фэнзин "Притяжение" 2017 №10(45) [Журнал (фэнзин) «Притяжение»] (fb2) читать постранично, страница - 2

проникнутся. Я, конечно, без основной работы останусь, но так даже лучше: буду диски крутить.

Но в отделе военных стратегий инициатив не любят. Особенно если они исходят от хиповых ди-джеев. Мое изобретение отклонили. А я упрямый. Мне чихать на замеры размера крыльев, геополитику и бизнес.

Я полетел на работу и приземлился аккурат в разгар Затяжной Свары. Вклинился между двумя бойцами. Они сошлись на узком пятачке — бритый наголо громила и щуплый очкарик. Очкарик вскинул автомат и нажал на спусковой механизм. Но автомат сухо щелкнул. Громила плотоядно ухмыльнулся и прицелился из пистолета в щуплого.

Я напрягся, готовясь защитить очкарика. Нечестно это: с оружием против безоружного. Ох, и достанется мне за самоволку от начальства. Мы ведь должны просто наблюдать, а вмешиваться только тогда, когда сверху Высочайший Приказ поступит кого-то спасти. Обиднее всего, когда спасать приходится сволочь. И, главное, не поспоришь. Верховному виднее, кто у него в пазле лишний, а кто важная деталь.

Но громила оказался мужиком — затолкал пистолет за пояс и прыгнул на противника. Они сошлись в рукопашной. И тут я включил свое изобретение: радио военной тишины. Тишина, она ведь разная бывает. Нервная при ссорах, гулкая в пустом доме, где никого не ждут, блаженная после любви. А на войне она рваная, за краем того времени, когда ты еще жив только потому, что кто-то уже мёртв. Сплетённая из разорванных жил, украденная у выстрелов, дрожащая и ненадежная, готовая взорваться грохотом и матом.

Я транслировал ее на всех радиочастотах на планете. И оба противника замерли. А вместе с ними замерли все солдаты в мире. Они услышали послевоенную тишину. Воскресную тишину раннего утра. Шипение картошки на сковороде. Бульканье кофе в джезве. Детский смех там, за стеной. Все то, чего у многих из них никогда не будет. Потому что между ними стоят большие дяди с танками, биржевыми котировками, нефтью, газом, бешеной слюной, капающей из раззявленных жерлами орудий ртов.

И когда все солдаты в мире вдруг остановились, жадно вслушиваясь в мою радиопередачу, у меня в офисе все всполошились. У них ведь с большими дядями свои договора. А я просто сидел и блаженно жмурился от яркого солнца и удовольствия. Я — растрепанный и чумазый Ангел Военной Тишины.

Yurgen 1а Крестопад

Третьего дня в болоте обнаружили корнета Виленского.

Иссохшее его чучело ничем не напоминало блестящего юношу с нежным румянцем и нелепой щеточкой усов под крупным, командирского склада, носом. В карманах поселилась рыба, щеки бахромой обсидели пиявки. Но хуже всего были глаза, яркорыжие, будто пуговицы отборного янтаря, они сияли недобрым счастьем.

Тихон, простой парень из самоедов, они подхватывали таких все время своего бесславного похода, силой отнимали от избушек, лодок, поросших мхом деревень, взялся похоронить корнета, он обещал догнать полк, но слова держать приучен не был, тело уложил перед собой лицом вниз, чтоб не подсматривал, сам пел, пока черпал заступом, не отпускал мертвяка взглядом, а тот, хоть и ворочался, но головы от земли поднять не смел. Вырыл самоед пристойную могилу, настоящее сырое ухоронище, с корней и глины набегало уже туда густой болотистой юшки. Тихон огляделся, спихнул Виленского ногою, спустил портки и обдал труп вялой струей, заморозки еще не пришли, но естество самоеда поджалось и наружу висеть не решалось. Нужны были слова, да не шли. Тихон припомнил чужинскую сгороворку, одну руку кулаком прижал ко рту, другой хлопал по деревянной кобуре маузера, что снял в первом бою с твердого, как колода, красного командира. Самого маузера в кобуре не водилось, самоед держал в ней граненую рюмку, утащенную у полкового врача Максима Мирного. Тихон стучал, рюмка звякала.

Мертвец хлюпал в норе болотную жижу и пускал пузыри.

Самоед припомнил, что русские при нем бранились по матушке, и завыл волком, призывая из черноты мертвого леса волчью, Божью и иную мать, еть ее не встать, после сплюнул через плечо, как географ Дьяченко, судьба глупостью и упорством загнала того в леса подыхать, спасаясь от кавалерийского намета красных.

Тихон выл. Душа Виленского лезла сквозь кулак, растопыривая пальцы, а самоед не давал, стискивал крепче.

Небо наконец откликнулось, рассеклось сотней длинных порезов, и в землю с него полетели кресты.

Православные, литые и тесаные, чугунные с кладбищ, бетонные — из неведомого дикого времени, простые и ажурные.

Тихон раскинул руки и приготовился принять в себя острие.

Душа его пела. Он уже позабыл, как мечтал о доме, теплом запахе жены, перетертой с молоком землянике.

Острый крест вошел в могилу у самых ног самоеда. Он не знал, что в трех верстах к северу сцепились мертвой хваткой красные и отступавший от них отряд. Секло крестами беспощадно, отрубало глупости и надежду.

Тихон стоял. Из могилы, хрипя, полз корнет Виленский.

Дома ждала его мать.