Ах, прица-тройка, перестройка! [Алекс Бор] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

еще на первом курсе, с легкой руки Андреенко Тамары Григорьевны, преподавателя кафедры советской литературы 80-х годов. О том, что я экстремист, знал весь факультет. И странно, почему принципиальный коммунист Кузькин не предпринимал никаких мер, чтобы «вылечить» меня от этой болезни. Видимо, он считал ниже своего профессорского достоинства на равных обсуждать с 19-летним студентом-второкурсником серьезные идеологические проблемы, предпочитая вести себя как пастырь на церковном амвоне, которого должны почитать бессловесные прихожане. Однако когда вопрос заходил о лингвистической науке, то здесь Кузькин был не против споров со студентами. Наоборот, тщательно стимулировал наше воображение, подбрасывая нерешенные до сих пор проблемы. А нерешенных проблем, оказывается, в лингвистике оставалось очень и очень много. Гораздо больше, чем решенных…

Впрочем, я чересчур увлекся и отошел в сторону от главной темы, ради которой и начал писать эти записки.

Кузькин поднялся на кафедру — в аудитории сразу воцарилась тишина, изредка нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц.

— Вы, наверное, уже знаете, — начал Кузькин, — что сегодня намечено провести комсомольское собрание. Прошлое собрание, которое должно было состояться неделю назад, оказалось сорванным. На него соизволили прийти меньше трети студентов. О чем это говорит? — Кузькин замолчал, выдерживая длинную паузу, словно приглашая нас задуматься над поставленным вопросом.

— Это говорит о том, что комсомольцам филологического факультета безразличен не только Ленинский союз молодежи, что весьма прискорбно, но и ваши товарищи, члены комсомольского бюро. Почему вы настолько эгоистичны, что не хотите помочь им? Да, мне хорошо известно: учеба отнимает много времени, но ведь отчетно-выборное собрание проводится всего один раз в году, и поэтому, если вы сознательные граждане своей страны, то должны найти время и прийти на собрание. Оно нужно в первую очередь вам, а не мне…

Когда Кузькин закончил свою тронную речь, произнесенную в лучших традициях древнегреческого ораторского искусства, и покинул аудиторию, уступив место преподавателю истории КПСС — маленькому вертлявому мужичку с обширной лысиной на овальной голове, — я достал из своего потрепанного дипломата, который верой и правдой служил мне еще в девятом и десятом классах, «Отверженных» Гюго и погрузился в чтение. Историю КПСС я не любил, особенно после того, что стало известно за последние два года, да и лекции по этому предмету были не на высоте. Впрочем, не только по истории КПСС, но и по большинству общественно-политических предметов, которыми нас зачем-то пичкали, словно мы учились не на филологическом факультете, а в институте марксизма-ленинизма. Честно говоря, моим однокурсникам история КПСС был аи даром не нужна, так что мы использовали лекционное время по своему усмотрению — кто читал книги по программе, кто писал письма или конспекты, а кто и просто дремал, примостившись на «камчатке»…

Когда закончилась лекция, ко мне подошла Наташка Геворкянц, комсорг нашей группы.

— Скажи мне, Андрюшенька, — елейно начала она, — ты пойдешь сегодня на комсомольское собрание?

Меня всегда раздражало это слащаво-приторное «Андрюшенька» в устах Наташки. Да и сама Геворкянц мне совсем не нравилась, хотя Наташка, армянка по национальности, была очень симпатичная и обаятельная девушка, и любой молодой человек, хоть немного разбирающийся в женщинах, нашел бы ее сексуальной. И правда: невысокая, ростом почти с меня, она не была ни излишне полной, ни излишне худой. Легкая светлая кофточка и длинная — до щиколоток — юбка придавали ее фигурке стройность и легкость. Очень темные — почти угольно-черные — глаза и редкие дуги черных бровей придавали очарование ее симпатичному лицу, резко выделяющемуся своей белизной в обрамлении черных волос, волнами опадающих на узкие плечи. Если к портрету прибавить обаятельную, чуть грустную улыбку, то в Геворкянц можно было даже влюбиться. Однако именно эта ее улыбка меня больше всего и раздражала в Наташке. Что-то было в этой улыбке слащавое, скользкое…

Однажды, еще на первом курсе, шутки ради я как-то прижал Геворкянц в коридоре. В порядке, так сказать, эксперимента — меня интересовала реакция на мое столь бестактное поведение. Не знаю, почему, но я был уверен, что реакция не станет очень бурной: не предвидится ни громких криков «Нахал!», ни попыток залепить пощечину. Именно поэтому я и решился на столь рискованный эксперимент…

Моя уверенность полностью оправдалась. Когда спина Геворкянц была впечатана к холодному пластику стены, а я почувствовал ее мягкую, возбуждающую грудь (Наталья почему-то не носила лифчиков), Геворкянц как-то странно заулыбалась и зачем-то наклонила голову набок. Испугавшись, что меня кто-то сейчас увидит, я отпустил Геворкянц, однако она осталась стоять у стены. На лице Натальи светилась радостная, чуть заискивающая улыбка, глаза,