Лабиринт зеркал (СИ) [Bad_Day_48] (fb2) читать постранично, страница - 2

Элис была из богатой семьи. Деньги для нее не значили ничего. Впрочем, для меня тоже. Но я слишком уважала свою гордость. Я не хотела победы со словами «будем считать». Вырвав руку, я сделала первый шаг в темноту.

Старая дверь давно сгнила, перед черным провалом входа в двух треснутых вазонах торчали сухие стебли сорняков. Из самого провала пахло плесенью и горем. «Ты не пойдешь туда», - пискнула Элис, но я уже переступила черту. Я не могла вернуться, меня, как рыбу, пронзенную крючком, тянуло вперед.

Первое, что я вижу утром, дикий виноград. Мощный упругий побег еще противится зиме, не понимая, что его попытки безнадежны. Однако мне нравится упрямство, с которым заостренные красные листья жадно ловят редкие лучи тусклого осеннего солнца. Последнее, о чем я вчера думала, это Элис. И, словно сон – лишь пауза между предложениями, едва подняв веки, я вспоминаю о ней снова.

Большие глаза. С коричневыми крапинками. Цвета всемогущей августовской зелени. Запах земляники. Элис пахла, как свежая банка земляничного варенья. От всех, кого я знала, отчетливо разило либо подгоревшими тостами, либо потом. От Фила, моего отчима, воняло несвежим бельем и иногда, после победы его баскетбольной команды, виски. От Рене пахло отбеливателем и все тем же старым маслом – запах отчаянья и отсутствия перемен в жизни. Элис была среди этого моря вони земляничной полянкой.

А что ты хочешь, я ведь подкидыш. Меня оставили эльфы. Такова была Элис. Ни слова правды. Еще она говорила: «Не открывай свою душу. Как только ты откроешь душу, они обязательно в нее насрут». Правда, это была уже другая Элис. С трубками от капельниц. С жесткой складкой между бровей. Она больше не пахла вареньем. Она пахла лекарством и смертью – два новых запаха для меня, ведь до той поры я никогда не сталкивалась с больницами и врачами.

Элис больше не жила рядом с нами. Она больше не была соседской девчонкой. Но она оставалась моей подругой. Каждое утро я с ужасом открывала дверь в ее палату. Прогуливая уроки, часами сидела возле кровати с откидной спинкой и каким-то чудесным матрасом, от которого у Элис не должны были появиться пролежни. Мы болтали о парнях и сливочном креме. Иногда она просила, чтобы я что-нибудь нарисовала для нее в одном из больничных блокнотов. Просто на память. Тогда я этого не понимала. Не понимала, как можно кого-то забыть. Но чем больше врачи кололи в мою подругу лекарств, тем бледнее становился ее образ. Он таял вместе с тощеньким телом Элис. Исчезал вместе с граммами плоти. Ее сознание тоже стало чаще уплывать от меня. Посреди разговора Элис могла уйти в отключку или, просто забыв, о чем только что говорила, замолчать. Она была как сломанный граммофон. Еще читала пластинки, но больше портила. И игла беседы бессильно скребла по пустым дорожкам.

Но она четко сказала мне не отворять душу. Оставить себе хотя бы такую малость. Я обещала. Всю жизнь я четко придерживалась данной клятвы. Я нарушила ее лишь дважды. Первый раз – открывшись Джейкобу. Второй – в тюрьме, когда записала нашу историю. Так получилось. Делать в четырех стенах нечего, и многие заключенные от зеленой скуки или, желая развлечься, записываются на разнообразные курсы.

Благодаря чудаковатому мистеру Волтури самым популярным был курс писательского мастерства. Кучка побитых жизнью людей тратила вторники на то, чтобы поупражняться в сочинении историй. Историй, в которых было либо насилие, либо фальшивое сожаление. Одни пытались выглядеть сильнее, чем они есть. Другие, надеясь на уменьшение срока, всеми силами создавали куда более благостный образ, чем являли в натуре. Таня Денали – эта блондинистая шлюха с высокими скулами и ногами, созданными для порноиндустрии, каждый раз зачитывала нам свои опусы о любви. Приторные, как упавшие яблоки, и такие же гнилые внутри. Все должны были видеть, как она переменилась, стала другой личностью, постигла смысл бытия. Все должны были верить в ее чистые невинные слезы. Чтобы она не пырнула меня заточкой, я предпочитала держать свое мнение при себе и притворяться растроганной. Но я ни на секунду не поверила этой твари. Она ведь убила собственную дочь. Какое могло быть прощение для нее?

Сама я писала о прошлом. Об Элис. Я подумала, что так, наверное, смогу продлить ее недолгую жизнь. Получилось, что я смогла продлить только свои, и без того ушедшие в необозримое будущее, страдания.

Мои жалкие записки и тетради, исписанные неровными растянутыми буквами, были тем немногим, что мне разрешили взять с собой из тюрьмы. Единственным, кроме паршивых воспоминаний. Все, что я нажила за два года. Я и не стремилась прихватить какой-нибудь сувенир, тюрьма – это не то, что можно забыть как страшный сон или годовщину свадьбы. Но было обидно смотреть на тощий рюкзак, в котором