Вне игры [Виктория Владимировна Лепко] (fb2) читать постранично, страница - 4

героиня фильма, девочка Аурика, потерялась во время войны. Она оказалась сначала в детском доме, а потом попала в деревенскую семью, где её воспитывал очень жёсткий по характеру приёмный отец, от которого она в конце концов сбегает и уезжает со студентами на целину.

Вы верите, что мысль может материализоваться? Нет? А зря, вспомните, как этот сюжет близок всем моим детским играм «в кино». Нет, это не случайное совпадение. Я много раз в жизни в этом убеждалась, поэтому стала стараться плохие мысли подальше отгонять и говорю себе: «Всё будет хорошо!»

А с фильмом «Колыбельная» мне просто повезло. Режиссёром там был в то время уже известный талантливый Михаил Калик, а оператор — Вадим Дербенёв. Я, конечно, была дура дурой и ничего, кроме хорошенького личика, предъявить не смогла.

А фильм получился замечательный. Очень добрый и человечный. Так что где-то в Министерстве культуры было решено отправить его на фестиваль в Канны. Помню, позвонил мне М. Калик и говорит: «Давай, быстро приезжай в Министерство культуры анкеты заполнять!» Анкет была куча, и про бабушек, и про дедушек, всё надо было написать, и где «не был», и где «не состоял». А потом оказалось, что М. Калик «был» как раз там, где не надо было быть, а там, где надо было, он вовсе «не состоял». А тут ещё и Б. Е. Захава, узнав, что я на первом курсе в кино снялась, встал на дыбы и отказался дать мне характеристику, достойную фестиваля в Каннах. Уж как его все просили, и даже мой художественный руководитель курса И. М. Раппопорт! Ан нет! «Не дам! — говорит. — И всё». У нас, мол, нельзя студентам в кино сниматься. Спасибо, что как Татьяну Самойлову за «Летят журавли» совсем не выгнал из училища. Вот и получилось, что ехать с фильмом может только один оператор В. Дербенёв. Думали наши в Министерстве культуры, думали, и решили вместо нашего фильма послать на фестиваль «Балладу о солдате» Г. Чухрая. И правильно сделали, «Баллада» там все призы получила. А так вдруг сдуру мы бы приз получили, как бы я тогда в глаза Б. Е. Захаве смотрела? Вот то-то и оно!

* * *

Конечно, в школе я снова становилась весёлой и озорной девчонкой. Я могла спрятаться под парту и кукарекать на уроке рисования. Я могла выпрыгнуть на спор из окна второго этажа в сугроб, сразу после операции аппендицита, чем чуть не довела до инфаркта бедную старенькую учительницу, так как она как раз вошла в класс, когда я вылетала из окна. Я вообще мечтала быть парашютисткой и никогда не уступала мальчишкам ни в чём. Я залезала за ними на крыши, бегала по развалинам оставшегося после войны театра в поисках цветных стёклышек, я выходила на заваленную снегом сцену и читала девчонкам стихи. Да, это была первая сцена, на которой я выступала. Теперь здесь стоит театр им. Моссовета. Но вернувшись домой, в тишину нашей комнаты, я снова начинала свои зеркальные игры.

Теперь я думаю, что все эти «съёмки в кино» и Зазеркалье разогревали моё воображение. Оно становилось мягким, податливым и могло принимать любую форму, которую мне предлагала какая-нибудь игра. Вот так, сама не ведая того, я училась искусству перевоплощения, а вера в предлагаемые обстоятельства всегда заложена в детской душе.

«Если Бог хотел обидеть человека, он лишал его чувства юмора», — сказал однажды отец. И эти его слова на всю жизнь запечатлелись в моей душе. Впрочем, как всё, что он вообще говорил и делал. Отец был и остался для меня безоговорочным авторитетом, моей путеводной звездой в этой жизни. Этаким эталоном, золотым сечением, с которым я сравниваю всех остальных людей, и особенно мужчин. И если кто-то не соответствовал, не вписывался в этот образ отца, мужа, друга, человека, я невольно отторгала его. Может быть, именно поэтому так непросто складывались мои отношения с мужчинами. Я, как говорится, всегда «завышала планку». Я думаю, сам отец, безусловно, зная, как я обожаю его, даже предположить не мог, что станет для меня «истиной в последней инстанции», моим кумиром. И что его отношение к жизни, к людям, его взгляды и поступки станут для меня неким сводом законов, которые я всегда старалась не преступать, а преступив, горько каялась и перед светлой памятью отца, и перед Богом.

Конечно, отец не был святым или этаким кротким небожителем. Отнюдь, он был таким живым, ярким, подвижным, обычным грешным человеком… Нет! Нет, трижды нет! Конечно, необычным: талантливым, остроумным, едким, смешливым, безупречно порядочным и честным, ласковым, щедрым до безрассудства, влюбчивым и верным. И во всех своих проявлениях искренним, как ребёнок. Ребёнок, которого при рождении поцеловал Бог.

* * *

Вечно они будили меня своим хохотом! Папа и днём всегда шутил, смеялся, вовлекая всех в этот бесконечный поток веселья. Но по ночам, когда я так сладко спала за своей занавеской, комната вдруг взрывалась от дружного хохота. В испуге я открывала глаза и слышала чужие весёлые голоса, среди которых главным камертоном звучал голос отца. Сон пропадал, и я начинала