никак не могу решиться вскрыть ее. Мне кажется, я чувствую, что это не мое.

Я хочу…»

Отец стучит в дверь моей комнаты, чтобы спросить, все ли у меня в порядке.

«Все о’кей, — отвечаю, — я заказал новое расширение для игровой приставки, все просто здорово. Все суперкласс». И закрываю программное приложение к игрушке.

«Я хочу прислать тебе этот костюм», — пишет Майк.

Разрушить целый город. Реальные страдания. Мир, населенный людьми, которые страдают. Все до одного. Хм, довольно заманчиво.

Франц Кафка

В лицее все оказалось не так уж и плохо.

Поскольку я от него ничего не ждал, то и не сильно разочаровался.

От идеи подружиться с кем-нибудь из нашего класса я отказался сразу. Я ушел в добровольную отставку, таково мое нынешнее кредо. В школе я занимаюсь только решением текущих проблем. Преподаватели жалуются, что я не прилагаю больше усилий, не проявляю ни особого рвения, ни особого прилежания. Я уверен, что они жалеют исключительно о чем-то своем, о том, что, с их точки зрения, могло бы быть, о личных несбывшихся надеждах, которые вянут на лету, в итоге ни к чему не приведя, как мелкие нечистые духи, сливающиеся с тенью и исчезающие в ней, как только в них перестают верить.

На школьном дворе идет снег: мы проходим «Превращение» Кафки. Забавная книжица. Я уже пытался прочесть ее несколькими годами раньше, но безуспешно. Тогда я нашел это чтиво совершенно неудобоваримым.

Зато сейчас совсем другое дело. Я проглотил «Превращение» за пару уроков. Прочел от корки до корки. И заплакал. А что мне еще оставалось делать? Я один, время двадцать три ноль-ноль, Годзилла сегодня не придет. Я знаю, что он не придет, поэтому я сижу как дурак сам с собою в своей комнате и вою от одиночества. Что меня вдруг так задело в Кафке? Сам не знаю. Да ничего особенного. Обычное дело: банальная история чудака, который в одно прекрасное утро просыпается тараканом, и от которого поэтому отказывается родная семья, и для которого из-за этого мир вдруг предстает в новом свете. Подобные превращения не имеют ничего общего ни с какими реальными физиологическими изменениями, это фантасмагория, кошмарный сон, а Кафка — просто король психопатов.

Но, несмотря на все это, я плачу, плачу навзрыд, рыдаю, как мальчишка. Ну, почему, почему мир так жесток? Неужели люди совсем не способны любить? Я долго стою возле окна, глядя, как за окном падает снег, как наш сквер укрывает снегом. Минут десять. Потом иду в туалет.

Когда я выхожу в коридор, звонит мой мобильный. Я нажимаю клавишу «Ответ на вызов», не глядя на дисплей. Я раскраснелся от слез и всхлипываю.

«Да, ничего. Так, ерунда. Все нормально. Чего? Правда?»

Похоже, когда я был маленький, я почти не плакал. Странно. Друзья моих родителей говорили по этому поводу, что им страшно повезло. Я не плакал, даже когда падал и ушибался, даже когда мне было больно. Папа с мамой всегда смеялись и шутили, и я смеялся вместе с ними. Но однажды они все-таки отвели меня к детскому психиатру. «Картина, прямо скажем, удручающая», — сказал этот придурок.

«Да, я знаю. Но, мм-м…»

«Даниэль?»

Отец сидит на диване у себя в кабинете. Обращаясь ко мне, он отрывает взгляд от журнала, который читает.

«Я перезвоню», — говорю я в телефон и нажимаю клавишу «Конец вызова». Я стою в дверном проеме и стараюсь улыбаться.

«Даниэль, у тебя все в порядке?»

Отец снимает очки и окончательно отрывается от своего чтения; у него расстегивается пижама на груди. Складка озабоченности морщит его лоб.

«Ты плакал?»

«Нет».

«Не говори неправду».

«Да, так, ерунда, — говорю я, — это из-за книжки».

«Какой еще книжки?»

«Превращение».

«Ничего себе, ерунда!»

«Ты читал?»

«Я не такой уж и неотесанный, как кажется, — вздыхает он. — Ну, и что же в этой книжке заставило тебя плакать? Ты боишься превратиться в таракана?»

«Это несправедливо, это очень жестоко. Он не виноват, что для него так вдруг все изменилось, в одночасье».

«Я знаю, — вздыхает отец. — Смерть производит приблизительно один и тот же эффект на все живое. Наша ли смерть, человеческая, или любых других живых существ. Мы проходили этот текст в лицее, как раз в твоем возрасте. Только у нашего преподавателя литературы была своя теория, он считал, что «Превращение» это книга о природе человеческого траура. Он говорил: «Обратите внимание, что в финале повествования вся семья главного персонажа и рассказчика обретает, наконец, счастье и долгожданный покой. Это происходит потому, что они изжили свой траур, до конца выполнили свою траурную миссию». Суть борьбы между главным героем и его семьей, заключается в том, чтобы обрести, наконец, забвение. Ему надо забыть людей. Ему приходится это сделать, он вынужден так поступить. Другого выхода у него нет. Понимаешь?»

«Нет».

«Мне самому этот вопрос очень долго не давал покоя. Видишь ли (тут отец вытирает очки и делает паузу, видимо, подбирая слова), на определенном витке моей жизни я столкнулся с этой проблемой лицом к лицу. Я вынужден был решать ее. Ответить на этот вопрос поступком. Каким-то действием. Я должен был умереть. По крайней мере, для других. Мне пришлось научиться оставлять близких мне людей жить без моей помощи и без моего постоянного контроля. И однажды мне попалась любопытная статья по этому поводу. Она была написана очень жестко и откровенно. Это было жестоко, но я прочел ее вовремя».

«Во время?..»

Отец отрицательно покачивает головой. «Тогда же я потерял эту книгу, — продолжает он. — Должно быть, это был знак. Знак свыше. Если бы мне тогда удалось разыскать книгу опять, кто знает, как бы оно повернулось, но, видишь, я вовремя потерял ее, я мог потерять ее где угодно, в парке, на случайной скамейке, совершенно нечаянно».

Закончив, он пристально смотрит мне в глаза.

«О’кей, — говорю я, — кажется, я понял».

Я сморкаюсь и прячусь в носовой платок. Мне кажется, что лицо отца отдаляется от меня, но он продолжает пристально наблюдать за мной, только делает это теперь как-то свысока. Я снова прохожу через коридор и тихо прикрываю за собой дверь своей комнаты.

«Если у тебя какие-то проблемы, — кричит отец мне вдогонку, — мы всегда можем поговорить об этом! Я всегда рядом, ты слышишь?»

У меня нет никаких проблем.

Я захожу в комнату и сажусь к себе на постель, я сижу, обняв колени и уронив на них голову. Я погружаюсь в глубь самого себя, и мои мысли, как вспугнутые светлячки, в панике кружатся вокруг смутного сияния, окутанного серым туманом, в глубине какого-то таинственного грота.

Я стою на пороге. Что-то во мне должно вот-вот поддаться.

Я приподнимаю одеяло, ныряю в постель и с головой проваливаюсь в свой сон.

Воскресенье here again

Сегодня вечером отца нет дома. Он не вернулся ночевать. Утром он сказал, что уходит на конференцию по глубоководным рыбам. Обитателям морских бездн. Он повязал новый галстук. И побрызгался одеколоном.

Сегодняшний вечер принадлежит нам. Мы бредем по океанскому пляжу вместе с Годзиллой. А то, что разворачивается на наших глазах, это не просто заход солнца, это агония, катастрофа, кораблекрушение. Истекающий кровью диск сдается без сопротивления, океан заглатывает его, как людоед положенную добычу, из-под его клыков брызжут фонтаны пурпурной солнечной крови и золотистая сукровица последних лучей. Я зажмуриваю глаза, совершенно ошеломленный небывалым зрелищем, мы берем в руки снятую обувь и подходим к воде.

Годзилла садится на песок у стены волнореза. Я подхожу ближе к кромке воды. Леденящие волны кусают меня за босые ноги, холодная зимняя пена обжигает мои щиколотки, я наклоняюсь и трогаю темную воду.

Вот это вечер. Настоящий вечер.

У меня в кармане звонит телефон. Я достаю его, смотрю на дисплей: скрытый вызов, номер не определяется. Я отвечаю на вызов.

«Да, привет. Да, я знаю. Я готов».

Я выключаю мобильник и бросаю его как можно дальше, насколько хватает сил. Телефон падает бесшумно, исчезает где-то в пространстве.

Стоп-кадр.

Волны, ямы, водовороты, пылающие отсветы на воде — океанское тело, напоенное солнцем, борется из последних сил, но тень мрака надвигается неумолимо, цепляется за песок, наступает и, ощутив под собой твердую почву, утверждает свое господство.

Я выхожу из воды и возвращаюсь к Годзилле.

Он уже раскрыл ноутбук у себя на коленях. Я сажусь рядом. На дисплее появляется план парка развлечений. На нем мигает какая-то горящая точка.

«Что это?»

Годзилла движением головы и указывает в сторону реального луна-парка.

«Это то, куда мы идем. Точка отсчета. Билет в один конец. Поезд привидений».

«О’кей, — говорю я, — все ясно».

Стоп-кадр.

Я сам с компьютером в руках.

«А что мне с ним делать?»

«Что хочешь?»

Я беру портативную персоналку подмышку, потом сажусь по-турецки, открываю комп. План каруселей. «Вы хотите выйти из приложения?» — «Да».

Программа закрывается, как будто улетучивается. На рабочем столе несколько файлов с играми в формате МП3. Я прислоняюсь спиной к стене волнореза. Одна игра активируется, только одна в доступе: «Кирпичики». Дурацкая игра.

Стоп-кадр.

У меня очень ловкие пальцы, я шустрый. Маленький электронный шарик цвета металлик с голубыми бликами вылетает на штурм стенки из тупых параллелепипедов. Стенка сыпется. Кажется, целую вечность я не играл в эту старую дурь.

Каждый кирпичик… каждый кирпичик является целью моей ювелирной атаки…

Каждый кирпичик — это последний кирпич в крепостной стене, которая защищает меня ото сна. Моя защита тает на глазах. Стенки трескаются, крошатся, рассыпаются, как огни победного салюта. Шарик издает удовлетворенный победный писк. Мои ресницы слипаются. Годзилла не шелохнется. Даже когда я покачиваюсь и валюсь на бок, а мои обессиленные руки падают на песок.

Другой сон

Я просыпаюсь. У меня старая ссохшаяся кожа. Серая, потертая. Мое дыхание — дыхание вулкана, я пахну пеплом, раскаленными камнями, лавой. Я — динозавр. Я — анкилозавр.

Мама приносит мне микстуру.

«Что со мной?» — спрашиваю я у мамы.

«Ш-ш, — она подносит палец к губам, — тише. — Затем она гладит меня по голове и отвечает: — Ничего страшного. Мы с папой рядом, чтобы быть с тобой. Чтобы помочь тебе. Мы всегда рядом. Мы очень сильно любим тебя, ты знаешь об этом?»

Я киваю в ответ.

У меня в комнате работает телевизор. На экране кадры жутких катастроф, разрушений, окровавленный строительный мусор, раненый репортер с микрофоном в руке объясняет, что городские власти потеряли контроль над ситуацией — Годзилла в городе.

У моего изголовья стоят заплаканные люди. Бывшие преподаватели, одноклассники. Какая-то девочка нежно улыбается — это улыбка сострадания. Она шепчет, что снова придет навестить меня. Что со мной надо просто поговорить. «Мир глух, никто не слышит тебя». Бледные всполохи огня заставляют содрогнуться дневной свет. «Понимаешь?»

Я отрицательно трясу головой.

На смену школьнице приходит отец. У него в руках ведро, лопата и грабли. «Как только ты поправишься, мы пойдем с тобой восстанавливать разрушенные дома и строить новые, — говорит он. — Пойдешь?»

«Пойду».

Я показываю пальцем на телевизор.

«Что будет, если Годзилла разрушит весь мир?»

«Годзилла никогда не разрушит весь мир», — возражает голос учителя за моей спиной.

Я оборачиваюсь: на преподе футболка с надписью «Where are you, Franz?». Он говорит: «Это мир разрушит Годзиллу. В конце концов всегда побеждает мир, разве вы не знаете об этом? Сериал про Годзиллу будет остановлен. Больше фильмов снимать не будут. Я ставлю вам девять баллов по двадцатибалльной шкале. Но знайте, что это только за посещаемость».

Девять баллов из двадцати необходимых! Так я неперейду в выпускной класс.

«Нужно просто больше заниматься, — шепчет мне мама, — нужно просто, чтобы ты проснулся».

Я открываю глаза. Надо мной склонился Годзилла.

«Ну же, давай, вставай!» — требует он.

В машинах, следующих в направлении Швейцарии, никого нет

«Я много пережил, — рассказывает Годзилла, — я был в таких местах, о которых ты даже представления не имеешь».

Мы идем по насыпи, вдоль океана. Нас обгоняют легковушки. Серые «Ситроены Берлинго», с оттенком металлик, с тонированными стеклами. Загадочные и неприступные, фирменные, как породистые кони, они все уверенно катят на запад.

«Ты еще слишком молод».

Я смотрю на океан. И думаю о своей жизни. О том, чем была моя жизнь до сегодняшнего вечера, до этой минуты. У меня перед глазами снова стоит картинка: я и отец в зале ожидания аэропорта, маленькие, беспомощные и потерянные, — мы только что вернулись из Японии. Под тусклым, водянистым светом неоновых табло мы ждем, когда на ленте появятся наши чемоданы. На табло некоторые цифры и буквы загораются не полностью. Снаружи, на улице, чужой нам рассвет. Даже враждебный. Другие самолеты привычно бороздят холодное голубое небо, прочерчивая новые маршруты, а мы отныне и навсегда прикованы к земле. Мы больше никуда не полетим. Мы даже не знаем, куда нам идти.

Наверное, Годзилла прав, я еще очень молод. Но именно сейчас, в этот самый миг, я чувствую, как огромная часть моей юности куда-то уходит, умирает, прощается со мной навсегда. Моя юность гибнет во мне, и, если сейчас я последним усилием не распрощаюсь с ней, она погребет меня вместе с собой. Навсегда.

Я поднимаю голову и распрямляю спину.

В машинах не видно водителей. Ни одного водителя. Как будто их там нет. Вечерние сумерки накрывают побережье.

Годзилла неожиданно берет меня за руку. «Ты взгляни на нас со стороны, — прорывает меня вдруг, — мы идем по шоссе одни, как последние дураки! Полюбуйся на меня, я такой же сумасшедший, как ты, мне не хватает чего-то нормального, совсем ерунды, для того, чтобы я был таким же как все. Я не знаю, что это за штука, которой мне не хватает. Я только вижу себя на своем смертном ложе, как я лежу и умираю: скованный немощью, выжатый, как лимон, своими нечеловеческими страданиями, раздавленный своим горем и напичканный бесполезными обезболивающими, которые только дурманят голову и делают меня заторможенным! Я из последних сил протягиваю руки к этому недостижимому неизвестно чему, чего мне всю жизнь не хватает и без чего я не могу больше жить, и никто, никто не может мне помочь, потому что остальные даже не в состоянии понять, что со мной происходит!»

«Да ты философ, парниша! — усмехается Годзилла. — Мечтать не вредно», — добавляет он снисходительно.

Вдалеке, в напоенном дождем мареве, беспомощно пляшут огоньки иллюминации недостижимого парка развлечений. Я искоса поглядываю на Годзиллу: он идет, не сомневаясь, размеренным шагом, как ни в чем не бывало, как будто не было моих слов, как будто они ничего не значат, — ему все нипочем.

Я мысленно спрашиваю себя, может ли мне быть хуже, чем сейчас?

«Пока ты можешь сказать: «Все хуже некуда» — знай: все лучше, чем никогда». Эти слова как будто из песни.

«Это ты сам сочинил?»

Годзилла молчит. Он только сильнее сжимает мою руку в своей руке.

«Что-то не так?»

Он начинает напевать песню Дэвида Боуи «Прыгай, они говорят» из лирического альбома «Черный галстук, белый шум»:

Голос у него, оказывается, неожиданно чистый! Как у птицы. Он поет так пронзительно, как прекрасная сильная птица, которой кто-то давно подрезал крылья, но она все продолжает лететь, несомая ветром, — то взмывая вверх, то паря, как на волнах, то переворачиваясь кубарем на лету.

«Слушай, заткнись, ты мне действуешь на нервы!»

«Сам заткнись!»

Он прибавляет шагу.

«У нас осталось не так много времени», — подводит итоги Годзилла.

Траурная церемония

«А похороны?..»

Я нахмуриваю брови. Мы подошли к центральному входу в луна-парк. Быстро крутится смотровое колесо. Даже слишком быстро. Как захватывающая история, близкая к развязке. В парке нет ни души, однако все аттракционы вращаются, как сумасшедшие, все огни зажжены. Горят они и на мертвой петле большой американской горки, и на адском водопаде, и на детской змейке на гусеничном ходу.

«Похороны?» — переспрашивает Годзилла.

Мы идем по главной аллее. Сворачиваем влево на укромную дорожку, обсаженную всклокоченными платанами. Фонарь мигает, похоже, в нем лампа садится.

«На похоронах, — начинаю я рассказ, — не было никого из тех, кого я знал, ну, или почти никого. Уже два года, как мы жили в Токио к тому времени, поэтому было очень трудно собрать народ, убедить приехать. Почти невозможно. Во-первых, билеты на самолет стоят очень дорого. Во-вторых, все работают, ни у кого нет свободного времени. В-третьих, приходилось подолгу ждать у телефона, пока они пойдут за ежедневником, хлюпая носом, пока опять подойдут к телефону со своим расписанием деловых встреч в руках, пока найдут там ближайший свободный день, пока вычислят подходящую дату. Ведь надо же еще уведомить об этом начальство, договориться на работе, оформить все документы, получить визу, собрать вещи, наконец, и, по большому счету, кому все это вообще было нужно?»

Мы проходим мимо киосков и павильонов, мимо тира для стендовой стрельбы, мимо фургончика беспроигрышной лотереи, мимо громкоговорителей, усиливающих звук трансляции музыкального радио. Разноцветные надувные шары подпрыгивают и вздрагивают в своих серебристых клетках. Они похожи на обезумевшие сердца. Голоса зазывал прошлых лет, записанные на пленку, без конца повторяются в воздухе, одно объявление следует за другим, и так повторяется без конца. «Каждая попытка — выигрыш! Играйте и не проигрывайте! Только у нас! Вас шанс ждет вас!»

«Я стоял вместе со всеми, — продолжаю я на ходу, — там были папины коллеги по аквариуму, близкие друзья отца, несколько наших японских знакомых, какие-то незнакомые люди в заднем ряду, два или три папиных однокашника по международной школе ну и просто общие друзья родителей…

Нам удалось найти католического священника. Потому что все так хотели, это было общее пожелание и общее мнение… так хоть что-то соединяло нас с домом, с Европой, с родиной. И все единодушно согласились. Но на практике оказалось, что идея была не из лучших. Ведь смерть настигла нас здесь, в Японии. Она и была здесь. Она сидела в позе лотоса под красивой цветущей вишней, рассеянно наблюдая за нами, и кучевые облака остановились, съежившись, в оцепеневшей небесной лазури. Я смотрел на нее и хотел, чтобы серые журавли, серые, как пепел, прорезали это застывшее мертвое небо, чтобы оно зашевелилось. Мне хотелось, чтобы дождь из нежных розовых лепестков пошел с неба и засыпал все кладбище…»

Мы остановились перед «Пещерой ужасов». Программа аттракциона была следующая. Женщина с бородой. Человек-амфибия. Знаменитый Доктор Сапиенс. Уцелевший неандерталец — посмотрите, как он расправляется с добычей! И еще какая-то двуглавая достопримечательность.

А в конце был заявлен человек без лица:

Его не существует на самом деле.

Но сегодня он здесь. И это каждый из нас!

Я подхожу к рекламной афише. Фотографии, запечатлевшие искаженные от ужаса лица посетителей (эти снимки посетители могут обычно купить на выходе), выцвели — теперь они напоминают рисунки сепией. На стенде я вижу серию одинаковых снимков: человек с бумажным пакетом на голове, снятый анфас, в профиль, на заднем сиденье — в тени.

«Это ты?»

Годзилла отмахивается с досадой.

«Да, кто здесь только не катался, здесь весь город перебывал, — оправдывается он, прислоняясь к стенду и заслоняя спиной фотографии. — Это может быть кто угодно, хоть раз в жизни, но здесь побывает каждый, чего ты хочешь, это же публичный аттракцион. А потом, здесь спать удобно. Но ты продолжай-продолжай. Дальше давай, рассказывай».

«Дальше? А дальше я, собственно, ничего и не помню. Дальше ничего не было…»

«А подробности? Ну, вспомни, были же какие-нибудь детали? Ну, например, какая-нибудь божья коровка, которая вдруг села тебе на руку? Порванный бадминтонный волан, который застрял в ветках дерева?»

«Не знаю. Кажется, я плакал тогда. И… может быть… да, в какой-то момент ко мне вдруг подошла одна женщина… Да что я говорю, какое может быть! Абсолютно точно, я помню, как сейчас: ко мне подошла молодая женщина. Это было, как в сказке. Я до сих пор не могу поверить, что это было не во сне. Я не знал ее. Какая-нибудь неизвестная подруга моей матери? На вид ей было не больше двадцати. Она была красива, как фея… ее лицо… Она записывала что-то в блокнот, и она почувствовала, что я на нее смотрю…»

«Эй, что с тобой? Ты как? Ты можешь продолжать?» — наклонился ко мне Годзилла.

«…У нее был очень красивый голос, — продолжал я, сам зачарованный своим воспоминанием, — правда, немного простуженный. Она провела рукой по своим белым завитым волосам, чтобы отвести прядь. Ее улыбка была, как чудо, как остановленное мгновенье, как ноябрьский дождь в Провансе, как блик солнца на поверхности воды в старинном каменном колодце.

Яблоня вздрогнула; пара воробышков исчезла в кроне, под куполом листвы. Ветки покачнулись, в знак прощания, как бы с тоской. Женщина задержала дыхание. Ее глаза были закрыты, ресницы замерли. «Закрой глаза и вспомни об этом, — сказала она. — Об этой ветке и об этом листке, который кружится и падает. Нам кажется, что время уходит, а на самом деле это мы потихоньку уходим из времени. А время стоит на месте и не двигается никуда. Никогда. Оно застыло, как вечность. Оно — вечность. Люди, которых мы любим, остаются в нашей памяти, мы крепко держим их, из последних сил. Но, как только мы перестаем о них думать, они ускользают в вечность, освобожденные от пут нашей памяти. Вот видишь, нет ничего страшного в том, что мы забываем тех, кто уходит в вечность. Тех, что уже умерли».

«Родная!» — кто-то позвал ее, и мы оба оглянулись. К нам подъехал мужчина на инвалидном кресле-каталке. Он был худой, как покойник, до невозможности, но в его глазах диким блеском горела жажда жизни. Его каталку везла медсестра-японка.

«Это мой папа, — представила мне мужчину молодая девушка, вырывая лист из своего блокнота. — Он очень болен. Врачи сказали, что ему осталось совсем немного. И вот, чтобы привыкнуть к предстоящей разлуке, мы с ним часто ходим на похороны».

«Привыкнуть к разлуке? К какой разлуке?» — не поняв, спросил я.

«В один прекрасный день мы больше не будем вместе», — поправил ее мужчина.

Молодая женщина села на корточки перед каталкой и положила голову отцу на колени. При этом она не отрывала от меня глаз.

«Не грусти, — добавила она, — в такую минуту преступно быть грустным. Нельзя жалеть о расставаниях. Жалеть нужно только о том, что ты не доделал в настоящем. О том, что пока еще не поздно исправить. О том, чтобы не было поздно».

Она взяла мою руку в свою и сложила мои пальцы в кулак, потом отпустила меня и отошла, как волна, которая отхлынула прочь, оставив чистым песчаный берег. Я долго провожал ее взглядом, не в силах вымолвить ни слова. Молодая женщина вложила мне в руку свернутый листок, который она вырвала из записной книжки. Там было стихотворение, написанное от руки. Она сочинила его совсем недавно, в то время, пока я на нее смотрел. Вот оно:

Поезд призраков

Стоя перед пустой кассой, Годзилла покупает билеты на себя и на меня. «Там же никого нет», — говорю я, шмыгая носом от холода. Годзилла протягивает деньги в окошко кассы и достает оттуда билет.

«Эй, я же сказал, что нас двое! — возмущается он. — Или вы не заметили?»

От кассы он тащит меня на балюстраду, по которой я однажды гулял, к поезду. Вагончики дергаются, трогаются рывками, их трясет и покачивает. Мы идем вдоль ряда расписных вагончиков, вдоль защитного парапета, который отделяет нас от рельсов и механизмов адской железной дороги. Вот наш вагончик, он ждет нас. Он красного цвета, отделан какими-то барельефами и мудреными орнаментами, пластиковой лепниной и накладками под деревянную резьбу прошлых веков и покрыт странными натеками, как в пещере, а посреди всего этого торчит голова чудовища, скалящего зубы.

Мы устраиваемся на сиденьях. Годзилла защелкивает перекладину безопасности, которая прижимает нас к креслам, и выбрасывает билет. Обратной дороги нет. Несколько секунд ожидания, и мы едем.

Звучит детский хор. Он поет «Песни об умерших детях» Малера.

Перед самым нашим носом стремительно распахиваются двери и захлопываются сразу вслед за нами. Мы въезжаем в затененный, сумеречный коридор. На стене болтается старый подвешенный скелет. Неожиданно над нашими головами со всех сторон, как эхо в бездонном подвале, раздается сардонический смех. Годзилла не шелохнется. Запись?

Дальше мы въезжаем лицом в паутину, которая виснет на нас. Потом нам навстречу открываются гробы, из гробов встают покойники, окоченевшие и негнущиеся, с застывшими гримасами на лицах. А некоторые из них еще попутно корчат рожи.

Вот на нашем пути встречается процессия вампиров. У них худые, скрюченные руки. Вампиры иссиня-бледные и дрожат. Миновав вампиров, мы выезжаем на рельсы, которые выносят нас вверх на следующий уровень. Под сиденьем раздается скрежет колес. Из динамиков по бокам то и дело с треском вылетают обрывки мрачных мелодий. Как будто кто-то пытается прокашляться и спеть, отхаркивая мокроту. Нотки оборванных струн арфы пробиваются сквозь эту хрипоту, как капли мутной отравы. Микстура.

А вот и камера пыток. Обнаженный по пояс палач, на нем кожаный фартук в пятнах от кровяных брызг — все как полагается. Он смотрит, как мы проезжаем. В следующей комнате (клацанье дверей и жужжанье механического мотора) на полу корчится чье-то тело: это малыш с плюшевым мишкой в руках.

Проезжая, мы задеваем его, касаясь его кожи. Его глазницы пусты, протерты кулачками до дыр.

Я судорожно сглатываю.

Дальше — больничная палата или процедурная. Пациент без обеих рук, привязанный ремнями к кровати, умоляет о чем-то, пытаясь закричать, но понять его невозможно. Следующая комната вся прошита лазерными лучами — стробоскопические молнии охраняют ее. В ней отчаянно кричит мужчина, ревет, как загнанный зверь, не то от нестерпимой боли, не то зовет на помощь. Я поворачиваюсь к Годзилле, но не вижу его.

Струи пара и кислотного тумана заполняют все окружающее пространство. Воздух пропитан горечью. Из тумана нам навстречу всплывают изможденные скорченные фигуры, у них искаженные болью лица, они беспомощно тянут к нам свои хрупкие руки, а точнее, то, что от рук осталось. В их тела со всех сторон впиваются железные крючья, которые мешают им дотянуться до нас.

Следующая дверь — зал ожидания. Кто-то плачет, кто-то листает журнал. Вдруг раздаются крики. Один мужчина убит горем, подавлен. Он еле держится на ногах, как в случае получения рокового известия, его шатает. Друг пытается ободрить его, утешить. Остальные вокруг лишь молча опускают головы. Никогда еще мое сердце так не сжималось от скорби, как при виде этого печального зрелища.

Мы погружаемся в полную темноту.

Прямо над нами всплывают какие-то фигуры, словно вырванные из темноты. Их лица, иссиня-бледные, как у мертвецов, залиты слезами, щеки блестят от влаги. Они тихо стонут, заламывая руки, иногда вскрикивают. Это маленькие девочки, они умоляют кого-то, стоя на коленях.

Проплывает стол с хирургическими инструментами. Или это орудия пыток? Окровавленные бинты, опрокинутые склянки.

Музыка сменяется гулом не то цеха большого завода, не то реактивного двигателя. Этот звук парализует меня.

Следующая комната совершенно пустая, с голыми стенами. Неожиданно в стенах разверзаются бездны, где кружатся вихревые воронки, засасывая со свистом воздух. По комнате кружится в танце одинокая пара. У мужчины отсутствует рот. Женщина неподвижна в его объятиях, как тряпичная кукла. Я не хочу, чтобы она поворачивалась лицом ко мне, я не хочу встретиться с ней взглядом. Я не хочу знать, кто это.

Затем мы проезжаем холл, полный мертвых тел, одни тела лишены рук, другие без ног, без голов. Часть тел изуродована взрывной волной. По стенам разбрызганы мозги. Складывается впечатление, будто здесь только что прогремел взрыв. Прямо в гуще толпы. Торсы разорваны вдоль и поперек, открывая взору все внутренности. Головы свисают с плеч на самых неестественных переплетениях вывернутых мускул, сухожилий и раздробленных костей. Все это покрыто красной кровавой смесью с черными сгустками. Глаза всех трупов выпучены от нечеловеческой боли, рты разрывает прерванный крик. Бегающие пучки света, пересекаясь, на мгновения выхватывают из темноты их застывшие взгляды, полные невыносимого горя.

Наконец, вагончик идет на спуск. Мы съезжаем с горки в непроницаемой темноте. Я готов к тому, что меня сейчас начнут щупать, что невидимые губы коснутся моего уха и кто-то шепотом поведает мне ужасные тайны. Но ничего не происходит. Раздается только пронзительный скрежет, и в воздухе появляется едва уловимый запах копоти или гари.

Что-то покидает меня.

Я чувствую, как меня тянет к выходу, как будто засасывает невидимый гигантский пылесос, я не в состоянии даже пошевельнуться, моя воля полностью парализована. Я могу лишь наблюдать за тем, что происходит, словно со стороны. Я могу только отдаться несущему меня потоку, совершенно подчинившись неведомой силе.

И вдруг меня ослепляет ярчайшая белизна. Наш вагончик с силой врезается в последние двери, они распахиваются, и мы вылетаем наружу в море света — на свет Божий. Блеск солнечного дня такой яркий, что я невольно пытаюсь защитить лицо, и так и сижу, прикрыв глаза руками, пока наш вагончик не останавливается окончательно и планка безопасности не отскакивает, отпуская нас, а механический голос не сообщает, что развлечение окончено, и просит нас освободить места.

Я растираю виски и поворачиваю голову налево.

Годзиллы рядом со мной нет.

На пустыре

Я вылезаю из вагончика. На балюстраде кроме меня по-прежнему никого.

Я оборачиваюсь.

Поезд снова трогается, устремляясь в жерло аттракциона ужасов. Поезд абсолютно пустой. Годзилла как сквозь землю провалился.

Я приставляю руку козырьком ко лбу, чтобы защитить глаза от яркого солнечного света.

Я стою один-одинешенек неизвестно где среди бела дня.

Парка каруселей как не бывало. За моей спиной только поезд ужасов со своими вагончиками кружится сам по себе в чистом поле. Передо мной раскинулась изрытая ямами равнина, усеянная мусором, — сломанными садовыми лежаками, обломками килей и стрингеров, остовами сгоревших легковушек.

А чуть дальше, за клочьями утреннего тумана, насколько хватает глаз, четко вырисовывается город с небоскребами и всем-всем-всем, искрящийся на солнце. Я еще раз поворачиваюсь вокруг собственной оси, чтобы осмотреться. Но я уже знаю, что бесполезно кричать, звать на помощь. Теплый бриз нежно веет над опустошенной равниной.

«В путь», — говорю я сам себе.

Иду, по щиколотки увязая в грязи, по незнакомой пересеченной местности, местами заросшей бурьяном и сорной травой. Кое-где блестят, отражая солнце, лужи, пронизанные кровянистыми жилками отражений и отблесков.

Останавливаюсь, перевожу дыхание.

И снова в путь.

Не ожидал, что это будет так трудно. Не понимаю, почему я так устаю. Это напоминает мне страшный сон: когда хочешь бежать и не можешь, надо двигаться, а тело не слушается, наливаясь свинцом. Воля расслаблена так, как будто ее у тебя не существует вовсе.

В небе надо мной гряды облаков движутся, как в кино при убыстренной съемке, с неестественной скоростью. Ветер отрывается на всю катушку, даром что без свидетелей. Я спотыкаюсь, сажусь на землю и с удивлением вижу: я на вершине холма, передо мной открыт захватывающий дух вид. Я весь созерцание — я впитываю картину глазами.

Я знаю вон тот небоскреб. Я знаю, что это за город.

Да, это он раскинулся передо мной, только выглядит странно: я как будто вижу лицо старого знакомого, давнего, дорогого мне друга, а тело как будто не его, как будто ему уже не принадлежит.

Это Токио.

Первое приближение

Время остановилось. Мое время больше не идет вперед: я хочу сказать, я не ощущаю больше своего поступательного движения во времени. Часы больше не следуют за часами, минуты не бегут за минутами, зима не приходит на смену осени, весна — лету: здесь листья не падают и не кружатся. Не заметно больше никаких изменений: ничего больше не случится из того, что еще не случалось, и все, что будет, уже произошло.

Вон ту ворону, что сидит на высоком склоне, как на насесте, я уже где-то видел.

И эту невыносимую яркость солнца: она навеки запечатлена у меня в памяти.

И моя усталость — я с ней как будто родился.

Там вдали на горизонте силуэт чего-то металлического блестит как новый медный грош. Вокруг этой штуки сконцентрированы все небоскребы, они словно обхаживают ее, накаляют окружающую атмосферу. Я стою в начале гигантского моста, перекинутого не то через океанскую бухту, не то через огромную судоходную реку — я точно не знаю.

Ни на мосту, ни вокруг по-прежнему никого.

Но нет, смотри-ка, я начинаю встречать людей, то есть мне кажется, что я вижу людей: деловые люди спешат куда-то с дипломатами, разряженные в костюмы для ролевых игр юноши и девушки едут мимо меня на роликовых коньках, а какой-то старик рулит на велосипеде.

На первый взгляд все нормально. Но это только с виду.

Стоит немного приглядеться, и обман раскрывается.

Это не люди. Это картонные силуэты. Вырезки из газет. Искусственные двухмерные приманки в плоскостном формате 2D. Куклы из папье-маше, лишенные объема, глубины и содержания. Они молчат, ничего не говорят. Они как будто идут, перебирая ногами, а на самом деле просто движутся мне навстречу.

Все так реально, как будто я вернулся в Токио своего детства.

Мне кажется, что со мной сейчас случится что-то новое и интересное, как события в путешествии, как будто я возрождаюсь, как будто меня ждет открытие.

Я вспоминаю фразу своего отца: «Счастье не падает с неба прямо в белые ручки».

Когда, по какому поводу он это сказал?

Странно, но я не чувствую страха. Я ничего не боюсь.

Надо засунуть кулаки в карманы, чтобы не выдать себя и не потрясти ими победоносно, — сейчас я так переполнен впечатлениями, что готов бросить вызов самому небу.

Я хожу по улицам города. Как обычно с лихорадочной скоростью повсюду мигают вывески, проносятся кортежи машин, десятки тысяч двухмерных созданий торопятся по своим делам, к своим целям, известным лишь им самим. Проходя по широким проспектам, я начинаю узнавать и читать знакомые строки иероглифов канджи. Небо кишит птицами. Кое-где крыши еще покрыты снегом, но теплый дневной бриз уже колышет ветви кленов и платанов.

Негуманные, бесчеловечные здания надвигаются на меня со всех сторон. Со стометровых стен на меня смотрят гигантские рекламные лица. Надписи, цвета, обозначения сыплются на меня со всех сторон как из рога изобилия. Знакомые картины и сценки начинают всплывать в голове. Вот здесь я уже был: я уже проходил здесь, я живу, жил и мог бы прожить все это — это могли бы быть случаи из моей жизни.

Останавливаюсь перед магазином. Вывеска гласит: «Магазин-склад костюмов для ролевых игр». И ниже, чуть более мелким шрифтом: «Переодевание в монстров, в героев манга, в персонажей видеоигр и японских аниме».

Я смотрю на свое отражение в витрине.

И с ужасом вижу, что у меня на голове бумажный пакет. «Я вижу себя со стороны, — думаю я, — но в пакете нет отверстий для глаз! В нем нет прорезей, но я прекрасно вижу свое отражение. Что еще за чушь!»

Двери магазина оказываются раздвижными: они открываются, едва я успеваю ступить на порог. С порога я погружаюсь в хаотическое нагромождение заявленных на вывеске специализированных товаров: стопки коробок с куклами персонажей вздымаются до потолка, тут же стоят фигуры одетых героев в полный рост, полки заполнены светящимися в темноте и похожими на яйца пластмассовыми существами.

Я подхожу к кассе. На прилавке стоит картонная коробка. Продавцов не видать, как будто их и след простыл. Я внимательно разглядываю коробку: на ней маркером английскими печатными буквами написано мое имя. Имя-то мое, а вот адрес — нет.

Я снимаю оберточную бумагу.

Это посылка из США. В квитанции есть приписка:

Это тебе!

Майк Орландо.

Я вынимаю из коробки полиэтиленовый пакет, внутри пакета — костюм. Как раз моего размера. Это костюм Годзиллы. Он не просто как настоящий, он — настоящий. Ни секунды не колеблясь, я сбрасываю верхнюю одежду и облачаюсь в кожистое зеленоватое рубище, как будто влезаю в шкуру, сброшенную Годзиллой. Остается надеть только голову. Я подношу руку к лицу, чтобы снять бумажный пакет, но оказывается, что у меня на голове ничего нет. Надеваю голову Годзиллы.

Теперь можно и вздохнуть.

Все идет отлично.

Я выхожу на улицу и оглядываюсь по сторонам.

В моей голове начинает звучать чей-то голос, который говорит. Похоже — это мой голос, но я его не узнаю. Я не могу это объяснить. Это какой-то новый способ общения, наверное, сложный — один вид коммуникации внутри другого. Если бы вы были сейчас в том же сне, что и я, то есть вместе со мной в моем сне, то вы поняли бы, что я имею в виду. Успокойтесь, не надо так волноваться. Ну, что, теперь понятно?

Младенчество

«Я родился не здесь, — изрекает голос. — Я родился в большом, в огромном городе, где высятся башни и небоскребы, в городе, опутанном линиями высоковольтных передач, исчерченном автобанами и длинными зелеными линиями заснувших аллей и бульваров, украшенных флагами и красивыми павильонами. Я жил на вилле, расположенной на вершине холма. Моя мать купила ее на гонорар, полученный за съемки в своем третьем фильме, том самом, который собрал 67 000 000 долларов и благодаря которому ее фотографии украшали сотни самых читаемых журналов.

Моя мать плохо переносила свой успех. Хотя всегда была на высоте: и в виде брюнетки с длинными волосами, и в виде блондинки с короткой стрижкой — все зависело от стилиста, от настроения и от того фильма, в котором она снималась в данный момент.

Она купалась в лести.

Фотографы преследовали ее по пятам.

Она получала в письмах тонны любовных признаний, оскорблений, пожеланий дальнейшего успеха.

Она играла роли деловых адвокатов по экономическим делам на высоких шпильках и роли русских шпионок, нанятых владельцами медиахолдингов, в сыновей которых она влюблялась, вместо того, чтобы выполнить поставленное задание и убить их. В кино она была женой знаменитого бейсболиста, которая не может простить мужу, что он ее бросил; была несостоявшейся жертвой серийного убийцы, который до встречи с ней уничтожил уже три десятка похожих на нее девушек и всех одним и тем же весьма неоригинальным способом: душил жертв их же собственными кишками.

У моей матери было достаточно денег, чтобы прокормить целую африканскую деревню, вылечить ее жителей и дать им образование — и делать все это в течение трех веков и с учетом возможного демографического взрыва.

Матери принадлежала не только вилла на живописных холмах над городом, но и квартира в далеком южном городе, полном веселой музыки и увлекательных приключений, а также особняк на берегу Средиземного моря и место для сезонного проживания на залитых солнцем островах популярного архипелага. Она владела акциями крупной сети звездных ресторанов, процветающей на рынке услуг, и группы фармацевтических компаний, а также одного известного конструктора элитных яхт, который ко всему прочему имел дурную привычку осыпать ее элитными подарками.

По результатам опроса одного очень известного мужского еженедельника, она стала восьмой в рейтинге самых красивых женщин мира.

За ней ухаживали самые известные в мире режиссеры. Она была свободна настолько, что однажды даже отказалась сниматься у всемирно известного гения. Она, видите ли, попросила переписать в сценарии диалоги ее персонажа, а тип с мировым именем отказался.

Моя мать была еврейка. И одно время она относилась к этому очень серьезно: отыскала даже следы какого-то дядюшки, очень дальнего родственника, который погиб в концентрационном лагере. Дома было полно книг об Иерусалиме, она пыталась вникнуть в Каббалу, читала новости еврейской диаспоры. Но это у нее скоро прошло.

Сколько я себя помню, моя мать все время работала. За месяц до моего рождения она получила роль беременной женщины в популярном сериале, который шел с успехом уже шестой сезон, и выступила там в качестве приглашенной звезды, как гвоздь программы. Сразу после родов она прошла курс похудения и восстановления формы у одного знаменитого диетолога, по методу которого незадолго до этого одна модная поп-дива сбросила шестнадцать кило. Моя мать, как бы невзначай, стала подругой поп-дивы, они обменялись номерами телефонов. Мать всегда мечтала запеть, певица мечтала сняться в кино. Моя мать со свойственной ей маниакальной настойчивостью продолжила карьеру в шоу-бизнесе, а модная певичка вскоре совсем рассталась со своими кинематографическими амбициями.

Когда я родился, я весил, как слон, но на мне не было ни «перышка». Ни волосинки. Мама шутила, что я мог бы сделать неплохую карьеру в кино в качестве двойника одного знаменитого лысого актера, с которым одна ее очень близкая подруга переспала в восемнадцать лет по случаю первой любви. Этот тип, имя которого по вполне понятным причинам здесь упоминать не стоит, скончался от рака легких в тот же день, что и Орсон Уэллс. Тот самый Уэллс, который незадолго до своей смерти сказал, глядя в камеру: «Я мертв». Вскоре после того, как он скончался от инфаркта, клип с его последними словами крутили в качестве антитабачной рекламы.

Вскоре выяснилось, что у моего отца была приблизительно такая же реакция на мое появление на свет: «Тебе не кажется, что мы ошиблись, дорогая? По-моему, мы очень ошиблись. По-моему, этого ребенка подменили при родах: он занял не свое место, а его место занял кто-то другой».

И он не шутил.

У меня были маленькие пухлые ручки. Поэтому две недели кряду мать таскала меня на курсы талассотерапии. Она приставила ко мне дипломированных нянь и сиделок, которые пичкали меня обогащенными молочными смесями и прогуливали меня в ландо на гидравлической подвеске.

Мой отец потратил десять дней на то, чтобы разыскать своего новорожденного сына: он был занят на съемках в Южной Америке и узнал о моем рождении только благодаря средствам массовой информации. Он вылетел к нам первым же самолетом, естественно, в бешеном гневе на ту, которая не подавала никаких признаков жизни последние четыре месяца.

Мой отец был продюсер. Он встретился с матерью на съемках фильма о бейсболе, и познакомились они на светском рауте во время коктейля. Оба к тому времени были сыты по горло от недостатка взаимности. У обоих была передозировка.

Журналы того времени здорово поживились на романтической связи моих родителей. Отец и мать красовались на обложках всех возможных глянцевых изданий: нежно обнимающими друг друга на фоне филиппинского заката; или на палубе яхты, взятой на прокат у ближайшего друга миллиардера, где моя мать нежно втирала в спину отцу крем для загара. В начале отношений их совместные заявления были лишены и тени двусмысленности. «Мы встретили настоящую любовь, мы абсолютно счастливы». «Никогда бы не поверил, что такое счастье вообще возможно». «Конечно, мы собираемся скоро пожениться». «Да, непременно, у нас будут дети». «Много детей!» «Я планирую как минимум шестерых». «Я всегда мечтал (мечтала) о большой семье, о нескольких пухленьких ребятишках, которые будут возиться и гомонить в нашем саду, — я создан (создана) быть отцом (матерью)».

Влюбленность моих родителей продолжалась ровно два месяца. Мать забеременела, отец потребовал, чтобы она сделала аборт, мать отказалась, они расстались. Потом снова сошлись и снова расстались, и возненавидели друг друга и меня больше всех, хотя так никогда и не смогли себе в этом признаться. Они ненавидели меня за то, чем я был для них, неустранимый природный катаклизм, угрожающий навеки отравить их безоблачное доселе существования.

Тогда же мать решила, что будет воспитывать меня одна. Отец сначала поздравил себя с этим удачным решением, но в один прекрасный вечер он взял меня на руки и… в нем проснулось чувство собственности, его захлестнули отцовские эмоции. С той поры он резко поменял точку зрения на мое воспитание.

Отец захотел забрать меня к себе и тут же послал к матери своих адвокатов. Мать не полезла за словом в карман и прислала к нему в ответ своих блюстителей закона.

Они рвали друг друга на части, как два тигра, запертые в одну клетку, озверевшие от вынужденного соседства. Отец нанял детективов и устроил постоянную слежку за матерью. Мать подсылала к нему любовниц, а потом продавала компромат желтой прессе. Через своих умельцев-адвокатов мать потребовала от отца сногсшибательную сумму на мое содержание, превосходящую все разумные пределы, плюс половину его состояния, нажитого без нее, плюс его недвижимость на Восточном побережье, плюс немалый процент акций его продюсерской компании. Если бы это было возможно в тот момент, моя мать отравила бы жизнь отцу даже в аду.

Поняв, что не его взяла, отец бросил все сразу и бесповоротно, как выбрасывают балласт из корзины воздушного шара. Он бросил меня с матерью и укатил в Европу, а то, какая сумма была оставлена им моей матери на мое воспитание, до сих пор остается тайной за семью печатями.

Таким образом, вплоть до наступления моего сознательного возраста я оставался с матерью. Я рос в жаркой стране на берегу холодного океана. От этой печальной поры у меня не осталось почти никаких воспоминаний. Думаю, я был скорее несчастлив, чем наоборот».

Гостиница

«В нем есть широкие проспекты и подземные галереи, есть люди, которые без конца спешат, и машины, которые без конца сигналят; в нем есть гигантский собор и такое же огромное колесо обозрения, есть здания кубической формы и есть ажурные легкие мосты, в нем есть светящиеся яркие логотипы — в нем есть все, есть множество. Множество всего: множество людей — копошащееся, снующее, угрюмое и одновременно умиротворяющее. Все вместе это называется Токио. Токио — город моих снов и моего детства, вечный перекресток, на котором разбиваются несбыточные мечты, с которого взлетают беспилотные самолеты, Токио — точка отсчета всех самых неизведанных направлений. Здесь начинается бессчетное количество самых невероятных историй, которые можно погубить в зародыше без особых усилий, просто открыв рот. Здесь из зеркала ванной комнаты на вас смотрит другой, еще незнакомый вам Я. Здесь одновременно пытается жить столько жизней: современных, сложных, нелегких, порой настолько оторванных от реальности, что бесконечное количество новых людей и готово, и жаждет сменить вас на вашем месте и занять его. Вы никогда не думали об этом? Значит, теперь пришло время всерьез задуматься над этим. Может быть, вы мертвы, что вполне вероятно? Может быть, вы отсутствуете в реальной жизни? Может быть, вас занесло, а никто даже не подумал предупредить вас о последствиях, и вы до сих пор думаете, что у вас еще вся вечность впереди?»

Я запрокидываю голову. Это роскошный отель самого высшего международного уровня, цены здесь баснословны. Мои ноги ступают по мягкому ковровому покрытию нежно-кремового цвета. «Здравствуйте. Мне просто нужна комната. Нет, я не собираюсь останавливаться на ночь. Я хочу просто посмотреть на город».

Я хочу встать над городом в полный рост.

Я хочу видеть себя со стороны, я хочу проследить за собой взглядом. Если ваше существование перейдет мне дорогу, я заранее обещаю уступить.

Я сижу на своей кровати с ногами, прямо на покрывале. Передо мной огромное окно. Я на пятьдесят третьем этаже. Подо мной гигантский лабиринт из стекла и бетона. Надо мной голубое небо — чистый холст, натянутый каким-то сумасшедшим, нечеловечески упрямым художником.

И отовсюду по-прежнему звучит голос.

Мой голос.

Сознательный возраст

«Когда мне исполнилось семь лет, мою мать убили.

Нет, она умерла не сразу. Она умирала четыре года. Это очень быстро и очень медленно одновременно. Быстро, потому что за это время все равно ничего еще не успеваешь понять, и медленно, потому что так долго не может длиться ни одно убийство.

Через месяц после убийства мать нащупала у себя за ухом маленький шарик. Потом такие же шарики появились у нее на шее. Она стала уставать. Она работала над музыкальной комедией, где исполняла главную роль. Песни к фильму она сочинила сама. Она пела там вживую. У нее уже вышло к тому времени два альбома. Ее дебютный диск был выпущен полуторамиллионным тиражом. Она была на пике своей славы.

«Я больше так не могу», — раз за разом повторяла она в последнее время. Постоянные съемки, записи, скучные вечера, вечные интервью, бесконечные рекламные ролики, нудные благотворительные концерты, премьеры и гала-концерты, изматывающие гастроли. И немудрено, ведь она не отдыхала никогда.

Мать коллекционировала любовников. Некоторые из них были добры со мной, но в основном они делали вид, что меня нет. Очень часто я заставал мать с очередным незнакомцем: у нее в спальне, в ванной комнате или в пикапе для перевозки мебели. В эти мгновения у меня сжимались кулаки, я сыпал проклятиями и строил козни и заговоры.

Об отце все это время я не знал ничего. «Твой отец умер», — постоянно повторяла мать, а я знал, что это не правда. Знал, потому что она созванивалась с отцом один или два раза в год, и каждый их телефонный разговор был концом света.

«Нет, я так больше не могу», — повторяла мама. Но уже не по поводу отца, а все больше из-за маленьких плотных шариков на шее.

Она сходила к врачу, и тот назначил ей анализ крови. Три недели она собиралась и не могла решиться на этот анализ. Наконец решилась. Результаты были готовы только на пятый день.

Эти пять дней в моей жизни я запомнил навсегда. За пять дней ожидания результатов я общался с мамой больше, чем за все предыдущие семь лет жизни с ней в одном доме. Мы посетили три парка с аттракционами, мы сходили, наконец, в зоопарк, мы были вместе в кино, купались и загорали на пляже, ма купила мне доску для серфинга и костюм Бэтмана на рождественский бал.

Мое превращение в Годзиллу было в самом разгаре. Я еще не стал им окончательно, но время, когда я буду слоняться по городам и извергать потоки пламени на обезумевших от ужаса прохожих, стремительно приближалось.

Война между отцом и матерью превратила меня в живой призрак смертельной болезни — ходячий синдром ненависти и ужаса. Годы напролет они рвали друг друга в клочья, не обращая на меня никакого внимания. Они не берегли меня ни от чего. Они не щадили ни меня, ни друг друга. И так постепенно я стал монстром во плоти. Я мечтал только об одном: чтобы моя мать окочурилась. И как можно скорее. Ничего другого мне от нее не было нужно. Я спал и видел, как я душу всех ее любовников. Я мечтал уничтожить весь мир, пустить его прахом.

Пять дней.

Только пять дней из всей жизни я хотел бы вернуть назад.

Пять дней, когда она умирала от страха.

Она каждый вечер тайком звонила знакомым. Отцу. Личному доктору. Другим, более компетентным врачам. Любовникам. Своему убийце.

«Ты, правда, так думаешь? — спрашивала она. — Да-да, нет, ты прав, я действительно немного волнуюсь. Перестань, и не надо на меня плевать, пожалуйста. Если бы я была сейчас в другом положении, клянусь, я бы… Алло? Алло, алло!!!»

Мы здорово повеселились за эти пять дней, впервые по-настоящему хорошо провели время. Ма говорила, что любит меня. Это было первый и последний раз в ее жизни.

Утром шестого дня она уехала в клинику за результатами своих анализов и больше никогда не вернулась. Бабушка и дедушка по материнской линии, которые жили поблизости, приехали за мной в тот же вечер. Целый день я просидел в своей комнате, предоставленный самому себе. Я перебирал игрушки, грустил, ждал ее возвращения. Вместо этого бабушка взяла меня на руки и запихнула на заднее сиденье внедорожника моего дедушки.

«Куда вы меня везете?» — спросил я.

«Господигосподигосподи…» — запричитала бабушка.

«Твоей маме нужно немного отдохнуть, — подал голос дедушка, выезжая на хайвэй. — Некоторое время ты побудешь у нас и ее не увидишь».

«Я не хочу! Я никуда не хочу! — визжал я как недорезанный, колотя руками и ногами переднее сиденье деда. — Я не хочу никуда! Оставьте меня в покое!»

Дедушка обернулся на ходу и посмотрел мне в глаза таким страшным, угрожающим взглядом, что я стих и тут же успокоился.

Моя мать перепробовала лучших врачей.

Она подала в суд на своего убийцу. Она искала виноватого, она хотела понять, что происходит. Как будто это могло ее вылечить! В итоге дело растворилось в общих словах: отсутствие достаточной доказательной базы. Болезнь матери была в то время широко распространенной среди людей ее профессии.

Она вернулась к наркотикам.

Я иногда подслушивал, как дедушка с бабушкой тихо говорили о ней или о том, что говорили врачи. Я видел, как они уезжали навещать ее в больницу, куда мать последнее время попадала регулярно. Они считали, что «ребенок не должен это видеть». Они неучли одного: невозможно вечно скрывать проблемы от ребенка семи, восьми, девяти и, наконец, десяти лет.

Моя мать умирала.

Одно время она пыталась продолжить свою работу так, словно ничего не случилось. Но не вышло. Съемки ее музыкальной комедии были свернуты из-за прекращения финансирования по невыясненным причинам, а также из-за якобы несоблюдения каких-то международных правовых норм. Ее записывающая компания расторгла с ней договор, и ее третий альбом так и не вышел. Фильмы, в которых она планировала сниматься, так и не были сняты. Точнее, они были сняты и вышли в прокат, но уже без нее. Но об этом я узнал позже.

За год до смерти мать окончательно слегла.

Она весила всего тридцать девять килограммов. Она больше не смотрела на мир с обложек модных журналов. Целая армия высокооплачиваемых адвокатов была нанята для того, чтобы никакая информация о ней и ни одна ее фотография не просочилась в средства массовой информации. Но несколько снимков все-таки попали в печать. Так я в последний раз снова увидел свою мать. В скандальном калифорнийском еженедельнике, весь тираж которого был изъят из продажи на вторые сутки после публикации.

«Это не люди, это куча падали, — ворчал дед, — шакалы, безмозглые стервятники!»

Когда мама умерла, мне никто ничего не сказал. Я узнал об этом позже, примерно через две недели, когда, как говорится, все формальности были уже улажены. Мое горе так и осталось со мной, невысказанное. Почему мама не позвала меня перед смертью? Разве она не хотела увидеть меня в последний раз, попрощаться со мной? А может, она хотела, чтобы я держал ее за руку, чтобы ей не было так страшно? Может, она хотела рассказать мне, наконец, как она жила все эти десять лет и зачем я родился? Она одна могла дать мне ответ, почему мы с ней так и не успели познакомиться, почему мы никогда не были вместе, не считая тех странных незабываемых пяти дней? Она ответила бы мне на вопрос, почему так не могло быть всегда.

Я узнал о смерти матери в тот день, когда ступил на трап самолета, улетающего в Европу, куда бабушка и дедушка отправили меня учиться в закрытый пансион, где обучение стоило шестьдесят тысяч долларов в год».

Озарение

Это мой Токио и не мой. Тот самый Токио и не тот. Интересно, что происходит с городами, где мы жили, и с людьми, которые их населяют, в то время пока мы о них не думаем или забываем их? Они начинают жить своей собственной жизнью. Теперь я иду по городу и смотрю на то, что остается, когда память уходит.

Моя память.

Я брожу среди зданий и небоскребов, останавливаюсь посреди крытого проезда. Здесь проход запрещен. Передо мной заросли из электрических проводов. Потрясающе и страшно. Меня пробирает озноб. Я дышу на замерзшие руки, чтобы согреть их. За спиной раздается гудок автобуса. Я едва успеваю вовремя отскочить.

Прохожие вокруг меня все такие же двухмерно плоские.

Я снова замечаю это, когда в воздухе начинает пронзительно выть сирена — сотни сирен, — повсюду в городе. Все пешеходы вдруг останавливаются и цепенеют. В это мгновение все в городе останавливается. Даже птицы застывают на ветках, как каменные. Ветер перестает дуть. Машины глохнут, светофоры гаснут. Руки замирают в воздухе, никто не успевает закончить начатый жест. Все медленно поднимают взгляды к небу.

И потихоньку начинают расползаться вдоль зданий, ближе к фасадам и входам. Они так прижимаются к стенам и колоннам, что как бы врастают в них, сливаясь с камнем, с кирпичом, с бетоном, со стеклом и металлом: они превращаются в афиши, рекламу, постеры и обездвиживаются окончательно. Проходит всего несколько минут, и вот я стою один посреди вымерших улиц. Дверцы машин открыты нараспашку, магазины пусты, в залах ресторанов и кафе гуляет ветер, люди в квартирах слились со стенными перегородками, а оглушающий вой сирен продолжает разноситься над городом.

Я встаю лицом навстречу восходящему солнцу.

В какой-то миг я слышу, что сирены перестают завывать. Небо надо мной становится девственно-белым, в его лице нет ни кровинки, ничего живого вообще. Самолеты бесследно исчезли. Нет, последние остатки их реактивных следов еще тают. Я смотрю солнцу прямо в глаза до тех пор, пока это не становится нестерпимо, и вдруг понимаю:

Вот она смерть.

Вот, оказывается, что происходит, когда жизнь во вселенной останавливается…

Но нет, кажется, я поторопился с выводами. Это было только временное замешательство. После того как свет в моих глазах окончательно гаснет и я решаю, что ослеп, чувства начинают мало-помалу возвращаться ко мне. Холод, который сковал меня, постепенно отступает. Одни за другими афиши и постеры отклеиваются от стен, двухмерные люди протирают свои двухмерные глаза, как после долгого сна, и возобновляют свое поступательное движение. Жизнь возвращается на круги своя. По крайней мере, та жизнь, внутри которой я сейчас нахожусь.

Две смерти

«Мое пребывание в Европе? Напрасная жертва: катастрофа, лишенная смысла. Незаслуженное стихийное бедствие.

Десять лет. Десять лет я провел в пансионе, затерянном в альпийских лугах. Нас запихнули, как диких козлов, на высокогорные пастбища — вокруг были поля, одни поля и дурацкие коровы с бронзовыми колокольчиками на шеях, виллы миллиардеров, шале миллионеров, машины богачей — и ни одного настоящего местного жителя.

Я как будто и не покидал родину. Большинство моих одноклассников были такими же, как и я — звездными детками. Их родителями были звезды шоу-бизнеса, владельцы медиахолдингов, раскрученные звезды спорта, финансовые магнаты. Эти «родители» мечтали избавиться от нас любой ценой, но так, чтобы при этом совесть у них была чиста. Поэтому они прикрывались желанием дать нам якобы «все самое лучшее».

Преподавание велось на высшем уровне, строго и скучно, программа была серьезная. К некоторым пансионерам родители приезжали каждую неделю, других никогда и никто не навещал. Я был в числе тех, к кому никто не приезжал.

Время от времени дедушка присылал мне письмо, где советовал, не валять дурака и работать, как следует, и тогда мое будущее обеспечено. Мой дед тоже был продюсером. Наверняка он хотел, чтобы я стал его преемником, но я был еще слишком мал, и он понимал, что не успеет ввести меня в курс дела и передать мне управление компанией. Поэтому он не нашел ничего лучшего, как писать мне о своем состоянии. Он говорил, что я должен научиться обращаться с большими деньгами, что для этого нужно упорно работать, стать лидером, настоящим президентом. Потому что деньги должны находиться в руках у тех, и только тех, кто их любит. Их можно отдавать только в хорошие руки. Деньги надо понимать, деньги надо приручать.

По поводу моего отца все эти годы дедушка, естественно, даже не заикнулся. А я, естественно, задавал лишние вопросы, потому что был уверен, что папа и хочет и будет рад меня видеть.

Эта тема виртуозно игнорировалась в нашей переписке, ее искусно обходили, уводили в другое русло. Я был в отчаянии. Географическая изоляция не позволяла мне самому предпринять какие-либо поиски. Я был слишком мал, я слишком мало знал об окружающем взрослом мире. К тому же мой отец бросил меня, не правда ли, так зачем же его искать.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, дедушка прислал мне телеграмму о смерти бабушки. Моя бабушка скончалась в результате легочной эмболии. Ее уже похоронили. Опять без меня.

К уведомительному письму дед приложил дарственную. Бабушка пожелала сделать мне небольшой подарок, она оставила деду чек, который просила передать мне в случае ее смерти. Сумма, указанная в документах, соответствовала стоимости ее недвижимости на Восточном побережье, которая принадлежала в свое время ее собственным родителям и насчитывала двенадцать миллионов долларов. Вот такой трогательный жест — движение души.

В то время я толком не отдавал себе отчета в том, что это значит. Деньги надо понимать, деньги надо приручать.

Я пошел в банк, открыл счет, положил на этот счет бабушкин подарок и постарался больше не вспоминать об этом случае.

Обучение шло своим чередом. Все остальное оставалось в пределах средней нормы. У меня не было настоящих друзей. Только несколько сообщников, с которыми мы убегали в город, чтобы шататься по барам, невзирая на запреты и режимные предписания родного учреждения.

Должно быть в это время, от тринадцати моих лет до шестнадцати, дед получил не один десяток писем с предупреждениями о моем отчислении. Ему угрожали принять строгие меры, исключить меня, выслать из страны. Само собой разумеется, они никогда бы этого не сделали. Я был слишком богат для этого.

В один прекрасный день мой дедушка умер. Я узнал эту новость от его адвоката. Тот прислал мне подшивку прессы с некрологом и сообщением о смерти и полсотни официальных соболезнований, опубликованных в ведущих заокеанских еженедельниках.

Адвокат сухо сообщил мне, что отныне я де-факто являюсь единственным наследником, что он в ближайшее время нанесет мне деловой визит, чтобы уладить все формальности и разрешить пару не требующих отлагательства вопросов.

Он прилетел во время рождественских каникул, и мы на неделю удалились с ним вместе в мою резиденцию на остров в Средиземном море. От деда осталась куча документов, оказалось, что он был очень состоятельным человеком, ведшим массу дел, которые сопровождала весьма непростая документация.

Когда я отчалил с острова, мой наследственный капитал увеличился ни много ни мало на двадцать с лишним миллионов долларов. За это я дал согласие на продажу недвижимости на Западном побережье и уступил адвокату свою долю акций принадлежащей мне продюсерской компании.

После этого я благополучно вернулся в школу.

Но занимался я теперь от случая к случаю, эпизодически. Однако ни мои преподаватели, ни тем более одноклассники не смели мне и слова сказать поперек. И даже не пытались. Мне не удалось долго держать в секрете известие о смерти моего дедушки. Новость о моем наследстве распространилась среди обитателей пансиона не менее стремительно. Каждый человек в школе знал, что у меня на счету отныне было столько денег, что я мог бы купить нашу школу, как говорится, с потрохами и заново отстроить ее из червонного золота».

Удар/попадание невозможно

У моей гостиницы толпится народ. Подхожу не спеша, стараясь отогнать дурное предчувствие. Люди стараются подобраться как можно ближе, наклоняясь подчеркнуто озабоченно, делая вид, что им не просто любопытно, — карикатура на сострадание. Полиция оцепляет место происшествия, оттирает зевак. На асфальте что-то нарисовано мелом. Что это, я сначала не вижу целиком, не понимаю, что это, но по мере приближения контуры проясняются, становятся все четче. На лицах прохожих, протиснувшихся в первый ряд, маска притворного сочувствия сменяется гримасой отвращения. Я останавливаюсь, чтобы перевести дух, потому что дыхание замирает, и инстинктивно вытягиваю руку вперед, пытаясь защититься от волны ужаса, которая сейчас собьет меня с ног.

Странно, но именно мне полицейские не препятствуют просочиться сквозь кольцо оцепления. Может быть, они меня узнали? Как они могли узнать меня? Они молчат. Здесь все молчат. Гробовая тишина.

Я запрокидываю голову вверх.

Здание гостиницы такой же небоскреб, как и все соседние дома, как и все дома в этой части города. Только намного выше, оно самое высокое. Я пытаюсь представить, что значит прыгнуть с такой высоты, какую смелость надо иметь, чтобы шагнуть за край. Или это уже не смелость, а… Представляю себе, что чувствует человек, когда падает с такой высоты.

«Не представляешь! — раздается знакомый голос. — Ты даже представить не можешь ничего подобного».

Невозможно понять, откуда исходит голос: он не внутри меня, но и не где-то снаружи. Он просто звучит, и я знаю, что он здесь, вот и все. Голос словно цепляется за меня, чтобы выжить, и я знаю, что просто так он не отцепится. Ни за что.

Я иду к зеркальным дверям парадного подъезда и не отражаюсь в них. Меня в них просто нет. Я словно тень тени. Или кому-то наплевать, есть я на белом свете или нет. Или мое присутствие здесь и сейчас невозможно передать никакими реальными словами.

Вот оно — тело, нарисованное мелом.

Я опускаюсь на колени. Я обвожу рукой меловый контур.

Я снова слышу знакомый говор. «Это случилось не сейчас и не сегодня. Это длилось уже давно. Нет, это не крик о помощи. Это была глубокая незаживающая рана, которая казалась неисцелимой. Своя, внутренняя обида, которая, к сожалению, так и осталась невысказанной. Кроме самого человека, никто не смог бы помешать ему сделать этот шаг. И ничто земное не смогло бы помешать. Никто и ничто, кроме него самого».

«Никто и ничто, кроме него самого? — Я как эхо повторяю последнюю фразу. — Что значит никто? А как же я?»

«И ты тоже не исключение, — подсказывает мне голос. — Смерть это уравнение, где неизвестное равно нулю. Нулю, о котором мы ничего не знаем. Что он из себя представляет? Что это такое? Нас ставят перед полученным результатом, как перед свершившимся фактом. И мы вынуждены принять это решение таким, как оно есть».

Мы взрываемся

«Незадолго до моего восемнадцатого дня рождения отец прислал мне письмо.

Все это время он, оказывается, был жив и здоров. Цвел и пахнул, как говорится. Он узнал о смерти дедушки и бабушки, и ему было очень жаль. Ему было жаль, что он не мог воспитывать меня сам все это время, но мир кино очень жесток, он создан не для детей, и отец был счастлив, что ему удалось уберечь меня от всего этого.

Ему было жаль также и мою мать, вопреки всему, что между ними произошло. Или, может быть, благодаря этому. А теперь, что касается меня, то он бы хотел исправить ошибки и наверстать упущенное. И, если я не вижу никаких к тому препятствий, он хотел бы прилететь и навестить меня в Европе.

Я не ответил отцу ничего. Я просто не знал, что ему отвечать. В конце концов я сам, первый, потерял терпение. Я забегал мыслями вперед, я делал вид, что не помню, кто я есть на самом деле. Так я метался между соблазнительными иллюзиями и стоическим отречением, а еще незнакомая мне тень моего отца, призрак из забытого прошлого, помогала раскачивать мое и без того хрупкое душевное равновесие. Мое молчание было красноречивым признанием всех моих слабостей: а я так надеялся, что он возьмет всю ответственность на себя и оставит меня в покое. И он, и моя мать причинили мне уже всю возможную боль. Хуже было уже не придумать.

Но он все равно приехал. Я заметил его однажды вечером за рулем взятого на прокат «Ситроена Берлинго» на подъезде к нашему лицею.

Отец увидел меня, притормозил, распахнул дверцу и жестом подозвал меня к себе. Я не хотел идти к нему. Но я не знал, что мне делать. «Я не понимаю, я что, у тебя луну с неба прошу, что ли? — произнес он, не глядя на меня и снова включая зажигание. — Это так трудно, уделить мне немного времени?»

Я пожал плечами, замялся, после паузы ответил: «Конечно, нет».

Через минуту я уже сидел в его авто. Это была ловушка. Жестокая ловушка, о которой я потом буду жалеть всю оставшуюся жизнь.

Но тогда я еще не знал ничего об этой западне и даже вообразить себе не мог всю меру ее подлости и жестокости. В тот момент даже сам отец не догадывался о тех ужасающих последствиях, которые будет иметь наше запоздалое и никому не нужное знакомство.

Мы поехали в город, посидеть где-нибудь в кафе, пропустить по стаканчику. Там мы с ним и попытались познакомиться. Я видел перед собой обаятельного мужчину в расцвете лет, у которого были коротко подстриженные седые волосы и голубые, как лед, глаза. На нем великолепно сидел костюм известной марки. Отец был сложившейся личностью, непоколебимо уверенной в себе, — правда, не без оттенка светской слащавости, хотя я заметил, что руки его во время разговора со мной слегка дрожали. Он непременно хотел произвести на меня соответствующее впечатление и немного переживал, что у него не сразу это получится. Возиться долго он ни с кем не привык и в случае со мной не собирался менять свои правила.

В нескольких броских чертах он обрисовал мне свой профессиональный путь. Как говорится, свои взлеты и свои падения. Оказалось, что я видел несколько фильмов, выпущенных его продюсерской компанией.

В тот вечер мы даже не обмолвились о моей матери. Коротко он сообщил о трех женщинах, которые были его женами за период, пока мы не виделись. В итоге он был в разводе. Отец сухо пояснил, что вскоре он отправляется в Японию, где будет работать над новой серией «Годзиллы», потому что съемки финансируют пятьдесят на пятьдесят японцы и американцы. В конце беседы он просто спросил меня, хочу ли я поехать с ним.

Я ответил отрицательно.

«Очень хорошо, конечно-конечно, я все понимаю», — он кивнул, заплатил по счету и сунул мне свою визитную карточку. Он высадил меня у ворот лицея и сказал мне: «Пока, друг мой, до скорого. Если передумаешь, позвони».

Два месяца я молчал как убитый.

Все это время я думал о своей жизни. По крайней мере, пытался думать. Чего я от нее хочу? И чего я хочу на самом деле? Еще никто в течение первых восемнадцати лет моей жизни не подавал мне надежды на будущее и не спрашивал меня, чего я хочу. Я был нечеловечески богат. На эти деньги я мог исполнить любое свое желание, любой свой каприз.

В этой жизни мне не хватало только цели. Мне не хватало приключений.

Вечером того дня, когда нам торжественно вручили дипломы, я перезвонил отцу с улицы из телефонной кабины.

Я сказал два слова: «Я поеду». Тогда мне показалось, что он был искренне счастлив моему ответу: «Я сижу на чемоданах, послезавтра у меня вылет, и ты еще говоришь, что твой звонок это простая случайность!»

Да, похоже, он был действительно счастлив тогда, все может быть.

Он посулил мне золотые горы: «Я распахну тебе двери в мир кино, сынок! При условии, что это тебя интересует. Ты знаешь, кто такой Годзилла?»

С неба, красное

С неба падает что-то липкое и вязкое. Темного цвета. Когда первые капли долетают до земли, я наклоняюсь, макаю палец в капли на асфальте и пробую жидкость на вкус.

Над городом идет кровавый дождь.

Несколько минут — и город затоплен кровью. Люди плачут и стенают. Люди складываются пополам, падают на землю, мокнут. Люди блекнут, спотыкаются друг о друга, промокают. Бесценная жидкость пропитывает их. Алые потоки текут по улицам, смывая ряды, вереницы скомканных мертвецов, размокших до состояния бумажных катышков, пропитанных кровью.

Я не понимаю, что все это значит. «Распробуй хорошенько эту кровь, — подсказывает мне голос, — ты очень удивишься, результат превзойдет все твои ожидания. Признайся, это было вкусно?»

Я только улыбаюсь в ответ.

«На открытом воздухе вирус погибает немедленно. Значит, пока он падает с такой высоты, пока он летит к нам с неба, от него тем более ничего не остается. Значит, мы все можем пить ее, сколько влезет, и долой ненужные страхи!»

И люди умирают, плашмя падая друг на друга, обезумев от ужаса, не понимая, что с ними происходит, и кровяной дождь барабанит по стопкам их трупов и пузырится на промокших афишах, на набухших от крови портретах — а мне совсем не страшно.

В стране заходящего солнца

«Я прилетел в Токио посреди зимы. Весь город был укрыт снегом. Это было феерически, сказочно, просто невероятно красиво, так непохоже на все, что я где-либо видел. Там почти никто не говорил по-английски, а по-французски и по-немецки тем более, поэтому отец приставил ко мне переводчика.

Япония не была похожа на что-либо известное мне до сих пор. Ничего подобного я никогда не знал и не видел. Дома там были без номеров. Люди ежедневно ели водоросли. Японские школьники все как один носили униформу, но при этом свободно красили волосы в зеленый цвет. Музыка, которая звучала отовсюду, была или невыносима, или божественно прекрасна, без переходов и оттенков. Там были сверхсовременные небоскребы и огромные парки дикой природы. По Токио ходили ужасающие толпы народу, но все вели себя, как один скромный и воспитанный человек. В храмах там голые стены, а в магазинах полным-полно самых редких коллекционных дисков. В нескольких часах езды на скоростной электричке от города были дикие горы, экзотические леса, били горячие гейзеры, и мартышки с глазами, как драгоценные сапфиры, которые купались в минеральной воде и прыгали прямо на плечи.

Я с отцом жил в европейском отеле. Там было много деловых людей. Мы занимали свит: по спальне на каждого и по три дополнительных комнаты: кабинет, гостиная, приемная — не считая отдельных ванных комнат.

Новая серия «Годзиллы», над которой работал отец, должна была развить и продолжить сюжетную линию с того момента, которым заканчивалась картина «Годзилла — король монстров». Отец объяснил мне, что львиную долю финансирования взял на себя один крупный американский продюсер.

Впоследствии мне стало известно, что все было гораздо интереснее. Киностудия моего отца была перекуплена. Новые хозяева, не зная, как лучше избавиться от бывшего владельца, послали моего отца в Японию на должность исполнительного продюсера, где часть гонорара по договору ему выплачивали японские работодатели. Но им не удалось удержать ситуацию под контролем. Получив свою паевую долю, отец открыл на месте небольшую киностудию, для которой выкупил все свои старые рабочие сценарии. Он провернул эту сделку как раз вовремя, за два или три месяца до того, как американские покупатели успели сообразить, в чем дело, фактически у них под носом. Они, естественно, подали на отца в суд. Процесс длился несколько лет, но в результате отец выиграл это дело при помощи апелляционного суда. В перерывах между судами и слушаниями отец сумел втереться в доверие к японским инвесторам и убедил их в выгодном сотрудничестве. Таким образом, работа над «Годзиллой» шла полным ходом.

Теоретически все шло как по маслу. Три ноль в нашу пользу.

Первые месяцы жизни в Токио я просто слонялся по городу, пытался привыкнуть к нему и хоть немного разобраться. Ходил я тогда и на курсы японского языка. В свободное время я знакомился со сценариями отцовской студии, читал их. В ту пору я впервые начал интересоваться темой Годзиллы.

Поначалу фильмы цикла показались мне полным бредом, просто чушью какой-то. Ну не совсем, конечно. Возможно, и не все было так глупо в этих страшилках. Дело было даже не в этом. Просто, когда я просмотрел их все, я вдруг почувствовал, что под картонным чучелом этого динозавра скрывалось что-то, что было близко, созвучно моей душе.

Вечерами мы с отцом подолгу обсуждали все эти истории. Он считал, что «Годзилла» — это настоящее произведение киноискусства, потому что его создателям удалось сотворить свой собственный, совершенно особый мир, живущий по оригинальным законам.

Отец занимался тем, что выбирал в городе натуру для съемок. А я тем временем знакомился со съемочными павильонами на окраине Токио. Зрелище было впечатляющее, потому что все городские пейзажи со всех концов Японии были воссозданы искусственно. По замыслу отца, съемки первого фильма, доверенные молодому неизвестному режиссеру со студии «Джикару», должны были проходить по всей Японии и объединить не только продолжение истории самого Годзиллы, но и возвращение Родана, жизнь детей Мотры и участь Механической Годзиллы.

Сценарий, на мой взгляд, был довольно запутанный, но отец говорил, что это нормально, так и должно быть, что это верный признак хорошего фильма.

На нашей съемочной площадке работал один тип, которого по его просьбе все называли Анкилас, чтобы было понятно — это в честь анкилозавра из фильма «Годзилла на острове чудовищ».

Анкилас был ассистентом по реквизиту и на редкость ограниченным парнем. Поэтому мне не составило большого труда выяснить происхождение его странного прозвища. Он принадлежал к одному из модных тайных обществ, к токийскому братству дилеров и богатых янки. Они опознавали друг друга по вымышленным кодовым именам. Несмотря на то что он утверждал, было ясно, что он далеко не самый влиятельный член братства. Анкилас находился скорее в самом низу иерархической лестницы. Его цех объединял начинающих звезд кино и шоу-бизнеса. Стать «братом» этой нехитрой секты было достаточно просто: для этого нужны были либо деньги, либо связи. У меня, как на грех, было и то, и другое. Я был сыном генерального продюсера и наследником тридцати четырех миллионов долларов. «Если ты станешь одним из нас, — как-то разоткровенничался со мной на вечеринке во время полного отрыва один молодой актер, — ты получишь доступ в мир зверских забав».

В тот момент я даже представить себе не мог, до какой степени он оказался прав. Только забавы эти оказались изуверскими».

Если надо

Голос умолкает. Ноги у меня подкашиваются, и я в изнеможении падаю на скамейку напротив окон какого-то европейского ресторана. На скамейке валяется забытая книга. Я не уверен, должен ли я к ней прикасаться.

На первый взгляд в книге ничего нет, кроме чистых страниц.

Такова жизнь в этом неповторимом городе. Или незапланированные срывы. Или провокационные совпадения на каждом шагу.

Листаю книгу. В конце, на самых последних страницах, что-то написано. Я отрываю взгляд от книги и смотрю в небо. Там тают пересекающиеся следы от реактивных самолетов, похожие на белую сахарную вату: замысловатые завитки тают в небе над городом, как несбывшийся сон. Туда без обратно. Туда и обратно без конца. Отмененные рейсы. Бессчетные авиакатастрофы и несчастные случаи. И забытье, покрытое путаной сетью холодных мраморных жилок.

«Эта книга о смерти, — подсказывает мне голос. — Я знаю ее наизусть».

Эта книга о людях, которые умерли от ЭТОЙ болезни. О людях, которые, глядя на себя в зеркало, видят, что они уже умерли. О людях, которые не весят больше ничего. О людях, от которых мир мечтал бы избавиться как можно скорее, потому что гораздо легче холить и лелеять дорогие сердцу воспоминания, чем живой скелет весом тридцать пять килограммов, зловонный, как сама смерть, как труп без холодильника, и наотрез отказывающийся при этом уступать свое место живущим. О людях, о которых мир мечтает думать так, как будто они уже давным-давно умерли.

Эта книга о трудных и страшных воспоминаниях, о том, что уже произошедшее кажется настолько нереальным, что в конечном итоге становится легче думать: ничего и не было.

Но после этого вы почему-то просыпаетесь в слезах.

И мертвые приходят к вам и спрашивают вас, глядя вам прямо в глаза, почему вы их забыли.

Мое сердце бьется учащенно. Потому что есть такие люди, которых моют в последний раз, которые проходят через последнее омовение. Мне знакома бесконечная нежность этой воды, что струится между лопаток, выпирающих, как ангельские крылья. Неоконченный жест, хрупкие пальцы, которые делают все на ощупь, — соната, которая больше не будет никогда сыграна, мелодия, которая больше не будет дрожать в воздухе, не будет рождаться и жить, по крайней мере, под этими пальцами.

И множество вопросов. Сколько им осталось? Сколько все это будет продолжаться? Дикие спазмы, испачканные простыни, аппараты искусственного дыхания. А одиночество, в котором ты остаешься, а близкий человек, которого ты оставляешь умирать в больнице, где-то там, в десятках километров от родного дома. А каково выйти из этой больницы и увидеть, что свет в этом мире погас, что этот мир больше никогда не будет прежним, таким, каким он был «до». А каково почувствовать этот мир снова огромным и враждебным, а себя в нем — маленьким и абсолютно беспомощным.

Люди говорят, говорят и плачут. Сделано столько записей, собрано столько свидетельств: столько свидетелей, которые находятся под действием морфина, столько свидетелей, которым жить осталось всего трое суток — они видят себя Христами, каждый из них говорит, умирая: «Я — Христос», — но никто вокруг не хочет в это верить.

Есть телефонные звонки, которых лучше бы никогда не было, и немой взгляд человека, который смотрит на звонящий телефон с одной только мыслью, с одной надеждой: может быть, не туда попали, может быть, аппарат сейчас перестанет звонить, может быть, на этот раз все закончится само собой. Когда клянешься себе, что ни за что не возьмешь эту трубку, и тут же хватаешься за нее, как за последнюю надежду. Потому что смертельный ужас здесь, рядом, он, никого никуда не отпускал, но и что-то еще, что-то похожее на веру тоже присутствует. Что-то, что мигает в ночи, как надпись на свободной парковке со светящимися красными буквами — «конец».

А что надо? А надо совсем немного. Надо любыми средствами населить, оживить, одухотворить это короткое время, которое отделяет жизнь от смерти. Надо то, на что никто не находит в себе сил — немного смелости, чтобы пройти рядом несколько последних метров.

Посмотрите на этих людей, пожалуйста. Они карабкаются из последних сил. Они хотят повернуть время вспять. Они цепляются за все, что под рукой, за все, за что только возможно. Они хотят переделать мир, исправить в нем все, сотворить его заново. Свой мир. Свою сумасшедшую вселенную: с блестящими звездами, с прекрасными горами, с дикими непокорными львами, царями зверей, но им это не удается. Они просто не успевают ничего сделать. Они проходят этот мир насквозь, так ничем и не удержавшись за него, они остаются как будто с пустыми руками. Они уходят, не успев приготовиться, собраться в дорогу, не захватив с собой самого необходимого. Впопыхах. «Так невозможно, — говорят они, — надо, чтобы хоть кто-нибудь нам помог!» Надо, чтобы ты им помог.

Есть самое трудное: надо смириться.

Есть страх: а надо ли смиряться?

Что будет, если смириться? Кто будет там с нами? По ту сторону этого смирения, с теми, кто смирился, и будет ли там кто-нибудь?

Я вижу проходящие тени, одетые в тишину, сгорбленные, под сводами белоснежных коридоров, я вижу привидения, которые меряют шагами замкнутое пространство с медлительностью кошмарного сна.

Я провожу рукой, чтобы почесать в затылке, и чувствую, какая твердая, шершавая и бугристая чешуя у меня на спине. Мои пальцы нащупывают этикетку. На ней указан адрес. Это далеко отсюда. Я обрываю ярлык и снова пускаюсь в путь.

Месть Годзиллы

«На то, чтобы стать Годзиллой, у меня ушло три года, — продолжает рассказ голос. — Я стал монстром играючи, в два захода: первый раз я выступил в этой роли в фильме моего отца, второй — в роли «обитателя» «Острова Чудовищ». Так называлось наше общество профессиональных токсикоманов.

Первый фильм отца, созданный на киностудии «Джикару», назывался «Месть Годзиллы». Отец был искренне удивлен, когда узнал, что этот примитивнейший сюжетный ход еще никому не пришел в голову.

Каждое утро, ровно в пять, я приходил в павильон, надевал костюм Годзиллы и выходил на съемочную площадку. Затем выслушивал ЦУ главного оператора по поводу сегодняшних съемок. «Сегодня, — говорил этот тип, делая глубокую затяжку, — мы сотрем с лица земли Осаку… Иокогаму… Саппоро… и Нагойю. Ну, и ладушки, хватит на сегодня».

Я двигался, как во сне, на полном автопилоте, потому что к тому часу я был уже накачан под завязку. Звукорежиссеры специально крутили нам «Кармину Бурану»^[9] на всю площадку и на полную катушку, чтобы создать атмосферу и помочь войти в образ. Я топтал школы, спортзалы, детские сады. Я изрыгал струи пламени, как настоящий дракон. Правда, невидимые струи. Их добавляли потом, во время монтажа. Одним дыханием я сжигал целые больницы, интернаты, роддома, как свечи на именинном пироге. Я давил машины, как мышей, они сплющивались под моими лапами. Люди бросались врассыпную, завидев меня, как испуганные светом тараканы. Но их я тоже не видел.

Режиссер был в восторге от моей работы, ему все жутко нравилось. Он говорил, что я делаю все так, как он это себе видит. На самом деле это было безумие чистой воды. Он считал, что своей игрой я придаю банальному персонажу новые краски. «У парня замашки нового Терминатора! Бич народов! Нет, этот Годзилла хорош в кадре. А как органичен!» — приговаривал режиссер, жуя огрызок своей неизменной сигары.

И он верил в то, что говорил. Этот ненормальный из мира кино.

В кино я не только крушил города, я сражался с другими монстрами: с личинками Мотры, их играли детишки в костюмах, с Роданом, птеранодоном-мутантом.

Мы катались, вцепившись друг в друга, в каком-нибудь очередном подобранном отцом закоулке площадью четыре на четыре метра, на железнодорожных путях детской электрической железной дороги с дистанционным управлением, на фоне жерла извергающегося вулкана девятиметровой высоты. Мои кореша из «Острова Чудовищ» ошивались тут же, слоняясь вокруг площадки во время съемок, наблюдая за всем происходящим и поджидая меня на перекур. Я получал дозу, как говорится, на рабочем месте, с молчаливого благословения моего отца. Все вокруг тоже были в курсе, что я колюсь.

Мы пересекались с отцом только на приватных вечеринках, где были завсегдатаями проститутки обоих полов, наряду с заядлыми тусовщиками: вечно прогоравшими продюсерами-неудачниками, малолетними старлетками и телохранителями в очках с затененными стеклами. Это был другой Токио. Не тот, который я видел, гуляя по улицам. Настоящий.

Спать я ложился не раньше четырех утра и спал один час.

На начальной стадии моей наркокарьеры я ограничивался стандартной функцией продавца. Дела быстро шли в гору, но медалька вскоре так же быстро обернулась своей обратной стороной. Я подсел и, чтобы держать ситуацию под контролем, попросту говоря, чтобы держаться на ногах, мне самому стали жизненно необходимы все большие и большие дозы. Дальше — больше. Наркотики стали нужны мне для того, чтобы забыть, что я употребляю наркотики. И так до головокружения и тошноты. Ad nauseam^[10]. Порочный круг замкнулся.

Моя жизнь шла прахом, но никто из тех, кто тогда окружал меня, не забил тревогу. Я не понимал тогда, что со мной происходит. Меньше всего тогда я подозревал о том, что ждало меня впереди и чем вся эта история рано или поздно закончится.

Мне было тогда всего двадцать.

Я снимался в фильме о чудовищах, в фильме, который так никогда и не увидел свет.

В это же время я стал одним из самым крупных клиентов токийского наркобизнеса.

И я получил прозвище Годзилла. Не потому, что я играл эту роль в кино, а потому что я был таким в жизни. Я на самом деле стал королем монстров.

Остров чудовищ

Один из самых эффективных в мире способов проматывать состояния — это употребление тяжелых наркотиков. Все начинается с того, что связь времен прерывается: первым делом ты теряешь чувство времени, смены дня и ночи для тебя больше не существует. Вслед за этим в тартарары летят недели, месяцы, годы. Затем у тебя появляется чувство непоправимой вины, и с тех пор совесть постоянно гложет тебя. Ты становишься нервным. Настоящим параноиком. Группа преследования следует за тобой по пятам, группа невидимого захвата караулит тебя за каждым кустом. Простые радости жизни превращаются в недостижимый мираж: запах полевого цветка, тающий силуэт причудливого облака, улыбка симпатичной девчонки на улице — все это ты сам опустишь. Твой больной мозг будет изощряться, чтобы очернить и растоптать все это, смешать с грязью, развенчать, уничтожить. И он не успокоится, пока не выведет из строя всю твою систему восприятия. И тогда весна покажется тебе грязным фарсом, а любовь страшной сказкой с несчастливым концом, недоступной по определению. Кайф от первой дозы оказывается настолько силен, настолько ярок, настолько головокружителен, что после него остаток своих дней ты проведешь в бесполезных попытках пережить его вновь, вернуть его снова. Потому что с первого мгновения ты понимаешь, что это якобы лучшее, что было с тобой в этой жизни. И также молниеносно ты понимаешь, что оно никогда больше не повторится. Вот с этого момента и начинается бессмысленная погоня за несуществующим удовольствием. Иногда, на бегу, частью мозга ты мельком осознаешь, кто ты есть на самом деле и во что ты превратился. Рядом с тобой сотни, тысячи, миллионы подобных тебе чудовищ бьются в таком же безысходном исступлении. Ты оглядываешься на них, ты приходишь в ужас — тебе хочется остановиться, прийти в себя, завязать, бросить. Но не тут-то было: не все так просто в этой жизни, сынок! Жажда разрушения слишком велика. К тому же эти уроды не оставляют тебя в покое, все время зовут обратно: «Губи себя и плюй на всех, и в жизни ждет тебя успех! Не дрейфь, Годзилла, иди к нам! Годзилла, возвращайся, нам без тебя скучно! Годзилла, мы не начнем без тебя! Мы сделаем их всех! Ты не можешь отступить теперь, ты не можешь нас бросить вот так!» И чувство ложной солидарности просыпается в тебе, тебе льстят эти крики, ведь ты так одинок. Через минуту твой больной мозг подсказывает тебе, что ты не можешь оставить их «вот так»: беспомощно реветь, рычать, выкрикивать угрозы. Ведь кроме них ты якобы никому не нужен, и кроме них у тебя, в сущности, никого больше нет. Так ты возвращаешься на остров чудовищ. И даешь себе слово найти смысл во всей этой тупой животной агрессии. И ты начинаешь бороться. Бороться за то, чтобы раздобыть как можно больше, еще больше наркотиков. Бороться с собственным отцом, который вдруг больше не может спокойно смотреть, как ты ломаешь свою собственную жизнь у него на глазах. Борешься против тех людей — а их становится все меньше, — которым ты еще дорог и которые продолжают верить в тебя. Ты смертельно обижен на них за то, что они пытаются уберечь тебя, спасти тебе жизнь. Ты зовешь смерть, ты ищешь ее, ты вызываешь ее на бой. Ты нарываешься из последних сил.

А смерть улыбается и скалит зубы. Невозмутимая, она поджидает свою верную добычу, то есть тебя, в углу какого-нибудь грязного ночного притона. Она поглядывает из-за барной стойки, как ты убиваешься на танцполе, как ты выкладываешься до седьмого пота. А она заказывает очередной коктейль и отворачивается равнодушно. Как недоступный завсегдатай от неотесанного новичка».

Будь что будет

Стоя возле окна и глядя на залив, я вспоминаю тот холодный осенний день, звон стекла и брызги осколков на паркете. Только что, когда я шел по улицам, мне казалось, что люди тают у меня на глазах, растворяются, становятся прозрачными: я не сразу понял, в чем дело, такое осознается не сразу, но теперь для меня все ясно как день.

Это не они. Это не люди стали прозрачными.

Это я сам. Это мое восприятие мира так странно, так жутко преобразило все вокруг.

Тонированные стекла, витрины, зеркала — лужи, озера, вершины гор — чей-то разум, который носится в воздухе и реет повсюду… Меня в них больше нет. «Елки-палки, да здесь вообще есть кто-нибудь? Отзовитесь!» Сознание, которое ускользает от моего сознания, вплоть до полного забвения самого себя, до полной потери собственного ощущения — меня нет: я ничто, я никто, я…

Годзилла против Разрушителя

«Так все тянулось три или четыре года, а фильм все не выходил. Наши студии дышали на ладан.

К тому времени я перепробовал все, что было представлено на мировом рынке наркотиков. Для меня не было ничего недоступного. Я был король. Предводитель чудовищ.

Девочки подрабатывали дефиле. Парни тоже подвизались моделями. Я снимался в короткометражках, зачастую не зная даже их рабочего названия. Я словно стоял на перроне вокзала, а жизнь проносилась мимо меня со скоростью монорельсового экспресса, и я не мог ничего с этим поделать — оставалось только стонать от безысходной боли, швырять в жизнь камнями и в бессильной ярости топать ногами на опустевшем перроне.

Никто вокруг не понимал, как я до сих пор не умер. Все возможное отвращение к этому миру клокотало в моей голове. У меня был не мозг, а сплошная злокачественная опухоль, сплошная известка.

У меня начались обмороки, меня рвало каждый день. Я перестал нормально усваивать пищу. Я ненавидел Токио. Я ненавидел людей — всех! Все — чудовища! Я ненавидел своего отца. Нежные японские ночи содрогались от издаваемых мной нечеловеческих звуков: стонов, рыка, рева и писка. Я лез на стены и выл. У меня были ломки.

Какая-то девушка забеременела от меня. Дочь студийного механика. Я не помнил даже, как ее звали. Я заставил ее сделать аборт на ее же собственные весьма скромные средства. Мне не нужно было второго Годзиллы. Я устал от того, за что не в силах был отвечать. От накопленной неизбывной вины. И девчонка бесследно исчезла из моей жизни. Потом кто-то сердобольный сообщил мне, что она покончила собой.

У меня не было любви. Я как будто не помнил, что это такое.

Продюсерская компания, на которую работал мой предок в ту пору, окончательно разорилась. Бывшие американские партнеры нашли отца в Японии и потребовали с него неустойку в пятнадцать миллионов долларов. Тогда отец первый раз в жизни пришел ко мне, чтобы занять эти деньги. Я рассмеялся ему в лицо. Он взбесился, стал метать громы и молнии.

«Да, чего тебе не хватает, ублюдок! Ты просто зажрался! Денег тебе мало, что ли?!»

Тогда я посмотрел ему прямо в глаза. Впервые в жизни. Я сделал глубокий выдох и взял себя в руки. «Ты хочешь знать, что со мной? Что, по-моему, не так? А ты посмотри на меня, полюбуйся, что ты наделал. Ты породил меня на свет, папа! Ты подарил мне жизнь. Гордись до скончания века. Только ты упустил одну маленькую деталь — ты забыл меня спросить, нужна ли мне эта ваша жизнь? Ты вышвырнул меня, как щенка, на улицу, во весь этот цирк и даже не поинтересовался, каково мне там. А я, между прочим, до сих пор не понимаю, что здесь вообще происходит: кутерьма, суета, какие-то бессмысленные бешеные скачки. Первый план, первый парашют, последний укол, секс, ломки, деньги-деньги-деньги — все пустота…»

«Чего ты бесишься с жиру, все люди так живут! Мы все через это проходим. Прекрати истерику, дерьмо для всех пахнет одинаково, — оборвал меня отец. — Хочешь жить, умей вертеться, сынок. А что ты ждал? Что я тебе скажу что-то особенное?»

Я был вне себя. Это было уже слишком.

«Для всех одинаково, говоришь? А для тебя? Кто я для тебя? О чем ты думал, когда мою мать обрюхатил? Давай, признавайся, может, тогда у тебя были другие планы? Ты не мечтал, случайно, о счастливом будущем? А может, ты надеялся хоть отчасти меня защитить, воспитать по своему образу и подобию? А потом ты говорил, что меня, наверное, подменили, перепутали с кем-то другим. И тебе было смешно. Забавно, правда? А я предпочел бы какую угодно, но только не такую жизнь! Любую другую, отец. Лишь бы я больше не был в ней твоим сыном. Чтобы играть пусть самую поганую, но толькодругую роль».

Он попытался тогда меня успокоить. Меня физически трясло, я не контролировал себя во всех смыслах. «Меня никто не учил вертеться, некому было учить. Меня никто никогда не любил, кроме матери. И той хватило только на пять дней. И только потому, что она поняла, что скоро сдохнет».

С этого места отец стал слушать меня поподробнее. Но его не хватило надолго.

«Неужели для того, чтобы кого-то полюбить, нужно непременно взглянуть смерти в лицо? Может, это я и пытался сделать, принимая наркоту? Чтобы почувствовать, хоть раз почувствовать то, что ты, как оказалось, не способен мне дать».

И он ушел. Просто развернулся и ушел. А я как стоял, так и остался стоять, застыв на месте как вкопанный. А потом заплакал, точно маленький.

Я никогда не был так одинок, как тогда.

К тому времени мое жилье было как две капли воды похоже на мое состояние души. То есть на помойку. На полу валялись старые кассеты с фильмами о Годзилле. Коробки с выпачканными кровью носовыми платками. Все было прожжено сигаретами. Диван за десять тысяч долларов стоял с проваленным дном. Какой-то незнакомец валялся в моей кровати. И бесконечный звук телевизора, который не выключался круглые сутки, сливался в один неразборчивый гул.

Я жил тогда на последнем этаже огромной башни-отеля, которая возвышалась, как циклоп, в самом сердце города, видная со всех сторон. Каждый день мне казался последним. Я смотрел на океанский горизонт и ждал, когда толщу воды всколыхнет цунами и я увижу монстра, идущего на город. Я ждал, когда он придет за мной и я встречусь с ним лицом к лицу. Просыпаясь в пять часов по полудни, больше всего на свете я был удивлен, что все еще жив.

Но это был еще не конец. Настоящий ад был еще впереди. И через пару дней мне довелось узнать, что это такое. Впервые за многие месяцы я проснулся рано утром, на рассвете, и поплелся в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

У меня на шее была опухоль.

Я бездумно щупал ее несколько долгих минут, и ни одна мысль никак не приходила мне в голову. Я бросил это бессмысленное занятие, пошел и снова лег в постель. Но заснуть я не смог. Мать стояла у меня перед глазами как живая.

Я вскочил, словно ошпаренный.

Машинально сунул кассету с Годзиллой в видеомагнитофон и увидел себя. Себя и людей. Они атаковали меня со всех сторон. Наседали, как муравьи. Они сами вывели меня из временного замешательства и теперь намеревались прикончить.

Я набрал номер своего лечащего врача, японца в возрасте со взглядом старого пройдохи. Я наблюдался у него уже несколько лет. Все эти годы он пытался вытащить меня, но, как говорится, без особого успеха. Все его усилия оказались напрасны.

Пока я договаривался с секретаршей о времени консультации, Годзиллу атаковали военные истребители, они пытались сбить его с ног, опрокинуть навзничь. След от их реактивных двигателей отчетливо выписывал на безоблачном небе зловещее послание: «Сдохни! Сдохни!»

«Да, я слушаю», — неожиданно доктор сам подошел к телефону.

Я объяснил ему вкратце, в чем проблема.

Он выслушал меня не столько заинтересованно, сколько терпеливо. Когда я закончил говорить, он велел мне прийти к нему, как только я смогу, без предварительной записи. Я оделся по возможности приличнее и вышел из дому, как обычно, забыв выключить телевизор. На экране Годзилла рухнул, будто Гулливер под напором озверевших лилипутов. Монстр умирал.

Пока ехал в такси, я все время думал о маме.

И пока ждал в больничных коридорах, и когда сел на кушетку, обтянутую черной кожей, чтобы у меня взяли анализ крови, — я все время думал о ней.

«Доктор, это то, что я думаю, это оно?» — спросил я у врача.

«Поговорим, когда придут результаты анализов».

В тот же вечер анализы были готовы.

Врач пригласил меня в свой кабинет, закрыл за собой дверь и заботливо запер ее на ключ. Он не хотел, чтобы кто-нибудь нам помешал. Пока он усаживался и приводил в порядок бумаги на столе, мне показалось, что прошла целая вечность. Наконец, он открыл карту моих анализов, сложил руки под подбородком и посмотрел мне прямо в глаза.

«Ваша реакция положительная. Вы вируспозитивны», — сообщил он.

Я онемел.

«Ты понимаешь, что я сказал?»

«Что я скоро умру».

Хитрый японец улыбнулся. «Нет, не в этом дело. Мы все умрем. Рано или поздно. Вопрос только в том, как и при каких обстоятельствах. В твоем случае прогнозы, конечно, не блещут оптимизмом, но на сегодняшний день существует много достаточно эффективных методик. Есть препараты, которые могут значительно замедлить распространение вируса в организме или даже приостановить этот процесс на некоторое время. Ты лучше скажи, какие у тебя есть соображения по поводу того, как ты мог заразиться?»

Я вяло пожал плечами.

«Ты пользовался чужими шприцами?»

«Нет».

«Презервативами?»

«А зачем?!»

Врач встал, подошел к окну и открыл его.

«Они прикончили меня», — выдохнул я наконец.

«Не думаю, что здесь причастен кто-то другой. Ты уже достаточно большой мальчик, чтобы никто не мог тебя прикончить, кроме тебя самого», — сказал врач, обернувшись, и сел на свое место».

Замкнутый круг

И я возвращаюсь. Я возвращаюсь в отель — улицы отворачиваются от меня: силуэты прохожих растворяются в воздухе, превращаются в легкий туман, в капельки росы. Освобожденные души вздрагивают от холода, оставшись без оболочки. Глубокая горечь заполняет собой городское пространство — все на грани исчезновения.

Я пытаюсь сосредоточиться на своем Я. Пытаюсь понять, в чем заключается его суть. Я вижу глубокие раны, причиненные нами друг другу, я вижу больничные койки, плачущих отцов и матерей, жен и мужей — в воздухе темно от их личных трагедий.

Линии горя бьются в воздухе, как мириады перепуганных до смерти птиц, траектории их полетов пересекаются. Голенастые и рахитичные, как дельтапланы на ходулях, не успевают они увернуться от адского пламени, как снова готовы в него попасть. Эта путаница из горя, как огромная черная сеть, покрывает весь мир.

Мой отель расположен в самом центре города. Я узнаю его из тысячи других, это единственное знакомое мне в городе здание. И я возвращаюсь туда, потому что мне просто больше некуда идти и потому что моя жизнь, и голос, и жизнь этого голоса — все ведет меня туда.

Мальчик on tape

«Токио раздражал меня. Я ненавидел Токио. И все-таки я задержался там еще на долгих два года. Я проходил курс комплексной терапии под индивидуальным наблюдением и параллельно мне снимали интоксикацию. Напрасный труд — Годзилла был ранен смертельно. Но никто из людей об этом еще не знал. Я не хотел никому говорить. Потому что не было на земле человека, которому я мог бы это доверить. Ни один не был достоин узнать это от меня.

В один прекрасный токийский день отец сообщил мне, что он снова женится. В этот раз на японке. К тому времени работа над проектом «Годзилла» была официально закрыта. Производящая компания медленно, но верно развалилась под тяжестью бесконечных судебных процессов. Вопрос о съемках чего бы то ни было не стоял вообще.

Мы проговорили с отцом до утра в прокуренном портовом баре, расположенном в районе токийских доков. Отец признался мне, что о многом жалеет в своей жизни. В частности о том, что не уделял мне должного внимания. Он пояснил, что именно теперь собирается исправить ошибки молодости, наверстать упущенное. Он попросил, чтобы я был свидетелем у него на свадьбе.

Я охотно согласился, только спросил, не смутит ли его болезнь свидетеля.

«Болезнь?! Какая болезнь?»

И я рассказал отцу всю правду. Вид у него был такой, как будто ему и впрямь досталось.

«Да не парься ты, старик, все не так плохо, — попытался я его успокоить. — Болезнь не успела зайти далеко, она не прогрессирует, и если я буду лечиться…»

«Почему ты не сказал мне об этом раньше?»

«Да все случай удобный не подворачивался», — попытался отшутиться я.

«Ты понимаешь, что это несправедливо с твоей стороны?»

«А жизнь вообще не блещет справедливостью, — вздохнул я, парировав в его же тоне. — Признайся ты во всем раньше, хотя бы на несколько лет, мы могли бы успеть и что-то сделать. Мы могли бы быть счастливы теперь. А вместо этого мы сидим здесь, как два дурака, пытаясь вернуть невозвратимое».

Отец заплакал. Я положил руку ему на плечо в знак примирения.

«Ладно-ладно, хватит, не раскисай. Это я во всем виноват, я должен был сразу рассказать тебе обо всем, пока еще что-то можно было поправить».

Через пару дней он познакомил меня со своей будущей женой. Она была молода. Красива. И ждала ребенка. Тебе может показаться это странным, но я тогда был искренне рад за них.

«Как это? Разве это возможно?».

Голос задумчиво помолчал.

Потом снова заговорил, но уже тихо, серьезно и очень доверительно.

«В глубине души я всегда мечтал об этом ребенке. Ведь ребенок это всегда шанс начать новую жизнь. Я сказал себе однажды: не все люди созданы для этой жизни. Есть незваные гости, которые приходят в этот мир, как говорится, некстати. Я был убежден тогда, что есть на свете обреченные судьбы, как есть неизбежные катастрофы. Хочешь жить — умей вертеться. Это правильно, и этому никто не учит.

Когда мой сводный брат родился, я купил ему в подарок огромного плюшевого медведя. А отец подарил мне на память кассету с записью родов и еще одну, которая не была подписана.

Я вернулся к себе.

И поставил безымянную кассету в видеомагнитофон. Это был фильм, который мы сняли: «Месть Годзиллы». Я сел и заплакал. Я плакал и не мог остановиться. На следующий день я собрал вещи и улетел в Штаты».

Крушение вечера

Вечер обрушился, как ненужная декорация, ночь упала, словно опущенный занавес, — спектакль отыгран, сцена больше не нужна. Я лежу на кровати у себя в гостиничном номере: уставший от ходьбы, от голоса, от поломанных жизней, от нереализованных альтернативных возможностей.

Перед тем как войти в комнату, я увидел на двери прикрепленную записку. Это было стихотворение.

Не представляю, как ей удалось отыскать меня. Не знаю, что она хотела этим сказать. Но я уверен, это та самая молодая женщина, которую я встретил на похоронах матери. Я падаю на колени, мои руки скользят вниз, царапая дверь, я готов впиться в нее когтями. Господи, ну, почему, я ее не застал! Она так нужна мне сейчас. Так нужно, чтобы кто-то погладил меня по щеке, провел рукой по волосам и ласково сказал: «Все будет хорошо! Не бойся, не грусти».

Я присел у окна — день рассыпается на глазах.

Я засыпаю.

Включаю телевизор, чтобы не заснуть. Но сон — вот, кто настоящий хозяин положения, тиран, — не выпускает меня из своих цепких лап. Он сковывает меня и тянет ко дну.

Я встаю. Но тут же снова валюсь на кровать.

Глаза слипаются. Меня передергивает. Руки повисают, как плети с гирями на концах. Но вдруг на меня накатывает волна леденящего страха, и я мгновенно прихожу в себя. Только что я чуть не поскользнулся на краю сонной бездны. Я стоял на пороге сна и вовремя отшатнулся. Еще бы секунда — и все, я пропал. Я испытываю ужас. Я в холодном поту.

Бегу в ванную. И ничего не вижу в зеркале. По-прежнему ничего. Но на этот раз я себя чувствую. Я ощущаю свое тело. Я слышу свое дыхание, я чувствую, в каком положении натянуты сухожилия у меня на запястьях, чувствую, как мои пальцы вцепились в края умывальника. Я помню свое пустое лицо: лицо без лица, все, что от него осталось. Я затряс головой — я готов сделать все что угодно, лишь бы стереть из памяти этот жуткий образ. Чтобы изгнать из моего сознания этот чудовищный отпечаток.

Я выхожу на лестничную площадку.

Вызываю лифт. Двери открываются, я захожу.

На кнопках нет цифр, нет номеров этажей. Жму на самую нижнюю. Спуск начинается. Музыки тоже нет. Зато есть голос, который преследует меня. Я изо всех сил зажимаю уши руками и громко кричу, чтобы его не слышать больше, пока мы погружаемся под землю.

Двери выпускают меня.

В темноту.

Я с опаской делаю шаг в невидимое. За моей спиной захлопываются двери. У меня нет с собой ни фонарика, ни зажигалки, нет даже коробка со спичками.

Кончиками пальцев, как насекомые усиками, я касаюсь стены и ощупью продвигаюсь в черноту — меня поглощает невидимое ничто.

А потом

А что потом? В конце коридора я натыкаюсь на дверь. Толкаю ее. Поначалу я не могу ничего разобрать, потому что не ясно, что, в сущности, изменилось: здесь так же холодно и так же идет дождь. И еще потому, что преодоление этого отрезка пути займет такую же уйму времени. Но все изменилось, и на этот раз окончательно. Я вышел. Вы найдете меня под ночным дождем. Я стою на коленях. Вы найдете меня на берегу океана. Я оборачиваюсь к вам и задаю вопросы. Но никто мне ничего не отвечает. Я встаю, бессмысленно качая головой. Я думаю о своей маме, о нас с ней, о том, чем мы должны были стать друг для друга, но так и не стали. Вы тоже ничего не сможете с этим поделать.

На пустом тротуаре скучает телефонная будка.

У меня завалялась какая-то мелочь в кармане.

Я звоню отцу.

«Алло?»

«Пап, это ты?»

«О, Господи! Даниэль! Где ты? Я вызвал полицию, я…»

«Все хорошо».

«Что значит все и что хорошо? Ты можешь что-нибудь объяснить? Что ты хочешь этим сказать?»

«Я хочу сказать, что я жив и здоров. Хочу сказать, что я сделал одну важную вещь, очень важную, даже не одну, я…»

Тишина.

«Па?»

«Я прошу тебя…» (Плохо слышно.)

«Пап, я хочу знать, мне надо у тебя кое-что спросить».

«Спросить что?»

«Почему наша мама покончила собой?»

«Что-о? Что ты сказал?»

«Мы никогда раньше не говорили с тобой об этом».

«Даниэль, послушай… сынок…»

«Почему, почему ты никогда не говорил со мной об этом?!»

«Даниэль, где ты находишься?»

«Этот вопрос не давал мне покоя, я без конца задавал его себе, постоянно. Я видел мои фотографии в альбоме. Мне часто говорили, что я был просто невыносим. А я не помню. Я не знаю. А мама, она…»

«Оставь свою маму в покое».

«Ты можешь мне просто ответить?»

«Даниэль!»

«Я просто прошу тебя ответить мне на один простой вопрос, ПОЖАЛУЙСТА. Мама не хотела меня? Она не хотела, чтобы я родился?»

«Даниэль, ты был единственное, что могло… дурачок… только ты и…»

И он зарыдал в голос.

Я отстраняю трубку от уха. Не совсем — ровно настолько, чтобы не слышать его жалостного хныканья.

Под костюмом

Годзиллы больше нет.

Я вернулся домой. Отец был багровый от гнева, от испытанного волнения, он то и дело всхлипывал. Он обнял меня так крепко, что у меня кости затрещали. Полицейские сновали повсюду в доме, они перевернули все вверх дном, залезли и в семейный альбом. Там были мои фотографии. Они показывали на меня пальцами и о чем-то размышляли, сравнивали, наверное. Я сильно изменился?

Потом комиссар подошел и положил руку мне на плечо.

Я сказал: «Зачем вы роетесь в нашем альбоме, что вам нужно?»

«Когда ведется расследование, нельзя пренебрегать никакими уликами».

Я непонимающе тряхнул головой: «Чего-чего?»

«Вы вели себя чрезвычайно неосмотрительно. Ночные прогулки, к чему все это может привести? Бродяжничество, зачем вам это надо. Я слышал, у вас какие-то неприятности. Так вот, в следующий раз, когда у вас возникнут проблемы, я советую вам рассказать о них сначала психиатру. Как вам эта идея?»

Я сказал: «Нет. Спасибо».

Чувствовалось, что я их разочаровал. Но, с другой стороны, то, что я сам вернулся, было для них большим облегчением. Это точно. А еще они были искренне рады за папу.

Мама

Я снова думаю о маме.

Я думаю о ней, перекинув одну ногу через перила балкона своего номера в японской гостинице. Я смотрю на Токио с высоты и думаю о маме, а Токио смотрит на меня. Я думаю о том, что будет, когда я перекину вторую ногу через перила и мое тело качнется вперед.

Я не помню, что мама говорит отцу в этот момент. Наверное, они опять ссорятся.

Крики, угрозы, оскорбления. Все, как обычно.

Мама говорит о своей смерти. О своей смерти и о смерти всех людей вообще. О той смерти, которую люди пытаются ограничить словами, страхами, воспоминаниями. О той смерти, которая меняет все, которая способна перевернуть весь наш мир одним взмахом черного крыла.

Заданные траектории отклоняются. Судьбы рушатся за доли секунд. Люди, которые могли бы жить, больше не живут. А те, что ушли в мир иной, стучатся к вам в мозг, врываются в ваши воспоминания, и мириады их нереализованных возможностей превращаются для вас в клубок неразрешимых проблем. Они захватывают вашу жизнь, стягивают ее как удавка, как растение-паразит душит своего гостеприимного хозяина.

Я никогда не узнаю, что именно было сказано в спальне этого роскошного токийского номера. Я никогда не узнаю, какой была та единственная реальность и что там было на самом деле. Я могу только до бесконечности выдумывать, что могло бы быть.

Уничтожение

В тот вечер, после того как отец сто пятидесятый раз задал мне один и тот же вопрос, а я в сто пятидесятый раз сказал ему, что отвечать ничего не буду; после того, как полицейские сто пятидесятый раз объяснили мне на пальцах, что в том месте, где, по моим словам, я был, не то что каруселей, или пещеры ужасов, или стихийной ярмарки, но даже никакого мало-мальски незаконно установленного развлекательного оборудования никогда не было (а уж гигантского колеса обозрения и подавно. Это просто абсурд!) — в тот самый вечер я сижу и скачиваю из Интернета последний фильм цикла «Хейсей» — «Годзилла против Разрушителя». Это занимает восемь часов, и я сажусь смотреть кино далеко за полночь. И я замечаю, что в фильм включены кадры из самой первой серии. Они включены как флешбэки. Из них сделаны черно-белые вставки. И это меня задевает, чувствую необъяснимое разочарование. Я смущен и растерян, словно кто-то схватил меня за руку на месте преступления.

Титры, конец; я гашу монитор и выключаю компьютер. Выхожу на балкон — у меня есть еще полчаса перед школой, чтобы полюбоваться на океан. Свет ночных фонарей на набережной вторит свету зари. Я закрываю глаза и вижу больничный коридор. Последние кадры фильма не идут у меня из головы: смерть Годзиллы и его сына, исчезающего в облаке дыма. Из дымовой завесы доносится знаменитый последний рев монстра. Вот и гадай теперь всю жизнь…

Конец это? Или продолжение следует?

Ненавижу такие концы.

Возвращение на холм, на котором я никогда не был

Годзиллы больше нет.

Сейчас понедельник, утро. Но в лицей я сегодня не иду. Я опоздал на автобус. Школьный водитель не заметил меня в зеркало заднего вида. Ничего не поделаешь: сегодня наши траектории не пересеклись. Сегодня мы не созданы друг для друга.

Зато теперь я могу попытаться восстановить в памяти все, что произошло. Как следует, по порядку. Я могу влезть в его шкуру, представить себя на его месте и вслед за ним пройти этот путь до конца. Это мой долг, последний долг перед ним. Не знаю, заслужил ли он это на самом деле?

У меня есть его адрес. Я помню номер дома и то, как идти, визуально. Вон там, на вершине скалы стоит вилла, роскошная миллионная вилла, где кончаются все пути.

Иду пешком. Дорога еще блестит от дождя. Мобильник я с собой больше не ношу. Утро вступает в свои права, разгорается ярче — трио белоснежных океанских чаек парит в ясно-голубом небе, машины опускают тонированные стекла. Доносится песня «Лица в масках» группы «Санни Дей Риэл Истейт Сонг»:

Я думаю о нем. Он стоит как живой у меня перед глазами: я вижу чудовище, которым он был и которым мог стать я сам. Это так, ни к чему, мысли вслух; просто, чтобы время скоротать.

Exit

В ту ночь Годзилла вернулся к себе. Он шел вдоль насыпи набережной до самого рассвета, глядя на океан через фильтр своего бумажного пакета. Когда он убедился, что я не иду следом, что рядом с ним никого нет, он снял с головы пакет, скомкал руками и швырнул на ветер. Бумажный комок понесло по пляжу, как обычный мусор. Годзилла жил в собственном доме, окруженном красивыми деревьями, в которых жили птицы, а перед домом была огромная ровная лужайка с подстриженной травой, блестящей от росы. Он достал свой киношный костюм, положил его на свою кровать king size и разделся. Он был очень худой, весил всего килограммов сорок пять, не больше. Его тело покрывали красные бляшки. Во рту у него уже почти не двигался распухший язык, белый от налета. У Годзиллы, как всегда, болела голова и желудок. Каждое движение отдавалось болью в суставах. Он чувствовал, что конец уже близок, потому что отказался от всякой терапии. Последние месяцы ему было уже на все наплевать: на регулярные анализы крови, на утренние таблетки и на обеденные и вечерние — тоже. И на явки на консультацию, обязательные раз в три месяца. Он плевать хотел на белые язвочки во рту, на дергающие рассеянные боли по всему телу, на колики, на слабость и постоянное переутомление.

Он облачился в комбинезон Годзиллы.

И просидел в своей спальне четверо суток, никуда не выходя.

Пересмотрел все свои фильмы, всю прессу о себе. Потом вышел в сад и сел на траву, посреди лужайки. Была ночь. И так он сидел до тех пор, пока птицы не приняли его за окаменелость, за ожившее ископаемое и не стали спокойно прилетать и садиться на его чешуйчатые лапы годзиллозавра.

Он отпустил свое сознание к тем мирам, о которых я никогда ничего не узнаю.

А как же я? А что я…

Я в это время с неистовой силой колочу в ворота его дома, залезаю на соседние с его участком деревья, чтобы попытаться хотя бы увидеть его, но жалюзи на всех окнах опущены. Посылаю сообщение за сообщением на его мобильный, подсовываю сложенные вчетверо записки под его калитку, другие комкаю, скатываю в шарик и бросаю как можно дальше за забор. Я пишу, говорю, кричу ему: не смей запирать себя здесь, не смей сидеть так, сложа руки. Одна жизнь закончилась, что ж, пусть. С кем не бывает! Но начнется другая, обязательно начнется, слышишь? У тебя есть отец, есть младший брат — уезжай! Беги отсюда. Лети в Японию. Им нужна твоя любовь! Посмотри, как тих океан, как чиста его душа, как много в нем мира, тепла и покоя. Посмотри, как катятся волны — они возвращаются одна за другой снова и снова — они будут возвращаться вечно: у тебя будут завтра и послезавтра, другие дни, другие люди, другие города. Дай мне помочь тебе — я буду заботиться о тебе, я буду верить в тебя, еще и еще, всегда… Эй, ты меня слышишь? Где ты там? Ты еще здесь? Я все исправлю, я обещаю тебе…

Я прочитаю все книги о СПИДе, какие найду в нашей школьной библиотеке, я поговорю со знакомыми и с незнакомыми, с учениками, из моего класса и из других классов — о себе, об океане, о наших общих мечтах. Люди будут улыбаться при виде меня. Они будут рады встрече со мной. Они удивятся, увидев, что я стал другим — немного странным, непривычным для них. Лучше, чем я был. Па тоже увидит, что я по-настоящему изменился. Клянусь, я буду снова каждый вечер болтать с ним на кухне. Клянусь, я не буду больше просиживать ночи за приставкой — виртуальные миры не обеднеют, ничего с ними без меня не случится. Я стану общительным, человечным! Я хочу помогать, я буду помогать, я помогу тебе, Годзилла!!! Я буду помогать всем — я спасу мир. Я буду по-прежнему разговаривать сам с собой, но уже по-другому: спокойно и зная меру. Я буду насвистывать незнакомые мелодии, я буду сочинять их сам, я буду напевать забытые песни. Я буду читать книги без описаний убийств, пыток, без насилия, без крови. Я буду любоваться океаном каждый день, каждый вечер — океан станет моим личным вдохновением. Вместо коки и сигарет я буду покупать сочные фрукты, я буду сидеть на пляже и поедать их. Я буду приносить с собой цветы и буду класть их на песок, на его чистую белизну, пока прибой не заберет их с собой и не унесет в открытое море. Я обещаю тебе, что буду строить планы на будущее — всегда, обязательно! Я не забуду больше стихи той молодой женщины. Я буду помнить о том утешении, которое дает нам порой одна только мысль о будущем, просто мысль… Я буду делать это вместе с тобой. И без тебя. Все равно буду.

Потому что:

гибель — это участь всех чудовищ.

Потому что:

наши раны не заживают, а наши слезы текут и текут. Потому что прошлое — это бесконечное сожаление, выраженное одним словом. Потому что прошлое поражает нас ударами своих пороков, и так будет всегда. Так не лучше ли распрощаться с ним, если оно такое? Обойтись вообще без него? Как ты на это смотришь, а, дружище?

В открытое море

Обычное февральское утро. Над океаном идет снег.

Годзилла спускается на пляж ровно в пять утра. До сегодняшнего дня он старательно прятался от людских глаз. Компьютер, который теперь осматривают полицейские, он выключил прямо перед тем, как выйти из дому.

Он направляется к воде. Сначала идет вдоль стены набережной, потом останавливается и пристально вглядывается в океан. Потом поворачивает от бетонной стены и начинает медленно идти вперед. Вода покрывает ему лодыжки, потом доходит ему до бедер, потом до пояса, а когда покрывает плечи — он начинает плыть.

Годзилла плывет не оборачиваясь. Он не вернется.

Я стою и смотрю на него, но он об этом даже не подозревает. Я слишком поздно догадался. В любом случае, он уже слишком далеко для того, чтобы кто-то сумел его остановить. Я сам не в силах даже закричать.

Вода ледяная. Каждая волна пахнет смертью. Я вижу, как он медленно, но верно уплывает в открытое море. Он удаляется, правда, пока волны щадят его. Он остается неприкосновенным. Вот он перестал плыть, он позволяет волнам нести себя в открытое море. Течение очень сильное.

Годзиллу уносит в океан.

Я хочу, я всегда хотел жить — он же родился как будто специально для того, чтобы умереть. Но разница между нами сейчас не велика — страх размывает границы жизни и смерти: в трехградусной соленой воде, попадающей в рот, разъедающей раны, при усиленном ветре, на исходе ночи, которая сама по себе нелегкое время, в гуще гигантских водоворотов — смертельно раненный монстр, и он все еще борется за жизнь.

Я не успею его спасти. На пляже нет никого, на океанской набережной нет машин. Пока я сбегаю в дом за полицией — все будет кончено. Мобильный я как назло в это утро не взял с собой.

Вот Годзилла выбился из сил. Он захлебывается. Сейчас его легкие жжет как огнем. Вот волна накрывает его с головой. Теперь другая. Он барахтается, точно пьяный, словно он сошел с ума, и невозможно понять: не то он это от радости, не то от горя.

Каждая волна, которая отдаляет его от берега, возвращает меня к реальности. Я медленно, но верно прихожу в себя.

Мне видно, как все дальше и дальше, все реже и реже мелькает его пляшущий на гребне очередной волны хрупкий силуэт — как что-то отдельное, уже ничем не связанное со мной… Скоро первые лучи нового рассвета озарят горизонт — это будет тусклый, мертвенно-бледный свет, пропитанный горечью. А Годзилла… Он так и останется неприкосновенным.

Я думаю о Японии: о гигантских небоскребах, которые рушатся, о людях, которые разбегаются врассыпную, и о тех людях, которые любят друг друга. О времени, которое безвозвратно и так нелепо проходит. Думаю о тупиках, о маленьких переодетых чудовищах, о больничных дверях, которые открываются в обе стороны и хлопают на ходу. Я думаю об оглушительном взрыве, о той волне, что окажется сильнее и выше всех предыдущих. Едва последняя мысль приходит мне в голову, как я вижу вдали эту самую волну — вижу, как она накрывает моего годзиллозавра, а потом (или мне это только кажется?) я теряю сознание.

Coda

Труп Годзиллы найти так и не удалось. Очевидцы видели плавающее тело в волнах, на дежурный пункт спасателям поступил тревожный сигнал. Однако моряки пограничной охраны пока не подтвердили факт гибели на воде: «В условиях ограниченной видимости утверждать что-либо с уверенностью рано».

Когда мы слышим эту новость, отец стоит рядом.

Он держит меня за руку.

И очень кстати, потому что я еле стою на ногах.

Через некоторое время я прихожу в себя, мне уже лучше: это значит, что поисково-спасательные работы увенчались успехом, спасательный катер возвращается в порт — мертвое тело действительно было обнаружено в районе… Люди начинают обсуждать эту новость и распускать первые слухи, а ты чувствуешь только, как слегка сжимается сердце. И катер береговой охраны снова ныряет в предрассветную темноту, чтобы продолжить начатые поиски. А ты уже знаешь, что ничего он не найдет. И от этого «ничего» ты почему-то неожиданно делаешься взрослее.

Отец уходит к машине. Сегодня мы уезжаем из Города. Отец открывает мне дверцу, сам садится за руль. По радио передают «Песни об умерших детях».

Отец говорит: «Если ты хочешь поговорить о том, как ты появился на свет, я всегда…»

Он умолкает и после паузы добавляет: «…Никто не знает, почему твоя мама покончила собой».

Никто не знает.

Он продолжает: «Это трудный вопрос. Так сразу все равно не объяснишь. Если ты хочешь поговорить об этом, я рядом. Я готов это сделать».

«Я тоже. Рядом».

Идет дождь. Мелкий и холодный, барабанит по лобовому стеклу. Мы уезжаем из Г. Наш путь лежит к югу.

Отец включает дворники.

В эту самую секунду я вдруг отчетливо вижу со стороны все, что со мной произошло. Я задаю себе вопрос: «А моя история — это действительно история?» И если да, то чем она все-таки кончится? И вот что я ответил самому себе:

«Не ждите морали. Здесь нет победителей и нет проигравших.

Это просто жизнь.

А в ней есть просто чудовища.

Потому что, хотим мы того или нет, мы все заняты в одном фильме».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

«Песни об умерших детях» (Kindertotenlieder; 1901–1904) — вокально-симфонический цикл, написанный австрийским композитором и дирижером Густавом Малером (1860–1911) на стихи немецкого поэта и ученого Фридриха Рюккерта (1788–1866). — Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

Манга — японские комиксы.

(обратно)

3

Полнометражный анимационный научно-фантастический фильм, снятый по мотивам популярного в Японии романа-комикса (режиссер Кацухиро Отомо).

(обратно)

4

Симфония «Турангалила» (Turangalîla Symphonie, 1948) — одно из наиболее популярных сочинений французского композитора Оливье Мессиана (1908–1992).

(обратно)

5

«Призрак в доспехах» (Ghost in the Shell, 1991) — широко известный японский комикс в жанре киберпанк, созданный мангака (профессиональным рисовальщиком манга) Масамуне Сиро.

(обратно)

6

Рю Мураками (р. 1952) — современный японский писатель и кинорежиссер.

(обратно)

7

Имеется в виду фильм «Годзилла», снятый в 1998 году и являющийся ремейком серии одноименных японских фильмов. Поклонники японского образа монстра не были в восторге, однако кинолента получила зрительское признание и оказалась вполне успешной в мировом прокате, принеся создателям 379 миллионов долларов (при итоговом бюджете с учетом маркетинговой кампании около 130 миллионов долларов).

(обратно)

8

Цикл «Хейсей» начался в 1984 году с ленты «Годзилла» (ремейком фильма 1954 года не является; шла в прокате также под названиями: «Годзилла: 1985»; «Возвращение Годзиллы»; «Годзилла-1985: Возрождение легенды»).

Завершился цикл «Хейсей» в 1995 году. Однако в 1999 году, после выхода на экраны американской киноленты «Годзилла» (см. примечание на с. 61: Имеется в виду фильм «Годзилла», снятый в 1998 году и являющийся ремейком серии одноименных японских фильмов. Поклонники японского образа монстра не были в восторге, однако кинолента получила зрительское признание и оказалась вполне успешной в мировом прокате, принеся создателям 379 миллионов долларов (при итоговом бюджете с учетом маркетинговой кампании около 130 миллионов долларов).), вызвавшей резкое недовольство у японцев, кинокомпания «Тохо» выпустила картину «Годзилла-2000: Миллениум». Начатый в 1999 году цикл под названием «Миллениум» продолжается до сих пор. Имеет хождение другое название этого цикла «Шинсей» — «Возрождение», однако оно не является официально принятым студией «Тохо». Последним эпизодом серии «Миллениум» является фильм «Годзилла: Последние войны».

(обратно)

9

«Кармина Бурана» — сценическая кантата немецкого композитора и дирижера Карла Орфа (1895–1982).

(обратно)

10

Ad nauseam (лат.) — неприятный оборот [дела].

(обратно)

Оглавление

Удар молнии

Профессия моего отца

А кто не одинок?

Общий обзор города

Первый день

Японский

Начало учебного года

Развлечение

Дух, робот

Сделать все возможное

Слагаемые элементы

Четверг

Сон

Время вечернего сеанса

Поздно ночью

Цитата с одного сайта

Уйти, убежать

Годжира

Мое настоящее убежище

Дни идут

Странный заказ

До

Характеристика за первый триместр

Осколки

Два цикла, пять жизней

Травля началась

Я не знал

Fedex

Франц Кафка

Воскресенье here again

Другой сон

В машинах, следующих в направлении Швейцарии, никого нет

Траурная церемония

  Поезд призраков

На пустыре

Первое приближение

Младенчество

Гостиница

Сознательный возраст

Озарение

Две смерти

Удар/попадание невозможно

Мы взрываемся

С неба, красное

В стране заходящего солнца

Если надо

Месть Годзиллы

Остров чудовищ

Будь что будет

Годзилла против Разрушителя

Замкнутый круг

Мальчик on tape

Крушение вечера

А потом

Под костюмом

Мама

Уничтожение

Возвращение на холм, на котором я никогда не был

Exit

В открытое море

Coda

*** Примечания ***