Полонез Огинского [Марат Исаакович Баскин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО
Был у меня когда-то край родной. Генрих Гейне
ДАНИК
До революции Краснополье было большим еврейским местечком, перед войной оно стало поселком, в котором евреев стало поменьше, а после войны поселок превратился в городской поселок, и евреев в нем можно было пересчитать по пальцам, а сейчас в нем вообще не осталась евреев... Но правил без исключения не бывает. После чернобыльской аварии, когда радиация поутру теплым майским дождем сошла на землю, старые специалисты правдами и неправдами стали покидать Краснополье, и в поселок стали присылать . И однажды мама, которая работала медсестрой в , сказала за ужином папе: — Наум, ты знаешь, к нам прислали нового рентгенолога. Из Минска. — И что в этом удивительного, — сказал папа. — Скоро из старых врачей у вас не останется ни одного, и , я тебя уверяю, тоже ненадолго. Отбудут свой срок и уедут. Они нас с тобой знают, что делается в Краснополье. , семья вашего рентгенолога осталась в Минске? — Ошибаешься, — сказала мама, — он приехал с семьей сюда. Жена у него гинеколог. А дочка ровесница . И, кстати, — мама таинственно посмотрела на папу и сказала, — он еврей! И знаешь, как его звать? Израиль Яковлевич! Он родом из Бобруйска. А жена у него белоруска Алеся Адамовна! Их поселили в райисполкомовском доме напротив райкома. — Ты все сразу знаешь, — хмыкнул папа, — как будто первый секретарь райкома. — Все, — согласилась мама, — и даже немножко больше. — А как звать их дочку? — спросил я. — Соня, — сказал папа, подмигнув маме и округлив глаза. — Наш стал интересоваться девочками. — Я просто так, — сказал я. — Мне просто интересно, как звать девочку, у которой папу звать Израиль, а маму Алеся. — Да, любопытно, — сказал папа и поправил очки, — с филологической точки зрения, как говорит наш сын. — Не знаю сегодня, — развела руками мама, — но завтра буду знать. Но назавтра имя девочки я узнал раньше мамы. Ибо уже на первый урок в наш класс привели новенькую. Привела ее Зоя Филимоновна, наша классная. — Это Даша, — сказала она, представляя девочку. — Она будет учиться в вашем классе. А раньше она училась в Минске. Весь класс оценивающе посмотрел на Дашу, я на ее месте тотчас бы покраснел, а Даша даже не моргнула глазом. Она повернулась к Зое Филимоновне и спросила: — Я могу сесть? — Конечно, — кивнула химичка, — а ты уже выбрала место? — Да, — сказала Даша. Я не знаю, как вам это объяснить, но, увидев Дашу, я впервые в жизни услышал, как стучит мое сердце. Оно стучало, как настенные дедушкины часы, которые папа каждый вечер заводил большим ключом. Тик-так, тик-так... Таких красивых девочек я никогда раньше не видел. И, наверное, никто в нашем классе не видел. У нас в классе было свободных три места: рядом с Колей Гороховым, рядом со мной и рядом с Эдиком Миллером. Из нас троих я более всего не подходил для Даши: она была почти на голову выше меня! Это сейчас я вымахал в Гулливера, а тогда я был самый маленький в классе, и к тому же самый тихий. — Без права голоса! — как объявил мне раз и навсегда Вовка Царёв, мечта всех девочек нашей школы и “” всех школьников от первоклашек до выпускников. Это слово он произносил , без мягкого знака. Он никогда не повторял свои слова дважды и все знали, что не выполнить его слово — это обречь себя на жестокое избиение в назидание потомкам. В отличие от нас, он на каждом уроке менял себе соседа, выбирая соответствующего знатока в нужной ему в эту минуту сфере знаний. Иногда на биологии я удостаивался чести сидеть с ним. На химии с ним сидел Колька — Пробирка, который в химии знал все и еще чуть-чуть, как говорила наша химичка. И, конечно, увидев Дашу, решил сделать царский жест. Он, опережая Дашин выбор, столкнул со своей парты Пробирку и повелительно сказал, обращаясь к новенькой: — Прошу, миледи! Место ждет вас! Колька моментально перескочил на мою парту и виновато сказал: — Приказ Царя! Даша посмотрела на Царя, улыбнулась и... направилась к моей парте. Подойдя, она положила сумку на крышку парты и, глядя прямо в глаза Пробирке, сказала: — Пожалуйста, вернись на свое место. Здесь буду сидеть я. Глаза Кольки забегали, как у мышонка, попавшего в мышеловку, он посмотрел на Царя, потом на Дашу и встал. Какое-то мгновение стоял, не зная, куда податься, потом, метнув извиняющий взгляд на Царя, уместился на краешке Эдикиной парты. И Даша села возле меня. Класс замер в ожидании перемены. Мой друг Вадик, который сидел за мной, прошептал: — Бить будут... В этот день у нас была контрольная по химии, но всем было не до нее. Особенно мне. А Даша спокойно расправлялась с формулами, как будто гроза, нависшая над классом, ее не касалась. И тогда я, не выдержав, написал на промокашке: “Ты обидела Вовку . Он бить будет!” и пододвинул ее к Даше. Она пробежала глазами мое послание и приписала внизу: ”Чепуха!” После звонка на перемену, когда Зоя Филимоновна, собрав тетрадки, вышла из класса, все, как по команде, повернули головы в сторону моей парты. Вовка медленно поднялся со своей парты и медленно подошел к нам. Он остановился возле меня и, растягивая каждое слово, сказал: — Растворись! — и замер в ожидании моего исчезновения. Раньше я бы растворился, исчез, пропал, уполз, размазался бы по стенке, но сейчас возле меня сидела Даша, и я остался на месте, вжавшись в парту. удивленно посмотрел на меня: мол, девочка не знает местных законов, но ты должен их знать, как дважды два четыре!? Он хмыкнул и повернулся к последней парте, за которой сидел его личный палач Санька : — У что-то со слухом. Он не понимает по-русски. Переведи ему по-еврейски. Санька хихикнул и поспешил ко мне. Я еще больше вжался в парту и замер в ожидании боли, прикрыв ладонями уши. Санька протянул к моим ушам руку, и в эту минуту Даша, до этого спокойно сидевшая рядом, вскочила и, на лету перехватив его руку, резко потянула ее на себя, и , закружившись на месте, как волчок, сделав пируэт в воздухе, растянулся на полу и замер, не соображая, что произошло. А Даша следующим движением ткнула ладонью Царя, и тот, сложившись, как перочинный ножик, медленно сел на пол. –, — сказала Даша незнакомое нам слово, и пояснила, — у меня третий дан! Класс на мгновение замер. А потом Таня Спицына, наш комсорг, растерянно сказала: — А у Царя мама секретарь райкома! Мы это и без нее знали. Сказала она это не для нас, а для новенькой. И новенькая ей ответила: — А у меня мама врач. Это более нужная профессия! Вечером, когда я дома рассказал о случившемся, папе больше всего понравились в этой истории слова Даши. — Умная девочка! — сказал он. — Ой, — сказала мама, — ничего умного я в этих словах не вижу. Не дай Бог, эти слова дойдут до Клавдии Петровны! — Сталинские времена прошли, — заметил папа. — Неважно, — сказала мама. — Им и сейчас хватает власти, чтобы устроить вырванные годы, кому захотят. — И что они сделают? — хмыкнул папа. — Уволят? — Уволят! — согласилась мама. — Так они уедут с этой радиации и еще скажут им за это спасибо! — засмеялся папа. Позже, когда мы с Дашей стали друзьями, я как-то у нее спросил, почему она из всего класса выбрала меня. И Даша сказала: — У тебя добрые глаза. — И что из этого? — сказал я. — Мой дедушка, мамин папа, — художник, — сказала Даша, — он рисует портреты. И он мне сказал, чтобы понять человека, надо посмотреть ему в глаза. Если они добрые, значит, и человек добрый. Ты — добрый, и поэтому я тебя выбрала. — И у тебя добрые глаза, — сказал я. Но Даша возразила: — Нет, у меня глаза зеленые, как у кошки. А кошки не всегда добрые. Они разные. И я разная. Иногда совсем-совсем не добрая. Дедушка нарисовал меня с кошкой в руках. И глаза у нас с кошкой на этом портрете одинаковые., как говорит дедушка. Этот портрет висит у меня над кроватью. Кстати, он свою кошку зовет, как и меня, Дашкой. И имя мне он придумал. Говорит, шляхетное! Паненку так звали в их деревне. Даша вошла в мою жизнь совершенно неожиданно. Я вдруг неожиданно повзрослел. И так же неожиданно для самого себя я вдруг почувствовал, что не могу жить без Даши. Мне хотелось ее видеть, слышать ее голос, думать о ней. О своем состоянии я почему-то сказал не маме, а папе. И папа сказал: — Ты,, влюбился. И я сказал: — Папа, мне не хочется расставаться с Дашей! — А почему ты должен расставаться? — спросил папа. Я удивленно посмотрел на него: неужели забыл? И сказал: — Мы же едем в Америку! Летом мы прошли интервью в американском посольстве и могли уже ехать в Нью-Йорк, где жили папины сестры, но мама решила задержаться с отъездом, чтобы я смог закончить школу. — Я тогда хотел, чтобы время пробежало быстрее, но тогда я не знал Дашу! — сказал я папе. — Ты знаешь, как мне теперь плохо? — Знаю, сынок, — сказал папа. — Но ты же расстаешься с Дашей не навсегда, ты будешь писать ей письма, а потом, когда подрастешь, приедешь за ней, женишься и привезешь ее в Америку. — А мне можно про это сказать Даше? — спросил я. Мы никому в Краснополье не говорили, что собираемся ехать, и мама строго-настрого предупредила меня молчать: — Кто знает, что и как получится, — сказала она. — Скажем обо всем в последний день. И то, самым близким друзьям. В Славгороде за день до отъезда вырезали еврейскую семью. Думали, что они золото вывезти собрались! — У нас золота нет, — сказал папа. — У них тоже не было, — сказала мама. — Я вам сказала — молчите! И все. И мы молчали. Но мне очень хотелось об этом сказать Даше. Я чувствовал, что Даша меня успокоит и мне станет легче. И папа это понял: — Скажи, — сказал он. — А мама что скажет? — спросил я. — Я с мамой поговорю, — сказал папа. И я рассказал все Даше. Даша молча, не прерывая меня, выслушала мой рассказ, потом, задумавшись, сказала: — Мне тебя будет не хватать. — И мне тебя, — сказал я. — Но, слава Богу, ты не на войну едешь, как говорит моя бабушка, папина мама. Она всегда так говорит, когда что-нибудь не получается, как мы хотим. И еще она всегда не забывает сказать: раз не на войну, значит, все еще будет у нас хорошо! — Даша осторожно дотронулась рукой до моей руки. — Все будет хорошо! Ты же едешь не куда-нибудь, а в Америку. Там тебе будет хорошо. А если тебе будет хорошо, значит, и мне будет хорошо. А потом ты приедешь за мной. — Да, — сказал я. — И привезешь мне Барби, — сказала Даша. — Кого? — переспросил я. — Кукла такая есть, американская, — сказала Даша, — в Минске у нас в классе, у одной девочки папа работал в ООН, и у неё была Барби. Это, правда, было в первом классе. Но я и сейчас помню, как я хотела иметь такую куклу. — Я привезу тебе Барби, — пообещал я. — У нас впереди еще почти два года. Давай пока не думать про отъезд, — сказала Даша. — Хорошо? — Хорошо, — согласился я. Но два года неожиданно сжались в полтора месяца: в жизни не всегда все можно заранее предугадать. Где-то перед Новым годом мы получили письмо из посольства, в котором интересовались причинами нашей задержки с отъездом. И вслед за этим письмом пришло письмо от тети Розы. В нем она, как говорит папа, метала огни и молнии в наш адрес и требовала, чтобы мы незамедлительно выехали: у них там все говорят, что могут вообще закрыть въезд в и мы не понимаем, что играем с огнем, а даже лучше будет, если школу он закончит в Нью-Йорке, а не в вашем идиотском Краснополье. — Может, Роза и права, — сказал папа. — Здесь тоже может все поменяться. И мы останемся при своих чемоданах. Мама, как всегда, два дня думала, прикидывала, как лучше поступить, и, в конце концов, согласилась со всеми, что надо ехать сейчас. И ее аргумент был убедительней всех: — Я, как , тяну время и держу ребенка в радиации!? У меня есть голова на плечах или нет? Даша, узнав о приближающемся дне моего отъезда, вздохнула и согласилась с маминым доводом: — Мне, конечно,, очень хочется, чтобы ты здесь оставался подольше, но мама твоя права. Мой папа говорит, что здесь очень большая радиация. И продукты грязные... Не переживай, мы увидимся! — Увидимся! — сказал я. И почему-то не поверил в сказанное. К горлу подступил комок, и я едва удержался, чтобы не заплакать. Ведь Даша сказала как-то, что мужчины не плачут. Уезжали мы за день до 8 Марта. Заказали автобус на автобазе, и он должен был приехать за нами в три часа ночи. В этот вечер в клубе было торжественное собрание, посвященное женскому дню, а после него концерт. Давали его преподаватели и ученики нашей музыкальной школы. Выступала на нем и Даша. — Куда ты пойдешь, — сказала мама, — ночью нам уезжать! — Я послушаю Дашу и сразу уйду, — сказал я и с надеждой посмотрел на маму. — Пусть идет, — сказал папа. — В автобусе отоспится. И мама согласилась. Даша выступала в первом отделении. Постоянный наш ведущий Сашка-цыган объявил выступление Даши: — Ноктюрн Шопена. Даша вышла на сцену. Посмотрела в зал. Увидела меня. И пошла не к пианино, а к микрофону. — Я сегодня буду играть не ноктюрн Шопена, — сказала тихим голосом Даша, — а полонез Огинского. Он называется «Прощание...– она на мгновение замолкла, потом докончила предложение, — с Родиной», — и пошла к пианино. И я понял, что это прощание Даши со мной. Вместе со звуками музыки дрожь побежала по телу, и я, как во сне, вместе с Дашей, побежал в город нашей любви. Даша крепко держала меня за руку, но потом налетевший откуда-то ветер разорвал наши руки, и мы разлетелись, как птицы, напуганные стрельбой. И когда замер звук и стоящий за мной мужчина спросил: — Тебе плохо, мальчик? — я очнулся. И сразу увидел почему-то Дашину маму. В клубе было очень много народа. Но увидел почему-то я только её. Она вытирала слезы. А потом меня отыскала Даша. — Спасибо, что пришел, — сказала она. — Я тебя очень хотела видеть. — И я тебя, — сказал я. — Ты будешь до конца? — спросила Даша. — Нет, — сказал я, — ты же знаешь, в три часа уезжаем. Надо идти домой. — Я приду провожать, — сказала Даша. — Не надо, — сказал я, — спи! –Приду, — возразила Даша. И пришла. Успела буквально в последнюю минуту. Автобус уже выехал со двора и разворачивался возле военкомата. И в это время я увидел ее. Автобус остановился, и я выскочил к Даше. — Еле успела, — сказала Даша, — хорошо, что мама будильник поставила. Меня первый раз в жизни поцеловала девочка. Я заморгал от растерянности. А Даша заплакала. И я сжал губы, чтобы не заплакать. Мама, поняв наше состояние, выскочила из автобуса и обняла Дашу. — Что ты, Дашенька, плачешь? Вы увидитесь ещё! Обязательно. Он приедет и сразу тебе напишет! — мама говорила ей то, что сказать должен был я, но я не мог сказать ни слова, ибо слезы переполняли меня... Всю дорогу до Минска я молчал, держа на коленях Дашин подарок. И папа с мамой тоже молчали. Расстался я с картиной, когда таможенники начали осматривать наши вещи. Высокий полнолицый парень взял в руки картину и, повернувшись к маме, спросил: — У вас есть разрешение Министерства культуры? — Нет, — растерянно сказала мама. — Это сыну подарила девочка буквально перед отъездом. Это ее портрет! — Понимаю, — сказал таможенник и вздохнул, — но по закону нельзя пропускать. Вас кто-нибудь провожает? — Нет, — сказала мама. Парень посмотрел еще раз на картину и повернулся ко мне: — Оставляешь невесту, — сказал он. — Да, — сказал я и с надеждой посмотрел на него, — пожалуйста, не забирайте картину. Он задумался, а потом в сердцах сказал: — Воссоединение семей!? Кто-то воссоединяется, а кто-то разъединяется. Не просто в жизни устроено. У меня девушка осталась в Литве. В соседней деревне живет. А сейчас это уже заграница, — он махнул рукой и протянул мне картину. — Бери! — Спасибо, — сказал я. Таможенник подмигнул мне и сказал: — Дай вам Бог не растеряться! — и ушел. И картина осталась у нас. В Нью-Йорке, в аэропорту, нас встречали папины сестры. И тетя спросила: — Ну как таможенники поиздевались над вами? Когда мы летели из Ленинграда, эти устроили нам вырванные годы! — А у нас были хорошие люди, — сказал я. , ты, наверное, проспал таможню? — , — сказал папа, — нельзя всех мерить под один аршин, как говорила наша мама. У нас были даже очень хорошие люди! — Может быть, — сказала тетя, оставшись в душе при своем мнении. Как только мы устроились с жильем, я написал письмо Даше. И стал ждать ответа. А ответ не приходил. И я написал новое письмо. Второе, третье, четвертое... Папа говорил, что письма идут пароходом и поэтому надо ждать месяца три-четыре, а мама говорила, что они не доходят, их вскрывают на почте, ищут доллары. А потом, примерно через полгода, вернулось моё первое письмо с припиской, что адресат выбыл в неизвестном направлении. А потом вернулись второе, третьедесятое. Я очень переживал. И папа с мамой, как могли, успокаивали меня. И папа сказал: — Станешь взрослым, получишь паспорт и съездишь в Краснополье, поищешь Дашу, а пока надо учиться и взрослеть! И я стал учиться и взрослеть.
ДАША
Когда я вернулась домой, проводив , мама не спала. — Тебе плохо? — спросила мама. — Плохо, — сказала я. — И мне не хочется говорить. — Ложись, — сказала мама. И я легла не раздеваясь. И долго смотрела на гвоздь на стене, на котором висела дедушкина картина. И думала, что, наверное, не надо было дарить картину, потому что я на ней слишком красивая, а в жизни я хуже. будет представлять меня такой, как я на картине, а потом увидит, какая я есть, и разлюбит. А приедет он много-много дней, и я буду совсем-совсем другой. Я долго думала про это, может час, а может два, а потом не выдержала и окликнула маму и рассказала ей про это. — Глупенькая, — сказала мама, — ты будешь еще красивее. — Откуда ты знаешь? — спросила я. — Я все знаю, — ответила мама, — и что было, и что будет! — Как цыганка? — спросила я. — Как мама, — сказала мама. — Тогда скажи, напишет мне или нет? — попросила я. — Напишет, — сказала мама. И я стала ждать письма. Каждый день, приходя из школы, прежде всего смотрела почту. Но письма из Америки не было. И так прошло два месяца. А потом папа пришел раньше времени с работы и сказал, что их с мамой переводит в Гомельскую область, в Калинковичи. — Им кажется, что здесь мы набрали не все рентгены и нам решили их добавить, — сказал папа, — так что опять в путь-дорогу! — А как меня найдет ? — испуганно спросила я. — Если судьба, то найдет, — сказал папа. — А если нет, то на нет и суда нет. Такие вот пироги, ! меня зовет папа: когда мне было пять лет, я как-то в детсаде узнала, что у меня папа еврей, а мама — белоруска. А кто я, мне не сказали. Я пришла домой и спросила у мамы: — А кто я? — Спроси у папы, я в таких сложных вопросах не разбираюсь, — сказала мама. А папа выслушал меня, подумал и сказал: — Ты. — Почему? — спросила я. — Потому что у тебя папа еврей, это значит евро, а мама белоруска — это значит белка, вот и получилось ! — объяснил папа. — Довольна? — Довольна, — сказала я. А потом я про это спросила у бабушки Розы. И бабушка сказала: — Если законам, то национальность по маме, и ты — белоруска, а если законам, то по папе, и ты — еврейка. Так что, кем хочешь, тем и будь! А дедушка Адам объяснил все по-другому: — Все люди от Адама и Евы. Так что ты Адамова внучка! — Твоя? — уточнила я. — И , — согласился дедушка. Так меня дома и зовут: то , то Адамова внучка. Я как-то про это рассказала , и он сказал, что будет меня звать просто белкой. И покупать мне орешки, которые я очень люблю. Если бы он знал, в какое колесо попала его белка? В последнюю неделю перед отъездом из Краснополья я, каждое просыпаясь, колдовала, как маленькая девочка: — Пожалуйста, пожалуйста, пусть сегодня будет письмо от Даника! Но письмо не пришло... И мы уехали. Из Калинковичей я послала письмо на почту и очень просила переслать мне письмо, если прибудет на мой старый адрес. Но никто мне не ответил. Значит, не твоя судьба, как сказал папа. А какая моя судьба? А моя судьба оказалась совсем-совсем нехорошей. Через несколько месяцев после переезда в Калинковичи неожиданно умерла мама. Пришла с работы, прилегла отдохнуть и не встала. И осталась я с папой. А потом к нам приехал дедушка Адам. И папа сказал, что бабушка Роза из Бобруйска уезжает в Израиль. — И ты поедешь с ней, — сказал папа, — мы с дедушкой подумали, что так будет лучше. — А ты? — спросила я. — А я пока останусь здесь, — сказал папа. — Надо маме поставить памятник, управиться с делами. А потом приеду к вам. — И я останусь с тобой, — сказала я. — А потом приедем вместе. — Надо, внучка, тебе ехать сейчас, — возразил мне дедушка. — Сама понимаешь, бабушка Роза очень старенькая, и с переездом ей одной не управиться. — А пусть она подождет нас с папой, и вместе поедем, — сказала я. — Бабушка не может ждать, — сказал папа. — Ей срочно надо делать на сердце операцию. — И эту операцию могут сделать только за границей, — сказал дедушка. Я не хотела оставлять папу одного. Я каким-то третьим чутьем чувствовала, что мне что-то не договаривают. На душе было совсем плохо... Улетали мы с бабушкой из Минска. Папа с дедушкой провожали нас. Перед барьером с таможенниками папа прижал меня к себе и долго так стоял, пока дедушка не тронул его за руку: — Им пора уже! — Пора, — папа еще крепче прижал меня к себе, поцеловал и отпустил. — Будь счастлива, дочка! — До встречи, папа, — сказала я. Он ничего не ответил. Бабушка все время плакала: и в аэропорту, и в самолете, и в Израиле. Она все знала. Не знала только я, что папа смертельно болен и осталось ему жить считанные месяцы, и он не хотел, чтобы я мучилась, присутствуя при его последних днях... Он не успел поставить памятник маме, и дедушка поставил памятник им обоим... Мы с бабушкой поселились в Тель-Авиве, недалеко от торгового центра «». Бабушке сделали операцию, но после ее ей стало хуже, она с трудом стала передвигаться и почти все время проводила дома, сидя у окна. Из нашего окна был виден краешек моря. И бабушка все время меня спрашивала: — Там за морем Бобруйск? — Да, — говорила я. И бабушку это радовало. Я окончила школу хорошо, но решила поступать учится после службы в армии.в сентябре, и я на несколько месяцев устроилась продавщицей в ювелирный магазин. Держали его бывшие киевляне. Заправляла всеми делами хозяйка Елизавета Марковна, а хозяин Лев Львович в основном курил, сидя в кресле возле магазина. Когда жена начинала шуметь, что он ничего не делает, он, не вставая с любимого кресла, поворачивал голову и спокойно говорил: –! Я работал там, чтобы ты могла работать здесь! Начальник ОБХС плакал, когда я уезжал. Эта девочка не знает, почему он плакал, но ты знаешь! Так что дай мне спокойно пожить оставшиеся годы. И видеть во сне эту девочку, а не эти бриллианты, от которых мне тошнит! После этого Елизавета Марковна ворчала минут пять, а потом говорила мне: — Ты думаешь, он там ворочал делами? Нет, это я ворочала своей головой и там, и тут. И благодаря мне он просидел спокойно двадцать лет в «». А без меня его бы посадили в первый год, не дай Бог! Я ему все отчеты делала, и так делала, что ни один комар не мог подточить носа! Но мужчины всегда считают, что, раз они носят штаны, значит, все держится на них! Пусть так считают, а мы будем считать денежки, так говорила моя мама, самая умная женщина в Виннице. Бабушка очень любила слушать мои рассказы о разговорах Елизаветы Марковны и Льва Львовича. Во всех историях она всегда была на стороне Льва Львовича. — Мужчины всегда правы, — учила меня бабушка житейской мудрости. — Они — большие дети! А что надо ребенку? Казаться взрослым! Твой дедушка кроме своей бухгалтерии ничего не знал, но любил давать советы по любому поводу! И я говорила — хорошо, ты прав, я сделаю, как ты говоришь, и делала, как я знаю. И прожили мы жизнь, дай Бог каждому! Спроси любого в Бобруйске, и он тебе скажет, что умнее там не было человека. А все потому, что я создавала ему авторитет! Каким мы создадим мужчину, таким он и будет! Какой был у из муж?! Не голова, а Дом Советов! А она на каждом углу кричала, что он. И что ты думаешь? Все считали его ! Даже говорил, что он умнее ! Все разговоры о жизни бабушка заканчивала одним и тем же: — , я всё это говорю не просто так. Я тебя учу жить. И еще я тебе хочу сказать, что мне не двадцать лет и скоро меня позовут, куда надо, и я не хочу тебя оставлять одну: пора тебе иметь жениха. Если бы мои ноги ходили, я бы тебе давно нашла . А так что я могу делать? Тебя пилить! Бабушка выжидающе смотрела на меня и, не дождавшись моего ответа, продолжала начатую мысль: — Забудь своего ! Школьная любовь, что укус комара: поболит, поболит и пройдет. Твой папа влюблялся в каждом классе, а потом встретил твою маму, и прожили они, дай Бог тебе так! Такие беседы со мной бабушка проводила ежедневно и, когда неожиданно Елизавета Марковна предложила мне познакомиться с хорошим мальчиком, я согласилась. Когда я этим обрадовала бабушку, она хитро посмотрела на меня и сказала: — И кто ты думаешь, тебе сделал протекцию? — Ты, — догадалась я. — Ты угадала, — сказала бабушка. — Я поговорила с по телефону. И она обещала тебе помочь. И я тебе скажу больше: я уже говорила с его родителями. — Что? — от неожиданности у меня перехватило дыхание. — Хорошие люди, — сказала бабушка. — Они из Белой Церкви. Приехали сюда три года назад и уже имеют русский магазин. А сын у них учится на компьютерщика. И Елизавета Марковна говорит, что, как только он окончит, они помогут ему открыть своё дело. — Бабушка, — перебила я ее, — ты так обо всем говоришь, как будто у нас завтра свадьба. Может, я ему не понравлюсь? — , не делай из меня молодую , — остановила мой порыв бабушка. — Если я и , то очень старая. А старая кое-что соображает. Разве ты ? Если такой найдется молодой человек, то мы ему скажем до свидания! Но до свидания мы Алику не сказали. Я ему понравилась, и мне почему-то начало льстить, что он выбрал меня. Он показался мне надежным, прочным, сильным, ослепительно обворожительным: на него засматривались все девушки и с завистью смотрели на меня. Он это видел и подмигивал мне: смотри, как тебе повезло! Он закружил мне голову как-то быстро и легко. Я даже не заметила этого. Я просто вдруг поняла безнадежность своих детских мечтаний. Поверила в правоту бабушкиных слов. И ушел из моих снов... Бабушке Алик понравился с первого взгляда. И она, как сказала мне, стала ежедневно молиться, чтобы у нас что-то получилось. –, хороший жених, — говорила она каждый раз, когда он заходил к нам. –поговорить — все равно, что ребе послушать! Говорить он умел и любил, чтобы его слушали. Если с в основном говорила я, то здесь я только внимала... Бабушка мечтала, чтобы мы быстро поженились, до моей армии, и тогда меня бы освободили от службы. Но Алик не спешил, сказав как-то мне, что сначала надо получить специальность. Он учился в университете, и ему до окончания учебы дали отсрочку от армии. Он меня часто спрашивал, куда я собираюсь пойти учиться, и я всегда честно отвечала, что не знаю. И это ему не нравилось. — Даша, — говорил он, хмурясь, — неужели ты всю жизнь собираешься проработать в магазине? Конечно, я не собиралась этого делать, но почему-то говорила, что не знаю, как получится, и это выводило его из себя. Он даже бабушке пожаловался на меня. И бабушка сказала: — Нельзя так вести себя! Ты же будешь дальше учиться! Так и скажи ему! — А что, ему не все равно? — сказала я. — Не всё равно, — сказала бабушка. — И что ты видишь в этом ? Они хотят, чтобы ты училась. — Ничего, — сказала я. — Только я хотела быть с ним такой, какая я есть! Я ему всегда говорю правду. — Вот это не обязательно, — сказала бабушка. — Поверь мне, старухе, тысячи хороших пар распались из-за правды! Если он тебе не нравится, то, пожалуйста, говори ему правду. А если он нравится, то помолчи! И я промолчала. В армию я ушла в ноябре. И попала в элитные части, в коммандос. Бабушке я про это не сказала, а порадовала ее, сказав, что меня взяли поваром! — Лучше не придумать, — сказала бабушка, — они знали, что делают. Ты всю жизнь, как я тебя помню, . Тут бабушка была права: я готовила всегда, папа с мамой пропадали на работе, и ответственной за еду в доме всегда была я, а теперь здесь я тоже занималась и покупками и приготовлением еды, и, даже служа в армии, ухитрялась во время увольнительных приготовить бабушке на неделю всего. Алику я рассказала правду, но взяла с него слово, что он никому про это не расскажет. Бабушка была довольна, но ее немножко пугало, что я появлялась дома с автоматом. — Для чего повару такая игрушка, — говорила она. — Ещё, не дай Бог, выстрелит! — и просила меня сразу же по приходу прятать автомат в шкаф. Когда я приходила домой, бабушка пересказывала мне все местные политические новости, которые она узнавала из телевизионных новостей, как будто я возвращалась с необитаемого острова. Честно говоря, я слушала её рассказы одним ухом, но с внимательным лицом, чтобы ни обидеть её. Так же, витая в мыслях где-то вдали от бабушкиной истории, я услышала от неё про захват террористами нашего самолета. Они заставили его приземлиться в столице какого-то африканского государства. И сейчас требовали выпустить из израильских тюрем таких же , как они! — А, — сказала бабушка, — они уже застрелили двоих пассажиров! Кто-то летел куда-то и на тебе! Там есть маленькие дети! А они говорят, что будут стрелять каждый день! Неужели наши будут молчать? — Не будут, — успокоила я бабушку. — Ты так думаешь или у вас про это говорят? — сказала бабушка. — Говорят, — сказала я. И попала в точку. У нас и вправду про это в это время уже говорили. Через час меня срочно вызвали в часть. А еще через несколько часов мы были в ночном африканском небе... А потом был короткий бой. И глаза террориста, почти моего ровесника. В его глазах был страх. Самое страшное, что может быть в человеческих глазах. Страх заставляет или сдаваться, или убивать. По его вздрагивающим зрачкам, я поняла, что сейчас он будет убивать! В какие-то доли секунды я свернулась калачиком у его ног, и автоматная очередь прошла надо мной. А в следующую секунду я, как сжатая пружина, выпрямилась, и, опережая его, выстрелила на взлете. И увидела, как погасли его глаза. Потом они долго снились мне по ночам, и я плакала во сне, пугая бабушку. Под утро мы вернулись назад. Командир нас обнял, всех по очереди, и сказал: — Дай нам Бог обходиться в этом мире без оружия! Дай нам Бог! — и добавил: — мы умеем стрелять, но избавь нас от этого Бог! И мы разошлись по домам — отдыхать.... Бабушка с новостью встретила меня на пороге: — Дашенька, ты знаешь: их освободили! — Кого их? — спросила я. — Она ничего не знает, — возмутилась бабушка. — Об этом говорят целое утро: освободили наш самолет! Я знала, что мы не дадим им обижать ! Какие молодцы наши солдаты! Сегодня нужно выпить за них ! Надо выпить немножко вина! Я правильно говорю? — Правильно, — сказала я. И мы с бабушкой выпили по стаканчику бабушкиной наливки. А потом я попробовала лечь и заснуть, но не спалось: как только я закрывала глаза, передо мной возникали угасающие глаза парня из самолета. И он, мертвый, стрелял в меня... А потом позвонил Алик. Бабушка принесла мне трубку в кровать. Я взяла трубку и неожиданно услышала: — Даша, теперь ты можешь выходить замуж! — Почему? — удивилась я словам. — Как писал Геродот, у сарматов девушек не брали замуж, если они не убили хоть одного врага! — Откуда ты знаешь? — растерянно сказала я. И он засмеялся: — Вот и попалась! Я догадался, что ты освобождала заложников! Рассказывай, как ты убила врага. — Я не хочу об этом говорить, — сказала я. — Понимаю, — сказал он. — Рядом бабушка. — Я просто не хочу про это вспоминать, — сказала я. — И никогда, пожалуйста, не спрашивай меня про это! Но он спросил в тот же вечер. И очень обиделся, когда я отказалась ему рассказывать. — Как будто я чужой! — сказал он. — Нет, — сказала я, — потому что ты не чужой мне! И должен понять меня. Но он не понял. А мне так хотелось, чтобы он меня понял... И я рассказала ему все, до конца, ничего не утаивая. И он сказал совсем не то, чего я ждала. — Одним врагом у Израиля стало меньше, — сказал он и добавил: — первый раз убивать трудно, потом будет легче. — Я не хочу, чтобы было потом, — ответила я и повторила слова нашего полковника: — мы умеем стрелять, но избавь нас от этого Бог! А потом было серое жгучее утро. Дул хамсин. На остановке народу было много: автобус что-то запаздывал. Не далеко от меня маленький мальчик — араб, на вид лет трех-четырех, играл с заводной машинкой. Машинка носилась между стоящими людьми и то и дело цеплялась всем за ноги, и мама мальчика покрикивала на него: — Али, ты всем мешаешь. Успокойся. Но малыш не слушался. Видно игрушку ему купили не так давно, и он никак не желал расставаться с интересной игрой. И в это время мужчина заметил стоящую беспризорную сумку. Толпа на остановке в момент стала образовывать вокруг сумки пустоту, и в это время машинка, зацепившись за чей-то ботинок, развернулась и помчалась к сумке. И малыш побежал за ней! — Али! — закричала в отчаянии женщина. Я обернулась и мгновенно поняла, что машинка раньше уткнется в сумку, чем малыш догонит ее. И в отчаянном прыжке накрыла собой малыша. И грянул взрыв... Очнулась я в госпитале. Первое, что спросила: — Как мальчик? — Ни одной царапины, — сказал врач. — А у вас царапины есть, но, слава Богу, все наружные. Взрывом подбросило навес на остановке. И он накрыл вас с мальчиком, как щитом. — Щитом Давида, — сказала медсестра, — он спас вас. — Я долго была без сознания? — спросила я. — Не очень, — сказала медсестра. — Мне можно позвонить бабушке? — спросила я. — Пожалуйста, — сказала медсестра. Но я побоялась звонить бабушке, чтобы не напугать ее, и позвонила Алику. — Ты с ума сошла, — первое, что сказал он мне. — Почему? — спросила я. — Спасаешь араба!? Как последняя ! — Может быть, — сказала я. — Что может быть? — спросил Алик. — Что я , — сказала я. — Но лучше быть дурой и кого-то спасти, чем быть умной и дать кому-то погибнуть! И я положила трубку. А потом позвонила бабушке. — Я все уже знаю, — сказала она. — Мне звонила мама мальчика и сказала, что ты ей, как сестра. А ее муж Хасан тебе, как брат. — Ты поняла, что она тебе сказала? — удивилась я. — За кого ты меня принимаешь?! — сказала бабушка. — Когда я услышала, что мне что-то говорят про тебя, я сказала, подождите минуту и побежала к нашей соседке с третьего этажа, и мне все перевела на идиш! И теперь я знаю, что , кроме белорусов, евреев, грузин, появились и арабы. — Откуда грузины? — спросила я. — От твоего дяди Самуила, — сказала бабушка. — Он привез в Бобруйск такую красавицу из Рустави, что половина города по утрам ходила к его дому смотреть, как эта красавица расчесывает на балконе свои косы. А потом бабушка осторожно спросила: — А ты звонила Алику? — Звонила, — сказала я таким голосом, что бабушка, все поняв, ничего не переспросила.
Последние комментарии
13 часов 53 минут назад
13 часов 55 минут назад
14 часов 53 минут назад
15 часов 15 минут назад
1 день 9 часов назад
1 день 9 часов назад