Преступление профессора Звездочетова [Михаил Осипович Гирели] (pdf) читать постранично, страница - 2

сдвинутые брови на стоявшую рядом безмолвную,
бесстрастную и холодную, как изваяние, сестру и, резко
повернувшись на каблуках, слегка подергивая углами тонких губ, вышел из операционной.

II
Сегодня с ним это случилось во второй раз...
На прошлой неделе, сосредоточенно наблюдая за игрою
лицевых мышц захлороформированного больного, он так
хорошо наложил повязку, что она тотчас же и сползла,
причем Панов обнаружил настолько мало такта, что в его
присутствии приказал сестре перебинтовать оперированного.
Но кто же был виноват в этом?
Вот уже целый месяц, как длится это состояние.
Он бродит по этим бесконечным палатам, наполненным
живыми трупами, сам словно оживший труп, входит в эту
ослепительно белую операционную, насквозь пропитанную сладким, легкую тошноту и головокружение вызывающим запахом хлороформа и эфира, мучительно пристально вглядывается в лица усыпленных больных, сам словно
находясь под таинственной властью наркотики.
Никаких интересов не проявляя больше ни к технике
операции, ни к исключительности случая, ни к ходу болезни, он только жадно и настойчиво следит за выражением
лиц вдохнувших в себя убийственную силу хлороформа
больных.
Только лицо интересует его.
Бледное, подергивающееся, искаженное, отражающее
что-то, чего реально не существует. Сны.
Как это началось? С чего?
Не знаю. Не знаю, не знаю, не знаю!
Звездочетов сидит у себя в кабинете и, не сняв халата,
тяжело опустившись в кресло перед письменным столом,
сжимает и трет свой высокий, покатый лоб тонкими, длинными, нервными пальцами.
«Тут что-то есть... что-то есть», — мучительно искривляется линия рта в жуткую извилину тяжелого воспоминания, но вспомнить Звездочетов не может.
Не может.

10

Рассеянно бегает взгляд по расставленным в беспорядке банкам с притертыми стеклянными пробками, наполненными спиртом и формалином, в которых плавают лиловато-серые куски человеческого мяса, миомы, липомы, саркомы, а из самой ближней банки, сквозь флюоресцирующий слой жидкости и толстые стеклянные покровы, искажаясь и оживая, улыбается Звездочетову одним-единственным, громадным глазом на гигантской голове, покоящейся на тоненькой шейке и неразвитом туловище, перепоясанный оборванной пуповиной пятимесячный плод, извлеченный им из фаллопиевой трубы одной из своих бесконечных пациенток.
«Это нервы, — думает профессор. — Это нервы и явное
переутомление. Пятнадцать операций в день и пол-ночи —
прием у себя на дому. Надо просто отдохнуть». А белесый
глаз не познавшего тайны жизни заспиртованного плода
лукаво щурится и подмигивает:
«Врешь, Николай Иванович! Это все не то, не то, не то!»
— Так что же это? — с силой ударяет кулаком по столу
Звездочетов так, что звенят банки, а лукавый плод важно
всплывает кверху.
Профессор вздрагивает от им же произведенного шума,
— встает, снимает халат, вешает его на один из гвоздей у
двери, машинальным жестом поправляет галстух и, снимая белую хлопинку ваты с рукава, выходит из кабинета.
У дверей дежурит, ожидая этого выхода, старшая сестра с целой кипой бумаг в руках, — скучных историй болезней и счетов, приготовленных на подпись профессору,
и поднимает на него свои спокойные, холодные глаза.
Эти глаза, когда встречаются с глазами профессора, в
бездонной глубине своей, так, что это почти и незаметно
даже, загораются каким-то несвойственным им огнем не то
любовного восторга, не то рабского поклонения.
Звездочетов морщится.
— Я, Софья Николаевна, обхода сегодня делать не буду.
Пусть Панов это сделает за меня. Я уезжаю.
Глаза сестры гаснут, оставаясь по-прежнему спокойными и холодными.
11

— Слушаюсь.
Профессор проходит мимо. Ему приходится идти по длинному коридору. Навстречу ему несут на громадных подносах высокие эмалированные миски с дымящимся супом
для больных.
Час обеда.
Машинально, по многолетней привычке, он останавливает одну из сиделок и пробует всегда пахнущей оловом и
грязным полотенцем ложкой пищу.
Чуть-чуть. Глоточек.
— Раздавайте, — говорит он, а сам думает: — «Как можно есть эту гадость? Карболовая кислота, сдобренная касторовым маслом...»
Через стеклянные двери палат он видит больных, тощих и серых, скучных стариков и старух, преждевременно
состарившихся молодых женщин и девушек и вялых, апатичных, тоскующих детей.
Все в одинаковых халатах, все безличны, безымянны,
все мертвы и отличаются друг от друга только латинскими
надписями, написанными вместо фамилий над изголовьями неуютных кроватей:
«Paralysis progressiva» «Dementia ргаесох», «Lues cerebri»...
«Nomina sunt odiosa», — почему-то вспоминает Звездочетов и торопится к выходу.

III
Доктор Панов давно уже заметил резкую и необъяснимую перемену своего учителя.
«Дальше так не должно и не может продолжаться», —
думал он, тщательно намыливая в перевязочной свои белые, пухлые руки большим куском желтого, вонючего мыла, пропитанного каким-то дезинфицирующим