Сезоны [Юрий Федорович Манухин] (fb2) читать постранично, страница - 2

Полкана спустила. Ох и злющ оказался пес! И больно же он кусался, тот лютый «Полкан»!

Прибыл Громов на базу партии месяцем позднее, чем намечал. На базе оставались пятеро: лаборантка, повариха, студент да два рабочих. Остальные девятнадцать его сотрудников в маршрутах разбрелись по горам и тундрам. И он сам через пять дней отправился в двухнедельный, со студентом и молоденьким рабочим. Для вьюков ему оставили лишь одну рыженькую кобылку со светлой, как лен, гривой и таким же льняным хвостом. Через десять дней лошадь повесилась: упала, спутанная, ночью с обрыва, неумело завязанный узел превратился в удавку, и удавка затянулась. Утром Громов уныло разглядывал застывшую в оскале морду лошади, ее желтые длинные зубы и не ругался даже про себя.

Казалось, не перечислить всех неприятностей, какие вдруг навалились на него в нынешний проклятый полевой сезон. Их хватило бы на десяток партий, а для него одного — на десяток лет. И все же самое ужасное все-таки случилось. И когда? Под занавес поля, когда работа-то в основном была уже сделана. В тот ветреный октябрьский вечер при переправе через речку Мутную утонул геолог партии, его товарищ, можно сказать друг, Руслан Плетнев. Он утонул у него на глазах. Утонул в том месте, где много раз, когда запросто, когда с превеликим трудом (смотря по уровню воды), но всегда благополучно переходили и женщины, случалось, даже ночью.

Смерть Руслана была не просто последней каплей. Горе и сознание собственной вины, своей никчемности поглотили минувшие напасти, и все вместе накатило, нахлынуло и унеслось, оставив за собой мертвое пространство, и Громов обреченно подумал, что возвращение в прежнюю жизнь для него заказано.

И как подтверждение тому пришло письмо. Жена писала, что ей надоел, опротивел забытый богом край света, надоело работать не по специальности, что она все понимает, но у нее нет сил смириться с его полугодовыми отлучками и ей осточертели намеки, похожие и на сплетни, и на правду, какие она слышит от его же друзей-приятелей после каждого полевого сезона, что для нее еще есть возможность наладить жизнь («личную» — подписала она выше строки), и поэтому она, не колеблясь, возвращается домой. В письме на шесть страниц было много восклицательных знаков, обидных слов, непонимания, несправедливости, но они не пробудили в нем ни раздражения, ни протеста.

Начальнику экспедиции, прилетевшему во главе комиссии по расследованию несчастного случая со смертельным исходом, он отдал объяснительную, где было ясно сказано, что он, Громов, является виновником всего, и рапорт с просьбой освободить его от занимаемой должности и передать дело в суд.

Лев Петрович объяснительную прочитал, от руководства партией его отстранил, на прощанье буркнул: «Разберемся». И комиссия улетела.

И вот по возвращении из поля он вошел в опустевший балок. Осень. На улице поселка экспедиции без болотных сапог не пройти. И Громов как был в сапогах, так и зашагал по балку, оставляя на полу грязные следы.

Первая половина семейных балков в поселке геологов, а у Громова был балок семейный, отдельный, неважно, что древний, вот-вот развалится, обычно служила кухней, столовой, рабочим кабинетом и приемной. Сюда можно было зайти в отсутствие хозяев и, если ты хороший знакомый, пошарить по полкам и поесть чего-нибудь. Здесь устраивались выпивки под пельмени, после чего всегда непонятно было: водки ли больше выпито или пельменей съедено. Здесь с душевными друзьями и подругами велись ночные разговоры «за жизнь», «за искусство», «за политику» и, разумеется, «за геологию».

Но на второй половине, где помещалась спальня, а если у кого дети были, то и детская одновременно, редко кто бывал. Даже заглядывать из первой половины во вторую без приглашения хозяев считалось вроде бы неприличным, хотя вслух об этом не говорилось. Вот так отвоевывался маленький личный уголок в той открытой нараспашку поселковой жизни, как в деревне — все на виду: что у кого, кто у кого, кто с кем. Не чихнуть без народа.

Что напоминало некоторое время об уехавшей или, точнее сказать, бросившей его жене, так это порядок. Душа-Марина постаралась, чтобы он до конца осознал цену своих утрат. Но Громов за какие-нибудь два-три дня покончил с Марининым порядком. И поэтому вроде бы реже стал мельтешить у него перед глазами, если глаза закрыть, Маринин ярко-синий свитер. Все реже чудился ему раздраженный Маринин голос, и все более глухим становился он.

Все бы ничего, но именно сегодня, в среду, с утра, вернулось к нему предполевое подавленное состояние и загадочный голос то с сочувствием, то с жалостью, то с язвой принялся капать ему на мозги, убеждая его не без успеха в том, что он самый пошлый, самый никчемный, самый ненужный на свете. Целый день, как лунатик, бродил Громов за поселком. Вернулся домой, а там, черт бы его побрал, Джек дожидается, грозит, втык, мол, обещала дать ему Роза, ежели он оружие не сдаст сегодня.

— В гробу я ее видал, — обозлился Громов. — Она, стервь, спит