Побег [Наталия Алексеевна Венкстерн] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Наталия Венкстерн ПОБЕГ Из жизни крепостных актеров
Прасковья Федотовна, неслышно ступая войлочными туфлями, вышла из спальни и затворила за собой дверь Большие ее очки в темной оправе были подняты на лоб, а покрасневшие от долгого чтения глаза щурились на свет свечи, горевшей в высоком медном шандале. — Започивала матушка! — сказала она шопотом. — В полночь приказала, чтобы обязательно добудиться их. «Я драться буду, а ты все равно буди». Так и сказали. В зале собрались человек пять дворовых девушек. Несмотря на то что на дворе стояла зима и в плохо протопленной комнате было не более 8–9 градусов, все они были босые. Гладко зачесанные в косу волосы да одинаковые у всех темно-синие сарафаны делали их похожими друг на друга. Стояли они неподвижно, с сложенными на животе руками, скорей похожие на восковые куклы, чем на живых людей. Прасковья Федотовна присела на кончик стула и оглядела «свою команду». — Уж и чучела, — сказала она, — сущие чучела. Чай, во всей губернии таких других, как вы, не найдешь. Страмота глядеть — в деревне и то чище вашего ходят. Ну, куда я с вами такими, а? Девушки во все глаза продолжали глядеть на Прасковью Федотовну и молчали. Впрочем она, повидимому, и не ждала от них ответа. — Спать ложимшись, — продолжала она, — такой каприз на них нашел, хуже дити малого. «Я, говорят, разнесчастная, хуже последней холопки. Стара стала, все в глаза глядят с одной думой: когда ты, мол, помрешь и от себя, постылой, землю ослобонишь?» Я им и так, и этак… и в плечико целую и ручки, и ножки. Куда. Кричит да и все. Прасковья Федотовна спустила очки на нос и взглянула в угол. Девушки молчали. — Твое, говорит, это дело, чтобы в доме и светло, и тепло, и нарядно. Чтобы приехал он, ручками бы всплеснул и ко мне с ласковым словом: «У вас, мол, маменька, рай земной и блаженство сущее». А какой, говорит, у меня рай: и грязь, и холод, и штукатурка лупится, а дворовые хуже свиней — смотреть тошно. Девушки молча оглянулись друг на друга и, переступив с ноги на ногу, вздохнули. — Я им с поклоном: отпустите, матушка, дровец да мало-мальски чего получше девушкам на снаряд. Хошь времячка, говорю мало осталось, а всех на ноги подыму, и к утру у нас красота красотой будет. В сундучках-то у вас, говорю, и занавесочки, и скатерти, и коврики — и столичного, говорю, господина в самый раз в удивленье произвести можем. Прасковья Федотовна горестно закачала головой. — И-и, девушки… и что с ей только после этих моих слов грубых сделалось! В волосики ручками так и вцепилась, и ну давай рвать их. «Ты, говорит, по миру пустить меня хочешь, леса вырубить, сундуки раскопать…» А сами плачут, из-под подушечки ключики свои вытащили и, как дитю родного, к сердцу прижимают. Насилу я их, девки, успокоила, через липовый только чай. Пропотели да так с ключиками в руках и уснули. Девушки вздохнули. — А спать вам сегодня не придется, — продолжала Прасковья Федотовна. — хотя из малого, а все какое ни на есть им ублаготворение сделать надо. Не шумевши, потихоньку, пол подмойте, половички старые подштопайте и застелите, ручки дверные кирпичиком потрите, наберите где щепочек, прутиков, соломки, а в комнате барина молодого огонек поярче разведите. Да смотрите, чтобы к двенадцати часам поспеть. Приедет, нет ли, а все равно, чтобы готово было. Девушки двинулись было к двери но Прасковья Федотовна остановила их. — Стойте! забыла сказать: баню вчера топили, чай, не простыла еще. Уберетесь — все мыться ступайте. И Прасковья Федотовна, рассердившись, сердито крикнула: — У дурехи, погибели на вас нет — навязались вы на мою шею!
* * *
В то время как в доме помещицы Надежды Афанасьевны Кулибиной шла уборка и девушки, согнувшись в три погибели мыли и скребли запущенные залы и лестницы холодного дома, вдоль по замерзшей, накатанной и ровной реке мчалась ямщицкая тройка. Покрытая льдом Волга казалась полем, ткнувшимся на необозримые пространства. Далеко-далеко на берегах кое-где появлялись и скрывались за поворотами огоньки. Ямщик застыл, несмотря на то, что надвинул на самый нос высокую шапку и поднял воротник суконного армяка. Ехать ему было скучно: важные господа, которых он вез, приказали ему подвязать колокольчик. — Без колокольчика какая же езда, — ворчал про себя ямщик, тщетно стараясь закрыть ноги растрепанными и жидкими пучками сена. В кибитке путешественники чувствовали себя прекрасно. Со всех сторон она была завешана не пропускающими воздуха коврами. Огромная медвежья полсть предохраняла ноги от стужи. Едущих было двое: Антон Петрович Кулибин и его приятель, барон Грасс. Хотя Антона Петровича в доме матери и принято было называть «молодым барином», ему было уж лет сорок пять. Это был большой, тяжеловесный человек, с черной расчесанной на две стороны, вьющейся бородой. Своей особой он занял больше двух третей тесной кибитки и совсем затер в угол маленького барона. Барон был противоположностью Кулибина. Насколько румян и здоров был Кулибин, настолько же барон был бледен и болезнен. В одном они сходились: оба были весельчаки. Кулибин беспрерывно принимался хохотать; барон вторил ему звонким визгливым смехом. — Распатроним маменьку, распатроним, — басил Антон Петрович. — Она теперь ждет сынка драгоценного, не дождется а он— вот он — своей почтенной особой да не то, что на время, а надолго, на всю жизнь… — Врешь, врешь, — хохотал барон. — Не выдержишь у маменьки, со скуки сбесишься, пешком убежишь. — Да что я, дурак что ли? У моей старухи не то, что сундуки, подвалы золотом набиты: одной разборки имущества на десять лет хватит. Нет, дружище, соскучиться не с чего. В три месяца маменькину Копиловку обращу во дворец и в этой дыре заведу столичную жизнь. — И театр, — захлебнулся от удовольствия барон. — Уж это первым делом: музыканты, танцовщики, актеры. Из Петербурга смотреть приедут — даю тебе слово. — Воображаю, какая там скука: старуха, ты говоришь, скупа изрядно. — В молодости и то скупа была, — подхватил Антон Петрович — я помню, когда я еще маленьким был, ходил в штопанных курточках, игрушек у меня никогда не было, а у маменьки на столе копилки стояли, и при мне она в них золотые монетки опускала… — Ну ты что же? — Сначала ничего, а подрос, стал эти монетки ножиком выковыривать. Бояться, сам понимаешь, нечего было: на меня никто бы не подумал, а все на прислугу. Я крал, они расплачивались. Барон захохотал. — Ну, а как подрос, — продолжал Антон Петрович, — тут и вовсе стесняться перестал. Маменьку застращивать. Не пустите, говорю, меня в Петербург, я дом спалю или все равно ограблю вас ночью и убегу. «Да на какие, говорит, деньги я тебя отправлю?» А уж это, говорю, ваше дело. Если, говорю, у вас денег нет, то позвольте мне, я сам поищу, может быть, где-нибудь завалились, а вы про них и забыли? — Ну и что же? — Нашлись деньги и без меня. Отправила. На прощанье расцеловались мы с ней, а уж я по глазам ее видел, что она рада до смерти от меня избавиться. За двадцать пять лет я всего только разочек у нее побывал и то на три дня, а теперь уж десять лет не бывал. — Решил старушку на старости лет порадовать? — Радость ни ей, ни мне не велика, а только мои денежные дела не важны прожился в столице: надо поправиться. Ведь именье-то не маменькино, а мое, от отца. Приеду, отчета спрошу. Чай, она столько накопила, что мне до конца дней хватит, а ей и вовсе немного жить осталось. Так беседовали оба друга. Между тем на одном из берегов показались постройки, и ямщик, попридержав озябших лошадей, свернул на проселочную дорогу, поднимающуюся в гору.* * *
Издавна во владениях господ Кулибиных, в деревне Копиловке, жила семья Тарасовых. Еще в середине XVIII столетия дед и прадед Антона Петровича, жившие на широкую ногу в своем поместьи, хвастались перед приезжими гостями красивыми братьями, Иваном и Яковом Тарасовыми. Мастера они были во всех ремеслах, да еще был у них от отца к сыну переходящий талант: все Тарасовы были певцы. Из семьи Тарасовых всегда двое или трое попадали в число помещичьей дворни, обучались играть на самодельных инструментах и тешили господ пением. Один из Тарасовых даже был взят помещиком в Питер флейтистом, да только провинился в чем-то и, несмотря на свое дарованье, был сдан в рекруты да и пропал без вести. Перед самой пугачевщиной Тарасовская семья была самая большая в деревне — жили они в двух избах, и в праздничные вечера под их окнами собирался народ, слушая, как поют хором три Ивановых сына да две красавицы, Якова дочки. Про них говорили в деревне: «Тарасовым бабушка ворожит». Они и в самом деле были счастливыми, во всем везло им: и здоровы были и сильны, и собой красивы, а главное — была семья эта на редкость дружная. Породниться с Тарасовыми считалось за большую удачу: из их семьи всегда выходили хорошие люди— сильные, смелые, ни перед какими затруднениями не становившиеся в тупик. Но пришла и для семьи беда. Разразилась по всему Поволжью пугачевщина, заволновалось крестьянство, прослышав про яицкого казака, который несет им из-за Урала освобожденье от помещичьей неволи. Вся Копиловка поднялась с Тарасовыми во главе, чтобы принять участие в крестьянской борьбе. Надежда Афанасьевна с мужем своим, Петром Сергеевичем, едва успели убежать из дома. Но недолго пожила Копиловка на свободе. Мятеж задушили, и еще злее навалилась на плечи крестьян скинутая было с плеч неволя. Больше всех поплатились Тарасовы. Из большой семьи уцелела только полуслепая бабка да двое ее внучат, Ефимка да Федосьюшка, годовалые близнецы. Помещики вернулись в именье. Узнав о гибели Тарасовых, Надежда Афанасьевна перекрестилась. — Ну, теперь спокойней будет, — сказала она, — даром, что певцы были хорошие, а очень мне лица их не правились. Сущие разбойники! Когда Ефимка и Федосьюшка подросли, Надежда Афанасьевна взяла их в дом для того, чтобы были на глазах: «а то, — говорила она, — если их в деревне оставить, они опять бунт поднимут— уж это порода такая». И, правда, брат с сестрой сохранили в себе все черты Тарасовской семьи. Красивые, высокие, сильные, они обладали прекрасными голосами, веселым правом и, как было в обычае в семье, крепко любили друг друга. Бабка умерла. Ефимка говорил Федосьюшке: — Ты у меня, сестренка, одна на свете. Ты на меня надейся, а я на тебя буду надеяться. Помещица не взлюбила брата с сестрой. Вслед за барыней не взлюбила их и Федотовна, главная в доме наушница и сплетница. Еще совсем маленькими ребятами Ефим и Федосья тешили всю дворню своим пением. Слушали и дивились — откуда только все это берется. Ефимка сам песни сочинял, сам напев придумывал. Вместе с сестрой мастерили дудочки и на них играли, как на настоящих флейтах. Словом, и тут сказалась Тарасовская кровь. Из-за этой-то любви к музыке и начались их первые детские горести. Капризная Надежда Афанасьевна терпеть не могла пения. Услыхав как-то раз Ефимку и Федосьюшку, она вошла в гнев, позвала Федотовну и стала упрекать ее: «Так-то ты за холопами глядишь. Песни у тебя поют. Значит, у них радость какая-нибудь завелась, что они горло дерут. Они разбойники, зря радоваться не будут. Против меня замыслили какую-нибудь каверзу, уж я знаю». Тщетно ее убеждала Федотовна, что ребятам всего-навсего по десяти лет и что поют они по глупости, — Надежда Афанасьевна слушать ничего не хотела. — Ну, голубчики, — сказала Федотовна детям, — я по вашей милости хозяйской блажи терпеть не согласна. — И строго-настрого запретила им петь. Но разве ребят удержишь? То и дело то Федосьюшка, то Ефимка, разбаловавшись, замурлыкают какую-нибудь любимую песенку, и удары, розги, пощечины так и сыпались на них. Когда Ефимка подрос, его определили конюхом на конюшню, Федосьюшку обучили рукоделью и заставляли работать, не разгибая спины. Брат с сестрой видались только урывками. — Нечего вам шляться друг к другу, — говорила Федотовна. Но, как ни старались, любви брата и сестры уничтожить было невозможно. О приезде «молодого барина» давно прослышали в дворне. Дворовые не знали, радоваться им или плакать. Люди постарше с сомненьем покачивали головами. — Нам все одно: что в лоб, что по лбу. Старая барыня скупостью извела, новый хозяин с собой и новую блажь привезет. Доверчивая молодежь ждала чего-то. О барине ходили разные слухи. Рассказывали, что Антон Петрович на маменьку свою ничем не похож: человек веселый, деньгам счета не знает. До пляски и песен большой охотник. Ефимка стал возлагать надежды на приезд барина: ему уже представлялось, как купит он гитару, как разучит под нее «Лучинушку», как, наконец, отправят его в Питер учиться, как удивляться там все будут, дадут ему с сестрой на радостях вольную, как заживут они свободными людьми… и многое, многое еще представлял себе Ефимка.* * *
— Вот и приехали, — сказал Антон Петрович, откидывая ковер, закрывавший кибитку. Только в двух-трех окнах дома горел свет. На крыльцо выскочила с фонарем Прасковья Федотовна и, не зная, чем бы ублажить молодого барина, пустилась в слезы и причитанья. Выбежали еще дворовые и подхватили гостей под руки. — Однако домик не из веселых, — сказал барон, входя в темную, облупленную переднюю, по стенам которой свисала паутина. — Да и плеснью пахнет, — сказал Антон Петрович, недовольно оглядываясь. — Маменька спит, что ли? Федотовна стащила с барина шубу и беспрестанно целовала его в плечи. — В зале ожидают— уж какой тут сон. Как получили весточку, что ожидать им гостя дорогого, так сна от радости и решились. Ожидаючи, ночи напролет плакали. В зале, несмотря на семейное торжество, горела одна сальная свеча, и на одном углу стола был накрыт холодный скудный ужин. Черноглазая Федосьюшка, в поношенном сарафане, босая, вносила кипящий самовар В комнате было холодно и неприветливо, как в сарае. Надежда Афанасьевна встретила сына в зале. — Антоша! Друг мой! Наконец-то! Антоша очень холодно поздоровался с маменькой и, обернувшись к столу, указал пальцем на стоявшие на нем тарелки. — Вы разве не ждали меня маменька? — Ждала, ждала! День и ночь ждала, только и думала, как тебя встретить. — И только всего и придумали. Я вижу вы, маменька, все такая же. Ну-ка. Федотовна, поворачивайся да погляди, нет ли там на погребе чего-нибудь поприличней. Надежда Афанасьевна опустилась в кресло. — От бедности, мой друг, — пролепетала она. Приятель Антона Петровича с улыбкой наблюдал за встречей матери и сына. Надежда Афанасьевна передала дрожащей рукой Федотовне ключи от погреба и испуганными глазами следила за сыном, который ходил по комнате, трогая рваную обивку кресел, пробуя крепость мебели и разглядывая с отвращением мрачное жилище матери. — Много ли накопили? — спросил, наконец, Антон Петрович. — Сколько могла, дружочек, только мало, совсем мало. Крестьяне, сам знаешь, все пьяницы и лентяи, дворовые— воры, сама я стара, где мне доглядеть? — А вот на утро посчитаем, — сказал Антон Петрович. — На меня хватит. С завтрашнего утра, маменька, уж вы не обижайтесь, у нас тут новая жизнь пойдет. Вы по-своему пожили, теперь придется вам пожить по-моему. Так я говорю, барон? В ответ барон радостно захохотал.* * *
Устройство новой жизни в имении Антон Петрович предпринял с первого же дня. Прежде всего маменьку свою, Надежду Афанасьевну, он загнал во второй этаж, в две маленькие тесные комнатки. В нижний этаж Антон Петрович велел перетащить все мало-мальски ценное, сохранившее еще хороший вид, из имущества матери. Очень довольный новым занятием, барон давал советы, переставлял мебель, беспрерывно требовал у Федотовны то наливки, то закуски, то чая со сливками, бегал, суетился и все приговаривал: — Вот это, и правда, по-дворянски, вот это настоящий барин. Антон Петрович обошел всю дворню, зашел на конюшню поглядеть на лошадей. Красавец Ефимка понравился помещику. — Ты здесь кто? — При лошадях, конюх… — Что же это у тебя за лошади: они на первой версте сдохнут. Конюх не смутился. — Без овса, известно, какая же лошадь: овес-то бережем, а лошадок нет. — Кто же велит? — Барыня велит… — Ефимка с трудом удержал улыбку. — Говорит: они с овса жиреют, резвости в них нет. Антон Петрович пробормотал сквозь зубы что-то вроде ругательства. — А что ты еще делать умеешь? — Ничего не умею, меня не учили. Петь умел, да барыня не велит. — Петь умеешь? Это надо послушать. Придешь вечером ко мне в дом. С кем же ты поешь? — А сестра тут еще моя — у ней голос с моим не сравнять— хорошо поет. — Это надо, надо будет посмотреть! — сказал Антон Петрович и вышел из конюшни. Под вечер во дворе сошлись Ефимка с Федосьюшкой, и брат рассказал сестре о своем разговоре с новым хозяином. — Я ему это нарочно ввернул насчет пенья. Федотовна сказывала — он любитель. Глядь, и на нашей улице праздник будет. Но Федосьюшка неожиданно напустилась на брата. — И кто просил? И куда ты выскочил! Посмотрел бы на глазища его — он матери своей хуже. От такого добра нечего ждать. Да и вправду, когда нашему брату от помещика добро бывает? Сидел бы ты лучше да молчал, Ефимка. — Молчаньем-то много не высидишь. И чего бояться. Не съест. Дед-то наш, чай, слышала, за голос свой в Питер попал. — Ну и попал. И что толку? Добро бы счастье там нашел, а ведь, говорят, пропал ни за что. Ефимка с досадой махнул рукой. — Тебя послушать— ложись на печь и умирай. — Да уж попомни мои слова: от помещичьей милости добра не бывает.* * *
Антон Петрович привез с собой новые взгляды, новые моды, новые требования. Было как раз то время, когда даже в среду провинциального дворянства стала проникать склонность к роскоши, к широкой жизни по образцу петербургского двора. В прошлое отходило то время, когда помещик в халате, с бородой по пояс, находил удовольствие только в том, чтобы с утра до ночи греться на лежанке да есть за обедом жирную, тяжелую пищу. С такими привычками нельзя было и надеяться угодить государыне. От дворянина требовался теперь внешний лоск, изящество, французский язык. Старосветским маменькам пришлось приглашать французских учителей к своим сыновьям и учить танцам и поклонам подрастающих девиц. Дворянская молодежь тянулась в столицу, где посредством острых слов и грации люди делались вельможами и первыми богачами. Обратно в свои поместья привозили новые нравы и новые моды. Появились в отдаленных вотчинах сады на английский манер, с выписанными для них специалистами садовниками, картины, роскошные обстановки, задавались обеды на всю округу, появились домашние оркестры и главным образом, как самое модное развлеченье домашние театры. Как же было Антону Петровичу отстать от общей моды? У графа Орлова был театр, театр графа Каменского славился на всю Орловскую губернию, своим театром князь X. заслужил особое внимание императрицы. Почему же Кулибину не прославиться тем же? В беспутной голове Антона Петровича уже носились мысли о том, как загремит в большом зале вновь отделанного кулибинского дома свой домашний оркестр, как он превратит крепостных девушек в герцогинь, княгинь и сказочных фей. На эту затею и обрекал Антон Петрович облитые слезами сбереженья Надежды Афанасьевны. — Детей, слава богу, у меня нет, — рассуждал он, — беречь не для кого, а на мой век, авось, хватит. Его приятель, барон, всячески поддерживал эту затею. Сам он считался знатоком театрального дела. — Взбаламутим всю губернию. — говорил он. Первое впечатление от дворни у Антона Петровича было самое печальное. — Что сделаешь с этими уродами, — говорил он, — они и ходить-то толком не умеют не то что плясать. Их в десять лет не научишь. — Это как учить, — говорил барон, — строгостью все сделаешь. — Это их маменька так заморили своей дурацкой экономией. На первых порах приезд Антона Петровича действительно как будто внес улучшение в жизнь дворовых. Выдали девушкам новые сарафаны, на кухне появился в изобилии хлеб. — Может быть, отъедятся, толковей будут, — говорил Антон Петрович. Между тем барон хлопотал, ездил в губернский город, вымерял с приезжим архитектором залу, чертил планы. Наконец, прибыли и главные, давно ожидаемые Антоном Петровичем помощники: немец-музыкант со скрипкой подмышкой и с целым возом всяких инструментов и юркий маленький француз-танцмейстер. Дело оставалось за набором исполнителей для спектаклей. Федотовна оповестила дворню, что на утро барин им всем ревизию сделает, и велено почище приодеться да смелей держаться и каждому показать, кто на что способен. — Говорил тебе, Федосьюшка! — радовался Ефимка. — Наша череда пришла. Федосьюшка отмалчивалась, как бы предвидя беду. На утро во вновь отделанном кулибинском зале с хорами выстроилась дворня, наряженная в новую только что выданную одежду. Все стояли, уныло опустив руки, не представляя себе, какую еще барскую затею придется им выполнять. В зале суетились два будущих учителя наскоро создаваемых артистов. Антон Петрович вышел, сияя удовольствием. Маленький барон семенил рядом с ним.— Кто плясать умеет? Выходи! — скомандовал Кулибин. Дворовые молчали, переступая с ноги на ногу. — Внушим внушим, — лепетал француз, заискивающе улыбаясь. — Неужели никто плясать не умеет? Да это не люди, а камни какие-то, — горячился Антон Петрович. — Кто петь умеет? Красавец Ефимка, улыбаясь и блестя глазами, вышел из рядов. — Я тебя видел где-то! На конюшне, что ли? — Так точно! — Конюх, да помню, помню! — Он самый и есть. — А ну-ка покажи свое искусство. Ефимка оглянулся на толпу, где, прячась за спины подруг, сердито выглядывала Федосьюшка. — Позвольте, барин, я уж с сестрой спою. Мне с ней сподручней. Вместе привыкли. — Ну что же тем и лучше, послушаем и сестру. Федосьюшка неохотно вышла из рядов. Ефимка встряхнулся, взглянул на сестру которая стояла сердитая с опущенными глазами, и запел. Голоса у них и в самом деле были чудесные. Давно не слыхал старый кулибинский дом такого прекрасного пения. — Да откуда вы научились! — закричал восторженно Антон Петрович. — Ведь это такие голоса, каких в Питере поискать, да им цены нет!.. Ефимка не без гордости сказал: — Тарасовские мы, это в роду у нас, пение-то! Антон Петрович потирал себе руки, оглядывал брата и сестру с довольным видом. — Ну, хоть по крайней мере из этих толк выйдет, — сказал он, — есть с чем начать. Будет и у Кулибина театр почище, чем у других выскочек. Федосьюшка оказалась права. С этого самого дня началась для кулибинских крепостных ужасная жизнь. Такая жизнь, что поневоле вспоминалась порой сама Надежда Афанасьевна с ее скупостью и мелкими придирками. Антон Петрович все забросил, кроме театра, хозяйство отдал в руки вновь прибывшему управляющему, который распоряжался, как хотел, именьем. Сам помещик с утра до ночи устраивал репетиции. Особенно тяжелы для девушек были уроки танцев: привыкшие только к тяжелой и грубой работе, они не в состоянии были научиться принимать красивые позы, заламывать руки, прыгать, ходить особенной театральной походкой.
Антон Петрович приходил в ярость и проявлял с полной откровенностью свою жестокость и дурной характер. Удары так и сыпались на несчастных. Особенно доставалось Федосьюшке. Барин сильно невзлюбил упрямую девку, которая словно поклялась никогда ничему не научиться. Когда Федосьюшку заставляли плясать, она выходила на середину зала, опустив руки, и стояла столбом. — Ты что, глуха что ли? — кричал Антон Петрович. — Пляши! Федосьюшка оставалась неподвижной. Танцмейстер подбегал к ней, начиная насильно заламывать ей руки, переставлять ноги, делал ей больно. — Ведь она может плясать, может, только не хочет, — выходил из себя помещик. По вечерам, если была какая-нибудь возможность, Ефимка пробирался к сестре и начинал ее бранить. — Да ты что это, на самом деле, беды нажить хочешь? — Не хочу плясать и не буду. — Да ведь все равно заставят. И чего тебе не плясать? Федосьюшка сердито взглядывала на брата. — Они бьют нас, голодом морят, а я их потешать буду. Не хочу плясать и петь не буду. Что хотят, то пусть со мной и делают. — Да ведь пела же один раз! — Дура была, вот и пела. Это ты меня уговорил. А теперь я разглядела, какой он есть злодей, и больше не хочу. Ефимка хорошо знал сестру, знал, что. уж если она заберет себе что-нибудь в голову, ее не переспоришь. У Ефимки характер был другой. Он не любил сердиться, не любил и отказывать себе ни в чем. С тех пор, как приехал Антон Петрович, жизнь его лучше стала, его хвалили, награждали, сняли с него тяжелую работу, и он день-деньской играл на гитаре да плясал. Чего же лучше! О том, что за человек помещик, Ефимка вовсе и не думал.
* * *
Между гем наступило лето. Съехались в округе помещики из Питера и Москвы. Заговорили кругом про Кулибина и его новую затею. Кулибин решил среди лета устроить праздник — всех соседей поразить роскошью дома и театра. Разослал даже приглашенья в столицы знакомым, чтобы приехали важные люди погостить у него и поглядеть на театр. Репетиции шли с утра до ночи. Дворовые были совершенно замучены. Учили роли с голоса. Кулибин из-за обеда вскакивал и кричал подающим к столу девушкам: «Герцогиней пройдись!» «А ну, как графини кланяются?» Федотовна сбилась с ног. Надежда Афанасьевна плакала ночи напролет о том, что сын ее по миру пустит. Танцмейстер и немец-музыкант уверяли Антона Петровича, что дело идет на лад, что хор выходит на славу, девки и танцам научились и роли говорят толково. На одну только Федосьюшку жаловались. Федотовна ее на хлеб и на воду сажала и наказывала ее, не хочет петь да и все, нарочно фальшивит, а плясать заставляют— она соседкам на ноги наступает. — Ну, я сам примусь и из нее дурь выбью, — сказал Кулибин. Но дурь выбить из Федосьюшки ему не пришлось, потому что помешало одно непредвиденное событие.* * *
Кулибин издавна считался одним из самых богатых помещиков губернии. Правда, благодаря бесхозяйственности все понемногу приходило в упадок, но слава богача все еще держалась за ним. Его в губернии уважали. Богаче него в губернии был только князь Вольский, его ближайший сосед. Этот князь был настоящий вельможа и придворный человек. Его дворец был окружен, английским парком с бьющими фонтанами; была у него и псовая охота, и конский завод, и всевозможные барские затеи. Только так же, как и Кулибин, он лет десять уже не жил в своем имении, предоставив управленье бурмистру. О князе и думать забыли, забыл о нем и Кулибин, считая себя за его отсутствием самым важным барином в округе. Вдруг… однажды вечером, когда Кулибин был занят в зале примеркой костюмов на актеров, вбежал к нему взволнованный барон. — Новость, и очень неприятная, — сказал он. — Что такое? — Вышли людей — расскажу. Когда крепостные вышли, Антон Петрович с недовольным лицом уселся против своего приятеля. — Князь вернулся, — сообщил барон. — Как вернулся? Почему ты знаешь. Какой вздор! — Ничего не вздор. Я гулял и встретил его самою: ехал верхом, и с ним целая компания… — Да, может быть, ошибся — не он? — Как же не он, когда я с ним разговаривал. Узнал меня, остановил, сказал, что вернулся в именье, хочет здесь погостить! — Зачем его принесло? — Да ты погоди, слушай дальше. Он меня спрашивает: «Я, говорит, слышал, что мой сосед Кулибин театр у себя устроил. Любопытно бы посмотреть». Я говорю: «Он не замедлит вас пригласить, как узнает о вашем возвращении». Тут князь улыбнулся, да если бы ты видел какой улыбкой насмешливой. «Ну что ж, говорит, потягаемся с ним — я сюда своих комедиантов привез и имею обещанье от государыни, что она непременно нынешним летом посетит меня». Каково? А? Антон Петрович побледнел. — Это он назло, не иначе как назло. Десять лет не бывал, а теперь пожалуйте. — Театр-то, наверное, образцовый — тебе свой и показывать стыдно будет. Антон Петрович вскочил и заходил по комнате. — Ну это мы еще посмотрим, посмотрим! Разорюсь до тла, все на ноги поставлю, а будет мой театр не хуже княжеского. Государыня приедет — я ее к себе приглашу, и увидим, увидим, кто ей больше доставит удовольствия— я или этот несчастный князишка. — Хвались, хвались, а актрисы-то у тебя для главной роли нет. Хор, правда, хорош, ну а все-таки, какая же комедия, когда ни одной красавицы нет. Девок-то, по правде говоря, ничему еще не научили. Одна эта Федосья с голосом, да и та столбом стоит, — не хочет ни петь, ни плясать. — А вот посмотрим, посмотрим! Антон Петрович в сильном гневе кликнул Федотовну и, топая ногами, приказал тотчас же созвать всех комедиантов в залу для репетиции, несмотря на надвигающуюся ночь. Были позваны и танцмейстер, и музыкант, и одевальщик, и цырюльник с целым ворохом париков. Дворня, перепуганная, собралась, прослышав, что барин в великом гневе: кой-кому уж было известно о возвращении князя, о соперничестве между двумя вельможами. — Ну, теперь начнет чудить, — говорили дворовые. Но не успел сердитый и красный Антон Петрович войти в зал в сопровождении своего вечного спутника, барона, как из другой двери вбежал запыхавшийся казачок с криком: — Гости приехали! И почти следом за ним вошел нарядный, красивый, молодой еще князь. Антон Петрович, который за пять минут до этого бранил его, на чем свет стоит, вскочил ему навстречу с самой приветливой улыбкой: — Гость дорогой! Какая честь для меня! — Вот я вас и застал, — начал князь, пожимая руку соседу, — как раз за тем самым делом, о котором и хотел говорить с вами. Я такой же любитель театра, как и вы, и очень, очень рад встретить здесь в глуши образованного человека, знающего в нем толк. — По мере сил, — отвечал польщенный Кулибин, — хочу, чтобы и наши провинциальные соседи немного попривыкли к тому, что уже вошло в моду в столице. Знаю, что и государыне это приятно. — А как же, как же. Государыня ценит образование, любит искусство. Побольше бы таких людей, как вы, и вся страна бы преобразилась. Искусство так облагораживает, даже холопов наших оно превращает в грациозных и покорных исполнителей господской воли. Я, дорогой Антон Петрович, буду говорить о вас с государыней — она обещала посетить меня. Антон Петрович был в восторге: князь оказался неожиданно милейшим и любезнейшим человеком. — Я уверен, дорогой Антон Петрович, — продолжал князь, — что между нами не будет соперничества: я считаю, что люди нашего круга должны во всем помогать друг другу. Если у вас чего-нибудь недостает, я весь к вашим услугам. Антон Петрович совсем просиял и захлопотался, усаживая дорогого гостя. Барон тут же лебезил и подлизывался. Между тем глаза князя быстро перебегали по лицам неподвижно выстроившихся актеров с накинутыми на плечи комедийными костюмами. — Однако труппа у вас изрядная, а о вашем хоре я кое-что уже слышал. Но мне самому было очень желательно лично убедиться в ваших успехах. Антон Петрович, обвороженный князем, принял на веру все его любезности и тотчас приказал актерам показать свое искусство. Грянул хор, заиграли на хорах недавно обученные скрипачи и флейтисты. Князь, казалось, слушал с большим удовольствием. — Прекрасно, прекрасно, — говорил он. — А вот и самый лучший мой актер, — сказал Антон Петрович, вызывая Ефимку. — Из Тарасовской семьи, когда-то голосами они славились на всю губернию. У деда моего одного из Тарасовых граф Орлов купил за большие деньги. Музыкальный талант у них в роду. — Да, я кое-что слышал о них, — сказал князь, прищуриваясь на красавца Ефимку. — И собой хорош и ловок. Вы счастливец, Антон Петрович, у меня таких нет. Антон Петрович вздохнули. — Вы совершенно правы, князь, но без актрисы какая же комедия! Скажу вам по секрету, что это главный недостаток в моей труппе. Девки — сущие медведи, ни плясать ни ходить, и учу их и секу — все толку нет!— Это, право, очень досадно. А вот эта девушка, которая прячется там в углу, — и красива и стройна. — Вот это-то и есть мое главное горе. И собой хороша и голос есть. — а ничему не выучишь: сущий столб. — И голос есть? — переспросил князь. — Тоже из Тарасовской семьи, да на что мне ее голос: у меня и без нее хор хорош. А актрисы нет — вот в чем беда. По лицу князя пробежала улыбка. — Ну этому горю мы поможем, — сказал он, — то чего нет у вас — найдется у меня. Антон Петрович бросился пожимать руки князя. Этот враг явился к нему сущим благодетелем. В столовой уже накрыли ужин, и князь, сопровождаемый восторженным хозяином и забегающим вперед бароном, отправился к столу.
* * *
Князь вернулся от Кулибина очень поздно в прекраснейшем настроении духа. В огромной гостиной его дворца его ждало веселое общество. Кроме приехавших из Питера гостей, были здесь и кое-кто из соседей. — Ну как, съездили, устроили, видели? — закричали гости при входе князя. Князь развел руками. — Ну, друзья мои, — сказал он, — этот Кулибин оказался совершенным дураком, его ничего не стоит провести. Я проучу этого выскочку с его затеей. И подумать только, этот дворянчик вздумал удивлять губернию театром! Гости расхохотались. — Самое смешное, — продолжал князь, — это его актеры. Это какие-то медведи, а не люди; говорят, его матушка морила дворовых голодом, не даром они все такие тощие, бледные. — Ну, а знаменитые его певцы. — Видел и их. Ефимка этот— певец замечательный, и Кулибин не надышится на него. Его у Кулибина никакими хитростями не оттягаешь, ну а есть другое дело, и его-то я, кажется, и окончил сегодня. — Что, что такое? — А то, что, как я и думал, этот Кулибин ничего не понимает в деле, за которое взялся. Ефимка хорош — спорить не стану, но он и в подметки не годится своей сестре. — Что же, тоже певица? — Да и певица, и актерка, и плясунья, и собой хороша, и всего забавней то, что эту самую Федосьюшку, лучшую девку из всей труппы, единственную стоящую вниманья, Кулибин мне продал. — Продал. Быть того не может! Каким образом? Князь расхохотался и самодовольно оглядел своих слушателей: — Кулибин жаловался мне, что у него нет хорошей актерки, а я гляжу на эту Федосьюшку и думаю: какой же тебе еще актерки нужно, — эта не то что за герцогиню, за царицу сойти может. Я его осторожно спросил: «А что эта девушка какова?» — «Да что, говорит, столб столбом стоит и ничему учиться не хочет». Ну, думаю, и дурак же ты, коли своих крепостных принудить не можешь; на что, думаю, такому олуху помещичья власть дана. А как запел хор, я так подсел, чтобы ее голос слышать. Ну и голос, друзья мои! Честное слово, такого отродясь не слыхал. Ну прямо соловей поет, а не человек. Потом выбрал я минуточку и сунул кулибинской домоправительнице золотую монетку. «Что, мол, у вас за девка Федосья.» — «Сущий, говорит, чорт, никакого с ней сладу нет, мы и бьем ее, и то, и се, злится и молчит». «А плясать умеет?»— «Да как же, говорит, батюшка, и плясать и петь. Бывало раньше всю дворню потешала, а как барин приехал, заупрямилась: ничего я де не умею, и хоть в гроб меня вколотите, а на театре ихнем играть не буду». Ну тут я сообразил, что девка клад. Из нее такую актерку сделать можно, что не только на губернию, на весь Питер прославишься. А уж от упрямства отучить за это я берусь, у меня дворня не по-кулибински вышколена. Ну подъехал я к Кулибину: «Актерки у вас нет, уж вы позвольте мне по дружбе вас выручить. Есть, мол, у меня одна, благодарить будете». Решил я ему Дашку сплавить — она все равно никуда не годится Он кинулся благодарить. Я ему и говорю: «Только услуга за услугу; у меня, говорю, в хору одного женского голоса не хватает, может быть, у вас найдется, мы бы и обменялись». Задумался. «Да уж и не знаю, говорит, кого бы вам получше предложить». Я глаза в потолок, напустил на себя равнодушие. «Может быть, говорю, Тарасову сестру дадите, у нее как будто голосенок славный». — «Голос-то говорит, есть, да вот только петь она не хочет». «Одна петь не хочет, а в хору ведь поет же. Мне больше ничего не надо». Ударили по рукам, распрощались друзьями. Кулибин меня до крыльца провожал, не знал, как ублажить, и все благодарил. Князь и вместе с ним гости расхохотались. — Завтра поеду, заберу девку и отправлю ее на выучку в Питер. Готов биться об заклад, года не пройдет, как выйдет из нее первостатейная актерка. Посмеюсь я тогда над Кулибиным.* * *
Федосьюшка заметила, как во время представленья князь глядел на нее, слушал ее голос, но не пришло ей в голову, что за этим таится у князя какое-нибудь намеренье. Только тогда шевельнулась у нее в душе тревога, когда встретившая ее в коридоре Федотовна, всегда отличавшаяся болтливостью, показала ей золотую монетку и сказала: — Князь приезжий дал. И к чему дал, не знаю. Про тебя спрашивал, умеешь ли плясать да петь… — Вы что же сказали, тетенька? — спросила Федосьюшка с внезапно забившимся сердцем. — Сказала, как есть, что все умеешь, только упрямишься, и духа твоего тарасовского никакими палками не выбьешь. Федосьюшка, сама не отдавая себе отчета в причине своего волненья, бросилась искать брата. Нашла она его за домом, где Ефимка, беспечный как всегда, бренчал что-то на гитаре, подаренной ему барином за хорошее поведение. — Что это, Федосья, как шальная бежишь? — спросил он. Федосьюшка села рядом с ним на траву и вдруг заплакала. — Да что ты, о чем, случилось что-нибудь? — Ничего не случилось, а только боюсь я. — Боишься — вот новости! Обидели тебя, что ли? — Нет, Ефимка, только чувствую я, что замышляет этот князь что-то: он и Федотовну про меня спрашивал. — Князь? Да что тебе князь? Мало ли к Кулибину гостей ездит. — Ефимушка, узнай! — Да что узнать-то, глупая? — Заперлись они в комнате и о чем-то разговаривают, князь с нашим иродом. Узнай, Ефимушка. Ефимушка пожал плечами. — Да мне-то какое дело, что они там между собой брешут. Ты, Федосья, с ума спятила. — Говорю тебе, про меня говорят. — Да с чего ты взяла? — Говорю тебе про меня, уж я знаю, чувствую. Федосьюшка продолжала плакать, повторяя: «про меня, про меня». Для Ефимки было только одно на свете, что могло нарушить беспечное и веселое настроение, — это горе сестры. При виде ее слез в нем тоже пробудилась тревога. Он знал сестру она была не из тех, которые тревожатся попусту, уж, верно, она что-нибудь да приметила. Ефимка подумал. — Ладно, постараюсь разузнать, в чем там дело?* * *
Окна кабинета Антона Петровича приходились довольно низко над землей, так что Ефимке не стоило особого труда, потихоньку ступая, прокрасться так близко, чтобы услыхать беседу Кулибина с приезжим князем. Он стоял тут, выпучив глаза, схватившись руками за волосы, слушал и как будто не понимал того страшного преступного дела, которое веселые собеседники обсуждали так беспечно и легко. Как? Разлучить его с сестрой. С сестрой, с которой он вместе вырос, которая была единственным дорогим для него человеком. Продать Федосьюшку, как собаку, как вещь? Конечно, Ефимка знал, что в любой час хозяин мог распорядиться с каждым из них по собственному усмотрению, но, и зная, он как будто не верил в это. Его беспечный веселый нрав не принимал мысли о таком ужасном непоправимом несчастьи.— Как же это, как же, — шептал ом помертвевшими губами, — да как же я без нее-то? А до его ушей доносился голос князя, говорившего равнодушно: — Я в Питер ее отправлю, там у меня в хору как раз одного голоса недостает. Уж как-нибудь да заставим петь. У меня, знаете, с такими упрямыми расправа коротка. Я пощады не знаю. Федосьюшка с трепетом ожидала возвращения брата. Она старалась самое себя успокоить: «И что это я за дура такая, отродясь со мной такого не бывало, никогда не боялась, а вот теперь забоялась чего-то. Да и Ефимку напугала». Уже совсем сгустилась ночь, на траве блестела роса, помещичий дом один сиял освещенными окнами. Федосьюшка увидала, как вышла на крыльцо Федотовна, огляделась по сторонам и крикнула в темноту: «Федосья а Федосья, и куда же это девка запропала?» Федосьюшкино сердце забилось: «И зачем я ей? Нет, — решила она, — подожду, как Ефимка вернется, что он скажет, а там и спать пойду. Пускай ругают, по крайней мере хоть успокоюсь». Как бы в ответ на ее мысль Федотовна еще раз позвала ее: — Федосья! Слышь, Федось… тебя барин кличет. В тот же миг из мрака беззвучно вынырнула фигура Ефимки. Он схватил руку сестры, другую приложил к губам, умоляя сестру хранить молчание. — Ну? — спросила Федосьюшка шопотом. Не отвечая, Ефимка потянул ее за руку, увлекая в глубь сада. Вслед им раздавался все более и более раздраженный голос Федотовны, зовущий Федосью. — И что это за девка, прости господи, как нужна, так и нет. Погоди же, дай срок, я тебе покажу… — Ну, как же, что? — продолжала спрашивать Федосьюшка. Только тогда, когда дом исчез за высокими липами и перестал быть слышен голос Федотовны, Ефимка остановился. Тут смогла Федосьюшка разглядеть, каким отчаянием было искажено лицо брата. — Ефимка! Братик, аль и впрямь беда? — Беда, ох, такая беда! Ефимка едва мог говорить; он рвал руками рубашку на груди и задыхался. — Да скажи что, что? — Хотят тебя, тебя… Ефимка мог не договаривать, сестра уже поняла. Тогда, как брат в отчаянии ломал руки, ее лицо при страшном известии сразу переменилось: оно приняло злое выражение, брови ее сдвинулись. — Будет тебе, — крикнула она Ефимке, — поняла уж… так и знала я… — И, подумав прибавила: — хороню, что хоть узнать успели заранее… Ефимка продолжал рыдать. — Как быть-то, как же я без тебя… да я на себя руки наложу. — Постой… постой… неужели ничего не придумаем? — Что ж придумать… их сила. Федосьюшка глядела прямо перед собой. Ее губы чуть слышно прошептали: — Бывало… что и убегали. Ефимка перестал плакать. Теперь он стоял перед Федосьюшкой, глядя на нее во все глаза. — Убегали? — А ты что ж думаешь, — крикнула Федосьюшка, — так я и дамся им, злодеям, как скотина на убой. — Да как же? — Эх, Ефимка, гляжу я на тебя, словно ты и не наш вовсе, не Тарасовский. Плачешь, а еще мужик. Вот гляди на меня, я— баба, а реветь не буду. Ты только скажи: согласен быть сомной заодно или боишься? — Боюсь? Это я-то боюсь? От обидных слов сестры Ефимку бросило в жар. Разве не был он самым сильным, самым смелым и предприимчивым парнем во всей округе? — Ну покажу я тебе, Федосьюшка, как я боюсь. Бежать, так бежать. — Когда отправлять-то меня хотят? — Завтра. — Так одна только ночь у нас? — Одна только ночь! Они стояли друг против друга, напряженно думая. Вдруг совсем близко от них раздался голос: — Спряталась она что ли? Федосья! Экой грех! Барин кличет, а ее нет! Федосья! Это была Федотовна; с ней вместе, с фонарем в руках, шел кучер Ермил. Ефимка и Федосьюшка спрятались за деревья, и оба ищущих прошли рядом с ними, не заметив их. — Нарочно спряталась, балуется, — пробасил кучер. — Девку-то барин князю уступил, — сказала Федотовна. — Может, пронюхала стороной, да, не приведи бог, над собой беду сделает. Найду — в чуланчик запру от греха, до утра и просидит. Они пришли мимо и исчезли в глубине сада. Быстро, как бы преображенный от сознания близкой опасности, Ефимка обернулся к сестре. — Ничего, не бойся! Выручу! — сказал он и повлек ее в сторону дома.
* * *
Время близилось к полночи, но в это время года, в начале лета, сумрак наступал ненадолго; через час должно было начать светать. В доме улеглись. Погас свет наверху в комнатах Надежды Афанасьевны. Кулибин, рассердившийся на то, что не дозвались проданной им девки, тоже удалился к себе. Только Федотовна и Ермил, начавшие уже тревожиться, холили по усадьбе, ища в росистой траве следов Федосьюшкиных ног. — Не утопилась ли? — говорила Федотовна. — На моей памяти случай такой-то был. Столярова жена, как сына в рекрута забрили, в Волгу и бросилась. — Да разве знала Федосья-то? — А как знать, может, и догадалась. — Ох беда, — сказал Ермил, — отвечать-то тебе придется! — А то кому же? Дрожу я вся, Ермилушка, девке-то, по правде говоря, грош цена, а все-таки барское добро. — У Ефима-то спрашивала? — Ахти, про Ефимку-то и забыла — может, она где-нибудь с ним. — Ты вот что: дойди до людской избы, там всех опроси, а я на конюшню сбегаю, он не иначе как там. Как же это нам в голову не пришло. Федотовна и Ермил торопливо пошли обратно. Неприятное предчувствие начинало охватывать обоих.* * *
В конюшне было темно. Лошади неподвижные стояли, опустив морды на грудь. В одном стойле красавица Ласка, недавно купленная Кулибиным молодая горячая кобыла, изредка переступала с ноги на ногу и волновалась. Малейший шум ее тревожил и иногда она издавала слабое ржание, как будто зовя кого-то. На ржанье ее большой пес Кусай тотчас отвечал сердитым рычаньем. Он сидел на цепи у самых дверей конюшни и мог своим огромным ростом навести страх на самого дерзкого конокрада. Вдруг две фигуры — мужская и женская— мелькнули у самых дверей конюшни. Они держали друг друга за руки. Кусай поднялся и зарычал. — Кусай, Кусай, Кусаюшка! Это я — не тронь, — зашептал знакомый собаке голос Ефимки, и рука его торопливо погладила мохнатую голову пса, — Да тише, Кусаюшка, не выдавай! Злоба Кусая сменилась радостью, он визжал и подпрыгивал, стараясь лизнуть Ефимку в лицо. Федосьюшка просунула голову внутрь конюшни, откуда повеяло теплым лошадиным запахом. — Ермил! — шепнула она довольно громко, чтобы удостовериться в его отсутствии. — Нет его! Входи, Ефим! Не прошло и пяти минут, как Ефимка вывел дрожащую Ласку из стойла. Федосьюшка помогла ему; уздечка висела тут же у самых дверей. Брат и сестра быстро, неслышно двигались, переговариваясь вполголоса. — Без седла? — Где же возьмешь — провозимся долго. Я тебя кушаком привяжу. Ефимка взнуздал кобылу, уговаривая ее ласково. — Стой, матушка, стой, голубушка! Взнузданная Ласка поводила по сторонам большими испуганными глазами. — Ну, садись! — сказала Федосьюшка. Внезапно луч света ворвался в полуоткрытую дверь конюшни, чья-то рука раскрыла ее, и на пороге изумленный, с вытаращенными глазами, появился Ермил. Он еще не понимал того, что происходит перед ним, но уже открыл рот, чтобы позвать кого-нибудь. Ефимка смертельно побледнел, но не потерялся. Он подскочил к Ермилу, втащил его за собой в конюшню и запер за ним дверь. — Давай кушак! — приказал он Федосьюшке шопотом. — Да ты что эго, разбойник, делаешь? — наконец, нашел в себе силы сказать кучер. — Молчи, а то убью! — Убьешь? Ермил начал приходить в себя и, сжав кулаки, пошел на Ефимку; он был выше него ростом и казался сильней. — Лошадей выводить будешь ты, а я отвечай! Эй! Народ! Крик замер в горле у кучера… Две руки маленькие, но сильные, зажали ему рот. Федосьюшка, схватившая его сзади за лицо, оттягивала его голову назад. — Пусти, пусти, — хрипел он. Ефимка воспользовался моментом и подножкой сшиб кучера с ног. Пока Ефимка закручивал ему руки и ноги кушаком, Федосьюшка, сорвав с головы платок, засунула его в рот Ермиле. Вся борьба длилась несколько мгновений. Обезоруженного кучера брат и сестра отнесли в пустое стойло Ласки и положили его там на солому. Оба были в поту, руки у них дрожали. Тем не менее Ефимка скомандовал твердым голосом: «Едем!» Они приоткрыли дверь конюшни: двор был пуст, и только в окнах людской избы, перебегая, двигался свет. Там не спали. Испуганная Ласка птицей вылетела из дверей конюшни с двумя седоками на спине. Впереди сидел Ефимка, Федосьюшка сзади обнимала его обеими руками. Ворота усадьбы были заперты, но ограда была низкая и Ласка, управляемая опытной рукой, легко оттолкнулась от земли, поднялась на воздух и через мгновение уже мчалась по начинающей белеть в раннем летнем рассвете дороге.* * *
Гости князя довольно долго засиделись у него в эту ночь за вином и картами. Уже начинало светать, когда вышли из-за стола. Князь, привыкший за свою петербургскую жизнь к бессонным ночам, вышел на крыльцо проводить гостей. Вся окрестность была еще в тумане, расходившемся медленно. — А хорош денек нынче будет, — сказал князь. — Хорошо в такое утро прокатиться по росе верхом. Право, я вам завидую. — А что же? — сказал один из гостей, которому заспанный конюх подводил к крыльцу вороного жеребца. — Конюшни у вас полны, велите оседлать да и проводите нас. — А в самом деле, — оживился князь, — проедусь, а там и засну покрепче. Эй. Филипп, оседлать мне буланого, да живо. Князь с гостем ехали по дороге, с удовольствием вдыхая свежий утренний воздух. В тумане вырисовывались группы деревьев, окружавшие близкую Кулибинскую усадьбу. Глядя на нее, князь с удовольствием вспомнил о том, как ловко он обманул соседа, вырвав у него из рук драгоценный товар, каковым он считал живых людей, обреченных на рабство. — А все-таки и глуп же Кулибин! — сказал он. В это время топот отдаленно скачущего коня привлек внимание князя и его гостя. — Скачет кто-то! — Да как быстро! — Это от Кулибиных — сказал князь. — В какую рань поднялись, уж не случилось ли у них там чего? — Глядите, глядите! — воскликнул гость и в изумлении схватил князя за руку. По дороге мчалась пущенная во весь опор лошадь. С молниеносной быстротой приближалась она к стоящим на дороге всадников. Мелькнули две головы над ее спиной, женское платье и распустившаяся коса, развеваемая ветром. — Двое скачут! — сказал князь. Но беглецы увидали всадников. На всем скаку сидящий впереди мужчина повернул, гикнул и, свернув с дороги, дал ходу прямо по ржаному полю, в объезд изумленной компании.Хотя расстояние, отделявшее князя от беглецов, было довольно велико, ему все же показалось нечто знакомое в быстро промелькнувшем перед ним лице женщины. — Это от Кулибиных, — проговорил князь, после нескольких минут оторопелого молчания. — Доехать что ли, узнать! — И без седла ехали, — сказал гость. — Во всяком случае странно, — сказал князь, и не в силах будучи справиться с любопытством, хлеснул лошадь и рысью поехал в сторону Копиловки. Гость последовал за ним.
* * *
У Кулибиных ворота были раскрыты настежь; среди двора Кулибин, поднятый с постели, в халате, с красным от гнева лицом стоял, окруженный дворней. Ермил валялся перед ним на коленях, принимая удары, которыми осыпал его барин. Из окна дома выглядывало испуганное лицо Надежды Афанасьевны. Федотовна с сбившимся на голове платком рыдала и причитала на весь двор. — Лошадь лучшую увел. — кричал Кулибин. — Двор народу полон, удержать не сумели… изрублю вас… в ступе растолку. В это время князь въехал во двор. Кулибин бросился к нему. — Антон Петрович, дорогой, что случилось? — Ах, князь, лучшую лошадь, лучшую увел; конюх мой, Ефимка, на глазах вот этого дурака, дал себя связать… растяпа, тряпка… баба ведь связала, баба… — Ничего не понимаю. Кто увел? — Да Ефимка, конюх мой, лошадь мою лучшую, кобылу Ласку, увел, с сестрой той самой Федосьей… Тут в свою очередь князь побледнел от гнева. — Так это, значит, — сказал он, отчеканивая злобно слова, — не вашу только лошадь, а и мою девку украли. — Ведь вы продали мне ее! — Ах, князь! — А за чужим имуществом смотреть надо, не кучер ваш растяпа, а вы сами — вдруг закричал князь, теряя самообладание. — Они из-под носа у вас ушли, я сейчас видел их. — Да, чорт возьми! — вмешался выбежавший на ссору барон. — Чем ссориться, в погоню скорей, господа. Вы, князь, на коне; где вы их видели? Но князю хотелось выговорить до конца свое раздражение перед Кулибиным. — А еще помещик! Этой девке цены нет, слышите? Он взмахнул хлыстом, дернул поводья и, уже вылетая за ворота, крикнул: — Даю вам слово — найду ее, и уж тогда не гневайтесь— без всякого обмена возьму себе. Судом хоть ищите.* * *
Между тем, Ласка мчалась берегом Волги, неся своих двух измученных, ошалелых всадников. Солнце давно взошли. Жизнь началась, и эта скачка становилась с каждой минутой опасней и опасней. Попадались навстречу крестьяне, с изумлением оглядывавшие мчавшихся безумцев. Любой из них мог указать помещику, который, несомненно, пустится вдогонку, их след. К тому же лошадь начинала уставать, тяжело дышала и спотыкалась. Только там по ту сторону Волги, мыслилась беглецам возможность спасения, где-нибудь среди кочующих киргизских племен или еще дальше, в сибирской тайге, где-нибудь далеко, далеко; где именно, они и не представляли себе. Но надо было уйти, уйти во что бы то ни стало, от лютости господ, которая теперь, после их побега, грозила им ужаснейшими мучениями, разлукой, а быть может, и смертью. Ефимка остановил Ласку, соскочил на землю и снял с лошади полумертвую от усталости Федосьюшку.— Есть силы еще? — Найдутся, — сказала Федосьюшка. Ефимка ласково провел рукой по взмыленной шее Ласки и гикнул, чтобы испуганная кобыла бросилась дальше. Она встрепенулась и мелкой рысью побежала прочь, нюхая воздух. Ефимка спрятал уздечку за пазуху, оглянулся во все стороны и, схватив сестру, повлек ее по крутому обрыву к реке. Посредине реки плыли баржи, на берегу было тихо, маленький ручей журча стекал в реку, образуя болотистое место, где росли камыши. — Иди тихонько, не топчи травы, — прошептал Ефимка. Он осторожно раздвинул камыши и пробрался в самую их середину. Оба опустились прямо на болотистую почву, закрытые со всех сторон шелестящими высокими стеблями. Обоим хотелось пить. Холодная вода ручья показалась им необычайно вкусной. — Теперь ждать надо, — прошептал Ефимка, обнял сестру, тесно прижавшись к ней, и оба измученные, усталые заснули.
Последние комментарии
30 минут 9 секунд назад
5 часов 33 минут назад
13 часов 22 минут назад
15 часов 53 минут назад
16 часов 1 минута назад
2 дней 3 часов назад